Маленькие мысли

Я вспоминаю своё детство. Я более чем уверенна, что вы сочтёте его скучным или на худой конец обычным. Но вы не представляете, какой загадочной пеленой было оно обёрнуто. Я только сейчас это понимаю. Всё волшебство, которое нынче кажется совсем уж неосуществимым, (да и не волшебство это, по сути) заключалось в моём болезненном стремлении рассматривать всё вокруг. Самым главным достоянием нашего дома я по праву считала папину домашнюю библиотеку. Как сейчас помню: он постоянно доставал что-то с пыльной полки (тогда я совсем не разбиралась, о чём все эти книги) и читал их. Перечитывал по несколько раз и снова ставил на своё место. Именно отец привил мне любовь к книгам. Неосознанно, конечно.
Когда я научилась читать, мне хотелось всё больше и больше книг, я с жадностью глотала каждую новую страницу. Но папина библиотека едва ли была мне доступна. Единственное, что мы с братом считали своей собственностью, это сказки. Три толстых книги (не знаю, куда они подевались) обеспечивали мне досуг на долгие часы. Это не было взрослым чтением, когда просто разбавляешь серое утро, сидя в электричке. Это не было филологическим чтением, когда автоматически ищешь в каждом предложении скрытый смысл, анализируешь стиль текста, раздумываешь, что бы могли значить имена и фамилии героев. Я просто открывала книгу на какой-нибудь странице и смотрела: ага, вот это я уже читала, а это нет – постмотрим-ка, что за сказка. Мне просто было интересно. Это почти как настоящая любовь – бескорыстная и жертвенная, она не ищет ни причин, ни следствий, не ставит никаких целей. Это происходит естественно и неосознанно, ты не прилагаешь усилий, но получаешь взамен так много!
Как я говорила, мне не были доступны полки, откуда папа брал себе книги. Конечно, когда мне было семь или восемь, а сказки уже основательно потрепались,  я потянулась к верхней полке. Тогда-то я и услышала жестокий приговор пострашнее всякого запрета.
Помню, я тогда замахнулась на «Графа Монте-Кристо». Это была чудесная, в тёмно-синей обложке толстая книга, а корешок был украшен золотистыми узорами вокруг названия. Пригляделась мне она, наверное, потому, что название было известное. Сама же я руководствовалась вполне героическими стремлениями – мне хотелось читать умные, «взрослые» книги, как папа. Конечно, не  успела я открыть эту книгу, как отец отнял её у меня, аргументировав это тем, что я еще маленькая и ничего не пойму. Даже сейчас мне как-то обидно и противно вспоминать этот момент, хотя папа был прав. Что там говорить, если в шестнадцать я не понимала ни Достоевского, ни Камю. А «Монте-Кристо» я так и не прочла.
С тех пор я не брала книги с «запрещенной полки». Библиотека была теперь для меня недоступна не только физически (потому что находилась на самой верхней полке шкафа), но и морально. Думаю, что я до сих пор повторяю про себя старый папин постулат, когда смотрю на какую-то книгу. Думаю, что я до сих пор маленькая для многого, не только для книг.
Что мне оставалось? Когда было особенно скучно, я просто смотрела на эту полку и изучала корешки книг. Со временем я остаточно запомнила положение каждой книги. Если что-то менялось – кто-то взял какую-то книгу или менял их местами, – это производило впечатление дисгармонии, терялся баланс. Терпеть не могу перемены.
И вот, теперь мне здорово помогало изучение этих самых корешков долгими часами в детстве. Я точно знала полное имя какого-то писателя и что он написал. Вот, например, говорят мне: «Генрих Манн», а я сразу вспоминаю «Молодые годы короля Генриха IV». Потом шли «Зрелые годы». Следом, скорее всего «Синдбад-мореход» в нескольких томах. Эту книжку, кстати, мне позволялось иногда листать, по сути-то это были сказки. Но всё равно, вскоре я охладела не только к этой полке, но и ко всем книгам, что находились в доме.
А в доме было много книг. На полках пониже, где располагались какие-то безделушки, тоже в два ряда выстраивались книги похуже, чем наверху, так сказать, «непредставительского класса». Они запихивались туда вразнобой. Там были и толстые книги, и тонкие, в твёрдой обложке и мягкой, потрепанные и не очень. Здесь мне, в принципе, предоставлялась сравнительная свобода. Только вот незадача: книги были неинтересные. Даже названия не завлекали. Помню, была одна пузатая книжонка в светлой твёрдой обложке. Такие со временем начинают махриться. Привлекала она замечательно нарисованной иллюстрацией – красивая женщина с тонкими чертами лица, в пышном платье рядом с кустом какого-то растения (не помню, какого). На голове – причёска, как у королев в сказках. Книга называлась «Графиня де Монсоро». Вот она бросалась в глаза. Остальное, как мне казалось, была полная ерунда. И я ничего из этого не читала. То, что книги были везде – наверное, это сыграло. Меня тошнило от домашних книг, я знала все корешки наизусть. Волшебство исчезало прямо пропорционально моему взрослению. Вскоре мои родители, подумывая о ремонте, решили выбросить большую часть книг. Я, как ни странно, встала на защиту, мол, ни одна книга не окажется на мусорнике без моего согласия. Думаю, все эти книги были частью меня и частью нашего дома. Мне всегда казалось, что дороже книг в нашем доме ничего и не было.
И вот, повзрослев, мне хочется самой писать книги. Я хочу вложить душу во что-то вечное, оставить след после себя. Не только память, а то, что можно ощутить, почувствовать. Во мне постоянно борются две силы: одной руководит творческое начало, другой – грубое, никому не нужное, прагматичное существо, не терпящее никаких там вдохновений, поисков; Оно не желает видеть и принять другую силу. Я знаю, что это существо сильнее, у него больше шансов на победу. Творческое во мне похоже на умирающую бабочку: без особого рвения оно трепещет своими жалкими серыми крылышками, что-то пытается делать, но вряд ли оно когда-либо станет на место того, сильного «Я». Иногда я со стороны наблюдаю за ними. Не подумайте, это не заболевание, не раздвоение личности. Едва ли вы когда-то не хотели посмотреть на себя со стороны. Так ведь это называется? И я смотрю. Иногда мне становится смешно, а иногда грустно. Мне так жаль «бабочку», что я готова рвать волосы на голове от собственного бессилия. Иногда хочется рыдать, потому что мысли улетучиваются, как только садишься за стол, как только говоришь себе: «Сейчас я напишу всё, о чём я думаю». И мысли перестают существовать. Они окончательно дематериализуются. Они превращаются в паутинку, летящую по ветру. Никто не способен захватить её своими грубыми пальцами, в том числе и я. Собрать себя в кучу, установить внутренний порядок без истерик практически невозможно. Бабочка никогда не выберется из банки. Мне кажется, она погибнет там, медленно разложится, превратится в пыль.


Четвёртый этаж здания факультета. Время позднее, солнце садится, оставляя в коридоре последние свои лучи. Но и они со временем исчезают. Для какой-то определённости подхожу к знакомой. Интересная она: вся такая неземная, мечтательная. На скрипке играет. Как говорит другая моя знакомая «хоть к ране прилаживай». Я с ней согласна, но иногда сама не понимаю: то ли я ненавижу таких людей, то ли они мне нравятся. По сути, с ними хотя бы есть о чём поговорить.
Интересуюсь насчёт спецкурса. Мы ведь с ней на одной кафедре теперь специализируемся. Суматоха такая с этим распределением, я вам скажу. Спрашиваю о научной работе, по ком писать будет. Она называет писателя. Я понимающе киваю головой и ради этикета искривляю губы в бестолковой улыбке. В душе морщусь: некоторые авторы в моём понимании просто не стоят того, чтобы их изучали такие вот «недотроги».
От нечего делать я задумалась о том, что читала на выходных. Ага, «Над пропастью во ржи». До конца я его так и не прочла, но каждый раз, делая так, обещала, что вот-вот на днях снова возьмусь за книгу. Что меня еще раздражало в чтении, так это то, что мысли после него крутятся в голове дурацкие и все на языке автора. Как будто пишешь книжку о себе с его манерой письма. В случае постмодернизма меня это особенно бесило. Хотелось выбить эту дурь из бошки немедленно, а получалось наоборот – индивидуальность собственной мысли терялась полностью. И отпускало меня это состояние только через какое-то время, или если вмешается кто-то со своими переживаниями. Всё время, пока я так думала, мне казалось, что я жестоко копирую Селлинджера, или Плат, или Фаулза, или кто там ещё так писал. А это было недопустимым, ведь мне очень хотелось стать писателем, а для этого, как я считала, нужно выработать свой стиль. Обязательно – чтоб отличаться от других, хоть я и понимала, что это сложно и я полная бездарность, еще и необразованная как следует.
Так вот, спецкурс у нас читался  по стихосложению. Сказать, что он мне не нравился – ничего не сказать. Но преподаватель был хороший. Молодой и добрый. Люблю таких людей. Без принципов каких-то там. Понять, о чем он говорил, было практически невозможно, но я сидела за первой партой и делала вид, что внимательно слушаю и полностью осознаю всю эту ересь, связанную со стопами, слогами, клаузулами. Ну ладно, элементарное я, конечно, знала. Но, как бы часто преподаватель не напоминал нам об александрийском стихе, я так и не запомнила, что это. Я вообще стихотворения не очень люблю. Всё в них напыщенно как-то и возвышено. Я вот не верю, что возможно любить так, как это описывает Пушкин, например. Хоть ты лопни, но такое чувство просто неизвестно обычным людям. Хотя, может в этом и специфика поэзии – читать её следует необычным людям с необычными любвями. Так бы на моём месте Маяковский бы сказал, я думаю. Вот Маяковского уважаю. Перечитала его двухтомник вдоль и поперёк, просто наслаждаюсь сложностью его стихосложения. И чувства у него вполне земные, без «роз-мимоз».
А другой спецкурс был посвящен одному писателю 19 века. Правда, произведения мы его практически не читали, а всё статьи критические разбирали. Бред какой-то, если честно. Могу вполне уверенно сказать, что вынесла пользы я оттуда еще меньше, чем из стихов Пушкина. А преподаватель была очень болтливой, слегка стервозной дамой, которая то и делала, что закатывала на ползанятия рассказы о каких-то конференциях, о своей диссертации, о частных случаях из жизни. За это я её терпеть не могла. Болтала она здорово, а вот когда приходилось говорить нам, она вдруг начинала предъявлять претензии. В такие моменты я представляла, что бы она сказала, если бы я перебила её вдруг и попросила говорить ближе к теме. Образование – всё-таки процесс, который невозможно контролировать до конца.
В остальное время я больше не училась, а посещала занятия. Приходила я туда, потому
с детства привыкла к дисциплине, обязующей идти на занятия в любом случае. Помню, когда мне было плохо, я даже боялась сказать об этом родителям. Всё думала, что меня за симулянтку примут. Но когда дело действительно было худо, конечно, оставалась дома. В университете занятия для меня были времяпрепровождением. Иногда я даже там общалась с кем-то. Иногда даже больше пяти минут. А вообще я жила сама и не любила особо болтать. Если не выпивала в это время. Но во время занятий я больше наблюдала за людьми, чем говорила с ними. Это, конечно, не в троллейбусе подслушивать чужие разговоры, но всё же интересно. Разглядывая своих однокурсников, я часто ловила себя на мысли, что каждый меня чем-то раздражает. Как будто собрались все те, кто может меня бесить. Вот одну я помню, она в общем-то неплохая была, но громко разговаривала и слегка фамильярничала, когда отвечала на занятиях. Это было некстати, при том, что тональность её голоса постоянно менялась, будто она распевалась. В одном слове ошибку сделает – обязательно извиняется. Надоедало жутко. Мысль начиналась с одного и заканчивалась вообще непонятно чем.
Была ещё одна девчёнка, нормальная. Помалкивала и на разговор её не раскрутишь никогда. Всё посмеивалась. В такие моменты я чувствовала себя идиоткой. Или некрасивым парнем, который безуспешно пытается угодить девушке, которой он не нравится. Ну, короче, иногда я перекидывалась с ней парой слов, и сидели мы вместе почти всегда. Неплохая она, да.
Забыла о паре своих подружек. Они подружки потому, что с первого курса мы общаемся. Мы даже на Дни Рождения друг к другу ходим. Иногда. Но последнее время я общалась с ними нечасто. Отчасти от того, что они со мной не общались. Существовали друг для друга, как дуэт везде вместе ходили. А когда я с ними разговаривала, то ненавидела их вопросы. Они часто были такими идиотскими. Как будто они мне делают замечание. Я терпела, но меня жутко бесило это всё.
Короче говоря, жеманство, напыщенность, грубость и стервозность были в нашем коллективе основополагающими. Потому что коллектив был женским. Парней в нашей группе было всего три. С двумя из них я не общалась и вообще не хотела иметь дело с ними. А третий был моим старым другом еще с первого курса. Дело в том, что моя соседка по комнате в общежитии долгое время встречалась с ним. Его комната находилась в другом конце коридора и он частенько заходил к нам поначалу, а затем и вовсе поселился здесь. Многие считали это чем-то странным – как парень может жить в комнате с тремя девушками? Но не подумайте, мы отлично ладили, прошлым летом мы даже ездили втроем на море на пять дней. Отдохнули здорово. После этого лета всё пошло плохо. Соседка перестала встречаться с ним, и он съехал еще до окончания первого семестра. Больше мы не общаемся. Очень редко, преимущественно по учёбе. Это печальная сторона отношений с людьми. Они всё равно уходят, как будто всем всё равно. В принципе, и мне всё равно, я ведь не пытаюсь что-то исправить.