Рубенс и непонятное

 
Я не потому люблю Рубенса, что он рисовал толстух и не потому, что главной толстухой и музой была его жена – моя тезка Елена Фоурмент, на которую я, говорят, вернее – которая на меня похожа...хо-хо. Мне просто нравится художник.

Я не потому хожу в фитнес-центр LA FITNESS, который построили в двух минутах ходьбы от моего дома, здесь на севере Торонто, чтобы похудеть, мне и так хорошо, я никогда худенькой не была, и не знаю как это быть стройной… как это ощущается. Мне просто хочется обстановку сменить.


Сижу я вчера в чем мать родила в женской сауне нашего фитнеса, до того побегав на тренажерах минут пять и поплавав минут пятнадцать. Сижу с чувством выполненного долга и думаю о Рубенсе. На голове у меня буденовка, купленная в русском магазине из того материала, что используют, когда делают валенки только чуть помягче. По центру буденовки – серп и молот... мой лоб прикрывают. Мыслишки разбегаются, то думаю почему буденовка белая, то почему Рубенс толстух рисовал… мед, которым я собиралась намазаться в сауне, плавится в баночке.

Художники говорят, что если на фотографии есть лицо, шея и плечи, то остальную часть фигуры легко можно дорисовать, зная анатомию. Вот я на юзерпике по плечи, так что дорисовывайте, если есть настроение, только буденовку не забудьте.

Открывается дверь резко и входит женщина… одетая и в кроссовках.
Думаю – может замерзла? Быстро, недоброжелательно глянула на меня. Значит не канадка, иначе начала бы здороваться, улыбаться, спрашивать как жизнь, разговор бы завела. Думаю – может стесняется, может восточно-ортодоксальная, и хочет раздеться, где никто не видит? Она поставила большую черную сумку рядом со мной на скамью. Я сидела на полотенце, но все равно, а чего это в сауну с сумкой? Больше она на меня не смотрела… Женщине лет 50, волосы светлые, крашеные, глаза карие, национальность непонятна: может румынка, может иранка, может турчанка, может русская… хотя нет, взгляд не наш. Снимает футболку, под ней почему-то еще одна футболка, потом остальное, снимает все и начинает… чесаться. Чешет шею, руки, ребра. Я чувствую, что обалдеваю, но все это так удивительно, что отвожу глаза, а они опять на нее плывут. Она продолжает самозабвенно чесаться. На меня – ноль внимания, как будто я – это пустое место, нет меня вообще, никого будто в сауне нет. Тогда она ставит ногу в уличной кроссовке на ту саму лавку, на которой я сижу можно сказать голой попой и начинает расшнуровывать. Потом вторую ногу, потом снимает штаны, складывает медленно, любовно и церемонно вещи в черную сумку, надевает другие две футболки, штаны, другие кроссовки и опять ставит ногу рядом со мной и долго шнурует их. Выходит, хлопнув дверью.

Столбняк у меня проходит. «Что это было? Что же это за безобразие такое? Почему она на меня как на пустое место? Как это ее вообще занесло в одежде и обуви в сауну? Что это за хамство ставить грязную ногу на мою лавку?! Надо было побежать за администрацией! Как это я голая побежала бы!? Надо было ей устроить! Плевать, что у них может какая-то иная культура! Тоже мне «дети разных народов!» Продолжая дымиться прихожу домой, сажусь перед зеркалом, вспоминаю Рубенса. Начинаются глюки, и «руки тянутся к перу, перо - к бумаге…»