История протестантизма Уайли Книги четвертая и пят

                Христианство в начале шестнадцатого столетия.



                Глава 1


                Протестантизм и средневековье.

Прежнее общество не годиться. – Новые народы появились на сцене. – Их способность к прогрессу. – Реформация не была возможна до шестнадцатого века. – Средневековье оживает. -  Конфликт. – Неравенство. – Победа.

Мы попадаем в шестнадцатый век. Тысячи лет Великий Правитель находится среди войн, национальных революций, становления новых, более славных доктрин, чем были когда-либо ранее. Прежнее общество было так ослаблено рабством и развращено политеизмом, что не было способно нести тяжесть новой системы. Была сделана попытка возвести новую систему взглядов на старом фундаменте, но она окончилась неудачей. К четвертому веку Евангелие, радушно воспринятое греками и римлянами, начало приходить в упадок, фактически было очень искажено. Было видно, что древние племена не могли достичь полной зрелости христианства и цивилизации. Они постоянно возвращались к старым моделям и устоявшимся понятиям. Им недоставало способности адаптироваться  к новым формам жизни, подчиниться водительству великими принципами. Что нужно было сделать? Нужно ли было оставить здание, которое Бог намеревался воздвигнуть, из-за того, что не было достаточно прочного и надежного основания? Должно ли было христианство оставаться незаконченным сооружением или скорее руинами, какими увидели его четвертый и пятый века?
Ответ на этот вопрос был получен, когда врата Севера открылись, и новые отважные племена, пришедшие из глухих районов Германии, проникли в Южную и Западную Европу. Невидимая Сила шла впереди этих племен, и поместила их – гуннов, вандалов, бургундцев, франков и ломбардов – в ту часть христианского мира, который больше всего подходил для роли, предназначенной им сыграть в великой драме, первым актом которой было искоренение законов, религии и правления старого мира. Та же Сила, которая вывела их из дальних родных мест, выбрала для них несколько мест для жительства, продолжала наблюдать за их развитием, формированием языка, развитием литературы и искусств, законов и управления, и таким образом, медленно на протяжении столетий был заложен прочный фундамент для нового порядка. У этих племен не было прошлого, чтобы озираться на него. У них не было устных традиций и обрядов, которые они боялись нарушить. На них не было никакого заклятия, как на греках или латинянах. Они свободно могли вступить на новый путь. Дерзкие, отважные и свободолюбивые, они упорно шли вперед, шаг за шагом, через конвульсии десятого века, интеллектуальное пробуждение двенадцатого, книжное возрождение пятнадцатого, вперед, к великому, духовному движению шестнадцатого.
Итак, мы пришли к великой духовной эпохе. Будет полезно временно прервать повествование и взглянуть на устройство Европы, особенно отметить дух ее политики, характер ее планов и наметившийся к началу шестнадцатого века кризис. Это поможет нам понять так называемый выбор момента времени реформации. Мы только что рассмотрели, что это великое движение было невозможно то сего века, так как до этого не было прочной основы  у тевтонских народов. Последующий краткий обзор покажет, что обновление общество нельзя было больше откладывать без ужасных последствий для мира. Если бы приход протестантизма задержался на век или два, то пропала бы не только подготовка предыдущих веков, но и весь мир и общество были бы охвачены огромным злом, которое все это время росло и достигло своего апогея. Без протестантизма шестнадцатого века не только интеллектуальное пробуждение двенадцатого и книжное возрождение пятнадцатого веков были бы тщетны, но и духовная апатия, а может быть и религия ислама, царствовали бы в те дни в Европе. У христианства того времени было только два выбора: принять Евангелие и бороться через эшафоты и костры за свободу Евангелия, или пресмыкаться под тенью Испанской монархии, за которой следовала еще более мрачная ночь исламского деспотизма.
Потребовалось бы больше места для обзора нескольких королевств Европы для того, чтобы отметить их преобразования до прихода протестантизма. В этом нет необходимости. Характеристика христианства того времени заключается в двух понятиях: первое, в устройстве и властной структуре Европы, второе, в системе и верховной власти папства. В определенном аспекте и до определенных границ каждое европейское государство было независимо; оно могло проводить свою политику, воевать с кем хочет, заключать мир по своему желанию; но вне этих границ каждое государство было просто корпоративным членом, находившимся под двойным управлением, сначала Империи, которая во времена Карла Великого, а затем Карла V, захватила права президентского превосходства почти во всей Европе. Над Империей стояло папство. Обладая более искусным влиянием и вооруженное большими санкциями, оно было владыкой империи в большей степени, чем империя была владыкой Европы.
Поучительно отметить, что в тот момент, когда должен был появиться протестантский принцип, Средневековье поднялось в такой силе и величии, которое не было ему присуще долгое время. Протестантский принцип был очень слабым, а Средневековье было в полной силе, когда они сошлись для борьбы. Мы должны сначала обратиться к Европе, чтобы увидеть, как велико было неравенство, какое войско имело средневековье на службе, уметь догадаться о  будущем христианства и всего мира, если бы протестантизм не пришел противостать кризису, чтобы победить страшное сочетание властей, угрожавшее свободе человечества, и понять как чудесна, с любой точки зрения, победа, которая увенчала слабую сторону в этой борьбе.



                Глава 2

                Империя.

Падение древней Империи. – Возрождена Папой. – Карл Великий. – Золотая булла. – Семь членов выборной коллегии. – Правила и форма выборов. – Церемония коронации. – Регалии. – Пир на коронации. – Власть императора ограничена. – Карл V. – Капитуляция. – Испания. – Становится единым монархом перед реформацией. – Его сила возросла с открытиями Колумба. – Блестящее соединение государств при Карле V. – Свобода в опасности. – Протестантизм приходит, чтобы спасти ее.


Великая Римская Империя во время правления Валентиниана (364 г. до н. э.) была разделена на две: Восточную и Западную. Турки унаследовали Восточную Империю, захватив ее с помощью оружия, свирепых,  воинственных орд. Западная Империя влекла жалкое существование до сего дня. Были отступления в ее жизни; она подверглась нападению готов, и какое-то время она оставалась в состоянии неопределенности; но Папа восстановил падшую систему. Папа не смог восстановить гений и воинственный дух Цезаря, который основал Империю, но имя и формы более не существующего правления он смог оживить. Он собрал королевства Западной Европы в одну федерации и, выбрав одного из их королей, поставил его над объединенными государствами с титулом императора. Император был фиктивным или номинальным.  Это было подобием прошлого, отразившимся на лице тогдашней Европы.
Империя поразила ту эпоху своим внезапным появлением. Созидательный гений и чудесные законодательные и административные способности Карла Великого, ее первой главе, придали ей видимость власти; невозможно простым указом привить элементы единства и соблюдения закона и порядка, которые достигаются только эффективной постоянной работой. Это подразумевало развитие общества и знание прав и обязанностей со стороны человечества, что было далеко от действительности. «Империя немцев – пишет историк Мюллер – была создана самым необычным образом, это была федеративная республика, но ее члены так отличались по форме, характеру и власти, что было чрезвычайно трудно вводить общие законы или объединить всю нацию в общих интересах. «Золотая булла, – пишет Виллер – этот странный памятник четырнадцатого века, установил некоторое отношение между главой и ее членами, но ничего не могло быть более расплывчатого, чем этот общий закон для всех независимых государств, хотя и объединенных. Если бы турки, в то время злостные враги христианства, не пришли, чтобы насадить полумесяц в Европе, и постоянно бы не угрожали вторжением в империю, вряд ли бы тонкая нить, связывавшая сообщество, могла остаться целой. Ужас, внушаемый Магометом II и его свирепыми солдатами, был первым общим интересом, который заставил правителей Германии объединиться друг с другом вокруг императорского трона».
Автор, которого мы цитировали, упоминает о Золотой булле. Давайте взглянем на этот древний и любопытный документ, он передаст нам образ того времени. Его автор –  Карл IV, император и король Богемии. Приблизительно в 997 году Папа Григорий учредил семь членов коллегии выборщиков. Из них трое были служителями церкви, трое светскими правителями, и потом добавлен еще один королевского рода, чтобы получилось мистическое число семь, как некоторые думали, но скорее всего, чтобы был перевес при голосовании. Тремя церковниками были: архиепископ Трира, канцлер Франции, архиепископ Майнца, канцлер Германии, архиепископ Кельна, канцлер Италии. Четырьмя мирянами были: король Богемии, герцог Саксонии, граф Палатина-на-Рейне и маркиз Брандербурга.
Архиепископ Майнца должен был назначить день выборов, которые должны были состояться не позже трех месяцев после смерти предыдущего императора. Если бы архиепископу не удалось созвать членов  коллегии выборщиков, они, тем не менее, должны были встретиться, чтобы выбрать императора. Члены коллегии выборщиков должны были предоставлять друг другу бесплатный проезд и безопасность  на своих территориях при исполнении обязанностей выборщиков. Если выборщик не мог приехать лично, он должен был послать представителя. Выборы должны были проходить во Франкфурте-на-Майне. Ни одному выборщику не разрешалось входить в город в сопровождении более чем двухсот верховых, из которых только пятьдесят были вооружены. Жителей Франкфурта были ответственны за безопасность выборщиков под угрозой потери имущества и прав. На следующее утро после прибытия выборщики, одетые официально, проследовали верхом от зала заседаний до кафедрального собора св.Варфоломея, где состоялась месса. Затем архиепископ Майнца взял клятвы у алтаря с каждого члена коллегии выборщиков о том, что он без взяток и вознаграждений выберет светского правителя христианского мира. Затем они встретились на закрытом конклаве. Они должны были принять решение в течение тридцати дней, а если они не уложатся в это время, то должны питаться только хлебом и водой, и не могут покинуть город пока не закончат выборы. Большинство голосов делало выборы действительными, решение объявлялось с возвышения, сооружонного для этой цели перед церковными хорами.
Человек, избиравшейся императором, должен был принести клятву исповедовать католическую веру, защищать все права церкви, быть послушным Папе, отправлять правосудие, и беречь все традиции и права выборщиков и стран империи. Затем ему давались императорские регалии, включавшие золотую корону, скипетр, сферу, именовавшуюся императорским яблоком, меч Карла Великого, Евангелие, которое по преданию было найдено в его могиле, и богатую мантию, подаренную одному из императоров арабским принцем.
Церемонии, предписанные Золотой буллой при коронации, - любопытны;  подробное и живое их описание дано одним путешественником.  В тронном зале император восходит на трон, а герцог Саксонский, сложив груду овса на высоту конского седла у дверей зала, должен передать овес с помощью серебряной меры в двенадцать марок  главному конюшему, а затем, воткнув свой жезл в овес, должен удалиться. Вице-маршал раздает оставшийся овес. Три архиепископа произносят благословения за столом императора, а тот, кто является канцлером этого места, почтительно кладет перед императором печати, которые он ему возвращает; жезл канцлера должен стоить двенадцать марок серебром. Маркиз Брандербурский, сидя на лошади с серебряным тазом в двенадцать марок весом и полотенцем, должен сойти с лошади и подать воду императору. Граф Палатинский, сидя на лошади с четырьмя серебряными блюдами полными мяса, каждое весом в три марки, должен сойти с лошади и поставить блюда на стол. Король Богемский, сидя на лошади с серебряной чашей достоинством в двенадцать марок, наполненной водой с вином, должен сойти с лошади и дать отпить императору. Камергер из Фалькенштейна, помощник управляющего, камергер из Нортенберга, распорядитель по кухне, и камергер Лимбурга, помощник дворецкого, а в их отсутствии рядовые слуги двора, должны держать лошадей, таз, блюда, чашу, жезл и меру у стола императора. Стол императора должен быть на шесть футов выше других столов, за которым он сидел один, стол императрицы находился рядом, но на три фута ниже. Столы членов выборной коллегии должны быть на три фута ниже стола императрицы, и три стоять справа от императора, три слева, а один перед императором, и каждый должен сидеть за столом один.  Когда один член выборной коллегии закончит свою обязанность, он стоит у своего стола, пока другие не исполнят своих обязанностей, и тогда семеро садятся одновременно.
«Император должен избираться во Франкфурте, короноваться в Аугсбурге, устраивать первый прием при дворе в Нюрнберге, если нет законных препятствий. Предполагается, что члены выборной коллегии немцы, чьи сыновья в возрасте семи лет начинают изучать грамматику, итальянский и славянский языки, а в возрасте четырнадцати лет хорошо владеть ими и быть достойными советниками императору».
Члены выборной коллегии по рождению являются членами тайного совета императора; они должны, по словам Карла IV, «освещать Святую Империю как семь зажженных светильника в единстве семикратного духа», и согласно тому же монарху являются «самыми почетными членами императорского общества». Были подробно описаны права, которыми император мог пользоваться  своею властью, права, которые он мог приводить в действие с согласия советников, а также права, которые принадлежали ему только с согласия всех князей и государств империи. В общем, император не мог устанавливать новые законы, вводить налоги, набирать рекрутов, начинать войны, возводить укрепления, подписывать договоры о перемирии и альянсах без согласия членов выборной коллегии, князей и государств империи. У него не было особых доходов для поддержания императорского звания и власти для выполнения императорских приказов. Князья следили, чтобы император не имел большой власти, чтобы он не смог ограничить их суверенитета, который каждый имел в своих владениях, а вольные города были особенно ревнивы, чтобы императорская власть не посягнула на их хартии и права. Авторитет императора был почти номинальным. Мы говорим о временах, предшествовавших перемирию в Вестфалии; благодаря этому урегулированию конституция империи была определена более четко.
Ее первые дни были самыми энергичными. Она начала приходить в упадок, когда более не удерживалась властью и не руководилась гением Карла Великого. Когда-то славный род Пепинов перестал рождать воинов и законодателей. Из-за неожиданной деградации он дегенерировал в род простаков и недоумков. Постепенно империя перешла от королей-франков к Саксонским монархам. При последних к ней вернулась некоторая мощь, но вскоре появился Григорий VII со своим грандиозным проектом сделать тиару выше не только всех корон, но и императорской диадемы. Григорий преуспел в конце дня, так как в результате развязанной им продолжительной и кровавой войны, империя вынуждена была поклониться митре, а император принести клятву вассала понтифику. У империи были только две причины для объединения: католицизм внутри и страх перед турками снаружи. Федеральные правители были скорее конкурентами, чем членами одной конфедерации. Распри и разногласия постоянно возникали между ними. Они захватывали территории друг у друга, несмотря на неудовольствие императора. Из-за войн торговля была затруднена, знание подавлялось, насилие и грабежи достигли такой степени, что угрожали обществу уничтожением. Авторы этих несчастий, наконец, почувствовали необходимость других путей решения споров, кроме меча. Имперский совет, рейхстаг, имперский сейм были успешными методами для устранения частых и жестоких обращений к применению силы, которые превращали провинции империи в опустошенные и обезлюдившие районы.
В 1519 году после смерти Максимилиана имперская корона была свободной. Два знаменитых и сильных правителя вышли состязаться за блестящий приз: Франциск I Французский и Карл Австрийский, внук Максимилиана и король Испании. Генрих VIII Английский, третий великий монарх того времени, тоже был в этом списке, но посчитав, что на первом этапе его шансы на успех малы, устранился. Франциск I был галантным королем, храбрым рыцарем, приветствовал новые науки, и был так искренен и дружелюбен, что снискал симпатии всех, кто общался с ним. Но немцы не были расположены принять главой империи короля страны, чьи таланты, язык и поведение существенно отличались от их собственных. Их выбор пал на Карла, который, хотя ему и не доставало блестящих качеств его соперника, вел свою родословную из их народа, его колыбелью был один из их городов, Гент, и он был наследником двадцати восьми королевств.
Существовала опасность, а также и безопасность в огромной власти человека, которого немцы выбрали для ношения короны, и которая имела такое большое великолепие и такую маленькую власть. Покоритель Востока, Селим II, постоянно топтался на их границе. Им нужна была крепкая рука, чтобы отразить неприятеля, и они думали, что нашли ее в правителе стольких королевств; но рука, защитившая их от исламской тирании, кто бы мог подумать, сокрушила их собственные права. Им следовало принять меры предосторожности относительно возможной катастрофы. Они составили Капитуляцию или требование о правах, перечислив права и привилегии немецкого общества; послы Карла подписали ее от имени своего господина, и он сам подтвердил ее клятвой на коронации. Этим документом правители Германии неосознанно готовились защитить более высокие права, чем их собственные королевские привилегии и прерогативы. Они создали убежище, где мог укрыться протестантизм, когда наступит день, в который император поднимет бронированную руку, чтобы сокрушить его.
Карл V был могущественнее всех других предшествующих императоров на протяжении многих лет. К имперскому титулу, тени многих его предшественников, добавилась его существенная власть в Испании. Совпадение событий сделало Испанию более сильным королевством, чем любое другое со времен Цезаря. В этой великолепной монархии все средства были в руках одного человека, который был одновременно обладателем императорского титула и врагом реформации. Поэтому нам надо взглянуть на размеры и величие Испанского королевства, чтобы оценить огромную силу, выставленную против протестантизма.
По мере приближения реформации Испания неожиданно изменила свою форму, вместо собрания миниатюрных королевств, она стала мощной империей. Различные княжества, рассыпанные до сих пор по поверхности полуострова, слились в два королевства: Арагонское и Кастильское. Оставался еще один шаг, чтобы сделать Испанию единой монархией, и такой шаг был сделан в 1464 году браком между Фердинандом Арагонским и Изабеллой Кастильской. Через несколько лет эти две королевские особы взошли на троны Арагона и Кастилии, и таким образом, все короны Испании объединились на их голове. Теперь один монарх управлял скипетром на всем Иберийском полуострове, от Сант Себастьяна до гор Гибралтара, от Пиренеев до проливов, омывающих подножие гор Мавритании. Все средства страны стекались в одну казну; все ее народы собрались под одним знаменем, и вся ее власть была в одной руке.
Уже великая Испания должна была стать еще величественнее. Колумб готовил небольшое судно, на котором он должен был исследовать Атлантику, и добавить в корону Испании своим мастерством и  необычайной отвагой самое великолепное добавление, которое мог сделать подданный монарху. Со времен древнего Рима не поднималась еще такая громадная политическая система, как готовая появиться Испанская монархия. Сама Испания была частью королевств, составлявших огромную империю. Вассалы Испании в Европе были многочисленны. Ей принадлежали  плодородные равнины и покрытые виноградниками холмы Сицилии и Неаполя. Ее были обширные сады Ломбардии, окруженные водами реки По и Альпами, с царственными городами, плантациями оливковых и тутовых деревьев, пшеницей, растительным маслом и шелком. Ее были Нижние Страны с каналами, плодородными лугами, усеянными стадами, соборами и музеями, величественными городами, центрами образования и промышленности. Если Европа была слишком узка, чтобы вместить такую колоссальную силу, то Испания протянула свой скипетр через западный океан и огромные провинции Нового света называли ее госпожой. Мексика и Перу были ее, продукты их целинных земель, богатство их золотых шахт привозились, чтобы пополнить ее базары и ювелирные магазины. Не только Запад складывал богатство у ее ног; Испания положила руку на Восток, ароматные пряности и драгоценные камни служили ее удовольствию. Солнце никогда не садилось во владениях Испании. Многие страны, находившиеся под ее властью, посылали самую ценную и дорогую продукцию, чтобы наполнить ее рынки и обогатить ее казну. В Испанию поступали смолы из Аравии, снадобья из Малукки, алмазы с острова Борнео, пшеница из Ломбардии, вино из Неаполя, дорогие ткани, изготовленные на станках в Брюгге и Генте, оружие и столовые приборы, выкованные на заводах и отделанные в мастерских Льежа и Намюра.
Этой огромной империи служили многочисленные армии и мощные флоты. Ее солдаты, набранные из всех стран и хорошо обученные, были смелы, выносливы, знакомы с опасностью и приучены к любому климату, от тропического до арктического. Ими руководили квалифицированные командиры, и знамя, под которым они маршировали, побеждало в сотнях битв. Когда господин всех этих провинций, армий и флотов добавил еще и императорскую диадему ко всем своим титулам, как это сделал Карл V, его слава возросла. К испанскому монарху можно применить яркий образ, с помощью которого пророк описывал величие Ассура. «Вот «испанец» был кедр в «Европе» с красивыми ветвями и тенистой листвою, и высокий ростом;  вершина его находилась среди толстых сучьев. Воды растили его, бездна поднимала его, реки ее окружали питомник его, и она протоки свои посылала ко всем деревьям полевым. Оттого высота его превысила все дерева полевые, и сучьев на нем было много, и ветви его умножались, и сучья его становились длинными от множества вод, когда он разрастался».
Испанский монарх, хотя и владел многим, строил планы о расширении уже разросшихся владений, чтобы стать абсолютным мировым правителем. Со времен римской империи права человечества не были в такой опасности как теперь. Тень мирового деспотизма все больше и больше надвигалась на королевства и народы Западной Европы. Люди того  времени не знали ни одного принципа, который мог бы бороться с этим колоссом и сдержать его продвижение. Этот деспотизм, в чьи руки, казалось, попали христианские народы, заявлял о божественном праве, и был поддержан духовными силами священников и материальными силами флотов и армий. Свобода отступала перед ним. Литература и искусство стали его союзниками, и плели цепи для тех, кого обещали освободить. Когда Свобода посмотрела вокруг, она не нашла ни одной руки, о которую могла опереться, ни одного борца, который мог бы постоять за нее. Если бы протестантизм не появился в кризис, деспотизм захватил бы всю Европу, и Свобода, изгнанная с земли, должна была бы вернуться на родное небо.  «Д-р Мартин Лютер, монах из графства Мансфельд…благодаря только своему героизму дал половине Европы новую душу; создал оппозицию, ставшую стражем свободы».


                Глава 3

                Папство или христианство под тиарой.

Сложное устройство папства. – Светская власть ограничена папскими государствами. – Верховная власть понтифика распространяется на весь христианский мир. – Механизм управления. – Легаты. – Интердикт. – Конкордат. – Конкордат с Австрией. – Папство в Пьемонте. – Индульгенции. – Исповедь. – Абсолют папства как в светской, так и духовной областях. – Необыкновенная сила.

Сейчас мы восходим на вершину европейской системы взглядов, сложившихся в начале шестнадцатого века. В мире был более высокий монарх, чем император, в христианском мире более сильное королевство, чем империя. Этим монархом был Папа, а империей – папство. Любой взгляд на христианство, который не замечает отношений папства с королевствами, не видит характерной особенности Европы в то время, когда началась великая борьба за веру и свободу. Отношение папства к королевствам Европы было главенствующим. Оно было их главой, их правителем. Оно учило видеть в Семи Холмах восседающую там власть, узы их единства, источник их законодательства и трон их правительства. И таким образом, связало все королевства Европы в одну конфедерацию или монархию. Они жили и дышали папством. Их флоты и армии, их конституции и законы существовали больше для него, чем для них самих. Их использовали, чтобы продвигать политику и поддерживать власть суверенов, сидевших на папском престоле.
В одном правительстве понтифика было, по существу, два правительства, один в другом. Меньшее охватывало область папских государств; в то время как большее, наступая на узкие границы, охватывало весь христианский мир, сделав из его тронов и народов одну монархию, одно теократическое королевство, над которым простирался скипетр абсолютной власти.
Чтобы понять, как такое произошло, нужно кратко перечислить различные приемы, с помощью которых папству удалось осуществлять управление за пределами своей территории и стать не только духовной, но и светской главой христианского мира – настоящим правителем королевств средневековой Европы. Как, якобы духовная, монархия могла осуществлять  светское управление, и особенно, как могла она сочетать светское управление с христианством, не сразу понятно. Тем не менее, история свидетельствует об этом факте.
Основным приемом, с помощью которого папство осуществляло светское управление и направляло политический вектор других королевств, было служении «legate-a-latere».  Этот термин означает папского посла. Легат был фактически alter ego Папы, чью особу он представлял, и чьей властью был облечен. Его посылали во все страны, не для того, чтобы быть посредником, а чтобы управлять; его функции были аналогичны функциям послов или управляющих, которых языческие правители посылали из Рима для управления подвластными провинциями Империи.
Во время своей миссии легат первым делом учреждал свой суд в той стране, куда приезжал, рассматривал дела и выносил судебные решения от имени Папы. Ни авторитет суверена, ни законы страны не признавались в суде легата; все дела определялись по каноническому закону римской церкви. Огромное множество дел, и дела, несомненно, духовные, легат пытался подвести под свои законы. Он заявлял о правах на решение всех дел о разводе. Такие решения касались и гражданских вопросов, таких как переход имения, права на другую собственность, а в некоторых случаях право на трон. Все вопросы, касавшиеся земель или имущества женских или мужских монастырей, аббатств, решались легатом. Это давало ему непосредственный контроль над половиной всей земельной собственности большинства европейских королевств. Он мог вводить налоги и взимать пенни с каждого дома во Франции и Англии. Он обладал властью устанавливать чрезвычайные сборы для особых нужд церкви, как с духовенства, так и с мирян. Он чувствовал себя верховным судьей войны и мира. Он вмешивался во все дела правителей, плел постоянные интриги, разжигал бесконечные ссоры и пытался быть судьей во всех разногласиях. Если кто-то был недоволен судом легата, он не мог обратиться в суд страны или даже суд правителя. Он должен был сам ехать в Рим. Таким образом, Папе удалось через легата сделать себя высшей юридической властью королевства.
Огромная юридическая власть легата поддерживалась и укреплялась «интердиктами». Интердикт для легата был вместо армии. Удар, который он наносил, был более быстрым, порабощение тех, на кого он падал, было более полным, чем можно было достичь с помощью любого числа вооруженных людей. Если монарх проявлял упрямство, легат обнажал против него меч. Священники по всему королевству мгновенно прекращали отправление обрядов. Все подданные делались соучастниками правителя в этом духовном и ужасном наказании. В ту эпоху, когда не было иного спасения кроме как через священников, и другого источника благодати кроме Евхаристии, ужас перед интердиктом был непреодолимым. По всей стране, на которую пало наказание, были видны признаки проклятия, шокировавшие воображение с еще большей силой, так как их принимали за признаки Страшного Суда, который не закончиться на земле, а продолжится на том свете. Интердикт всегда добивался своей цели, так как люди, наказанные за действительное или предполагаемое преступление своего монархом, поднимали волнения, иногда бунт, и несчастный  правитель понимал, в конце концов, что он либо должен был готов к бунту, либо примириться с церковью. Таким образом, у короля оставалась лишь тень власти, сущность монархии; украденная у него, она была отдана Риму и перешла к папскому престолу.
Другой выдумкой, с помощью которой папство, оставив правителям только звание короля, забрало у них действительное управление королевством, был  конкордат. Эти соглашения или договоры между Папой и христианскими королями отличались лишь мелкими деталями, но основное содержание было одинаковым, ключевым принципом была верховная власть Рима и подчинение государства, с которым эта надменная власть соблаговолила вступить в договор. Конкордат обязывал правительство, с которым он был заключен, не принимать никаких законов, ни провозглашать никакую религию, не открывать никаких школ, не разрешать преподавать ни одну науку в своих владениях без согласия Папы. Более того, он обязывал всегда радушно принимать легатов, епископов и нунций, когда Папе будет угодно послать их с целью духовного руководства, и принимать буллы и бреве, когда ему будет угодно их опубликовать. Они должны были иметь силу закона в той стране, где эти послания посягали на права и привилегии, или совсем отменили их. Преимущества, предоставляемые подписавшейся стороной, напротив, были совсем незначительными, и соблюдались лишь до тех пор, пока это было в интересах церкви. В общем, конкордат давал Папе первое место в управлении королевством, оставляя второе место монарху и представителям сословий.  Он превращал правителя в вассала, а народ в политических и духовных рабов.
Еще одним орудием достижения этой цели была иерархия. Борьба, начатая Гильдебрандом за инвеституры, закончилась тем, что Папа получил право назначать епископов во всей империи. Таким образом, в руки понтифика попала большая часть управления королевствами. Иерархия образовала мощную структуру по своей сплоченности, интеллекту, почтению, оказываемому такому святому служению. Все члены этой структуры приносили Папе клятву послушания. Епископ был уже не просто священником, а также и правителем, отправлявшим правосудие, имел власть закона, причем канонического закона римской церкви.   «Капитул» был еще одним названием  суда, с помощью которого епископ отправлял правосудие, и так как было признано, что правосудие епископа в такой же степени светское, как и духовное, иерархия представляла собой магистрат, и магистрат, насажденный в стране иностранной властью, и находящийся под клятвой послушания поставившей его власти. Этот магистрат не подчинялся монарху и вершил светское и духовное правосудие над каждым человеком королевства, управлял им в его религиозных действиях, политических обязанностях и личной собственности.
Давайте возьмем в качестве иллюстрации небольшое королевство Сардинии. В 1855 году, 8 января правительство Турина издало указ о закрытии монастырей и более справедливом распределении церковных земель. Территория для проживания в основном находится в богатой долине реки По, и ее население составляет всего четыре с половиной миллиона. Однако из указа видно, что на этой маленькой территории было семь архиепископов, тридцать четыре епископа, сорок один капитул, восемьсот шестьдесят каноников, прикрепленных к диоцезам, семьдесят три простых капитула с четырехсот семьюдесятью канониками, тысяча сто бенефиций для каноников, и, наконец, четыре тысячи двести сорок семь приходов с несколькими тысячами приходских священников. Земельная собственность церкви представляла капитал в четыреста миллионов франков, приносивший ежегодный доход в семнадцать миллионов и больше. Это было еще не все церковное бремя для такого маленького государства. К белому духовенству нужно добавить еще восемь тысяч пятьсот шестьдесят три  человека, носивших капюшоны и монашеские сутаны. Они жили в шестистах четырех монастырях с годовым доходом в два с половиной миллиона франков.
Таким образом, в Пьемонте было от двенадцати до двадцати тысяч человек, находившихся под клятвой или обетом, приравненном клятве, послушания только орденам, пришедшим из Рима. Их земельные владения составляли одну четвертую часть всех земель королевства, они были свободны от соблюдения законов страны. Они заявляли о праве диктовать всем подданным королевства, как им поступать в любом деле, связанным с обязанностями, то есть абсолютно в любом деле. У них была власть заставлять подчиниться посредством принудительных наказаний. С первого взгляда понятно, что фактическое управление королевством было в руках этих людей, а именно их господина в Риме.
Давайте взглянем на другие княжества полуострова, на Левитское государство, как Италия хотела называться. Мы не рассматриваем белое духовенство с его шикарными соборами, украшенными серебром, золотом, а также статуями и живописью, ни его обширные церковные земли, ни многочисленные поборы, взимаемые ими с людей. Мы ограничимся монашеским сословием. В 1863 году «проект закона» был вынесен на рассмотрение Итальянской палаты депутатов для конфискации. Из этого проекта, очевидно, что в Италии было восемьдесят четыре монашеских ордена, распределенных по двум тысячам тремстам восьмидесяти двум монастырям. У каждого из этих восьмидесяти четырех орденов было много филиалов по всей стране. У всех была собственность, кроме четырех нищенствующих орденов. Стоимость монастырской собственности оценивалась в сорок миллионов лир, а количество человек в сумме составляло шестьдесят три тысячи двести тридцать девять. Проект не включал ни монастыри папских государств, ни монастыри Пьемонта, которые были конфискованы до 1863 года. Если учесть и их, то монашеские организации в Италии насчитывали около ста тысяч человек.
Кроме тех, что мы перечислили, было много других средств для достижения той же цели, давления Рима, в основном в светских вопросах, на монархов других государств. Главным была исповедь. Исповедь называлась «местом покаяния», а фактически она была местом правосудия. Это был трибунал, высший из всех трибуналов, потому что это был для паписта Божий трибунал. Его запугивание настолько превосходило человеческий суд, насколько меч вечной анафемы превосходит виселицу земного правителя. Он давал неограниченные возможности, чтобы сеять семена недовольства и устраивать мятежи. В этом случае священник оставался невидимым, час за часом, день за днем копая яму под тем правителем, которого предназначили к свержению, и последний никогда не подозревал о подготовке свержения до самого конца. Было также орудие отлучений и индульгенций. Никакой купец самым отважным предприятием, и никакой государственный деятель самым искусным финансированием не преуспели в накоплении такого богатства, как Римская церковь, просто продавая прощения. Она посылала торговцев со  своим товаром во все страны, и так как все нуждались в прощении, то все  стекались на ее рынок, и таким образом, «как собирающая яйца», выражаясь языком пророка, Римская церковь собирала богатства со всей земли. Она следила, чтобы у этих богатств «не было крыльев, и они бы не улетели». Она придумала «мертвую руку». Ни пенни из ее хранилищ, ни акра из ее владений никогда не отдавала «мертвая рука». Ее собственность не была под законом, это было верхом зла. Собственность знати подлежала гражданскому суду, если ее размеры угрожали общественному благу. Церковной собственности предназначено было расти, а вместе с ней гордыне и высокомерию ее владельцев. И какими бы губительными не были средства, к которым она обращалась, и как бы она не истощала ресурсы государства и ослабляла производство страны, от этого несчастья не было найдено средства. Век от века зло возрастало, пока не пришла реформация, и не разрушила заклятие, с помощью которого Риму удавалось сохранять свои огромные богатства неприкосновенными для закона, прикрывая их поддержкой Небес.
Так поступал Рим с помощью этих приемов и других, которые долго перечислять, чтобы распространить свое управление на все христианские государства, как в светской, так и духовной сферах. «Папское правосудие – писал один из францисканцев – является вселенским, охватывающим весь мир, как в светских, так и духовных вопросах». Римская церковь не поставила престола Петра во всех этих странах и не пересадила им механизм папского правления, который был в ее собственной столице. В этом не было необходимости. Она добилась довольно легко своей цели с помощью легатов, конкордатов, епископов, булл, индульгенций, с помощью силы, которая стояла за всеми ними и другими, и давала им права и возможности, пользуясь Непогрешимостью, которая, несомненно, была фикцией, но для католика реальностью, духовного могущества, которой он не мог ослушаться, так же как не мог ослушаться Бога, так как для него это было Богом. Непогрешимость позволила Папе собрать всю разбросанную по миру католическую общину в одну армию, которая подчиняясь своему руководителю, могла быть приведена в действие из центра до периферий, как один человек, образуя совокупность политических, духовных и материальных сил, которым не было в мире подобных.
Понтифик, вторгаясь во владения другого монарха, не возводил своего трона и не правил сам лично. В этом не было никакой необходимости. Он не трогал трона, и вместе с ним весь механизм управления – суды, учреждения, армию – все было как прежде, но он лишал их силы и превращал их в средства и каналы папской власти. Из них сделали периферийные части монархии понтифика. Так римская церковь связала в одну федерацию разные народы и королевства Западной Европы. У всех она установила одно и то же правление – теократическое. Она всех подчинила одной воле и одной политике. Древний Рим проявил замечательный талант в сплочении разных стран в одну, и научил их слушаться его повелений, но его самую великую победу в этой области затмила еще большая победа папского Рима. Последний нашел еще более мощный принцип для объединения, чтобы сцементировать народы, который не был известен первому, так как римская церковь обладала искусством внушать им дух более глубокой покорности, чем ее языческие предшественники. И как следствие, в отличие от Империи Цезаря, которая могла сохранить единство и силу на короткое время, Папы пребывали в силе и славе почти тысячу лет.
Таково было устройство христианского мира в конце пятнадцатого, начале шестнадцатого столетий. Вердикт, произнесенный Адамом Смитом  Римской церкви, как главе и госпоже огромной структуры, выражает истинную правду: «это самый чудовищный союз, который когда-либо был создан против авторитета и благополучия гражданского правления, а также против свободы, здравого смысла и счастья человечества». Это не просто система церковного управления, имеющая своей целью руководство сознанием людей в вопросах религии и спасения душ. Это, так называемая, Сверхчеловеческая Юрисдикция, Представительство Бога, созданное, чтобы управлять разумом, сознанием, собственностью, правами и жизнью людей. Плотские силы не могли справиться с такой властью. Тщетно боролся бы с ней здравый смысл и аргументация. Бесполезно посылали бы свои стрелы философия и литература, насмешки и скептицизм. Только духовный противник мог сбросить ее, и таким противником стал протестантизм.





                Книга  пятая.



История протестантизма в Германии до дебатов в Лейпциге в 1519  году.



                Глава 1.


            Происхождение, детство и школьные годы Лютера.

Геологические эпохи. – Божественные эпохи. – Подготовка к новому веку. – Родители Лютера. – Рождение Мартина. – Мансфельд. – Отправлен в школу в Магдебурге. – Школьная дисциплина. – Переезжает в Айзенах. – Пение ради хлеба. – Фрау Котта. – Нищета и суровость его юности. – Результат.

Геологи рассказывают о многих катаклизмах, длившихся много веков, через которые прошла земля, прежде чем стала готова для жизни человека, веками земля была погружена в кромешную тьму и страшный холод, и еще многие века пылающее солнце изливало на нее свой свет и жар. Прошли эпохи, во время которых океан спал в стагнации, и еще эпохи, когда бури и громы сотрясали небо; и посреди стихий суша, поднятая вулканическим огнем, возможно, появилась над океаном. Но как в бури, так и в покое природа трудилась с неутомимой энергией, и мир уверенно шел к порядку. Наконец, он достиг его, и потом под спокойным небом и на земле, покрытой зеленым ковром, появился человек, обитатель и правитель мира.
Так было, когда мир готовился стать обителью чистых церквей и свободных народов. От падения Западной Империи до одиннадцатого века был период ужасной апатии и темноты. Казалось, что человеческий разум стал дряхлым. Казалось, что общество потеряло жизненный принцип прогресса. Люди вспоминали прошедшие времена с чувством отчаяния. Они вспоминали разные успешные достижения ранних веков и вздыхали, думая, что лучшие дни прошли, что старое не вернется и конец уже близок.  Было распространено убеждение, что в тысячном году наступит Судный День. Это было ошибкой. Лучшие времена были еще впереди, и это поистине золотой век не мог придти без тяжелых политических и нравственных бурь.
Ураган крестовых походов первым разбил лед долгой зимы мира. Ледяные связки Ориона были развязаны, и на общество начало действовать благотворное влияние Плеад. Появились торговля и ремесла, поэзия и философия, и как ранние цветы возвестили о приходе весны. Правда, эта философия не имела существенного значения, подобно тому, как детские спортивные игры развивают мускулатуру и способности будущего человека, размышления Средневековья, когда упражнялся молодой ум Европы,  проложили дорогу к будущим достижениям человечества.
Постепенно появилась печать, истинно Божий дар, и с трудом искусство книгопечатания усовершенствовалось после падения Константинополя, гробницы античной литературы было открыты, и сокровища античного мира распространились по Европе. Из этих семян пробились не старые, а новые мысли большей силы и красоты. Потом появился морской компас, и с ним пришел новый мир, или, что, то же самое, открытие человеком огромных и прекрасных размеров мира. Из этого следовало, что он был ограничен лишь частью его, и на этом небольшом участке он сажал и строил, обрабатывал землю плугом, а чаще всего обагрял ее мечом, не зная, что вокруг него лежали незаселенные и необработанные более плодородные и богатые земли. И вот, великолепные континенты и прекрасные острова возникли из первобытной ночи. Это было похоже на второе Творение. Мир окружал человека со всех сторон, и неожиданное открытие обширности царства, которого он был господином, пробудили в его груди новые желания и быстро рассеяли мрачные предчувствия, которые начинали овладевать им. Он думал, что ход Времени прекратился, и, что мир катиться в могилу; но к своему удивлению и радости видел, что наступает лишь юность мира, и человек находиться только в начале пути. Он очень хотел вступить на новый путь, открывавшийся перед ним.
По сравнению с его состоянием в одиннадцатом веке, когда человек был погружен в темную ночь, усиленное дыхание крестовых походов только начало пробуждать от вековой летаргии, ему должно быть казалось, что он уже видел день во всей его полноте. Но истинный свет пока не воссиял, если учесть слабый рассвет в небе Англии и Богемии, где сгустившиеся тучи грозили уничтожить его. Философия и поэзия, если даже добавить к ним древние знания и современные открытия, не могли сделать его днем. Если бы ничего лучшего не последовало за этим, пробуждение шестнадцатого века осталось бы ночной стражей. Мир после истощения земных сил снова бы сошел в могилу. Божие дыхание было необходимо для его оживления, если ему было предназначено жить дальше. Логика центров образования, фимиам наук и стимулировавшее действие искусств не могли оживить труп. Как в первого человека, так и в общество Бог должен был вдохнуть  дыхание жизни, чтобы тот стал душой живой. Давно похороненная Библия была воскрешена, переведена на разные европейские языки, и, таким образом, дыхание Бога оживило общество. Свет с неба после долгого и ужасного затмения снова воссиял в мире.
Три великих короля занимали три главных трона Европы. К ним можно добавить правителя Ватикана, в некотором отношении наименьшего правителя, но в некотором наибольшего из четырех. Спорные интересы и увлечения четырех человек создавали некоторое равновесие и удерживали шквал войн от уничтожения христианского мира. Долгие и кровавые конфликты, опустошившие Германию, окончились с завершением пятнадцатого века. Меч успокоился на некоторое время в Европе. Как и в Римском мире войны многих столетий были закончены, двери храма Януса закрыты, когда родился великий человек; началась новая эра, так было в начале шестнадцатого века.  Протестантизм собирался выйти на сцену и провозгласить благую весть о возвращении давно потерянного Евангелия; и везде, от Карпат до Атлантики, было сравнительно тихо,  так что народы могли услышать благословенные вести. Именно тогда родился Лютер.
Сначала об отце. Его звали Ганс - Ганс Лютер. Его семья была из старинного рода и поселилась в этих местах давно. Родовое наследство исчезло, и без имения и титула, прекрасно умственно одаренный Ганс Лютер зарабатывал на хлеб ежедневным трудом. Честный труд более достоин, чем титулованное безделье.
Этот человек женился на дочери жителя Нойштада, по имени Маргарет Линдеманн. Когда они поженились, они жили недалеко от Айзенаха, романтического городка у подножья Вартбурга в окружении Тюрингского леса. Вскоре после женитьбы они уехали из Айзенаха и поселились в соседнем Айслебене, принадлежавшим графу Мансфельду.
Они были достойной, уважаемой парой, хотя и жили скромно. Ганс Лютер, отец реформатора, был богобоязненным человеком, честным в поведении и прилежным в делах. Он отличался здравым рассуждением, мужским характером и твердостью в отстаивании своих суждений. Он любил книги, что было редкостью в то время. Книг было мало, и они были сравнительно дорогими. У Ганса Лютера было немного денег, чтобы приобретать их, и немного времени, чтобы прочитать те, которые ему удалось купить. Все же рудокопу, так как по профессии он был рудокопом, удалось купить несколько книг, которые он читал во время еды или тихими немецкими вечерами, вернувшись с работы домой.
Маргарет Линдеманн, мать Лютера, была женщиной удивительного ума и характера. Она была крестьянкой по происхождению, как уже говорилось, но была истинно благочестивой, а благочестие дает благодать при смирении, чего не хватает в высших кругах. Страх Божий утончает чувства и поведение более удивительным способом, чем общепринятая праздность или атмосфера, предоставленная короной. Чистота души светится в лице, делая его красивым, также как лампа, освещающая алебастровую вазу, делает ее более гармоничной. Маргарет Линдеманн уважали все ее соседи, считавшие ее образцом для подражания из-за ее благоразумия, бережливости и добродетели. У этой благочестивой пары, много времени проводившей в молитве, 10 ноября 1483 года родился сын. Он был первенцем, и так как 10 ноября было кануном праздника св.Мартина, они назвали своего сына Мартином. Так пришел в мир будущий реформатор.
Когда рождается принц, звонят колокола,  стреляют пушки. И поздравления от народа приносятся к подножью трона. Какое ликование и пышность вокруг колыбели, где лежит наследник великой империи! Нет таких церемоний, когда Бог посылает Своих героев в этот мир. Они тихо выходят на сцену, где им предстоит сыграть великие роли. Как и царство, которого они глашатаи и борцы, они приходят неприметным образом. Давайте заглянем в дом Ганса Лютера  в Айслебене 10 ноября 1483 года, там спит первенец рудокопа. Рудокоп с женой, конечно, гордятся младенцем, а дитя похоже на других немецких детей; ничто не говорит о чудесном будущем, которое ждет ребенка, появившегося на свет в этом скромном семействе. Когда он вырастет, то, несомненно, будет трудиться с отцом на шахте. Если бы Папа (правящий тогда Секстий V) взглянул на этого ребенка и на простую колыбель, в которой он лежал без всяких знаков власти и богатства, он бы с презрением спросил: «Может ли быть вред папству от этого ребенка? Может ли опасность для престола Петра, который выше трона королей, скрываться в этом бедном жилище»? Или если императору бы  случилось проезжать этой дорогой, и он узнал, что у рудокопа Ганса Лютера родился сын, он бы спросил: «Ну, что из этого? Одним ребенком больше в Германии, вот и все. Однажды он, возможно, станет солдатом в моей армии и поможет выиграть в сражениях». Как просчитались бы такие монархи, смотря только на видимое, и рассчитывая только на материальные силы! Сын рудокопа должен был стать могущественнее Папы и императора. Один Лютер был сильнее всех кардиналов Рима, всех легионов Империи. Его голос должен был сотрясти папство, а  руки разрушить его столпы, чтобы на этом месте построить новое здание. И снова можно повторить, как при рождении еще более великого Младенца: «Он рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов, и вознес смиренных».
Когда Мартину было шесть месяцев, его родители переехали в Мансфельд. В то время его отец обладал небольшим имуществом; но шахты Мансфельда были прибыльными, а Ганс Лютер трудолюбивым, и понемногу его дело начало процветать, а на столе появляться лучшая еда. Он стал владельцем двух плавилен и членом городского совета и мог удовлетворить любовь к знанию,  иногда принимая наиболее образованных местных священников, и их беседы, несомненно, оказывали влияние на ум сообразительного мальчика, каким был юный Мартин.
Ребенок рос, его можно было видеть играющим с другими детьми Мансфельда на берегах Виппера. Он был счастлив в своем доме, у него было хорошее здоровье, бодрое настроение, его чистый радостный голос выделялся среди голосов его сверстников. Но и тогда в его жизни были испытания. Эпоха была мрачная. Ганс Лютер при всех отличных качествах был несколько суровым человеком. Как отец, он был сторонником строгой дисциплины, ни одна вина сына не оставалась без наказания, и часто наказание превышало вину. Такая строгость не была благоразумна. Ребенок с менее гибким характером, чем у Лютера, мог бы замкнуться или ожесточиться. Но, что земной отец делал ради своей прихоти, или из-за неправильного чувства долга, то Отец Небесный обернул во благо для будущего реформатора. Человеку хорошо испытать  бремя в юности, так как в юности, а иногда и в детстве, случаются в жизни поворотные моменты. Характер Лютера был очень импульсивным, эти качества пригодились в его будущей работе, но если бы он не был научен дисциплине и не мог бы  управлять характером, то он бы стал порывистым, опрометчивым и безрассудным человеком; следовательно, он был своевременно научен подчиняться ограничениям. Если бы не дисциплина, то он со своим сверхчувствительным характером стал потакать своим похотям. Отвернувшись от жизненных трудностей, Лютер мог бы наслаждаться доступными ему благами, если бы лишения и суровость юности не сбалансировали его характер, и не предали бы ему твердости, необходимой для будущих судебных разбирательств.
Кроме примеров благочестия, которые он видел каждый день, Лютер получил небольшое начальное образование под отчей крышей. Но со временем его послали в школу в Мансфельде. Он был пока «маленьким», используя выражение Меланхтона; таким маленьким, что отец иногда относил его в школу на плечах. Мысль о том, что его сын может стать ученым, ободряла Ганса Лютера; и его надежда крепла, так как юный Лютер проявлял хорошую память, благоразумие и прилежание.
В четырнадцать лет Мартина отправили во францисканскую школу Магдебурга. В школе прибавилось невзгод и лишений, среди которых прошло его детство. Учитель порол его, так как в то время было правило: без розги ничего не выучишь; можно представить, что жизнерадостный и бурный характер мальчика часто приводил его к нарушению школьных правил. Он вспоминает, что в течение одного дня его секли пятнадцать раз. В добавление к этим невзгодам существовал обычай во всех немецких городах,  продолжавшийся до недавних пор, и даже не совсем оставленный, чтобы ученики кроме того чтобы зубрить уроки, должны были  просить  подать им на хлеб. Они ходили маленькими группами от двери к двери, распевая песни и получая милостыню от добрых горожан. Иногда они получали больше тумаков или, по крайней мере, оскорблений, чем милостыни.
Обучение было бесплатным, но у юного студента не было хлеба, и хотя его отец был богаче, чем раньше, все уходило на содержание большой семьи. Спустя год Лютера забрали из Магдебурга и отправили в школу в Айзенахе, где были родственники, и полагали, что там ему будет легче жить. Но надежды не оправдались, так как, возможно, родственники были бедными. Юному студенту приходилось зарабатывать на пропитание пением на улицах. Однажды Лютер ходил по Айзенаху, останавливаясь перед подающими надежду домами и пытаясь пением пробудить в их жителях доброту. Он страдал от голода, но, ни одна дверь не открывалась, и, ни одна рука не протянулась к нему. Он был очень подавлен и стоял, раздумывая о том, что с ним может случиться. Увы, он не мог больше терпеть такие лишения, он должен бросить учебу, вернуться домой и работать с отцом на шахте. Именно в этот момент Провидение открыло перед ним дверь одного дома.
Когда он стоял, погруженный с такие невеселые мысли, недалеко от него открылась дверь, и голос пригласил его войти. Он повернулся, чтобы посмотреть на того, кто с ним говорил. Это была Урсула, жена Конрада Котта, уважаемого гражданина Айзенаха. Урсула Котта еще прежде заметила юного студента. Он пел обычно в церковном хоре по воскресеньям. Ее поразил его мелодичный голос. Она слышала, как грубо его прогоняли от других дверей. Сжалившись, она пригласила его войти, усадила за обеденный стол, и не только утолила его голод на тот момент, но ее муж, покоренный открытым лицом и приятным характером мальчика, уговорил его жить у них.
Теперь у Лютера был дом, ему не надо было просить милостыню и петь ради куска хлеба. Он обрел отца и мать в этой почтенной паре. Его сердце раскрылось, и дух становился энергичнее и прекраснее с каждым днем. Нужда, как зимняя стужа, грозила погубить его способности в зародыше, но доброта, подобно солнечному теплу, пробудила в них новые силы. Он предался учебе с новым рвением, трудные до этого задачи стали легкими. Его голос стал реже слышан на улицах, и чаще в доме его приемных родителей. Фрау Кота любила музыку, и юный студент мог лучше всего отплатить ей за ее доброту развитием своего певческого таланта и упражнением в нем к восторгу «доброй Шуламит». После этого Лютер провел почти два года в Айзенахе, с удовольствием изучая в школе латынь, риторику и стихосложение, и счастлив был дома, где часы досуга были заполнены пением, которое он не редко сопровождал игрой на лютне. Он никогда в своей последующей жизни не забывал Айзенах и добрую фрау Котта. О первом он обычно говорил как о «родном красивом городке», а о последней он говорил: «Нет ничего добрее сердца хорошей женщины». Этот случай укрепил его веру в Бога. Когда еще большая опасность угрожала ему на дальнейшем пути, когда все отдалились, и не откуда было ждать помощи, он вспоминал свое отчаяние на улице Айзенаха, и как видимо Бог пришел ему на помощь.
Нельзя не отметить Божью премудрость в обучении будущего реформатора. По природе он был нежным и доверчивым, с сердцем полным человеческой симпатии, и умом, беспокоившимся о счастье других людей. Но этого было недостаточно. Эти качества должны были смешаться с другими, которые позволили бы ему противостать оппозиции, вынести позор, презреть комфорт и смотреть в лицо опасности. Первые без последних принесли бы в результате филантропические проекты, и Лютер, умирая, вздыхал бы о глупости и испорченности тех, кто им препятствовал. Он бы оставил свои планы при первом сопротивлении и сказал бы: «Ну, если мир нельзя преобразовать, я оставлю его». Лютер, с другой стороны, рассчитывал встретить сопротивление, он был обучен терпению и выдержке, в его ранней жизни мы видим сменяющимися по очереди процессы закаливания и развития. И так происходит со всеми, кого Бог избирает для великого служения церкви или миру. Он отправляет их в трудную школу и держит их там до конца обучения. Давайте сравним орла и певчую птичку, как непохожи их выводки. Одна должна проводить жизнь в рощах, перелетая с ветки на ветку и оживляя лес своим пением. Посмотрите, в каком теплом гнезде она сидит, толстые сучья покрывают его, и самка высиживает там яйца. Как отличается выращивание орлят! На уступе, среди голых скал под проливным дождем, колющем градом и порывами штормового ветра разложены несколько веточек. Это и есть гнездо птицы, которая проводит свою жизнь, паря в облаках, борясь с ветрами и глядя на солнце.
Лютеру предстояло провести жизнь в борьбе с императорами и папами, силами плотского и духовного деспотизма, поэтому его колыбель была в доме рудокопа, его детство и юность прошли в лишениях и опасности. Через это он узнал, что человек живет не для удовольствий, а для достижения цели; и чтобы достичь чего-то великого, он должен пожертвовать собой, не надеяться на человека, а полагаться только на Бога.


                Глава 2

                Университетская жизнь Лютера.

Эрфурт. – Город и университет. – Учеба. – Фома Аквинский и другие. – Цицерон и Вергилий. – Библия. – Бакалавр искусств. – Доктор философии. – Болезнь. – Совесть пробуждается. – Приезд к родителям. – Гроза. – Обет. – Прощальный ужин с друзьями. – Поступает в монастырь.

В 1501 году Лютер поступил в Эрфуртский университет. Он достиг восемнадцати лет. Этот центр образования был основан веком ранее, и своим развитием был обязан покровительству правящих домов Брунсвика и Саксонии, и уже стал одной из самых знаменитых школ Центральной Европы. Эрфурт – старинный город. По дороге из Айзенаха на восток по Тюрингской равнине он впечатляет видом своих шпилей, соборов и крепостных сооружений, встающих перед взором путешественника. Юный студент приехал сюда, чтобы утолить жажду знаний. Отец хотел, чтобы он изучал юриспруденцию, не сомневаясь, что с его талантами он скоро добьется высокого положения и займет важный пост в гражданском правительстве страны. С этой надеждой Ганс Лютер еще больше, чем раньше трудился, чтобы оказать сыну более щедрую поддержку.
В Эрфурте новые науки привлекли внимание Лютера. Схоластическая философия тогда пользовалась популярностью. Аристотель и другие философы с более скромными именами, такие как  Фома Аквинский, Дунс Скот и Оккам, были в школах на первом месте. Итак, вердикт веков был провозглашен, хотя близилось время, когда он будет изменен и тьма забвения погасит огни, помещенные, как казалось, навечно на небосводе для руководства человечеством.
Молодой человек с жадностью набросился на эту сферу науки. Была попытка собрать виноград с терновника и смоквы с репейника, и все же Лютер, приложив усилия, извлек пользу, так как в философии Аристотеля есть некоторые положительные стороны. Она полностью противоречила истинному методу обретения знаний, предложенному позже Бейконом, однако, она испытывала таланты на прочность, и дисциплина, к которой она приучала их, приносила пользу пропорционально ее строгости. Она не только способствовала развитию логического мышления, но и быстроте ума, проницательности, диалектическому умению и изяществу в спорах, что особенно ценилось в обсуждениях тонких вопросов. На этих занятиях Лютер ковал оружие, которое ему пришлось применять много раз в сражениях последующей жизни.
Прошли два года обучения в университете. С тернистых, хотя и полезных путей науки он иногда уходил на более пышные и злачные поля, открывавшиеся ему в трудах Цицерона и Вергилия.
Он старался проникнуть не в слова, а в мышление древних, он хотел постичь их мудрость. Он многого достиг, стал по-настоящему выпускником Эрфурта.
В это время произошло событие, которое изменило жизнь молодого студента. Увлекаясь книгами, как и его отец, он каждый день ходил в университетскую библиотеку, и проводил несколько часов среди ее сокровищ. Ему было двадцать лет, он наслаждался окружавшими его богатствами. Однажды, когда он брал с полок книги и открывал одну за другой, он натолкнулся на том непохожий на другие. Взяв, он открыл его и обнаружил, что это была Библия, Вульгата, латинский перевод Священного Писания, выполненный Иеронимом.
До этого он не видел Библии. Радость его была велика. Церковь предписывает читать на воскресных и праздничных служениях лишь некоторые отрывки, и Лютер думал, что это была вся Библия. Он очень удивился, когда открыв фолиант, обнаружил книги и послания, о которых он никогда не слышал раньше. Он начал читать с таким чувством, как будто отверзлись небеса. Он читал историю Самуила, посвященного Богу от рождения своей матерью, выросшего в Храме, ставшего свидетелем порочности сыновей Илии, священников Всевышнего, которые заставляли людей грешить и небрежно относиться к жертвоприношениям Всевышнему. Во всем этом Лютер видел отражение своего времени.
Каждый день Лютер приходил снова в библиотеку, брал старинную книгу, жадно читал главу из Нового или Ветхого Завета, радуясь, как человек, нашедший огромную добычу, вглядываясь в ее страницы, как Колумб вглядывался  в равнины и горы Нового Света, когда морская дымка рассеялась, и они предстали перед ним. Между тем, при чтении книги, с Лютером происходили перемены. Другие книги развивали и усиливали его дарования, а эта книга пробудила в нем новые силы. Прежнего Лютера не стало, на его месте появился другой Лютер. С того момента в его душе началась борьба, которой было предназначено продолжаться пока не появиться не просто новый человек, но и новая эпоха, новая Европа.  Из Библии в Оксфорде забрезжил первый рассвет реформации, из той же старинной Библии в Эрфурте наступило ее второе утро.
Был 1503 год. Лютер получил свою первую степень. Но эта степень бакалавра искусств чуть не стоила ему жизни. Так велико было его прилежание, что он серьезно заболел и был на грани смерти. Среди тех, кто его навещал, был старый священник, у которого было предчувствие об исключительности Лютера. « Мой бакалавр, – сказал он – крепитесь, вы не умрете от этой болезни, Господь сделает вас утешителем других людей; на тех, кого Он любит, Он возлагает святой крест, и те, кто терпеливо его несут, познают мудрость». Лютер услышал в словах пожилого священника призыв Бога вернуться к жизни. Он поправился, как и было предсказано, но с тех пор он всегда помнил, что жизнь его была продлена для какого-то особого предназначения.
Через два года он стал магистром искусств или доктором философии. Прославление первого ученого Эрфуртского университета, а затем самого известного во всей Германии, было весьма важным событием и сопровождалось факельным шествием. Лютер понимал, что он уже не занимал посредственного места в обществе и мог подняться до самого высокого положения в государстве. Он посвятил себя, согласно желанию его отца, судебному делу, как самому быстрому способу продвижения, и начал читать лекции по физике и этике Аристотеля. Казалось, древняя книга была в опасности, а реформатор христианства пропадет в богатом адвокате или образованном судье.
Но Господь посетил и испытал его. Два случая, произошедшие с ним, вернули его к переживаниям и убеждению в греховности, которые начали исчезать из-за возбуждения, связанного с восхвалением Аристотеля. И снова он стоял на краю вечного мира. Однажды утром ему сообщили, что его друг Алексис был поражен внезапной и ужасной смертью. Новость ошеломила Лютера. Его товарищ упал как будто рядом с ним. Сознание, оживленное старинной Библией, снова пробудилось.
Вскоре после этого, он навестил родителей в Мансфельде. Он возвращался в Эрфурт и был недалеко от городских ворот, когда собрались черные тучи над головой, и разразилась ужасная гроза. Молния ударила у его ног. В некоторых рассказах говорится, что он был брошен на землю. Великий Судья, думал он, сошел в этой туче, и лежал, ожидая мгновенной смерти. Охваченный ужасом, он поклялся, что посвятить жизнь служению Богу, если Он его пощадит. Молнии прекратились, раскаты грома утихли, и Лютер, поднявшись с земли и неторопливо продолжив путешествие, вскоре вошел в ворота Эрфурта.
Обет надо выполнять. Чтобы служить Богу, надо было надеть монашескую одежду; так думали в это время, так думал и Лютер. Для того, кто так радовался дружбе, мог добиться почета, кто почти достиг высокого положения, должно было очень больно оторвать себя от мира и уйти в монастырь, живую могилу. Но это решение было окончательным.
Чем больше жертва, тем выше заслуга. Он должен был успокоить свою совесть, он не знал пока лучшего пути.
Еще раз он встретится с друзьями, а потом…Он готовит скромный ужин, собирает знакомых, веселит их музыкой, разговаривает с очевидной радостью. Вот вечеринка закончилась, гости разошлись. Лютер идет 17 августа 1505 года прямо в монастырь августинцев. Он стучится у ворот, дверь открывается и он входит.
Лютеру, страдавшему под гнетом греха, искавшему освобождение делами закона, этот монастырь, такой тихий, такой святой, такой близкий к небесам, как он думал, казался самим раем. Как только он переступит его порог, мир останется снаружи, а также и грех; терзания души прекратятся. «Мститель» будет уже за закрытой дверью. Так думал Лютер, когда переступал порог. Бывают города-убежища, куда грешник может убежать, если его преследует смерть или ад, но это было не такое место, куда вошел Лютер.


               

                Глава 3

                Жизнь Лютера в монастыре.

Удивление сограждан. – Гнев отца. – Надежда Лютера. – Монастырские труды. – Милостыня днем. – Учение ночью. – Читает Августина. – Изучает Библию. – Агония души. – Необходимые уроки.

Когда друзья и сограждане узнали на следующий день о том, что Лютер надел монашескую сутану, они остолбенели от удивления. То, что тот, кто в изобилии обладал интеллектуальными и социальными качествами, и кому горожане уже предназначили самое высокое положение, как гению, должен стать монахом, казалось национальной утратой. Его друзья и университетские товарищи собрались у ворот монастыря и ждали в течение целых двух дней в надежде увидеть Лютера и уговорить его отказаться от глупого шага, который он сделал в порыве каприза или минутного исступления. Ворота оставались закрытыми, Лютер не вышел, хотя чаяния и просьбы друзей были ему небезызвестны. Чем были для него все награды гения, все высокие посты, которые предлагал мир? Его интересовало лишь одно – как спасти душу. Целый месяц он никого не видел.
Когда новость дошла до Мансфельда, удивлению, разочарованию и гневу его отца не было предела. Он трудился день и ночь, чтобы дать образование своему сыну, он видел, как тот получал одну ученую степень за другой, в своем воображении он уже видел его, занимающим высокие посты и носящим высокие государственные знаки отличия.  В один момент все эти надежды рухнули, и все закончилось монашеской сутаной. Ганс Лютер заявил, что его сын ничего не наследует, а согласно некоторым источникам он отправился в Эрфурт,  и добившись разговора со своим сыном у монастырских ворот, резко спросил: «Как может сын не подчиниться желанию родителей?»
В дальнейшем, когда он рассказывал отцу о впечатлении, которое произвела на него гроза, и как будто голос с небес сказал ему стать монахом, Ганс Лютер ответил: «Берегись, как бы ни обольстил тебя дьявол».
При поступлении в монастырь он изменил свое имя на Августина. Но в монастыре он не нашел покоя и мира, ради которых он убежал туда. Он все еще искал жизнь, но не с Христом, а с монашеской святостью, и если бы он нашел покой в монастыре, он бы потерял вечный покой. Прошло немного времени, когда он понял, что принес свое бремя с собой в монастырь, что опасение гнева, преследовавшее его в миру, пришло с ним и туда, что монастырские засовы заперли его с этим опасением внутри монастыря. Совесть стала обличать его еще больше, и внутренние терзания становились с каждым днем все невыносимее. Куда теперь Лютеру бежать? Он не знал более святого места на земле, чем келья. Где найти тень, чтобы укрыться от великого огня, крепость во время ужасной бури? Бог готовил его стать реформатором христианства, и первый урок  необходимый в его обучении дал ощущение тяжести непрощенного греха, страданий проснувшейся совести и невозможности получить облегчение делами самоправедности. Лютер должен был стать орудием освобождения христианства от этого бремя, и он сам, прежде всего, должен был почувствовать всю его тяжесть.
Давайте посмотрим, какую жизнь вел Лютер в монастыре августинцев: жизнь, в корне отличавшуюся от жизни в университете.
Невежественные, ленивые монахи, любящие быть только в хорошем настроении, не могли оценить натуру их нового брата и отнестись благожелательно к его настроениям. То, что один из самых выдающихся богословов стал членом их братства, было для них честью, но разве его слава не бросала на них тень? Кроме того, что хорошего принесут его учения монастырю? Они не пополнят ни их винных погребов, ни кладовых. Братия находила злорадное наслаждение в том, поручала ему самые унизительные служения в монастыре. Лютер безропотно все исполнял. Блестящий университетский ученый должен был исполнять работу привратника «открывать и закрывать ворота, заводить часы, мести в церкви и убирать кельи». Но это было не самое плохое; когда он выполнял все поручения, вместо того, чтобы разрешить ему вернуться к занятиям, монахи говорили: «Ну-ка доставай свою суму, «saccum per nackum», ступай в город и достань нам что-нибудь поесть». Приходилось откладывать книгу ради сумы. Монахи говорили, что не учением, а выпрашиванием хлеба, крупы, яиц, рыбы, мяса и денег монах может помочь своей обители». Лютер не мог не чувствовать грубости и унижения; боль должно быть обострялась пропорционально развитию его интеллекта и очищению понятий. Но став монахом, он решил идти до конца, потому что как иначе он смог бы достичь смирения и святости, которые он стремился обрести, и с помощью которых он должен был обрести покой сейчас и жизнь вечную? Нет, он не должен отступать или уклоняться от трудов и неприятностей святого монашества. Поэтому можно было видеть монаха Августина, проходящим по улицам с сумой за спиной – по тем же самым улицам, по которым он раньше прогуливался в качестве известного богослова, – стучащимся в дверь какого-нибудь бывшего знакомого или друга, и просящим милостыню.
За такой тяжелой работой проходил день. Ночью, когда другие монахи погружались в сон, или в другое, что для них выпросил брат Мартин, и когда он тоже утомленный многими трудами, должен был лечь отдохнуть, он поправлял лампу, открывал книги св.отцов и ученых богословов и читал далеко за полночь. Особенно он любил св.Августина. В трудах епископа Гиппона было больше Божьего благословения, в контрасте с глубокой порочностью человека, неспособного исцелить себя, чем в работах других отцов церкви; Лютер начал чувствовать, что учение Августина находит отражение в его опыте. Среди ученых богословов, таких как Жерсон и Оккам, которые уже упоминались как противники папской светской власти, были писатели, к которым Лютер часто обращался.
Хотя он придавал большое значение работам Августина, существовала еще одна книга, которую он ценил гораздо выше. Это было слово Самого Бога, экземпляр которого он нашел в монастыре. О, каким желанным для Лютера в  высохшей земле был этот колодец, пьющий из которого, как сказал Великий учитель, «не возжаждет вовек». Эту Библию он не мог взять в свою келью, чтобы читать и изучать ее, так как она была прикована цепью в часовне монастыря; но он мог приходить, и приходил к ней, и иногда проводил целые дни в размышлении  над одним стихом или словом. Именно тогда он обратился к изучению языков первоисточника, чтобы читать Писание на том языке, на котором оно было написано, для лучшего его понимания. Недавно появился словарь иврита Рохлина, помощью его и других книг он преуспел в изучении иврита и древнегреческого языка. В пылу занятий он забывал повторять ежедневные молитвы. Совесть обличала его в нарушении правил ордена, он не мог ни есть, ни спать пока не выполнял пропущенных молитвенных правил. Однажды случилось так, что в течение семи недель он едва смыкал глаза.
Общительный и веселый студент превратился в молчаливого отшельника. Личность и поведение Лютера претерпели изменения. Из-за утомительной работы днем, занятий по ночам, скудной еды, которую он себе позволял – «немного хлеба и небольшая селедка были часто его единственной пищей» -  длительных постов он был похож больше на мертвеца, чем живого человека. Внутренний огонь все еще жег его. Иногда он падал совсем ослабленный на пол своей кельи. «Однажды утром дверь его кельи не открылась по обыкновению и братья встревожились. Они постучали, ответа не последовало. Дверь взломали, бедный монах Мартин был найден распростертым на полу в состоянии экстаза, почти бездыханным и близким к смерти. Один монах взял флейту, и тихо сыграв одну из любимых мелодий Лютера, постепенно вернул его в сознание». В тот момент было вполне вероятным, что вместо жизни в борьбе с Папой и сокрушении столпов его царства единственной памятью о том, что когда-то жил монах Лютер, могла быть скромная могила где-нибудь на территории монастыря.
Действительно Лютер пил горькую чашу в то время, и она не могла миновать его. Он должен был испить ее до конца. Дела, которые он совершал в таком духовном рабстве, как он думал, могли искупить ему прощение. Бедных монах снова и снова приходит с этой праведной платой к небесным вратам, но они оставались закрытыми. Разве этого было недостаточно? « Я буду делать еще больше», думал Лютер. Он возвращается, возобновляет духовные подвиги и вскоре несет в руке еще большую плату.  Он вновь отвергнут. Увы, бедный монах! Что ему делать? Он мог только придумать более продолжительные  посты, более строгие епитимии, более многочисленные молитвы. Он возвращается в третий раз. Ну, уж теперь он будет принят! Увы, нет, плата еще слишком мала; врата все еще закрыты, правосудие требует еще большей платы. Он возвращается снова и снова, и каждый раз с еще большей платой, но врата не открываются. Господь учит его, что небеса нельзя купить ни за какую плату, как велика она бы не была, что вечная жизнь – это дар Божий.  «Я был по-настоящему благочестивым монахом – писал он Георгу, герцогу Саксонскому,  об этом периоде своей жизни – и следовал правилам ордена более строго, чем можно представить. Если монах мог бы заслужить небеса своим монашеским трудом, то мне, наверняка, было бы дано такое право. Это могут подтвердить все монахи, знавшие меня. Если бы я продолжал и дальше, то мое послушание в бдении, молитве, чтении и других подвигах привело бы меня к смерти».
Но не пришел еще час, чтобы вкусить Лютеру умиротворение. Христос и Его искупление еще не открылись ему, и пока он этого не узнал, он не знал покоя. Его страдания продолжались и даже увеличились; его внешнего вида было достаточно, чтобы вызвать сострадание у злейшего врага. Он скользил словно тень из кельи в келью; глаза ввалились, кости выпирали, тело согнулось до земли; на лбу лежала тень яростных бурь, разрывавших его душу; его слезы орошали каменный пол; горькие рыдания и стенания отражались эхом в длинных галереях монастыря к ужасу других монахов. Он пытался облегчить душу перед своим исповедником, пожилым монахом. У него не было такого случая раньше, ему это было не по силам, рана была слишком глубока, чтобы он мог исцелить ее. «Спаси меня по Своей праведности, - что это значит?» – спрашивал Лютер. «Я понимаю как Бог может осудить меня по Своей праведности, но как Он может спасти меня по Своей праведности?» На этот вопрос отец-исповедник не мог ответить.
Хорошо, что Лютер не отчаялся и не оставил поисков, как безнадежных. Он настойчиво читал Августина и еще более настойчиво изучал прикованную Библию; и ее лучи не могли не пробиться сквозь его тьму. Почему он не мог обрести покоя? Он не переставал задавать себе вопрос: «Какое правило ордена я не исполнил – или, если, вообще, мне не удалось достичь цели, могут ли слезы и покаяние смыть вину? Моя совесть говорит, что мой грех непростителен. Являются ли эти правила все же только эмпирическими способами человека? Разве нет святости в тех трудах, которые я изо всех сил пытаюсь выполнять, и в том смирении, которого я добиваюсь? Что мне нужно: сменить одежду или изменить сердце?» Таков был ход мыслей, который монах не мог избежать. Между тем, он настойчиво использовал средства, в которых было обетование: «Ищите и найдете; стучите, и отворят вам». «Если будешь призывать знание и взывать к разуму,…то уразумеешь страх Господень и найдешь познание о Боге».
Мы слышим голос не одного Лютера. Христианство стенает в Лютере, роды совершаются в муках. Крик многих находящихся в оковах плененных из всех стран христианства сливается в крик этого пленника и доходит до слуха Великого Владыки, освободитель уже в пути. Когда Лютер час за часом погружается глубже в бездну, тогда час за часом все слышнее шаги человека, который должен помочь ему разорвать оковы его собственной и мировой тюрьмы.





                Глава 4

               Монах Лютер становится Лютером реформатором.

Штаупиц. – Посещает монастырь в Эрфурте. – Встречает Лютера. – Беседа генерального викария с монахом. – Крест. – Покаяние. – Спасение даром. – Начинается рассвет. – Ночь возвращается. – Старый монах. – Прощение грехов. – Полное освобождение Лютера. – Подготовка. – Бремя христианства. – Свобода.

Как темной ночью бывает видна временами звезда, особенно красивая, когда светит она из-за грозовых туч, так и в длинную темную ночь христианства появляются временами несколько людей выдающейся праведности в церкви Рима. Наученные Святым Духом, они верят в спасение не через церковь, а только  через Христа; и сквозь тьму, окружавшую их, они видели свет и шли за ним. Одним из таких людей был Иоганн Штаупиц.
Штаупиц был генеральным викарием августинцев в Германии. Он познал путь спасения, изучая Августина и Библию. Он видел и различал заблуждения и пороки того времени и сокрушался о разрушении, которое они наносили церкви. Чистота его жизни осуждала порочность, царившую вокруг него, но у него недоставало смелости, чтобы стать реформатором христианства. Но Всевышний почтил его тем, что сделал полезным для человека, кому было предопределено стать реформатором.
Случилось так, что в то время главный викарий объезжал с осмотром  монастыри августинцев в Германии, и путь, который он выбрал, привел к тому самому монастырю, в стенах которого велась описанная нами мучительная борьба. Штаупиц приехал в Эрфурт. Его взгляд, привыкший читать по лицам, просветлел, упав на молодого монаха. При первом же взгляде он заинтересовался им. Он отметил его лоб, на котором была видна скорбная тень,  взгляд, говоривший о внутренних страданиях, тело, превратившееся почти в скелет из-за духовной борьбы; весь он был таким кротким, таким смиренным, таким согбенным. И в то же время его дух не был побежден и сила не иссякла. Штаупиц сам пил из той же чаши, что и Лютер. У него были душевные переживания, хотя, говоря языком Библии, ему «оставалось только бежать с лакеями», в то время как Лютер состязался «с лошадьми». Его собственный опыт позволил ему догадаться о внутренней борьбе монаха, стоявшего перед ним.
Главный викарий подозвал монаха, сказал ему несколько добрых слов – это показалось Лютеру странным, так как насельники монастыря объясняли его переживания только одержимостью злым духом – и постепенно завоевал его доверие. Лютер ощущал некое таинственное воздействие слов Штаупица, которое проникало в его душу и действовало успокаивающе на него. В главном викарии монах впервые встретил человека, который действительно его понимал.
Они общались в уединении монастырской кельи. Лютер открыл свою душу, ничего не утаив от главного викария. Он рассказал ему об искушениях, об ужасных помыслах – он тысячи раз давал обеты и столько же раз нарушал их; как он сжимался при взгляде на свою греховность, и как часто он содрогался при мысли о Божией святости. Он жил не под обетованием милости, а под угрозой закона. «Кто выдержит день пришествия Его, и кто устоит, когда Он явится?»
Мудрый Штаупиц понимал, как все происходило. Монах стоял в присутствии Великого Судьи без посредника. Он пребывал в Огне Поедающем, он общался с Богом, как будто на Голгофе никогда не было креста, не было «места для покаяния». «Почему ты истязаешь себя такими мыслями? Посмотри на раны Христа – говорил Штаупиц, стараясь отвернуть его взгляд от своих собственных ран – изнеможение плоти, посты, которыми он надеялся разжалобить Всевышнего».  «Посмотри на кровь, которую Христос пролил за тебя, продолжал опытный наставник, и тогда милость Божия откроется тебе».
«Я не смею приблизиться к Богу, отвечал Лютер, пока не стану лучше; я недостаточно каялся». «Лучше!» говорил главный викарий. «Христос пришел спасти не праведников, а грешников. Возлюби Господа и покаешься; нет настоящего покаяния, если оно не начинается с любви к Богу, нет любви к Богу без понимания милости, дающей грешнику свободу от греха через кровь Иисуса Христа». «Вера в милость Божию. Это звезда, которая идет перед покаянием, это огненный столп, который направляет его в скорбной ночи, дает свет и указывает путь к Божьему престолу».
Это были мудрые слова, а слова мудрости как гвозди, забитые в нужном месте столяром. Так случилось и со словами главного викария; свет с небес, сопровождавший их, освятил разум Лютера. Он почувствовал, как исцеляющий бальзам коснулся его ран, как освежающий елей излился на его раненый дух. Прежде чем покинуть его, главный викарий подарил ему Библию, которую Лютер принял с безграничной радостью; особенно с благоговением он отнесся к напутствию Штаупица: « Пусть изучение Писания станет твоим любимым занятием».
Но преобразование Лютера не было еще закончено. Трудно войти в жизнь – выбросить из сердца сомнения, страх перед Богом, которым грех наполнял его, и принять великую и истинную мысль о Божьей огромной любви и абсолютно бескорыстной и безграничной милости.
Вера Лютера была пока размером с горчичное зерно. После того, как Штаупиц покинул его, он опять перевел взгляд со Спасителя на себя; тучи отчаяния и страха мгновенно сгустились, и возобновились прежние противоречия, хотя и с меньшей силой. Он серьезно заболел и находился при смерти. На этом ложе с помощью простого орудия Бог довершил преобразование, которое начал главный викарий. Пожилой монах, который был истинным христианином, как рассказал потом Лютер, хотя и носил «сутану проклятия», подошел к его постели и начал просто и настойчиво повторять апостольский символ веры, «Я верю в оставление грехов». Лютер еле-еле повторял за ним «Я верю в оставление грехов». «Нет – говорил монах. Ты должен верить не только в прощение грехов Давида и Петра, но и в прощение своих собственных грехов. Решающие слова были сказаны. Луч света проник во тьму, окружавшую Лютера. Он понял все: все Евангелие в одной фразе, прощение грехов, не искупление, а прощение.
В тот час догмат папства рухнул в душе Лютера. Он больше не ждал спасения от себя или церкви. Он понимал, что Бог просто простил его в Своем сыне Иисусе Христе. Двери его тюрьмы открылись. Он оказался в новом мире. Бог развязал его вретище и препоясал его радостью. Исцеление духа принесло выздоровление телу, и через некоторое время он поднялся с одра болезни, который чуть не стал его смертным одром. Врата разрушения по чудесной Божьей милости обратились во врата рая.
Борьба, которую он вел в келье, была более значительной, чем та, которую ему пришлось вести потом на Сейме в Вормсе. Не было ни глазеющей толпы, ни освещавших сцену огней, борьба проходила во мраке кельи, но все элементы значимости присутствовали. В Вормсе Лютер стоял перед земными начальствами и властями, которые могли убить только тело и больше ничего не могли сделать. Здесь он встретил начальства и власти тьмы и вступил в борьбу, исход которой означал вечную жизнь или вечную смерть. И он победил! Келья стала колыбелью новой жизни для Лютера и новой жизни для христианства. Но прежде, чем она стала колыбелью, она должна была стать могилой. Лютеру пришлось бороться не до слез и стонов, но до смерти. «Безрассудный! То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет». Так Дух Божий вдохновил Павла сказать, что такое всеобщий закон. Во всяком случае, смерть должна предшествовать новой жизни. Новая жизнь церкви в начале христианской эры возникла из гроба Христа. Прежде чем мы обретем бессмертие, мы должны умереть и быть похоронены. В Эрфурте, в келье умер монах Лютер, и в этой келье родился Мартин Лютер христианин, а рождение христианина Лютера было рождением реформации в Германии.
Давайте остановимся здесь и обратим внимание, как реформация сначала готовилась в келье, в Эрфурте, в душе Лютера, прежде чем показать свою силу на общественной сцене Германии и христианского мира.
Перст божий коснулся человеческого разума, и пробудились могучие силы. Реформация родилась ни в королевских палатах, ни в кабинете философа или ученого; она вышла из глубин духовного мира, непрестанных потребностей и чаяний человеческой души, разбуженной после долгого сна божественным содействием.
Веками душа человека «стенала под бременем». Этим бременем было осознание греха. Избавлением от этого бремени было не прощение, а искупление греха. Возникла церковь, которая хотя и оставив «прощение грехов» частью своего символа веры, выбросила его из своей практики, или подменила Божие прощение своим собственным.
Евангелие  вначале проповедовало прощение даром. Предлагать прощение на других условиях значило закрыть небеса. Но римская церковь повернула взоры людей от спасения Евангелия к спасению, единственным обладателем которого она себя объявила. Евангелие не назначало за него цену, так как даже самая маленькая цена противоречила ему, а церковь назначила высокую цену. Спасение сделалось рыночным товаром; оно было выставлено на продажу, и, кто хотел получить его, должен был заплатить установленную церковью цену. Кто-то платил добрыми делами, кто-то – аскетизмом и епитимиями, а некоторые – деньгами. Каждый платил той монетой, которая была ему по вкусу, способности или удобству; но все должны были платить. Христианский мир со временем был охвачен огромным механизмом, осуществлявшим духовную торговлю. Была организована структура людей, через чьи руки проходил этот поток. Кроме этого главного торгового центра, открытого на семи холмах, появились сотни и тысячи лавок во всех концах христианского мира. Монастыри возникали для тех, кто предпочитал платить епитимиями, соборы и церкви строились для тех, кто платил молитвами и мессами; привилегированные гробницы и исповедальни для тех, кто предпочитал платить деньгами. Половина христианства погрязла в грехах, потому что были богаты, вторая половина стенала от самовольного смирения, потому что были бедны. Когда, наконец, догмат о спасении, который должен был куплен у церкви,  достиг своего апогея, он провалился.
Но христианство не освободилось от догмата искупления. Освобождение пришло не от гаранта церкви и выполнения епитимий и добрых дел. Христианство поняло, что этот путь никогда бы не привел к освобождению. Его бремя с каждым веком становилось все тяжелее. Положение стало безнадежным, когда звуки старого Евангелия, как серебряные трубы юбилейного дня, прозвучали в самые его уши; оно услышало, сбросило иго обрядов; повернулось от прощения человека к Божьему прощению; от церкви к Христу; от епитимии к жертве Христа. Его освобождение совершилось.




                Глава 5

                Лютер – священник, профессор и проповедник.

 Рукоположен на священника. – Виттенбергский университет – Лютера сделали профессором. – Лекции по Библии – Популярность – Студенты съезжаются. – Лютер проповедует в Виттенберге. – Деревянная церковь – Слушатели – Впечатление – Евангелие возобновляет свой марш. – Кто  его остановит?

Лютер был уже два года в монастыре, когда в воскресенье 2 мая 1507 года он был рукоположен в священники. Его рукоположил Иероним, епископ Бранденбургский. Присутствовал его отец, Ганс Лютер, в сопровождении двадцати верховых, старых товарищей Лютера, в подарок он привез своему сыну двадцать гульденов. Самое раннее письмо Лютера, сохранившееся до наших дней, - это приглашение Иоганну Брауну, викарию Айзенаха. Оно передает живую картину эмоций, с которыми Лютер вступал в новое служение. «Так как великий Бог, – писал он – святой во всех Своих творениях соблаговолил возвысить меня, презренного и во всем недостойного грешника, и призвать к высокому служению единственно по Своей великой милости, я благодарен за величие такой Божьей благости (насколько может быть благодарным прах и пепел), и буду должным образом исполнять служение, порученное мне».
В протестантских церквях рукоположение означает служение, а в римской церкви, где был рукоположен Лютер, оно означает принадлежность к священству. Епископ Бранденбургский при рукоположении Лютера дал ему в руки чашу, сопроводив действие следующими словами: «Получаешь власть приносить жертву за живых и умерших». Одним из основополагающих принципов протестантизма является то, что только Христос принес жертву, и с приходом этого «Единственного Священника» и Его «единственной жертвы» навсегда отменяется жертвоприношение священников. Лютер не понимал этого тогда, но воспоминание о словах, сказанных ему епископом, приводило его в смятение в последующие годы.  «Если земля не разверзлась и не поглотила нас обоих, – писал он – то только по великому Божьему долготерпению».
Лютер провел еще один год в келье, и наконец, поспешно ее покинул, как Иосиф тюрьму, когда его пригласили в более широкую сферу.  Фридрих Мудрый, курфюрст Саксонский, основал университет в Виттенберге в 1502 году. Он хотел, как написал в своей хартии, сделать его светом для своего королевства. Он даже и не мечтал о таком исполнении своего желания. Курфюрст искал в своем окружении  подходящих людей для ее кафедр. Штаупиц, чья проницательность и благородство снискали уважение Фридриха, рекомендовал монаха-августинца из Эрфурта. Приглашение курфюрста немедленно отправили Лютеру, и он принял его. Итак, мы видим его, наученного Богом, с богатым собственным опытом, просвещенным светом Евангелия, прощающимся с монастырем, но пока не с сутаной, и отправляющимся преподавать в только что открытый университет в Виттенберге.
Его назначили на факультет «диалектики и физики», другими словами схоластической философии. Однажды и не так давно, Лютер получал удовольствие от этой философии, и считал ее совершенством мудрости. С тех пор он попробовал «старое вино» апостолов, и потерял интерес к «новому вину» схоластов. Он очень хотел открыть источник Воды Живой своим студентам. Тем не менее, он принялся за работу, порученную ему, и его труды на этом неплодородном поле принесли пользу в окончательной подготовке себя к борьбе и свержению философии Аристотеля – одного их идолов того времени. 
Вскоре «философия» была заменена «богословием» в качестве факультета нового профессора. Тогда Лютер оказался  на своем месте; он выбрал для рассмотрения Послание к Римлянам, которое светит как великолепное созвездие на небесном своде Библии, собрав воедино все великие темы откровения.
Перейдя из кельи в аудиторию с открытой Библией в руках, этот профессор говорил, как никакой другой преподаватель в течение многих веков в христианском мире. Он не был ни ритором, показывавшим свое мастерство, ни диалектиком, гордившимся утонченностью своей логики и искусством софистики, ни философом, излагавшим с чувством превосходной мудрости последние изобретения разных школ. Лютер говорил как человек, пришедший из другой сферы. Он, действительно, поднимался ввысь, или, говоря точнее, нисходил вниз в преисподнюю более чем великий поэт, автор «Божественной комедии», и ценой слез, стенаний и страданий души он узнал то, что сейчас даром сообщал другим. В этом заключался секрет силы Лютера. Молодежь окружала его, их число росло день ото дня; профессоры и ректоры сидели у его ног; слава об университете дошла до других стран, и студенты из-за рубежа стекались, чтобы услышать мудрость профессора из Виттенберга. Вода жизни, сдерживаемая так долго, была освобождена и текла среди обителей людей, обещая превратить высохшую пустыню, в которую превратилось христианство, в цветущий Божий сад.
«Этот монах – говорил д-р Моллерштадт, ректор университета, человек большой эрудиции и славы – реформирует всю церковь. Он строит на пророках и апостолах, которых не могут опровергнуть ни последователи Скотта, ни Фомы Аквинского».
Штаупиц наблюдал за продвижением молодого профессора с особым и живым удовлетворением. Он даже планировал для него более широкое поле деятельности. Почему, думал Штаупиц, Лютер должен был ограничивать свой свет стенами университета? Вокруг него в Виттенберге и во всех городах Германии есть толпы, которые как овцы без пастыря, пытаются удовлетворить голод рожками, получаемыми от монахов. Почему бы не дать им Хлеб Жизни? Главный викарий предложил Лютеру проповедовать открыто. Лютер уклонился от такого важного служения – так велика была ответственность.  «Менее чем через шесть месяцев – говорил он – я сойду в могилу». Но Штаупиц знал монаха лучше, чем самого себя; он продолжал настаивать на своем предложении, и, наконец, Лютер согласился. Мы шли за ним от кельи до кафедры университета, а теперь проследуем от кафедры университета до церковной кафедры.
Лютер начал свое открытое служение не в богатом соборе, а в одной из самых скромных церквей Германии. Посередине площади стояла старая деревянная церковь, тридцать футов длиной и двадцать шириной. Далеко не великолепная в свои лучшие дни, сейчас она была в очень плохом состоянии. Угрожая падением, она нуждалась в подпорках со всех сторон. В этой часовне было возвышение, поднимавшееся на три фута над уровнем пола. Это место было отведено для молодого проповедника. И с этого грубого помоста Божье слово было впервые проповедано простым людям после нескольких веков молчания.
«Это здание – пишет Мукони – можно сравнить с хлевом, в котором родился Христос. Бог захотел, чтобы в таком убогом месте, можно сказать, Его возлюбленный Сын родился во второй раз. Среди тысяч соборов и церквей не нашлось ни одного в то время, которое Бог выбрал для славной проповеди вечной жизни».
Если эрудиция и проницательность снискали Лютеру известность в университете, в ни меньшей степени сила его красноречия привлекала внимание его соотечественников. До него авторитет церковной кафедры был очень низким. В то время ни один приходской священник во всей Италии не поднимался на кафедру. Проповедь была отдана нищенствующим монахам. Эти люди не имели ни человеческого, ни Божественного знания. Чтобы удерживать слушателей, им приходилось развлекать их. Это было нетрудно, так как публика была также неразборчива, как и проповедники. Шутки, чем грубее, тем эффективнее, легенды и сказки, чем чуднее и невероятнее, тем более привлекали внимание; жизнь и чудеса святых были основной темой проповеди тех дней. Данте запечатлел эти художества, истина его описаний подтверждается изображением таких сцен, которые дошли до нас в скульптурах некоторых соборов. А проповедник, который появился на скромной кафедре деревянной часовни Виттенберга, говорил со властью, а не как монахи. Его живое лицо, горящий взгляд, красноречие в добавление к величию возвещаемых им истин овладевали сердцами и внушали трепет слушателям. Он говорил о прощение, как о даре не через священников, а непосредственно от Бога. Люди удивлялись этому, как нечто новому, неизвестному и в то же время живительному и желанному. Было очевидно, говоря языком Меланхтона, что «его слова рождались не в устах, а в душе».
Слава его, как проповедника, росла. Толпы приходили из соседних городов, чтобы послушать его. Деревянный пол старого строения трещал под толпами слушателей. Оно было слишком мало, чтобы вместить всех желающих. Муниципалитет Виттенберга избрал его своим проповедником и предоставил ему церковь. Однажды курфюрст Фридрих был среди его слушателей и восхищался простотой и силой его речи, а также богатством и глубиной предмета обсуждения. В присутствии многочисленной публики его красноречие обретало новую силу. Все ярче разгорался свет, и все многочисленнее были глаза, обращавшиеся в ту сторону, где он горел. Реформация почти начала свой путь. Бог повелел ей идти вперед, и человек не мог ее остановить. Папы, императоры и мощные армии бросятся на нее, будут возведены эшафоты и разложены костры; через все она пройдет с победой и, наконец, взойдет на мировой престол. Появившись из этого убогого строения в Виттенберге, как солнце, что встает из земной дымки, она поднимется выше и засияет ярче пока, наконец, Истина в своем зените не осветит мир от полюса до полюса.



                Глава 6

                Путешествие Лютера в Рим.

Ссора – Лютера посылают наладить отношения. – Выезжает в Рим. – Сны – Итальянские монастыри – Их роскошь – Предзнаменование – Заболевает в Болонье. – Голос – «Праведный верою жив будет». – Флоренция – Красота места и зданий – Ренессанс – Савонарола – Кампанья ди Рома – Первое впечатление Лютера от Рима.

Было необходимо, чтобы Лютер сделал передышку в своих трудах. Некоторое время он работал в большом напряжении, а ни разум, ни тело не могут долго вынести такую нагрузку. Во времена покоя и размышления душа анализирует свое развитие и делает новый скачок.  Кроме того Лютеру, как будущему реформатору, нужен был еще один урок для полного обучения, и этот урок он мог получить только заграницей. В келье Эрфурта ему открылась греховность его сердца и беспомощность пропавшего грешника. Это должно было стать фундаментом его обучения. В Риме ему должна была открыться порочность той церкви, которую он считал церковью Христа и обителью святости.
Как часто бывает, самое тривиальное дело привело к огромным последствиям, как для Лютера, так и для всего христианства. Разразился скандал между семью монастырями августинцев и их главным викарием. Было решено представить дело на рассмотрение Папе, и благодаря благоразумию и красноречию, Лютера рекомендовали, как наиболее подходящего человека для выполнения этой задачи. Это было в 1510 или, согласно другим, в 1512 году. Мы видим молодого монаха, отправляющегося в столицу христианства. Можно предположить, что его сердце билось быстрее при приближении к Вечному Городу, известному, как пристанище Цезаря, и еще более известному, как пристанище Пап.  Для Лютера Рим был вроде  как Святое Святых. Там находился престол наместника Бога. Там находился оракул Непогрешимости. Там жили посвященные священники и служители Господа. Туда шли год за годом армии набожных паломников, группы святых отшельников и монахов, чтобы исполнить обеты в его храмах, и упасть ниц перед скамеечкой апостолов. Сердце Лютера переполняли необычные эмоции, когда он думал, что его нога ступит за ворота этого трижды святого города.
Увы, какое ужасное разочарование ждало монаха в конце путешествия; или скорее, какое счастливое освобождение от расслабляющей и губительной иллюзии! Пока это заклятие было на нем, Лютер оставался пленником силы, которая заключила истину в темницу и сковала народы.  Рука в оковах не могла наносить удары для освобождения христианства. Он должен был увидеть Рим, но не так, как он рисовал его в своем воображении, а таким, каким его сделали грехи. И он должен был поехать туда, чтобы увидеть все своими глазами, так как он бы не поверил в его уродство, если кто-то другой рассказал ему.  Чем глубже было его идолопоклонническое благоговение при приближении к нему, тем решительней становилась задача Лютера при переходе через его порог не оставить камня на камне от этой  деспотичной и нечестивой власти.
Лютер перешел через Альпы и спустился на плодородные равнины Ломбардии. Этих великолепных дорог, по которым легко и приятно передвигается сейчас путешественник через снега и скалы, образующие северную стену Италии, тогда не было, и Лютеру приходилось пробираться через этот бастион по труднопроходимым и опасным тропам. Величественность, которую встретил и которой радовался его взор во время путешествия, несомненно, оказала облагораживающее влияние на его ум, и смешало итальянскую идиллию с тевтонским здравомыслием. Он, как и другие, был очарован быстрым переходом от простоты немецких равнин и массивности Альп к изумительному небу, чудесному воздуху и земле, изобилующей цветами и плодами, которые нашел его взор при завершении спуска с гор.
Измученный путешествием, он вошел в монастырь, располагавшийся на берегу реки По, чтобы отдохнуть несколько дней. Он был поражен его великолепием. Его ежегодный доход, составлявший огромную сумму в тридцать шесть тысяч дукатов, весь тратился на питание, одежду и помещения для монахов. Апартаменты были роскошны до предела. Они были выложены мрамором, украшены живописью и обставлены богатой мебелью. Так же роскошны и утонченны были облачения монахов. Их одежды были сшиты в основном из шелка и бархата; и каждый день они садились за стол, уставленный изысканными и искусно приготовленными блюдами. Монах, который в своей родной Германии жил в пустой келье, и чьим дневным пропитанием иногда была одна селедка и небольшой кусок хлеба, был удивлен, но ничего не сказал.
Подошла пятница, а по пятницам церковь запрещала верующим есть мясо. Стол монахов ломился от такого же изобилия, как и раньше. Как и в другие дни, на столе были мясные блюда. Лютер не мог больше сдерживаться. «В этот день – сказал Лютер – нельзя этого есть. Папа запретил». Монахи в удивлении обратили взгляды на немца-грубияна. Действительно, подумали они, он был очень дерзок.  Это не испортило им аппетита, но они стали бояться, что немец может сообщить об их образе жизни начальству, и советовались как избежать опасности. Привратник, сострадательный человек, намекнул Лютеру об опасности дальнейшего пребывания в монастыре. Воспользовавшись добрым советом, пока позволяло здоровье, он покинул монастырь и все, что было в нем, как можно было скорее.
Отправившись далее пешком, он пришел в Болонью, «престол римского закона». В этом городе Лютер заболел, болезнь была настолько серьезна, что угрожала смертельным исходом. Болезнь сопровождалась депрессией, естественной для того, кто должен был найти свою могилу заграницей. Судное Место представало перед его глазами, и тревога наполняла его душу при мысли, что он должен предстать перед Богом. Короче вернулись старые страдания и страх, хотя и в меньшей степени. Когда он ждал смерти, ему показалось, что он слышал голос, говоривший: «Праведный верою жив будет». Ему казалось, что голос говорит ему с небес, так ярко было впечатление. Во второй раз этот отрывок из Писания возник в его уме, как будто кто-то произнес его. На своей кафедре в Виттенберге, когда он читал лекцию о Послании к римлянам, он пришел к этим словам: «Праведный верою жив будет». Они так сильно захватили его, что он был вынужден сделать паузу и поразмыслить над ними. Что они означают? Что они могут значить, кроме того, что у праведника новая жизнь, и эта жизнь возникает из веры? Но вера в кого и во что? В кого, как ни во Христа, и во что, как ни в праведность Христа ради спасения грешника? Если так, то прощение и вечная жизнь не по делам, а по вере: это Божий дар грешнику ради Христа.
Так рассуждал Лютер, когда эти слова впервые приковали его внимание, и так же он рассуждал в больничной палате Болоньи. Они явились необходимым предупреждением, когда он подходил к городу, где были изобретены всевозможные обряды и служения, чтобы люди могли жить делами. Болезнь и страдания вернули его единственному источнику жизни и святости. Он был научен, что эта святость не ограничена никакой территорией, никакой системой, никаким обрядом; она появляется в сердце, где живет вера. Ее источник не в Риме, а в Библии; ее податель не Папа, а Святой Дух.
«Праведник верою жив будет». От этих слов вокруг него, казалось, распространялся свет. Он поднялся с постели, исцеленный и телом, и душой. Он продолжил путешествие, пересек Апеннины, испытав, несомненно, после болезни живительную силу их бодрящих бризов и аромат их лесных долин, напоенный цветением ранней весны. Пройдя через горы, он спустился в роскошную долину, где Флоренция, омываемая водами Арно и окаймляемая  оливковыми и кипарисовыми рощами, покоится под солнцем, где свет делает красивым все, на что он падает. Здесь Лютер остановился вновь на отдых.
«Этрусские Афины», как называли Флоренцию, приобретали славу. Недавно было возведено много роскошных зданий, и они сверкали первоначальной свежестью и красотой. Уже Брунеллески повесил самый большой купол в мире на воздухе, уже Джотто возвел свою Кампанилу, сделав ее благодаря огромной высоте, элегантной форме и богатству разноцветного мрамора, достопримечательностью города. Уже и Баптистерий был построен со своими бронзовыми вратами, которые Микеланджело назвал «достойными быть вратами рая». Кроме них другие памятники и произведения искусства украшали город, где будущий реформатор остановился. К этим гениальным творениям Лютер не мог оставаться равнодушным, до этого он был знаком только с довольно простой архитектурой северных земель. В Германии и Англии нередко применялось дерево при строительстве домов, в то время как итальянцы строили в мраморе.
С этрусской столицей было связано и другое, что достаточно образованный Лютер мог оценить. Флоренция была колыбелью Ренессанса. Дом Медичи занимал высокое положение в прошлом столетии. Козимо, основатель рода скопил огромные богатства, занимаясь торговлей. Страстно любя науку и искусство, он тратил состояние на поддержку ученых и художников. Поклонники науки изо всех стран приглашались им и его сыном Лоренцо в его шикарную виллу на берегу Фьезоле, и им оказывалось царское гостеприимство. Ученые с востока, образованные люди из Англии и северной Европы встречались с поэтами Италии.  И, когда они гуляли вдоль террас или собирались группами в беседках сада, (город, Арно, оливковые и кипарисовые рощи под ними) они продолжали дискутировать о новом учении и возрожденной эпохе, которую литература принесла с собой, пока не спускались тени, сумерки не скрывали купола Флоренции, и звезды не появлялись на небесной лазури. Итак, город Медичи стал центром интеллектуального и литературного возрождения, которое потом распространилось по всей Европе, и которое возвестило о дне более благословенного света, чем любая философия или наука могли дать. Увы, в Италии, где этот свет впервые забрезжил, утро вскоре должно было превратиться в смертную тень!
Но Флоренция совсем недавно была ареной событий, которые не могли не быть известны Лютеру, и которые должны были затронуть более глубокие струны в его груди, чем великолепные сооружения и литературная слава. За четырнадцать лет (1498г.) до приезда Лютера в этот город Савонарола был сожжен на Пьяза дель Гран Дукка за обличение порочности церкви, за то, что придерживался авторитета Писания и учил, что люди могут быть спасены не благими делами, а искупительными страданиями Христа. Эту истину Лютер узнал в келье, ее свет открылся ему со страниц Библии; Святой Дух железным пером страданий написал ее у него в сердце. Он проповедовал о них слушавшим толпам в деревянной часовне в Виттенберге. На этом месте, уже отмеченном статуей Нептуна, его брат монах был сожжен заживо в Италии за то же самое, что он делал в Саксонии. Мученическую смерть Савонаролы  он не мог не признать как хорошее и одновременно плохое предзнаменование. Его, несомненно, ободряла мысль о том, что в далекой стране другой человек, изучая ту же книгу, пришел к тому же заключению, к которому он сам пришел относительно жизненного пути, и смог засвидетельствовать об истине своею смертью. Это показало ему, что Дух Божий действовал и в этой стране, что свет вспыхнул в разных местах, и что день, который он ждал, был недалеко.
Но костер Савонаролы можно было интерпретировать по-другому, его можно истолковать, как пророческий в отношении ко многим кострам, которые были потом зажжены. Смерть флорентийского исповедника показала, что древняя ненависть тьмы к свету осталась такой же как прежде, и что тьма не откажется от упорной борьбы. Не на мирную почву должна была ступить Истина, не под восхваления толпы ее путь должен быть завершен. Напротив, бури и битвы будут на ее пути; каждый шаг вперед будет завоеван в страшном противостоянии. Она должна страдать и истекать кровью, прежде чем воцарится. Такими были уроки, которые Лютер получал на этом месте, куда он, несомненно, приходил для размышлений и молитв.
Сколько последователей оставил Савонарола в городе, в котором он пролил свою кровь? Это, не6сомненно, был еще один вопрос пристального изучения Лютера, но ответ был неположительным. Рвение флорентинцев охладело. Трудно было вступить в жизнь, как вступил в нее Савонарола – врата были слишком узкими, а путь тернистым. Они восхваляли его, но подражать не могли. Флоренция не должна была стать колыбелью евангельского ренессанса. Климат был роскошным, а церковь примиренческой; поэтому ее граждане, которых расшевелил голос великого проповедника, казалось, были близки от царствия небесного, но отпрянули назад, когда лицом к лицу столкнулись с костром, и согнулись под двойным бременем чувственности и суеверия.
До сих пор Лютеру не удавалось найти святость, которую он нарисовал в своем воображение перед путешествием, и которая непроизвольно должна была быть на этой святой земле. Чем далее он углублялся в Италию, тем более он был шокирован непочтительностью и неверием, характерными для всех слоев общества, особенно «религиозных». Моральное разложение было всеобщим. Гордость, жадность, роскошь, омерзительные пороки и ужасающие преступления осквернили землю, и, в довершении всего, «святое» было предметом презрения и насмешек. Казалось, что уникальный климат, питавший плодами земли с неизвестным для севера избытком, питал с таким же избытком аппетиты плоти и страсти души. Он тосковал о сравнительной умеренности, экономности, простоте и благочестии своей родины.
Но сейчас он был недалеко от Рима, а Рим, думал он, все компенсирует. В этом святом городе христианство проявится в незапятнанной красоте апостольской юности. В этом городе нет монахов, разряженных в шелка и бархат, нет роскошных диванов,  камчатных тканей и необычной мебели, инкрустированной серебром и перламутром, в то время как их стены украшены мрамором, живописью и позолотой. Нет священников, имеющих пристрастие к вину и садящихся во время поста за стол, уставленный блюдами из мяса и дичи. Звуки виолы, лютни и арфы никогда не слышны в монастырях Рима, там слышно только слова молитвы, заутрени встречают день, а вечерни сопровождают его уход. Ничего скверного не входит в этот святой город. Горя желанием попасть в благочестивое общество того места, куда он спешил, и забыть те сцены, которые видел по дороге туда, он оставил Флоренцию и начал последний этап путешествия.
Мы видим его в пути. Он спускается с южных склонов гор, на которых находится Витербо. Подойдя ближе, он напрягает зрение в надежде рассмотреть в недрах равнины, простирающейся у его ног, признаки той, которая однажды была «царицей народов». Справа от него, омывая берега Лация – голубое Средиземное море, слева – трехглавый Сократ и «пурпурные Апеннины» - белые города, висящие на их вершинах, оливковые рощи и сосновые леса, покрывающие их склоны – переходящие в величественную стену скалистых пиков, пока не пропадет из глаз на горизонте с южной стороны. Лютер приближается к легендарной Кампанье.
Тот, кто пересекает равнину в наши дни, находит ее без травяного покрова, молчаливой и безлюдной. Множество людей, которых она питала когда-то, исчезли из ее недр. Многие большие города, которые в лучшие дни венчали конусообразные вершины ее поверхности, были погребены в ее земле; оливковые и апельсиновые рощи были уничтожены, на их месте рос чертополох, вьюн и камыш. Ее дороги, по которым проходили армии, проезжали послы и проконсулы, сейчас заброшены и пустынны. Разбитые колонны, торчащие из земли, остатки кирпичной кладки с облезшим мрамором, фундаменты храмов и гробниц, ставшие прибежищем лисам и разбойникам, и подобные памятники – это почти все, что осталось в свидетельство о процветающей цивилизации и величественных строениях, когда-то украшавших эту равнину.
Но во времена Лютера Кампанья не была еще безлесной, заброшенной территорией, как сейчас. Конечно, многие признаки упадка встречались ему, когда он проезжал мимо. Война оставила несколько ужасных шрамов на этой равнине, праздность и невежество ее жителей усугубились; но, однако, в шестнадцатом веке она не совсем была оставлена людьми и города не были разорены, как сегодня. Земля все еще продолжала наслаждаться тем, что потом прекратилось: севом и жатвой. Кроме того, Лютер оказался там в начале лета; молодая зелень, окутывавшая землю под лучами итальянского солнца, представляла приятную картину. Но его мысли были поглощены одним предметом: он приближался к столице христианского мира. Сначала он увидел вершины Монте Марио, примыкавшие к холму Ватикан, так как купол собора св.Петра не был еще построен, а дальше он увидел длинную ломаную линию, образованную зданиями и башнями города. Лютер впервые увидел город, который всегда вызывал в первый раз эмоции, хотя и не такие бурные, как те, которые поразили Лютера в тот момент. Пав на колени, он воскликнул: «Святой Рим, я приветствую тебя!»   



                Глава 7

                Лютер в Риме.

Восхищение – Руины – Святые места – Римские назореи – Святость Рима – Глаза Лютера начинают открываться. – Лестница Пилата – Голос слышен в третий раз. – Ключ, который открывает закрытые врата рая. – Что Лютер узнал в Риме.

После многих утомительных километров нога Лютера, наконец, шагнула за ворота Рима. Каковы его чувства? Куда он попал, в рай или преисподнюю?
Его восхищение недолго продолжалось. Он пытался найти подтверждение своим мечтам, которые освещали трудное путешествие. Он старался убедить себя, что здесь он дышит более святым воздухом, общается с набожными людьми, назареи Господа каждую минуту проходили мимо в своих длинных рясах, колокола звонили весь день и даже ночью, говоря о том, что молитвы и восхваления возносятся в храмах столицы христианского мира.
Первое, что поразило Лютера – это физический упадок и разорение этого места. Везде были великолепные дворцы и памятники, но довольно странно то, что рядом были груды мусора и руин. Это были остатки имперской славы города – военных трофеев, гениальных творений, произведений искусства, украшавших его в период расцвета. Они показали ему, каким был Рим при языческих консулах и императорах, и позволили ему судить, скольким он был обязан Папам.
Лютер смотрел с почтением на поврежденные и обезображенные остатки, которые ассоциировались в его сознании с бессмертными именами великих людей, чьи деяния вызывали у него трепет, и по чьим трудам он учился на родине. Здесь тоже, думал Лютер, были мученики. На арене громадных руин Колизея они противостояли львам, на том месте, где сейчас стоит грандиозный собор св.Петра, и где наместник Христа воздвиг свой престол, их  использовали «в качестве факелов для освещения ночной тьмы». В этом городе ступала нога Павла, в этот город было отправлено письмо, открыто и впервые прочитанное, в котором были слова, давшие ему новую жизнь: «праведный верою жив будет».
Первые несколько недель пребывания в Риме Лютер был занят посещением святых мест и служением месс в самых святых церквях. Так как, хотя Лютер в сердце был обращен и полагался только на Одного Посредника, его знания были несовершенны и разум оставался частично в темноте. Закон жизни в его душе не мог сразу сформировать свободного образа действий. Понятия могут преобразовываться, а старые действия и привычки традиционного верования оставаться какое-то время.  Нелегко было Лютеру или христианству выбраться из ночи двенадцати веков. Особенно в то время, когда ночь нависала над половиной Европы. Именно физическое уродство Рима – шрамы, которые оставили войны и варвары – стало первым камнем преткновения для Лютера. Прошло совсем немного времени, когда он начал понимать, что внешние дефекты не шли ни в какое сравнение со скрытым нравственным и духовным разложением, существовавшим под поверхностью. Роскошь, похотливость и неверие, которые потрясли его во время первых посещенных им итальянских городов, и которые сопровождали его на каждом шагу, с тех пор как он спустился с Альп, повторились в Риме в семикратном размере. Служение им месс в наиболее знаменитых церквях сблизило его со священниками. Он видел их за кулисами, слышал их разговоры и не мог скрыть от себя, (хотя это открытие потрясло его и причинило боль), что эти люди просто играют роль и наедине презирают и насмехаются над теми самыми обрядами, которые исполняют на публике с великим благоговением. Если он был шокирован их нечестивым легкомыслием, то они, ни в меньшей мере, были очень удивлены его святой доверчивостью. И   насмехались над ним, как над глупым немцем, который не был достаточно одаренным, что быть скептиком и недостаточно хитрым, чтобы быть лицемером – короче, ископаемый вид фанатика двенадцатого века к их удивлению существовавший и в шестнадцатом.
Однажды Лютер служил мессу в одной из церквей Рима с привычным благоговением. Пока он служил одну мессу, священники в соседних алтарях служили семь месс. «Поторопись и отправь деву Марию назад к ее Сыну», такой ужасной насмешкой они, как считали, бранили его за задержку. Они ценили «Деву и Сына» только за деньги, которые они приносили им. Но это были простые священники. Конечно, думал он, вера и благочестие сохранились среди высокопоставленных лиц церкви! Как ошибочно было это убеждение, Лютеру вскоре пришлось узнать. Однажды он оказался за столом с прелатами. Приняв немца за человека с такой же поверхностной верой, они приподняли покрывало довольно откровенно. Они открыто высказывали свое неверие в церковные таинства, и бесстыдно хвалились своим мастерством обмана и одурачивания людей. Вместо слов: «Hoc est meum corpus», - при произношении этих слов хлеб пресуществляется, как учит Римская церковь, в тело и кровь Христа – эти прелаты, как они сами рассказали ему, обычно говорили: «Panis es, et panis manebis», то есть «Хлеб есть, и хлебом остается», и после этого, говорили они, мы поднимаем Св.Дары, и люди поклоняются. Лютер был буквально потрясен, как будто бездна отверзлась перед ним. Но ужас был спасительным, он открыл ему глаза. Просто он должен был отвергнуть веру в христианство или в римскую церковь. Его борения в Эрфурте углубили его веру в христианство, что невозможно было отвергнуть его, поэтому надо было расстаться со вторым, но пока Лютер отверг священников римской церкви, а не ее доктрины и обряды.
Рим не был городом молитв и милостыни, кающихся сердец и святой жизни, а городом притворного лицемерия, дерзкого скептицизма, глумливого неверия и бесстыдного веселия. Борджиа недавно завершил свой бесславный понтификат, и сейчас правил воинственный Юлий II. Влиятельная полиция патрулировала город каждую ночь. Им была дана власть вершить быстрый суд над нарушителями, и те, которых они хватали, вешались на ближайшем столбе, или бросались в Тибр. Но бдительность патруля не могла обеспечить спокойствие и безопасность улиц. Грабежи и убийства случались каждую ночь. «Если есть ад, - сказал Лютер – то Рим построен над ним».
И, однако, именно в Риме, посреди всей этой тьмы, в уме реформатора заблестел свет, и великая выдающаяся мысль, на которой основывалась вся его жизнь, и на которой он основал всю реформацию, доверенную ему Богом, - доктрину оправдания только по вере – возникла у него в полном блеске. Естественно задать вопрос, как это случилось.  Что было такого в городе папских обрядов, что проявило реформатскую веру? Лютер хотел использовать каждый  час пребывания в Риме, где действия верующих, совершенные на этой святой земле, у знаменитых алтарей и гробниц, имели десятикратное значение.  Поэтому он занялся их умножением, чтобы вскормить свои добродетели, и вернуться более святым человеком, чем до приезда, так как еще смутно понимал роль веры в оправдании грешника.
Однажды под влиянием таких чувств он отправился в Латеранскую церковь. Там есть Scala Santa, Святая лестница, по которой, как говориться в легенде, Христос спускался, возвращаясь из зала суда, где Пилат вынес Ему приговор. Эта мраморная лестница, по легенде, была перенесена из Иерусалима в Рим ангелами, которые не раз оказывали подобную услугу церкви, например Дом Св.Девы в Лоретто. Лестница, перенесенная таким образом, бережно хранилась в Латеранском дворце, и каждый, кто забирался по ней на коленях, заслуживал индульгенцию на пятнадцать лет за каждый подъем. Лютер, который не сомневался ни в легенде относительно лестницы, ни в награде, назначенной папской буллой за подъем по ней, пошел однажды, чтобы принять участие в этом святом действе. Он поднимался по ней определенным образом, а именно на коленях, зарабатывая на каждой ступени прощение на год, когда вздрогнул от неожиданного голоса, который как бы сходил с небес: «Праведный верою жив будет». Лютер в изумлении поднялся на ноги. Это уже третий раз, когда эти слова пронеслись в его уме с такой силой, что, как будто, громовой голос произнес их. Казалось, что он прозвучал громче прежнего, и он более полно понял ту великую истину, которую они возвещали. Как глупо, думал он, искать прощение у церкви, которое дается лишь на несколько лет, в то время как Бог посылает мне в Своем Слове прощение, которое будет навечно! Как тщетно принимать участие в этих действиях, когда Бог хочет очистить меня от грехов не за плату, а даром, по вере в Его Сына! « Праведный верою жив будет».
С тех пор учение оправдания только по вере – другими словами, спасение по благодати – являлось для Лютера великим всеобъемлющим учением откровения. Он полагал, что отход от этого учения поверг церковь в рабство, и она стала стенать от епитимий и дел самоправедности. Он верил, что церковь может вернуться к истине и свободе не иначе, как только вернувшись к этому учению.  Оно было путем к истинной реформации. Этот великий церковный догмат христианства был, в известной мере, его фундаментальным догматом, и с тех пор Лютер начал провозглашать его фактически как Евангелие – все Евангелие в одной фразе. Он больше не имел дело с мощами, знаменитыми алтарями, лестницей Пилата. Одно только предложение: «Праведный верою жив будет» содержит в себе силу в тысячу раз больше, чем все сокровища Рима. Это был ключ, который открыл закрытые врата рая. Это была звезда, которая шла перед ним и привела к престолу Спасителя, чтобы обрести спасение даром. Нужно было вновь зажечь прежний огонь на церковном небосводе, чтобы день, такой же ясный, как в апостольские времена, засиял на нем. Именно это Лютер намеревался сделать.
Слова, которыми Лютер передал свое намерение – уникальны: «Я, доктор Мартин Лютер, писал он, недостойный вестник Евангелия нашего Господа Иисуса Христа, исповедую церковный догмат о том, что вера без дел оправдывает перед Богом, и я заявляю, что этот догмат пребудет вовек, несмотря на императора римлян, императора турок, императора татар, императора персов, несмотря на Папу и всех кардиналов с епископами, священниками, монахами и монахинями, несмотря на королей, принцев и знать, несмотря на весь мир и дьявола. А если они посмеют бороться с истиной, они навлекут адский огонь на свои головы. Это истинное и святое Евангелие и заявление от меня, доктора Мартина Лютера, согласно учению Святого Духа. Мы твердо придерживаемся его во имя Бога. Аминь».
Вот что узнал Лютер в Риме. Он верил, что долгое, утомительное путешествие стоило того, чтобы узнать одну истину. Из нее должна возникнуть жизнь, которая оживит христианство, свет, который осветит его, и святость, которая очистит и украсит его. В одном этом учение заключена вся реформация.  «Я не поехал бы в Рим и за сто тысяч флоринтов» – говорил Лютер потом.
Когда он повернулся спиной к Риму, тогда он повернулся лицом к Библии. С тех пор Библия стала для Лютера городом Бога.









                Глава 8


                Тетцель проповедует индульгенции.


Лютер  возвращается в Виттенберг. – Изучает Библию. – Лев X  - Его литературные вкусы – Его курия – Выгодная басня – Перестройка собора св.Петра – Продажа индульгенций – Архиепископ Майнца – Тетцель – Его характер – Красный крест и железный ящик – Сила индульгенций – Отрывки из его проповедей – Продажа – Что думают немцы.



Пребывание Лютера в Риме длилось не больше двух недель, но в это короткое время он получил такие уроки, которых не забывал всю свою жизнь. Благодать, которую он надеялся обрести в Риме, он нашел, но в Слове Божьем, а не у престола Папы. Последний оказался источником, который перестал давать живую воду. Итак, отвернувшись от этой пустой цистерны, он вернулся в Виттенберг изучать Писание.
Год его возвращения – 1512. Осталось еще пять лет до возникновения реформации в Германии. Лютер провел эти годы в напряженном труде проповедника, профессора и исповедника Виттенберга. Спустя несколько месяцев после его возвращения он получил степень доктора богословия, и это не могло не повлиять на сознание реформатора. По этому случаю, Лютер поклялся на Библии изучать, пропагандировать и защищать веру, содержащуюся в Святом Писании. С тех пор он смотрел на себя, как на присягнувшего рыцаря реформаторской веры. Распрощавшись с философией, с которой по правде он рад был расстаться, он обернулся к Библии, как делу всей его жизни. Он стал еще более прилежным учеником, чем раньше, его знакомство с Писанием росло с каждым днем, его понимание Писания все углублялось. Таким образом, в Виттенберге и соседних районах Германии было положено начало той великой работы, для которой Бог предназначил Лютера, с помощью Евангельского света, распространявшегося через его проповеди. Однако у него и мысли не было, чтобы отделиться от римской церкви, в которой, как он предполагал, присутствовала некая непогрешимость. Это были последние оковы рабства, и римская церковь сама неразумно изобретала меры, чтобы порвать их и освободить руку, предназначенной нанести ей удар, от которого она никогда полностью не оправиться.
Нужно опять обратить взгляд на Рим. Воинственный Юлий II, который был держателем тиары во время приезда Лютера, умер, и Лев X занял Ватикан. Лев был из рода Медичи, и принес с собой на папский престол все вкусы и страсти, которые отличили глав Медичи Флорентийской республики. С утонченными манерами, чувственный и сладострастный, любитель и покровитель изобразительных искусств, имевший представление о науках, любивший помпу и представления, он имел курию, одну из самых пышных в Европе. Не запрещены были ни утонченность, ни развлечения, ни удовольствия. В действительности, курия не ограничивалась ничем в своей свободе. Она служила прибежищем искусству, живописи, музыке, пирам и маскарадам.
Понтифик нисколько не был обременен религиозными верованиями и убеждениями. Это не было модно ни в его роду, ни в его время. Его служение в качестве понтифика было, конечно, связано с «гигантской басней», которая пришла из прошлых времен. Но разоблачить эту басню значило разрушить кресло, на котором он сидел, и престол, который давал ему величие и власть. Поэтому Лев выразил свой скептицизм в известной колкости: «Каким доходным делом для нас является басня о Христе»! Вот до чего они дошли! Христианство служили лишь источником дохода для Пап.
Лев, как мы говорили, сочетая любовь к искусству с удовольствиями, задумал преобразить Рим. Его род украсил Флоренцию красивыми сооружениями. О ее славе говорили во всех странах, и люди приезжали издалека посмотреть на ее памятники. Лев сделает для Вечного Города то, что его предки сделали для столицы Эритреи. Войны, неряшливость и бедность Пап ввергли церковь св.Петра в плохое состояние. Он уберет это обветшалое строение и заменит его прекрасным сооружением, которого еще не знало христианство. Но для осуществления этого проекта потребуются миллионы. Откуда их взять? Представления и развлечения, которыми Лев льстил тщеславию своих придворных, и удовлетворял праздность римлян, опустошили его казну. Но величественному замыслу нельзя было позволить пропасть из-за недостатка денег. Если плотская сокровищница Папы была пуста, но духовная сокровищница была полной. И там было достаточно богатств. Чтобы возвести храм, который затмит все другие сооружения, и по достоинству будет столичной церковью христианства, было решено открыть особую продажу индульгенций во всех европейских странах. Эта торговля обогатит обе стороны. С Семи Холмов потечет поток духовных благословений. Обратно в Рим потечет поток золота.
Была проведена подготовка к открытию этого огромного рынка
(1517 г.). Разрешение на продажу в разных странах Европы давалось главному участнику торгов, цена заранее оплачивалась понтифику. Индульгенции в Германии передоверялись Альберту, архиепископу Майнца и Магдебурга. Архиепископ в Германии был тем, кем Лев X был в Риме. Он любил видеть себя, окруженным блестящим двором; он не отказывал себе в удовольствиях, любил развлечения, не выезжал без большого эскорта, и, как следствие, очень нуждался в деньгах. Кроме того, он должен был Папе за облачение, как некоторые говорят, 26 000 флоринтов, а другие 30 000 флоринтов.  Не страшно, если он немного отделит от тех денег, что текут в Рим, в каналы, которые смогут приносить доход ему. Сделка была заключена, и архиепископ стал искать подходящего человека для продажи индульгенций в Германии. Он нашел человека, подходившего для этого по всем статьям. Это был монах-доминиканец, по имени Иоганн Детцель или Тетцель, сын ювелира из Лейпцига. Он выполнял гнусное служение инквизитора, и, добавив к этому спекуляцию индульгенциями, приобрел большой опыт в этом бизнесе. Он был осужден за ужасное преступление в Инсбруке, приговорен к утоплению в мешке, но в результате властного вмешательства был помилован и продолжал жить, бессознательно помогая свержению системы, которая его кормила.
Тетцель не страдал отсутствием качеств необходимых для осуществления этого скандального занятия. У него был голос глашатого и красноречие шута.
Качество последнего позволяли ему раскрашивать самыми богатыми красками чудесные достоинства товаров, которые он предлагал. Источник его изобретательности, степень наглости и сила индульгенций были безграничны.
Этот человек продвигался по Германии. За его продвижением от одного места до другого можно было проследить на расстоянии по большому красному кресту, который он нес сам, и по папскому гербу на нем.  Впереди процессии на бархатной подушечке несли буллу понтифика.  Позади мулы везли кипы индульгенций, которые  будут даны не тем, кто имел покаяние в сердце, а тем, у кого были деньги в руке.
Когда процессия приближалась к городу, жителям объявляли, «у их ворот милость Бога и святых отцов». Их приветствовали, как очень почетных гостей. Ворота открывались, и большой красный крест со всеми духовными сокровищами, для которых он являлся знамением, входил через них. За ним следовали большие, впечатляющие группы духовной и светской иерархии, монашеские ордена, различные торговцы и все население города, которые вышли приветствовать этого великого торговца индульгенциями. Процессия продвигалась под звуки барабанов, звон колоколов, со знаменами и зажженными свечами.
Войдя в город, Тетцель и его компания направились сразу в собор. Толпа напирала и наполняла церковь. Крест устанавливали перед алтарем, рядом с ним ставили железный ящик, куда складывали деньги, полученные за индульгенции, и Тетцель в одежде доминиканца, взобравшись на кафедру, начанал перечислять громким голосом несравненные достоинства своего товара. Он просил лютей подумать о том, что к ним пришло. Никогда прежде в их дни или дни их отцов не было такого счастливого дня. Никогда прежде врата рая не были так широко открыты. «Подходите и покупайте, пока рынок открыт, – кричал доминиканец – как только крест унесут, рынок закроется, небеса уйдут, и вы начнете стучаться и скорбеть, так как по глупости отказались воспользоваться благословениями, которые оказались уже далеко от вас. С такой речью Тетцель обращался к толпе. Его собственные слова имели простоту и силу, которую нельзя передать при пересказе. Приведем несколько отрывков из его выступлений.
«Индульгенции – самые ценные и благородные из Божьих даров», говорил Тетцель. Затем показав на красный крест, он вставал перед толпой во весь рост и восклицал: «Этот крест имеет такую же силу как сам крест Христа».  «Придите, я дам вам хорошо запечатанные письма, по которым вам простятся даже те грехи, которые вы намереваетесь сделать». «Я не отниму привилегий у последователей Св.Петра на небесах, так как я спас больше душ своими индульгенциями, чем апостол своими проповедями». Доминиканец знал, как возвысить свое служение, а также и прощения, которые он давал тем, кто имел деньги.  «Более того, -  говорил Тетцель, так как он еще не полностью раскрыл все чудесные достоинства своего товара – индульгенции помогают не только живым, но и умершим». Так установил Бонифаций VIII два века назад, а Тетцель продолжил практическое осуществление этой догмы. «Священник, вельможа, купец, женщина, юноша, девица, разве вы не слышите, как ваши умершие родители и друзья кричат из бездны преисподней: «Мы испытываем ужасные страдания! Небольшая милостыня спасет нас, разве вы не можете дать ее?»
Эти слова, сказанные громовым голосом, заставляли слушателей содрогаться.
«В тот самый момент, когда деньги падают на дно ящика, душа освобождается из чистилища и летит на небеса. Вы можете выкупить так много душ, жестоковыйные и безрассудные люди; за мелкую монету ты можешь освободить отца из чистилища, разве ты настолько неблагодарен, чтобы спасти его! Я буду оправдан в День Суда, а ты – ты будешь наказан еще более сурово за то, что отверг такое великое спасение. Я заявляю тебе, что если даже у тебя нет ничего, кроме одной одежды, ты должен снять и продать ее, чтобы получить благодать…Господь, наш Бог больше не царствует, он передал всю власть Папе».
Монах не жалел никаких аргументов, чтобы заставить людей получать индульгенции, другими словами, наполнять железный ящик.  От огня чистилища – ужасной реальности для людей того времени, даже Лютер верил, что есть такое место – Тетцель переходил к ветхому состоянию собора св.Петра и рисовал впечатлявшую картину открытости дождю и граду тел двух апостолов, Петра и Павла и других мучеников, погребенных в его ограде. После паузы он вдруг подвергал анафеме всех, кто пренебрегал благодатью, предлагаемой Папой и им самим. А затем, меняя тон на более спокойный, он заканчивал отрывком из Писания: «Блаженны ваши очи, что видят, и уши, что слышат, ибо истинно говорю вам, что многие пророки и праведники желали видеть, что вы видите, и не видели, и слышать, что вы слышите, и не слышали». Дойдя до конца, монах неожиданно бросался  с кафедры по ступеням вниз и бросал монету в ящик, за которой должен был последовать поток монет, как будто звон монеты был заразительным.
Вокруг церкви были построены исповедальни. Исповедь была короткой, как бы давая исповеднику еще одну возможность убедить кающегося в необходимости индульгенции. От исповеди человек шел к прилавку, за которым стоял Тетцель. Он пристально рассматривал всех, кто подходил к нему, чтобы догадаться об их социальном положении и о сумме, которую можно было с них взять. С королей и принцев требовалось двадцать пять дукатов за обычную индульгенцию, с аббатов и баронов – десять, с тех, кто имел доход в пятьсот флоринтов – шесть, а с тех, у кого было только двести флоринтов дохода – один дукат. За отдельные грехи была особая шкала расценок. Многоженство стоило шесть дукатов; ограбление церкви и лжесвидетельство – девять дукатов; убийство – восемь, а колдовство – два дуката. Самсон, который вел такую же торговлю в Швейцарии, как Тетцель в Германии, брал за отцеубийство и братоубийство по одному дукату. Нельзя было одной рукой давать прощение и принимать деньги. Кающийся должен был опускать их в ящик. От ящика было три ключа. Один был у Тетцеля, другой – у казначея дома Фуггера в Аугсбурге, агента архиепископа и курфюрста Майнца, который отдавал на откуп индульгенции, и третий хранился у светских властей. Время от времени ящик открывали в присутствии нотариуса, и содержимое пересчитывали и регистрировали.
Прощение давалось в форме письма отпущения грехов. В письме говорилось следующее: «Да помилует Господь Иисус Христос тебя, N.N, и простит тебя по заслугам Своего святейшего страдания. А я своей апостольской властью, дарованной мне, освобождаю тебя от всех церковных порицаний, осуждений и наказаний, которых ты, возможно, заслуживал, и от всех нарушений, грехов и преступлений, которые ты, возможно, совершил, какими бы ужасными они не были и по какой причине не были бы совершены, даже если они должны были рассматриваться только нашим святейшим отцом Папой и апостольским престолом.   Я изглаживаю всякое бесчестие и следы всякого позора, который ты, возможно, навлек на себя; я снимаю с тебя наказание, которое ты должен был получить в чистилище; я снова делаю тебя участником церковных таинств; я вновь ввожу тебя в общину святых; я восстанавливаю тебя  в той безгрешности и чистоте, которую ты имел при крещении, чтобы врата, которые ведут к месту мучений и наказаний, были бы закрыты для тебя, а врата, ведущие в рай, открыты. И если тебе суждено еще долго прожить, это милость неизменно останется с тобой до самого конца. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Брат Тетцель, специальный уполномоченный, подписал сие собственноручно».
Каждый день толпы направлялись на этот рынок, за небольшую сумму тленного золота можно было купить все благословения небес. Тетцель и его индульгенции стали единственной темой для разговоров в Германии. Этот предмет обсуждался во всех кругах, от дворца и университета до рынка и постоялого двора. Более здравомыслящая часть населения была шокирована этим предприятием. То, что за небольшие деньги можно было искупить вину и изгладить позор самых чудовищных преступлений, противоречило естественной справедливости человечества. То, что отъявленные грешники ставились наравне с благочестивыми и порядочными людьми, наносило удар по основам нравственности, дестабилизировало общество. Папские ключи вместо того, чтобы открыть источник благодати и святости, открыли шлюзы неверия и порока, и люди испугались шквала распущенности, готового захлестнуть всю страну. Те, кто хоть немного знал Слово Божие,  видели это еще в худшем свете. Они знали, что прощение грехов было только от Бога, что он не передавал этого права никому из смертных, что те,  кто собирался вокруг красного креста Тецеля и покупали его индульгенции, были обмануты относительно денег и душ одновременно. Христианство вместо источника чистоты, казалось, стало источником загрязнения; и вместо того, чтобы быть стражем и исправителем греха, стало покровителем и пропагандистом безбожия.
Мысли некоторых людей изменили свое направление. Они посмотрели на «власть ключей» в новом свете, пролитым на нее индульгенциями, и начали сомневаться в законности того, чем сейчас злоупотребляли. Что, спрашивали они, нам думать теперь о гуманном и милосердном Папе? Однажды рудокоп из Шнееберга встретился с продавцом индульгенций. «Правда, - спросил он – что мы можем спастись от чистилища, бросив пенс в ящик?» «Да, так», – ответил торгаш.  «Ну, тогда – продолжил рудокоп – каким безжалостным человеком должен быть Папа, что из-за какого-то несчастного пенса он оставляет бедную душу кричать так долго в огне!» Лютер отразил в своих Тезисах об индульгенциях общее настроение. Когда он спросил: «Почему Папа не освободит сразу все души из чистилища по святой милости и по причине их убогости, как освобождает по любви к тленным деньгам и собору св.Петра?»  Хорошо иметь красивое здание в Риме, думали люди в Германии, но открыть врата скорбной тюрьмы, в которой так много несчастных находятся в пламени, и навсегда сделать чистилище необитаемым, было бы более благородным памятником милосердия и величия, чем самый роскошный храм, который он смог бы воздвигнуть в Вечном городе.
Тем временем монах Иоганн Тетцель и Папа Лев X трудились изо всех сил, и, хотя неосознанно и не желая того, прокладывали дорогу Лютеру. Если что-нибудь и могло углубить впечатление, произведенное скандалом торговли Тетцеля, так это позорные факты его жизни. Он проводил каждый день без малейшего участия в богослужениях церкви, чьи индульгенции он превозносил. А ночью ему требовалось подкрепление, и он подкреплялся. «Сборщики вели беспорядочную жизнь, – пишет Сарпи – они проматывали деньги в тавернах, игорных домах и домах с плохой репутации, куда люди не считали нужным ходить».
Что касается Льва X, то, когда золотой поток стал течь из стран за Альпами, его радость стала безмерной. У него не было, как у императора Карла, «Мексики» за Атлантикой, но была «Мексика» в доверчивом христианском мире, и он не видел, ни пределов, ни конца тому богатству, которое она могла ему дать. Никогда больше у него не было причин скорбеть о пустой казне. Люди никогда не перестанут грешить, и пока они продолжают грешить, им нужно прощение. А куда они пойдут за прощением, как ни в церковь – другими словами, к нему? Только он, из всех людей на земле, владел ключами. Он мог бы сказать, как древний монарх.  «Моя рука сделала гнездо богатств всех народов и складывает туда яйца, итак, я собираю со всей земли». Таким образом, Лев продолжал ежедневно строить собор св.Петра и разрушать папство.


                Глава 9

                Тезисы.

Невысказанные мысли – Приезд Тетцеля – Открывает рынок в Ютербоке. – Нравственное опустошение – Лютер осуждает индульгенции. – Гнев Тетцеля – Сопротивление Лютера растет. – Пишет архиепископу Майнца. – Узкое место, большой конфликт – Канун праздника всех святых – Толпы паломников – Лютер прибивает тезисы на дверь церкви. – Некоторые из них – Бесповоротный шаг – В некоторых это движение наводит ужас. – Другие приветствуют его с радостью. – Сон курфюрста

Большой красный крест, громовой голос Тетцеля и частое позвякивание монет в железном ящике заставили народы Германии задуматься. Римская церковь слишком приблизилась к этим народам. Пока она была на далеком расстоянии, отделенная от них Альпами, тевтонские народы склонялись перед ней в благоговении. Но, когда она предстала как торговка духовным товаром за презренный металл, когда она стояла перед ними в образе монаха, который с трудом избежал утопления в мешке в реке Инн за свои собственные грехи, прежде чем привел к прощению грехи других людей, чары были разрушены. Но германские народы пока только думали, они пока не произносили вслух свои мысли. Был слышан только шепот, сильный голос пока не прозвучал.
Между тем Тетцель, переезжая из одного города в другой, ел самое лучшее в гостиницах и платил по счету в проекте на рай. Оказывая давление на возчиков и других людей, служивших ему в перевозке товара и компенсируя их труд и труд их мулов индульгенциями, он подошел к Лютеру на расстояние в четыре мили. Он вряд ли ожидал, насколько опасна земля, по которой он шагал! Курфюрст Фридрих восставший против торговли этого человека, и еще больше против позорных фактов его жизни, запретил ему входить в Саксонию. Но он приблизился к ней, насколько у него хватило наглости, и в Ютербоке, небольшом городке на границе Тетцель воздвиг красный крест и открыл рынок. Виттенберг был всего в полутора часах ходьбы, и тысячи людей хлынули из него в Ютербок, чтобы заключить сделку с торговцем индульгенций. Когда Лютер впервые услышал о Тетцеле незадолго до этого, то сказал: «С Божьей помощью я сделаю дыру в этом барабане», и, возможно, кое-что добавил об его господине, Льве X. Тетцель был от реформатора на расстоянии слышимости.
Лютер, который был не только проповедником, но и исповедником, вскоре обнаружил разрушительное нравственное действие индульгенций Тетцеля. Нужно помнить, что Лютер все еще верил в церковь, и подчиняясь ее указаниям, настаивал на исповеди и покаянии со стороны своей паствы, хотя в качестве подготовки, а не цены за спасение, которое, как он учил, дается только по заслугам Христа и по вере. Однажды, когда он был в исповедальне, несколько горожан Виттенберга пришли к нему и исповедовались в совершении воровства, прелюбодеянии и других гнусных грехах.  «Вы должны оставить злые пути, – сказал Лютер – иначе я не могу отпустить вам грехи». К его удивлению и огорчению они сказали, что не собираются оставлять свои грехи, что в этом нет никакой необходимости, так как эти грехи уже прощены, и они гарантированы от наказания за них. Обманутые люди вынули индульгенции Тецеля, и показали их в свидетельство своей невиновности. Лютер мог лишь сказать им, что эти бумаги бесполезны, что им нужно покаяться и получить прощение у Бога, иначе они погибнут навеки.
Отказ в отпущении грехов и переживания о потерянных деньгах в надежде на небесное царство заставили этих людей вернуться к Тетцелю и рассказать ему, что монах из Виттенберга пролил свет на его индульгенции и предупредил людей о них, как об обмане. Тетцель буквально вскипел от гнева, и, заорав громче обычного, разразился потоком анафем на человека, который посмел уничижительно говорить о Папском прощении. К энергичным словам Тетцель добавил энергичные действия. Зажегши костер на рыночной площади Ютербока, он дал понять, что будет с тем человеком, который мешает его святому делу. Папа, сказал он, дал ему власть предавать огню всех еретиков.
Ничуть не испугавшись гневным слов Тетцеля и костра, горевшего без всякого вреда на рыночной площади Ютербока, Лютер стал еще более рьяным в своем противостоянии. Он осуждал индульгенции со своей кафедры в университете. Он написал архиепископу Майнца, умоляя его вмешаться своей властью и остановить дело, которое было позором для веры и капканом для душ людей. Он вряд ли знал, что обращался к человеку, который брал индульгенции на откуп. Он даже был уверен, что Папа ничего не знал, если не об индульгенциях, то о нарушениях, сопровождавших их продажу. Со своей кафедры со всей любовью, но и в полноте веры, он предупреждал паству не принимать участие в этом великом злодеянии. Бог,  говорил он, требует удовлетворения за грех, но не от грешника; Христос принес удовлетворение за грешника, и Бог прощает его даром. Индульгенции Тетцеля не могут открыть врата рая, и те, кто в них  верит, верят лжи, и, если не покаются, умрут в грехах.
В этом Лютер очень отличался от своей церкви, хотя и не осознавал еще этого. Она была скорее с Тетцелем, чем с Лютером. Она просто освобождала от церковных наказаний, прощала грехи и отводила Божий гнев от души.
 Это – не  короткий эпизод, а великая борьба. С кафедры Виттенберга проповедуется свободное спасение. В Ютербоке стоит красный крест, и небеса продаются за деньги. В радиусе нескольких миль ведется борьба, которая вскоре охватит христианский мир. Две системы – спасение Христом и спасение Римской церковью – столкнулись здесь лицом к лицу. Одна помогает четко определить другую, не только по учению, но и по плодам; святость, которую одна система требует, и блуд, который другая санкционирует, чтобы люди могли отличить одну от другой, и выбрать между евангелием Виттенберга и рынком индульгенций Ютербока.  Протестантизм уже обрел территориальный плацдарм, где он развернул свое знамя и призвал последователей.
Тетцель продолжал продажу индульгенций, а Лютер чувствовал, что он должен был принять более решительные меры. Курфюрст Фридрих недавно построил в Виттенберге замковую церковь, и не жалел ни труда, ни денег, чтобы собрать мощи для ее украшения. Священники обычно показывали народу эти мощи в окладах из золота и драгоценных камней в день Всех святых, 1 ноября. Толпы народа приходили в Виттенберг, чтобы напитать свою набожность видом этих драгоценных предметов и заработать индульгенции, предлагаемые всем пришедшим в церковь в этот день. Наступил канун праздника (31 октября). Улицы Виттенберга были запружены паломниками. В полдень Лютер, который никому ничем не намекнул о своих намерениях, присоединился к потоку, направлявшемуся  в замковую церковь, которая стояла у восточных ворот. Пробравшись сквозь толпу и вынув лист бумаги, он стал приколачивать его к дверям церкви. Удары молотка собрали вокруг него народ, который начал охотно читать. Что в этом листе? Он содержал девяносто пять тезисов или высказываний об индульгенциях. Мы выбрали следующие, чтобы понять дух и масштаб всех:
5. Папа не хочет и не может прощать какие-либо наказания, кроме тех, что он наложил либо своей властью, либо по церковному праву.
6. Папа не имеет власти отпустить ни одного греха, не объявляя и не подтверждая отпущение именем Господа; кроме того, он дает отпущение только в определенных ему случаях. Если он пренебрегает этим, то грех пребывает и далее. 
8. Церковные правила покаяния налагались только на живых и, в соответствии с ними, не должны налагаться на умерших.
21. Поэтому ошибаются те проповедники индульгенций, которые объявляют, что посредством папских индульгенций человек избавляется от всякого наказания и спасается.
25. Какую власть папа имеет над Чистилищем вообще, такую всякий епископ или священник имеет в своем диоцезе или приходе в частности.
32. Навеки будут осуждены со своими учителями те, которые уверовали, что посредством отпустительных грамот они обрели спасение.
37. Всякий истинный христианин, и живой, и мертвый, принимает участие во всех благах Христа и Церкви, дарованное ему Богом, даже без отпустительных грамот.
38. Папским прощением и участием не следует ни в коем случае пренебрегать, ибо оно (как я уже сказал) есть объявление Божьего прощения.
49. Должно учит христиан: папские отпущения полезны, если они не возлагают на них упования, но весьма вредоносны, если через них они теряют страх перед Богом.
50. Должно учит христиан: если бы папа узнал о злоупотреблениях проповедников отпущений, он счел бы за лучшее сжечь дотла храм св. Петра, чем возводить его из кожи, мяса и костей своих овец.
51. Должно учить христиан: папа, как к тому обязывает его долг, так и на самом деле хочет, - даже если необходимо продать храм св. Петра - отдать из своих денег многим из тех, у кого деньги выманили некоторые проповедники отпущений.
52. Тщетно упование спасения посредством отпустительных грамот, даже если комиссар, мало того, сам папа отдаст за них в заклад собственную душу.
53. Враги Христа и папы суть те, кто ради проповедования отпущений приказывают, чтобы слово Божие совершенно умолкло в других церквах.
62. Истинное сокровище Церкви - это пресвятое Евангелие (Благовестие) о славе и благодати Бога.
76. Мы говорим против этого, что папские отпущения не могут устранить ни малейшего простительного греха, что касается вины.
Лютер сделал эти высказывания, чтобы защищаться на следующий день в университете против тех, кто захочет их оспаривать. Никто не явился.
Этим документом Лютер ударял по бо;льшему, чем злоупотребления индульгенций. Внизу находился принцип, подрывавший всю папскую систему. Из среды некоторой оставшейся тьмы – так как он все еще почитал Папу, верил в чистилище и говорил о заслугах святых – он проповедовал Евангелие спасения даром.  «Тезисы» ставили Божий дар в противоречие с папским даром. Один был бескорыстным, а другой нужно было покупать. Божие прощение не нуждается в папском подтверждении, но папское прощение без Божьего бесполезно, это – обман, обольщение. Таково положение «Тезисов». Самое значительное из всех прав, власть прощать грехи, и, таким образом, спасать души людей, было взято у церкви и возвращено Богу.
Движение началось, оно набирает скорость, растет не по неделям, а по часам и минутам, но пока никто правильно не оценил его силу, и не предположил, где оно найдет свою цель. Рука, которая вывесила эти утверждения, не может убрать их. Они больше не принадлежат Лютеру, они  принадлежат всему человечеству.
Новость распространилась быстро. Вызванные чувства были, конечно, смешанными, но в основном радостными. Люди чувствовали облегчение, как будто тяжесть упала с сердца, и хотя они вряд ли могли сказать почему, но  были уверены, что наступил рассвет нового дня. В домах у людей и в кельях многих монахов была радость. «Когда те, пишет Матезиус, кто пришел в монастырь из-за обильного стола, праздной жизни, личных соображений или почестей, осыпал имя Лютера бранью, то те монахи, которые жили в молитве, посте и смирении, благодарили Бога за то, что услышали крик орла, о котором предвозвещал Ян Гус столетие назад». Появление Лютера сгладило вечер старого Рейхлина. Он вел свою собственную борьбу с монахами, и его переполняла радость, когда он увидел более искусного борца за истину.
Мнение Эразма по этому делу является весьма характерным. Когда курфюрст Саксонский спросил его, что он думает об этом, великий ученый отвел с присущей ему проницательностью: «Лютер совершил два непростительных преступления – он напал на папскую тиару и желудки монахов».
Были и другие люди, чьи опасения преобладали над надеждами, вероятно из-за того, что сосредотачивались только на трудностях. Историк Кранц из Гамбурга был на смертном одре, когда ему принесли «Тезисы» Лютера. «Ты прав, брат Лютер, воскликнул он, прочитав их, но ты не добьешься успеха. Бедный монах, поспеши в келью и молись: Боже, милостив будь ко мне». Старый священник из Хекстера в Вестфалии покачал головой и воскликнул: «Дорогой брат Лютер, если тебе удастся сбросить это чистилище и всех продавцов бумаг, истинно ты – великий человек». Но другие, подняв глаза к небу, видели в этом руку Божью.  «Наконец, сказал   д-р Флек, настоятель монастыря в Штайнлаусице, который на какое-то время перестал служить мессу: «Наконец, мы нашли человека, которого так долго ждали»; и, имея ввиду значение слова Виттенберг, добавил: «Весь мир придет искать мудрости на этой горе, и найдет ее».
На некоторое время покинем область истории и расскажем о сне, который видел ночью курфюрст Саксонский Фридрих накануне памятного дня, когда Лютер прикрепил «Тезисы» к дверям замка-церкви. Курфюрст рассказал его своему брату, герцогу Иоганну, который в то время жил у него во дворце Швайница в шести лье от Виттенберга. Об этом сне писали все хронисты того времени. В его истинности никто не сомневается, однако, мы можем его объяснить. Мы приводим его здесь, как краткое и драматичное изображение в миниатюре дела «Тезисов» и движения, которое из этого выросло.
Утром 31 октября 1517 года курфюрст сказал герцогу Иоганну: «Брат, я должен рассказать тебе сон, который видел этой ночью, и о значении которого мне хотелось бы узнать. Он произвел на меня такое сильное впечатление, что я бы никогда не забыл его, если бы и прожил тысячу лет. Так как я видел его три раза, и каждый раз с новыми обстоятельствами».
Герцог Иоганн: «Это был хороший или плохой сон?»
Курфюрст: «Я не знаю, Бог знает».
Герцог Иоганн: «Не тревожься, будь добр и расскажи его мне».
Курфюрст: «Когда я лег спать усталый и удрученный, то сразу заснул после молитвы и спал спокойно часа два с половиной, затем проснулся и не спал до полуночи, всякие мысли кружили в голове. Среди прочего я думал, как встретить праздник всех святых. Я молился о бедных душах в чистилище, молил Бога наставлять меня, моих советников и мой народ в истине. Я снова уснул, и мне приснилось, что Всесильный направил мне монаха, который был истинным сыном апостола Павла. Все святые сопровождали его по приказанию Бога, для того чтобы засвидетельствовать мне и объявить, что он не придумал ничего своего, но все, что он делает, соответствует воле Божьей. Они попросили милостиво разрешить ему написать что-то на дверях замковой церкви в Виттенберге. Я разрешил это через моего канцлера. Вслед за этим монах пошел в церковь и начал писать такими большими буквами, что я мог читать написанное из Швайница. Перо, которым он писал, было такое большое, что его конец достигал Рима, где он пронзал уши льва, который припал к земле, и заставил сотрясаться тройную корону на голове Папы. Все кардиналы и вельможи торопливо сбежались, чтобы не дать ей упасть. Ты и я, брат, тоже хотели им помочь, я протянул руку; - но в этот момент я проснулся с протянутой рукой очень удивленный и раздраженный на монаха за то, что он не мог справиться с пером. Затем немного пришел в себя, ведь это был просто сон».
«Я был еще в полудреме, и как только закрыл глаза, сон вернулся. Лев, все еще раздраженный пером, стал рычать со всей силой, так, что весь Рим и все страны Святой империи сбежались посмотреть, что случилось. Папа попросил их воспрепятствовать монаху и в частности обратился ко мне, так как он был в моей стране. Я снова проснулся, прочитал Господню молитву, попросил Бога сохранить меня, и уснул еще раз».
«Затем мне приснилось, что все правители империи, и мы среди них, поспешили в Рим и пытались один за другим сломать перо; но чем больше мы старались, тем тверже оно становилось, как, будто оно было из железа. Наконец, мы сдались. Затем я спросил монаха (так как был одновременно и в Риме, и в Виттенберге), где он взял перо, и почему оно такое прочное? «Перо – ответил он – принадлежало одному старому гусю из Богемии, которому сто лет. Я получил его от одного моего старого наставника. Что касается его прочности, то это благодаря тому, что его нельзя лишить силы и сущности; и я сам этому удивляюсь».  Вдруг я услышал громкий шум – множество других перьев выпрыгнули из длинного пера монаха. Я проснулся в третий раз, было уже светло».
Герцог Иоганн: «Канцлер, каково твое мнение? Если бы с нами был Иосиф или Даниил, просвещенные Богом!»
Канцлер: «Ваше высочество знает известное выражение, что сны девиц, ученых мужей и великих правителей обычно имеют скрытый смысл. Значение этого сна мы сможем узнать через какое-то время – пока не произойдет то, что с ним связано. Поэтому оставьте исполнение Господу, предайте это в Его руки».
Герцог Иоганн: «Я придерживаюсь твоего мнения, канцлер; нам не следует беспокоиться о разгадке его значения. Господь все управит к Своей славе.
Курфюрст: «Пусть Господь сделает так; однако, мне не забыть этого сна. Я думаю об его истолковании, но пока сохраню его. Время покажет, был ли я истинным предсказателем».
Так прошло утро 31 октября 1517 года в замке Швайница. Мы уже подробно изложили события вечера в Виттенберге. Курфюрст едва закончил рассказ о своем сне, когда пришел монах с молотком, чтобы истолковать его.



               










                Глава 10

                На Лютера нападают Тетцель,  Приеро и Экк.

Последствия – Непредвиденное Лютером – Быстрое распространение тезисов – Контр-тезисы Тетцеля – Сжигаются студентами Виттенберга. – Сильвестр, Магистр Священного дворца, критикует Лютера. – Церковь – все, Библия – ничто. – Реакция Лютера – Приеро снова нападает. – Папа молчит. – Следующим нападает д-р Экк. – Поражение.

День, когда монах из Виттенберга вывесил свои «Тезисы», занимает выдающиеся место среди великих дней истории. Он отмечает новую и важную отправную точку в религии и свободе. Утверждения Лютера, проповеданные всему христианству о том, что Бог не продает прощения, а дарит его, как бескорыстный дар на основании смерти Своего Сына, - короче, «Тезисы» - являлись эхом песнопений ангелов на равнине Вифлеема пятнадцать веков назад – «На земле – мир, в человеках – благоволение».
Мир забыл это песнопение, так как Библия, содержащая его, была спрятана надолго. Принимая Бога за сурового надсмотрщика, который не пропустит на небо никого, кто не заплатит большую цену, христианство стенало веками под епитимьями и искупительными трудами самоправедности. Но стук молотка Лютера был подобен звуку серебряной трубы в юбилейный год, он провозглашал наступление освобождения – открытие дверей великой темницы, в которой человеческая душа сидела веками в цепях и вздыхала.
Лютер действовал без всякого плана, как он сам потом признавался. Он подчинился побуждению, возникшему в нем; он делал то, что он ощущал своим долгом на тот момент, не рассматривая тщательно цепочку следствий, чтобы понять, не попадет ли удар на личности более значимые, чем Тетцель. Его бы рука лишилась сил, и молоток выпал бы из нее, если бы ему сказали, что его удары не просто отпугнут Тетцеля и сокрушат рынок в Ютербоке, но и отзовутся во всем христианском мире, и спустя века после его сошествия в могилу будут отражаться эхом при падении иерархий и свержении престола, перед которым Лютер все еще преклонялся, как перед седалищем наместника Христа. 
Взор Лютера не простирался на столь отдаленные страны и времена; он смотрел только на то, что было перед ним – профессора и студенты университета, его паства в Виттенберге была в опасности заманивания в ловушку; толпы паломников собрались для покупки индульгенций – а также соседние города и районы Германии. На них он надеялся оказать влияние.
Но слава «Тезисов» Лютера распространилась за эти скромные пределы. Они содержали истину, а истина есть свет, и свет должен обязательно рассеиваться и проникать в темноту со всех сторон.  «Тезисы» были приемлемы как в Виттенберге, так и во всем христианском мире, и враждебны как к огромному рынку индульгенций в Риме, так и к небольшому в Ютербоке. Теперь понятна сила того инструмента, который Бог приготовил заранее для такого критического положения – печатный станок. Если бы они переписывались от руки, как долго бы распространялись эти положения, и как бы было ограничено число людей, читавших их! Но печатный станок, размножавший экземпляры, усыпал ими Саксонию как снежинками. К работе приступили и другие печатные станки, пока вскоре не было ни одной европейской страны, где бы «Тезисы» монаха из Виттенберга не были известны, как в Саксонии.
Момент их публикации был исключительно удачным; паломники из соседних стран собрались тогда в Виттенберге. Вместо того чтобы покупать индульгенции, они купили «Тезисы» Лютера, и не в одном экземпляре, и повезли их в бумажниках домой. Через две недели эти положения ходили по всей Германии. Они были переведены на голландский язык, и их читали в Голландии; они были переведены на испанский и изучались в городах и университетах Иберийского полуострова. За месяц они совершили турне по Европе.  «Казалось, пользуясь словами Микония, что ангелы были их распространителями». В Иерусалиме также продавались их экземпляры. За четыре короткие недели трактат Лютера стал семейной книгой, а его имя общеизвестным во всей Европе.
«Тезисы» были единственной темой для разговоров во всех кругах и во всех местах. Они обсуждались образованными людьми в университетах и монахами в кельях. На рынке, в магазине, в таверне люди останавливались и разговаривали о смелом поступке и новом учении монаха из Виттенберга. Один экземпляр был доставлен в Ватикан и прочитан Львом X.
Сама тьма того времени способствовала распространению и изучению «Тезисов». Тот, кто зажигает костер на вершине горы днем, может привлечь лишь немногих. Тот, кто зажигает сигнальный огонь темной ночью, поднимает все царство. Это последнее и сделал Лютер. Он зажег большой костер в темноте христианства, и отблеск этого света достиг даже дальние страны. И люди, открыв глаза от неожиданного света, заблиставшего на небе, приветствовали новый рассвет.
Никто не был более удивлен произведенным эффектом, чем сам Лютер. То, что в университетах возникнут острые дискуссии, что монастыри и колледжи Саксонии будут взбудоражены, что одни из его друзей будут одобрять, а другие осуждать его, он предвидел, но, что весь христианский мир будет потрясен, как от землетрясения, он и не мечтал. Однако так и произошло. Удар, который он нанес, пошатнул основание древнего и священного здания, почитавшееся многими предыдущими поколениями, и им самим. Именно теперь он понял всю полноту ответственности, которую он взял на себя, и чудовищный характер противодействия, который он спровоцировал. Его друзья молчали, ошеломленные неожиданностью и смелостью поступка. Он остался один. Он бросил вызов и не мог уже уклониться от битвы. Битва надвигалась со всех сторон. Однако он не раскаивался в том, что сделал. Он готов был стоять до конца за учение «Тезисов». Он смотрел вверх.
Тетцель к тому времени свернул свой лагерь в Ютербоке – не имея больше грехов для прощения и денег для сбора – и ушел в более богатую местность, Франкфурт-на-Одере. Он поставил красный крест и железный ящик в одном из самых модных мест для прогулок в этом городе. Слух о «Тезисах» Виттенберга следовал за ним. Он сразу оценил ущерб, который нанес ему монах, и по своему обыкновению устроил представление. В гневе он разжег большой костер, и, так как не мог сжечь Лютера лично, сжег его «Тезисы». Подвиг совершен, он освежил в памяти то немногое из богословия, что знал, и попытался ответить богослову из Виттенберга серией контр-положений. Среди них были следующие:
III. «Христиан следует учить, что Папа в полноте своей власти является высшим лицом для вселенской церкви и для соборов; и его указам должны подчиняться все».
IV. «Христиан следует учить, что только Папа имеет право решать вопросы, связанные с христианским учением; только он один, и никто другой имеет власть объяснять согласно своему  суждению смысл Священного Писания, и одобрять или осуждать слова и труды других людей».
V. «Христиан следует учить, что мнение Папы о предметах, касающихся христианского учения и необходимых для спасения человечества, не может быть ошибочно».
XVII. «Христиан следует учить, что есть многое, что церковь считает догматами католической веры, хотя их нет ни в Священном Писании, ни у ранних отцов».
В «Тезисах» Тетцеля – один принцип, а именно, превосходство Папы, и при этом одна обязанность – полное повиновение. К ногам Папы должны быть положены Священное писание, ранние отцы и здравый рассудок. Человек, который не готов подчиниться, заслуживает наказания в огне, зажженным Тетцелем. Так думал продавец папских индульгенций.
О деятельности Тетцеля во Франкфурте вскоре стало известно студентам Виттенберга. Они поддержали дело своего профессора с большей горячностью, чем было нужно. Они купили пачку «Тезисов» Тетцеля и открыто сожгли ее. Многие из присутствующих горожан смехом и улюлюканьем безошибочно давали оценку литературным и богословским достижениям известного торговца индульгенциями. Лютер ничего не знал об этом деле. Этот проступок имел признаки характерные для римской церкви при ответе оппоненту. Когда ему сообщили об этом, он сказал, что излишне сжигать документ, экстравагантность и абсурдность которого сами будут причиной его исчезновения.
Но вскоре в борьбу вступили более сильные противники. Первым появился  Сильвестр Маззолини  де Приеро. Он был Магистром Священного Дворца в Риме и возглавлял отдел цензуры. Поставленный на сторожевую башню христианства, этот человек был уполномочен объявлять, какие книги должны распространяться, а какие не должны, каким учениям христиане должны были верить, а каким нет. Протестантизм, требовавший свободу мысли, свободу слова и свободу печати, пришел на раннем этапе в конфликт с римским деспотизмом, который требовал абсолютного управления разумом, словом и пером. Монах из Виттенберга, который прибил «Тезисы» к дверям церкви средь бела дня, сталкивается с папским цензором, уничтожающим любую строку несогласную с папством.
Полемика между Лютером и Приеро, начатая последним, открыла «закон веры». Конечно, неслучайно фундаментальное положение дискутировалось на столь раннем этапе. Благодаря этому стали явны два различных основания, на которых стояли соответственно протестантизм и  папизм.
Выступление Приеро было в виде диалога. Он выдвигал определенные главные принципы, затрагивая устав церкви, власть, данную ей и покорность всех христиан этой власти. Вселенская церковь в высшей степени, говорил он, является собранием верующих; фактически это – римская церковь; символически – коллегия  кардиналов; сжато и по сути это – верховная власть понтифика, который является главой церкви, но в ином смысле, чем Христос. Далее он утверждал, что, так как вселенская церковь не может заблуждаться в устанавливающих вопросах веры и нравственности, так же не могут заблуждаться и учреждения, через которые церковь разрабатывает и выражает свои решения – соборы и понтифик. Эти принципы он практически выражал следующим образом: «Кто не верит учению римской церкви и римскому понтифику, как непогрешимому закону веры, от которого само Священное Писание получает силу и власть, тот – еретик».
Любопытно отметить, что уже при этом первом обмене аргументами между протестантизмом и папизмом, полемика сузилась до одного важного вопроса: «В кого человек должен был верить – в Бога или церковь? Другими словами, имеем ли мы божественное или человеческое основание веры? Библия является единственным непогрешимым авторитетом, говорили люди из Виттенберга. Нет, говорил голос из Ватикана, единственным непогрешимым авторитетом является церковь. Библия – это мертвая буква. Человек не может понять ни строчки, настоящий смысл выше его понимания. Церковь, то есть священство, наделена правом непогрешимо толковать истинное значение Писания и передавать его христианам. Таким образом, существуют две Библии. Одна книга – мертвая буква, тело без животворящего духа и живого голоса, практически бесполезная. И другая – живая структура, в которой обитает Святой Дух. Одна – написанная Библия, другая – разработанная. Одна была составлена и закончена восемнадцать веков назад, другая растет с годами и появляется на свет через постановления соборов, законы каноников и папские указы. Соборы обсуждают и обдумывают, толкователи и каноники трудятся, Папы издают законы, говоря, как Святой Дух дал им провещевать, и результате всех этих умов и всех этих времен у вас есть Библия – залог веры – единственный непогрешимый авторитет, к которому люди должны прислушиваться. Письменная Библия была исходным семенем; но церковь, то есть иерархия, является стеблем, который вырос из него. Библия сейчас – мертвая шелуха; живое дерево, выросшее из нее, полностью сформировавшееся тело учения церкви для мира, является единственно полезным  и авторитетным Божьим откровением и единственно непогрешимым законом, которому люди, по Его воле, должны следовать. Магистр Священного Дворца положил начало этому аргументу. Последующие папские полемисты более полно развили этот аргумент и дали его в той форме, которую мы процитировали.
В Ватикане доктрина Приеро была бесспорно ортодоксальной, так как зенит ее был вычислен. В Виттенберге его трактат читали, как едкую сатиру на папство. Лютер думал или делал вид, что думает, что враг написал его намеренно в экстравагантно возвышенном стиле, чтобы подвергнуть насмешкам и презрению привилегии папского престола. Он сказал, что узнал в этом деле руку Ульрика фон Хюттена, который имел обыкновение вести войну против Рима стрелами остроумия и шуток.
Но Лютер вскоре понял, что должен признать эту реальную власть и отвечать на нападки со стороны подножья папского престола. Приеро хвастал, что ему понадобилось всего три дня на это произведение; Лютеру понадобилось только два дня для ответа. Богослов из Виттенберга выдвинул Библию живого Бога против Библии Приеро, как основу человеческой веры. Фундаментальная позиция, занятая им в этом вопросе, выражалась словами Священного Писания: «Если бы даже мы или ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема». Приеро сконцентрировал всю веру, послушание и надежду людей на Папе; Лютер поместил их на Скале, которая есть Христос. Таким образом, с каждым новым днем, и с каждым новым противником истинная природа противоречия и важные вопросы, которое оно поднимало, проявлялись более ясно и определенно.
Приеро, который считал невозможным то, чтобы Магистр Священного Дворца был побежден немецким монахом, написал ответ. Второе произведение было более опрометчивым, чем первое. Он вознамерился вознести папские привилегии еще на большую высоту, чем прежде.  И он был так неосмотрителен, что сделал их основанием весьма экстравагантную часть канонического закона, которая запрещает кому-либо останавливать Папу, или признавать возможность его заблуждения, даже если он оказался бы на дороге, ведущей в погибель, и увлекал за собой весь мир. Папа, найдя, что ответы Сильвестра были значимы только для Папства, предписал молчать слишком ревнивому борцу папского престола. Что касается самого Льва, то он отнесся к делу более сдержанно, чем Магистр его двора. Во все времена были беспокойные монахи, рассуждал он, но папство не упало. Более того, это было лишь слабое эхо той борьбы, которая доставала его среди его статуй, садов, придворных и куртизанок. Он даже восхвалял дар брата Лютера, так как Лев мог простить любую правду, если ее выражали остроумно и изящно. Затем решив, что он воздавал слишком много почестей немцам, он намекнул, что вино отточило остроумие монаха, и, что его перо не будет столь сильным, когда испарятся винные пары.
Не успели избавиться от Пиеро, как появился еще один борец. Им был Хохшратен, инквизитор из Кельна. Этот полемист принадлежал к ордену, печально известному знакомством с факелом, нежели чем с пером. И вскоре Хохшратен показал, что его пальцы, не привычные к перу, чесались, чтобы схватить факел. Он вышел из себя в самом начале и потребовал эшафота. Если, ответил Лютер, ничуть не испугавшись этой угрозы, только хворосту придется разрешить эту полемику, то чем раньше меня сожгут, тем лучше, иначе у монахов будет причина раскаяться в этом.
Еще один оппонент! Первый противник Лютера был из римской курии, второй – из монахов, а появившийся теперь третий – представитель схоластики. Это был д-р Экк, профессор схоластического богословия из Ингольштадта. Он поднялся во всей полноте эрудиции и славы, чтобы уничтожить монаха из Виттенберга, хотя незадолго до этого он завязал с ним дружбу, скрепленную письмами. Будучи ученым, профессор из Ингольштадта не посчитал ниже своего достоинства использовать брань и прибегать к оскорблениям.  «Ты распространяешь Богемскую отраву», сказал он Лютеру, стараясь возбудить против него старое предубеждение, которое все еще было живо в немцах против Гуса и реформаторов Богемии.  Пока Экк снисходил до аргументов, его оружие, взятое из арсенала Аристотеля, подходило только для схоластического турнира, но оно было бесполезным в настоящей битве, в которой он принимал участие. Оно дрожало в его руке. «Разве вы не посчитаете за дерзость, спросил Лютер, встретив д-ра Экка в его привычной обстановке, что кто-то будет отстаивать, как часть философии Аристотеля, то  что невозможно доказать, как принадлежащее его учению? Вы допускаете это. Самая большая дерзость из всех дерзостей утверждать как часть христианства то, чему Христос никогда не учил».
Богослов из Ингольштадта погрузился в молчание. Один за другим противники реформатора в замешательстве покидали его. Сначала Магистр Священного Дворца выступает против монаха, уверенный, что сокрушит его весом папского авторитета. «Папа – всего человек и может заблуждаться», сказал Лютер, одним штрихом уничтожив ложную непогрешимость: «Бог есть истина, и заблуждаться не может». Затем появляется инквизитор, который намекает, что существует такая организация, как «Святое Служение» для убеждения тех, кого нельзя иначе убедить. Лютер высмеивает эти угрозы. Последним появляется богослов, одетый в броню схоластики, разделивший участь своих предшественников. Никто из них не знал секрета силы Лютера, но было очевидно, что все попытки победить ее лишь извещали людей о том, что папская непогрешимость является зыбучими песками, и, что все надежды человеческого сердца могут быть возложены только на Вечную Скалу.



                Глава 11

                Поездка Лютера в Аугсбург.

Прогресс Лютера – Глаза курии начинают открываться. – Лютера вызывают в Рим. – Университет Виттенберга ходатайствует за него. – Каэтан отправляется в Германию для разбирательства. – Характер Каэтана – Дело решено заранее. – Меланхтон – Приезжает в Виттенберг. – Его таланты – Сотоварищи – Лютер отправляется в Аугсбург. – Идет пешком. – Без охранной грамоты – Миконий – Одолженная мантия – Предзнаменование – Приходит в Аугсбург.

Глаза Папы и приверженцев папства стали открываться и видеть настоящую значимость движения, инициированного в Виттенберге. Они относились к нему поверхностно, почти презрительно, как к ссоре среди вздорного поколения монахов, которая произошла в отдаленной провинции их владений, и которая быстро стихнет, не потрясая Рим. Но вместо того, чтобы умереть, движение укрепляло свой фундамент и расширяло сферу деятельности; оно объединилось с великими духовными и нравственными силами; оно породило новое мышление в умах людей; уже фаланга последователей, созданная и постоянно умножавшаяся благодаря своей активности, стояла вокруг него. И если его быстро не остановить, движение будет развиваться. Они начали бояться крушения своей системы.
Каждый день Лютер делал шаг вперед. Его слова были крылатыми стрелами, его проповеди – молниями, освещавшими все вокруг; в его вере была сила, которая зажигала души людей; у  него была чудесная способность вызывать сострадание и завоевывать доверие. Простые люди особенно любили и уважали его. Многие поддерживали его, так как он противостал Папе. Таких было немало потому,  что он дал им Хлеб, который они давно алкали.
Его «Тезисы» неправильно понимались или выставлялись в ложном свете невежественными и предубежденными людьми, и он решил объяснить их более понятным языком. Он опубликовал то, что назвал «Резолюциями», в которых с удивительной сдержанностью и твердостью смягчил более жесткие части и пролил свет на более темные части «Тезисов», но ни в чем не отступил от учения.
В этой новой публикации он утверждает, что любой истинно кающийся имеет Божие прощение, и ему не надо покупать индульгенцию. То, от чего индульгенции освобождают, является чистой химерой, существующей в мозгу торговца ими. Власть Папы не идет далее того, чтобы позволять ему объявлять о прощении, которое Бог уже даровал; законом веры является Священное Писание. Эти утверждения были отчетливыми этапами нового  движения. Особенно последнее, единственный непогрешимый авторитет Библии, было само по себе реформацией – семенем, из которого должна была возникнуть новая система.
Римской церкви в этом кризисе нужно было быть решительной и быстрой. Но она странным образом мешкала и грубо ошибалась. Лев X был скептиком, скептицизм губителен для вдумчивости и энергичности. Император Максимилиан лучше осознавал угрозу, нависшую над папским престолом, чем Лев. Он был ближе к колыбели этого движения, и с беспокойством наблюдал за распространением лютеранских доктрин в своих владениях. Он энергично писал, что Лютер может разбудить Папу, спавшего в своем дворце и не думавшего ни о чем, кроме литературных и художественных сокровищ, в то время, когда над ним собиралась гроза. В тот момент (1518 год) в Аугсбурге заседал Сейм империи. Император стремился возбудить членов сейма, произнеся яростную обличительную речь против Лютера, включая покровителей и защитников, которых Лютер нашел среди влиятельных людей. Прежде всего, он имел в виду курфюрста Саксонского Фридриха. Император очень досадовал на то, что вследствие влияния Фридриха ему не удалось протащить через сейм проект, с помощью которого он намеривался укрепить свою династию – выборы своего внука, будущего Карла V, его преемника в империи. Но если Фридрих оказал императору плохую услугу, он тем самым завоевал расположение папской курии, так как Лев X мало чего боялся больше, чем объединения скипетров половины Европы в одной руке.
Между тем, энергичное письмо Максимилиана не было безрезультатным; было решено сдержать движение Виттенберга. В 1518 году, 7 августа Лютер был вызван в Рим, чтобы дать ответ на обвинения, выдвинутые против него, ему было дано шестьдесят дней.  Поехать в Рим значило шагнуть в собственную могилу. Но опасность остаться была едва ли меньшей, чем опасность ехать. Он был бы осужден, как не явившийся на вызов суда, Папа затем ударил бы по нему отлучением, если не своей рукой, так рукой императора. Земные силы, возглавляемые царем на семи холмах, понимались на Лютера. У него не было очевидной защиты – никакого авторитетного покровителя. Казалось, не было выхода у оставленного всеми монаха.
 Университет Виттенберга, чьей душой был Лютер, ходатайствовал за него перед судом Ватикана, особенно подчеркивая находившийся вне подозрений характер его учения и незапятнанный образ его жизни, очевидно, не рассуждая, какой малый вес или оправдание будет это иметь у лиц, настаивавших на этом. Более сильного заступника Лютер нашел в курфюрсте Фридрихе, который заявил о праве немцев решать все церковные вопросы на своей земле, и настаивал, чтобы был послан соответствующий человек для рассмотрения дела в Германии, одновременно упомянув своего брата-курфюрста, архиепископа Трира, как человека компетентного во всех отношениях осуществить эту функцию. Опасность миновала легче, чем можно было себе представить. Папа  вспомнил о том, что Фридрих Саксонский оказал ему услугу на сейме в Аугсбурге, и подумал, что ему понадобятся его услуги и в будущем. А затем, его легат, бывший тогда в Германии, жаждал вынести приговор по делу Лютера, нисколько не сомневаясь, что он сможет искоренить ересь в Германии, и что слава этого дела компенсирует его унижение на сейме в Аугсбурге, где ему не удалось уговорить правителей принять участие в войне против турок.  Поэтому у него не было предлога для взимания подати с этих королевств. В результате Папа издал 23 августа бреве, уполномочив легата, кардинала де Вио, вызвать Лютера к себе и вынести решение по его делу. Лев, как казалось, обязав Фридриха и кардинала, не раскрыл всех своих намерений. Передача дела в Германию была еще одним способом, как надеялся Папа, привести Лютера в Рим.
Томмазо де Вио, кардинал Сикстинской капеллы, но больше известный, как кардинал Каэтан, вызвал богослова Виттенберга к себе в Аугсбург. Человек, перед которым Лютер должен был предстать, родился (1469г.) в Гаэле, приграничном городке Неаполитанского королевства, что стало известно из биографии следующего Папы Пия IX намного позднее.  Вио принадлежал доминиканскому ордену и, кроме того, был горячим поклонником и ревностным защитником схоластической философии. Он был чрезвычайно обходительным внешне, но мрачным по духу. Под лощеной, утонченной и приятной внешностью скрывался доминиканец. Его таланты, образованность и общеизвестная святость делали его одним из самых выдающихся членов Тайного колледжа. Его наставник, Папа, всецело доверял ему, и он это ценил; так как де Вио истинно верил во все догмы церкви, даже в тех грубых формах, которые они начали приобретать, и никто кроме него не ставил права Папы выше, и не боролся за них более решительно. Кардинал Каэтан взошел на судейское место с большой помпой, так как твердо придерживался принципа, что легаты выше королей. Но он воссел там, не для того чтобы исследовать дело Лютера, а чтобы добиться абсолютного и безоговорочного его подчинения. Дело, как мы увидим позже, уже было решено в высшей инстанции. Распоряжения легата были короткими и точными, и имели одну цель: заставить монаха отречься, а при неудаче, заточить его в тюрьму, пока Папа не соблаговолит послать за ним. Это было равносильно тому, что сказать: «Пришлите его в Рим в кандалах».
Мы должны здесь остановиться и обратиться к эпизоду, произошедшему, когда Лютер был готов отправиться в Аугсбург, и, который из небольшого в начале имел самые значительные последствия для реформации и для Лютера лично. За несколько дней до отъезда Лютера для представления перед кардиналом в Виттенберг приехал Филипп Меланхтон, чтобы занять кафедру греческого языка в университете. Он был назначен на эту должность, после того, как его настоятельно рекомендовал Рейхлин. Слава шла впереди него, и профессора Виттенберга ждали его прибытия с немалым нетерпением. Но, когда он появился среди них, его чрезвычайно молодая внешность, хрупкое телосложение, скромное поведение и робкий характер не соответствовали заранее составленному мнению о нем. Они не ждали ничего значительного от молодого профессора греческого языка. Но они еще не знали, какое сокровище они обрели, и Лютер даже не мог себе представить, кем для него окажется этот молодой худощавый человек впоследствии.
Через день или два новый профессор читал свою первую лекцию, и тогда стало видно, какая великая душа была в этом небольшом теле. Он излил на изысканной латыни поток глубоких философских, и, однако, ясных мыслей, которые восхитили всех, кто слушал, и завоевали их сердца и умы. Меланхтон показал такое глубокое знание и суждение, такое здравое и зрелое в сочетании с красноречием такого изящества и силы, что все почувствовали, что он создаст себе великое имя и принесет славу университету. Молодому ученому было предназначено сделать все это и еще больше.
Мы должны посвятить несколько предложений его предыдущей жизни – ему было тогда всего двадцать один год. Меланхтон был сыном оружейного мастера из Бреттона в Палатине. Он родился 14 февраля 1497 года. Его отец, благочестивый и достойный человек умер, когда ему было одиннадцать лет, и его образованием занимался дед со стороны матери. Характер у него был настолько мягкий, насколько прекрасной была его одаренность, и с ранних лет сила его разума делала приобретение знаний не только легким, но и весьма приятным для него. Его обучение велось сначала под руководством частного педагога, затем в частной школе Пфорцхайма, и наконец в Хайдельбергском университете, где он получил степень бакалавра в четырнадцать лет. Именно в это время он изменил свою фамилию с немецкой Шварцэрд на греческую Меланхтон. Знаменитый Рейхлин был его родственником, и, очарованный его одаренностью и любовью к греческому языку, он подарил ему грамматику греческого языка и Библию: две книги, которые он изучал всю свою жизнь.
Лютер тогда стоял на пороге своей бурной карьеры. Ему нужен был товарищ, и Бог послал ему Мелахтона. Они дополняли друг друга, а вместе они были законченным реформатором. В одном мы видим уникальное собрание прекрасных качеств, в другом – также уникальное собрание всех сильных качеств. Мягкость, застенчивость и проницательность Меланхтона сочетались с силой, мужеством и страстной энергичностью Лютера. Работоспособность каждого удваивалась при работе в одной упряжке. Одна одаренность могла скрепить их дружбой, но у них была духовная связь – любовь к Евангелию. С того дня, когда эти двое встретились в Виттенберге, в сердце Лютера появился новый свет, а в движении реформации – новая сила.
Как и в начале христианства, так было и тогда относительно выбора инструментов, через которые совершалась работа по реформации церкви, как раньше по ее образованию. Ни из академии греческой философии, ни из театра римской риторики, ни из школы еврейского образования были взяты первые проповедники Евангелия. Эти сосуды были слишком полны старым вином человеческого знания, чтобы принять божественную мудрость. К выносливым и необразованным рыбакам Галилеи был обращен призыв: «Идите  за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков».
Все великие реформаторы без исключения были людьми низкого происхождения. Лютер впервые увидел свет в доме рудокопа, Кальвин был внуком бондаря из Пикарди, Нокс был сыном простого горожанина шотландского провинциального городка, Цвингли родился в хижине пастуха в Альпах, Меланхтон рос в мастерской оружейника. Таков Божий путь. Закон Божьего промысла – получать высокие результаты посредством слабых инструментов. Таким образом Бог прославляется Сам, а затем  прославляет Своих рабов.
Мы возвращаемся к той обстановке, которую недавно оставили. Лютер уехал, несмотря на опасения его друзей, чтобы предстать перед римским легатом. Ему могли устроить засаду по дороге, или странствие могло закончиться в римской темнице. Сам Лютер не разделял этих опасений. Он бесстрашно отправился в путь. До Аугсбурга было далеко, и надо было идти пешком, потому что, конфликт многое принес монаху, но только не богатство. Однако  курфюрст Фридрих дал ему денег на поездку, но не охранную грамоту. Последнее, сказал он, было не нужно. Судьба Яна Гуса, о которой многие помнили, была подтверждением этому.
Наш путешественник добрался до Веймера 28 сентября и остановился в монастыре босоногих монахов. Молодой послушник монастыря, который уже принял всем сердцем учение Лютера, сидел и смотрел на него, не смея заговорить. Это был Миконий. Кордельеры не были благосклонно расположены к мнению гостей, однако, один из них, Иоганн Кестнер, поставщик, думая, что Лютер идет на смерть, не мог не выразить ему своего сочувствия. «Дорогой брат, сказал он, в Аугсбурге ты встретишься с итальянцами, образованными людьми, который скорее сожгут тебя, чем дадут ответ».  «Молись Богу и Его Возлюбленному Сыну Иисусу Христу, ответил Лютер, чье это дело, чтобы сохранили меня». Лютер встретился там с курфюрстом, возвращавшимся из Аугсбурга, и по его просьбе проповедовал перед его двором в Михайлов день, но, ни слова не сказал, как было отмечено, во славу этого святого.
Из Веймара Лютер продолжил свой путь, все еще пешком, до Нюрнберга. Там его встретили хорошие друзья. Среди них был известный художник и скульптор Альберт Дюрер, монах и проповедник Венцеслав Линк и другие. Нюрнберг некогда переживал расцвет ремесел, и все еще был известен своими художниками; науки также не были в пренебрежении, поэтому независимость мышления привела к раннему восприятию учения Лютера. Многие пришли увидеть его, и когда они узнали, что он странствовал без охранной грамоты, не могли скрыть своего опасения, что он может никогда не вернуться из Аугсбурга. Они пытались отговорить его идти дальше, но Лютер отказывался слушать их советы. Никакие мысли об опасности не могли изменить его намерений или поколебать его мужество. «Даже в Аугсбурге, писал он, посреди врагов царствует Христос. Да живет Христос, да умрет Лютер; да будет превознесен Бог спасения моего».
Была одна услуга, которую Лютер принял из рук своих друзей в Нюрнберге. Ряса, которая была не совсем новой и свежей, когда он покинул Виттенберг, ко времени прибытия к берегам Пегница носила явные признаки длительного странствия; и его друзья решили, что не подобало ему являться в ней перед легатом. Поэтому они одели его в мантию, принадлежавшую его другу Линку. Пешком и в одолженной мантии он отправился в путь, чтобы предстать перед церковным правителем; но саржа Лютера была выше тонкого пурпурного полотна де Вио.
Линк и еще один друг сопровождали его; вечером  7 октября они вошли в ворота Аугсбурга и поселились в монастыре августинцев. Наутро он послал Линка уведомить кардинала о своем прибытии.
Если бы Лютер пришел на несколько недель раньше, то нашел бы в Аугсбурге многих князей и графов, среди которых были бы желавшие защищать его. Но к тому времени все уехали, так как сейм подходил к концу, никого не осталось кроме римского легата, чьей тайной целью было беспрекословное подчинение Лютера, в противном случае ему не покинуть живым ворот, через которые к восторгу де Вио он тогда входил.



                Глава 12

                Появление Лютера перед кардиналом Каэтаном.

Урбан из Сьерра Лонга – Его беседа с Лютером – Revoco – Non-revoco – Охранная грамота – Лютер и папский легат лицом к лицу – Лютер нарушает молчание. – От учения нужно отречься. – Отказ – Вторая беседа – Обсуждение таинств и индульгенций – Лютер стоит на Писании. – Третья беседа – Лютер читает изложение своего учения. – Надменность легата – Непримиримое разногласие

Небольшая мелодрама предшествовала серьезной части дела. Вскоре после приезда Лютера итальянский придворный, Урбан из Серра Лонга, человек кардинала, хотя старался не говорить об этом, появился у дверей монастыря, где Лютер остановился. Он заверял в дружбе богослова из Виттенберга, и, как он сказал, пришел, чтобы дать совет перед тем, как предстать перед де Вио. Невозможно представить больший контраст, чем контраст между улыбающимся, кланяющимся и говорливым итальянцем и грубовато-добродушным и честным немцем.
Совет Урбана выражался одним словом: «Подчинитесь». Он, конечно, проделал столь долгий путь не для того, чтобы скрестить оружие с кардиналом. Он полагал, что говорил с умным человеком.
Лютер намекнул, что дело обстояло не так просто, как предполагал советник. «О, -  продолжал итальянец, расточая любезность, -  я понимаю, что вы вывесили «Тезисы», вы выступали с проповедями, вы давали обет, но четыре слога, всего шесть букв решат дело – revoco (отрекитесь)».
«Если меня убедят на основании Священного Писания, -  отвечал Лютер, -  что я заблуждаюсь, то я буду рад взять свои слова обратно».
Итальянец Урбан широко открыл глаза, когда услышал, что монах обратился к Книге, которую давно запрещали читать и верить ей в столице христианства. Конечно, он думал, что Лютер не такой уж фанатик, чтобы противопоставлять авторитет Библии авторитету Папы; и поэтому придворный продолжал.
«Папа, говорил он, может одним кивком головы изменить или отменить догматы веры; конечно, он чувствовал себя в безопасности, имея Папу на своей стороне, особенно, когда жалование, положение и жизнь зависят от  общего мнения с его святейшеством». Он убеждал его не упускать момента, порвать «Тезисы» и отменить обеты.
Урбан из Серра Лонга промахнулся мимо цели. Лютер счел необходимым объяснить ему в более простой форме, что это невозможно, если кардинал не убедит его аргументами из Слова Божьего, что он учил неверно.
То, что один монах или даже целая армия монахов восстанет оспаривать дело с Римом, казалось уступчивому итальянцу чудом. Ему было это непонятно. Богослов из Виттенберга казался придворному человеком, стремившемуся к собственному краху.  «Что! Продолжал итальянец, неужели вы себе воображаете, что князья и феодалы защитят вас от папского престола? Кто вас поддержит? Где вы окажетесь?»
«У меня всегда будет небо», ответил Лютер.
Лютер видел сквозь притворство этого человека, несмотря на все его умение и заверения об уважении, и понимал, что тот является агентом легата, посланным, чтобы прозондировать и по возможности завлечь его в ловушку. Поэтому он стал более сдержанным, и отпустил своего болтливого посетителя, заверив его, что будет смиренен, когда предстанет перед кардиналом, и отречется от того, что будет доказано ошибочным. Вслед за этим, Урбан, обещав вернуться и препроводить его к легату, вернулся к тому, от кого он пришел, чтобы сообщить о провале задания.
Аугсбург был одним из главных город империи,  и Лютер воодушевился, обнаружив, что даже здесь его учение пробило себе дорогу. Многие почетные советники города ждали его, приглашали его к себе за стол и расспрашивали о деле. Когда они узнавали, что он пришел в Аугсбург без охранной грамоты, они не могли не выразить своего удивления по поводу его смелости – «мягкое слово, сказал Лютер, для опрометчивости». Друзья в один голос убеждали его ни в коем случае не рисковать являться к легату без охранной грамоты, и они взяли на себя задачу достать грамоту для него у императора, который все еще охотился в окрестностях. Лютер посчитал благоразумным последовать их совету; они знали де Вио лучше, чем он; их свидетельство относительно него было убедительным. Поэтому, когда Урбан вернулся, чтобы проводить его на аудиенцию к кардиналу, Лютер должен был сообщить ему о том, что сначала он получит охранную грамоту. Итальянец постарался высмеять эту затею; «это бесполезно, это все испортит, кардинал – сама доброта. Идемте, настаивал он, идемте, давайте уладим дело немедленно, одно небольшое слово сделает это, повторял он, вообразив, что нашел заклинание, перед которым все трудности отступают, одно небольшое слово – revoco». Но Лютер был непреклонен. «Когда у меня будет охранная грамота, тогда я явлюсь». Нахмурившийся итальянец был вынужден смириться с отказом, и, кусая пальцы, вернулся рассказать легату, что вторая миссия закончилась хуже первой.
Наконец охранная грамота была получена, и 11 октября было назначено для явки Лютера к де Вио. Д-р Линк из Нюрнберга и некоторые другие друзья сопровождали его до дворца легата. При входе итальянские придворные столпились вокруг него, «чтобы взглянуть на Герострата, который зажег такой большой пожар». Многие шли за ним в зал для аудиенций, чтобы быть свидетелями его отречения, так как, несмотря на смелость в Виттенберге, они нисколько не сомневались в том, что монах будет достаточно сговорчивым, представ перед римским кардиналом.
Обычные церемонии закончились, наступила пауза. Монах и кардинал молча посмотрели друг на друга: потому что Лютер, будучи вызванным, считал, что Каэтан должен заговорить первым; а кардинал считал невозможным, чтобы Лютер предстал перед ним с иным намерением, чем отречение. Он должен был убедиться, что ошибался в этом.
Этот момент был очень интересным. Новая эпоха столкнулась лицом к лицу со старой. Никогда раньше они так близко не сходились. Старая эпоха сидела, облаченная в пурпур и другие знаки отличия древней и священной власти; а новая стояла в суровой простоте с соответствующей силой, которая пришла, чтобы сокрушить эпоху обрядов и форм, и внести эпоху духа и жизни. За одной виднелась вереница предшествующих веков с их традициями, указами и Папами. За другой шло будущее, будучи пока «запечатанной книгой», открытие которой ждали все люди, одни с ужасом, другие с надеждой, но все со страхом, не зная, что принесет будущее.  И самые смелые не могли дерзнуть вообразить даже половину того, что было предопределено – законы, которые должны быть изменены, троны и алтари, которые должны быть разрушены, царства, которые должны быть свергнуты, разбивая на куски сильные, и поднимая слабые во власти и славе. Не удивительно, что эти две силы, впервые представ друг перед другом, сделали паузу перед тем, как начать борьбу, которая должна повлечь за собой столь обширные вопросы.
Обнаружив, что кардинал все еще молчал, Лютер заговорил: «Достопочтенный отец, в послушание призыву  его папского святейшества, согласно с приказанием милостивого господина курфюрста Саксонского я явился перед Вами, как смиренный и покорный сын Святой христианской церкви, и признаю, что опубликовал положения и тезисы, приписываемые мне. Я готов весьма покорно выслушать обвинение в мой адрес, и если я заблуждался, подчиниться наставлениям в истине». Это были первые слова, произнесенные реформацией перед судом, где потом ее голос можно было часто слышать.
Де Вио думал, что это было благоприятным началом. Покаяние было недалеко. Итак, приняв самое милостивое выражение лица, и говоря со снисходительной добротой, он сказал, что хочет просить «дорогого сына» о трех вещах: во-первых, чтобы он отрекся от заблуждений, во-вторых, чтобы он в будущем воздерживался от распространения своих взглядов, и,                в-третьих, чтобы он избегал всего, что может нарушить покой церкви. Предложение, несколько менее многоречивое, было уже сделано его агентом – «Отрекись».
Лютер потребовал, чтобы было зачитано папское бреве, на основании которого легат имел полномочия рассматривать это дело.
Придворные вытаращили глаза, удивляясь смелости монаха; кардинал, скрывая гнев, дал рукой знак, чтобы не исполнять просьбу.
«Тогда, продолжал Лютер, соблаговолите, преподобный отец, указать на то, в чем я заблуждаюсь».
Придворные удивились еще больше, но Каэтан оставался невозмутимым. Легат взялся за «Тезисы» Лютера: «Обрати внимание, сказал он, в седьмом высказывании ты отрицаешь, что Святое таинство полезно, если у человека нет веры; а в пятьдесят восьмом высказывании ты отрицаешь, что заслуги Христа составляют часть сокровищ, из которых Папа жалует индульгенции верующим».
Эти два заблуждения существовали во взглядах церкви. Сила духовного возрождения людей через opus operatus, то есть простое раздавание им причастия, независимо от поведения принимающего, является мощной силой, и наделяет духовенство безграничным воздействием. Если простым совершением или несовершением определенного действия, они могут спасать или губить людей, то нет предела покорности, которую они могут требовать, и нет предела богатству, которое будет стекаться к ним. И так же обстоит дело с индульгенциями. Если у Папы есть несметные сокровища, из которых он может извлекать прощение для грешников, все к нему будут приходить и платить ту цену, какой бы высокой она не была, которую он назначит. Но опровергни эти две догмы, докажи людям, что без веры, которая есть дар не Папы, а Божий, причастие недействительно, и является пустым знаком, не дающим ни благодати сейчас, ни смирения для небес потом; и что папское несметное сокровище – чистая выдумка. И кто после этого даст даже пенни, чтобы купить таинство, не имеющего благодати, и платить за индульгенции, не дающие прощения?
Именно это сделал Лютер. «Тезисы» Лютера разрушили заклинание, которое открыло Римской церкви богатства Европы. Она сразу увидела масштаб потерь: покинутые рынки, непроданные товары, пересохшие потоки золота, которые стекались к ней изо всех стран. Поэтому кардинал Каэтане, следуя указаниям сверху, направил свой палец на эти два самых опасных пунктов «Тезисов», и потребовал от Лютера беспрекословного отречения от них.
«Ты должен отречься от этих двух заблуждений, сказал де Вио, и принять истинное учение церкви».
«То, что человек, принимающий святое причастие, должен иметь веру, данную ему по благодати, сказал Лютер, - это истина, от которой я не могу и никогда не отрекусь».
«Сделаешь ты это или нет, продолжал легат, впадая в гнев, у меня должно быть твое отречение именно сегодня, или за одно это заблуждение я осужу все твои тезисы».
«Но, ответил профессор Виттенберга с той, же решимостью, но очень учтиво, я требую доказательства того, что я не прав, из Писания, так как мои взгляды основаны на Писании».
Но реформатор не мог получить никаких доказательств из Писания. Кардинал мог только повторить общие места римской церкви, подтвердить учение opus operatum и процитировать один из Экстравагантов (декреталий) Клемента VI. Лютер, возмущенный тем, какое значение легат придавал папскому указу, воскликнул: «Я не могу принять никакой подобный устав как доказательство таких важных вопросов, какие здесь обсуждаются. Такая интерпретация подвергает Писание пытке».
«Ты знаешь, возразил де Вио, что Папа имеет авторитет и власть над всем этим?» «Кроме Писания, ответил Лютер горячо. «Писание! – сказал кардинал с насмешкой – Папа выше Писания и выше соборов. Разве ты не знаешь, что он осудил и наказал Базельский собор?» «Но, возразил Лютер, Парижский университет подал апелляцию».  «И парижане, сказал де Вио,  расплатятся за это».
Лютер ясно понимал, что в таком темпе они никогда не придут к решению вопроса. Легат торжественно восседал, обращаясь к человеку, стоящему перед ним с показной снисходительностью и явным презрением. Когда Лютер процитировал из Писания в доказательство своему учению, то единственным ответом кардинала было пожимание плечами и иронический смех. Легат, несмотря на обещание разобраться в деле на основании Слова Божьего, не захотел или, возможно, не мог сойтись с Лютером на этой почве. Он придерживался исключительно декреталий и схоластов. Обрадовавшись тому, что может на тот момент уйти от спора, который не так легко поддавался управлению, как он надеялся, он предложил богослову из Виттенберга день на размышление, но поставил в известность, что не примет ничего кроме отречения. Так закончилась первая беседа.
По возвращении в монастырь он был в восторге, найдя там своего драгоценного друга Штаупица, главного викария августинцев, который последовал за ним в Аугсбург в надежде быть полезным ему в данном кризисе. Утром, когда Лютер вернулся на вторую беседу с кардиналом, главный викарий и четыре имперских советника сопровождали его вместе со многими другими друзьями, нотариусом и свидетелями. После обычного поклона Лютер зачитал бумагу, в которой торжественно заявлял о своем почитании и следовании святой римской церкви; о том, что он подчиняется решению и определению этой церкви; что он готов представить в письменной форме ответ на любое возражение папского легата, выдвинутое против него. Более того он был готов представить свои «Тезисы» на рассмотрение императорским университетам Базеля, Фрибура, Лёвена, и если этих не достаточно, то и Парижа, как старейшего из христианских университетов и самого преуспевающего в богословии университета.
Легат, очевидно, затруднялся дать ответ на такие разумные и смелые предложения. Он старался скрыть свое смущение под притворной жалостью к монаху. «Оставь, сказал он очень доброжелательным тоном, эти бессмысленные советы и вернись к здравому рассудку. Покайся, мой сын, покайся. Лютер еще раз обратился к авторитету Писания, но так как де Вио стал несколько раздражителен, конференция закончилась. Затем Штаупиц настоял, чтобы Лютера отпустили для изложения взглядов в письменной форме.
На третьей и последней беседе богослов из Виттенберга прочитал полное изложение своих взглядов по всем рассматриваемым вопросам. Он придерживался всех своих прежних позиций, значительно укрепив их цитатами из Августина и других ранних отцов, но особенно из Священного Писания. Кардинал не мог даже на своем судейском месте скрыть  раздражение и недовольство. Выпрямившись в своем облачении, он принял «декларацию» с презрительным взглядом и назвал ее  «просто словами» и «длинной филактерией»; но сказал, что отправит документ в Рим. Между тем, легат угрожал Лютеру наказаниями, установленными Папой, если он не покается. Он предложил ему, вполне серьезно, охранную грамоту, если тот поедет в Рим и предстанет перед судом. Реформатор знал, что это значит. Это была охранная грамота в тюрьму где-нибудь в окрестностях Ватикана. Предложенная услуга была отклонена к большому неудовольствию де Вио, который, несомненно, думал, что это был лучший вариант завершения дела, которое запятнало римский пурпур, и предало блеск монашеской сарже.
Это был великий перелом в истории протестантизма, и можно вздохнуть спокойно, узнав, что он пройден благополучно. Лютер еще не до конца озвучил папские догмы. У него не было еще ясных и хорошо сформировавшихся взглядов, к которым он придет в дальнейших исследованиях. Он все еще верил, что служение Папы является Божьим указанием, и, осуждая заблуждения человека, склонялся перед авторитетом его служения. Существовал риск уступок, которые могли затруднить его продвижение вперед или совсем остановить. От этого он был спасен частично верностью своим убеждениям, частично благодаря пониманию богословами Рима того, что «элемент» веры, на котором так упорно настаивал Лютер, составлял существенную и непреложную разницу между его и их системами. Она подменяла Божественный фактор человеческим, действие святого Духа opus operatum. В таком деле не могло быть примирения на основе взаимного согласия, и это привело их к настаиванию на полном и безоговорочном отречении. Лютер обычно говорил, «что он не познал всю божественность сразу, но был вынужден погружаться все глубже и глубже. Папа говорил, что хотя Христос является главой церкви, тем не менее, должна быть видимая и плотская глава церкви на земле. С этим бы я согласился, если бы он учил Евангелию правильно и ясно, и вместо этого не выдвигал вперед человеческие изобретения и ложь».
Так закончился первый конфликт между старой и новой силами. Победа осталась за последними. И победа была немалая. Кроме того, эти двое смогли примериться друг к другу. Лютер видел Каэтана насквозь. Он был удивлен, каким слабым полемистом и неубедительным богословом был борец, которого римская церковь отправила на битву. «Из этого можно сделать вывод, писал Лютер Спалатину, что их калибр в десять или сто раз меньше». С тех пор реформатор продолжал встречаться с могущественными людьми Рима с меньшим волнением при обсуждении проблем. Но у кардинала не сложилось пренебрежительного мнения о монахе, хотя, говоря о нем, он употреблял только пренебрежительные эпитеты. «Я больше не буду вступать в дискуссию с этим чудовищем, сказал он, когда Штаупиц настаивал на продолжении диспута по этому вопросу с богословом из Виттенберга, потому что в его голове глубокие глаза и чудесные мысли».




                Глава 13

                Возвращение Лютера в Виттенберг и его труды.

Лютер пишет кардиналу и покидает Аугсбург. – Путешествие – Папская булла, осуждающая его. – Протест Лютера – Гнев де Вио – Лютер возвращается в Виттенберг – Письмо Каэтана курфюрсту Фридриху – Ответ Фридриха – Отчет Лютера о диспуте – Университетская деятельность – Изучение Библии – Папская Булла об индульгенциях – Лютер подает церкви  апелляцию против Папы. – Фридрих советует Лютеру покинуть Саксонию. – Куда он пойдет? – Ужин с друзьями – Страдание и мужество

Прошло два дня с тех пор, когда легат приказал Лютеру «уйти и не появляться ему на глаза, пока не передумает». Оставив общество кардинала, Лютер написал ему письмо (16 октября), в котором, хотя и не от чего и не отрекался, выразил глубокое уважение и покорность. Кардинал ничего не ответил. Что значило его молчание? «Это не предвещает ничего хорошего, говорили друзья Лютера, он что-то задумывает вместе с императором, мы должны его опередить».
В действительности Каэтану не надо было советоваться с императором или с кем-нибудь другим. Он получил указания от своего господина из Рима в случае возможного провала миссии. Если он откладывал пустить в ход эти указания, то только потому, что думал поймать в западню свою жертву: крепостные стены Аугсбурга захлопнули ее.
Западня оказалась не такой надежной, как думал кардинал. Сев на лошадь, которой снабдили его друзья, с верным провожатым Лютер проезжает по тихим улицам Аугсбурга до рассвета. Он убегает от кардинала. Он приближается к небольшим воротам в городской стене. Дружеская рука открывает ее, и он выходит наружу. Это было утром четвертого дня (20 октября) после его последней беседы.
Позади него спящий город, впереди – страна шампанского, только начинавшая виднеться в лучах раннего рассвета. В каком направлении повернуть лошадь? На мгновение он останавливается в неуверенности. Французский посол благосклонно упомянул его имя на последнем сейме; не поискать ли защиты во владениях его господина? Его рука на поводьях, чтобы направить свое бегство во Францию. Но, нет, он поворачивает на север.  Не Парижу, а Виттенбергу было суждено стать центром нового движения.
Два путешественника уезжали с такой скоростью, на которую только были способны. Лютер не привык ездить верхом, а его лошадь была крепким рысаком, поэтому он так устал, что в конце первого этапа путешествия он не мог стоять и лег на солому в конюшне постоялого двора, где они остановились на ночлег. По прибытии в Нюрнберг он впервые прочитал указания, переданные из Рима де Вио относительно того, как избавиться от него и его дела. Они открыли ему, что он вовремя покинул Аугсбург, и, что все время его пребывания там, меч висел над его головой.
Папское бреве, которое было в руках легата на судейском месте, требовало от него, чтобы он вынудил Лютера покаяться. Из Рима поступило одно лишь слово Revoco, которое сначала Сера Лонга, а потом Каэтан продиктовали для того, чтобы Лютер сокрушенно повторил его. Если его можно было привести к покаянию и попросить прощение за причиненное иерархии беспокойство и скандал, то легат был уполномочен «соединить его со святой матерью церковью». Но, если монах будет упираться, то де Вио должен был применить быстрые и решительные меры по завершению этого дела. Он должен был схватить Лютера и держать его в надежной темнице, чтобы отправить потом в Рим. Для осуществления этого при необходимости  легат должен был потребовать помощи у императора, германских князей и любых общин или властителей, как церковных, так и светских. Если, тем не менее, Лютер убежит, он должен был объявить его вне закона по всей Германии, и наложить интердикт на всех тех князей, общины, университеты и властителей с их большими и небольшими городами, странами и деревнями, которые предоставят ему прибежище или как-то помогут ему.
Даже до того, как Лютеру был вручен вызов к де Вио, его дело было решено, а он сам осужден как еретик папским судом, а именно Иеронимом, епископом Асколи. Лютер не знал ничего об этом, когда он отправился в Аугсбург. Узнав об этом, он воскликнул: «И это стиль и манера поведения римского суда, который в день вызова увещевает, обвиняет, осуждает и обвиняет виновным человека, находящегося далеко от Рима и ничего не знающего  обо всем этом?» Опасность миновала, прежде чем он узнал о ее размерах; но когда он понял это, он возблагодарил Бога всей душой за свое избавление. Ангел Божий охранял и освободил его.
Подобно Пафиану Лютер посылал стрелы во время своего бегства. Покинув Аугсбург, он оставил то, что говорило бы о нем, когда он уйдет, и не только Аугсбург, но и весь христианский мир. Он написал апелляцию в Рим. В этом документе он перечислил все аргументы, с помощью которых он боролся против индульгенций и охарактеризовал процесс, который вел кардинал, как необдуманный, потому что он настаивал на его отречении, не указав на заблуждения. Он пока еще признавал авторитет Папы, почитал престол Петра, скомпрометированный недобросовестным ведением дел, поэтому он закончил апелляцию следующими словами: «Я подаю апелляцию на плохо осведомленного Святейшего Отца Папу Святейшему Отцу Папе Льву X, который по милости Божьей должен быть лучше осведомлен».
Эта апелляция должна быть вручена легату только тогда, когда составитель был на безопасном расстоянии. Проблема была в том: кто повесит колокольчик на шею кошке? Де Вио был не в том настроении, чтобы приближаться к нему с таким документом. Кардинал пришел в ярость от предчувствия катастрофы, свалившейся на него и римскую церковь из-за бегства Лютера. Немец провел его и всех ученых мужей, его советников. Ему не удалось добиться покаяния монаха; этот человек был вне предела его досягаемости; он унес с собой престиж победы; римская церковь потерпела поражение при первом обмене ударами с новой верой. Кардинал, который хотел реабилитироваться как дипломат, провел дело как «сапожник»; что о нем скажут в Риме? Чем больше он размышлял, тем очевиднее была неприятность, вытекавшая из этого дела. Он в тайне ликовал, когда ему сказали, что Лютер в Аугсбурге; но лучше этому монаху никогда бы не входить через его ворота, чем придя бросить вызов Римской церкви в лице ее легата и уйти не только без вреда, но и с победой. Кардинал был исполнен возмущения, стыда и гнева.
Между тем, Лютер с каждым днем увеличивал расстояние между собой и легатом. По Германии прошел слух, что монах стоял на своем перед кардиналом, и жители деревень и городов на его пути выходили, чтобы поздравить его с победой. Их радость была больше от того, что их надежда на его возвращение была слабой. Германия победила через Лютера. Гордая Италия, которая посылала догмы и указы через Альпы с тем, чтобы их проглатывали без рассмотрения, и за которыми следовали сборщики податей, получила отпор. Эта надменная и деспотичная власть начала падать, и рассвет свободы забрезжил над северными народами.
Лютер вернулся в Виттенберг за день до годовщины вывешивания «Тезисов» (30 октября). День всех святых был 1 ноября. В этом году в Виттенберге не было толп пилигримов, приходящих для поклонения мощам и приобретения индульгенций. Это было следствием удара, нанесенного Лютером; торговля Рима в этих областях почти прекратилась; это говорило о том, что учение Лютера распространялось.
Но если толпы паломников, приходивших в Виттенберг, практически иссякли, то толпы студентов значительно увеличились. С ростом популярности Лютера росла и слава университета, и курфюрст Фридрих с радостью наблюдал за процветанием школы, в которой он принимал живейший интерес. Это помогло перетянуть его на сторону реформатора. Лютер со всем сердцем и душой возобновил труды на своей кафедре. Он старался забыть, что Рим мог вынашивать планы; он знал, что беда недалеко, но продолжал работать, и тем больше старался использовать передышку, чем лучше чувствовал, что она может быть короткой.
Она действительно была короткой. Фридрих Саксонский получил 19 ноября письмо от кардинала Каэтана, давшего свою версию бесед в Аугсбурге,  заклиная курфюрста не пятнать своего имени и чести своего рода, защищая еретика, которого преследовал римский трибунал, и, по поводу которого он навсегда умыл руки. Результат этого обращения мог быть ужасным, так как Фридрих не был пока знаком с учением реформации. Но он был достоин эпитета, данного ему – «мудрый»; он всегда поступал рассудительно и объективно, и в этом случае вероятнее всего тоже. Как только курфюрст получил письмо от кардинала, он послал за Лютером, желая выслушать обе стороны. Лютер дал Фридриху свой отчет об этом деле, подробно остановившись на обещании Каэтана убедить его по Писанию, которое он не сдержал,  на абсурдности его требований отречения и на значительном искажении отрывков Писания в своем письме к курфюрсту, на которых он обосновывал дело. И все он сделал с такой ясностью, силой и правдивостью, что Фридрих решил не покидать его. Он знал его достоинства, хотя и не понимал его учения, а также знал о недовольстве Германии, стонущей от итальянской надменности и папской жадности. Ответ Фридриха де Вио был в действительности такой же, как и Лютера: «докажите заблуждение, на которые вы указываете», ответ, который усугубил огорчение и довершил неприятности кардинала.
Для несчастного де Вио и дела, которое он представлял, одна неприятность следовала за другой в быстрой последовательности. На следующий день после того, как курфюрст отправил письмо легату, изложение Лютером Аугсбурских бесед, тщательно подготовленное им, вышло из печати. Курфюрст попросил Лютера немного придержать его, и реформатор твердо намеревался исполнить это. Но нетерпение публики и алчность печатников вышли за пределы его осторожности. Издательский дом был осажден толпой всех сословий и возрастов, шумно требовавших экземпляров. Листы из печатного станка раздавались еще сырыми, и, когда выходил один лист, десятки рук протягивались к нему, чтобы схватить. Автор последним увидел свое произведение. Через несколько дней памфлет распространился повсюду.
Лютер стал богословом не только Виттенберга, но и всей Германии. Весь народ, по крайней мере, молодежь университета была вовлечена в изучение богословия. С помощью печатного станка голос Лютера достигал каждого сердца и каждого отдельного человека его родины. Люди попробовали новую жизнь, новый мир открылся им глазам, новое действие, не испытываемое веками, волновало их сердца; старое ярмо было разбито и выброшено. В университете Писание изучалось с таким рвением и упорством, какое не встречалось в более поздние времени. Профессора и студенты, зажженные энтузиазмом Лютера, хотя и не могли идти с ним наравне, старались не отставать от него.  « Наш университет, писал Лютер, кипит работой, как муравейник». Каждый день приходила новая группа студентов, пока не переполнились залы и общежития университета Виттенберга. Не только из Германия, но и из дальних стран приезжала молодежь, чтобы получить семена реформатской жизни, уносить и сеять их в отдаленных районах.
Большое внимание уделялось изучению иврита и греческого, «два языка, как привратники, сидят у входа в Библию, держа ключи». От университета желание изучать богословие передалось двору. Секретарь курфюрста, Спалатин, в переписке с Лютером, постоянно просил и получал толкование на Писание, и предполагалось, что за секретарем стоял сам курфюрст, спокойно и настойчиво ведя расспросы, что, в конечном счете, ставило его рядом с Лютером.
Между тем, дело приобретало другой оборот. Слухи о «победе» Каэтана, как он сам назвал, дошли до Рима, но новость об этой «победе» вызвала лишь ужас. Канон св.Анжело, провозглашавшись много побед раньше и позже этой, воздержался от ее провозглашения. В залах Ватикана можно было встретить мрачные взгляды и тревожные дискуссии. Римская церковь должна была восстать после произошедшей с ней катастрофы, но и здесь беды сопровождали ее шаги. Она ничем не могла лучше послужить делу Лютера, чем линией поведения, которую она выбрала против него. Сера Лонга совершил грубую ошибку, де Вио совершил грубую ошибку,  и теперь Лев X совершил самую грубую ошибку. Казалось, что господин хотел изгладить ошибки слуг своими еще большими ошибками.
Понтифик издал 9 ноября новый декрет, в котором вновь одобрил учение об индульгенциях и фактически подтвердил все, чему сначала учил Тетцель, а потом Каэтан, о праве церкви прощать грехи. В декрете говорилось: «Что римская церковь, мать всех церквей, передала по традиции римскому понтифику, приемнику св.Петра, право на ключи, то есть отпускать грехи и освобождать от наказания по индульгенции, даровать верующим во Христа, живым или находящимся в чистилище, индульгенции благодаря множеству достоинств Христа и святых; может даровать индульгенции по оправданию или передавать по согласию. А те, кто приобрел индульгенции, освобождаются от наказания на содеянные грехи согласно приобретенным индульгенциям. Это учение должны исповедовать и распространять все под страхом отлучения, от которого только Папа может избавить, за исключением смертного одра». Этот указ был отправлен Каэтану, который тогда жил в Линце, Верхней Австрии, откуда его экземпляры распространялись им среди всех епископов Германии с предписанием их публикации.
Вес, который имели слова преемника Петра, как полагал Папа, сокрушат и заставят замолчать монаха из Виттенберга, совесть христианского мира перестанет волноваться и люди вернуться к прежнему состоянию покоя под скипетром Ватикана. Он плохо понимал эпоху, в которую он вступал и общественное настроение и чувства к северу от Альп. Прошло время, когда люди безоговорочно склонялись перед листами пергамента или кусочками свинца. Чем, спрашивали люди, учение Папы об индульгенциях отличается от учения Тетцеля, кроме благопристойного стиля? Учение – то же самое, только в одном случае написано на прекрасной латыни, которой они в Риме большие мастера, в то время как другое провозглашено громоподобным голосом на грубом саксонском языке. Но ясно, что папа, как и Тетцель, приносят ящик для денег к нашим дверям и ждут, что мы наполним его. Он расхваливает свою сокровищницу достоинств, как коробейник расхваливает свой товар, чтобы его купили; чем больше мы грешим, тем богаче они в Риме становятся. Деньги – деньги – деньги – начало, середина и конец нового декрета. Так немцы отзывались об указе 9 ноября, который должен был поддержать Каэтана и уничтожить Лютера. Папа оправдал Тетцеля, но за счет принятия этого грандиозного скандала на себя и свою систему. Главный священник христианства предстал перед миром, жадно сжимающим суму, как один из нищенствующих монахов.
Еще одним способом папский декрет помог сбросить систему, которую он намеривался поддержать. Он заставил Лютера более углубиться в исследование папства, чем он это делал раньше. Теперь он посмотрел на его основы. Он думал, что учение об индульгенциях в кощунственном и богохульном виде было лишь учением Тетцеля, но теперь он понял, что оно было также учением Льва из Рима. Лев поддерживал трактовку этого дела, данную Тетцелем и Каэтаном. Вывод, к которому он пришел в процессе изучения, выражен в письме, написанному приблизительно в это время к своему другу Венцеславу Линку в Нюрнберг: «Во мне с каждым днем растет убеждение, пишет он, что Папа – антихрист». И, когда Спалатин спросил, что он думает о войне с турками, он ответил: «Давай начнем с турками дома; бесполезно воевать на плотской войне, и быть побежденными на духовной».
Вывод был сделан вовремя. Реформатор составил еще одну апелляцию, и в воскресенье, 28 ноября зачитал ее вслух в часовне Тела Христова в присутствии нотариуса и свидетелей. «Я подаю апелляцию на понтифика, человека, подверженного заблуждениям, грехам, лжи, тщеславию и другим человеческим немощам, не сверх Писания, а по Писанию, будущему собору, который должен быть законно созван в безопасном  месте, чтобы моему представителю была гарантирована безопасность». Эта апелляция отмечает новый этап в просвещении Лютера. Он отрекся фактически от Папы, больше не жалуется на плохо осведомленного Папу хорошо осведомленному Папе, но на сам авторитет Папы вселенскому собору, на главу церкви самой церкви.
Так закончился 1518 год. На небе собиралась буря. Облака становились темнее и гуще с каждым днем. Реформатор написал апелляцию, зачитанную в часовне Тела Христова 28 ноября, также как евреи ели ужин последний раз, «сутана его подобрана, чресла препоясаны, чтобы отправиться в путь», хотя и не знал куда. Он знал только одно: куда бы он ни шел, Бог везде был его «щитом, высшей наградой». Он знал, что в Риме готовились папские анафемы, возможно, они были на пути в Германию. Не то, чтобы он сам боялся, но не хотел компрометировать курфюрста Фридриха, и был готов в течение дня покинуть Саксонию. В мыслях он часто обращался к Франции. Атмосфера там казалась чище, и Сорбонские богословы выражали свои мысли с неизвестной в других странах свободой; и, если Лютеру действительно пришлось бежать, то он отправился бы в эту страну. Итак, кости были, по-видимому, брошены. Курфюрст отправил ему послание, извещавшее о том, чтобы Лютер покинул его владения. Он подчинится, но перед отъездом утешится, может быть в последний раз, в компании своих друзей. Когда он сидел с ним за ужином, пришел посланный от курфюрста.
Он хотел знать, почему Лютер медлит с отъездом. Какой болью отозвалось это послание в его сердце! Какое чувство печали и одиночества он испытывал! У него не было заступника на земле. У него не было прибежища под небесами. Любимые друзья собрались вокруг него – Ионас, Померанус, Карлштадт, Амсдорф, юрист Шурф и самый дорогой Меланхтон – покруженные в печаль, почти в отчаяние, так как они видели, что светильник их университета вот-вот погаснет, и великое движение, обещающее новую жизнь всему миру, на грани краха. Они не ожидали столь внезапного помрачения дня. Они ждали света, а увидели тьму. Ни один правитель христианского мира, ни даже их мудрый и благородный курфюрст не посмел дать прибежище человеку, который за дело истины восстал против Рима. Горькую чашу пил теперь Лютер. Он должен идти вперед. Он знал, что враг будет преследовать его из одной страны в другую, и не прекратит идти по его следу, пока не настигнет и не схватит его. Но не это его волновало. Душу, единственную свою ценность, он предал Тому, Кто может сохранить ее, а тело – в распоряжении римской церкви на гниение в тюрьмах, чтобы быть повешенным на виселице, превращенным в пепел на ее костре, как она захочет. Он пойдет на костер с гимнами, но то, что ему надо было уйти и оставить страну во тьме, разрывало его сердце и вызывало потоки слез.



                Глава 14

                Милтиц, Карлштадт и д-р Екк.

Милиц – Немецкое происхождение – Итальянские манеры – Путешествие в Германию – Золотая роза – Беседа с Лютером – Лесть – Перемирие – Опасность – Война возобновляется. – Карлштадт и д-р Экк – Диспут в Лейпциге – Характер Экка – Приезд двух партий в Лейпциг – Место и формы диспута – Его огромное значение – Портрет участников.

Мы оставили Лютера удрученного до крайней степени. Ужасная буря, казалось, собиралась над ним, над работой, которую он удостоился начать, и при счастливом стечении обстоятельств, продолжить. Он навлек на себя неудовольствие врага, под чьим руководством находились все власти Европы. Максимилиан, император Германии, был скорее полон решимости сокрушить монаха из Виттенберга, чем сам Лев. Он отправлял в Рим письмо за письмом, ругая Ватикан за задержку, и требуя не относиться легкомысленно к движению, которое угрожало создать серьезную проблему престолу Петра. Папа не мог закрыть уши на столь требовательные призывы от такого властного лица. Курфюрст Фридрих, земной защитник Лютера, стоял в стороне. Виттенберг далее не мог оставаться домом для реформатора. Он распрощался со своей паствой, сказал несколько слов на прощание молодежи, которая собралась вокруг него из всех провинций Германии и отдаленных стран, сказал до свидания плачущим друзьям, и поднялся с посохом в руке, готовый отправиться в путь, не зная куда, когда неожиданно обстоятельства изменились.
Римская церковь пока не была готова к чрезвычайным мерам. Она даже не понимала всю глубину движения. Прошел всего один век, как один священник-бунтарь угрожал ее правителю, но все попытки против понтифика были напрасны. Движения Виттенберга выдохлось подобно бури, и его волны безобидно разбивались о скалу церкви. Правда, попытки Льва уладить Виттенбергский конфликт были безрезультатными, и даже усугубили дело. Но как у волшебника из сказки, у римской церкви был не один, а сотни фокусов; у нее были дипломаты, чтобы льстить, красные шапочки, чтобы ослеплять блеском тех, кого пока неудобно было сжечь, и поэтому она решила созвать еще одно примирительное заседание.
Человеком, выбранным для новой операции, был Карл Милтиц. Каэтан был слишком горделивым, высокомерным и агрессивным; Милтиц не должен был разбиться об эту скалу. Он был управляющим Папы, саксонцем по происхождению, но он так долго жил в Риме, что стал знатоком итальянского искусства, добавив к нему любовь к музыке. Новое доверенное лицо было скорее дипломатом, чем богословом. Это не имело большого значения, так как он приехал не обсуждать узловые вопросы, а расточать ласки и ставить западни. Он был немцем по происхождению, и поэтому предполагалось, что он знает как обращаться с немцами.
Задание Милтица в Саксонии не афишировалось. Он нанес визит курфюрсту не по делу Лютера, ни в коем случае. Он привез Фридриху от Папы  «золотую розу», знак расположения, который Папа оказывал только самым уважаемым из своих друзей. Заботясь о том, чтобы Фридрих причислил себя к ним, и, зная, что он желал получить этот особый знак расположения Папы, он послал Милтица в столь дальнюю дорогу с ценным и долгожданным подарком. Будучи на месте, он, возможно, постарается уладить дело «брата Мартина».
Но никого нельзя было обмануть. «Приезжает папский управляющий, сказали Лютеру друзья, нагруженный льстивыми письмами и папскими бреве, веревками, которыми он надеется связать тебя и увести в Рим». «Я жду волю Божью», ответил реформатор.
Во время своей поездки Милтиц был занят выяснением общественного мнения по поводу обсуждаемого вопроса. Он был удивлен, обнаружив насколько взгляды Лютера, овладели умами немцев. Во всех обществах, куда бы он ни входил, в придорожных тавернах, в городах, в замках, где бы он ни останавливался, он находил полемику, предметом которой были монах и Папа. Из пяти немцев трое были на стороне Лютера. Как отличался менталитет по эту сторону Альп от банального итальянского мышления! Это предвещало приближавшееся освобождение молодого и простого тевтонского интеллекта от рабской зависимости итальянского традиционализма. Иногда папский управляющий получал удивительные ответы на свои вопросы. Однажды он спросил хозяйку гостиницы, где он остановился, об ее мнении по поводу престола Петра. «Что мы простые люди, ответила она хитро, знаем о престоле Петра? Мы никогда не видели его, и не можем сказать, сделан он из дерева или из камня».
Милтиц добрался до Саксонии в конце 1518 года, но его прием при дворе Фридриха не подавал ему больших надежд. Курфюрст не проявил особого энтузиазма при виде «золотой розы», ее благоухание было испорчено последними бризами из Аугсбурга и Рима, он приказал, чтобы она была доставлена ему одним из придворных. Письма, которые Милтиц привез Спалатину и Пфефингеру, советникам курфюрста, хотя и старательно написанные, не растопили холод этих государственных мужей. Ясно, что посланник должен был приберечь все свои силы для самого Лютера, он сберег их и приблизился к цели ближе, чем Каэтан. Движение было тогда в меньшей опасности, когда буря готова была разразиться над ним, чем сейчас, когда облака разошлись, и солнце выглянуло вновь.
Милтиц хотел, во что бы то ни стало, личной встречи с Лютером. Его желание, наконец, осуществилось, и посланник с монахом встретились в доме Спалатина в Альтенберге. Придворный исчерпал все приемы, мастером которых он был. Он был не только вежлив, но и любезен, он лебезил перед Лютером. Смотря ему в лицо, он сказал, что ожидал увидеть старого богослова, скучно рассуждающего о сложных вопросах у камина, и к своему восторгу он увидел человека в расцвете сил. Он польстил его самолюбию, сказав, что он, по его мнению, более верный последователь, чем сам Папа, и постарался развеять его опасения, заверив, что хотя за ним стоит 20 000 армия, он никогда не будет таким глупым, чтобы даже подумать схватить того, кто является кумиром для народа. Лютер прекрасно понимал, что с ним разговаривал придворный, а слова придворного и дела посланника могли значительно отличаться. Но он постарался, чтобы Милтиц не догадался о том, что происходит в его голове.
Итак, посланник перешел к делу. Его прикосновение было умелым и деликатным. Тетцель, сказал он, превысил свои полномочия, он делал дело возмутительно, и не удивительно, что Лютер восстал против него. Даже архиепископ Майнца был виновен в том, что слишком закрутил гайки относительно Тетцеля по части денежной стороны дела. Все же учение об индульгенциях является спасительным, немцы были отвлечены от этого учения, и отвлечены тем направлением,  по которому Лютер считал своим долгом следовать. Покается ли он в своих заблуждениях и примирится с церковью? – это дело, как заверил его посланник, камнем лежало у него на сердце.
Лютер смело ответил, что главным правонарушителем в этом деле является не Тетцель, и не архиепископ Майнца, а сам Папа, который хотя и мог дать паллий даром, назначил за него такую непомерную цену, что ввел архиепископа в искушение нанять Тетцеля, чтобы достать для него денег всеми правдами и неправдами. «Что же касается отречения, сказал Лютер твердо, не ждите его от меня».
Последовали вторая и третья беседы.  Милтиц, отчаявшись добиться от Лютера отречения, признался, что доволен достигнутым.  А достиг он больше, чем мог ожидать. Очевидно, что мастерство посланника, его притворная честность и сдержанность, а также не совсем поддельное негодование, выраженное против Тетцеля, произвели эффект на Лютера. Последняя договоренность была о том, что ни одна из сторон не будет ни писать, ни действовать относительно этого вопроса; что Лютер должен аннулировать доказательства своих заблуждений, и что дело должно быть передано на суд осведомленному епископу. В конце концов, судьей был избран архиепископ Майнца.
Результат, к которому пришли встречи, угрожал катастрофой всему делу. Он, казалось, был прелюдией к тому, чтобы положить дискуссию на книжную полку. Он был направлен к этой цели. О «Тезисах» скоро забудут, скандал с Тетцелем выветрится из общественной памяти, Рим проявил чуть больше выдержки и благопристойности с продажей индульгенций, и, когда шторм стихнет, все вернется на свои места, и Германия вновь смирится с цепями. К счастью главой этого движения был более Великий, чем Лютер.
Милтиц радовался. Это беспокойное дело, как он думал, подходило к концу. Его ошибка заключалась в том, что он думал, что дело ограничивалось одним монахом. Он не видел, что это была новая жизнь, пришедшая с неба и принесшая пробуждение в церковь. Милтиц пригласил Лютера на ужин. За столом он не мог скрыть беспокойства, которое это дело вызвало в Риме. Ничего из того, что произошло за последние сто лет, не послужило поводом для такого беспокойства Ватикана. Кардиналы отдали бы «десять тысяч дукатов», чтобы его уладить, и новость о том, что оно устроено, вызовет безграничную радость. Трапеза была праздничной, и, когда она закончилась, посланник встал, обнял монаха из Виттенберга и поцеловал его – «поцелуй Иуды», писал Лютер Штаупицу, но я не дал ему понять, что вижу сквозь итальянские фокусы».
В дискуссии наступила пауза. Лютер отложил в сторону перо и ничего не писал об индульгенциях; он занялся делами на кафедре, но к счастью для дела, которое находилось под угрозой, пауза была недолгой. Его враги нарушили перемирие. Были бы они умнее, они бы оставили Лютера в тех оковах, которые одел на него Милтиц. Не зная, что они делают, они ослабили его путы.
Это приводит нас к Лейпцигскому диспуту, который наделал много шума в то время, и имел огромные последствия для реформации.
Такие диспуты были обычны в ту эпоху. Они были вроде турниров, на которых рыцари науки подобно средневековым рыцарям хотели показать свое искусство и завоевать славу. Они имели свое назначение. Тогда не было открытых собраний, трибун, ежедневной прессы; в их отсутствие эти диспуты между образованными людьми были вместо них, как арены для обсуждения важных вопросов.
Человек, запустивший остановившееся движение, которое он думал уничтожить, был богослов Иоганн Эккиус или Экк. Он был известным во всей Европе полемистом. Он был канцлером университета Ингольштадта, хорошо образованным, проницательным человеком, софистом, выдающимся борцом за папство, чрезвычайно тщеславным относительно своих диалектических способностей, хвалясь победами, одержанными во многих областях, и всегда страстно желая получить новые возможности, чтобы показать свое умение. Новый соратник Лютера, Андрей Боденштайн, больше известный как Карлштадт, архидьякон кафедрального собора Виттенберга, ответил на Обелиски д-ра Экка, воспользовавшись случаем защитить взгляды Лютера. Экк ответил ему, и Карлштадт ответил. После обмена обычными любезностями схоластического спора, в конечном счете, было достигнуто соглашение, что два воина встретятся в Лейпциге и решат спор в устной дискуссии в присутствии Георга, герцога Саксонского, дяди курфюрста Фридриха, и других князей и важных персон.
За день до прибытия на пробу сил между Карлштадом и Экком, последний нацелился на более высокую игру. Победа над Карлштадтом прибавит ему славы; предметом устремления Экка было скрещивание оружия с монахом из Виттенберга, «маленьким монахом, который неожиданно превратился в исполина». Поэтому он опубликовал тринадцать Тезисов, в которых опровергал взгляды Лютера.
Нарушение перемирия римской стороной освободило Лютера; и он охотно попросил разрешения у герцога Георга приехать в Лейпциг и принять вызов, брошенный ему Экком. Герцог, который беспокоился об общественном спокойствии, отклонил просьбу, так как уже двое воинов должны были сражаться на его территории. Однако, в конце концов, он дал Лютеру разрешение поехать в Лейпциг в качестве зрителя; и в таком качестве богослов из Виттенберга появился на сцене, на которой ему было предназначено занять самое выдающееся положение.
Это дает нам возможность бросить любопытный взгляд на манеры того времени, отметить пышность, с которой две стороны вступили в Лейпциг.   Д-р Экк и его друзья приехали первыми 21 июня 1519 года. Он въехал в город, сидя на колеснице, одетый в священнические одежды, во главе процессии, состоявшей из гражданских и церковных высокопоставленных лиц, приехавших, чтобы оказать ему честь. Он важно проехал по улицам, запруженным горожанами, которые высыпали, чтобы взглянуть на воина, обнажавшего свой научный меч на многих полях – в Паннонии, Ломбардии, Баварии – и никогда не вкладывавшего его опять в ножны без победы. Его сопровождал Полиандер (Иоганн Граманн), которого он взял с собой, чтобы быть свидетелем победы, но кого божественное провидение предназначило через Лютера пристать к колеснице реформации. На любом пиру бывает нечто неприятное; Экк жаловался, что в народе ходит слух о том, что в битве, которая должна была начаться, удача изменит ему. Желание в этом случае, конечно, было недалеко от мысли, так как священники и горожане Лейпцига, все до одного, были на стороне Экка. Богословы из Виттенберга торжественно въехали в Лейпциг 24 июня. Возглавлял процессию Карлштадт, который должен был состязаться с Экком. Из выдающихся людей Виттенберга Карлштадт был, возможно, самым горячим, но наименее глубоким. Он едва-едва подходил к роли, которую выбрал. Он наслаждался овациями при въезде, когда колесо его кареты отвалилось, и он упал в грязь. Те, кто был свидетелем его неудачи, приняли это за предзнаменование более серьезного падения, ждавшего его, и говорили, что если Экк будет побежден, то не Карлштадт будет победителем, а кто-то другой. В карете следом за Карлштадтом ехал герцог Померании, а по обе стороны от него два видных богослова, Лютер и Меланхтон. Затем следовала целая вереница богословов, магистров искусств, лиценциатов богословия, и, сопровождая их кареты, шли 200 студентов с пиками и алебардами. Не только интерес к дискуссии привел их туда, они знали, что отношение жителей Лейпцига не было особенно дружественным, и думали, что их присутствие будет не лишним при защите профессоров от оскорблений и телесных повреждений.
Утром 27 числа состоялась месса в церкви св.Фомы. Принцы, графы, аббаты, советники и профессора шли к часовне торжественной процессией под звуки военной музыки, с развивающимися знаменами, в сопровождении охраны из 100 горожан, которые несли алебарды и другое оружие.  После службы они вернулись в том же порядке в герцогский замок Плизенберг,  большой зал которого был оборудован для проведения диспута. Герцог Георг, наследный принц Саксонский Иоганн, Герцог Померанский и принц Анхальтский Иоганн заняли почетные места; менее знатная публика разместилась на скамьях. В обоих концах зала возвышались деревянные кафедры для участников диспута. Над кафедрой, которую должен был занять Лютер, висел портрет св.Мартина, чье имя он носил; а над кафедрой, предназначенной д-ру Экку – изображение св.Георгия, топчущего конем дракона, символ подвига, который как, несомненно, представлял ученый богослов, он должен был совершить, сокрушая научным мечом дракона реформации. Посреди зала были столы для нотариусов, которые записывали диспут.
Все на своих местах, молчание в зале. Моселлан поднимается на кафедру и произносит вступительную речь. Он убеждает борцов вести себя смело, но вежливо; помнить, что они богословы, а не дуэлянты, и не должны стремиться победить, а быть побежденными, чтобы Истина была единственным победителем на предстоящем поле. Когда обращение закончилось, в зале Плезенберга прогремел орган, и все собрание, опустившись на колени, пропело старый гимн – Veni, Sancte Spiritus (Приди, Святой Дух). Три раза торжественно повторили эту молитву.
Церковь сейчас стояла на линии, отделявшей ночь ото дня. Воины тьмы и глашатаи света были еще вместе в одном собрании, все еще объединенные ниточкой одной церковной общины. Еще немного и они расстанутся и никогда не встретятся вновь, но пока они собраны под одной крышей, склоняют головы в одной молитве, возвышают голоса в одном гимне Святому Духу. И эта молитва должна быть услышана. Дух Святой должен был сойти; мертвые должны быть приложены к мертвым, живые к живым, а святая церковь должна смотреть вперед «прекрасная как луна, ясная как солнце, внушающая страх, как армия со знаменами»».
Было уже после полудня. Открытие диспута перенесено на время после обеда. Герцог Георг приготовил праздничную трапезу для двоих участников диспута и их друзей, и поэтому они переместились за герцогский стол. В два часа они вновь собрались в зале, где должен был проходить диспут.
Битва началась и продолжалась этот и следующие шестнадцать дней. Обсуждавшиеся вопросы были чрезвычайной важности, так как лежали в основании двух теологий и представляли существенное отличие между римской и протестантской церковью по своей основе, характеру и направлению. Обсуждение было также практически чрезвычайно важным. Оно позволило реформаторам глубже взглянуть на основные положения, чем ранее. Оно убедило их, что противоречие между двумя мировоззрениями было значительнее, чем они предполагали.  Расхождение было не просто на поверхности, не просто в духовном захвате иерархии, не просто в скандальных индульгенциях и беспорядках папской курии, но в самых первых принципах, на которых была основана папская система.  Обсуждение этих принципов неотвратимо ведет к исследованию нравственного и духовного состояния народов и истинного характера самого первого события человеческой истории.    
Перед тем, как перейти к краткому содержанию этого знаменитого диспута, а это все, что дошло до нас, небезынтересно будет посмотреть на набросок, сделанный пером беспристрастного современника и свидетеля, трех людей, которые в основном фигурировали в нем. Портреты сделаны Петром Моселланом, профессором греческого языка в университете Лейпцига, оратором, открывшим заседание.
«Мартин Лютер – человек среднего телосложения, но так изнурен постоянными занятиями, что можно пересчитать его кости. Он – в расцвете сил, голос у него чистый и звонкий. Его владение Священным Писанием не поддается сравнению; он всецело владеет Божьим Словом. В добавление к этому у него большой запас доводов и идей. Хотелось бы, чтобы у него было бы немного больше рассудительности в распределении своего материала. В разговоре он искренен и вежлив, в нем нет ничего стоического или надменного; он умеет общаться с любым человеком. Его речь приятна, изобилует юмором, он проявляет твердость, и никогда не расстраивается из-за угроз противников, даже если они реальны. В известной мере можно предположить, что Бог помогал ему вершить великие дела. Его обвиняют, однако, что он более саркастичен в своих возражениях, чем подобает богослову, особенно, когда он провозглашает новые идеи».
«Карлштадт – человек небольшого роста, цвет лица темный и болезненный, голос неприятный, память менее цепкая, он быстрее теряет самообладание, чем Лютер. Однако, обладает, хотя и в меньшей степени, теми же качествами, что и его друг».
«Экк – высокий и широкоплечий. У него сильный голос немца и такие превосходные легкие, что его бы хорошо было слышно со сцены, или он мог бы быть замечательным глашатаем. Стиль речи скорее грубый, чем изысканный, никакой изящности, превозносимой Цицероном и Квинтилианом.  Рот, глаза, вся фигура создают скорее впечатление солдата или мясника, чем богослова. Память у него отличная, и если бы ум был равен ей, то он был бы совершенен. Но он медленно схватывает, ему недостает рассудительности, без которой все другие дары бесполезны. Поэтому, когда он дискутирует, то нагромождает без разбора или рассуждения отрывки из Библии, цитаты из Отцов и всевозможные аргументы. Его самонадеянность безгранична. Если он попадает в трудное положение, то бросает рассматриваемый вопрос и переходит к другому; иногда он даже принимает мнение противника и, меняя форму высказывания, искусно обвиняет его в той самой абсурдности, которую  сам защищал».
Такими были три человека, готовые вступить в бой, зарисованные тем, кто был насквозь пропитан духом античной языческой литературы, чтобы интересоваться состязанием больше, чем просто небольшим увеселением или приятным волнением. Однако это были не настоящие столкновения по сравнению с грандиозной борьбой, начинавшейся сейчас, и исполинами, которые должны были в ней бороться. Войны Греции и Рима были лишь детскими сказками, но эта война, хотя Моселлан не знал об этом, была настоящей трагедией народов – истинным конфликтом всех веков.




                Глава 15

                Лейпцигский диспут.

Два богословия – Водораздел – Вопрос о свободной воле – Суть вопроса – Отличие умственной свободы от нравственной способности – Августин – Павел – Спасение от Бога – Спасение от человека – Диспут между Лютером и Экком о превосходстве – Скала – Ложные декреталии – Гуссизм – Соборы ошибаются. – Лютер основывается только на Библии. – Результаты диспута – Покончено с чудовищной выдумкой. – Более широкие взгляды – Более кафоличная церковь, чем римская.

Человек, стоящий на вершине горной гряды, видит воды, устремляющиеся вниз по склону, одни по эту сторону водораздела, другие по ту. Очень близко друг от друга могут находиться источники рек; но как отличается их течение! Как не похожи страны, которые они орошают, как далеко друг от друга находятся океаны, куда, в конце концов, они приносят свои воды! Эта разница в судьбе определяется, казалось, незначительным обстоятельством. Линия горной вершины проходит между источниками, и, следовательно, их начало здесь, у ног путешественника, на одной горной вершине, а устья разделены, может быть, сотнями миль.
Мы подошли к такой же точке в истории двух великих систем, чье возникновение и ход мы прослеживаем. Мы стоим у водораздела двух теологий. Мы можем четко проследить разделительную линию, идущую через первозданные источники протестантской и римской теологий. Эти источники расположены очень близко друг от друга, и, однако, одна – по одну сторону линии, отделяющей правду ото лжи, другая – по другую. Поэтому мы видим разное и противоположное течение, они далеки друг от друга, чем дальше текут, тем дальше расходятся. Диспут в Лейпциге прошел по этой линии. В действительности, это было первым четким прослеживанием и установлением этой линии, как существенной и непреложной границы между двумя теологиями, между римской и протестантской церквями.
Форма, которую принял вопрос, касалась воли человека. Что является нравственным состоянием воли человека? Другими словами, что является нравственным состоянием самого человека? Какова воля, таков и человек, так как воля или сердце являются термином, выражающим окончательное намерение человека; это – орган, который сосредотачивает все данные животной, разумной и духовной природы – тела, ума и души – и посылает их в виде воли и действия. Способен ли человек выбрать духовно хорошее? Другими словами, когда грех и святость предлагаются ему, и он должен сделать выбор, данные всей его природы, суммированные и выраженные в этом выборе, будут ли на стороне святости? Д-р Экк и римские богословы Лейпцига ответили утвердительно, заявив, что человек обладает способностью, без помощи Духа Божьего, и просто сам может выбрать духовно хорошее и подчиниться Богу. Лютер, Карлштадт и новые богословы ответили отрицательно, заявив, что человек потерял способность при грехопадении; что теперь он нравственно не способен выбрать святость, и пока его природа не будет обновлена Святым Духом, он не может любить и служить Богу.
Необходимо отметить, что этот вопрос не касается свободы человека. Об этом не было спора. Обе стороны, паписты и протестанты, признавали, что человек является свободной личностью. Человек может делать выбор, нет ни физического, ни умственного ограничения его воли, и, сделав выбор, он может поступать сообразно ему. Это делает человека нравственной и ответственной личностью. Но вопрос касается нравственной способности воли. Предполагая свободу выбора, способны ли мы выбрать хорошее? Будут ли восприятие, склонность и желание нашей природы, суммированные и выраженные волей, на стороне святости как святости? Не будут, говорит протестантское богословие, пока природа не возродится Святым Духом. Воля может быть физически свободна, умственно свободна, и, однако, по причине склонности к греху и отвращению к святости, которые грехопадение насадило в сердце, воля не может быть нравственно свободной; над ней господствует ненависть к святости и любовь к греху, и она не выберет путь святости и любви к Богу, пока не освободится от духовной неспособности, которую привила ей ненависть к хорошему.
Но давайте вернемся к воинам на арене Лейпцига. Сражение уже началось, и мы находим участников спора у самых истоков соответствующих теологий, лишь наполовину осознающих значение области, в которую они вступили, и далеко идущие последствия суждений, за которые они соответственно боролись.
«Человеческая воля до его обращения, говорит Карлштадт, не может делать ничего хорошего. Любая благая деятельность исходит всецело и исключительно от Бога, который дает человеку сначала желание, а потом и силу для совершения». Такое суждение поддерживали в одном конце зала. Это было очень старое суждение, но оно казалось новым, когда его провозгласили в зале Плезенберга, так как оно было совсем непонятно богословам. Реформаторы могли ссылаться в своих суждениях на авторитет Августина, и даже на еще больший авторитет Павла. Апостол высказывался по этому поводу и отрицательно, и утвердительно. Он называл «плотской ум» «враждой против Бога», он говорил о разуме, как о «помраченном», о людях, как «отчужденных от жизни Божьей, по причине их невежества». То же учение он облек также в положительную форму. «Потому что Бог производит в вас и хотение, и действие по Своему благоволению». Наш Спаситель установил важный принцип, равный этому; о том, что  испорченная человеческая природа не может произвести ничего, кроме порочности, Он сказал: «Рожденное от плоти есть плоть». И тот же принцип проявился с той же точностью в образном языке, когда Он сказал: «Гнилое дерево не может принести доброго плода». И, если бы понадобились комментарии, чтобы выявить полный смысл этого утверждения, у нас есть личное высказывание апостола о себе. «Ибо я знаю, что не живет во мне, то есть в моей плоти, доброе». Если вся человеческая природа испорчена, -  сказал реформатор -  то она не может произвести ничего, кроме порочности, пока человек не будет возрожден Духом Святым. Прежде воздействия Святого Духа на его разум и сердце ему не хватает нравственной силы любить и повиноваться Богу, и совершать то, что действительно содействовало бы его освобождению и спасению; тот, кто ничего не может сделать сам, всем обязан Богу.
На другом конце зала, где располагалась кафедра с висевшем над ней изображением св.Георга с драконом, возвышалась дородная фигура д-ра Экка. Громовым голосом и выразительными жестами он отказывается признать учение, только что выдвинутое Карлштадтом. Экк признает, что человек пал, и его природа испорчена, но он склонен определить степень этой порочности. Он утверждает, что она не является общей, что не вся природа порочна, что у человека есть способность делать что-то духовно хорошее, и, что до воздействия Духа Божьего на его ум и сердце, человек может совершать дела определенного достоинства. И Бог вознаграждает за благие дела, совершенные стараниями человека, благодатью, с помощью которой он сможет сделать остальные дела своего спасения.
Бойцы на одном конце зала сражаются за спасение по благодати – благодати, исключающей человеческие заслуги: спасение от Бога. Бойцы на другой стороне сражаются за спасение по делам, спасение, начинающееся с заслуг и добрых дел, и заслуги с добрыми делами сопровождают все направление деятельности. Хотя они привлекают к себе сверхъестественную благодать и делают ее товарищем, однако они в значительной степени и похвально совершают свою работу. Таково спасение человека.
Если учение о порочности всей природы человека верно, если он потерял способность выбирать духовное добро и совершать духовно пригодную для Бога работу, то протестантское учение справедливо. Если он сохранил эту способность, то истина на стороне римских богословов. Другого не дано.
Таким образом, спор зашел в тупик в одном вопросе – обладает ли воля способностью выбирать и совершать духовное добро? Это стало, как говорят, основным противоречием между католицизмом и протестантизмом. Все доводы с обеих сторон выливались и натыкались на этот вопрос. Это был самый важный вопрос в богословии, рассматриваемый со стороны человека, и в соответствие с тем, как он решится, будет прав католицизм и заблуждаться протестантизм, или прав протестантизм, а заблуждаться католицизм.
«Я признаю», -  сказал Экк, чувствуя себя связанным в этом споре мнениями, поддерживавшими учение о благодати, которое передалось со времен Августина и сохранялось, хотя и не полно и не всегда некоторыми богословами, и полностью не исчезшее из римской церкви до сих пор.  « Я признаю, что первое побуждение к обращению человека исходит от Бога, и что воля человека в этом случае абсолютно пассивна».
«Тогда – спросил Карлштадт, думая, что он выиграл в доказательстве – после этого первого побуждения, которое исходит от Бога, что делает человек со своей стороны?  Разве это не то, что Павел называет желанием, а Отцы согласием?
«Да, - ответил канцлер Ингольштадта – но согласие человека исходит частично из его естественного желания, и частично из Божьей благодати». Таким образом, вспоминая то, что он, кажется, предположил, сделав человека сообщником с Богом при зарождении желания или первом действии выбора в деле его спасения, и разделившего с Ним заслуги совершения этой работы.
«Нет, - ответил Карлштадт – согласие и действие желания полностью исходят от Бога, именно Он творит его в человеке».
Оскорбленный учением, которое полностью лишает человека повода для прославления, Экк, притворившись удивленным и разгневанным, воскликнул: «Ваше учение превращает человека в камень или бревно, не способное на какие-то действия».
Апостол выразился лучше: «мертвым по преступлениям и грехам». Он не считал, что те, к кому он обращался, были в положении камня или бревна, так как дал им повод верить, и считал их виновными перед Богом, если они отвернутся от Евангелия.
Бревно или камень! Послышалось с того конца зала, где был Карлштадт. Разве наше учение делает человека таким? Разве оно низводит человека до уровня неразумного животного? Ни в коем случае. Разве он не может созерцать, размышлять, сравнивать и выбирать? Разве он не может читать и понимать положения Писания, признаваясь себе в каком случае он упал, что у него «нет сил», и попросить помощи у Духа Божьего? Если он попросил, разве не будет ему дан Дух Святой? Разве свет истины не воссияет в его разуме? И разве через истину не возродится его сердце Духом Святым, будет взято нравственное предубеждение против святости, и он станет способным любить и слушаться Бога? В силах человека стать предметом таких перемен. В его владении имеется структура таких способностей и даров, которая при воздействии Святого Духа может приводиться в движение по направлению к благим делам, а если  бы не было таковой, говорили реформаторы, отличался бы человек от камня, бревна или неразумного животного?
Папские богословы проигнорировали отличие, которое протестантские богословы всегда и справедливо подчеркивали, отличие между рациональными и духовными способностями человека.
Разве это не вопрос опыта, спорили католики, что люди сами, то есть путем подсказок и способностей своей невозрожденной природы, совершают добрые дела? Разве античная история не показывает нам многие благородные, великодушные и добродетельные поступки, совершаемые язычниками?  Разве они не любили и не умирали за свою страну? Все просвещенные протестантские богословы охотно допустили это. Человек, даже невозрожденный Божьим Духом, может быть правдивым, великодушным, любящим и патриотичным, и, применяя эти качества, он может придать своему характеру исключительное благородство и  славу, и в очень большой степени принести пользу человечеству. Но вопрос стоит о высшем благе, которое Библия определяет как святость, – «без которой никто не увидит Господа» - действия,  совершаемые соответственно высшему критерию, которое есть Божий закон, и, исходя из высших побуждений, которые есть слава Божия. Такие действия, учат протестантское богословие, могут исходить только из сердца, очищенного верой, и возрожденное Божьим Духом.
Лютер вышел на арену 4 июля. Он получил разрешение присутствовать просто как зритель, но по настойчивому ходатайству с обеих сторон герцог Георг отменил ограничение, и теперь он и Экк готовились вступить в бой. В семь часов утра два борца появились за соответствующими кафедрами, вокруг которых собрались друзья и сообщники каждого. У Экка был решительный и победоносный вид с претензией на то, что он забрал пальму первенства у Карлштадта, и это позволило ему зарекомендовать себя более сильным полемистом. Лютер появился с букетиком цветов в руке и лицом, носившим следы ужасных бурь, сквозь которые он прошел. Зал опустел после последней дискуссии, она была слишком серьезной и метафизической, чтобы зрители смогли оценить ее значение. Теперь выходили более сильные борцы с более ясными вопросами. Публика наполнила зал Плезенберга и смотрела, как два исполина вступят в единоборство.
Было понятно, что Лютером и Экком будет обсуждаться вопрос о главенстве Папы. Освобождение Лютера от этой, как и от других частей католической системы было постепенным. Когда он начал борьбу против продавцов индульгенций, он ни разу не усомнился в том, что когда дело дойдет до Папы и других высокопоставленных лиц, то они впредь как и он будут осуждать чудовищное злоупотребление. К своему удивлению он обнаружил, что они выгораживали это злоупотребление и приводили доводы из Писания, что убедило его в том, что люди, которых он воображал сидящими в области яркого света, в действительности были погружены во мрак. Это привело его к исследованию основ превосходства римской церкви, и вскоре он пришел к заключению, что для этого нет оснований ни в ранней церкви, ни в Слове Божьем. Он отрицал, что Папа является главой церкви по божественному праву, хотя он все еще признавал, что является главой церкви по человеческому праву, то есть с согласия народов.
Экк открыл дискуссию с утверждения о том, что высшая власть Папы есть Божественное произволение. Его основным доказательством, как и католиков до сих пор, является хорошо известный отрывок: «Ты – Петр, и на этом камне Я создам церковь Мою». Лютер отвечал, как отвечают сегодня протестанты, что неправильно интерпретировать слово Петр как камень, более очевидный и естественный смысл этих слов в том, что истина, которую исповедовал Петр, другими словами Сам Христос, является камнем; что Августин и Амвросий именно так толковали этот отрывок, и с этим согласуется недвусмысленное высказывание Писания: «Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос»; и что Петр сам называет Христа «краеугольным камнем, живым камнем, на котором мы устрояем дом духовный».
Нет необходимости вдаваться в подробности диспута. Ход доказательств, так часто обсуждавшийся с того дня, хорошо известен протестантам. Но мы не должны игнорировать проницательность и смелость человека, который первым встал на этот путь, а также мудрость, которая научила его уверенно отвечать по Писанию, и  независимость, с помощью которой он смог освободиться от сетей рабства, вызванного вековой покорностью.
Лютер был в невыгодном положении на диспуте, так как ему приходилось противостоять многочисленным цитатам из неправильных декреталий. Эта гигантская фальсификация, которая составляет большую часть римского превосходства, не была тогда разоблачена. Тем не менее, Лютер, смотря просто на это существенное доказательство, благодаря своей интуитивной проницательности, смело объявил, что доказательство, представленное против него, из фальшивого источника. Он обратился к своей крепости, ранним векам христианской истории, и особенно к Библии, ни в одной из которых не было обнаружено подтверждения или следа главенства Папы. Когда богослов из Ингольштадта обнаружил, что, несмотря на его искусную логику, огромную начитанность и красноречие, он не одерживал победы, и что все его искусство было встречено и отражено простой силой, знанием Писания, знакомством с Отцами, которые показал монах из Виттенберга, он снизошел до позорного приема. Он попытался сформировать предвзятое мнение о Лютере, объявив его «защитником ереси Виклиффа и Гуса». В наше время мы слабо можем представить ужас такого обвинения. Учение Гуса и Иеронима все еще вызывало неодобрительное отношение на Западе; Экк надеялся сокрушить Лютера, заклеймив его гусситом. Возбуждение в зале было огромным, когда против него было выдвинуто это обвинение; герцог Георг и многие из присутствующих привстали со своих мест, стремясь услышать ответ.
Лютер хорошо понимал опасность, которой подверг его Экк, но он был верен своим убеждениям. «Богемцы – раскольники, - сказал он – и я осуждаю раскол, высший божественный закон – милосердие и единство. Но среди положений Яна Гуса, осужденных собором в Констанце, некоторые – явно самые христианские и евангельские, которые вселенская церковь не может осуждать». Экк невольно оказал услугу Лютеру и реформации. Удар, который, как он думал, будет смертельным, разорвал последнее звено  цепей реформатора. Раньше Лютер отказывался признавать главенство Папы и подавал апелляцию на Папу собору. Теперь он открыто обвиняет собор за осуждение того, что было «христианским», короче, в заблуждениях. Ясно, что нужно покончить с непогрешимым авторитетом соборов и Папы. С тех пор Лютер опирался только на авторитет Писания.
Польза для протестантского движения от Лейпцигского диспута была большой. Герцог Георг, напуганный обвинением в гуссизме, с тех пор стал ярым врагом протестантизма. Были и другие, безнадежно предубежденные против него. Но эти потери были более чем уравновешены многочисленными и значительными победами. После этого взгляды Лютера стали более четкими. Дело получило более широкое и устойчивое положение. Из тех, кто сидел на скамьях, многие обратились в протестантизм. Лютер особенно привлекал студентов, и они, оставив Лейпцигский университет, стекались в университет Виттенберга. Некоторые имена, которые потом стали самыми блистательными в рядах реформаторов были в то время записаны среди евангелистов – Полиандр, Целларий, юный принц Анхальтский, Круцигер и последний, самый значительный из них, Меланхтон. Литература до этого занимала разум и наполняла сердце этого выдающего человека, но теперь, став как дитя, он склонился перед авторитетом Божьего Слова, посвятив всю свою эрудицию делу Евангелия, и стал толковать Евангелие с характерной для него приятностью и ясностью. Лютер любил его и раньше, но с этого времени он полюбил его еще больше. Лютер и Меланхтон были истинными товарищами, они были, как один человек, они вместе составляли совершенную личность для того времени и работы. Как чудесно Лютер выразил это в нескольких словах. «Я рожден, - сказал он – чтобы бороться на поле битвы с различными фракциями и злыми духами. Моя задача выкорчевать стволы и очищать от колючих кустарников и порослей. Я – чернорабочий, который должен подготовить путь и выровнить дорогу. А Филипп продвигается тихо и неторопливо. Он возделывает и насаждает землю; сеет и поливает с радостью, согласно дарам, которые Бог дал ему щедрой рукой».
Война в Лейпциге была не просто делом отдаленных поселений. Она велась вокруг самой цитадели римской системы. Первый удар был направлен на то, что являлось ключом к римской позиции, самому глубокому основанию ее теологии – независимости человека от Божьей благодати. Так как именно на учение о возможности человека начать и – с помощью некоторой дополнительной благодати, переданной ему по единственному каналу таинств – завершить свое спасение, римская церковь строит свою программу дел с сопутствующими наказаниями, отречениями и обременительными обрядами. Второй удар был нанесен по догме, которая является краеугольным камнем римской церкви, а именно  об иерархии – главенстве Папы.
Реформаторы пытались сбросить обоих, кто мог бы подменить, во-первых, Бога, как единственного автора человеческого спасении, и, во-вторых, Христа, как единственного Владыку церкви.
Лютер вернулся  из Лейпцига более свободным, доблестным и смелым человеком. Оковы папизма были сброшены. Он стоял уверенно в свободе, посредством которой Евангелие делает свободными всех, кто принимает и следует ему. Он больше не склонялся перед соборами, он больше не чтил «престола», установленного в Риме, к которому прислушивались веками, веря, что голос, который исходил от него, был голосом Божьим. Лютер больше не знал никакого другого наставника на земле, кроме Библии. С этого дня в каждом слове реформатора было больше силы, и в каждом действии больше свободы.
Вновь Лютер возобновил свою работу среди друзей в Виттенберге. Профессора и студенты вскоре почувствовали новую силу, исходившую из обновленных и углубленных взглядов, с которыми реформатор вернулся после встречи с Экком.
Он покончил с чудовищной выдумкой главенства Папы. Подняв глаза выше престола на Семи Холмах с сидящем на нем в тиаре, он устремил их на Царя, которого Бог поставил на святой горе Сион. Он признавал единственной главой церкви живого, воскресшего Искупителя, кому дана вся власть на небе и на земле. Это позволило расширить взгляд на саму церковь. Церковь в понимании Лютера не была больше сообществом, над которым простирался скипетр Папы.  Церковь была святым и прославленным собранием, собранным изо всех стран через Евангелие. На всех членов этого собрания сошел один Дух, связав их в одно целое и построив из них святой храм. Тесные стены Рима, которые прежде связывали его видение, пали. И реформатор увидел дальние народы, которые никогда не слышали о Папе, и которые никогда не носили этого ярма, собравшиеся, как предсказал древний пророк, идти в Шило. Это была церковь, к которой Лютер пришел, и членом которой он был счастлив быть.
Драма продолжалась, и новые актеры должны были выйти на сцену. Те, кто составляет первые ряды, созидающие духи, люди, чьи слова сильнее законов и армий, выносящие смертный приговор старому порядку и предлагающие новый точку зрения, уже на сцене. Мы узнаем их в этой избранной группе просвещенных и сильных интеллектов, а также чистых душ Виттенберга, из которых главным был Лютер. Но это движение должно было обязательно привлечь к себе политические и материальные силы мира, либо для сотрудничества, либо для противостояния. Такие второстепенные личности, часто ошибочно принимаемые за главных, начали во множестве появляться на сцене. Они пренебрегали движением в его начале – материальное всегда недооценивает духовное – но теперь они поняли, что ему предназначено изменять царства – изменять мир. Средневековье забило тревогу. Разве оно позволит спокойно забрать у него господство? Возродившись в силе и славе, неизвестные ему с дней Карла Великого, оно бросило вызов протестантизму. Давайте обратим внимание на новое развитие старой власти в этот переломный момент.
Ничего более печального, как кажется, не могло произойти с мировым прогрессом. Все предсказывало новую эру. Возрождение античного образования  дало стимул человеческому разуму. Пробудился дух свободного познания и жажды к образованию, общество сбрасывало ярмо закостенелых предрассудков и страхов. Мир радовался надежде избавления от Темных Веков. Но, увы! Темные Века вернулись. Они воплотились в могущественной империи Карла. Известный закон, прослеживаемый по всей истории: перед падением у сил зла бывает некоторый подъем.