Черный январь

Черный январь.
    (из дневника рядового N.)
               
                Был я кем-то, стал никем – третьим справа, 
                Толи пуля меня ждет, толи слава.
                Не дай Бог-то получить родной мамке
                Имя-отчество мое в черной рамке.
                Армейский фольклор.

10 января 1990 года. Город N.N.
   
   Сегодня было собрание, на котором замполит пугал нас обострением ситуации в Закавказье и, в частности, в городе Баку. Там вооруженные экстремисты, создав свой, так называемый, Народный Фронт Азербайджана (НФА), пытаются захватить власть и свергнуть советское правительство. Под их подстрекательством в Баку начались армянские погромы, которым никто не препятствует: ни милиция, ни армия. Конечно же, Москве это все не в жилу, и мы, скорее всего, на днях вылетим на помощь бедным армянам. «Слава Богу еще, что не в Карабах!» - подумал я. Там наш брат ВВэшник-МВДэшник здорово гибнет, за милую душу. А в Баку, - это еще ничего, по-божески. Замполит сказал также, что сам он уже успел побывать в Баку в подобной передряге два года назад в 88-ом. Но тогда правда, говорит, была обратная ситуация: тогда армяне резали азербайджанцев. И чего этим гнидам черножопым смирно не живется! А нам из-за их усобиц под пули лесть! А может, пронесет?



14 января 1990 года. Город N.N.

   Ночью, вернее уже почти под утро, нас подняли по боевой тревоге. «Началось все-таки, - мелькнуло у меня в голове, - не пронесло». Четырнадцатикилограммовые бронежилеты с титановыми пластинами, титановые же щиты, резиновые «дубиналы», газовые баллончики «Черемуха», матрасы, одеяла, подушки, сухпай и прочее грузили на машины. Сами тоже позапрыгивали в ЗИЛки. Прихватили с собой еще нашу КШМку (Командно-Штабную Машину) с рациями, пристегнули к ней полевую кухню и, как говориться, тронулись, прослушав предварительно напутственную речь батяни-комбата о нашем воинском долге перед Родиной. Причем батяню словно окрылили, такой у него был вид. Наш батальон СМЧМ (Специальная Моторизованная Часть Милиции) был сформирован совсем недавно, в прошлом году и потому был малочисленным, всего человек не больше ста, включая командиров и прапоров. Выехало вместе с батяней-комбатом и молодыми литехами (комвзводов), которых прислали к нам в часть сразу после училища, так что они ни только пороху еще не нюхали, но и пары сапог еще в армии не износили,  выехало всего человек с шестьдесят. В части остался лишь молодняк, прапора, почтальон и прочая шушера. С привычным скрипом отворились зеленые ворота с красной звездой, и наша грозная колонна двинулась к военному аэродрому. Жаль, что, занесенный глубоким снегом, город еще спал и не видел, какая мощь, таившаяся в нем, вдруг вырвалась наружу и помчалась по его ночным улицам, нарушая своим ревом предрассветную тишину! На груди у нас висели «шмассеры» (складные калаши) с пристегнутым боевым магазином и еще два боевых были в сумке на поясе; рюкзаки с походными котелками, бельем, личными вещами мешали нашим спинам; головы под зимними шапками венчали тяжелые железные каски, и от всей этой необычной обстановки казалось, что у нас у самих на спине пробиваются крылья. Ох, как бы их не повыщипывали!



15 января 1990 года. Город Баку.

   Первый раз в жизни я летел в самолете и тот оказался военным! Открыл он нам свой дружеский зад, загрузились мы в него, правда ЗИЛки, к сожалению, не влезли, пришлось их разгрузить и отправить восвояси. Поместились лишь мы на скамеечках с двух сторон и КШМка с кухней посредине. Зад, как ему, впрочем, и полагается, оказался узким и темным, горели лишь тусклые красные лампы. Колени мои упирались прямо в КШМку! Когда набирали высоту и снижались, боль в ушах была такой, что казалось, вот-вот хлынет кровь из ушей. Но ничего, обошлось. Летает эта дура быстро: не успели мы и опомниться, как оказались в другом мире, совершенно в другом. В мире, в котором люди не только говорят и выглядят по-другому, но и думают по-другому, и верят в другое. Мы оказались на военном бакинском аэродроме. Утро было сырым и туманным, отчего аэродром делался огромной бесконечной пустыней. Пока мы выгружались и ждали, когда за нами на чем-нибудь кто-нибудь изволит явиться, я успел удивиться целых три раза. Первое, что меня удивило, было количество снега на бакинской земле: снег был свежий, похожий на пух и едва прикрывал ярко-зеленую траву под собой. А морозу было всего пять градусов, как нам доложило начальство, гревшееся в КШМке, из которой по рациям постоянно разносились трехэтажные маты. Второе, чему я удивился, был сильный, в буквальном смысле сногсшибающий ветер, он дул в нос нашему самолету и, когда мы выходили из его зада со щитами в руках, мы превращались в парусники, нас просто сносило с  низкого деревянного трапа и оттого приходилось очень быстро бежать. Многие спотыкались и падали, следующие падали них и образовывалась куча мала, к общему веселью и смеху. И третье, что меня удивило, а, вернее, просто поразило, случилось, когда мы уже, сгрузив все свое в кучи и отпустив свой самолет, который куда-то спешил, стали в томительном ожидании какой-нибудь техники из города подставлять свои спины ошалевшему бакинскому ветру, которому явно не нравился наш прилет. Ветер точно старался прогнать нас туда, откуда мы прибыли, но только без самолета, а так, своим ходом. Так вот в это время рядом с нами приземлился еще один самолет, и из его зада вышла московская СМЧМ. На нас были надеты бушлаты и зимние шапки, как и полагается для зимних военно-полевых условий. И бушлаты наши были туго перехвачены ремнями, поэтому мы практически были неуязвимы для порывов промозглого южного январского ветра. А эти бедные москвичи были облечены в шинелишки и фуражки! Боже, какое же тупое и скотское у них начальство, на какой парад оно отправило маршировать своих несчастных солдат?! На них было жалко и страшно смотреть! Бешеный ветер пронизывал их насквозь, и они просто синели и кукожились от холода. Бедолаги! Вот кого бросили на чистое выживание!
   Через часа три за нами, наконец, приехали, но отнюдь не военные ЗИЛки, как мы предполагали. За нами прислали ПАЗики-колхозники. ЗИЛки могли обстрелять в городе экстремисты и даже просто не выпустить из аэродрома, как и случилось на днях с каким-то полком, прилетевшим, как и мы, из России. И как же мы обрадовались этим ПАЗикам! Во-первых, они напоминали гражданку, а во-вторых, в них было тепло, а это сейчас было самым актуальным для нас, для наших посиневших и озябших рук, ног и носов. Вещи уложили на проходы ПАЗиков, сами уселись на сиденья. Я проводил взглядом оставшихся на ветру бедолаг-москвичей. Наверняка кто-то из них сляжет после этого.
   Доставили нас в какую-то комендатуру. Пока ехали, я рассматривал Баку. Странное дело: я его представлял себе совсем не таким. А тут, оказывается, то же, что и везде: те же многоэтажные безликие коробки, страшные и не покрашенные. Есть тут, говорят, и старый город со старинными маленькими домиками, каменными высокими заборами, узенькими мощеными улочками, вообщем, кто смотрел «Бриллиантовую руку», которая снималась тут, тот в курсе. Но мы тудой не поехали, к сожалению. А еще есть стена средневековой крепости и девичья башня. И мало кто знает, что сейчас за этой исторической стеной находится гарнизонная «губа» - одна из самых варварских во всем Союзе, а все потому, что охранниками там – морячки. А мореманы с сухопутными не церемонятся, заставляют даже пить воду из унитаза, а про тамошних клопов и побои я и вовсе молчу.
   В комендатуре мы промаялись несколько часов, пока начальство решало, куда нас пристроить. Там было много гражданских армян, старых и молодых, всяких; почти все они были со следами побоев на удрученных лицах, все сидели с клунками, узелками, чемоданами. Время от времени к комендатуре подъезжали ПАЗики, забирали беженцев, сколько могли и увозили на какую-то баржу в сопровождении военных. Я помню жуткий рассказ замполита об армянских погромах, как, вооруженные ножами, дубинами и чем ни попадя, толпы разъяренных азербайджанцев выбивали двери квартир и зверски расправлялись с их хозяевами-армянами вплоть до того, что выбрасывали их из окон. Если встречали армян на улице, то убивали прямо на улице. Квартирами, дачами, машинами и вещами, которые бросали армяне, завладевали либо мародеры, либо новые хозяева азербайджанцы. Когда нам рассказывал это замполит, мне с трудом верилось, что все это может быть на самом деле. Теперь же, глядя на изможденные, избитые и отчаянные лица армян, я вполне верил, что это все не выдумки начальства, а реальная действительность. Больно было смотреть на этих несчастных людей. Какая судьба ожидает их дальше?
   Нас же самих ожидал весьма вместительный спортзал швейного училища на улице Маяковского, куда доставили нас все те же ПАЗики.



16 января 1990. Город Баку.

   Условия наши оказались не многим лучше условий беженцев. Спортзал не отапливается. Туалет от спортзала находится на другом конце училища через огромный двор. Полуржавая холодная вода еле-еле течет из одного крана во дворе. Спортзал оказался настолько просторным, что на полу его разместились все наши матрасы далеко не впритык к друг другу; щиты, бронежилеты, дубинки и прочее; и еще четверть его оставалась ничем не занятой. Туда мы снесли спортивные скамейки, уставили их рядами и таким образом организовали Ленкомнату. Около шведской стенки расставили три скамейки квадратом и приставили часового: получился склад оружия и боеприпасов. У дверей выставили дневального, который ‘’кукарекает’’, когда входят отцы-командиры. Свой матрас я застолбил у самого окна, правда оно очень высоко и в сетку и в него видно только серое январское небо. Спали, не раздеваясь, и к утру, как говорится, дали дуба. Зарядки не было и то слава Богу. До завтрака слонялись до ветру, курили и стояли в долгой очереди с полотенцами на шее и с зубными щетками в руках к единственному соску, чтобы умыться. После завтрака – опять в ту же очередь, чтобы сполоснуть кое-как свой походный котелок после сухпая. Котелок, зараза, все равно остается жирным и грязным, за что я его сильно ненавижу и протираю кончиком полотенца: очень бы не хотелось заполучить дизентерию или что-нибудь подобное.
   Ура! сегодня кто-то где-то нашел в училище и притащил буржуйку! Дежурные ломают списанные училищные столы и стулья и топят печь. Но спортзал наш огромный и буржуйка больше коптит, чем согревает. Правда, около нее можно просушить сапоги и портянки – и то хлеб.



21 января 1990 года. Город Баку.

   Долго не писал, потому что писать, собственно, было нечего: день на день был похож своей скукой и ничегонеделаньем. Ажно надоело валяться на матрасе и ходить в караулы. Посты у нас не только в спортзале, но еще на входе в само училище у ворот, во дворе и на крыше. На крыше хуже всего: там не встанешь и не потопаешь, чтобы согреться, лежи себе, коченей и смотри вниз на темный тротуар, чтобы какой-нибудь долбанный террорист ни подкрался с автоматом и ни открыл огонь по окнам спортзала. Или еще того хуже, чтобы ни двинулась на нас, не дай Бог, многотысячная толпа азеров. У всех часовых имеются ментовские рации на особой волне. Если бы не наша милая буржуйка, которая так уютно потрескивает дровишками, то после двухчасового загорания на крыше я бы точно околел и занемог…
   Но сейчас есть о чем написать и даже с лихвой. Вчера с часов шести вечера за стенами спортзала начали раздаваться глухие отдаленные звуки взрывов и автоматных очередей. Около девяти часов прокричали военную тревогу. Нас вооружили до дубов и построили во дворе училища перед заведенными ПАЗиками. На нас было все: каски, щиты, дубинки, автоматы, бронежилеты и даже «Черемуху» погрузили в автобусы. Нас выстроили в две шеренги. Перед нами стоял батяня-комбат. Темное бакинское небо беспрерывно озарялось то яркими вспышками взрывов, то фейерверками трассеров. Выстрелы раздавались все ближе и ближе. Когда я увидел и услышал все это, я впервые за весь срок службы пожалел о том, что не нашему взводу сегодня выпало счастье оставаться в карауле. Я думал только о том, где нас убьют: прямо в автобусах по дороге или уже когда прибудем на место? Кстати, куда мы именно едем?
   Комбат нам все разъяснил. Комбат наш – мужик в самом полном понятии этого слова, за что его все и уважают – и солдаты, и прапора, и офицеры. Лет ему около пятидесяти, он рослый плечистый детина. Он тоже был в полной экипировке, только что без щита.
   - Сынки! – звучал громкий уверенный голос комбата. – Много говорить не буду: вы сами прекрасно все видите, слышите и понимаете. Экстремисты так называемого Народного Фронта развязали настоящую бойню армянского народа при полном попустительстве местных властей. И теперь, когда на помощь армянам в город вошли войска советской армии, экстремисты встретили их с оружием в руках. Боевая задача перед нашим батальоном состоит в следующем: защитить горком партии нашего района города от возможного захвата его экстремистами. В случае необходимости огонь открывать строго по моей команде. По машинам!
    Стрельба слышалась то тише, то громче, то замирала, то звучала оглушительно. Где-то шел настоящий бой, и мы, затаив дыхание, ехали ему навстречу. В голове сидел гвоздем только один вопрос: «Как выжить, как не погибнуть в эту ночь?» Да разве еще один, попутный: «Для чего, для какого смеху мы взяли с собой щиты? Ведь не на разгон демонстрантов едем».
   Ехали не долго, минут с десять. Стеклянный вестибюль горкома был ярко освещен. В фойе на полу лежало несколько раненых солдат, некоторые из них стонали, а некоторые лежали молча: толи были убиты, толи в бессознании. ПАЗики наши стали полукруглой стеной у входа в горком, а нам скомандовали  занять оборону под их колесами, для чего, собственно, мы и взяли с собой щиты. Ай да батяня, ай да продуманный молодец! Знамо дело: на щите морозить пузо гораздо уютнее, чем на голой грязной земле. И мы залегли. Пару литех комбат отправил на крышу горкома для обзорного наблюдения за примыкающими к горкому улицами. Стрельба усилилась и стала густой. Казалось, что стреляют по нам, по горкому, что пули проносятся над нашими головами. Но все это казалось от страху, у которого, как известно, глаза велики. От этого самого страху и от безумного желания выжить я уже почти ничего не соображал, все происходило, словно во сне. Я сам без всякого приказа снял свой «шмассер» с предохранителя, поставил его на автоматическую стрельбу; тихонько, чтобы никто не слышал, дослал патрон в патронник; положил указательный палец на спусковой крючок и стал пристально вглядываться в темноту впереди себя, ни показались ли там боевики-экстремисты. Я, конечно, сильно рисковал: если бы кто-нибудь из наших отцов-командиров увидел, что у меня снят с предохранителя автомат без всякой на то команды, то мало бы мне ни показалось, могли бы и на губу к морячкам отправить. Но в ту минуту я плевать хотел на всех отцов-командиров: жизнь была дороже.
   Не помню, сколько пролежал я на пузе под колесом ПАЗика, но только вдруг по рации комбата, маячившего сзади нас, раздался взволнованный голос, почти крик одного из литех, что были на крыше. «Первый, первый, я третий, прием!» - неслось из рации. «Я первый,  - ответил спокойный голос комбата, - слушаю, третий, говорите». – «Первый, по улице N. по направлению к горкому движется большая толпа гражданского населения! Они что-то громко скандируют, но выстрелов не слышно! Как поняли, прием?» - «Понял вас, третий, понял. Без моей команды ничего не предпринимать! Когда толпа подойдет к посту на расстояние в сто шагов, дадите знать. Как понял, прием?» - «Понял вас, первый, хорошо. Буду наблюдать дальше. Конец связи».
   Постом были несколько автоматчиков и БТР (бронетранспортер), стоявшие невдалеке от горкома поперек той дороги, по которой мы ехали сюда и совсем не той, в которую я так пристально вглядывался. «Вот черт!  - побежали мои мысли. – Проклятые экстремисты! Они решили зайти к нам с тылу! Что же делать? Почему не дают никакой команды?! Чего ждут?! Пока нас всех ни перестреляют, как зайцев?!»
   - Первый, первый я третий, прием! – опять донеслось до нас из рации комбата. – Первый, первый! Толпа подошла к посту примерно на шагов триста и быстро приближается к нему! Прием!
   - Третий, я первый, вас понял. Прикройте меня сверху. Я встречу толпу сам.
   Ответил уверенным твердым голосом батяня-комбат и с громкоговорителем в одной руке и с автоматом, поднятым дулом вверх, в другой, скрылся один в темноту. Я, конечно, не видел происходящего, но я слышал. Вначале прогремела короткая автоматная очередь. Затем прогремел густой бас батяни в громкоговоритель: «Стоять! Приказываю остановиться! Граждане бакинцы, во избежание кровопролития приказываю повернуть назад и мирно разойтись по домам! Впереди вас – войска. Если вы не подчинитесь, я буду вынужден отдать приказ стрелять на поражение! Будьте благоразумны! Расходитесь по домам!»
   Затем все стихло, и через несколько времени за нашими спинами вновь раздался родной до боли голос комбата: «Третий, третий, я первый, прием. Третий, что там с толпой?» - «Первый, я третий, все в порядке: толпа повернула назад, уходит. Прием.» - «Вас понял, конец связи.»
   «Ну, батяня! Ну, герой!» – думали мы все в эту минуту. Далеко не у каждого хватит мужества выйти вот так: один на один с толпой и победить ее! А вдруг кто-нибудь шмальнул бы из толпы?! Конечно, смелого пуля боится, но все же. С этой минуты мы еще больше зауважали нашего батю-комбата.
   Между тем стрельба начала звучать тише и реже. Время шло, а мы все продолжали студить животы на щитах под ПАЗиками. Еще через пару часов стрельба прекратилась вовсе. Нас подняли. Щиты были сложены в ПАЗики, но я все же не ставил свой «шмассер» на предохранитель. К горкому подошел батальон спецназа в каких-то странных яйцевидных камуфлированных касках.  Нам сказали, что спецназовцы нас заменят, а нам приказали строиться в колонну по четыре и патрулировать одну из примыкавших к горкому улиц. Особенно было приказано наблюдать за крышами домов: там легко мог засесть экстремист-снайпер. Это затея, построение в одну большую колонну, мне совсем не нравилась. В таких случаях патрулируют не кучей, а врассыпную  и не по середине улицы, а держась у самых домов. А так мы превращались в одну большую легкую мишень. Это было понятно даже мне, не офицеру. Но, видать, не было понятно нашему литехе. Мы корректно намекнули ему на его неверную тактику, на что он нам спокойно ответил: «Ага, врассыпную! Соберешь потом вас!» Как будто речь шла не о военных действиях, а о маршировке на плацу с речевкой и с песнями. Хорошо, что он с нас еще не требовал идти в ногу. Я по-прежнему держал палец на спусковом крючке и внимательно смотрел по крышам. Улица, которую мы патрулировали, была не широкая, дома по сторонам ее были небольшие, пятиэтажные, но старинной постройки, окна первых этажей были все зарешечены, упирались своим нижним краем в булыжную мостовую. Мы без всяких происшествий прошли много раз из конца в конец тихой, мирно спавшей улицы, только зря распугивая топотом своих сапогов помойных котов в подворотнях. Внимание наше притупилось, напряжение ослабло. Стрельбы никакой нигде давным-давно не слышалось. Ночь клонилась к рассвету, и очень хотелось спать. Литеха наш, в конце концов, тоже подустал и смиловался над нами, разрешив нам разойтись и покурить. Я присел кое-как на узкий каменный подоконник одного из зарешеченных окон и закурил свою любимую «Нашу марку». Из-за окна до меня донесся мирный безмятежный храп. «Вот это да! – подумал я. – Ничего себе: тут война настоящая в городе, солдаты под окнами, а он храпит себе!» Я вгляделся в темно-синие шторы за окном, в ту узкую, не занавешенную полоску, где они сходились, и разглядел краешек кровати и тускло горящую ночную лампу. Домашним уютом повеяло на меня из-за окна. И как же мне захотелось оказаться сейчас на месте этого беззаботно спящего бакинца, на его мягкой постеле за темно-синими шторами! Как я соскучился за полтора года службы по домашнему уюту! Но вместо мягкой теплой постели меня ждал убитый матрас на грязном полу в промозглом и провонявшем потными портянками и дымом спортзале.
   Вдруг послышался отдаленный рев моторов и грохотание. Рев все нарастал и нарастал стремительно, что-то грозное двигалось в нашу сторону. Мы все насторожились. Я вновь дотронулся до спускового крючка. В одночасье рев и грохот сделались такими, что задрожали дома и сама мостовая! Боже, что это?! Уж ни землетрясение ли? И тут кто-то крикнул: «Танки!» И из ближайшей подворотни выскочили, повернули на нашу улицу и понеслись в сторону от горкома гусеничные монстры, один, второй, третий… пятый… десятый…Вся улица стонала и тряслась, булыжники мостовой крошились под гусеницами. Мы прижались к домам и смотрели, как завороженные. Правда, это оказались не танки, а БМДэшки (Боевые Машины Десанта), компактные, маневренные, но не менее грозные. Когда гул стих вдали, и улица вновь погрузилась в предрассветную тишину, до меня опять донесся из-за окна безмятежный храп. Вот это да! Его не разбудили даже БМДшки! Так спать мог только либо очень пьяный, либо очень спокойный человек со стальными нервами. Мне почему-то казалось, что вернее последнее, есть такие чисто восточные безмятежные типы. Пока мы патрулировали, ПАЗики успели сгонять за тем взводом, который оставляли в училище, и нас поменяли в девять утра. Мы вновь уселись в наши милые теплые автобусы, в которых уже, слава Богу, не было щитов на проходах. Нам приказали приоткрыть окна настолько, чтобы высунуть дуло автоматов: хоть до училища было не далеко, но обстрелять нас могли из-за любого угла. Когда ПАЗики ощетинились автоматами и стали похожи на ежиков, мы отправились в обратный путь. С двух сторон дороги по тротуарам шли и шли азеры. Это были в основном мужчины и одеты они были все одинаково: в длинные черные пальто, в основном кожаные. Все азеры были с непокрытыми головами и шли густыми толпами в одном направлении: навстречу нашему. На нас, на наших «ежиков» они глядели из-под лобья, зло и неприязненно, казалось, вот-вот кто-нибудь из них вскинет руку и откроет стрельбу. Иногда они останавливались и что-то кричали по-своему нам вдогонку. Я запомнил пару словечек: «Вар кутак!» и «Гет верен!» Это была местная матерщина. Но кое-что кричали и по-русски, например: «Оккупанты!» Да, хороши оккупанты: чудом живы остались, спим на полу, давимся сухпаем! Нет, по-моему, оккупанты так не живут.
   И только въехав в ворота училища, я незаметно разрядил автомат и поставил его на предохранитель. В училище все было тихо и спокойно. Нам разрешили отсыпаться до следующего утра, даже на пайку можно было ходить по желанию! Эх, все-таки и у войны есть свои положительные стороны. Я поел и уснул мертвецки.



24 января 1990 года. Город Баку.

   Разбудило меня на следующее утро какое-то беспрерывное гудение за стенами спортзала. Что бы это такое могло быть? Гудение не прекращалось ни днем, ни ночью и длится сегодня уже третьи сутки! Офицеры нам сказали, что это у азеров траур по убитым в ночь на 21 января. Всего убитых, якобы, человек около ста и около полста военных, убитых и раненых. Причем военные, якобы, стреляли сами в своих. Ходят слухи, например, что два ЗИЛка с солдатами, подъезжая к какому-то посту, были расстреляны постовыми в упор из-за того, что им показалось, будто по ним стреляют из подъезжающих машин, хотя это выстрелила всего лишь выхлопная труба!
   Это гудение напоминает мне 82 год, когда точно также гудели заводы и фабрики всех городов Союза, справляя траур по Брежневу.
   Нас никуда не дергали в эти дни, не было абсолютно никаких построений. Времени свободного столько, что совершенно не понятно, куда его девать. Спать и валяться на матрасе давно надоело и письма никому нельзя написать, потому что в этом проклятом Баку не работает даже почта.



25 января 1990 года. Город Баку.

   Проснулся утром с таким чувством, будто чего-то не хватает. А не хватало постоянного гудения, к которому уже привыкли. Сегодня ночью гудки стихи – траур окончен. Траур окончен, но чрезвычайное положение и комендантский час продолжаются, значит в городе по-прежнему неспокойно. После завтрака батяня провел на скамейках «Ленкомнаты» политинформацию, на которой сказал, что сейчас, помимо армян, из города начали выгонять и русских, особенно семьи русских офицеров. Напрямую к ним в квартиры никто не вламывается: ситуация нонече не та. Просто им подбрасывают записки с угрозами, но после армянских погромов люди все так напуганы, что и этого вполне достаточно, чтобы русские бакинцы, бросив все, наводнили собой аэропорт и военный аэродром. Новоявленные беженцы хорошо понимают, что когда уйдут из города войска, им будет то же, что и армянам, и спешат воспользоваться моментом.
   После обеда вышли на патрулирование по примыкающим к училищу улицам по пять человек в полной экипировке, только без щитов.
   Погода серая, дома серые, улицы серые и грязные, много брошенной бесхозной техники. Ларьки и магазины, в основном, все закрыты. Патрулировали, косясь с опаской на проезжающие по дороге автомобили: чтоб, не дай Бог, не шмальнули оттуда по нам. Бронежилет ведь закрывает только грудь и спину, а бока совершенно не прикрыты ничем, кроме рук. Да и руки жалко, свои ведь, не казенные. Но все обошлось.
   Поразило очень, что в магазинах, что были открыты, свободно продается любое спиртное и любые сигареты, тогда как у нас, в России, с этим сейчас большая напряженка, курят буквально махру и самосад. На улицах Баку не видно ни одного пьяного азера, зато пьяные русские попадаются. Разговорились с одним таким у продмага. Одет он был чуть ли ни в рубище, оказалось, что у него все окей и в карманах целая пачка сотенных купюр, что я видел собственными глазами. Спросили – не выгоняют ли, ответил, что давно не имеет собственной квартиры. Чудеса: бомж-миллионер! Как ни странно, на нашем пути попался открытый книжный магазин, в котором оказалось полно таких русских книг, которых в России просто не достать даже по большому блату. Например: «Сестра Кэрри» Драйзера или «Прерванный полет» Влади.
   Девушки нам встречались редко и совсем не в паранджах, как мы ожидали. Одеты они все в длинном, но так богато и нарядно, как нашим российским девушкам и не снилось.
   По инструкции нам строго-настрого запрещено было пускаться в беседы с местными жителями. Но, пользуясь тем, что нас не пасли литехи, мы делали, что хотели. Возле какого-то разгромленного киоска встретили бабульку-азерку, она не понимала и не говорила по-русски, но что-то сказала нам дружелюбно на своем языке. К счастью, в нашей группе оказался один таджик, мой дружбан, он примерно понял, что бабулька прогергетала. «Живыми домой придете», - сказала она. Ну что ж, спасибо тебе, бабулька, на добром слове. Затем еще мы побеседовали по душам с тремя мужчинами-азерами. «Зачем, зачем моего брата убили, зачем? – кричал один из азеров лет тридцати. – Зачем вы здесь? Кто вас звал сюда? Брат мой не был никаким экстремистом, ни в чем не учувствовал! Сидел дома, чай пил, услышал стрельбу, выбежал на улицу, тут шальная пуля ему прямо в голову! А? Как это?! Кто вас звал сюда? Зачем вы здесь? Гнид этих, армян, защищать?! А почему вас здесь не было два года назад, когда от армян азербайджанцев защищать надо было?! А?! Почему?!»
   Мы объяснили, как могли, крикуну, что батальон наш в боях не учувствовал и даже не сделал в ту роковую ночь ни единого выстрела. Двое других товарищей крикуна поддержали нас и сказали, что это точно не мы, МВДэшники, что мы прилетели в Баку позже, а стреляли здесь с 20-го на 21-ое бывшие афганцы, которых забрали в «партизаны» и сказали: «Возьмете город за одну ночь – поедете по домам, нет – будете тарабанить по полной, от звонка до звонка!» Вот они и старались: приехали, постреляли и смылись, а их, то есть нас, МВДэшников, прислали на место афганцев кашу их расхлебывать. Подставили нас, значит. Мы с удовольствием согласились с этой версией азеров, хотя сами были ни сном, ни духом ни про каких афганцев-партизан. За это азеры хотели угостить нас пивом, но мы отказались.
   Как ни удивительно, в течение дня патрулирования многие азеры предлагали нам угощения в виде конфет, домашних печений и т.д. «Какая это все-таки гостеприимная нация, - подумал я, - если они несмотря на все, что произошло, угощают нас, то как бы они принимали и угощали нас, если бы мы появились тут в самом деле два года назад?!»
   Многие азеры предлагали нам продать автомат за большие американские деньги. Мы понимаем, конечно, что на войне оружие в цене, но кто же хочет садиться в тюрьму? Тут бы от армии побыстрее отделаться, которая, впрочем, ничем не лучше тюрьмы, а то еще после армии да в тюрьму. Нет уж, увольте!
   Начал понемногу изучать местный язык, который, говорят, очень похож на турецкий. Да и вообще, я думаю, все тюркские языки схожи между собой как, например, все славянские между собой в чем-то схожи. Барбахана - парикмахерская. Чайхана – кофешка. Вар – да. Ег – нет. Буду блатовать на гражданке, а то мне эта …херская никогда не нравилась. А так буду говорить: «Пойду, посещу барбахану». Или там: «Сигарета вар? Сигарета ег?» Или: «Пойду, посижу в чайхане». Правда, вот …хана эта ихняя тоже не очень. Чего не коснешься, всему у них хана: барби хана, чаю хана… Вообщем, не скучно было на маршруте.



26 января 1990 года. Город Баку.

   С сегодняшнего дня наладили подачу воды, хотя все равно только холодной и, - ура! – открыли для нас училищную столовую, в которую начался подвоз продуктов из города. На хлебной машине русскими буквами написано чурек, это значит хлеб – еще одно местное словцо в мой словарь. «Чурек вар?» - «Чурек ег». – «О, гет верен!»
   Сегодня на патрулировании к нам подошел азер интеллигентного вида, представительный, худой, высокий, с дипломатом в руке и предложил зайти к нему домой в гости. Мы бурно посоветовались между собой: идти или не идти. Трое оказались за, двое – против, и мы единогласно приняли весьма рискованное предложение азера-интеллигента. Он представился нам Арсланом.
   Жил Арслан на восьмом этаже двенадцатиэтажной коробки. Квартирка его была так себе, аккуратная, то тесноватая. Мы были настороже: вдруг в квартире какая-нибудь засада, перебьют, стволы заберут и – привет родителям. Поэтому автоматы решили с груди не снимать и вообще не раздеваться и не расслабляться. Но засады в квартире никакой не оказалось. Нас встретил брат Арслана и две женщины, вероятно, их жены. Нас пригласили в зал, посреди которого стоял большой круглый стол. Мы уселись кто на стулья, кто на диван и ждали, пока женщины суетились около стола.
   - Не стесняйтесь, раздевайтесь, одежду сложите на диван, оружие тоже, не бойтесь, ничего не пропадет, - заверил нас Арслан. -  Сейчас будем обедать. Небось, соскучились по домашней пище? Прошу, прошу всех к столу!
   Да, за таким столом с такой закусью я не сидел со дня призыва! Все это очень напоминало гражданку и очень расслабляло, но мы держали себя в руках и сняли только шапки с касками и, как были в бушлатах, бронежилетах и автоматах, так и бухнулись за стол.
    - Все правильно, ребята, правильно,  - сказал Арслан, -  не то время сейчас, чтобы расслабляться. Ну, не стесняйтесь, берите, чего душа пожелает.
    К чести азера надо сказать, что на столе было все, вплоть до черной икры и коньяка с водкой. За стол село семь человек: нас пятеро и Арслан с братом. Женщины ушли в соседнюю комнату. Я поинтересовался у Арслана, в чем дело.
   - Таков наш обычай, - ответил он, - женщина садится за стол только с детьми, но не с мужчинами. Ее дело накрыть на стол и все.
   - Да, хорошие обычаи на Востоке, - позавидовал я.
   Затем Арслан сказал, что пригласил нас потому, что сейчас выгоняют из Баку русских, а он работает журналистом и у него на работе много русских коллег, его друзей, которые сейчас бросают все и уезжают из города, и что он далеко не разделяет действий своих земляков-азербайджанцев, как не разделял их и тогда, когда громили и резали армян.
   - Баку давно, к сожалению, перестал быть тем, чем он был раньше, - пояснял Арслан. – Ведь раньше слово бакинец означало не местность, бакинец – это была такая особая нация, которая вбирала в себя и азербайджанцев, и армян, и евреев, и русских, и много еще кого, и все они были не армянин, не еврей и не русский, все они были бакинцы. А сейчас? А-а, пропал Баку, совсем пропал.
   Арслан махнул безнадежно рукой и выпил коньяку.
   Мы гостили не долго. Нас в любую минуту могло вызвать по рации начальство и проверить на маршруте, и потому рассиживаться особо некогда было. На прощание, к нашему великому удивлению и радости, Арслан каждому из нас подарил по червонцу и по пачке коричневых фирменных сигарет «Баку» с Девичьей башней на этикетке. Дай Бог ему здоровья!
   В училище узнали новость: сегодня в N.N. отбыл батяня-комбат.



28 января 1990 года. Город Баку.
 
   Вчера взвод наш на патрулирование не отправили, а уложили спать с обеда до вечера: с 22:00 до 6:00 нам предстояло ночное патрулирование во время комендантского часа. Наша задача: отвозить в ближайшую комендатуру всех задержанных праздношатаев после десяти вечера.
   За всю ночь попались только два азера: мужчина и женщина, которые, якобы, ничего не знали о комендантском часе.
  Ночной Баку представляет собой зрелище еще более удручающее, чем дневной. Ночью к привычным уже нам мусору, помоям, разрухе и стоящим где попало бесхозным машинам добавились еще огромные крысы, которые ходят по тротуарам совершенно вольготно, как прохожие, и никого не боятся, кроме мороза, которого, кстати, уже давно нет. Казалось, что крысы патрулируют вместе с нами. Пустынно, грязно и тихо кругом. И эта грязная пустыня нагоняет на душу тоску, а в голову – дурные мысли.
   Литехи наши с отъездом батяни совсем распоясались и решили малек поморадерствовать: из какого-то, скажем так, плохо запертого административного здания они вынесли цветной телевизор и приказали нам молчать и сопеть в две дырочки. Литехи жили отдельно от нас в соседнем корпусе училища на третьем этаже: я с другом заносил «ящик» им лично и ахнул от удивления. Литехи, оказывается, не дурно устроились: у них было отопление и мягкая мебель, а сейчас будет еще и цветной телек! Я так думаю, что время безначалия они зря не упустят, и девочки с бухаловым у них тоже вскоре появятся. Вот уроды!
   Ну да хрен с ними: кесарю кесарево, а слесарю слесарево, хотя обидно это все, конечно.
 


29 января 1990 года. Город Баку.

    Все-таки есть Бог на небе! Сегодня на замену комбата прилетел сам замполит, и литехина лафа кончилась, практически не успев начаться! Сразу литехи забегали, дневальные зашуршали, остальные засуетились. А к обеду в батальоне прогремела «бомба»: при проверке оружия выяснилось, что пропал автомат! Это ЧП для всех, а для нас, рядовых и ни в чем не повинных, в первую очередь: литехи от ярости пускали пену со рта и не давали нам ни есть, ни спать, пока мы не сыщем автомат. А где мы его сыщем?! Он уже, скорее всего, давно тю-тю, ушел за большую кучу американской зелени. Автомат принадлежал одному из литех, который заболел и дней пять уж как лежал в одном из бакинских госпиталей. Ну а воспользовались этим и поделили денежки, понятное дело, что не мы, рядовые.



30 января 1990 года. Город Баку.

   До обеда все продолжали искать автомат-призрак, а после отправились по наводке из комендатуры в логово НФА, вернее в одно из них. Нас предупредили, что народнофронтовцы не знают о нашем визите, а потому возможна перестрелка, и я вновь самовольно незаметно дослал патрон в патронник.
   Приехали быстро. Ворвались в какой-то сырой заброшенный склад. Но там никого не оказалось: народнофронтовцам наверняка все-таки кто-то сообщил о нас, потому что все кругом было разбросано в спешке. Но ничего ценного мы не нашли. Нам достался только хлам в виде груд заплесневевшей униформы без знаков отличия и каких-то листовок на арабском языке, где была помещена весьма «интересная» карикатура: довольный вояка-азер поил из горлышка испуганного, стоящего перед ним на коленях, русского солдата водкой! Что это означало, я не совсем понимал, но того, кто этот шедевр создал и пропагандировал, я бы, наверное, замочил собственной рукой.
   Кто вообще ответит за весь этот беспредел? За армян, за азербайджанцев, за русских, за погибших солдат? Кто?!.
   Когда мы въезжали в ворота училища ....