Надежда

          Хоронили Надежду.
          На похороны собралась вся деревня, или то, что от нее уцелело – человек пятнадцать с десяти оставшихся обитаемыми дворов. Бабу Надю знали все в округе. Родилась она где-то по соседству. Где точно, деревенские уже не помнили, но знали, что недалеко. Возможно, и родной деревни ее уже не осталось. Сгинула давно в безжалостном времени, а вот баба Надя уцелела. Наперекор этому времени, назло творившим его людям и вопреки тому, что эти люди называли историческим развитием. Выжила потому, что  верила всему, что слышала от этих людей в течение своей долгой жизни, даже когда это шло вразрез со здравым смыслом. Всю жизнь прожила с надеждой на лучшие времена, с верой в то, что они обязательно настанут. Казалось, что еще чуть-чуть, вот-вот…А оно, многократно обещанное, так и не наступило.
          Родилась Надежда на исходе гражданской войны.
          Отца своего она никогда не видела. Сгинул он в смутное время где-то на необъятных просторах отечества. Родные так и не узнали наверняка, какая пуля настигла вернувшегося живым с мировой бойни кавалера двух солдатских георгиев – белая или красная. Одни в деревне считали, что дрался он за красных, другие – за белых, а возможно, была это вовсе не пуля, а одна из страшных болезней, вроде тифа, которые нещадно косили в те годы обитателей рухнувшей империи, невзирая на цвет их масти.
          Так или иначе, но осталась мать Надежды одна на сносях, да еще с двумя детьми, старшему из которых не исполнилось и десяти лет. Неизвестно, чем все обернулось бы, если не взял бы в свой дом дочь с внуками дед Надежды. Особого достатка у деда не было, но он решил, что негоже глядеть со стороны на мытарства родной дочери. В доме деда девочка и родилась. Мать Надежды так и не оправилась после родов. Промучилась пару лет, почти не вставая, да и померла, оставив деду троих ребятишек. Дед Надежду с братьями и воспитал.
          Старший из них, Иван, в конце двадцатых, пока это было еще возможно, подался в город. Там пошел работать на завод и куда-то учиться, а потом попал в очередной набор и стал расти дальше уже по партийной линии. Домой он писал редко, а наведывался и того реже. Может, приезжал за десять предвоенных лет раза три, да и то всегда ненадолго. Говорил, что скучает, но работы очень много. Правда, гостинцы иногда от него привозили – то ситца отрез, то кожаные сапоги деду, а однажды прислал с оказией новые туфли для Надежды. Настоящие, городские. Да только, куда в них в деревне выйдешь? Надела она их один раз, а затем отмыла от деревенской грязи, аккуратно завернула и спрятала в сундук, где хранились семейные реликвии – некоторые вещи, оставшиеся от отца и матери, книги, старые фотографии и письма, да образа, которые дед в начале тридцатых убрал, перекрестившись, из красного угла от недобрых взоров подальше. А на место икон провели радио. Многие тогда в деревне так сделали.
          Второй брат, Николай, остался работать дома. Помогал создавать колхоз в деревне, а потом, прослушав краткие курсы, стал работать в нем зоотехником. К нему на ферму, едва закончив семилетку, пошла трудиться и Надежда. Только не долго пришлось Николаю заниматься колхозной скотиной. Времена были тяжелые, из деревни выдаивали все, что можно, да, пожалуй, и то, что уже нельзя. Иногда, не то, что кормить животных, самим есть нечего было. Вся надежда тогда исходила от радио. Из него деревенские узнавали о грандиозных переменах в стране, об успехах государственного строительства и грядущей счастливой жизни. Но мешали наступлению всеобщей сытости и благоденствия многочисленные враги, которые окопались буквально повсюду и мешали товарищу Сталину строить светлое будущее. Одним из таких врагов оказался Николай. 
          Понимая, что кормить скотину зимой все равно будет нечем, председатель колхоза распорядился забить большинство животных и оставить в хозяйстве только самых крепких, а мясо раздать деревенским. Николай, скрепя сердце, такое решение поддержал. Ну, не то, чтобы совсем поддержал, но и не выступил против, не просигнализировал куда следовало. Сознательные граждане конечно же нашлись и сообщили в город все, как и было положено. Чекисты не заставили себя долго ждать. Очень быстро приехала комиссия, забрала председателя, Николая, начальника фермы, а заодно зачем-то и агронома. Хотели взять и Надежду, как родственницу, а значит и пособницу вредителя, но кто-то сердобольный в ОГПУ пожалел малолетку, и девочку трогать не стали. Самые лихие времена были еще впереди, а потому Николаю, можно сказать, повезло – отделался он всего пятью годами, и незадолго до войны снова появился в деревне. 
          Дед к тому времени уже помер, а Надежда вышла замуж и переехала к мужу в другую деревню, неподалеку, в том же районе. Муж ей достался знатный – городской, высокий, кучерявый. Звали его Григорием, но для Надежды он был Гришаней, а для всех остальных – Григорием Ивановичем. Григорий отслужил в армии, демобилизовался и пошел работать на завод. Там он вступил в партию, успешно боролся с врагами на родном производстве и много выступал на разных собраниях и активах, иногда даже на районных, а один раз и на областном. Его заметили и послали наводить порядок на деревне. Вначале – заведовать отделом в райисполкоме, а затем – руководить колхозом, предыдущий председатель которого оказался врагом народа. Познакомилась Надежда с будущим мужем в сельском клубе, куда он, по заданию райкома, приезжал рассказать деревенским об аграрной политике партии и задачах текущего момента.
          Григорий заприметил Надежду еще во время лекции, а потом и вовсе не сводил с нее глаз. Когда после политинформации деревенские остались в клубе смотреть привезенный по случаю новый кинофильм, Григорий умыкнул Надежду из зала, и они весь вечер гуляли за околицей, разговаривая о всякой ерунде. Потом Григорий еще несколько раз приезжал в деревню, когда по делу, а бывало и просто так, чтобы увидеться с Надеждой. В один из таких приездов Григорий, наконец, решился, а Надежда не устояла, и между ними случилось то, что и должно было рано или поздно произойти между молодыми людьми, которые нравились друг другу. А когда, вскоре после этого, Григорий принял соседний колхоз, Надежда, немного поколебавшись, переехала жить к нему, а потом они, как положено, расписались.
          Надежда пошла работать дояркой на новую ферму, но долго трудиться там ей не довелось. Вскоре у нее родился сын, а через год после него – второй, и муж настоял, чтобы, пока дети малые, она поработала в клубе, библиотекарем. Совсем не работать тогда на селе нельзя было. Первенца они с Григорием назвали в честь деда Иваном, а второго, в память о вырастившем Надежду ее деде – Прохором. Это были самые счастливые годы в жизни Надежды. Всю дальнейшую жизнь, вспоминая их, она непроизвольно улыбалась. Идет, бывало, по деревне и улыбается. Кругом грязь, слякоть, дождь идет, а у нее улыбка на лице. Кто взглянет, сразу решит, что блаженная. Или, того хуже, - ненормальная. Впрочем, для деревенских это было почти одно и то же. А она просто предвоенные годы вспомнила. Как счастье ненадолго заглянуло в ее дом.
          Жили они с Гришаней не богато, но и не бедствовали. Другим деревенским тогда много туже приходилось. Оно и понятно. Муж – председатель колхоза, по нему люди об успехах советской власти судят.  Успехов, правда, особых не было. Перестали люди помирать от голода – и на том спасибо! Григорий все пытался вразумить жену, объяснить ей, что, если бы не враги и вредители,  жизнь была бы куда как лучше. А Надежда ему в ответ пример своего брата приводила. Вот посадили его, а кому от этого лучше стало? Несколько раз они даже ссорились после таких разговоров. Но долго дуться на жену Григорий не мог – отходчив был. Всю ночь ворочался в кровати, а наутро, невыспатый, первым подходил к жене и  как-то даже виновато просил, чтобы она свои мысли при себе держала и вслух никому больше их не озвучивала. «Чего уж там, - целовала мужа в ответ Надежда, - погорячилась я вчера, глупости тебе наговорила. Прав ты, Гришаня! Если бы не враги, все было бы у нас по-иному. Да мы и сейчас хорошо живем! Главное, Гриша, чтобы не было войны!»   
          Но война пришла. Ее никто не хотел, но все ждали – вот она и материализовалась. Гриша ушел на фронт в августе 41-го, когда всем уже ясно стало, что короткой война не получится, и, чтобы бить врага на его территории, надо будет сначала прогнать его со своей. А уже в октябре, часть, в которой воевал Григорий, попала в вяземский «котел», и следы его затерялись. Пропал, как и многие другие, без вести. В ноябре Надежда получила от мужа письмо с фронта. Гриша писал, что все у него нормально, и уже скоро Красная Армия начнет бить фашистов. Вот только написано письмо было в сентябре. Так уж военно-полевая почта сработала. Вначале Надежда знала, что все с ее Гришей будет хорошо, потом стала верить в это, а уж к концу войны оставалось только надеяться. Она и надеялась.
          Не к ней одной тогда постучалось горе. Многим еще хуже было. Тут хоть надежда оставалась, что жив муж, что найдется он обязательно, когда все успокоится. Может в плен попал, а, может, лежит без памяти в каком-нибудь госпитале – документы пропали, а самого себя вспомнить не получается. Но ведь жив он – вот, что главное! Так и успокаивала себя, живя надеждой. В конце декабря 41-го, прямо под новый год, пришла похоронка на брата Николая. Погиб где-то под Москвой. Осталась его вдова одна с двумя девочками на руках. И принялась завидовать золовке. Причем, громко так, по-бабски крикливо.  «У тебя, - орала, - хоть надежда есть! А у меня? Вначале посадили не за что, а потом погиб, защищая тех, кто его же и сажал!» Дура была. Да и от горя, видать, разум помутился. Долго кричать ей не дали. Забрали куда-то, чтобы не наговаривала на всенардно любимую власть. Племянниц Надежда хотела тогда у себя оставить. «Где два детских рта, - рассудила, - там и четыре. Мать вернется, я детей и отдам». Только не позволили ей. Больше она никого из семьи Николая не видела. После войны пыталась выяснить их судьбу у старшего брата, Ивана. Все-таки, в каких-никаких, а начальниках ходил! Иван обещал, что-то пытался узнать по своим связям, а потом второй раз в жизни сказал Надежде, будто отрезал: «Забудь!» А как забудешь жмущихся к тебе испуганных девчонок, которых пришли забирать чужие люди?   
          Ивану, можно сказать, повезло. Был несколько раз ранен, пару раз даже серьезно, но прошел всю войну и закончил ее полковником в Вене. Какое-то время прослужил в оккупационной администрации, а затем вернулся домой с грудью, полной наград. Надежда тогда собралась, и первый раз поехала к брату в город. Узнать, не слышал ли он чего-нибудь о ее Гришане? Во время той их послевоенной встречи Иван произнес это страшное «Забудь!» в первый раз. И рассказал по секрету, что Григорий попал в плен под Вязьмой, всю войну просидел в немецком лагере, и погиб там незадолго до прихода наших войск. «Может, оно и к лучшему, - жестоко сказал сестре. – Неизвестно, что ждало бы его здесь после возвращения из плена.» Надежда хотела тогда сразу же уехать домой, но брат не пустил, уговорив остаться хотя бы на день. А вечером, выпив за праздничным столом, Иван произнес странные слова: «Не так мы жили, сестра.» Потом помолчал немного и улыбнулся: «Ничего, теперь все будет по-новому. Я в это верю. И ты, Надюха, верь. Верь и надейся!» Брата скоро не стало – сказались фронтовые раны. Хорошо, что хоть детей у него не было. А то еще сирот в разрушенной полуголодной стране поприбавилось бы.            
          Пока шла война, Надежда выполняла в колхозе любую работу, которую ей поручали. За мужиков, а если надо, то и за скотину – пахала, сеяла, доила, когда было кого и чего. Работала иногда по двенадцать – пятнадцать часов в сутки. Если была такая возможность, то брала ребятишек с собой, но это получалось далеко не всегда. Часто они были предоставлены самим себе. Надежда оставляла им  какую-то еду и убегала, возвращаясь лишь на ночь, да иногда на пару минут днем, чтобы проверить, все ли у них в порядке, и бежать дальше. Теперь, после войны, стало чуть легче, и она вернулась на ферму, а дети пошли в школу – оба в первый класс. Страна зализывала раны, и все надеялись, что теперь жизнь наладится, что не могут люди, столько пережившие и натерпевшиеся, и дальше мучиться. Надо только немного поднажать, восстановить страну, и тогда начнется новая жизнь, которую уцелевшие после войны люди многократно заслужили. И деревня, действительно, потихоньку стала приходить в себя. Но в отношении Надежды у судьбы, как видно, было особое мнение.   
          В начале шестидесятых прослышала Надежда, что ей льготы какие-то полагаются. То ли кто из соседей подсказал, то ли сын за ужином разговор завел. Сама она всю войну в колхозе проработала, даже медаль имела за героический труд в тылу. Муж на войне погиб. Никто ведь не знал, как? Пропал без вести – значит почти погиб. Столько времени  после войны прошло. Был бы жив, обязательно дал о себе знать. А сама она, о том, что сказал ей когда-то о Грише брат, все годы молчала. Даже детям не передала. Зачем было им знать о немецком плене? «Пусть лучше думают, что геройски погиб на фронте» - как решила тогда для себя, так к этому вопросу больше и не возвращалась. А тут – льготы. Она вначале отмахнуться попробовала. Зачем они ей? Дети выросли, отслужили в армии. Старший уехал учиться в город, а младший проходил срочную танкистом, и решил остаться на селе механизатором. Модным тогда это слово стало – вроде как, не простой деревенский тракторист, а механизатор! Но дети настояли – раз положены льготы, надо ими пользоваться! Они ведь не просто так, а за жизнь заслуженную даются. А тут еще и председатель  пристал с уговорами. Как видел Надежду, через раз заводил разговор об этом. «Давай, - говорил, - Надежда, оформляй в райисполкоме все бумаги. Мы, если нужно, любую справку тебе дадим. Ты – доярка у нас знатная! Столько лет на совесть работаешь! Одна двух детей воспитала. Короче – заслужила! Да и колхозу почету прибавится!» Ну, она и сдалась. «Хуже, - подумала, - ведь от этих льгот не будет». И подала в райисполком заявление. 
          А через несколько месяцев неожиданно, прямо со смены, вызвал ее к себе председатель. «Ты чего же, Надежда, - огорошил с ходу, - Советскую власть обманываешь? Не ожидал я от тебя! Поживиться за счет государства вздумала?! Григорий-то твой жив, оказывается! Вот, читай», - и сунул ей прямо под нос какую-то бумагу из района. Как она тогда до дому дошла, Надежда не помнила. У Проши, слава богу, уборочная была – он в те дни ночевал в поле. Всю ночь одна проревела, а утром отпросилась у начальства и помчалась в город.  Много чего обидного и несправедливого услышала она о себе в разных кабинетах, но узнала главное – жив Гришаня. Поменял он в апреле сорок пятого одни лагеря на другие, и поехал прямиком в Колымлаг. В пятьдесят пятом году освободился, но назад, на большую землю решил не возвращаться. Даже адрес его магаданский, где зарегистрирован был после освобождения, ей дали.
          Вначале ей захотелось все бросить и немедленно, прямо из района отправиться в Магадан. Неважно, как. Неизвестно, на чем. Главное, чтобы сразу, чтобы увидеть скорее. И уже почти отправилась, как в голову пришла простая, в общем-то, мысль – а что, если он не один? Столько лет прошло. Долго думала Надежда, что делать ей дальше, и как рассказать обо всем детям? Так и не решила ничего. Но в деревне подобную новость утаить невозможно. Через пару дней Прохор сам спросил у нее, что с его отцом? Она рассказала сыну все, как было, даже брата старшего пыталась выгородить. Хотя, какой с Ивана теперь был спрос? Всю вину Надежда взяла на себя. «Дядя Иван, - объяснила, - хотел сделать для нас, как лучше. Это я виновата, что словам его поверила. А что делать теперь, не знаю.»
          На выходные приехал из города старший сын, и все вместе они устроили новый семейный совет. Решено было, что к отцу поедет Иван, а мать передаст с ним письмо. Сколько раз за прошедшие годы она мысленно разговаривала с Гришаней, а, как дошло дело до бумаги, так и не знала, что сказать. Много раз садилась за стол, но даже первая фраза не получалась. Как теперь к нему обратиться лучше? Вымучила, наконец, не письмо даже, а короткую записку, всего-то на пару страниц. Столько сказать хотелось, а не смогла. Решила – пусть он ответит, а она уж потом ему большое письмо напишет. Собрали Ивану деньги, купил он билеты и полетел перекладными на Дальний Восток.
          Возвратился сын почти через месяц. Правда, звонил один раз в сельсовет – просил передать, что у него все в порядке, встретился с отцом и решил задержаться на какое-то время.  А когда приехал, привез с собой письмо для матери и рассказы на несколько дней. То письмо в конверте Надежда долго не могла открыть – руки дрожали. А как увидела знакомый почерк, то из глаз полились слезы, и она никак не могла успокоиться. А потом взяла себя в руки и прочла. Пока читала, совсем успокоилась и поняла, что правильно сделала, когда согласилась с сыновьями и не поехала сама в Магадан. Потому что ее Гришани уже не было. Писал ей совершенно чужой человек. То есть имя и фамилия у него были те же, но от того Гриши, которого она двадцать лет назад провожала на фронт в этом человеке уже ничего не сохранилось. Он, конечно, извинялся, объяснял, что хотел сделать так, чтобы ей с детьми было лучше. Шутка ли – муж и отец сидит в лагере по обвинению в измене Родине! Выходило, что он, как и брат Иван, не хотел сломать ей жизнь. Только не подумали они оба, что сломали, возможно, еще сильнее. Да чего уж теперь было говорить?! Что сделано – то сделано! Назад время не отыграешь! Сын рассказал, что живет отец не один. Помогает ему женщина, бывшая ссыльная, которая тоже решила не возвращаться домой, на большую землю. «Как в воду глядела, - подумала про себя Надежда. – Хорошо, что к нему не поехала.» Раньше, когда освободился, отец помогал геологам. А теперь здоровье не позволяет. Больше дома лежит, болеет. «Вообще, - заключил Иван, - не жилец он, мама. Помрет, думаю, скоро.»
          В тот раз Иван остался дома на несколько дней. О чем-то они все время шушукались с Прохором, но Надежда не очень обращала на них внимание. Все мысли ее были заняты воспоминаниями. И еще она пыталась понять, как получилось, что родной и близкий человек, которого всю жизнь любила и ждала, стал в одночасье абсолютно чужим? Где пролегла та граница, за которой остался ее Гришаня? Ее удивляло, что она не испытывала к нынешнему далекому Григорию никаких чувств – ни обиды, ни ревности, ни даже жалости. Тот человек, что написал ей письмо, был совершенно чужим, а ее Гришаня остался весь в прошлом, растворился на полях жестокой войны. Так для себя и порешила.
          Иван скоро вернулся в город, в свой институт, а через месяц случилось несчастье. Арестовали Ивана. Как? За что? Хотела сразу же мчаться в город, чтобы хоть что-то узнать, может, помочь чем-нибудь, но вечером младший, Прохор, ей сам во всем признался. Оказалось, отец передал с Иваном кое-какое золотишко, которое намыл за время работы с геологами. Не бог весть сколько, но уж тут, как говорится, чем богат был. Братья решили, что старшему в городе будет сподручнее продать золото, а деньги хотели потом поделить. И про мать не забыли. Думали ей холодильник достать по городскому блату, чего-нибудь из новой одежды справить. Вот на реализации того проклятого магаданского золота Иван и попался. Всю ночь Надежда не сомкнула глаз. Думала, как помочь сыну? А утром, перед тем, как поехать в город, забежала на почту и послала Григорию телеграмму. Попросила взять всю вину на себя. «Он сына втравил в это, - рассудила, - пусть хоть так теперь поможет. Глядишь, и выйдет Ивану из этого какое-то облегчение.» К сыну ее не допустили, а следователь сказал, чтобы готовилась к самому худшему. Уж больно статья, по которой обвиняли Ивана, была суровая. А через несколько дней пришел ответ из Магадана. Незнакомая женщина сообщила Надежде, что Григорий две недели назад умер и похоронен на местном кладбище. Теперь уже окончательно и безвозвратно.
          Потом был суд. Только там Надежда и смогла увидеть сына. Бледный, осунувшийся и наголо подстриженный сидел он на скамье под охраной милиции, как будто без нее мог убежать из зала. Порядок был такой, хотя куда тут убежишь? А еще поразило Надежду, что выглядел ее Иван ко всему безучастным, со всем соглашался, брал вину на себя и даже не пытался что-нибудь объяснить и хоть в чем-то оправдаться. Обвинение вело дело к высшей мере. Шла какая-то государственная кампания по борьбе с фальшивомонетчиками и валютными спекулянтами, вот прокурорские, как объяснил Надежде адвокат, и пытались, пользуясь случаем, заработать на судьбе Ивана лишние галочки и звездочки. Адвокат был казенный и неопытный. Своих в деревне никогда не водилось, а на опытного нужны были деньги. Но какое-то высшее провидение все-таки обратило на Надежду свое внимание, и отвело от ее сына смертельную угрозу. Срок, конечно, он получил максимальный, но Надежда и за это была благодарна. Все ж живой! Только непонятно ей было, почему за какое-то золото срок дали больше, чем за измену Родине? Те несколько дней, что шел процесс, она фактически провела в городе. Каждое утро добиралась на автобусах или попутках, а вечером, обессиленная возвращалась домой. В первый день с ней поехал и Прохор, но уже на следующий она не взяла его с собой. «Понимаешь, - сказал он вечером матери, - я ведь должен с ним рядом сидеть. А сейчас он один за нас обоих отдувается.» Испугалась тогда Надежда, и строго-настрого запретила Прохору приезжать в суд. А с Иваном пообщаться ей так и не дали. Только и услышала от него: «Прости, мама!», когда выводили из зала в последний раз. 
          После этого Надежда с сыном только переписывалась. Отправили его отбывать наказание далеко и без всяких свиданий в первые несколько лет. Но письма она писала ему регулярно. Рассказывала о своей деревенской жизни, об успехах брата Прохора. Только об отце говорить ничего не стала, а Иван и не спрашивал. Лишь через несколько лет узнал от брата, что отец умер чуть ли не в тот день, когда сына арестовали. Прохор пару раз ездил к Ивану, когда тому разрешили свидания. Возвращался с этих встреч угрюмый, замкнутый, и отделывался от всех расспросов матери короткими репликами. А вскоре Прохор женился. На местной, с которой дружил еще со школы. Надежда раньше думала, что сын ждет, пока старший брат женится. Вроде, как традиция была такая, хотя на нее давно уже никто  внимания не обращал. Но оказалось, что Проша никак не мог сделать окончательный выбор. Дружил-то он со многими девками, а они по нему все сохли.
          Жизнь в деревне, тем временем, шла своим чередом. Их колхоз, которым когда-то, до войны, руководил еще Григорий, то укрупняли, объединяя с другими, такими же, то всерьез задумывались над тем, чтобы переделать в город, а деревни с их многовековым укладом признать бесперспективными. Всех жителей хотели даже переселить в новые дома, наподобие городских. Разным ответственным, но не очень грамотным товарищам постоянно приходили в голову идеи, которыми они непременно хотели осчастливить народ и быстрей подтолкнуть его к коммунизму. До него, как уверяла Советская власть, оставалось всего ничего. И должно было тогда наступить для всех деревенских окончательное счастье! Затем реформаторский зуд поутих, и деревню оставили в покое. Крестьяне смогли  перевести дух и спокойно оглядеться. Обещанное счастье миновало, и решено было считать его «волюнтаризмом», но впереди тут же замаячило новое.
          Для надеждиного колхоза наступила, наконец, хорошая полоса. Председателем поставили толкового человека, и он стал наводить в хозяйстве порядок. При нем построили новые коровники, завезли скот и разную технику, а на фермах появились незнакомые до тех пор дояркам молокопроводы. Власть разрешила крестьянам держать скот на личном подворье, производить разные сельскохозяйственные продукты и даже торговать ими на городских рынках. То есть «битву за деревню» крестьяне у Советской власти все-таки выиграли. Может быть, не вчистую, но не проиграли уж точно. Отстояли свое право быть крестьянами. Правда, за колбасой продолжали ездить в город, а когда и там ее не стало, принялись снаряжать гонцов в столицу.   
          Надежда в те годы с головой ушла в работу. Она помогала ей отвлечься от грустных мыслей, держать себя в тонусе и не раскисать, чувствовать, что нужна людям. Мужики в деревне, если что не так,  легко находили отдушину в бутылке. Не все, конечно, но многие. Женщины так не могли. Они носили невзгоды в себе, а работа помогала им временно забыться. Женщины тогда, как в войну, на своих плечах село вытянули, не дали мужикам пропить и угробить деревню. Много лет проработала Надежда дояркой в родном колхозе, а потом, уже в семидесятые, пригласили ее заведовать фермой. За свою работу получила она от государства медаль, а затем и орден. А уж колхозными грамотами можно было целую стену обклеить. Тогда же стала Надежда бабушкой. Родились у Прохора двое детей – сначала парень, а затем и девочка. А в колхозе появились ясли и садик – невиданная роскошь во времена надеждиной молодости. В общем, живи и радуйся! Только по старшему сыну, Ивану, скучала очень. Сколько лет прошло, а горечь разлуки никуда не исчезла. Боль от нее перешла лишь из острой формы в тупую, саднящую. Не все, видать время лечит.
          В эти годы случилось в жизни Надежды одно событие, само по себе не столь уж значительное, но, как потом оказалось, сыгравшее свою паскудную роль. Приехали как-то в конце семидесятых к ним в деревню молодые ребята из столицы. Ходили по дворам, интересовались деревенской культурой, говорили, что собирают разные материалы для московского краеведческого музея. Был такой, или нет, никто в деревне, естественно, не знал, но внимание столичных гостей, конечно, льстило деревенским. Они старательно вспоминали все, о чем их просили приезжие, лазили по сундукам и чердакам, пытаясь отыскать что-нибудь интересное, пылившееся там с давних времен. С пустыми руками ребята не покидали ни один дом. Кто совал им старый тяжелый утюг, весь ржавый и грязный, кто блюдце императорского фарфора с отколотым краем и большой трещиной, кто газеты старые, непонятно, как и зачем уцелевшие. Гости были очень вежливыми, они всем улыбались, ни от чего не отказывались и постоянно благодарили. А еще они записывали все деревенские рассказы на магнитофон, объясняя рассказчикам, что пленки будут в их музее живыми голосами, свидетелями родной истории. 
          Зашли столичные краеведы и в дом Надежды. Она как раз возвратилась с дневной дойки. Прохор работал в поле, невестка ушла в магазин, а внуки еще не вернулись из школы. Гостей было двое. Налила им Надежда парного, еще теплого молока и пригласила за стол в горнице, чтобы удобнее было вести беседу. Один парень все расспрашивал Надежду, записывал на свой магнитофон ее отрывочные воспоминания о становлении колхоза, о том, как деревня пережила войну, а другой – сидел рядом и вертел головой по сторонам. Показала им Надежда старые фотографии из сундука, в который много лет уже не заглядывала. Нашла там, среди разного барахла, аккуратно завернутые туфли, что подарил ей почти полвека назад брат Иван. Развернула, погладила рукой, как бы прощаясь, да и отдала ребятам. «Берите, - сказала, - почти ненадеванные. Брат из города еще до войны прислал. Может, теперь для вашего музея пригодятся». Потом она с одним из гостей полезла на чердак, но там ничего интересного они не нашли. Только стопку довоенных газет с речами товарища Сталина. Ребята и этому были рады. Поблагодарили хозяйку, еще молочка на дорогу выпили и попрощались. Надежда их проводила и побежала назад, на ферму – надо было к вечерней дойке успеть.
          Потом, через несколько дней, пошли по деревне неприятные разговоры. В одном доме чашка старинная пропала, в другом – икона. А еще через какое-то время деревенские  ребятишки нашли в перелеске рядом с дорогой кучу мусора – ржавый утюг, расколотый фарфор, помятый самовар. Оказались в этой куче и надеждины туфли. Повздыхала она, конечно, но, скорее, для порядка, поскольку в душе даже обрадовалась – хорошо, что подарок брата у нее останется. А музей, решила, и без туфель ее обойдется. Натерла их до блеска, полюбовалась, Ивана вспомнила и понесла назад, в сундук убирать. Только тут и заметила, что в нем рылся кто-то. Пропали из сундука две иконы, что перешли к ней от деда Прохора. Когда дед помер, Надежда с Николаем иконы поровну поделили – каждому по две доски досталось. Образы тогда из дедова сундука в надеждин перекочевали. Как спрятала она в то время свое наследство, так больше ни разу и не доставала. Помнила только, что отошли ей Никола-угодник, да Матерь Божья.
          Вечером того дня всей семьей решили никакого заявления в милицию не писать. Надежда фермой заведовала, Проша был одним из лучших механизаторов. А тут – иконы, церковные предметы. Их, конечно, жалко было, но в семье всерьез никто в Бога не верил. Надежда, правда, крестилась иногда на церковь, если доводилось проходить мимо. Но делала это скорее рефлексивно. В русском человеке такая привычка в генах, наверное, заложена. Истово молилась Надежда лишь дважды в своей взрослой жизни. Первый раз, когда муж на фронте пропал без вести. А второй – чтобы Господь отвел беду от старшего сына. И в обоих случаях так и не поняла – помог ей Бог, или нет? В общем, от греха подальше, решили промолчать, и с пропажей никуда не обращаться. Может, и неправильно поступили, да только те, кто заявления написал, все равно назад ничего не получили. Председатель потом объяснил, что сами дураки – нечего было уши развешивать. Никакого такого музея в столице нет, и никто, стало быть, «краеведов» к ним в деревню не посылал. 
          Поохали деревенские, повозмущались, да и забыли вскоре об этом. Тем более, что пришла новая беда. Государство зачем-то решило воевать с далекой, никому не известной страной. Даже название ее – Афганистан – деревенские выучили, лишь когда их детей стали отправлять туда на войну. А к тому времени, как подошло служить в армии внуку Надежды - Ивану, в деревне уже хорошо знали, что такое «груз 200». Надежда тогда не на шутку испугалась. Сердцем чувствовала – быть беде! А Ванька, наоборот, ничего не боялся. Все смеялся: «Хорошо бы в Афган попасть! Хоть на мир посмотрю. Вы тут в своей дыре так и помрете, ничего, кроме грязи и работы, не увидев!»  «Дурак ты, Ванька! – Сказала ему тогда сестра, тоже Надежда. – А если убьют тебя там?» «Не боись, - отвечал. – Я фартовый!» Как сам того хотел, так ему и «повезло». А через полгода семья Надежды встречала свой «груз 200». После этого Прохор сдал сильно. Особенно, когда вскорости и Надежда-младшая дом покинула – поступила в столичный институт. Отец, конечно, гордился, что дочь в Москве учится, но от тоски пить начал, с женой крепко ссориться. Ушла она от Прохора. Мать у нее померла, она к отцу в дом, назад и вернулась. Поначалу еще чуть не каждый день приходила навещать мужа, а потом плюнула, и ходить перестала. Только на Ванькиной могиле и встречались.
          В середине восьмидесятых вернулся домой сын Иван. Отсидел весь срок по полной программе. Все перетерпел и нашел силы, чтобы выжить. В сорок пять лет на все семьдесят выглядел. Если бы кто незнакомый их с матерью вместе встретил тогда, то решил бы, что это муж с женой, а никак не мать с сыном. Надежде, конечно, на все это наплевать было. Главное, что живым сын вернулся, а здоровье и силы, говорила, - дело наживное. Прошку к тому времени из механизаторов выгнали. Надоело председателю уговаривать взрослого мужика бросить пить и прогуливать. Надежда ходила, просила за сына, обещала, что он образумится – ничего не помогло. Чтобы совсем без работы мужик не пропал, сделали Прошу ночным сторожем на складе. Вроде как, всем удобно получилось. Днем Прошка дома с Иваном пьет, а ночью на складе отсыпается. Надежда одна тогда, как могла, крутилась. Ни свет, ни заря кормила домашнюю скотину и бежала к утренней дойке на ферму. Затем – домой, чтобы приготовить детям завтрак. Старший к тому времени как раз просыпался, а младший с ночного дежурства приходил. Потом – снова на ферму. Хоть и начальницей была, а знала, что за всем нужен глаз, да глаз! Не дай Бог, чего случится – ей же потом и отвечать. А без работы Надежде тогда никак нельзя было. Она же главной кормилицей в семье осталась. Однако, как ни крутилась, ни старалась детей от новых напастей оградить, не смогла уберечь их. Снова беда постучалась к ней в дом. Зимой нашли ее Прошу замерзшим неподалеку от склада. Выпил, как видно, лишнего накануне и не дошел вечером до места работы. Похоронила Надежда сына рядом с внуком.
          А скоро и колхоз приказал долго жить. Вначале людям перестали платить деньги, потом стало нечем кормить скотину, а затем, когда все окончательно развалилось, появились новые хозяева. Приехали из города молодые ребята и объяснили бывшим колхозникам, что будут строить для себя и для них новую жизнь. Не ту, казарменно-крепостную, полуголодную, что была раньше, а настоящую, светлую и сытую, о которой крестьяне и мечтать не могли. Потом новое начальство вызывало по очереди всех деревенских в бывший сельсовет, проводило с каждым разъяснительную беседу и давало на подпись личные трудовые соглашения. Выплатили всем, как объяснили, небольшие «подъемные», чтобы легче было вступать в новую жизнь, и укатили назад, в город. А еще через некоторое время жителям деревни сообщили, что их колхоза больше нет, а вместо него распоряжаться всем теперь будет новое акционерное общество, которому отныне по закону принадлежит все имущество бывшего колхоза – развалившиеся пустые коровники, проржавевшая, неработающая техника, а главное – все колхозные земли. Кто-то из крестьян с таким раскладом не согласился, несколько человек даже судиться с новыми хозяевами пробовали. Только без толку все оказалось. Большинство же смирилось. Некоторые забросили свои дома и подались в город, другие пробовали выжить за счет собственного хозяйства, а кто-то, по привычке, просто запил. Надежда выхлопотала себе в районе небольшую пенсию. На нее со старшим сыном и стали жить. Да еще огород и скотина в личном подворье помогали.
          По телевизору Надежда с Иваном узнавали, что теперь их государство стремится к новой цели – демократии. Все, что было до этого, новое руководство осудило, как постыдные эксперименты с людьми, и затеяло невиданные еще нигде преобразования. Чтобы на этот раз людям совсем хорошо сделать, чтобы гордились они тем, что живут в самом демократичном государстве в мире! Даже выборы в деревне совсем другие при новой власти стали. Не было теперь ни клуба с избирательным участком, ни веселых артистов из художественной самодеятельности, радовавших в былые годы колхозников, голосовавших за «нерушимый блок». Зато появились многочисленные партии, которые накануне очередных выборов иногда заезжали в надеждину деревню вместе с продуктовой лавкой, чтобы сообщить еще остававшимся там жителям, что именно они знают, как сделать их жизнь по-настоящему счастливой.
          Поначалу, когда людей в деревне жило еще достаточно, приезжали даже из города, а один раз и из самой Москвы пожаловали. Вместе с важными гостями в деревню тогда приехал областной губернатор в сопровождении кучи милиционеров и охранников. Всех жителей собрали в здании старого клуба, который приехавшие накануне ребята и девушки отмыли и украсили соответствующими случаю транспарантами. Важный гость из столицы, как объяснил губернатор, был чуть ли не одним из руководителей всей страны, который много натерпелся от прежней власти и хорошо знал чаяния простого народа. Гость быстро призвал всех голосовать за себя и свою партию, обещал собравшимся провести на будущий год газ в деревню, отремонтировать школу, построить новый магазин и еще много чего полезного и нужного, что раньше в деревне было, а потом куда-то исчезло. Сообщив все это, он собрался было ехать с губернатором дальше, к следующим избирателям, но тут свой голос неожиданно подала Надежда. «Я же тебя, мил человек, знаю! – Совершенно не к месту сказала она. – Ты к нам в деревню в конце семидесятых от краеведческого музея приезжал. С тобой еще один парень был. Вы тогда у меня из дома две иконы украли. Помнишь?» «Вы, бабуля, чего-то путаете», - смутился важный политик, но кругом раздались и другие голоса. «Точно, - подтверждали люди. – А у меня они тогда сервиз старый украли! А у меня – тоже икону. Еще от прадеда оставалась!» Встречу быстро свернули и важная персона, под охраной милиции второпях покинула деревню, а для ее жителей после этого наступили совсем тяжелые времена. Хотя до этого казалось, что тяжелее уже некуда.
          Власть поставила на деревне крест. Рассудили, наверное, что несколько десятков избирателей все равно погоды не сделают, а правильно подсчитать их голоса, в случае чего,  и в городе можно будет. Когда деревенские в очередной раз со своими проблемами к новой власти в район приехали, им прямым текстом все объяснили: «Горлопанить надо меньше было. К вам, дуракам, важные люди из самой Москвы пожаловали! Помочь собирались. А вы их обидели. Сами теперь со своим говном и живите!» В деревне после этого сделали Надежду во всем виноватой. «Зачем, - говорили, - она рот открывала? Кто ее просил?» Забыли, конечно, что другие громче Надежды кричали. Надо было найти виноватого, вот на нее и ополчились. На власть-то, чего обижаться? Бесполезно это! А баба Надя – вот она, под боком. Стало быть, она во всех бедах и виновата. Сразу припомнили ей и мужа-предателя, и сыновей. Одного – барыгу, а другого – алкоголика никчемного. Совсем затюкали Надежду. Никто даже не задумался о том, что новая власть и до того случая много, чего обещала, но никогда не выполняла обещанного. Через какое-то время, правда, все успокоились, отстали от бабы Нади. Самим выживать надо было, чего ж на Надежду пенять? Только она после этого сдала сильно. На людей обиделась, и надежду совсем потеряла.
          В нулевые годы нового тысячелетия власть опять поменялась. Вспомнили тогда, что есть на карте такая деревня, где, кроме людей, ничего уже не осталось. Снова большое столичное руководство в надеждину деревню засобиралось. Вначале, как и положено, разобраться на месте послали нового губернатора. До деревни, однако, он так и не доехал. Застрял его джип где-то на дальних подступах. С трудом трактор нашли, чтобы из грязи машину вытащить. Столичный визит после этого решено было отложить. Нагнали откуда-то технику, рабочих, и за пару месяцев новую дорогу до деревни построили. Только ездить по ней уже некому стало. В деревне всего несколько обитаемых домов осталось. Деревенским такая забота о них была в диковинку. Новая власть им, поэтому, очень понравилась. Снова затеплилась у них надежда, если и не на жизнь достойную, то хотя бы на старость и смерть. На дороге, однако, все и закончилось. В районе ее так и прозвали – «дорога в никуда». 
          Надежда к тому времени осталась одна. Совсем немного не дожил Иван до нового тысячелетия, так в двадцатом веке и остался. Похоронила его Надежда рядом с братом. А в середине нулевых и сама захворала. Тяжело стало на девятом десятке жизни с хозяйством справляться. Хоть и невелико оно было, а внимания и сил требовало. Иногда к ней внучка – Надежда-младшая из Москвы приезжала, но после того, как забрала она мать свою, надеждину невестку, к себе в столицу, вспоминала о бабке совсем редко. Подарила ей мобильный телефон, чтобы Надежда, если что серьезное, в Москву звонила. Только вот связь ловил он в одном месте в деревне – у бывшего сельсовета. А до него еще дойти надо было. Ноги-то к старости первыми отказывать стали. Наскакались за долгую жизнь. Так что свой двор Надежда покидала редко. Иногда за продуктами выберется, а, если что по мелочи, - хлеб там, или соль, спички, - то соседи по улице помогали. Они молодые были – ровесники ее детей. 
          В один из дней бабы Нади не стало. Умерла она легко – легла спать и не проснулась. Может, легкая смерть была ей наградой за тяжелую жизнь? Соседи обнаружили бабу Надю на второй день. Привыкли, что мелькает она на своем участке. А тут – нет ее, и нет. Пошли проведать – а она лежит мертвая в кровати, улыбается и подарок внучки крепко в руках сжимает. С трудом онемевшие пальцы разжали, чтобы телефон вытащить. 
               
               
               
               

         
Октябрь 2013 года