Глава 2. Отец и сын

Михал остановился перед домом из красного кирпича, окружённым резной деревянной галереей. На двери висела табличка с надписью «Под Омаром». Заглянул внутрь через одно из открытых окон. Помещение было совсем пустым, и он решительно толкнул приоткрытую дверь.

Выбрал столик в затенённом углу, рядом с окном, за которым раскинул свою пышную крону платан. У стойки никого не было, но тут же выбежала полная женщина. Лицо её пылало от горячей печи, а лоб блестел от пара и пота. Она сказала, задыхаясь и не глядя на гостя:

— День добрый. Вам подать ужин?

Михал заказал вина, и женщина протянула своим одышливым голосом, словно в облаках витала:

— Могу подать жареную баранину с рисом и шафраном, сладкие потрошки со свиными ушками или фирменное блюдо моего трактира – яичницу с омарами.

— Я хотел бы поужинать с паном Лясовским. Он у себя?

Женщина внимательно посмотрела на Михала. Похоже, только сейчас она обнаружила, что её посетитель – не здешний, а приехал с континента.

— Флорек, дитятко моё! – крикнула она в сторону кухни. – Посмотри, пан инженер Лясо у себя?

Отца у себя не оказалось, и, чтобы убить время, Михал заказал ужин и в ожидании разглядывал зал. Он впервые видел подобное. Таверна была любопытным в своём роде заведением. Она сильно отличалась от известных ему кафе и ресторанов, в которых он до сих пор бывал. Здесь каждый столик был не похож на другие, а некоторые стулья напоминали о временах давно  минувших. На широкой каминной полке хозяин расставил всевозможные гильзы – память о первой мировой – и чучела голубей с распростёртыми крыльями, которые, казалось, вот-вот взлетят. Коронным украшением камина был портрет представительного молодого мужчины с большими усами и в военном мундире. В забегаловке витал запах рыбы, смешанный с запахами водорослей и ворвани, который раздражал ноздри.

От внезапного пинка широко распахнулась дверь. Заявился толстяк в мундире таможенника, за ним двое рыбаков, судя по разящему от них запаху.

Таможенник огляделся. Зорко пригляделся к Михалу, который, не обращая на них внимания, наливал в стакан сидр.

— Заползай, Ленуар! – крикнул таможенник, прозванный Гориллой, видя, что один из рыбаков колеблется. – Есть к тебе хорошее дельце! Давно ищу тебя, — похлопал он рыбака по плечу, — Дельце чистое, как двадцатикаратное золото. Можно прилично заработать, а у тебя дома, я знаю, не густо.

Ленуар попытался увильнуть от приглашения, но другой рыбак, по прозвищу Лулу, чуя добрую выпивку, силой втолкнул его в помещение.

— Да ладно! Работа не волк. Сумеешь с дружками сговориться – и своё дело заведёшь, Ленуар! А за бабу не бойся, никуда не денется. Она же не голубь и не ангел, — ехидно захохотал Лулу. – Запомни хорошенько: женщина тогда любит мужчину, когда у него есть деньги.

Ленуар угодил прямо в лапы таможенника, а уж тот его не выпустил, хотя Ленуар бормотал неубедительно:

— Оставьте меня в покое. На пристани не всё сделано…

— Не спеши, Анджей! Всё это ерунда, братец!

К новым клиентам подошла хозяйка.

— Эй, там! Стаканы для Ленуара и Лулу!

Ленуар пытался ещё что-то объяснить тому и другому, но большой стакан сидра, бесцеремонно сунутый под нос, замкнул ему уста. Подвыпивший уже таможенник прыснул со смеху.

— Отвык от выпивки, подумать только!

Лулу что-то толковал Ленуару, и Горилла воспользовался этим, чтобы снова наполнить стаканы. Держа в одной руке ломоть овечьего сыра, а в другой стакан, он первым чокнулся с Ленуаром.

— Анджей, встряхнись! Что это ты как не родной?!  Расшевели его, Лулу!... Скажи ему что-нибудь! Сочини для него стихи, что ли, пусть этот мямля развеселится. Ты же наш поэт, и получше тех записных, которые каждый день кропают вирши – то о «песне чайки», то о «голубой воде», то о весне и мае, — весело приговаривал он, — и тут же в газетку! Нехорошо это всё. Испортишься ты на этом острове. А ведь у тебя талант, парень, это все знают!

Лулу, польщённый, встал, прижал руку к сердцу и, глядя в потолок, продекламировал одним духом:
— Не может  свиноматка никак опороситься
И потому он выпить никак  не согласится
Но эту свиноматку мы не помянем  к слову,
Раз выставил Горилла нам цельную «корову»…

Компания взревела от смеха. Лулу шлёпнулся на лавку и ухватил сразу полный стакан, который, как он считал, полагался ему. Потом сказал Ленуару:

- А может, баба опять чего-нибудь натворила? Ну что же! Ты взял себе, Анджей, женщину моложе себя, вот и результат. Терпи, тело, раз уж захотело, хе, хе, хе!...

Ленуар сделал движение, будто собирался встать.

— Хватит, нужно собираться, — решил он твёрдо.

Горилла, видя, что Анджей хочет ускользнуть от них, сказал:

— Успеешь, успеешь! И дельце успеешь сделать, и «корову» выдоить, которую я вам ставлю. Сразу на душе веселее станет, и нутро согреется, как хлебнёшь пару глотков. У меня для тебя не только выпивка, Анджей. И дельце хорошее тоже. Вот видишь, какой я друг… Ну и ветер сорвался! Слышите, как дует?

Лулу схватил стакан.

— Бррр!... Чёртов ветер! А дует, будто голову оторвать хочет, — сказал он. – Анджей правильно сделал, что заглянул сюда на минутку.

Лулу чувствовал, что выпивка сорвётся, если Ленуар решит уйти. И старался любым способом уговорить его остаться.

Бывалые пьяницы говорят, что труднее всего сделать первый глоток. Анджей вливал в себя уже пятый стакан. Тело приятно потеплело. В голове начинало шуметь. Но разве не лучше сидеть у щедрого стола, чем трястись от холода в лодке? Сети чёрт не возьмёт, а помощники подождут. Лучше, конечно же! Лучше эта льстящая самолюбию настойчивость собутыльников, точнее, Гориллы, который сегодня относится к Ленуару сердечно, не помня былых обид. А что пьёт здесь, ест – так дома ничего этого нет.

Горилла потребовал новых закусок, и хозяйка принесла из кладовой окорок, приберегавшийся для избранных. В мгновение ока его искромсали человеческие челюсти, вобрали в себя ненасытные желудки.

— Что это я собирался сказать? – вспомнил вдруг Ленуар. – Говорят, что уже в этом году начнётся строительство маяка.

— Да кто говорит-то! Молодой Керьян! Отец Файка! Наверняка они… Кто как, а я в это не верю! Не в человеческих это возможностях! А если бы даже и так – я знаю людей, которые этого не допустят.

Внезапно он оборвал себя. Поглядел  в глубину зала, на Михала. Не услышал ли этот человек его слов? Кто его знает, что это за тип! А всё алкоголь проклятый! Сболтнул лишнее при постороннем.
— Всё-таки зря водишься с ними! Таких сукиных сынов я бы и на порог не пустил. Ни в свой дом, ни в лодку, — сварливо закончил Горилла. – Ну ещё бы, Керьян здоровенный мужик. И всегда приходит, когда тебя дома нет.

Михал в своём углу прислушался. Неужели говорят о маяке, который строит его отец?

Ленуар, несогласный с таможенником, вступился за своих приятелей:

— Почему вдруг сукины сыны? Оба честно работают. Потому что помогали инженеру?

Горилле не понравился ответ Анджея. Даже забыл, зачем заманил его сюда с таким трудом. Хлопнул ладонью по столу, да так, что подскочили стаканы.

— Болваны, дурачьё, падаль! И не защищай их, Ленуар, если не хочешь схватить!

Вместо того, чтобы расположить Ленуара к себе, он, напротив, настроил его против себя. Рыбак тяжело встал, бледнея. Брови его изогнулись дугой, прячась под прядями спадающих на лоб волос. Лицо его приняло  от этого озабоченный вид. Не говоря ни слова, он хлопнул дверью и ушёл.

Кажется, разговор этот Лулу не интересовал. Горилла и Ленуар в запальчивости забыли о сидре, и Лулу воспользовался этим в своих интересах. Боялся он только одного – чтобы вино не закончилось раньше времени. С утра до вечера – таково было его время. И на" тебе! Горилла своей вспыльчивостью всё испортил.

— На что попало его не купишь. Он штучка твёрдая и хитрая.

- Ты свидетель, Лулу, я к нему как добрый католик, а он в меня – камнем. Ну ничего, свидимся ещё, и тогда…

Он снова грохнул кулаком о стол и, нетвёрдо держась на ногах, вышел. Лулу посмотрел  сожалеющее на пустую бутылку, собрал со стола всё, что осталось от попойки, и тоже ушёл. Смыться, пока хозяйки нет! А вдруг бы ей вздумалось записать расходы на его счёт? Горилла назаказывал, а пани Эскублак свои денежки, без сомнения, взыщет. Кстати, откуда этот «обезьяний царь» берёт столько денег? Ведь ставка таможенника не так уж велика, а он швыряет деньгами направо и налево.

Михалу недолго пришлось размышлять  над услышанным. К нему подошёл сын хозяйки, Флориан, и сообщил, что пан инженер вернулся в свою комнату. Михал тут же вскочил и поспешил на второй этаж. Без стука вошёл.

Отец склонялся над столом, на котором разложены были большие листы бумаги.

— Сынок! Ты здесь?!

Сказано это было каким-то странным тоном, и Михалу показалось, что отец не очень рад был его ответу. Потом заметил в глазах у инженера странный блеск, который тут же погас. Отец встал и крепко обнял сына.

— Немного рановато ты приехал. Мне нужен ещё месяц. Только тогда документация будет готова окончательно. Чертовски не хватает времени. На себя не хватает.

— Может, и я тебе на что-то сгожусь.

Инженер пренебрежительно махнул рукой. Мол, лишь бы не помешал, а помочь не сможешь. Присутствие сына мешало ему, по причинам, лишь ему известным.

Михал заметил, как сильно постарел отец за этот год. Виски были седыми, глаза запали от усталости, а лицо избороздили морщины. У Михала от жалости кольнуло сердце.

На разложенных по столу листах бумаги валялся маленький клочок, выдранный из школьной тетради, который он только теперь заметил. Смутившийся Лясовский хотел незаметно сунуть его под бумаги. Однако Михал успел прочесть крупный, неровно написанный заголовок: «Первое и последнее предупреждение».

Он посмотрел на отца и невольно протянул руку. Инженер, поколебавшись, отдал сыну бумажку.

— Читай, — сказал он странным тоном.

— «Первое и последнее предупреждение. Некто желающий добра советует пану инженеру прекратить работу на строительстве маяка. Жителям острова он не нужен, потому что не принесёт им счастья. Если же господин инженер будет продолжать своё, то последствия не заставят себя долго ждать. Цирцея»…

В комнате наступило долгое молчание. Ветер на улице трепал неплотно прикрытые ставни, и где-то, не умолкая, жалобно скулила собака.

Михал опустил голову. Теперь он понимал, о чём говорилось в трактире. Таких Горилл здесь полным-полно. Они имеют здесь личные интересы и составили целый заговор против инженера. Мелкие сошки. Всё это лишь мелкие сошки. Эти Гориллы, Лулу. Ведь таможенник во всеуслышание сказал, что «знает таких людей, которые не допустят строительства маяка». Только как найдёшь прячущихся в тени людей, решающих судьбу маяка, а заодно и самого инженера, — этих прожорливых щук, которым теперешняя ситуация позволяет жировать безо всякого риска! Не опасаясь угодить на крючок, потому что не найдётся такого смельчака, который бы забросил удочку… Михал припомнил, как отец в письмах жаловался на отсутствие понимания у здешних людей, которые были враждебно настроены к его работе, и как трудно было инженеру найти рабочих, несмотря на предложенный хороший заработок.

Михал резким движением бросил бумажку на стол, словно держал в пальцах не клочок бумажки, а горячий уголёк.

— Что это значит? Кто такая Цирцея?

Инженер подвинул сыну стул и сам уселся напротив него.

—Это или дело какого-то очень умного человека, знающего, чего он хочет, или же шуточка какого-то придурка. В энциклопедии говорится, что Цирцея была дочерью бога Гелиоса,  волшебницей, которая превращала людей в свиней. Гомер упоминает об этом в «Одиссее».

— С этим нужно идти в полицию.

— Там надо мной только посмеются.

— Так что же тогда делать?

— А вот что, — инженер взял бумажку, скомкал её и яростно швырнул в угол. – И продолжать делать своё дело. Кто-то считает, что напугает меня своей глупой шуткой. – Успокаиваясь, он подошёл к сыну, обнял его за плечи. – А ты изменился за этот год. Теперь ты уже настоящий мужчина…

— Ты тоже изменился, — ответил Михал поспешно.

— Что ж, сынок, годы  берут своё.

— Когда же ты рассчитываешь закончить?

— Готовую документацию передам на утверждение где-то через месяц. Мне кажется, я знаю, почему островитяне против маяка. Вместо того, чтобы собирать «улов» на берегу, им придётся вылавливать его сетями в море, рискуя собственными жизнями. Люди отвыкли от тяжёлой работы. Настоящих рыбаков здесь немного. Голову даю на отсечение, что за их спинами стоят другие, которые по той или иной причине прячутся в тени. До сих пор каждый тянул одеяло на себя. Богачи скупают у бедноты самые ценные вещи, чтобы затем перепродать их с большой прибылью на континенте. Но это лишь одна сторона медали. Мне кажется, что это ещё не всё. Они боятся наплыва чужих людей. Туристов, которые, как известно, повсюду суют свой нос. Наверняка всё дело в том, что туристы будут скупать добычу из первых рук. Постой, постой… Я скачу, как  жеребёнок, и совсем забыл передать тебе привет от Отца Файки.

— И снова он!... Кто он такой?

— Скоро узнаешь!

Прежде чем уйти, инженер собрал все документы, лежавшие на столе, и запер их в дубовый сундук с врезным замком. Дверь запер  на большой запор, а ключ спрятал в карман. Это не укрылось от Михала.

— Я дам тебе второй комплект ключей. Береги их. Я приказал вделать специальный пробой, потому что не слишком доверяю здешним замкам. Кроме того, с верным человеком отправил вчера на материк копию документации на твой адрес. Не рассчитывал, что ты приедешь так быстро. Сегодня же напишу письмо нашей прислуге. Пусть позаботится о посылке. Как видишь, — добавил он с натянутой улыбкой, — я очень осторожен и ничем не пренебрегаю. Пословица говорит, что один предусмотрительный человек стоит двух.

Михал только теперь понял, что, кроме всего, именно поэтому они говорили по-польски, и догадывался, что отец знает больше, чем хочет сказать.

Они шли узкими улочками, втиснутыми между квадратами домиков, которые в эту пору были совершенно пустыми. Кое-где зеленели маленькие грядки, огороженные камнями, чтобы ветер и дождь не унесли плодородной земли, с таким трудом и затратами привезённой с материка. На грядках зеленел салат, а склонённые головки подсолнухов словно приветствовали немногочисленных прохожих.

В какой-то момент им пришлось уступить дорогу коляске. На плюшевых подушках покоилась головка дочери мэра Лабро, красивая, стройная как праздничная ёлочка, Мария Моника. Копыта изящных прогулочных лошадок госпожи Лабро процокали по камням и скрылись в облаке белой пыли. Инженер заметил только, как молодая женщина неприязненно отвернулась.

— Чудо! Какая она красивая! – воскликнул восхищённый Михал. – Кто это? И что она делает в этой дыре?

— Красивая, это верно. А что делает здесь? Сам хотел бы знать. Наверно, приехала к пану Лабро. Соскучилась по отцу… или не хватило денег на безделушки. Она появляется здесь время от времени, как метеор.

— Лакомый кусочек! Настоящий ангел. Никогда не видел ничего прелестней. Ты знаком с ней лично?

— Слишком велика честь для меня. – И про себя добавил: «Не для пса колбаса. Выбрось её из головы, мальчик!» — Ну, идём! Нас ждут.

        На южном краю острова высились остатки старинных зданий, сложенных из больших, ничем не скреплённых валунов, так называемые «циклопические стены». Там и сям зеленели поросшие мхом дольмены, эти мегалитические сооружения, похожие на гигантские столы. Севернее на самом берегу, как огромная рука утопленника, торчащая из трясины, высился менгир – большой каменный столб, памятник религиозных культов прошлого. Вокруг царила пустота, из-за чего казалось, будто остров расположен где-то на краю света.

— Там, как гласит легенда, и «работали» волшебницы. Там же и могилы жрецов.

— А где будет маяк?

— Сейчас увидишь.

Они дошли до берега. Была пора отлива. Инженер протянул руку и показал на какую-то точку далеко в волнах. Михаил напряг зрение, но ничего не увидел.

— Не понимаю. Он что, будет стоять в воде?

— Так кажется только на первый взгляд.

Далеко вглубь океана тянулась от острова длинная полоса рифов и подводных скал, заметных только при больших отливах. На самом конце этой зубастой дороги торчала отдельная скала. Именно там по проекту инженера должен был стоять маяк.

Михал недоверчиво покачал головой. Он был технарём и отдавал себе отчёт в трудностях, с которыми столкнутся строители, чтобы именно в этом месте, на этих камнях – так он назвал про себя обломок скалы – встал маяк.

— Почему там, а не поближе к людям? – простодушно спросил он.

— Потому что именно там чаще всего разбиваются суда. Вот поднимемся на эту высокую скалу, и сам всё увидишь.

С трудом они вскарабкались на скалу. Перед ними была панорама всего острова. Михалу сразу бросился в глаза небольшой пляж, а на нём – тьма людей.

— Туристы?

— В настоящее время ты здесь единственный турист.

Михал посерьёзнел. Неужели у жителей острова нет других занятий, кроме как валяться на песке? Инженер подал ему бинокль. Только сейчас он разглядел, что туземцы, зайдя по шею в воду, с горячей поспешностью работают. Какой-то смельчак с длинной верёвкой поплыл вглубь моря, и то, что Михал вначале принял за скалу, оказалось перевёрнутой лодкой. Когда верёвка была прикреплена к лодке, с берега усилием множества рук её вытащили на сушу. До Михала долетали приглушённые голоса:

— Хэй-гоп! Хэй-гоп!

Весь берег был усеян разными ящиками, коробками, бочками, деревянными обломками.

— Да ведь это и есть большая жатва!

Инженер мельком глянул на сына.

— А ты откуда знаешь это выражение?

Михал покраснел, но отвечать не стал.. Желая сменить тему, он спросил, не там ли их ждёт Отец Файка.

— Туда мы не пойдём. Там мы нежелательны. Сейчас там слишком жарко.

Это выглядело там, словно шакалы пировали над падалью. Тем более что из воды можно было с одинаковым успехом и коробки, и трупы. К тому же редкая удача слепа, и не дай боже, если на одну и ту же вещь претендуют несколько человек. Тогда и старшина, выбранный для соблюдения  порядка, не поможет. Пляж этот был свидетелем не одной драки. Полиция в них не вмешивалась. Туземцы делили всё между собой и не выносили постороннего вмешательства. И властям было так удобнее, а рыбаки рано или поздно приходили к согласию.

— Когда будет маяк, изменится и значение слова «жатва».

— Наверно. Сейчас туземцы живут тем, что им подбросит океан. Когда мы построим маяк, они будут вынуждены сами вытаскивать из океанских глубин свой хлеб насущный. И тогда их жатвой станут лодки, наполненные рыбой. Настоящая рыбацкая жатва. Ну, пойдём! Отец Файка, наверно, ждёт не дождётся нас.

Наконец-то он узнает, кто такой этот Отец Файка…

Опираясь на скалу, стоял дом, собственно, даже не дом, скорее пещера – трудно было подобрать более точное название. Инженер без стука вошёл внутрь и остановился у входа. В доме пахло кожей и краской. Над печью висели связки лука и стручки перца, нанизанные на нить. Стены были увешаны светскими картинками и иллюстрациями без рамок. На полу валялись обрезки твёрдых и мягких шкур, шпильки, гвозди и клубки дратвы, а между ними – кучки печёных горошин. Согнувшийся вдвое сухонький, чёрный сапожник сам уже напоминал скорее шкуру, чем человека – так сильно сгорбила его трудная жизнь. Но Михал не видел этого. Он остановил свой взгляд на потолке и не отрывал от него глаз. Под потолком колыхалась шхуна – модель «Первой и Последней», выстроганная из куска дерева. Точно такая же модель была у него в чемодане, который остался на пристани.

Внезапно сапожник, который сидел в полумраке, поднял голову и замурлыкал: «Люблю я море, словно бабу…»

Михал вдруг покраснел. Ошибки не могло быть. Он бросился вперёд, резко оттолкнув инженера.

— Роберт! Мой старый любимый Роберт! Так это ты и есть тот самый Отец… Живой! А я весь год огорчался, что по моей вине сломалась трубка! Я рад… как хорошо!...

Уселись за стол. Инженер поднялся, намереваясь оставить их одних. Отнекивался, увёртывался, но Роберт уговаривал его так горячо, что инженер присел с ними к столу, с которого Роберт одним взмахом смёл на глиняный пол обрезки кожи, поставил бутылку вина и стаканы, краюху хлеба и остро пахнущий сыр – камембер. Инженер не мог отказать человеку, который расстроился бы, не прими гости от него угощения. Роберт всегда охотно делился последним  с теми, кто переступал порог его жилища.

Михал не спускал глаз с Роберта. Не мог на него насмотреться, ему нужно было  прикоснуться к руке Роберта, к его щетинистым щекам, чтобы убедиться – рядом с ним сидит именно Роберт, из крови и плоти. Мучительно вспомнилось, что именно он был виновником потопления лодки и смерти рыбака. Роберт ненароком коснулся его мыслей:

— Это мой спаситель, — старик с благодарностью посмотрел на инженера, который поднялся со стула и делал вид, что очень внимательно рассматривает деревянную шхуну и расклеенные по стенам картинки. Зная, о чём пойдёт речь, он, наконец, решительно попрощался с Робертом, обещая зайти к нему через час. Прощаясь, сослался на срочное дело.

— Никак не могу смириться с потерей снастей и «Первой и Последней», — проговорил Роберт. – Каждое слово сочувствия от рыбаков было для меня унижением. Вот когда я понял, как был неправ, когда наивно и эгоистично изрекал: «Пусть волнуется панёнка, когда затяжелеет!». Пока будет море – будет и рыба, которая недорого нам обойдётся, нужно только поймать её. Вуаля!

Он затянулся дымом трубки, словно хотел обдумать дальнейшие слова.

— «Первая и Последняя». Помнишь? В этом названии не было никакой загадки. И никакой философии. «Первая» — потому что у меня никогда не было другой лодки, а «Последняя» — потому что уже никогда не заработаю на другую. Это было всё, что я заработал за целую жизнь тяжёлым трудом.  Вуаля!

Ложная гордость не позволяла ему воспользоваться помощью товарищей, а большие боссы не хотели брать его на работу на катера. Говорили, что он слишком стар, что не владеет современной техникой лова. Они требовали от него переподготовки, чтобы потом уж поглядеть, на что он годен. А некоторые советовали ему позаботиться о местечке в приюте для стариков.

— Что ж! Се ля ви! Такова жизнь; со мной кончено, стар. Нужно уступать место новым временам, новым людям. Тут уж ничего не поделаешь. И руки не держат, и ноги не носят.

С болью в сердце ему пришлось согласиться на то, чего он панически боялся: выбрать, наконец, место постоянной стоянки, бросить якорь навсегда.

Он, который чувствовал в себе достаточно сил, достаточно бодрости и запала, был отодвинут в сторону, как не нужный никому предмет. Тогда он надел рыбацкую форменку с медалями за спасение человеческих жизней – а их было у него целых пять – и утром вышел на мол. Просидел там целый день, глядя на море. К нему подходили время от времени то один, то другой, но он словно воды в рот набрал. Всё тише и тише звенели над островом своими нашейными колокольчиками козы. Солнце клонилось к западу. День на исходе своём непрерывно  менялся, небо перетекало из одного цвета в другой, пока, наконец, солнце не осветило последними уже лучами верхушки голых, лишённых даже моха скал. Напевая последнюю свою песню, он смотрел вдаль. Лишь силуэты людей, как тени деревьев, вырисовывались на воде. Он не хотел никаких свидетелей, кроме разве что луны.

Вмиг рухнул его принцип «Пусть волнуется панёнка, когда затяжелеет». Он до конца оставался лишь большим ребёнком, который шёл по жизни с розовыми очками на носу. Шёл рядом с жизнью, не видя её. И когда очки упали, у него не осталось ни сил, ни смелости, чтобы смотреть жизни прямо в глаза. Это была последняя его неудача. Всё начиналось здесь, над этими волнами, и здесь же должно было кончиться. И вот тогда, когда он мысленно уже попрощался со всеми, пришёл инженер Лясо.

— Каким же чудом он догадался?  – прервал его вдруг Михал.

— В этом твоя заслуга, — ответил старый рыбак, потянувшись за вином. – Ты рассказал ему о нашем приключении в океане. Пан Лясо хорошо разбирается в людях. Он почувствовал, что всё может кончиться таким образом.

Инженер, зная человеческие сердца, сумел пронять старика простыми словами. Ему удалось втолковать рыбаку, что сын инженера в большом долгу перед Робертом, и что он готов уплатить этот долг каким-то образом. Взял Роберта с собой на Остров Ведьм, убедил старика в нужности своего дела, и Роберт стал его помощником. Ему снова захотелось жить, когда перед ним появилась новая цель. Он был нужен ещё кому-то. Строить маяк, отсутствие которого – несчастье для кораблей. Сначала на острове к ним отнеслись неприязненно, даже враждебно. Инженер привлёк к себе людей, одних – словом, других – знаниями и готовностью в любой момент помочь. Когда в Роберте  не стало больше нужды на строительстве, инженер подал старику мысль – открыть на острове сапожную мастерскую, которой здесь не было до сих пор. Снабдил старика нужным оборудованием. Всё это формально в счёт долга за легкомысленного сына, и рыбак не мог обидеть его отказом, и в то же время не чувствовал себя обязанным. Это была не милостыня, и Роберт прекрасно это понимал.

— По просьбе твоего отца, хотя и наперекор своей душе, я никогда не писал тебе. Это потому, как сказал пан инженер, чтобы ты с год помучился угрызениями совести и никогда больше не пренебрегал чужим опытом, накопленным за долгие годы работы. Из Роберта меня превратили в Отца Файку, и таким уж я и останусь, наверно.

Михал опустил голову. Кто лучше отца знал его ложное представление о героизме и попытался излечить от него сына? Михал всё помнит, словно это было вчера. Роберт хотел собрать снасти и повернуть к берегу, пока не поздно, а он, сопливый помощник старого рыбака, смеялся над ним, обвинял в трусости, и в итоге тот остался на лове.

Михал вдруг вскочил со стула и взял старика за руку, а тот притянул его к себе. Дверь неожиданно отворилась, и в каморке появился усмехающийся инженер.

— Ну, я вижу, исповедь окончена, и грешник получил отпущение грехов! По этому поводу выпьем вина, и – спать! Завтра снова увидимся. Ох, совсем забыл! Встретил нашу Анну. Просила крепко обнять Роберта.

Говоря это, он смотрел, однако, не на старого рыбака, а на сына, который покраснел, как школьник, и опустил глаза.

— Спасибо. Завтра сам к ней пойду. Я должен ей представить моего молодого друга, о котором столько ей рассказывал.

— Боюсь, что твои рекомендации не понадобятся. Молодые успели познакомиться без нашего участия. – И, видя разочарование Роберта, добавил: — Обыкновенное у всех молодых дело.
 
                *****
С севера повеяло холодом. Островитяне отдыхали после тяжких трудов, а деловые люди подсчитывали уже, сколько франков заработают на перепродаже скупленного у рыбаков барахла.  Для нескольких спекулянтов с континента дела развивались привычным образом, а тон задавал господин Гастрик. Они держали монополию на скупку у рыбаков ценных предметов, выловленных из океана, и хотя платили за это мэру валютой, всё равно зашибали хорошие деньги.

Ян Лясовский и Михал шли, задумавшись, в сторону таверны. Молчание прервал отец:

— Ты голоден? А то у меня в комнате нет ничего съестного, А твой аппетит я знаю… Зайдём в таверну. Может, у пана Эскублака осталось что-нибудь из еды.

В таверне царила тишина. Только у стойки опять сидели Горилла и Лулу. Видно было, что оба уже крепко выпили. Сидели молча с глупым выражением лица и глазели на чучело голубя, будто ожидали, что тот вот-вот взлетит. Наконец Горилла громко икнул и пробормотал:

— Хозяйка! Ещё бутылку сидра.

— Хватит вам на сегодня, пьянчуги! Лулу! Твои дети от голода плачут!

— Не ему же платить, — горько выговорил Горилла. – Всё ведь идёт на мой счёт. Пиши всё на мой счёт.

Он встал, покачиваясь и ухватившись за стойку.

— Идём, Лулу! Мы здесь не нужны. Может, пойдём назло им к «Бородачу»?

        Лулу уныло смотрел на пустую бутылку. Домой ему не хотелось, ибо, в соответствии с упрёками хозяйки, там ждали голодные дети и не менее голодная жена. Он украдкой ощупал карман. Ему удалось потихоньку взять со стола немного хлеба и сыра, но этого, конечно, мало. Может, ему больше повезёт в забегаловке у «Бородатого»? Только вопрос, впустят ли их? Время позднее, и, насколько Лулу понимает, Горилле там не обрадуются.
На заплетающихся ногах, обнявшись, они направились к выходу, цепляясь за лавки. Им нужно было миновать Лясовского. Они проходили мимо стола, когда таможенник снова громко икнул. Вытаращил глаза на инженера и его сына. Побледнел так, словно весь выпитый сидр вдруг ударил ему в голову. Пробормотал:

       — Моё почтение пану инженеру! Завербовали ещё одного простака на строительство? Ох, и глупый он! Не знает, что его там ждёт…

       Лулу, видя, к чему может привести этот разговор, схватил собутыльника за руку. Тот, однако, с пьяных глаз искал ссоры; ему чудилось, что перед ним два карлика.
Михал резко отодвинул стул, но отец положил  руку ему на плечо.

       — Оставь! Они пьяные! У меня и без того хватает неприятностей. Пусть себе болтает. Он ищет к чему прицепиться. Хочет меня скомпрометировать, затеять скандал.
Хозяйка, чувствуя большую ссору, быстро вышла из-за стойки и энергично выставила пьянчуг за дверь.

       — Хлещут здесь целый божий день, а дети у Лулу босые ходят и подбирают на свалке вонючие рыбьи головы. Если бы не соседи, не тяжкая  работа жены в сетевой – с голоду бы поиздохли, как щенята брошенные!
      
       Она приняла у Лясовских заказ. Поставила на стол бутылку вина и побежала в кладовую. Через минуту из кухни долетели запахи жареной рыбы и картофеля.
Инженер смотрел на сына. Михал вырос как молодой дубок – прямой и сильный. А он посвящал мальчику так мало времени! Михал рос без материнской опеки. Собственно говоря, отец не многое мог бы рассказать о собственном сыне. Он постоянно работал далеко от дома, а иногда даже за границей. Появлялся дома ненадолго, и снова работа гнала его по белому свету. Михала вырастила экономка, бездетная вдова польского шахтёра, который года за три до того ещё работал в шахте. Его съел силикоз. С тех пор как неверная жена Тереза бросила мужа, ведение дома и воспитание маленького Михала легло на плечи Ванды. Эта мужественная женщина, предприимчивая и бережливая, как большинство женщин из Познани, образцово вела дом инженера Лясовского.

       Отец нарушил молчание.

       — Ты уже взрослый мужчина. И к тому же техник-электрик. Может, пойдёшь в политехнический?

       — Я уже работаю. Это был сюрприз для тебя. Работаю уже год, и это мой первый отпуск.

       Отец был уже не молод. Скоро выйдет на пенсию, вот и пригодится его заработок. Михал помолчал и выпалил одним духом то, что его угнетало:

       — Работаю в той же шахте, где погиб мой дед, Станислав Лясовский.
      
       Воцарилось долгое молчание. Дед Станислав – выходец из Шамотул возле Познани. Бабка Гизелла из дома Лятуров – француженка, родившаяся в Куррие. Это и были все родственники его, Яна Лясовского.

       Каждый французский и польский ребёнок знает из рассказов и литературы, что случилось в Куррие. Именно там 10 марта 1906 г. случилась самая большая в мире катастрофа в угольных шахтах. Погибло тогда 1300 горняков, среди других его отец Станислав, который убежал из Шамотул, серьёзно покалечив немецкого колониста. Немец долго искал ссоры с поляком и, наконец, нашёл, когда крикнул издевательски: «Грязная польская свинья!».

       И тогда Станислав потерял голову, не сдержался. Он бросился на колониста с криком: «Берегись!» — и ударил со всего размаха. Он действительно не знал меры своих сил  и немца избил до такой степени, что тот едва уже дышал. Тогда Станислав понял, что этот подвиг дорого обойдётся и ему, и его родственникам.
Уже во Франции ему сообщили, что его земля пошла в уплату судебных издержек. Немец на всю жизнь остался в инвалидной коляске, и стоимость пашни и имущества присудили швабу в возмещение ущерба. Мать Стаса вынуждена была всю оставшуюся жизнь за еду и крышу над головой работать на собственной земле, но уже не на себя, а на немца. Колонист, хотя и стал калекой, но цели своей достиг. Отобрал у поляка землю.

       Станислав Лясовский бежал во Францию, от немца и немецкой справедливости, чтобы обрести свободу и честь, но при этом утратил право иметь родителей. Не говоря уж о том, что это из-за него матери была уготована незавидная участь. Бросил  её совершенно одну, хотя и был у неё единственным. Позднее он получил от матери письмо, которая вместо упрёков одобрила его поступок. Но сам он до конца жизни не был в этом уверен.

       Недолго радовался он свободе. Работу получил сразу. Стал горняком, как и все местные жители. Обрёл спокойную жизнь во французской семье. Жил он в семье горняка Латура и его жены с тремя дочками на выданье. Профессию осваивал в поте лица своего. Превратиться из пахаря в горняка – это великое искусство. Но немец оказался злопамятным, мстительным. Вдогонку за поляком полетели письма и телеграммы. И лишь постольку, поскольку Франция нуждалась в постоянном притоке свежей крови, к нему пришёл квартальный и сказал ему кое-что на ушко. На следующий день, а это было воскресенье, Станислав оделся в праздничный костюм, постучал к хозяину, поставил на стол бутылку можжевеловки, поглядывая многозначительно на Гизеллу, которая покраснела от счастья. Старый горняк понял всё без слов. Хмуро поглядел на двух оставшихся старших дочерей, которым давно уже было пора замуж. Опрокинул в себя стаканчик, тяжело вздохнул и махнул рукой:

       — Бери её. Хоть и не в очередь.

       И это спасло Станислава от выдачи властями. Он был женат на француженке, которая расхаживала по горняцкому посёлку, щеголяя большим животом. И такого мужчины, которым стал Станислав, Франция ни за что бы уже не выдала. Тем более, что он был женат на Гизелле. Он сбежал когда-то из Шамотул, чтобы на чужбине найти чёрную смерть в шахте, в возрасте 46 лет.

       Польский пахарь погиб во французской угольной шахте, вдалеке от своих. Не был похоронен на кладбище у старого костела в Шамотулах, где рос могучий дуб, помнивший ещё польских королей. Не занял места между родственниками – Бончиками, Петжаками, Павлаками. Не был похоронен вообще, и через десять дней его останки смешались с дымом и пылью, ибо все штреки были замурованы перемычками – кирпичом и бетоном, чтобы пожар не распространился на другие шахты. Яну Лясовскому было тогда восемь лет, и он помнил, как женщины штурмовали ворота шахты, как возникла забастовка, которая длилась 52 дня. Помнил нападение жандармов на детей и женщин, которые требовали своих отцов и мужей. Его мать, Гизелла, погибла первой, затоптанная жандармскими лошадьми. Он шёл тогда рядом с ней, и хотя его мать никогда не имела ничего общего с политикой, в тот день во главе колоны она несла красный флаг, который сделали женщины из нижней наволочки. Она требовала вместе с другими женщинами: «Отдайте нам наших мужчин!». Видимо, поэтому она и погибла. Красное полотнище подействовало на жандармов как красный плащ на быка. Первый их удар угодил в жену горняка, требовавшую, чтобы ей отдали мужа. Его – мальчишку – атака отбросила к стене, но он видел, как вооружённый саблей высокий, упитанный верзила направил коня на мать, вырвал у неё огненное знамя. Блеснула сабля. И Ян услышал протяжный, очень протяжный крик, который и поныне звучит порой у него в ушах.

       Потом был государственный детский дом, но не простой. Собственно, его можно было бы назвать казармой для несовершеннолетних. Военная дисциплина, уроки фехтования, верховая езда и наказания палками. И паренёк понял, что оказался в питомнике таких же убийц, которые лишили его матери. Понял, что из него и подобных ему сирот хотят сделать жандармов – опору капитала. Убежал раз. Снова убежал, и хотя долго не мог ни ходить, ни сидеть после избиения «учителями», попытался убежать в третий раз. На этот раз повезло. Он попал в настоящий детский дом, окончил школу, затем лицей. Кто-то заметил, что у молодого Янека большие способности к черчению. Его послали в политехническую школу, которую он окончил с отличием. Двадцати пяти лет от роду Ян Лисовский стал инженером-строителем. И теперь именно ему выпало строить маяк на Острове Ведьм, так как его коллеги не слишком горели желанием работать в такой глуши. Но эта работа была как раз по инженеру, который, несмотря на нажим властей, ни за что не отрекался от польского гражданства.

       Было уже поздно, когда отец и сын вернулись в трактир «Под Омаром», в свою жилую комнатушку. Михал в компании отца и Роберта совсем забыл о суровой действительности. Теперь он бросил взгляд в угол, куда инженер швырнул скомканную бумажку. Каково же было его удивление, когда оказалось, что бумажки на полу и след простыл! Угрожающее письмо исчезло.

                *****