Дед павел

               

    В конце  декабря, за три дня до Нового года, дед Павел попал в больницу. Прихватило сердце, да так, что сознание потерял. Очнулся в реанимации, сразу даже и не понял – где он и что с ним. Боли никакой не чувствовал, но голова шумела страшно. Он посмотрел вокруг: к руке подключена система, в уголке палаты, прислонившись к стене, дремала жена. «Половинка моя рядом», – подумал дед и, глядя на неё, кашлянул.
Старуха тут же открыла глаза.
– Пашенька! Очнулся, родненький, – заволновалась она и закричала: – Доктор, доктор!
Вошёл  молодой  врач,  осмотрел  больного:  «Молодец  дед!  Кажется, всё… приходишь в норму. Теперь жить будешь».
– Да где ж тут помрёшь? Вон какими шнурами с того света тянете, – старик показал глазами на систему.
Врач покачал головой: «Ну, ты шутник, дед».
– Он у меня такой вот и есть, балагур, – ответила баба Лена, аккуратно поправляя подушку у мужа.
В палату зашёл в белом халате мужчина пятидесяти лет. Сын Юрий, увидав отца с открытыми глазами, обратился к врачу:
– Евгений Иванович, как он?
– Ничего, долго жить будет, а пока ему нужен покой, пусть отдыхает. Дежурные теперь возле него не нужны, идите домой.
– Можно, я ещё побуду здесь, а вдруг что? – попросил Юрий.
– Идите домой, отдохните. Самое страшное позади, – уверенно ответил Евгений Иванович и повернулся к больному. – Дед, у тебя рядом кнопочка, если что понадобится, надави её, медперсонал подойдёт.
Дед Павел остался один. Уставив взгляд в потолок, он долго его разглядывал, словно красивую картину. «Один, будто зверь в клетке, даже поговорить не с кем. Так и сдохнуть можно», – подумал он и попытался встать.
Но голова закружилась, сердце заколотилось, словно хотело выпрыгнуть из груди. Дед потихоньку, боясь резкой боли, снова лёг. Как только сердце успокоилось, он ещё раз попытался встать и это ему удалось.

 В  палату  зашёл  Евгений  Иванович.  Увидав  стоящего  возле кровати больного, скомандовал:
– Дед, ложись, немедленно ложись! Тебе пока ходить нельзя.
– Успею.., належусь ещё, – буркнул дед Павел, продолжая стоять, держась за спинку кровати.
– Ну и упрямый ты, – спокойно сказал врач, – давай послушаем твоё сердце.
Уже к вечеру дед самостоятельно смог выйти в коридор, а, услышав  мужские  голоса  в  соседней  палате,  зашел  туда.  Трое мужчин лежали на кроватях. А один курил возле окна, пуская дым в открытую форточку, который тут же возвращался в комнату вместе с клубами холодного воздуха.
– Здорово, мужики, – тихо сказал дед Павел и сел на стул, стоящий возле двери.
На приветствие никто не ответил.
– А где ты видишь здоровых? Тут все больные, – искоса посмотрев на старика, сказал мужчина у окна, продолжая пускать дым в форточку.
– Но по тебе не видать, что ты выболел, живот-то, как у бабы беременной, – съязвил дед, – сала много ешь.
– Угадал, сало люблю и шашлычки. Да вот только печень закрутила, режет, спасу нет.
Вошла медсестра со шприцем на небольшом металлическом подносе. Не обращая ни на кого внимания, подошла к молодому парню.
– Ну что, Володя, будем лечиться? – спросила она.
– Иди отсюда, я же сказал, – со злостью ответил парень.
– За весь день я не смогла тебе сделать ни одну инъекцию, я вынуждена это сообщить врачу.
– Да хоть министру!
Медсестра, молча, ушла.
– А чё у него? – спросил дед.
– Жить не хочет, в петлю залез, да сорвался – ответил полный мужчина, выбрасывая остаток сигареты в форточку.
– Тьфу ты! – с досадой сплюнул дед, – вот мужики пошли! Ничего не могут! Веревку привязать как следует и то не могут.
  Володя  от  удивления  выпучил  глаза,  пытаясь  понять:  шутит старик  или  нет.  Все  его  уговаривают,  пытаются  образумить,  а этот – на тебе!
– Чё, бельмы-то выпучил? Про тебя говорю. Сколько тебе лет? Молчишь. Лет шешнадцать, не более.
Мужики в кроватях зашевелились, повернулись лицом к деду.
А он продолжал:
– Чё ты, от голоду пухнешь или одеть тебе неча? Лежит бугай краснощекий, жизня ему плохая! Не дорожишь жизнью, не живи, сам не мучайся и других не мучай.
В палату зашёл врач, увидав деда, покачал головой:
– Я же вам сказал – не вставать, а то умрете.
Дед Павел встал со стула, исподлобья посмотрел на врача.
– Не дождётесь! – резко ответил он и заковылял в свою палату.
– Ну и придурковатый дедуся, – захихикал полный мужчина, с насмешкой глядя вслед старику.
– Нет, Николай Иванович, это сильный мужик, жилистый. И поправится он раньше вас, несмотря на то, что перенёс инфаркт миокарда, а вы только печеночную колику.
– Этот сморчок – сильный мужик?
– Я не первый год лечу больных и понял: силен человек не телом, а духом. Ещё суток не прошло, как дед отошел от торпидной фазы шока, а он уже на ногах. Так что, ваша молодость и сто двадцать килограммов веса – это не сила.
  Врач подошел к кровати Володи, присел, внимательно посмотрел на него.
– Ну что, молодой человек, лечиться будем?
Больной молча отвернулся к стенке, демонстрируя нежелание продолжать разговор.
– Ясно! Знаешь, у нас тут не детсад, уговаривать я никого не буду. Хочешь лечиться – лечись, а нет – освободи кровать. Пиши расписку, что от лечения отказываешься, чтобы родители к нам претензии не имели, и гуляй, Вова. К утру, чтобы решение принял,  –  с  раздражением  закончил  Евгений  Иванович,  выходя  из палаты.
   На следующее утро, после обхода врача, дед Павел опять зашел к мужикам и, к своему удивлению, отметил про себя, что все мужики с ним поздоровались. Даже солидный Николай Иванович, приветливо улыбаясь, сказал:
– Проходи, дед, садись, расскажи, как жизнь прожил?
– А с чего это ты взял, что я её прожил?
Николай Иванович смутился, столь неожиданному ответу, но, стараясь не показать виду, тут же спросил:
– А ты где родился?
– Да, я издалека.., с Курской области.
– Воевал?
– Нет, но лиха хватанул сполна.
– Что, к немцам попал?
– Нет, во время войны я был в Забайкалье.
– Как ты сюда попал?
– В 37-м и 38-м годах, подряд два года, у нас в Курской области была сильная засуха, хлеба не уродились. Отец был председателем колхоза в селе Чебушевка. Весной 39 года, чтобы провести посевную, стали забирать у людей последнее зерно. Голодные люди не хотели отдавать свои крохи, бунтовали. Отца убили, дом наш подожгли. Осталось нас у матери четверо. Старшей сестре было пятнадцать лет, а мне, младшему, двенадцать.
Чтобы нас прокормить, мать завербовалась в Забайкалье. Тут обещали золотые горы. Завербовалась на год, а осталась тут на всю жизнь.
Дед замолчал, что-то вспоминая.
– А потом что? – с интересом спросил Володя.
Старик посмотрел на парня, глубоко вздохнул и тихо продолжил:
– А потом привезли нас в бурятское село Алентуйка, дали старый  заброшенный  дом.  Мать  и  сестра  Варя  пошли  работать  в колхоз. Жили впроголодь. Мать привезла с собой семена овощей, к осени у нас были свои моркошка, свекла, картошка. За трудодни мать получила в колхозе муку. Вроде всё налаживаться стало, тут на тебе! Везли нас сюда в товарных вагонах, мать простыла, стала сильно болеть. Осенью она умерла, остались мы совсем одни. Митя  бросил  школу,  пошёл  работать  в  колхоз,  а  меня  и  Сашку
устроили в интернат в Хилке. Во время учебы нам с братом было хорошо, мы были сыты, а вот когда отпускали на летние каникулы в мае, вот тут начиналась голодовка. Ели всё, что могли найти съедобного: мангыр, цветки багульника, щавель, луковицы саранок, лебеду. А вот когда начинались ягоды, орехи – тут мы оживали.
– Воровали, наверно? – спросил Николай Иванович.
– Не приучены мы были к этому делу, отец нас строго держал.
А шкодничать, как и все пацаны, шкодничали. Хотя был один ка-зус… В войну шло много товарных вагонов, насыпью груженных соей. Время было голодное. Вот мужики и приноровились: провертят дырочку в вагоне сбоку, соя тоненькой струйкой сыпется. Люди собирали и варили.
  Мы с братом поехали домой. Сашка на вокзале в Хилке такой вагон заприметил. Забрались мы на тормозную площадку, раньше они были почти у каждого товарного вагона для охранников. Пока ехали с Хилка до Алентуйки, ножичком хорошую дырку сделали, соя потекла с вагона ручейком. В Алентуйке мы спрыгнули с поезда, а охранник нас заприметил, сообчил куда следует. Ну а мы ни сном, ни духом прибежали домой, взяли котелки и бегом, сою собирать. Назавтра приехала в деревню НКВД, давай выспрашивать про двух парней, один из которых в оранжевой рубахе. А мне Варя со шторки оранжевой в цветочек сшила рубаху. К нам прибегает сосед Дугар, сорвал с меня рубаху и в печку, а на меня надел рубаху своего сына. И ведь все знали, кого НКВД догоняет, но никто не выдал: ни буряты, ни русские.
Зашла медсестра, сделала укол Володе.
– Ты же ходячий, мог бы и сам прийти в процедурную. У меня и без тебя беготни хватает, – сказала она, выходя из палаты.
– Ладно, вечером сам приду, – ответил Володя и обратился к деду: – А дальше что?
– А дальше: закончил я семь классов и поступил в ЖУ.
– Что это?– спросил Николай Иванович.
– Это железнодорожное училище, оно и теперь есть в Хилке, только называется по-другому – ПУ-3. В 43 году стал мастером путей. Направили меня работать на сорок первый километр, это чуть западнее Хилка.
– А почему тебя на фронт не взяли? – спросил Володя.
– У железнодорожников бронь была на руководящий состав и на паровозников. А ты не думай, что мы тут прохлаждались. Работали весь световой день, а ночью ещё и дежурили, обходили закрепленный за нами участок дороги. А если рельс лопнет, то и сутками без отдыха. Всё делали вручную, всё на пупу. Костыли  забивали  кувалдой  весом  в  пять  килограмм.  Попробуй – помахай… Люди с ног валились, питание-то не доходило. На работника  давали  триста  граммов  хлеба  в  сутки,  на  иждивенца – сто пятьдесят. А рельс? Потаскай его! В 44 году в Сосновке бригадир Семенов сорвал живот и умер. Молодой мужик, семья у него была большая: четверо сыновей погодки, тесть больной.
Меня перевели в Сосновку вместо него. За бригадиром была закреплена квартира с телефоном. Пришел я к ним, Лена выходит с грудным ребенком на руках, а рядом ещё трое бегают, старшему мальчонке пятый годик. У меня язык не повернулся их выселить. Снял я угол у старухи, лишь бы переночевать. Через месяц карточки на хлеб пришли, а им не дали. Всё – к железной дороге они не относятся! Выдали им пособие на всех девятнадцать рублей, вот и живи как хошь. Шесть ртов без куска хлеба. Беру я свой чумадан, перехожу к ним жить.
– Отчаянный ты дед, а не страшно было? – спросил Василий,
всё это время с интересом слушая старика.
– Нет, не страшно! Лена, хоть и старше меня на шесть лет, баба живая, работящая. Завели мы с ней вторую корову, излишки молока стали продавать. За Сосновкой, в лесочке, стояла воинская часть.  У  солдат  стали  выменивать  на  молоко  и  сметану  разные крупы.
Зашла медсестра:
– Дедуся, я вас ищу, идите на рентген. Николай Иванович, вы
тоже идите.
– Дочка, да меня и без рентгена насквозь видно, – он встал со стула, расстегнул рубашку, – это у Николая центнер весу, его надо просветить, а у меня всё на виду.
Выходка деда Павла всех развеселила.
– Дедуся! Не смешите, выполняйте указание врача, – сказала, улыбаясь, медсестра.
– Ну, ты и ботало, – без злости сказал Николай Иванович.
– А хоть знаешь, что такое ботало?
– Нет.
– О, а хорошее ботало даже в наше время в цене было.
– Так что это такое-то? – спросил Володя.
– А это железный колпак длиной двадцать сантиметров, а внутри приделан металлический стержень – язык ботала. А вешается эта штука коню на шею.
– Колокольчик! – догадался Володя.
– Нет, колокольчик, это такой как у вас в школе. Его тоже вешают,  но  он  звенит  слабо.  Через  сто  метров  его  уже  почти  не слышно, а вот ботало слышно за километр. Лошадь по его звуку ночью или утром в тумане найти очень даже просто. Запрыгнешь на коня и по полю во всю прыть! – дед Павел оживился, даже глаза заблестели, потом сник, с сожалением сказал: – Да-а, быстро годы пролетели, теперь вот – рентген.
Он замолчал, под впечатлением нахлынувших воспоминаний, потом повернулся к Николаю Ивановичу:
– Пошли, что ли?
    После сончаса дед снова зашел к мужикам. Николай Иванович, увидав его, весело сказал:
– А, дед! Ну, проходи, соври что-нибудь.
Старик пристально посмотрел на него, спокойно сказал:
–  К  тебе  там  жёнка  пришла,  с  большой  сумкой  стоит,  а  её  к тебе не пускают.
Мужчина  резво  подскочил  с  кровати,  сунул  босые  ноги  в шлепки и исчез за дверью.  А  дед взял стул от двери, перенёс его в самый дальний угол и сел.
– А кто он такой? – спросил, кивнув вслед Николаю.
– А кто его знает? Предприниматель какой-то, – ответил Василий, – с нами сильно не разговаривает, посматривает свысока. В отдельную палату просился… Ест один.
Вернулся Николай Иванович и загудел с порога:
– Ты чё, старый хрыч, обманул?
– Ты же сам просил, соври, я и соврал.
В палате дружно захохотали. Обманутый тоже весело засмеялся:
– Ну и смекалистый же ты, дед!
– А я-то думаю, что это дед к окну сел? От окна же дует, а он хребтину прятал, – гоготал Василий.
–  Да..,  был  у  меня  такой  случай,  соврал,  а  потом  три  месяца
руку поднять не мог.
– Расскажи, дед, – попросил Яша, черный, кудрявый мужчина средних лет.
– Как-то в орсовском магазине давали соль по полкило в руки. Я зашел, полон магазин баб, ну, думаю, тут полдня простоишь. Говорю  бабам:  «А  в  сельпо  дают  соль  по  килограмму,  и  народу почти никого нет. Я щас оттуда, папиросы спрашивал. Бабы хлынули в другой магазин, осталось человек пять. Я у них спросил разрешения взять папирос «Беломорканал», ну и соли заодно купил. Дня через два, я уже и забыл про этот случай, иду мимо колодца. Две бабы воду набирают, я поздоровался, пошёл дальше. А одна тетка взяла коромысло, да так меня жиганула по плечу, оно сразу отвисло. Оказывается, они пробегали по магазинам, а соли-то им не осталось.
– Это во время войны было? – спросил Володя.
– Нет, после. А во время войны бабы снимали с себя золотые сережки  за  стакан  соли.  За  соль,  за  спички  отдавали  хорошие вещи. Ох, и тяжелое было время.
– А сейчас ты как живёшь, не тяжело? – спросил Яков.
–  Да  нормально  живу:  сыт,  одет,  дом  хороший,  дети  рядом.
Пенсии у меня пять тысяч, плюс пятьсот ветеранских да субсидиции дают.
– Что за субсидиции? – не понял Василий.
– Да на дрова, на свет.
– Субсидии, наверно, – поправил Николай Иванович.
– А кто их знает? Дают и ладно.
– Дед, а к тебе мужик ходит, всю ночь возле тебя сидел, это кто тебе? – спросил Николай Иванович.
– Сын.
– Родной?
– Конечно, родной, – тут же ответил старик, потом смутился и добавил: – Так я ж его с двух лет вырастил.
Из коридора донёсся женский голос:
– Ужи-и-нать!
Мужики встали, взяли кружки, ложки и пошли. Не пошевелился один Николай Иванович, он остался лежать на кровати, закинув руки за голову.
– А ты чё не идешь? – спросил дед.
– А зачем? Баланду хлебать? Я своё поем.
Дед  Павел  остановился,  тяжелым  взглядом  окинул  Николая Ивановича с ног до головы и резко спросил:
– Ты знаешь, что такое баланда?
Мужчина пожал плечами.
– Тьфу ты! – сухо сплюнул старик и вышел.
   Николаю Ивановичу стало не по себе. Старик, казалось, прямо в душу ему плюнул. Даже расхотелось есть. «Что-то мы делаем не так…, – подумал он. – Я-то думал, у деда старческий маразм, а он видит человека насквозь. Нет, определенно, что-то не так: молодой парень жить не хочет – лезет в петлю, а старик полон энергии. Я кручусь, как волчок, а что из этого?»
Через полчаса пришли из столовой мужики. Николай Иванович лежал в прежней позе.
– А чего не ел? – спросил Василий.
– Не хочу! Вот думаю: что-то я делаю не так. Горбачусь ради единственной дочери. Пятый день лежу в больнице, а она ни разу не пришла. А вот к деду практически чужой человек ежедневно ходит. А моя, родная, не идёт! Чтобы сделать ей свадьбу по-человечески, я взял в кредит триста тысяч. Одел, как куколку, свадьба в ресторане была. Потом отправил молодых на Желтое море, в свадебное путешествие. В феврале месяце они купались, загорали. Приехали счастливые, много фотографий привезли.  А  через  полгода  разошлись.  Они,  видите  ли,  вдруг поняли, что не подходят друг другу. А мне кредит еще три года платить надо. Всё какие-то проблемы, суета. А вот дед живёт нормально и жизнью доволен.
– Да-а, сложная это штука, жизнь, – задумчиво произнес Василий, – я где-то читал, что дети должны жить лучше своих родителей, комфортнее.
–  Во-во,  комфортнее,  красивее,  и  по  телевизору  показывают красивую, богатую жизнь. А молодёжь и думает, что все так красиво живут, – вставил Яша.
– Да, богатых у нас в стране только восемь процентов. Тридцать шесть процентов кое-как концы с концами сводят, а остальные  пятьдесят  шесть  процентов  живут  за  чертой  бедности.  Об этом в «Аргументах и фактах» писали, – сказал Николай Иванович.
Зашел дед, молча сел на стул, прислушиваясь к разговору мужиков.
– Вот и показали бы, как живут эти пятьдесят шесть процентов, – сказал Яков.
– А что про тебя показывать? Как ты спирт без меры пил да весь язвами покрылся?
– А чё про меня, про молодых!
 Ну,  вот молодой, – Николай Иванович кивнул в сторону Володи, – что по дурости в петлю полез. А Россию весь мир смотрит.
– Скажи, как видоизменился! – не вытерпел дед Павел, – ещё вчерась ни на кого не смотрел, считал, гусь свинье не товарищ. Смотри, какой умный стал.
  Под пристальным взглядом деда Николай Иванович почувствовал себя виноватым мальчишкой. Ему стало неловко перед этим мудрым человеком. Раскусил он его сразу.  Ведь,действительно, не хотел иметь ничего общего c этими мужиками, считал себя выше их. И не появись тут этот старик, он бы так и себя «гусём».
– А скажи, батя, в чем смысл жизни. Как жить надо? – тихо спросил Николай Иванович.
Дед встал, посмотрел в окно, снова сел, почесал затылок:
– Я думаю, жизнью – жизнь творить.
– Как это?
– А вот так: честно жить, детей народить, да не одного. Чтобы пришёл с работы домой, а в доме тепло, бегают дети, пахнет вкусно супом, а жинка улыбается… И не надо более никакого богатства.
Дед опять встал, подошёл к окну, всматриваясь в ночную темноту.
– Ты что сегодня скачешь? – спросил Василий.
– Вот смотрю, передавали по радио осадки местами…. А снег идёт по всему городу!
Мужики засмеялись.
–  На  Новый  год  будут  чистые,  белые  улочки,  –  не  обращая на них внимания, продолжал дед, – на праздник надо быть всем дома, а меня Евгений Иванович не выпускает с больницы.
– Что тебе Новый год, какая разница, где встречать? Всё равно пить не будешь, – сказал Яша.
– Э-э… не скажи! Как Новый год встретишь, так его и проживёшь! Больничного мне не надо. Выходили врачи и спасибо им, а дальше я уж сам. Прощевайте, мужики, – сказал дед и вышел из палаты.
– Что это с ним? Странный какой-то сегодня! – удивился Володя.
– Восемьдесят лет – не грех и странным побыть, – протяжно ответил Николай Иванович, продолжая обдумывать слова старика.
– А я вот всё думаю: хлеба пайку давали, а он шесть ртов на шею себе навешал, – сказал Василий, – и вытянул, не сбежал. Я бы, наверно, не смог.
– Я тоже над этим думал. Как бы я поступил? – сказал Николай  Иванович,  –  и  понял,  слабак  я  против  него.  Рожать  второго ребенка с женой не стали, побоялись, не вытянем в это тяжелое время. Как же – в стране перестройка идёт. Едим, что хотим, одежды всякой, дом полон хрусталя, а вот… побоялись!
 До  самой  поздней  ночи  мужики  разговаривали  о  жизни,  о том,  что  этот  худощавый  старик  заставил  их,  сам  того  не  зная, взглянуть на себя со стороны. Он незаметно сдружил их, зажёг в их сердцах лучики добра и света.
Утром, от нечего делать, мужики опять продолжили тот же разговор, и вдруг Василий заметил:
– А что это к нам сегодня дед не идёт?
Володя встал, пошёл в палату к деду Павлу. Вернулся он очень быстро, испуганный, глаза навыкате, и брякнул с порога:
– Дед умер!
Мужики подскочили с кроватей, все вышли в коридор. Из палаты,  где  лежал  дед,  вышла  санитарка  с  охапкой  помятого  постельного белья.
– Когда он скончался? – спросил у неё Василий.
– А почему вы решили, что он скончался? Я ему сказала, – она кивнула головой в сторону Володи, – был дед, и нет деда. Сбежал ваш дедуся с больницы!
– То-то он вчера возле окна прыгал…. Он сына на машине поджидал.–  Ну-у,  силён  дед!  И  вправду  вперёд  меня  выписался!  – засмеялся Николай Иванович и ласково хлопнул Володю по плечу. – Вот, парень, учись жить!