Трагедия поэта и комиссара, очерк, Гл. 10-13

           Глава десятая. Комиссар и его показательные суды.

           Комиссар третьего ранга областного УКВД сидел один в своем просторном кабинете. Уже третий месяц он успешно выполнял приказ № 00447. Его единственный информационный источник, который находился на столе – был календарь. Этот молчаливый информатор подсказывал ему, что сегодня 17 октября 1937 года.

           «Проделана большая работа, - размышлял Комиссар, - однако любое дело требует объяснения. Нужно как-то снимать всеобщую тревогу, охватившую население области. Само собой газеты выполняют заказ партии – все публикуют материалы, разоблачающие врагов и шпионов». Комиссар обладал широкой закрытой информацией, но далеко не полной, для более осознанного и уверенного выполнения приказа ему хотелось докопаться до истоков сложившейся ситуации.

           Ну и… Комиссар вспомнил ту ночную июльскую мысль: «Ведь ЦК проводит не только судебные процессы, но и обеспечивает им идеологическое прикрытие, как бы отвлекая жителей страны от мрачных мыслей, однако, и раскрывает определенные методы работы через свои постановления. Надо проверить».

           Комиссар поднял подшивку «Правды» за 1937 год. Итак, первый процесс начался в январе. В газете «Правда», в передовой под названием «Подлейшие из подлейших» Комиссар прочитал: «…трижды проклятые троцкистские мерзавцы хотели ликвидировать колхозы и совхозы, уступить Японии Приморье и Приуралье…».

           А вот и поддержка этого события поэтами в стихах Михаилом Голодным, Гусевым, Безыменским, Сурковым, Бедным и группой писателей.

           У нас на Урале такого не сделать, не тот поэтический накал. Есть тут один и тот уже сидит за антисоветскую «Маргариту». Это поддержка, а прикрытие, отвлечение рядового читателя от глубинного понимания происходящего где?

           Юбилей со дня смерти Пушкина – раз. Широкая пропаганда этого события на всех уровнях до районных газет. Это хороший факт, два. Далее. Чрезвычайный 18 Всероссийский съезд Советов, опубликовали Конституцию (Основной Закон) РСФСР.

           Изучение материалов съезда советов – это хороший козырь для прикрытия. Самоубийство Орджоникидзе также широко было использовано для прикрытия судебных процессов – многотысячные митинги по всей стране, призывы стать на стахановскую вахту.   
           Дело Тухачевского прошло под прикрытием статей под названием «Разведка и контрразведка». Но это не главное, главное приказ № 00447 – ведь он не возник спонтанно, его готовили исподволь.

           Надо начинать с мартовского Пленума ЦК ВКП (б). Здесь произошли два важнейших события: Доклад Жданова о подготовке к выборам в Верховный Совет СССР и заключительное слово Сталина на пленуме, где вождь насчитал семь вопросов, по которым нет вполне ясного понимания для ликвидации недостатков в работе. Для нашей работы НКВД нужно выделить три: два слова о вредителях – «этих господ придется громить и корчевать беспощадно»; для этого подбирать кадры по политическому признаку; и опираться на сигналы с мест «обыкновенного маленького человека».

          Эти сталинские положения нашли отражение в лозунгах к 1 мая 1937 года: «Усилим революционную бдительность! Разоблачим до конца всех и всяких двурушников! Искореним врагов народа, японо-германских-троцкистских вредителей и шпионов! Смерть изменникам родины!»

          Затем последовали статьи о самом демократичном избирательном законе и восхваление НКВД, награждение Ежова «орденом Ленина», статья «Все мы - добровольцы НКВД» и речь Ежова на заседании Президиума ЦИК СССР 27 июля, однако его речь была опубликована 30 июля, то есть в день выхода приказа № 00447.

          Всю работу наркомвнудельцев, особенно её качественную сторону, после речи Ежова невозможно было подвергать сомнению, поскольку: «Работа в органах НКВД является наградой сама по себе. Человек, работающий в НКВД, это наиболее преданный большевик, наиболее преданный советскому народу человек, который в любое время готов отдать свою жизнь за интересы народа. Это человек, который беспредельно предан своей родине, правительству, своей партии, вождю партии товарищу Сталину». Вот она внешняя сторона, заключил Комиссар свои мысли-исследования.

          А вот скрытая сторона: назначение Ежова в 36 году Наркомом и меня в октябре того же года сюда на Урал. В одной связке ходим, по одним меркам будут награждать и наказывать.

          И подготовленные  секретные решения Политбюро от 2 июня 1937 года «Об антисоветских элементах» и разосланы, как выписка из протокола № 51 заседания Политбюро ЦК секретарям обкомов. Далее 30 июля последовал приказ № 00447, и вдогонку ему ещё одна выписка № 51 заседания Политбюро от 31 июля 1937 года № П-51 442, где определялись расходы в 75 миллионов рублей на реализацию приказа № 00447. Вот сейчас мне почти всё ясно, где я и почему.

           Комиссар потребовал у помощника областные и районные газеты и начал просматривал их с двух позиций: как газеты освещают ход событий, и какие новые сигналы подают с мест рабкоры и простые обыватели.

           В газете «На смену!» Комиссар нашел удовлетворивший его любопытство лозунг: «Выше бдительность, революционную законность!». И тут же комиссар вспомнил лозунг, который он никак не мог забыть из этой же газеты: «Великая Советская страна и её счастливые граждане вступают в радостный 1937 год!». Да, для многих он стал особо радостным, а для многих просто трагическим. И всё это у нас, всё это вон за окном одновременно – смех и слёзы, каждому своё.

           «О некоторых коварных методах и приёмах врагов, пробравшихся в комсомол», - прочитал Комиссар заголовок в газете за 10 октября, и выделил это место красным карандашом. А вот вам и новое блюдо в меню врагам народа – потребляйте: «Постановление ЦИК СССР от 2 октября – срок увеличен до 25 лет».

           Комиссар отложил областные газеты, он их просматривал регулярно, выхватил их вороха макулатуры первую попавшуюся подшивку районной газеты «Красное Приуралье» из города Осы.

           Комиссар читал и удивлялся большому объему негативной информации, если центральные газеты спешили сообщить о больших успехах в стахановском движении и социалистическом соревновании, то в районной прессе было то, что тщательно скрывалось пропагандой, и то, что в рамках этой пропаганды в социалистическом обществе быть никак не должно.
           В разделах «С колхозных полей» и «Из редакционной почты» комиссар читал: В колхозе имени «Максима Горького» уборка и сев озимых идут плохо. У молотилки всё время ломаются шатуны, так как их делают из сырого леса». «Председатель беляевского колхоза «Красное знамя» Зотин совершенно не занимается уборкой. Он всё время  со счетоводом колхоза пьянствует». «Председатель колхоза «Свобода» не заботится о детских яслях. Продуктов для детских ясель не дает». В колхозе «1 мая» не вставлены в рамах стекла, и стекла школа нигде достать не может, в магазинах его нет».

           Особенно насторожила комиссара информация, расположенная на одной странице газеты, где сообщалось об «Урожае «Сам - 103» и «Голоде и нищете в Польской деревне». Получалось так, что в Польше от безземелья и неурожая, разорения и нужды, от гнета налогов и огромной задолженности кулакам и спекулянтам восстали крестьяне в десяти из шестнадцати воеводств. Восстание было жестоко подавлено. «Ещё теперь, - читал Комиссар цитату в газете, - говорит бюллетень «Страннитцтво людове» - находят валяющиеся на полях трупы крестьян».
          - Да, - пробурчал себе под нос Комиссар, - а как подавляли крестьянское восстание здесь на Урале в 21 году? Хорошо, что об этом никто не знал на западе.
          - А у нас всё хорошо. В Кирове на плантациях селекционной станции посеяли тридцать килограммов зерна на гектар, а получили тридцать один центнер. Сказка. Это при норме-то высева два центнера. Если всё так хорошо на Вятке, так почему живем плохо?

          И как бы в подтверждение сомнений  Комиссара его глаза остановились на коротком сообщении на той же странице, той же газеты: «Часто в купленном в магазинах райпотребсоюза хлебе бывают запечены мухи». Действительно, почему до революции хлеб продавали всегда пропеченный, и в достатке, а сейчас сырой и в длинной очереди? А ещё воруют колоски на полях. Кстати о колосках, - вспомнил Комиссар и начал перебирать лежащие на столе газеты. Ведь я же читал об этом в этой же газете «Красное Приуралье»?   
          Где же она, эта заметка?

          Комиссар пролистал подшивку вперед, возвратился обратно, но никак не мог найти нужный материал. Откинул раздражённо газету, и на его глаза попалась другая подшивка с тем же названием, но из другого – Чернушинского района.
          - Вот чертовы обкомовские идеологи, - ворчал Комиссар, - даже названия газет одни и те же, никакой фантазии. Ну, вот наконец-то: «Примерный поступок школьника».
Ученик Чернушинской НСШ Чепуштанов Вавил и Новокрещенов Миша задержали в поле преступницу, которая стригла колоски ржи. Мешок с колосьями ученики отобрали и доставили в правление колхоза, сообщив фамилию преступницы. Колосьев оказалось 20 килограммов.
Этот же ученик, Чепуштанов Вавил, еще, будучи 12 летним в 1935 году разоблачил в краже своего дедушку. Последний поступок ученика Чепуштанова является примером для пионеров и школьников всего района».

          Вот молодец, - вырвалось непроизвольно из уст Комиссара, - такого парня обязательно надо поощрить. Такие кадры нам нужны и чем быстрей они вырастут, тем быстрей мы освободимся от этих воров колосков и зерна с молотилок.

          Комиссар не понимал, да и не хотел понимать поступков колхозников, продукты его жена выкупала в закрытом распределителе на улице 8-го марта, ещё недавно носившей имя Троцкого, а сам он обедал в столовой для секретарей и членов обкома, куда не имел права зайти даже инструктор того же обкома.

          - Товарищ комиссар, - обратился через приоткрытую дверь помощник, - заведующие отделами по вашему приказанию на оперативку на десять ноль-ноль прибыли.
          - Приглашай через минуту, - откликнулся хозяин кабинета.

          Комиссар смахнул с лица довольную улыбку от только что полученной информации, убрал со стола все газеты и бумаги и стал перестраивать свое сознание на предстоящее совещание.

          Офицеры молча входили в кабинет и занимали свои давно определенные места за длинным столом начальника. Каждый из вошедших готов был выслушать нотацию, упрек или выговор из уст своего руководителя. Они хорошо улавливали перепады в поведении и характере Комиссара.

          Собрание проходило своим чередом. Каждый из присутствующих вставал и кратко и внятно докладывал о проделанной работе, отвечал на вопросы и спешно записывал в рабочую тетрадь замечания руководителя областного УНКВД. Когда очередь дошла до Вижайского, комиссар перестал вертеть на столе карандаш, поднял глаза и начал напряженно вслушиваться в слова подчиненного:
          - Где ваш обещанный открытый процесс, - прервал доклад Вижайского Комиссар.
Вижайский несколько смутился тем, что ему не дали договорить, и быстро мысленно перестроившись, неуверенно сказал:
          - Понимайте…
          - Понимаю. Работать не умеете. Голос комиссара звенел натянутой струной, он уже давно забыл о своих сомнениях и выполнял приказ Наркома народного комиссариата внутренних дел с особым старанием и энергией. Какого-то хлюпика поэта не можете расколоть, а он вас водит за нос. Назвал вам фамилии писателей, которые или уже… комиссар замолчал на секунду, или осуждены. Этих мы и без него знаем и тех знаем, чего они стоят, которые не арестованы.

          Комиссару очень хотелось иметь в активе своей работы открытый процесс по делу писателей, но в этом его стремлении всё как-то не складывалось, все арестованные писатели проходили то, как анархисты, то, как эсеры, то, как церковники. Комиссар знал, что почти третья часть делегатов первого съезда писателей уже репрессирована, но даже в Москве не было открытого судебного процесса  по делу литераторов. Попытки реализовать такую идею делались, однако, безрезультатно. Это огорчало Комиссара. Такой процесс мог бы выгодно показать его работу на фоне других областей. Комиссар старался быть на виду и широко рекламировал свою работу в областной прессе.

          Уже пятого сентября в рамках выполнения приказа № 00447 в Нижнем Тагиле состоялось первое заседание суда над врагами народа, затем
         18 сентября широко разрекламированный процесс в Таборах против врагов колхозного строя.
         27 сентября. Судебный процесс по делу контрреволюционной вредительской группы правых бывших работников Пермской конторы Заготзерно.
         28 сентября судебный процесс в селе Путино Верещагинского района.
         30 сентября состоялось заседание Военного Трибунала УралВо в Коми-Пермяцком национальном округе.
         5 октября представители Прокуратуры Свердловской области заседали в городе Реже.
         6 октября Прокуратура области разбиралась, каким образом враги народа ликвидировали колхоз имени Свердлова и разрушили деревню Брагино в Егоршино.
         17 октября враги колхозного крестьянства предстали перед судом в городе Ирбите.
Комиссар знал, что до конца года будут проведены и другие заседания суда, и что каждый суд заканчивался постановлениями и приговорами как по первому списку – расстрел, так и по второму – лишение свободы на многие годы.

         Комиссар распалялся в своих претензиях и наставлениях…
Вижайский с красным лицом и опущенной головой стоял и  думал о своём: «Вот гад, сел на своего любимого конька – процессы. Будто мы не знаем твоей биографии и твоей роли в процессе о вредителях в пищевой промышленности или ленинградского террористического центра…».
        - Вижайский, ты меня слышишь? Что уставился в пол, там ничего нет. Мобилизуй своих бездельников, чтоб процесс во главе с этим, твоим поэтом, мне был, и как можно скорей. Ты, понял?!

         Областной Комиссар жаждал славы, поощрений и признания заслуг, особенно сейчас, когда его кандидатуру выдвинули кандидатом в депутаты в Совет Национальности Верховного Совета ССР. Его самолюбию льстило, когда он появлялся на трибуне вместе с другими руководителями области на центральной площади города на митингах то по случаю одобрения приговора группы Пятакова, то смерти Орджоникидзе. Несмотря на январский и февральский морозы заводские парткомы и райкомы сгоняли на площадь 1905 года громадные массы людей. В газетах сообщали, что на таких митингах-поддержках политики партии собирали по 75 и даже по 200 тысяч человек.

         Комиссар не верил этим газетным сводкам, но народу действительно было много. Конечно, прежде всего, это были солдаты местного гарнизона в легких шинелях, в буденовках с опущенными клапанами. Выдыхаемый на морозе туман из открытых ртов, орущих людей стоял серой тучей над площадью, при таком состоянии, для пользы текущего момента можно цифры и увеличить в несколько раз. Но то были события всесоюзного масштаба, и обком выполнял указания ЦК.

          Митингов поддержки процессов местного розлива никто бы не отважился проводить, как бы повела себя толпа, никто этого не мог предсказать. Среди арестованных могло быть много родственников с их горем и скрытой ненавистью. Комиссар понимал это и тихо переживал – он искал не поддержки толпы, а похвалы сверху.
          - Ты понял, Вижайский?
          - Так точно.
          - Садись.
          - Кто у нас курирует Пермский околоток? – продолжал Комиссар. Надо разобраться с Осинским и Чернушинским районами. Там в одноименных газетах пишут, чёрт знает что. В Осе избивают и убивают селькоров, а местные власти бездействуют, начальник райотдела милиции заявляет, что селькор сам попал в бункер комбайна, когда очищал емкость и всё, что произошло, объясняет нелепой случайностью – разберитесь в этой политической слепоте и идиотской болезни - беспечности.
           В Чернушке наоборот надо поддержать настоящего советского пионера Чепуштанова. Найдите его и поощрите.
           Всё, все за работу.

           Уже через десять дней все поставленные Комиссаром задачи в заключительной части совещания были решены. Фамилия ответственного редактора районной газеты исчезла в нижнем правом углу газеты и была заменена на фамилию временно исполняющего обязанности.

           В газете появились заголовки статей с советской стилистикой тех лет и коллективными подписями: «Бандитов расстрелять», «Беспредельная ненависть», «Нет гадам места на советской земле». И как заключение появилась заметка в районной и областной газете «В Осинском районе неблагополучно», где сообщалось, что с работы сняты первый секретарь райкома партии, прокурор и начальник милиции.
           В Чернушке нашли героя-пионера Вавила Чепуштанова и наградили его денежной премией – 50 рублей и путевкой в пионерский лагерь «Артек».


           Глава одиннадцатая. Карцер.

           Время, казалось, Григорию потеряло свое привычное течение, минуты превратились в часы, часы в недели. Его угнетало сжатое в пространстве помещение, холод, тусклый свет, влажные слезящиеся стены и этот отвратительный глазок в дверях с отверстием-кормушкой. Ему то представлялось, что если бы не было этих отверстий, то он бы спокойно провел эти дни унизительного заключения. То напротив, он радовался, что может вдруг застучать кулаками в эти непроницаемые дверные отверстия, заорать во всю глотку и тогда на его отчаяние откроется вне расписания отверстие-кормушка и грубый солдатский голос спросит: «Чего орешь, не положено нам с вами разговаривать». Но это было пусть бедное, но всё же общение с живым человеком тебе подобным.

           Григорий передумал всю свою короткую жизнь. Она ему представлялась то счастливой и радостной, когда он в раннем детстве жил с родителями, когда усталый отец приходил с работы и играл с ним в прядки в восьми комнатной квартире. Он мало понимал в свои семь-десять лет, что такое революция и гражданская война, но ощущал это по столу, который накрывали в их семье в эти годы на завтрак, обед и ужин. Он замечал изменения на улице в играх с ровесниками. Особенно его заставляли задуматься встречи в кругу семьи с Доброклонским с мужем сестры его мамы в эпоху гражданской войны, когда всем было очень голодно, он, как Чусоснабарм, жил очень сытно, даже богато. Этот факт заронил в душу ребенка первые сомнения в идейной чистоте коммунистов, постепенно превращающуюся в касту каких-то новых дворян. У отца был широкий круг общения с представителями старой интеллигенции, в беседах они высказывали свои сомнения в правильности принятых правительством решений.

          Григорий, как и его младший брат, жил раздвоенной жизнью: на улице и в газетах одни установки и оценки, дома другие. Когда Григорий увлекся поэзией, он с интересом стал посещать литературный кружок при газете «На смену!», а когда образовалась Уральская ассоциация пролетарских писателей, стал ее членом. Однако среди   малограмотной молодёжи Григорий резко выделялся культурой речи и воспитанными манерами – это заметили руководители ассоциации и стали предъявлять к молодому автору свои классовые претензии в необходимости «переваривания в рабочем котле». При обсуждении его стихотворений на заседаниях клуба его больше чем других наставляли в дальнейшем писать с партийной установкой и как-то стыдливо указывали, что талантливость в наши дни относительная вещь. Советовали описывать не просто физическую боль человека, но его социальную боль, даже если это смерть отца или матери. Однако, как выразить эту социальную боль в произведении никто не мог объяснить.

         Григорий вспомнил собрание, на котором обсуждали его поведение и исключили из ассоциации за посещение вечеринки в нетрезвом виде. Это было 21 ноября 1929 года, он написал объяснительную записку, где признал свою ошибку и ждал товарищеского обсуждения или даже серьезной нахлобучки. Но его поступок оценили как «язву богемы», «разложение» и даже один назвал его «пьяной рожей».

         При воспоминании этой сцены Григорий сжал кулаки и быстрей зашагал по тесной камере, но смена мыслей вернула его в реальную обстановку карцера, он почувствовал резкий холод пронизавший всё его тело, боль в желудке и сухость в горле.
После ареста отца по делу «Промпартии» на него стали смотреть как на сына врага народа. Ещё раньше его исключили из ассоциации пролетарских писателей, а в члены союза советских писателей даже не рассматривали заявление.

         Неопределенность его положения в обществе угнетала психику поэта, порождала неуверенность и желание кому-то что-то доказать: с одной стороны, что он нормальный советский человек, а не классовый враг, с другой, что он настоящий русский поэт, что писать стихи не обязательно на одну пролетарскую тему, что жизнь она более разнообразна, не однобока. Однако, все его старания доказать свое место в поэзии и обществе заканчивались классовой оценкой окружающих, чего здесь было больше зависти к его таланту, умению лучше писать стихи чем окружающие его люди, или всё таки политики.
В этой неустойчивой психологической ситуации и родилось у Григория стихотворение «Маргарита». Ему легко было представить как жила девушка его интеллигентного дореволюционного круга, и что с ней произошло после революции. Тему подсказал его друг, Юра Функ и стихотворение родилось за одну ночь на писательской даче на Шарташе в декабре 1934 года. Стихотворение пошло в рукописном виде по рукам, образовалось несколько вариантов – и получился большой шум, вплоть до газеты «Правда», где обвинили поэта в антиобщественных поступках, антисоветских настроениях…

          Григорий метался по камере, в том стихотворении, - разговаривал он вслух сам с собой, - я отразил правду, а мне приписали антисоветизм и классовую несостоятельность. Нарыв завистников созрел и лопнул, они раскрыли своё лицо и удар наносили не на площадке творчества, где были слабы, а на политической сцене, где устроили разнузданную бутафорию. И вдруг заговорил:

          Ты придешь ко мне, моя Мадонна,
          В этот вечер сосен и зари,
          Буду я с тобою дома
          О прошедшем говорить.
          Кем я был? Поэтом и бродягой!
          Были мне отпущены грехи:
          Старая заржавленная шпага,
          Легкие французские стихи.

          Григорий остановился. Откуда это во мне, здесь в камере? Здорово. Холод подгонял шаги и мысли поэта:

          И я шел, как ветер по дорогам,
          Неизвестный сверстникам страны,
          Пронося на сердце образ Бога –
          Бога возрождающей весны.
          Может быть, меня любили?
          Пели, забывая навсегда,
          На полях фламандских изобилий,
          У порога страшного суда.

          Надо это положить на бумагу, но где она здесь. Стучать в дверь – напрасно, потеряю ритм, мысль…

          Но гитара  больше мысль не мучит,
          Брови не трепещут, как тогда,
          Черные и медленные тучи
          Опускаются на города.
          Я устал от песен и от шпаги,
          От суровых северных ветров…
          Из моей истертой фляги
          Для тебя… единственный глоток.

          Поэт замолчал, его мучили боли в желудке, всёохватный озноб и слезы. Он плакал и безнадежно мычал:

          Ты придёшь ко мне, моя Мадонна,
          В этот вечер сосен и зари,
          Буду я с тобою дома
          О прошедшем говорить…

          Григорий упал на бетонный пол, силы оставили его. Ему стало всё безразлично: где он, что с ним, и к чему вся эта окружающая среда…
          Когда солдат пришёл за ним, чтобы вести на допрос, он не мог его поднять. Пинки в зад, в спину сапогом не помогали, человек лежал без сознания. Разъярённый охранник вызвал подмогу. Двое сильных молодых наркомвнудельцев, путаясь в длинных полах серых суконных шинелей, потащили арестованного на допрос.


          Глава двенадцатая. Продолжение трагедии поэта.

          После полученного нагоняя у областного комиссара Вижайский собрал своих подчиненных и дал им такую же взбучку, что ему его прямой начальник.

          Хреновы сыщики, - орал он на Десятского и Ухова, трепачи, захотели выслужиться, а ума не хватает. Что первый раз ведете допросы, или хотите, чтобы вас разжаловали в рядовые. Даю вам два дня, чтобы вы нашли людей, которые слышали бы какой-либо треп этого поэтика, не может быть, чтобы в нашей действительности человек только восхищался существующим строем, всё равно что-нибудь да говорил о зарплате, займах, стахановском движении, о выборах, о Сталинской конституции. Вон сколько тем – найти.
         Свяжитесь с союзом писателей, что у вас там нет своего актива, на который можно было бы положиться. Десятский, ты нашел того специалиста по «расстрелу без выстрела». Используйте все возможности – ищите. Да, ещё используйте обычный проверенный метод, выясните с кем, и когда он общался в последнее время перед арестом – неважно писатели, художники, инженеры или рабочие. Всё. Действуйте, через два дня, чтобы дело было в производстве.

         Десятский всю работу по подготовке дела поэта взвалил на Ухова. Младший лейтенант не стал прибегать к услугам человека, из союза писателей, который уже написал заявление на Григория и на основании, которого его арестовали. У него были свои каналы общения с отдельными членами этой организации. Он потребовал созыва комиссии, которая бы дала оценку художественным произведениям Григория незамедлительно, к утру послезавтрашнего дня.

         Затем Ухов отправился в районное отделение милиции и там встретился с участковым милиционером, который курировал район проживания арестованного поэта. Участковый вспомнил рассказ постового милиционера, у которого был записан адрес молодых разговорчивых парней, но содержание подслушанного разговора он не записал, проявив идеологическую беспечность.
         Ухов нашел адрес человека, который ему указал постовой милиционер.
         - Здравствуйте, Федор Иванович, - приветствовал Ухов, - крепко сложенного, с широкими плечами человека, показывая ему при этом своё удостоверение.
         - А, весело и радостно приветствовал визитёра Фёдор Иванович, - вспомнили старого чекиста, давно ждал, давно.
         - В чём собственно дело?
         - А? -  этих мальчишек, так это дело выведенного яйца не стоит, - ответил Федор Иванович, когда Ухов  объяснил цель своего визита.
         - Но, Ухов, я с тобой разговаривать не буду, веди к начальнику. Нет, подожди, пусть лучше он вызовет меня повесткой – так надежней.

         Утром следующего дня Федор Иванович сидел в кабинете Вижайского. Они встретились как два старых знакомых, коротко обменялись последними новостями из личной жизни и перешли к делу. Федор Иванович давно был готов к сотрудничеству, он выложил на стол Вижайского подробное заявление об антисоветских высказываниях группы молодых людей, проживающих по адресу Главный проспект, 29а. Гость заверил начальника отдела в готовности к дальнейшему сотрудничеству, он мог выступить в качестве свидетеля или даже «колуна» в камере:
         - Давай посади меня туда на недельку, я тебе принесу свеженькие новости. Хоть отдохну, а то всё завод, да завод, у вас наверно и котёл погуще, чем моя зарплата.
Вижайский уклонился от прямого ответа, но обещал подумать.

         Двое солдат втащили Григория в жарко натопленную комнату, усадили на табурет и встали по бокам, поддерживая арестованного от падения. По промёрзшему телу арестованного прокатывались волны озноба. Внутренние органы стиснулись в комок, где-то там, внутри человека, происходило телотрясение, и в ритм с ним дергались внешние члены арестованного. Руки его сжатые в кулаки, локтями прилипли к животу, кулаки постоянно вздрагивали. Подколенные сухожилия непроизвольно разжимались и от этого колени арестованного как-то неестественно подпрыгивали над полом, ходили вправо и влево. По всему организму гуляла волна холода, и потому всё его тело тряслось, в какой-то хаотической дрожи. Холодные, сжатые кисти рук часто касались нижней челюсти, пытаясь удержать её от звонкого стука.

         Присутствующие с довольной улыбкой наблюдали за беспомощным человеком.
         - Что, дворянин, отдохнул? – спросил равнодушно Десятский, - будешь подписывать протокол?
         - В чём смы-смы-смысл? – заикаясь и борясь с трясущейся челюстью, - выдавил с трудом из себя Григорий.
         - Ты руководитель контрреволюционной группы, которая планировала отравить водопровод, вода по которому подается в Кремль, в то время, когда ты жил в Москве. Вы хотели взорвать мавзолей. Убить члена политбюро, когда тот должен был посетить Урал. Понятно?
         - Ка-ка-кай а-а-абсурд, кто в э-э-это поверит, - откликнулся допрашиваемый.
         - Это не твоё дело. Чем нелепей, тем лучше. Мы будем диктовать, ты будешь писать. Будешь подписывать?

          Справа от Григория, за угловым столом, ближе к окну, сидел сержант и с аппетитом завтракал. Громко чавкал, кряхтел и хвалил чесночный соус. Над стаканом чая курился парок.

          Молодое промерзшее тело арестанта требовало пищи, тепла, уюта. За пять дней карцера ему давали только хлеб и воду. Он исхудал. Это уже был другой человек. Выносить подобные издевательства он больше не мог.
          - С-с-согласен, - был его короткий вымученный ответ.

          Отношение к арестованному изменилось. Начальник отделения потребовал, чтобы ему срочно принесли завтрак. Котлету он ел торопливо, стучал алюминиевой ложкой по тарелке и зубам. Горячий час смягчил внутреннюю дрожь. Папироса, после еды, вернула ему некоторые черты лица присущие до ареста.
          - Ну, вот и молодец, Григорий Александрович, - похвалил его Ухов. Сейчас идите, отдыхайте и начнем работать.
В 23.30 начался новый допрос.

          Допрос № 1, -  написал Ухов, - 6 октября. Сегодня не шестое возразил допрашиваемый.
          - Для вас это не имеет никакого значения, это имеет значение для других. Ухов показал пальцем вверх.
          - Назовите всех ваших знакомых, с кем вы общались в последние дни до ареста.
Григорий насторожился, но назвал имя отца, брата, Игнатова Стаса, Зверева Игоря, Русакова Андрея, Василькова Михаила, тех с кем встречались в последний раз, и пили пиво.
Следователь не настаивал на продолжение списка и потребовал ответа об истоках контрреволюционных взглядов.

         Григорий решил не скрывать, и сказать всё, что он об этом думает.
         - Вся моя сознательная жизнь, начиная с 18-и летнего возраста, прошла в сомнениях, колебаниях в правильности существования Советской власти. Следователь не успевал записывать, ему уже порядочно надоело работать. Он передал бумагу допрашиваемому, сказал:
         - Вот здесь пиши, всё, что думаешь, а я пойду курить. Напишешь, поставлю следующий вопрос, а что будет не так – исправим.
         Григорий продолжал писать.

         С этого момента и до последних дней, я считал, что политика партии и Советского государства в целом ряде основных мероприятий: коллективизация, раскулачивание, индустриализация, массовые репрессии, проведение займов, цензурные условия печати – не правильны. Они не укрепляли страну, напротив, приводят народ к недовольству.
Встреча с целым рядом одинаково со мной думающих людей, арест отца по делу «Промпартии» и последующие репрессии, коснулись нашей семьи, что окончательно сформировало мои сомнения.

          Сталинская конституция гарантирует каждому трудоспособному человеку работу, а мне в ней отказывали. Я изучал газетную практику, и сталкивался во время этой практики, что наша пресса и литература не отражают дух эпохи, а только дух партии, но не саму жизнь. Я считал, что национал-социализм и коммунизм это «орёл и решка» одной и той же монеты, что та и другая государственная система являются системой диктатуры.

          Мне, казалось, что октябрьская революция произошла не в силу того, что пролетариат взял власть в свои руки, а силу того, что Временное правительство было бездарно.
          Я считаю, что работа, проводимая НКВД терроризирует население, достигая этим обратное цели, то есть увеличивает число врагов Советской власти.

          Руководство партии живет обособленно, отгородившись от народа «китайской стеной».
          По моему мнению, руководство компартии слишком далеко ушло от насущного вопроса – коммунизма. Занялось вместо этого практическими делами, которые, как мне представлялось, шли в разрез с подлинным коммунистическим учением. Под руководством партии много строится в нашей стране заводов, фабрик, жилья, но при этом партия забывает о душе человека, коверкает душу на свой лад. Дух и душа, где-то близкие по понятиям слова. Но это не одно и то же.

         Вернулся следователь. Взял исписанный листок, быстро прочел:
         - Ого, - удовлетворенно изрек Ухов. На статью 58, часть 10 тянет. Молодец. Это от шести месяцев и до тю-тю… до предела. Только обязательно подправим некоторые акценты. Там, где ты пишешь о своих колебаниях, добавим «привели к активной борьбе против неё». Дальше. Там, где у тебя встречи с людьми, дополним «контрреволюционно настроенными».
Дальше дай оценку всем людям, кого встречал в последнее время – подробную, и, прежде всего политическую.
         Следователь вновь ушёл.

         «Это уже предательство, - думал Григорий, - как поступить, чтобы не навести вреда людям? О ком писать?». В его памяти мелькали люди, скорей только их имена, родные его покойной матери, знакомые отца, знакомые с кем делил время. Поэт написал о родственниках матери, которых уже не было в живых, знакомых отца, забытых, унесенных туманом времени.

         Ухов наорал на Григория за такую информацию. Припугнул:
         - Хочешь, есть котлеты, сидеть в сухой камере и курить папиросы пиши всё подробно о своих друзьях-товарищах. Нечего тут ерундой заниматься.

         Григорий понял своё безвыходное положение, первый шаг предательства был сделан в час выхода из карцера, называл себя последними словами: «слабак», «предатель», «ничтожество», но выхода из создавшегося положения не видел.

         Допросы шли своей, понятной только следователям, чередой: вызывали то ночью, то днем, то делали перерыв на несколько дней, то допрашивали по несколько раз в сутки.
Допросы вели то Десятский, то Ухов, то передавали подследственного в руки сержантов.
От арестованного требовали мелких подробностей из жизни оговоренных им лиц, диктовали, что должен сказать и занести в протокол допроса. У Григория, как руководителя террористической группы, уточняли и перепроверяли ранее сказанное, требовали назвать фамилии иностранцев, с кем общался его отец и он сам. Требовали конкретизировать предыдущие показания по террористическим актам против руководителей ВКП (б) и членов правительства, какую гостиницу, расположенную напротив Кремля и мавзолея собирались взорвать на Красной площади.

         И Григорий писал, что брат Владимир отмечал на сборищах бедственное положение крестьян, которые бедствуют и едят хлеб с суррогатом. Выборы в Верховный Совет на основании конституции, это своеобразный театр, а не демократические выборы, как это пытается изобразить наша печать. Вместе с Владимиром слушали радио Италии и комментировали передачи, конструировал алфавитный трафарет.
Отец был недоволен низкой заработной платой. Говорил, что не видит логики в массовых арестах, он понимал классовую сущность, когда арестовывали инженеров, но не мог понять сплошные аресты крестьян и простых рабочих.
         Игнатов Стас вспоминал НЭП и утверждал, что это было время отдыха для России.
         Русаков Андрей поддерживал контрреволюционные разговоры.
         Зверев, Игорь выполнял задание по устройству печатного станка для печатания листовок, но задание не выполнил.
         Васильков Михаил информировал группу о состоянии Красной Армии, обязался подготовить крестьянское восстание, поскольку его отец жил в деревне.

         Параллельно с допросами поэта шли аресты и допросы людей им названных. Все они на первых допросах отрицали какое-либо существование контрреволюционной группы, но, в конечном счете, все подписывали обвинительное заключение, кроме отца Григория.
         После пятнадцатого допроса Григория оставили в покое.

         Следователи старались выполнить приказ областного комиссара и довести дело поэта до суда. К арестованным, названных Григорием, сразу же предъявлялось обвинение об участии в контрреволюционном заговоре. Все, кому предъявляли это обвинение, терялись в догадках, так как в реальной жизни такого заговора никогда не было. Однако их разными способами склонили к признанию.  Сейчас трудно определить принадлежали ли показания арестованных, внесенные в протокол допросов самим арестованным, или были продиктованы следователями. Вместе с тем эти показания имели глубокий смысл. Притеснители хотели обвинить притесняемых в контрреволюционной деятельности, а в действительности притесняемые оказались пророками.

         Владимир на обвинение следователя в том, что готовил трафареты для изготовления антисоветских плакатов и карикатур показал. Одна карикатура была задумана мною, и был сделан черновой набросок. Карикатура называлась «Тройка» на ней были изображены розвальни в довольно бесхозном состоянии, с торчащей рогожей. В эти розвальни впряжены три человека: - в средине, с одетым на шее хомутом, крестьянин; в пристяжке с одной стороны рабочий, с другой интеллигент. Ямщиком в этих розвальнях должен быть изображен руководитель ВКП (б), с нагайкой в руках, состоящей из нескольких хвостов. На одном хвосте должно быть написано «стахановское движение», на другом «трудовая дисциплина» и ещё ряд надписей, которые ещё не были выработаны.
         В повозке пьяная компания, состоящая из настоящих и бывших членов политбюро. Причем в перспективе должно быть видно, что отдельные члены политбюро выброшены из возка и валяются в живописных позах.
         Компания в повозке расположена у ног вождя ВКП (б), и, вцепившись в его ноги, заставляет заметить о неустойчивости последнего.
         Тройка эта несется бешеным темпом, впереди пропасть и надпись «Катастрофа».
Игнатов Стас заявил, что социализм строить трудней, и фактически сделано гораздо меньше, чем это пишут в газетах.

         Зверев, Игорь оставил в протоколе для потомков следующее: Такого террора история ещё не знала. А что касается интеллигенции, то мы не более как новая интеллигенция для будущих поколений. Им может быть будет и лучше жить, а я вот этой хорошей веселой пресловутой жизни не вижу.

         Русаков Андрей. В партию идут не по убеждению, а потому, что малограмотные, и стремятся пробить себе карьеру. Люди ищут способ для своего существования и идут в партию по личным мотивам. Основываясь на этом, мы делали вывод, что партия большевиков не может бороться за интересы трудящихся. И ещё. Поскольку руководящая роль в СССР принадлежит ВКП (б), и что в ВКП (б) идут люди случайные, не идейно преданные делу рабочего класса, то сами же партийные продадут государство. Отсюда государство неизбежно должно, как мы выражались «упасть».

         Следователи торопились, их методы работы не сокращали количество арестованных, а значит, и возведенных в ранг врагов народа многих жителей страны. Только один безобидный принцип допроса – назовите ваших знакомых, и охарактеризуйте их политическую сторону, и ответы, подправленные под нужную следователям оценку – практически мог привести к нескончаемой цепочке превращения всех людей государства во врагов народа, вплоть до самого последнего, того, кто и направлял эту чудовищную компанию.

         Следователи торопились. Тюрьмы были переполнены, а арестанты всё прибывали и прибывали.

         Следователи торопились и готовили документы, разоблачённой и созданной ими террористической группы под руководством Григория к передаче на судебное заседание. Осталось провести очные ставки и ещё раз принудить узников к насильственной лжи. Григорий переживал, мучился и готовился к этим встречам, он чувствовал свою вину, все аресты этих близких ему людей начались и осуществились после его показаний и признания в том, что он являлся руководителем этой несуществующей террористической организации.

         Очные ставки проводились перекрестным методом, цель следователей была одна при визуальной встрече добиться подтверждения того, что арестованные показывали в тиши кабинетов, при насильственном давлении. Это следователям не всегда удавалось.
Андрей Русинов на очной ставке не подтвердил показания Михаила Василькова о том, что он знал заранее о существовании контрреволюционной организации. Васильков настаивал на своих показаниях, но заявил, что он узнал о существовании этой организации только на следствии.
          На прямой вопрос Андрея слышал ли Васильков когда-нибудь от него призыв к борьбе с советской властью. Ответ был один. Нет, не слышал.
          Тот же результат получили следователи и при очной ставке Станислава Игнатова и Игоря Зверева, но следователи упорно продолжали свою работу.
          На очной ставке Григория и Станислава Игнатова последний так же отрицал существование антисоветской организации. Стас особенно был поражен заявлением Григория и только мог тихо простонать: «Как ты мог, Григорий?». На что Григорий ответил, понурив голову: «В первый день я так же не мог признаться, что являюсь руководителем контрреволюционной организации».
          Взбешенный Ухов прервал встречу.

          Очная ставка для Григория с отцом была особенно тягостна. Что может быть трагичнее такой встречи. Отец и сын: в связке жизни скручены в одну нить - взаимная любовь, неразрывная связь, и отторжение молодым поколением старшего. Таков закон природы. Не может подрастающее поколение слепо следовать традициям старших. Это было, и это останется на века.

          Но здесь другое. Здесь сын предал отца, пусть под физическим давлением, по принуждению, но факт остается фактом. Как пройдет эта встреча, как выглядит отец, после всей этой встряски, что скажет? Всё это волновало Григория.

          И вот он вошел - отец. Спокойный как всегда, уверенный в себе, каким его знал Георгий в домашней обстановке. Черная несвежая рубашка застёгнута на все пуговицы. Руки за спиной и Григорий почувствовал на себе быстрый изучающий взгляд отца, в нем не было осуждения, не было упрёка, только любопытство и сочувствие: «Как ты чувствуешь себя, сынок?». Внешне изменился. На бледном лице особенно выделился высокий лоб, заострился прямой нос, ввалились глаза, грязная рубашка под мятым пиджаком расстегнута и верхняя губа нависла над нижней.
          - Александр Александрович, - вы признаёте факт, что на вашей квартире, на вечеринках, при вашем присутствии велись антисоветские разговоры? - задал вопрос следователь.
          - Я говорил вам, и повторяю здесь ещё раз, что в своём присутствии я не слышал контрреволюционных высказываний ни от Владимира, ни от Григория, ни от упомянутых мною ранее лиц. На вечеринке, как вы выразились, разговоры не носили контрреволюционного характера, так как рассказывали на этих вечерах анекдоты, и тому подобные разговоры не выходили из пределов обывательской болтовни.

          Григорий смотрел на отца, ему хотелось забыть раздоры, возникшие между ними в последнее время, обнять этого родного человека исхудавшего и побледневшего с такими же ввалившимися глазами на лице, как и у него. Но между ними лежала пропасть, и не только в виде суровых взглядов тюремщиков, эту пропасть создал сам Григорий и чтобы её стереть нужно время. Много времени, подтвержденного добрыми поступками. Но, где его взять в такой ситуации? Отец и здесь остался таким же мудрым учителем и мужественным человеком, чего не хватало Григорию.
         - Григорий Александрович, вы можете подтвердить, при каких обстоятельствах ваш отец говорил о сравнении политического строя в Германии и СССР.
         - Григорий не мог вспомнить таких обстоятельств.
         С очной ставки их выводили по очереди. Первым вывели отца. Григорий чувствовал себя униженным человеком, все внутренние органы его тела протестовали против его настоящего положения, на глазах навернулись слезы.

         Следствие по делу контрреволюционной организации закончилось. Его привели на третий этаж известного всем жителям города в доме на Главном проспекте, 17 и огласили постановление о предъявлении обвинения из десяти пунктов:
         1. Является организатором контрреволюционной террористической организации.
         2. Лично привлек в состав контрреволюционной организации Игнатова, Зверева, Русакова, Василькова.
         3. Проводил сборища участников контрреволюционной организации в своей квартире.
         4.Организовал коллективное обсуждение участниками контрреволюционной организации форм и методов борьбы против советской власти и высказывался за применение в борьбе против советской власти самых острых мер террора и диверсий.
         5. Являлся ярым сторонником свержения советской власти и восстановления капиталистического строя в СССР.
         6. Проводил работу по созданию повстанческого движения для организации вооруженного восстания против советской власти.
         7. Вел подготовку к совершению террористического акта над руководителями ВКП (б) и советского правительства, выразившихся в подписании средств и способов выполнения таковых.
         8. Подстрекал участников контрреволюционной организации Игнатова, Зверева, Русинова к приобретению взрывчатых веществ и совершению диверсий на промышленных предприятиях (Уралмашзавод).
         9. В своей практической писательской деятельности проводил вражескую работу на идеологическом фронте, протаскивая в своих литературных произведениях террористический настрой («Город славы», «Баллада о ночных огнях», «Маргарита»).
        10.Систематически проводил антисоветскую пропаганду и возводил клевету против руководителей ВКП (б) и советского правительства.

         - Откуда у вас данные, что я в своих произведениях проводил антисоветскую агитацию? – спросил Григорий.
         - Вот полюбуйся, - Десятский, поднял нужные бумаги, - тебе зачитать выдержки: Вот первая. «В его стихах преобладали настроения, не отражающие дух нашей советской действительности». Второе. «Упаднические настроения, антисоветские настроения, которые он не высказывал открыто». Третье. «Его произведения не отвечают требованиям социалистического реализма». Ещё, или хватит. Слушай. «Его творчество носило характер отрыва от советской действительности, прослеживается связь с антисоветскими тенденциями».
         - Кто это мог написать, обвиняют не по делу, а по предположениям «не высказывал, открыто», «социалистический реализм», «антисоветские тенденции» - разве это аргументы, чтобы судить о человеке и его произведениях.
         - Хватит, нам всё ясно, дискуссий не будет, а кто написал тебе знать не обязательно, фамилии в деле есть и этого нам достаточно.
         - Слушай окончательное постановление: Троицкий Г. А. привлечен в качестве обвиняемого по статье 58-2, 58-8, 58-10, 58-11 УК РСФСР, о чем объявить обвиняемому под расписку в настоящем постановлении.
         Нач. 3 отделения 4 отдела УГБ лейтенант ГБ Десятский.

         - Я буду расстрелян? – прошептал подавленный Григорий.
         - Да, что ты, поедешь в лагерь, перекуёшься. Я говорил тебе ещё давно, что ты потерянный человек для советской власти, - заявил уверенно Десятский.
         - Я буду расстрелян? – вновь повторил Троицкий.
         - Выкинь эту мысль из головы. Не тушуйся. Попадешь в лагерь – получишь рабочую закалку, - поддержал Десятского Ухов. Подписывай постановление.

         Григорий сидел не далеко от окна, в комнате на третьем этаже, здания УНКВД, угол которого был срезан на перекрестке Главного проспекта и улицы Вайнера, ему была видна центральная площадь города. За окном валил первый мягкий густой снежок, конечно, это был ещё не настоящий снег, он исчезнет с улиц города, но он уже прикрыл всю грязь. Ему хотелось увидеть хоть кого-нибудь из знакомых, но люди, высвободившись из трамвайной тесноты, быстро подняв свои воротники, защищаясь от снежного потока, спешили куда-то по своим делам, не обращая внимания на снег, и на дом из которого смотрел с жадностью на них человек лишенный права свободного передвижения. «Хоть бы один цветной платок, - думал Григорий, - так надоело всё черное и серое».

        - Ну, чего сидишь, увидел кусок свободной жизни? - вмешался в мысли поэта Десятский. Подписывай документ.
        Григорий подписал постановление. Такие же, почти идентичные постановления подписали все участники так называемой контрреволюционной организации, возглавляемой Григорием.
   
         На суде осуждаемые пытались обратить внимание судей на методы ведения следствия.
Игорь Зверев, заявил. «Я содержался в жестком режиме, допросы велись ночью, не давали сидеть, в одиночке содержали неделями, не давали спать».

         Андрей Русаков. «Всё обвинение было состряпано на голых фразах, ни чем не обоснованных, на фразах которые были выдуманы следователями, а мною подписаны ввиду применявшихся ко мне не законных методов ведения следствия».

         На суде их никто не слушал. Напротив, их же обвинили в том, что если на следствии дали ложные показания, а сейчас отказываетесь, то уже за это вас надо судить.
         Трибунал гиперболизовал гиперболу.

         Павла Васильевича Петухова приговорили к десяти годам лишения свободы без права переписки, то есть к расстрелу. Громадная бедная семья Петухова собирала последние свои копейки и высылала в областной центр в надежде оказать хоть какую-нибудь помощь своему отцу. Деньги уходили из семьи, но никогда не возвращались обратно.

         Участникам контрреволюционной группы Григория определили сроки от 8 до 10 лет и разбросали по всей матушке России. Кто попал в Норильск, кто в Магадан, Игарку, Оймякон. Григорий и его отец Александр Александрович попали в Ивдельлаг. Отец там и умер в августе 1942 года. Здесь же в Ивделе по официальным документам скончался 30 декабря 1943 года Григорий, а Владимир скончался 26 ноября 1943 года на станции Решоты Красноярского края. Игорь Зверев, умер в Магадане 16 апреля 1942 года. Немногим удалось пережить эту эпоху государственного террора.

         Андрей Русаков так и не получил  в новых строящихся домах Свердловска квартиру, о которой мечтал. Григорий не сумел закончить свои новые произведения, и для потомков осталась одна единственная книга его стихотворений, да разбросанные стихи по многим газетам Урала. Друзья Владимира не реализовали свои способности геодезистов. Только отдельные участки железной дороги, построенные под руководством инженера-путейца Александра Александровича между Екатеринбургом и Пермью, между Екатеринбургом и Тюменью служат людям до сих пор.

          Глава тринадцатая. Незамеченный бунт.

         Утро в двадцатых числах декабря 1937 года в Свердловске было морозное, -27 градусов, днем обещали потепление до – 22, но кто же будет ждать этого потепления, когда впереди так много ответственной работы. Начальник областного УНКВД, Комиссар третьего ранга в приподнятом настроении, и в хорошем расположении духа легкой походкой вошёл в тесные сени своего управления на Главном проспекте. На зажатом пространстве, площадью не более шести квадратных метров располагался пост дежурного и ограждение, в котором находился узкий проход, этот проход и охранял от посторонних  дежурный солдат. Постовой выскочил из-за своего ограждения и торжественно-радостный, с расплывшейся улыбкой во всё молодое красное лицо   громко каркнул: «Смирно» и вместо доклада еще громче и торжественней выпалил: «Товарищ Комиссар позвольте вас поздравить с награждением орденом Ленина».

         Комиссар сделал вид, что никаких уставных нарушений в данном случае не произошло, скомандовал: «Вольно», и не подавая руки дежурному, через две ступеньки ступил из сеней в коридор и через него по лестнице устремился в свой рабочий кабинет. Комиссар в последнюю декаду переживал великий подъем сил, его организм переполняло торжество, радость и желание работать, работать и работать.

         12 декабря состоялись выборы в Верховный Совет Союза ССР, ещё не были оглашены результаты голосования, а итог был ясен всем. 20 декабря отмечали двадцатилетний юбилей ВЧК-ОГПУ-НКВД, в театре имени Луначарского прошло общегородское собрание партийного, советского и профсоюзного актива, и здесь Комиссару достался значительная часть торжественного пирога.

         Комиссар прошел к креслу своего кабинета и здесь ощутил заботу о своей личности. Секретарь, желая продемонстрировать свое отношение к торжественным событиям своего начальника, положил  на стол  свежие газеты. 

         Комиссар в тиши кабинета, пока никто его не видел, упивался свалившимся на него признанием. Просмотрел списки депутатов Верховного Совета, подсчитал количество избранников от области и остался доволен, он входил в количество четырнадцати депутатов.   
         «Это не плохо, - подвел он итог своих размышлений. Да и в России область на виду – не последняя, перевыполнили плановые цифры приказа № 00447».
Комиссар взял другую газету, и здесь на первой странице ему бросилось в глаза Постановление ЦИК СССР «За образцовое и самоотверженное выполнение важнейших правительственных заданий ЦИК СССР награждает». Вот оно официальное подтверждение заслуг, торжествовал Комиссар, и всё как-то сразу, вдруг, такое бывает не часто, некоторым нужна целая жизнь, чтобы всё это получить. А здесь!

          Комиссар, чтобы умерить переполнявшие его эмоции, вновь ударился в арифметику и сравнения. «Ну, что, если в области я вхожу в число четырнадцати, то в родном наркомате в десятку. Правда, почему-то список  о награждении орденом Ленина опубликовали не по алфавиту, так бы стоял в списке третьим, а то десятый, как будто вспомнили в последний момент. Да ладно не забыли, и то хорошо».

         Комиссар продолжал читать информацию о наградах работников НКВД и считал: орденом Красного Знамени – 5, орденом Красной Звезды – 238, орденом Знак Почета – 154. Итого – 407 человек.

         Широко отметил нашу работу Хозяин – приятно. Умеет он организовать не только компанию, но и её прикрытие. Умеет, ничего не скажешь. Выборы в Верховный Совет и финал исполнения приказа № 00447 совместить к одной дате – это не каждому дано.

         Дела у комиссара шли хорошо, количество арестованных не уменьшалось, а напротив увеличивалось, так как увеличивались объемы доносов, нужно было принимать какие-то меры или выпускать людей, или продолжать сажать и расстреливать.

         Комиссар подготовил письмо в обком ВКП (б) об увеличении лимитов на аресты и казни людей. Вызвал секретаря и приказал срочно отправить документ в обком партии. За такие награды партии и советского правительства Комиссар готов был и дальше на «самоотверженное выполнение правительственных заданий», он понимал, что такая заявка обеспечит управлению полную загрузку в работе на 1938 год, точно так же, как заявки Уралмашзавода на сырье обеспечивали заводу выполнение плана на очередной год пятилетки.

         Однако секретарь взял со стола не только глухо запечатанный сургучом пакет для обкома партии, но и положил скрепленную скоросшивателем папку с бумагами.
Комиссар открыл папку и прочитал «Сводка о поведении и реакции родственников арестованных».

         Это были письма обращения к Сталину, Ежову, областному прокурору, обкому ВКП (б). Это были письма - открытые раны, из которых лились боль, горе, стоны о несправедливости, и мольба о помощи, защите и зов к совести и справедливости. Это был тихий, казалось бы, разрозненный бунт запуганных, несправедливо обиженных и оскорблённых людей.  Нет, это был не ручеёк, а была полноводная река ужаса и протеста, по которой плыли разрозненные поломанные судьбы, запуганные, но всё ещё продолжавшие верить в справедливость власти, и с каждым арестом поток писем нарастал…

        Областному прокурору. Заявление детей с просьбой дать ответ о судьбе отца. От Зотиковой Лидии Михайловны. Г. Лысьва.
        «Прошу ответить и дать совет на моё заявление. Был арестован мой отец Зотиков Михаил Порфирьевич органами Лысьвинского НКВД. Через несколько дней был отправлен в г. Свердловск, где велось следствие, которое вел следователь Воскресенский. После чего я потеряла отца, и не имею ни каких сведений как два года. Не знаю где он. Прошу дать совет, куда обратиться, в какие органы, чтобы найти его.
        Я как дочь, я должна найти своего отца.
        Я думаю, что Вы дадите совет и поможете найти отца. Подпись».

        - Вот чёрт, - выругался Комиссар, - надо было уничтожать всю семью, как этих Троицких, тогда бы не было жалоб. А сейчас валандайся с ними.

         Письмо Сталину, написанное детским подчерком на листах из ученической тетради в косую линейку от гражданки Носыревой Александры Назаровны.
         «Дорогому тов. Сталину.
         Обращаюсь я к вам, как женщина семейная больная имею 5 человек детей. Жила с мужем Иваном Алексеевичем Носыревым 27 лет. Работал он у меня в Чусовой в механическом цехе слесарем 23 года. И последнее время на железной дороге в электродепо, 5 лет в качестве слесаря в Чусовой. 4 года работал на общественной работе в кассе заём помощи. Работу вел аккуратно. Но тов. Сталин его у меня арестовали, и сидел в Свердловской тюрьме НКВД. Но по слухам слышу, что его отсудили и отправили неизвестно куда и насколько. Сидел, не писал ни одного письма, и сейчас не знаю где он.
        Дорогой тов. Сталин прошу помочь. За что это я семейная так страдаю, неужели мой муж был враг народа. Только  я знаю, что мы все уезжали от белых в Вятку. Потом он ушел в Красную Армию. С 1919 по 1920 в Красной Армии в 29 стрелковой дивизии. И я была красноармейка с двумя детьми. Он рос в сиротстве. Остался от отца в 13 лет. С 13 лет живет своим трудом. Жил в бедноте и большой семье. С 13 лет работал на производстве, не покладая рук день и ночь. Меня взял из бедной семьи. До замужества я была неграмотной, выучил меня муж, читать и писать. Я работала в финансовой секции. И всё для меня было весело. Была в активе, ходила на собрания, не считалась ни с какой работой.
        Сейчас хожу на собрания, но на меня смотрят, как на врага народа, но я не чувствую за собой ни каких подозрений. Мы не были врагами народа и не будем вперед. И на семью мою смотрят, как на врагов.
        Есть сын Николай, родился в 1917 году. Окончил 6 классов и работает на заводе металлургов в электроцехе. Сын Петр окончил 8 классов и поступил в школу ФЗУ. Дочь Тамара, школьница, училась в 4 классе, перешла в 5 класс с похвальной грамотой. Пионерка. Пионерка Валентина, ученица 5 класса в школе № 9 имени Пушкина. Пионерка Мария, ученица 4-го класса школы № 5.
        Я прошу товарища Сталина рассмотреть моё письмо и помочь мне бедной многодетной женщине.
        Ещё попрошу дорогого нашего вождя товарища Сталина и думаю, что не оставят бедную домохозяйку – поможут.
        Носырева Александра Назаровна. Дочь партизана, отец мой умер при эвакуации от белых Назар Федорович Ваулов».

        Комиссар опустил голову, задумался. «Один арестованный – шесть обиженных. Старуха, черт с ней скоро умрет, а дети? Пионерская организация, комсомол воспитают в советском духе, да и время залечит остроту впечатлений, однако сиротское детство, память об отце останется в глубине сознания и постоянно будет напоминать, как старая рана, безотцовщину, травлю в школе, недоверие, заполнение анкет с обязательным пунктом об аресте родственников. Запуганные, они внешне будут советскими людьми, но внутренне безразличными к политике партии и при смене руководства в стране, не дай бог, они не поддержат большевиков».

         Следующее письмо Ежову комиссар начал читать без особого энтузиазма, по необходимости, интуитивно понимая, что за каждым последующим таким письмом скрывается или лучше сказать открывается дальнейший горизонт для него на сегодняшний день безоблачной жизни.

         «Дорогой товарищ Ежов.
         Я, старая партизанка Красной гвардии решила обратиться к Вам в надежде на Вашу помощь и поддержку.
         Несколько более 20 лет тому назад я с группой молодежи, среди которых были три моих брата и их друг, мой теперешний муж, вступили в ряды Красной гвардии и отправились на защиту молодой республики, сами боролись на Уральских фронтах против контрреволюционных банд Колчака, чехословаков орудующих тогда на Урале. В борьбе против Колчака погибли два моих старших брата Останины Михаил и Петр. Они расстреляны Колчаком за принадлежность  к большевистской партии. Наша семья Останиных известна в Алапаевске, как семья активных революционеров. Мой младший брат Александр окончил 1-е московские курсы пулеметных командиров в Кремле, был отправлен на Южный фронт, где и погиб. Я сама до конца 1918 года была в рядах Красной гвардии, а мой муж до 1921 года.

        12 февраля органы НКВД г. Алапаевска арестовали моего мужа Глухих Георгия Васильевича. По имеющимся у меня сведениям мужа привлекли к ответственности по статье 58-1, часть II – за контрреволюционную агитацию, как бывшего начальника левоэсеровского отряда. Ещё раньше в сентябре 1937 года его исключили из рядов ВКП (б) за связь с бывшим директором Алапаевского «Леспромхоза», привлеченного к ответственности, как врага народа.
Обвинение в контрреволюционной агитации и связи с врагами народа является клеветой или просто недоразумением.
          Всю свою жизнь я и муж жили честно. Работали с уверенностью, что потеряли здоровье на гражданской войне, сторицей окупиться радостной жизнью наших детей и расцветом нашей родины.
          Мой муж, Глухих Г. В...,-  далее комиссар стал пропускать целые куски письма… - участвовал в подавлении Махневского кулацкого восстания в феврале 1918 года в Алапаевском районе, после этого в апреле месяце принял участие в Нязе-Петровском фронте против чехов… но надо признать, что в течение восьми месяцев с февраля по сентябрь 1918 года состоял в партии левых эсеров и был начальником лево-эсеровского отряда, надо отметить, что отряд состоял в основном из коммунистов.
          Может ли это послужить поводом сейчас для исключения из партии и для ареста после десятилетий честной и самоотверженной службы в рядах Красной Армии, на хозяйственной и партийной работе. Эта ошибка, безусловно, искуплена. Поэтому я считаю, и это имеется в постановлении ЦК ВКП (б), о том, что надо чутко подходить в каждом отдельном случае к члену партии, ибо для некоторых исключение из партии есть вопрос жизни и смерти…
          Единственной целью моего письма к Вам является добиться справедливой оценки действия моего мужа. Арест и обвинение его являются незаслуженным. Я ещё раз прошу Вас, тов. Ежов, помогите мне в этом деле. Неужели за нашу активную борьбу с белогвардейскими генералами и контрреволюционными бандами, мы и наши дети недостойны радостной жизни, в которой живет наша страна. Неужели мои дети, зная, что их отец боролся за советскую власть, должны теперь считать его врагом народа…».

          Комиссар прекратил чтение писем, ему стало страшно, и орден Ленина, который был так желанен всего несколько часов назад, стал какой-то необъяснимо тяжелой ношей.
 
          «Ведь этот орден дают, - думал он, - героям летчикам, которые рискуют своей жизнью, передовикам производства, которые не жалея сил добиваются рекордов. А здесь… работа день и ночь, чтобы следить за этими героями и смерти, смерти, смерти…  Мы арестовали и казнили за четыре месяца десять тысяч человек – это целая дивизия, а породили недовольство среди родственников – это целая армия, и только по одной области, а в государстве? Наша работа, – это и есть действительная контрреволюция! – пришел к столь неутешительному выводу Комиссар. Подсказывала мне моя интуиция в начале этого дела, внушала сомнения…

          Рабочий день Комиссара прошёл в раздумьях и сомнениях, ни кто не беспокоил его одиночества. Помощник четко выполнял приказ начальника: «Меня нет. Ни кого не принимать».

          Мысли Комиссара были мрачные, и всё вращались вокруг последних событий. Комиссар ходил по кабинету вдоль стола, вдоль стены свободной от стульев. Он проделал этот путь уже не по одному кругу. Короткий ноябрьский день уже давно покинул пределы уральского промышленного города. Комиссар подошел к окну, отдернул шторку. Перед его окном колыхалась молчаливая черная масса людей.

          Люди, в основном женщины, заполнили всё пространство сквера, вытянулись цепочкой вдоль здания его ведомства. Люди двигались, не покидая своей очереди, переступали с ноги на ногу, стучали валенками и рукавицами. Мороз под тридцать градусов принуждал людей к движению, легкий снежок покрывал их головы и спины, окутывая их горе природным одеялом. Комиссару докладывали об этой ежедневной толпе у здания управления. Это жены и матери арестованных, которые собирались здесь после работы с одной целью узнать что-нибудь о судьбе своих близких. Женщины держали в руках узелки, сумки, пакеты.

         Очередь продвигалась медленно, а пополнялась быстро. Комиссар вспомнил, что отдавал приказ: «Разгонять эту толпу». Это указание выполняли в первые недели действия приказа № 00447, а затем народу собиралось всё больше и больше с каждой неделей работы управления. Сил областного НКВД явно не хватало на разгон толпы.

         Молчаливая масса людей была наполнена громадной силой протеста, казалось, небольшой внешний толчок, вопль недовольства мог направить этих женщин на штурм управления. Но женщины, образовавшие толпу, молчали, переступали с ноги на ногу, терпеливо ждали своей информации.

         Комиссар отошел от окна. Холод, охвативший толпу, проник под его портупею шерстяную гимнастерку в теплом кабинете…

         «А, куда я без партии? – размышлял Комиссар. Ведь как говорили на партсобраниях: «Ты меня критикуй, а партию не трошь!». А это что? Эта работа? Разве это не дело партии? Всё ясно, партия останется святой неодушевленной героической вне критики и суда организацией. Партия – права, виноваты её члены. Парадокс. Так можно всё оправдать».

         Комиссар выполнял свою ответственную работу ещё какое-то время в областном НКВД, он надеялся на мудрость Хозяина, на свою неприкосновенность депутата Верховного Совета.
         Однако река тихого бунта всё полнилась и полнилась и грозила выйти из берегов, в конце концов, эти письма протесты дошли до Хозяина, и он испугался, как рядовой областной Комиссар НКВД.

         Областного Комиссара отозвали в Москву.

         Спасая своё политическое лицо, и лицо партии Хозяин действительно придумал два, на его взгляд верных хода. Он отстранил от должности Наркома НКВД и всех областных комиссаров. Был подготовлен и издан приказ по НКВД СССР № 00515 – 39, по которому лож возводилась в ранг государственной политики.

         Всем родственникам казненных отвечали, в соответствии с этим приказом, что их отец, брат, сын, дочь, мать – не расстреляны, а осуждены, и направлены в лагерь с особым режимом без права переписки. Дело его просматривалось и оснований для отмены прежнего решения не найдено. Эта лож снимала психологическую напряжённость у пострадавших, вселяла надежды, что родственник жив, и рано или поздно вернется домой.

         Чтобы сохранить лицо партии, Хозяин приказал расстрелять Наркома НКВД и ряд его активных подручных.

         Комиссар третьего ранга, в соответствии этого приказа, ранним утром, а может быть в 24.00 часа, как всегда фиксировалась казнь осужденных в его области, стоял в холодном подвале у слезящейся от сырости стены без орденов, без знаков воинского отличия…
         Он слышал какие-то слова, которые говорили вооруженные люди, стоящие напротив, он продолжал надеяться, что, наконец-то, вспомнят о его заслугах перед партией.
Даже последние истерические всхлипывания, находившегося рядом Вижайского, показались бывшему комиссару скрипом его любимой портупеи, в его мозгу даже промелькнула надежда…, но ещё какой-то резкий щелчок, и для него всё закончилось.

         Комиссар погиб так же как все, им арестованные и расстрелянные  честно выполняя приказы и установки партии об арестах и расстрелах невинных людей, и погиб ради защиты непререкаемого священного авторитета партии, без мысли о последствиях для жизни семей арестованных, расстрелянных и для всего Советского государства.

         Нагрянувшая вскоре война накрыла тревогой всё без исключения население страны. Обиды и горе семей арестованных и расстрелянных растворились временно во всеобщих печалях, горе и ожиданиях.

         Поток писем-жалоб во властные органы так же временно ослаб, ослабло и давление на партию, и её власть, до лучших времен. Но никогда не было забыто то унижение, скорбь, исковерканные судьбы, слёзы, вынужденное сиротство и одиночество, которые пережил советский народ в 1937 году.