Буран и цветок

Я помню тот день так же хорошо, как и любой из прожитых мною дней. Стены дома тряслись, дверь, кажется, была готова слететь с петель и полететь в нас, сидящих под столом и прижимающихся друг к другу детей. За окном было темно, жутко темно. Столь непроглядная темень, какая бывает лишь зимой в ночь на далеком севере. Ветер завывал, бросал в дом снегом и кусками льда. Животные в ауле, перепуганные домашние животные, одичали и пытались вырваться за пределы ограды, колотя её, ударяя по деревянным доскам забора. Страх перед природой до боли сжимал легкие.  Вдруг стало невыносимо не хватать кислорода, его словно выжгло. Я сильнее прижался к сестре и почувствовал, что щеки её мокрые. Плачет. Глаза сразу же защипало.

- Малика… - зашептал я, - Малика… Малика, не плачь… Малика, не плачь… - я повторял и повторял, как молитву, уговаривая скорее себя, чем её. – Малика, Малика, Малика!

С полки, на которой стояли отцовские вещи, что-то упало и с треском разлетелось на части. Малика зарыдала в голос. Взвыла, вдавливая меня в себя, вжимая. Макушка моя намокла от слез её. А ветер не переставал бесноваться, раз за разом кидая в наш потасканный домишко новые порции снега. Я вспомнил день похорон родителей.

Тогда Малика не плакала. Она молчала, плотно сжимая кроваво-красные губы. И только потом, когда все разбрелись по своим домам, положила у памятного фото матери цветок, какой-то редкий, искусственный, по щеке её одиноко скатилась слеза. Помню, как быстро она вытерла её, как будто позорно это было – плакать, и улыбнулась мне, сказав, что ничего страшного, что мы и так справимся.

Теперь же она ревела страшно, как будто ее изнутри на части рвало, разрывало на куски. На корточках я отполз подальше от Малики. Она каталась по полу. Кричала громко, ногтями впиваясь в детское лицо, сдирая кожу. Рвала на себе волосы. Билась руками о дощатый пол. Я никогда не видел её такой. Я понимал: ей больно и страшно, и виноват в этом совсем не буран.