Трагедия поэта и комиссара, очерк, гл. 1-3

            30 октября в России отмечают День памяти репрессированных. Посвящаю этот документальный очерк памяти Григория Троицкого и всех репрессированных писателей и поэтов. С уважением Владимир Голдин.

            ТРАГЕДИЯ ПОЭТА И КОМИССАРА
          
            Документальный очерк, Гл.1-3.

            Глава первая. Сомнение человека команды.

            Начальник областного УНКВД, Комиссар Государственной Безопасности третьего ранга, прошел молча мимо застывшего в стойке смирно секретаря, бросил на длинный стол взмокшую фуражку и тяжело опустился на кожаный стул. На большом, покрытом зеленым сукном столе, было пусто. Массивные черные телефоны молчали. Шел третий час ночи. Комиссар знал цену этой напряженной тишине, в которой рождались страшные приказы. Эти приказы, помимо работы фельдъегерей, проникали в его громадный кабинет по проводам связи. Комиссар устало опустил глаза. Он чертовски хотел спать. Однако спать ему не давали обязанности по службе: текущие приказы сверху, вызовы в обком и дела обкомовских работников.

           Усталые глаза его искали какой-нибудь пестрый предмет, им нужен был отдых, но кабинет был обит почти до высоты его роста доской под дуб. Чуть выше, справа, прищурившись, постоянно контролировал его действия любимый вождь, со спины, прямо в затылок глядел основатель их важной службы - поляк, в полный рост в серой шинели. Его маленькие глазки из-под козырька фуражки так же внимательно смотрели на комиссара. «Здесь не отдохнешь, - подумал Комиссар, - как в церкви, повсюду глаза-иконы, но там глаза сочувствия, а здесь…»

          - Разрешите войти, - как-то неуместно громко среди ночи раздался голос помощника. Товарищ Комиссар, вам срочный пакет, прибыл сегодня поздно вечером. Начальник, не поднимаясь с кресла, принял твердый, серого цвета, залитый сургучом пакет.

          - Вы свободны, - отдал приказ комиссар, и, вдруг, по-домашнему, тихо попросил: «Отдерни занавески».

          Кабинет заполнился робким утренним светом, на дворе начинался август 1937 года. Зелень деревьев, что росли напротив окон розового четырехэтажного здания, уже потеряла свою весеннюю свежесть, запылилась, да и птицы притихли, выполнив свой данный от природы инстинкт – размножения. Только воробьи, уже с раннего утра, беззаботно перепрыгивали с земли на ветки деревьев и обратно, да вороны изредка нарушали тишину.
          Город спал.

          «Вороны, вороны, - думал комиссар, - а когда же я последний раз слышал утренний крик петуха? Какие они разные петушиные песни: то короткие отрывистые, словно утреннему певцу наступили на горло недовольные хозяева, то, пронзительно длинные, да еще с какой-то дополнительной руладой… – Давно.

           А как в детстве хорошо говорила бабка: «Нечистая сила действует ночью, когда Бог отдыхает. О пробуждении Бога предупреждает петух». И бабка, каждое утро крестилась и шептала под нос: «Слава те, господи, дурной час прошел, нечистая сила волюшку потеряла».
Комиссар посмотрел на пакет. Нельзя оставлять без внимания секретные документы, в любой момент мог затрещать телефон, и суровый голос из трубки потребовать отчета, плана действий, предложений и высказать упреки в нерасторопности.

           Комиссар вскрыл пакет, извлек серые плотные листы бумаги, ознакомился с выходными данными, с подписями, и углубился в чтение. Оперативный приказ Народного комиссара внутренних дел Союза ССР № 00447. «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов». 30 июля 1937 г., гор. Москва.
В приказе была преамбула, и жирным шрифтом выделялось семь разделов. Во втором разделе определялось количество людей и контингенты, подлежащие репрессиям. По мере изучения приказа брови комиссара поднимались все выше, образуя складки на лбу, а голова непроизвольно клонилась к правому плечу.

           Народный комиссар предупреждал в приказе, что цифры, подлежащих репрессии людей, ориентировочны. Однако руководители на местах не имеют права самостоятельно их превышать. «Все репрессированные, - читал Комиссар, - разделяются на две категории: а) к первой категории относятся все наиболее враждебные из перечисленных выше элементов. Они подлежат немедленному аресту и, по рассмотрению их дел на тройке – расстрелу; б) ко второй категории относятся все остальные менее активные, но все же враждебные элементы. Они подлежат аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет, а наиболее злостные и социально опасные из них, заключению на те же сроки в тюрьмы по определению тройки».

           При чтении пункта, где говорилось, что «семьи приговоренных, по первой и второй категории, как правило, не репрессируются», - Комиссар криво ухмыльнулся, он из своего опыта знал, как придется жить этим семьям и без его вмешательства. «Все это слова про категории, - мелькнула мысль в голове Комиссара, - да и кто ее может четко провести эту грань между активным и не очень враждебным элементом – лазейка для нарушителей социалистической законности или намёк на кратчайший путь выполнения приказа».

          Далее в третьем разделе приказа Наркома определялся порядок проведения приговоров в исполнение, организация проведения операции и отчетность. Комиссар взял из черного пластмассового стакана красный толстый карандаш и подчеркнул: «О ходе и результатах операции доносить пятидневными сводками к 1, 5, 10, 15, 20, 25, 30 числу каждого месяца телеграфом и подробно почтой. Операцию начать 5 августа и закончить в четырех месячный срок».

          «Всё как для колхоза в период коллективизации расписано, - думал Комиссар, - когда сажать, куда и сколько садить, только вот всходы у нас разные…».

          Он еще раз вернулся ко второму разделу приказа «О мерах наказания репрессируемых и количестве подлежащих репрессии», сравнил цифры своей области с другими областями и краями, и получилось, что он по приказу находится на пятом месте.

          Да-а-а, не мало, - пробурчал под нос Комиссар, но тут же осекся, взглянув на портреты, и продолжил мысль: «Четыре тысячи по первой и шесть по второй, не мало, всего десять. Десять тысяч на четыре месяца, это, получается, по две с половиной в месяц. По одной тысяче расстреливать, по полторы - сажать. Это значит, ежедневно по тридцать три человека расстреливать и по восемьдесят три сажать.

          Это приказ маньяка-убийцы. Он что там свихнулся, маленький человек при больших делах. Ведь такое так просто не проходит. Это же плугом по сердцу-памяти населения. Это же тебе не суды по делу над старыми большевиками, где народ слушал и удивлялся, как одно и тоже долдонят подсудимые и судьи, а в душе смеялись. Борьба за власть, да и только. Их было не жалко, все они троцкисты-бухаринцы были теоретиками убийства. Эти процессы вызвали недовольство в верхушке партии и смятение в умах рядовых. Кабаков, деловой был мужик и линию партии понимал правильно. В мае бац, и контрреволюционная организация правых на Урале, я же это осуществил, а в газетах о нем ни слова, только на активах и поливали. Как эти участники пересрались с испугу, некоторые сами прибежали сдаваться. А баба у Кабакова молодец на все оговоры, показания и очные ставки – нет, нет и нет, все это клевета, ложь, а результат один…».

          В кабинете начальника областного УНКВД уже плавал утренний летний полумрак. Круг яркого света от настольной лампы освещал часть стола со звериным приказом. Голова начальника, откинутая назад, терялась в утренней мгле. Он поднял руки, провел ими по волосам, лицу… Под столом вытянул уставшие ноги в сапогах, скрестил руки на затылке.
Привычно скрипнула портупея, Комиссар продолжал размышлять:

          «Революция с ее ожиданиями – и результат… «Дистанция огромного размера», - как говорил поэт. А потом, что ты, Комиссар, в революции понимал – мальчишка, участник борьбы с бандой атамана Григорьева. Закончил один класс народной школы с тремя ступенями: младшей, средней и старшей. Вот кто бы ответил на вопрос: «Кто в начале жизни переводит стрелки его судьбы?». Почему я, мелкий хулиганишка и дебошир, выросший без отца, стал вдруг интересоваться «политическими», а мой старший брат стал урядником. Вместе росли: он урядник, я «политический». Почему среди эсеров, монархистов, меньшевиков я примкнул к большевикам? Почему? Предположим, я сделал правильный выбор. Партия большевиков - моя партия. Но во что она превратилась. В культ,… Конечно, все это заложил Старик. Еще был тот теоретик и практик террора. Но он был, терпим, как говорили старые чекисты. С ним можно было аргументировано спорить. Старик – как фетиш партии как-то и не воспринимался.

           А сейчас? Товарищи высказали мнение на развитие государства и поплатились головой. У нас в государстве стало два фетиша: партия и ее вождь. Но вождь стал олицетворением партии, два понятия не разделимы, но если не согласен с одним, автоматически не согласен с другим. Тупик. Из которого выход один: политическая смерть равна физической».
           Скрипнула портупея.

           - Ты, что, начальник, стареешь? – задал себе вопрос комиссар. Недоволен линией партии? А куда ты без нее? Ты в стаде, как овца. Если вожак ведет стадо в пропасть – быть и тебе там. Расслабился! Забыл Ленина – он говорил: «Сомневающийся, хуже предателя!». Работай!
           Комиссар встал, продолжая размышлять: 

           - «Если, если… Такие дела не проходят бесследно. Плановое убийство – разве это впервые? Наказание неотвратимо в любом случае… Закончить через четыре месяца. Это значит, комиссар начал загибать пальцы левой руки: август, сентябрь, октябрь, ноябрь и пятого декабря четыре месяца. Ерунда. Потребуют выполнение, как всегда досрочно, значит, рассчитывай к седьмому ноября, подарок к празднику. И ещё надо ожидать какой-то идеологической акции прикрытия, такие дела всегда сопровождаются большой шумихой в прессе, судя по процессам бухаринцев и прочих троцкистов, это будет что-то более масштабное, чем полеты летчиков-героев на северный полюс или столетний юбилей со дня смерти Пушкина. Надо освежить в памяти последние постановления ЦК и СНК, но только не сейчас. Я устал…».
          Комиссар нажал кнопку вызова помощника:

          - Начальника четвертого отдела ко мне к восьми часам.
          - Слушаюсь. Офицер тихо вышел.

          Комиссар, тяжело переступая, перегретыми за день в сапогах ногами пошел к двери в углу своего кабинета. За дверью находилась его личная комната отдыха. Часы показывали четыре часа утра. Комиссар сбросил сапоги и, не раздеваясь, лег в постель.

           Кровать глухо скрипнула, принимая наработанное тело. Последняя мысль, перед тем как Комиссар провалился в чуткий короткий сон, была: «Права была бабка, нечистая сила действует ночью…».


           Глава вторая. Подчиненный твердо убежден.


           - Товарищ комиссар третьего ранга, начальник четвертого отдела, старший лейтенант Вижайский по вашему приказанию прибыл, - четко отчеканил уже не молодой для такого звания, лет тридцати пяти, подтянутый офицер.
           - Садись старший лейтенант, - приказал начальник УНКВД области и начал разговор издалека, прежде всего, хотел выяснить, как идут дела по прежним заданиям:
           - Что нового в деле контрреволюционной организации правых?
Старлей собрался с мыслями, раскрыл, прихваченную с собой папку, и начал строго по уставу докладывать обстановку, сложившуюся в его отделе к этому часу. Но областной руководитель не дослушал его до конца. Комиссар толкнул, как детский кораблик подчиненному по столу новый приказ, а сам закурил, откинулся на стуле, используя для отдыха подвернувшуюся минуту.

           Он наблюдал за офицером, и ждал его реакции на новую инициативу сверху. Комиссар знал, как и его подчиненный, что в их организации не задают лишних вопросов, не уточняют прочитанного или слышанного, а сразу стараются запомнить главное и приступают к исполнению.
           Комиссар наблюдал за лицом подчиненного, за игрой лицевых мышц, - это выдавало внутреннее состояние человека больше слов. «Слова в массе своей всегда лживы, - думал Комиссар, - тем более в таком деле». Он видел, как меняется выражение лица читавшего непростой документ, но на его сером круглом лице не было ни удивления, ни сомнения, а скорей просматривался азарт гончего пса, который увидел хозяина в охотничьей амуниции. «Глаза старлея должны быть голубыми, раз он блондин», - подумал Комиссар. Но не стал их разглядывать. Губы подчиненного сложились в какую-то злую довольную ироническую улыбку, и застыли. По мере углубления в содержание нового документа и переворачивания страниц губы старлея то плотно сжимались, то кривились в затаенной улыбке, то принимали форму серьезного вдумчивого человека приближенного к государственной тайне.

          «Этого начальником отдела недавно назначили, - думал комиссар, - он готов выслужиться, и, пожалуй, за месяц расстреляет не тысячу, а больше, только дай волю. Но чего-то он быстрей двигается по служебной лестнице, а не лестнице званий, хотя мой ровесник?»

          Вижайский закончил читать. Поднял глаза, в которых уже потух азарт, и только вера сверкала в них, вера поколения победившего социализма, человека воспитанного партией, и готового выполнить любой ее приказ.

          - Ну, как? – задал провокационный вопрос Комиссар, как бы приглашая подчиненного на откровенный разговор.
Старлей несколько секунд молчал, вдумываясь в интонацию голоса начальника, но быстро смекнул, что здесь кроется подвох. Приказы не обсуждаются, он понимал службу, как бы он не отозвался о приказе, плохо или хорошо, любое его суждение в будущем может быть использовано против него.

          - Выполнение этого приказа прямо ложится на плечи четвертого отдела, - заявил он спокойно. Приказ вполне выполним по срокам. Поднимем дела на эсеров, меков, анархистов, хранящиеся у нас в архивах с 20-х годов. В нашу область много сослали кулаков, всяких спецпереселенцев. Недовольные советской властью последнее время распоясались, бог весть, что говорят в общественных местах и у себя по кухням. Мобилизуем свою агентуру. Выполним.

          Комиссар смотрел на суровое лицо старлея, вспомнил, только что пробежавшую по лицу злую улыбку. Подумал: «Неужели он не понимает, что он будет делать завтра то же, еще в больших масштабах, чем делал до сегодняшнего дня. От его, да и моей исполнительности зависит жизнь тысяч людей. Людей, а не скотины, хотя добрый хозяин не допустит массового забоя стада, хозяин понимает, что на восстановление стада потребуются многие годы. А тут люди, за этими десятью тысячами стоят десятки тысяч родственников, у которых с пятого августа перевернется вся жизнь. А кто подумал о государстве, о последствиях для него? Ты все еще продолжаешь сомневаться Комиссар?..». Разозлившись на себя за крамольные мысли, Комиссар зло посмотрел на подчиненного и резко выразился:

          - Что ещё вы хотите сказать?
          - Трудно будет, товарищ Комиссар, работы много, а людей в отделе в обрез. Последуют обыски, аресты подследственных, охрана, протоколы допросов, уйма бумаги…
          - Что предлагаете?
          - Разрешите использовать курсантов, человек десять, из рабоче-крестьянской школы. Люди собраны в ней со всей РСФСР.
          - Они же безграмотные, не опытные.
          - Научим, старшими поставим своих, опытных.
          - Какое у вас образование? - неожиданно спросил комиссар. Старший лейтенант смутился, но ответил с достоинством.
          - Закончил три группы. Когда было учиться, товарищ Комиссар, а этих научим, натаскаем. В нашей работе много знаний не надо. Был бы характер. Здесь интеллигенты работать не смогут.
          - Насчет цифр, что прочитал в приказе подчиненным ни слова.
          - Так точно, товарищ Комиссар. Разрешите идти.
          - Хорошо, действуйте.

           Старлей щелкнул каблуками. Вышел.
    
           На столе Комиссара зазвонил прямой телефон из Москвы.


            Глава третья. А существует ли неодушевленный герой?

           Из большого гастронома на улице Вайнера шумно вывалилась компания молодых людей. Парни радовались подвернувшейся редкой покупке. Им удалось приобрести бидончик разливного пива. Возбужденные счастливым случаем, они вышли на Главный проспект и направились в сторону Плотинки. Лавируя между прохожими, и толкая друг друга в плечи, сжимаясь в кучку, чтобы их не разлучил, двигающийся встречный людской поток, парни громко разговаривали о пиве:

           - Во, удача. И как хорошо, что нас туда занесло. А ты, Жорка, не хотел. Зачем, да зачем? У меня интуиция, и в углу сразу, гляжу, толпа... Ну, сразу понял, зачем мужики стоят.
           - Мифические разговоры о выделении Свердловска в разряд снабжения Москвы так и остались мифом, - возразил Григорий.
           - Это еще ничего, у нас хоть редко, но купить пиво можно, - перебил его другой, - вот я в Горьком был, так там жить еще «радостней и веселей», в магазинах ни …, хлеба не продадут приезжему, все по прикреплению.
           - Черт возьми! – кричал третий, видно придется служить трудовому народу. Жду повестку на медучет. Согласно изданного приказа. В Елани ты уже, наверно, прошел, - толкнул он локтем соседа. Ну и нас «неугодников» - так буквально сказано в расклеенном на заборах приказе, не забыли. Имеются сведения, что берут всех, кого попало. Вот дьявол!
          - Ребята, а вы слышали, вчера опять горел «Дом промышленности».
          - Вот новость, а когда он не горел. Это уже, наверняка, раз пятый. Строят, строят – закончить не могут.
          - Ну и что это? Саботаж, диверсия, руссийское раздолбайство или элементарная техническая безграмотность? Спецов-то всех пересажали.

          Парни разговаривали громко, они еще не были приучены к сдерживанию своих эмоций в общественных местах, да и путь их по Главному проспекту был не долог. Группа молодых людей скоро свернула во двор, и, не заметила мужчину в мятом, как у всех, пыльном пиджаке, черной кепке, прикрывающей лоб.

           Мужчину привлекли громкие голоса и разговор на тему, о которой в газетах ничего не писали. Мужчина насторожился, прислушался. Разговор ему показался подозрительным, он проследил за группой молодых людей и отметил в памяти номер дома, в который свернула шумная компания. Постояв с минуту, прохожий еще раз посмотрел на номер дома, и для лучшей памяти прошептал: «двадцать девять, а», - отметил для себя время, число, месяц текущего года. Мужчина не служил в органах сыска, но он был воспитан в духе постоянной бдительности, как того требовали все газеты и политическая обстановка.
 
          Прохожий твердо знал, что с развитием и укреплением социализма в одной отдельно взятой стране усиливается классовая борьба. Эту партийную установку он изучил в кружке марксизма-ленинизма в цеху, в котором проходила большая часть его жизни.
Но ему нужно было спешить на работу, и мужчина уже почти забыл о разговорах веселой компании. Его внимание привлек приближающийся трамвай, и он уже совсем собрался побежать за ним, но его окликнул знакомый голос:

          - Федор Иванович, ты чего стоишь такой надутый на улице? Что во вторую смену робишь?
          - Да вот стою, чуть с ног не сбили, понимаешь, целая гурьба парней прошла, чуть не задавили.
          - Тебя задавишь, такой крепкий.
          - Конечно, крепкий, всю жизнь кожилюсь на производстве. Смотри, сколько заводов поставили, робь знай – не ленись. А эти идут себе перегребают, видишь ли, им снабжение плохое, «Дом промышленности» не нравится.
          - Да где они?
          - Вон в двадцать девятый дом зашли.
          - Да брось ты, Федор Иванович, себе нервы тратить. Ну, прошли молодые ребята, невзначай задели тебя. Ты не был молодым что ли? Да и сейчас, кажется, не старый.
Но Федор Ивановича уже не мог молчать. Об услышанных разговорах он рассказал постовому милиционеру. Возмущение Федора Ивановича было искренним и глубоким. Тембр голоса сознательного гражданина напряженно дрожал, когда он общался с милиционером: «Говорили о пожаре в «Доме промышленности», откуда они знают об этом, когда  я не знаю, когда газеты об этом молчат?». Постовой записал адрес прохожего мужчины, и предполагаемый адрес нарушителей…

           Молодые люди тем временем ввалились в тесную прихожую. Шумно сняли обувь и прошли в комнату братьев Григория и Владимира. Младший Владимир сразу завел патефон, поставил пластинку Вертинского. Треск плохо наточенной патефонной иглы в разношенном канале чёрной эбонитовой пластинки, и надрывно-плаксивый голос певца заполнил комнату. Все расселись вокруг стола, разлили свежее пенистое пиво. Выпили.
           - Вот, ты, Петр, на улице говорил о пожаре в «Доме промышленности», - заговорил Григорий, - а чего же ты не говоришь о взрыве в штабе округа. Об этом так же молчат газеты, а слухи ходят…
           - А шлюхи ходят, - перебил его веселый задиристый голос Андрея, который в серьезный разговор, всегда хотел внести долю веселости и несерьезности. Такая у него была натура.
           - Нет, подожди, Андрей, - подхватил разговор  Игорь Зверев, - ведь там жахнуло здорово. Говорят, погибло человек семьдесят. Взрыв произошел от какой-то кинопленки, которую якобы в большом количестве хранили в штабе округа. Что у военных нет специальных складов? Меня такой слух в корне не устраивает.
          - Меня тоже не устраивает, - перебил Стас Игнатов. Там говорят, было два взрыва. Один в актовом зале. Другой у выхода. Когда рвануло в зале, все в панике бросились к выходу, а там второй удар, такой, что, говорят, перекрытия до третьего этажа рухнули. Разве кинопленка может так жахнуть. В общем, получилась мясорубка.
          - Да там, говорят, ждали командующего округом, а он опоздал…
          - Говорят, в Москве кур доят, а в Свердловске штабы горят, - вставил Андрей.
          - Нет, я слышал, там погибло 60-65 человек, да ранено было человек 100-150. Дали бы информацию в газетах, все было бы спокойно, а то слухи, они и есть слухи.
          - Чего захотел, - опять влез в разговор Андрей. Чтобы весь мир узнал. В условиях победившего социализма такие эксцессы в корне невозможны. Все, что вы здесь говорите – ложь, происки врагов народа.
         - Но взрыв был, - утвердительно заявил Григорий. Все об этом знают. Ясно, что это диверсия. Но кого? Врагов народа или агентов партии?
         - У нас вся пресса под контролем партии, - сказал серьёзно Андрей. Если они об этом молчат, значит, им так надо.

         Молодые люди пили пиво, громко разговаривали, заглушая скрип патефона и надрывную песню певца. Музыка их в этот момент меньше всего интересовала, и только Сергей Петренко следил за качеством иглы и менял пластинки Вертинского на Лещенко, в комнате звучали мелодии песен то «Кровель Мольер», то «Буран», «Снежная колыбельная», «Прощай мой табор»…

         Парни продолжали спорить. Сама жизнь их наводила на политические темы. В стране было неспокойно и голодно. К политическим разговорам в СССР всех приучили повсеместно существующие кружки, школы политграмоты и политико-массовая работа, радио и газеты, многочисленные юбилеи: Парижской коммуны, даты рождений и смерти многочисленных вождей партии и государства.

         Все эти недоразумения начались в России с девятнадцатого века, - продолжал Григорий, - с так называемых литературных «лишних людей».
         - У-у-у, Жора, - протрубил Андрей, в какую чащу полез.
         - «Лишние люди», как герои, появились в нашей художественной литературе в девятнадцатом веке, и вряд ли они повинны в случившемся в наши дни. Они выступали как одиночки, мыслители, имеющие капитал. В свободное время не желающие заниматься конкретным делом. «Лишние люди» у Пушкина и Лермонтова уходили от борьбы, уезжали за границу, думали, и где-то высказывали свои мысли вслух. Сколько таких слов было высказано и сколько таких слов витало в воздухе, а затем оседало в разных головах, кто знает? Они гнездились, как воробьи, и давали свои всходы, порождая новые словосочетания, складывались во фразы, в своеобразную философию. Эти «лишние» предтеча зарождения и становления  героя ХХ столетия.
         - Ага, - прервал его Андрей, бери выше, а Кампанелла, а  Оуэн, а Сен-Симон…
         - Остановись, Андрей, дай мне высказаться до конца.
         - Все мысли высказанные впервые кажутся нелепыми и не принимаются сразу, для этого требуется время. От первых «лишних людей» одиночек все пошло. Сначала просто недовольство, уход в себя. Однако это не устраивало уже поздних «лишних», они почувствовали силу своих мыслей, но чувствовали свою физическую слабость. Лишний человек Бельтов – влюбленный дурак, как все влюбленные дураки. Но как его личное истолковали? Во всем виноват строй!
         - Ага, жизнь такая, - встрял Андрей.

          «Лишние люди» конца XIX века начали организовываться, создавать кружки по пропаганде своего понимания жизни и в придачу услышанного и прочитанного у других. Поскольку люди разные по образованию, по восприятию происходящего, по характеру, поэтому они по-разному пропускают через свое сознание прочитанное, услышанное, пережитое. Со временем среди этих «лишних» выделяется один более организованный, более напористый, как в любом деле определяется лидер. Но лидер дела – это не лидер среди «лишних» – это разные люди. Лидер дела организует дело: торговлю, ремесло, фабрику. Он уже не «лишний», он уже творец. Лидер «лишних людей» создает партию, отстаивающих свою абстрактную идею.  Всех не согласных с партией единомышленников начинают обвинять в ереси, приклеивать различные ярлыки и прозвища, например – оппортунист…

         - Ну, конечно, еще меньшевик, эсер, кадет, анархист. Просто не довольный линией партии, - дополнил Андрей.
         Через эти ярлыки-прозвища легче отмежеваться от других «лишних», занимающих «неправильную» позицию. Начинается борьба мнений. Никто не думает уступать. Борьба мнений порождает нетерпимость враждебность к оппоненту, зависть – открытую борьбу.
Жизнь не стоит на месте, появляются новые идеи, новое их понимание и толкование, начинаются колебания в партиях. Лидер партии, как курица наседка, стремиться удержать своих цыплят. Он уже лидер, и он уже как бы лидер дела, ничего не производящего, кроме того, что охраняет уже освоенные им мысли. Лидер стареет, как все люди, он становится консерватором. Он считает учение им принятое аксиомой, догмой, и любой пересмотр его «правильного» понимания догмы в рядах партии лидером воспринимается сначала с недоверием, затем заушательством – ярлыками-прозвищами – расколом.
         - Значит, нужна многопартийность.
         - Конечно, но Андрей, - дай сказать.
         - Особенно неудобны всегда молодые с их максимализмом, с легким и быстрым пониманием всего нового. У курицы несушки в выводке появляется утенок, который умеет плавать – курица нервничает, но ничего поделать не может, и не может, смириться с потерей своего непонятного для нее дитя, и клохчет среди оставшихся цыплят. Лидер в своей партии нетерпим к инакомыслью. Он не может так просто отпустить отщепенца-утенка.

          Лидер и его, особо приближенные к нему, члены партии начинают разрабатывать правила поведения в их партийном колхозе – устав, где прописаны права и обязанности. Так зарождаются партийные традиции, так зарождается характер героя  - Партии. По уставу любой человек, став членом партии, принимает на себя конкретные обязательства, быть послушным уставу партии через демократический централизм, а, по сути, только заувалированно одному лидеру. За отступничество от устава и программы полагается отлучение от партии. Это стало для некоторых партийцев также страшно, как в первобытное время быть изгнанным из стада. Количество членов партии все возрастало в силу идеологической, разъяснительной работы и воспитания недовольства существующим строем среди масс.

         Любой партии, будь она за границей, или дома в подпольном или явочном порядке, всегда нужны средства к существованию. Но, как и где их добывать? Идти лидеру партии и его ближайшему окружению на завод наемным рабочим, значило обрести настоящее занятие и твердый заработок на жизнь, чем и живут все обычные люди. Однако это означало перестать быть лидером партии. Человека охватывало сомнение, что выбрать: постоянную работу или постоянную борьбу. Цель борьбы с кем и за что, округляли для рядовых членов партии до простейших понятий, заменяя глубокие теоретические мысли абстрактными лозунгами. Выбирали, как правило, борьбу, но лишали себя средств существования. Литературным трудом много не заработаешь, да и ошибиться при написании теоретических статей так легко, а это всегда вызывало подозрения лидера и его близкого окружения. Отделиться от партии, нужен был характер сильней партийного, чем обладают единицы. «Лишние люди», став членами партии, подчиняли себя духу партии.

           Партия давала своим профессиональным членам какие-то средства для существования, как плату за верность. Потеря доверия партии приводила к исключению из ее рядов. Это было равносильно смерти для многих, ведь они ничего другого в жизни делать не умели. Где партия брала средства к жизни? Источники были разные: литературная и издательская деятельность, влияние на людей дела. Предприниматели-фабриканты в молодые годы своей жизни также были склонны к жизни «лишних людей», а затем потеряли к ней интерес, но сохранили в глубине свой души какое-то недовольство существующим строем. Не ясное, не осознанное, ни когда в сознании своем четко не сформированное недовольство, как недовольство человека плохой погодой. Эти люди жертвовали часть своего состояния на жизнь партии «лишних людей». Вот вам примеры: Савва Морозов; писатель-предприниматель Гарин-Михайловский; издатель Сытин; владелец пароходов Машков.

           И еще один источник – разбой. «Лишние люди» в большинстве своем были недоучки, они легко склонялись к «познанию» теории жизни, и обуреваемые завистью к людям дела, легко шли на уголовно наказуемые поступки, которые лидеры партий называли экспроприацией. Эта уголовщина возводилась в геройство, хотя все это геройство было не что иное, как нарушение элементарных законов общества.

           - Слушай, Жорка, ты, что же отказываешь этим партийцам в праве творчески мыслить?
           - Отказываю. Любая монополия, любой пожизненный вождизм в партии подавляет мысль, и это доказывает вся ее почти сорокалетняя история, по крайне мере, в наших условиях. То, что для молодого поколения есть теория, порожденная новыми явлениями жизни, для лидера, который не видит этого, или не хочет видеть, потому что свежую мысль высказал другой, выставляет новую идею, как насмешку. Догма правит в такой партии.

           Вождь, который сам живет на иждивении партии, зажимает развитие мысли в зародыше. Такой лидер после своей смерти на двадцать-тридцать лет может оставить после себя только хорошо дисциплинированную, разветвленную банду.

           Если бы в нашей русской истории в сложившейся ситуации не победила случайно партия «лишних людей», я не представляю, во что бы она переродилась после смерти вождя. Скорей всего она бы распалась на целый ряд мелких, скорее всего бандитских группировок, с теоретическими посылками и догмами защиты интересов народа. Но народ при этом даже не предполагал бы об их существовании.
           - Жорка остановись, за такие речи карают как «врага народа».
           - Но здесь все свои.
           - При таком режиме и стены слышат…
           - Постой не перебивай, а то потеряю ход мысли.
           - Обратите внимание…
           - Нет, Жора, ты такие мудрые вещи говоришь, что сразу и понять сложно. Дайте, лучше я анекдот расскажу, - закричал Андрей.
           - Вы слыхали, что общего между Моисеем и Сталиным?
           - Нет.
           - Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин из ЦК.
Раздался дружный смех.
           - Жора, - вступил в разговор Стас, - так ты, что это говоришь только в отношении ВКП (б) или шире?
           - Я говорю вообще о партии, любой партии, которая навязывает населению свой авторитет, а точней диктатуру, навязывает вождизм, ликвидирует другие партии, уничтожает русскую культуру, интеллигенцию. «Партия ум, честь и совесть нашей эпохи!», что это за неодушевленный герой - партия? Разве эсеры, меньшевики мало сделали в России, чтобы произошла буржуазная революция.

           В комнату вошел Александр Александрович, отец братьев. Молодые люди встали при его появлении. 
           - Володя, Жора, ребята, вы что-то очень громко разговариваете. Окна раскрыты. Так нельзя. Надо думать, что вы говорите.
           - Пап, да мы, - начал Владимир.
           - Потише, потише…

           Сергей поставил пластинку, квартиру вновь заполнила грустно щемящая мелодия: «Утомленное солнце, тихо с морем прощалось…».
           - Он у нас инженер, железную дрогу строил, - начал в полголоса Владимир, - его по делу «Промпартии» привлекали, десять лет давали. Он отработал на стройках социализма три года, вот он и опасается.
           - Я не люблю отца, - заявил Григорий. Мама умерла два года назад, а он завел другую женщину.
           - А тебе, что? – вмешался Андрей, ты, что до сих пор Ромео. Не понимаешь, что у него своя жизнь. Вам сколько? Тебе – 27. Вовке – 25. Сами скоро женитесь, а он что должен один жить? Ты эгоист, Жорка.

           Появление в комнате старшего товарища расстроило разговор гостей. Уже никто не хотел говорить о партии. Однако все они чувствовали в своей жизни ее влияние на улице, на работе, в кино и  театре, и вот даже здесь дома – «потише», а то услышит…
Ребята начали собираться.

           - Хорошо посидели, поболтали, да жаль, девчонок не было, потанцевали бы, - взгрустнул Андрей. Что мы такие парни, что с нами никто не захотел бы танцевать?
           - Ладно, в следующий раз, - согласились с ним все присутствующие, и вышли на улицу.
           Солнце уже спряталось за крышами городских домов. Редкие машины поднимали пыль, но воздух после душной комнаты казался сладостно хмельным, и все отметили, что встреча удалась.

           У выхода со двора на Главный проспект, у дома номер двадцать девять, а - стоял милиционер.