До востребования, Тебе

ЕЛЕНА ЯРЫГИНА










ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ, ТЕБЕ



Роман

 
Ярыгина Е.












ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ, ТЕБЕ






Любовь – это всегда дары
В костер, – и всегда – задаром

 
Я уже собирался уйти, а был я у друга, когда увидел стопку поздравительных открыток, небрежно лежащую на подоконнике. Уголок одной из них был четко виден, видна была подпись с закорючкой вверх, которую я помнил с юности. Когда я увидел эту подпись, то почувствовал, как во мне что-то оборвалось. Я вытащил эту открытку из груды и следом за поздравлениями прочел: "Ну, а как там живет мой любимый?"
Я был сражен наповал. Я схватил друга за плечи и просил немедленно сказать мне номер ее телефона.
Он дал мне его.
В этот день я понял, что жить, так как я живу: без знаний о ней,  что она не знает того, что со мной, не знает того, как я люблю ее. Боже мой! Пятнадцать лет ничего не знать, тосковать, искать свои вины, которые были и которых не было, -  вот что было моим уделом.
И эта строчка: "Ну, как там живет мой любимый?" воскресила меня из мертвых, когда я, казалось, стал роботом в чужих руках, которых боялся и ненавидел...
Как я мог так долго ждать знаний о ней, о моей любимой?..



Была, среда, день, когда я работала во вторую смену. Где-то около десяти часов утра раздался этот телефонный звонок. Я делала уборку в квартире, все было сдвинуто со своих мест, то есть полный кавардак, а сама я небрежно одета.
И вдруг этот звонок. Я сняла трубку и услышала: "Любимая, это я, я не могу жить без тебя".      
Годы, десятилетия я ждала, этого звонка и эти годы рухнули, как подтаявший сугроб.
- Боже мой! Где ты?! - закричала я, вдруг испугавшись, что он где-то рядом с моим домом. Войдет через минуту и увидит мой беспорядок и меня, одетую кое-как. Пятнадцать лет не видеться и увидеть меня в беспорядке, я этого допустить не могла,  я его слишком любила.
- Где ты? - повторила я.
- Я далеко. Просто очень далеко, но я устал без тебя, я не живу без тебя,  вот что я хотел сказать.
А я, глупая, думала, что он у двери моего дома.
- Я напишу тебе, -  сказал он.
-Нет, нет, мой дорогой, ты можешь не решиться. Я напишу первой, вот сейчас все брошу и буду писать.
- А как я получу твое письмо?
- Господи! Ты все забыл? Как и раньше - "до востребования, тебе".
- Я немедленно отвечу, если только выживу после нашего разговора и напишу, как когда-то в юности: до востребования, тебе.
- Дорогой мой! Я бесконечно была рада тебя слышать. Пятнадцать лет я постоянно ждала от тебя чего-нибудь: весточки, звонка, телеграммы, слуха о тебе... Все эти пятнадцать лет. Пятнадцать лет прошло, пятнадцать! Кошмар... А мне все казалось, что все было только вчера.
Я боюсь тебя видеть. И знаешь, чего я боюсь? Боюсь тебя разлюбить. Сейчас объясню. Понимаешь, несмотря на то, что у меня все сложилось хорошо, что у меня прекрасный, умный, очень славный рядом человек, которого я люблю... Конечно, люблю.. так вот, несмотря на это, я люблю тебя. Любовь к тебе это счастье. За пятнадцать лет можно понять, что чувства не повторяются, правда? И я тебя все еще люблю, ни на что не надеясь, как когда-то.
Муж зовет меня девчонкой, и он прав, потому что я до сих пор не научилась держать себя в руках, могу в разговоре размахивать руками и побить кому-то морду, могу шлепать по лужам и кататься с горки на" пятой " точке, могу завестись с пол оборота, могу "залезть в бутылку". Вообще, ужас, чего я могу наделать, но... не более того...
Но я люблю тебя и нам надо быть рядом. Пусть вдали, но рядом. Ты сказал мне: "Это я... я люблю тебя..." И я воскресла. Без тебя я просто пропадала. И ты тоже пропадаешь где-то. Поэтому надо сделать так, чтобы мы чувствовали друг друга.
Зачастую не получается, если люди нашего возраста пытаются восстановить старые связи, старую дружбу. Хорошо то, что не прерывалось. Милый, я согласна на все, только бы чувствовать тебя рядом, знать, что ты думаешь обо мне. Письма... пусть письма. Пусть раз в году, пусть звонок раз в три года, только пусть это будет. Когда я слышу о тебе что-нибудь, мне надолго хватает этого счастья, ощущения того, что я была рядом с тобой. Я люблю всех, кого ты любишь, кого ты  видишь, с кем разговариваешь. Я и жену твою способна полюбить, если она тебя любит, я и ее рада была бы видеть.
Мне так хочется много тебе сказать, но потом, после твоего письма.
Мне так хочется, чтоб оно было, чтобы я могла держать его в руках,  погрузиться в него, забыться в нем...
Мне сказали, что ты болеешь. Напиши об этом. Пойми, роднее меня у тебя никого никогда не будет. Запомни это навсегда. Везде и всегда для тебя ради моей любви к тебе я сделаю все, что можно и чего нельзя. Это я говорю тебе сразу, так как не знаю, протянешь ли мне руку на этот раз или опять исчезнешь.
Мне сказали, что ты изменился, стал другим, что того, что был, того уже нет. Пусть. Они не знали тебя так, как я это знала, как знали моя голова, мое сердце.
Как мне трудно писать твое имя! Как долго оно было под запретом. Я и думала о тебе без имени.
Пусть я тебя не услышу, пусть не увижу, пусть не напишешь, я не говорю тебе "прощай". Пусть через пятнадцать новых лет еще о тебе что-нибудь услышу, все равно я знаю: на белом свете где-то болтается моя половинка, моя радость, горе, счастье и беда.
Я могу сегодня шепнуть тебе еще, что я люблю тебя. Мне все кажется, что если бы мы не расстались, то были бы счастливы все эти годы, а иногда думаю, что счастье ушло бы все равно. Одно не могу понять: зачем ты так быстро связал себя по рукам и ногам? Зачем бросился в омут, из которого не выплыть? Ты взял в жены эту женщину, видимо, потому, что она была лучше меня. Но в двадцать лет ты не мог знать, что лучшее не значит необходимое. Не уходи, не прячься от меня. Я не знаю, насколько я нужна тебе и нужна ли, но ты нужен мне.
Целую тебя.  Жду.


- Милая   моя! Половинка моя дорогая! Моя половинка. И как бы жизнь не   лепила кого-нибудь ко мне, я снова и снова буду повторять, что   половинка моя – это ты. Только ты мне была дана небом и судьбой.
Любовь моя, богатство мое! Как ты могла предположить, что я не думал о тебе все эти годы! Ты всегда была со мной и во мне каждый день, каждую минуту. И мой звонок тебе, наш короткий разговор только продолжение каждодневной беседы. Боже мой, как меня трясло, когда я вышел из кабины телефона-автомата! Я даже ничего не помню, что говорил тебе.
Ты права, я все тот же, что любил тебя когда-то. Я никогда, не прятал от тебя свою душу, никогда не приукрашивал себя. Знай, она твоя моя душа, она для тебя сделана моя жизнь. Как я боюсь остаться в этом мире без твоей любви! Это тьма, беспросветный мрак... Без тебя это просто существование. Хотел написать моего, но сейчас с уверенностью говорю – нашего. Я хотел бы сказать твоему мужу спасибо за то, что моя любовь живет счастливо.
Пятнадцать лет, какой дубина, сомневался, жалел себя, выдумывал свои свои вины!
А я ведь видел тебя однажды. Когда умерла, моя бабушка, я был там в родительском доме! и прокрался к дому твоих родителей. Ты была там, сидела на скамейке и читала, а я смотрел из-за дерева долго-долго. А потом шел и кричал твое имя. Мне казалось, что так я прощаюсь с тобой.
Однажды летом я был в Адлере и, говорят, что в это время и ты была там. Как же мы не встретились?
А в другой раз я был в Ново-Троицке и поймал себя на том, что хожу и хожу по плотине, по берегу водохранилища. Я знал, что твои родители там бывали, может, думал я, и ты там бывала и видела эту  степь и эту плотину, эти горки и ямки, и мне казалось, что я вижу тебя, говорю с тобой. Я сейчас закончу это письмо. Буду радоваться в одиночку. Молюсь тебе, как иконе.
Даже обнять тебя не смогу при встрече. Неужели мы можем встретиться? Не знаю, это любовь или мистика? Может быть, мы с тобой ненормальные? Когда буду умирать, расскажу о нас моим сыновьям. Пусть позавидуют. А поступать так, как я поступил, или нет, пусть сами решают.
До свиданья, любовь моя.


- Милый  мой, здравствуй!
Сегодня воскресенье. Сделала кое-какие домашние дела и пишу тебе. Сыновья заняты своими делами, муж завился куда-то, где-то какие-то соревнования по баскетболу; он этим еще увлекается и участвует, потом отправится на какой-то банкет, а мы одни. На улице холодно, ветрено, идти никуда не хочется.  А я как всегда, с тобой. Все думаю, как было бы хорошо встретиться, побыть немножечко вдвоем. Как было бы здорово: идти рядом, смотреть друг на друга... Возможно ли это?.. Как-то неправдоподобно, а? Хочу тебя видеть, слышать. Эти '"хочу" бесконечны. Хочу о тебе рассказывать всем: мужу, подругам, друзьям, незнакомым. Хочу, хочу... Мы потом это все уравновесим.
Милый мой, представь себе: пятнадцать новых лет, украшенных письмами, потом еще пятнадцать и все, нас не станет.
А что было у нас? Всего было очень мало. Все происходило в очень коротком промежутке нашей жизни. И мы это взяли с собой в другой мир, где другое измерение, другие масштабы, все другое. О, мой бог! Наконец-то у меня, как у всех порядочных жен в округе, появился любовник, письма которого надо прятать, который должен прятать от жены свои чувства, с которым встретиться так же трудно, как получить с неба звездочку.
Любовник мой! Ты есть или нет? Жуткий, бессмысленный круг. У нас с тобой появилась общая тайна, и тайну нужно хранить.
Ношусь с твоим письмом и ежечасно его теряю и без конца в  испуге ищу. Конечно, его можно пристроить в укромном местечке, но не хочется с ним расставаться. Живу в каком-то раздвоенном мире, который оказался очень неустроенным. В результате удвоилась моя предупредительность к мужу. Нет у меня вины перед ним, а чувствую себя виноватой. Но от тебя отказаться невозможно. Я всю жизнь без надежд ждала тебя.
Как мы будем писать друг другу? Раз в месяц?
Нет, нет! Хочу получать твои письма каждый день. Как я люблю тебя! И смеюсь и плачу, хочу видеть твои глаза. В семнадцать лет люди не знают, что такое безумство, а когда в тридцать пять тебя настигает первая любовь, это похоже на салют победы после долгих лет  войны и безысходности. Да... Безысходность... она остается, так как с якорей не сняться.
Зачем ты так далеко то меня?..
Сейчас мой ребенок сунул мне в руку записку: "Мама, поцелуй меня, пожалуйста".
А помнишь, как мы думали с тобой о нашей семье? о детях... И ты говорил, что представить не можешь, что другая будет матерью твоих детей. Ну что же, дети есть дети,  мы им зла не причиним.
Все, все. Как бы не начинала, все поворачивается к заупокойной молитве.
Сегодня буду писать долго и много, потом письмо будет лежать на почте и ждать твоих рук. Значит, твой друг не сказал тебе того, о чем я просила. Он как могила с каменным надгробьем. Я разговаривала с ним как-то пять часов. Просила, умоляла сказать тебе, чтобы ты позвонил мне, я цеплялась за него, как за соломинку, а он говорил мне, что не хочет быть сводником. Я говорила, что он обязан помочь мне, мне нужно видеть того, кого любила всю мою жизнь, мне надо знать, что он меня любит. Я не могу ходить, дышать, быть для кого-то, я погибаю. Смысл моей жизни увидеть тебя пусть через двадцать, тридцать лет.
Два года назад я встретила одного из наших общих знакомых. Я подошла к нему, он меня увидел и сразу говорит: "А я недавно твоего видел''. Видишь, нас до сих пор не могут представить отдельно, но что они знали о нас? Когда я была  у родителей, твой друг повел меня на стройку своего дома. И вдруг я представила, что мы с тобой могли бы так же входить в такой же двор, мы могли бы быть счастливы счастьем никому не знакомым.
Однажды я была в нашем городке, и ты вдруг позвонил, это было так неожиданно. Я никак не могла с собой справиться, меня всю трясло. Моя мать стояла рядом и пыталась прекратить этот разговор и целый день ходила за мной по пятам, как сыщик.
А я так хотела, чтобы ты пришел, только боялась, что, увидев тебя, вцеплюсь и буду голосить. Вечером я все сидела на скамейке во дворе, ждала тебя, а ты в это время из-за дерева следил за мной, но я ведь этого не знала, думала, что звонок телефонный был просто прихотью.
Ты пишешь об Адлере. Мы не могли встретиться, ибо я была в Гагре. Я вспоминала, как мы были на море тобой, когда ездили на побережье от школы, нам не было и шестнадцати лет, вспоминала, как бродили по улицам, как на теплоходе ты поцеловал меня.
А однажды я была у твоих в доме. Просто пришла к ним и все. Они все так переполошились... Жаль, что бабушка тебе не рассказала об этом, видно, берегла твой покой.
А еще в каком-то году я была в Кисловодске в санатории. Закончился отдых, и я в электричке возвращалась домой. И мне почудилось, что ты где-то рядом и сейчас, дверь откроется, и ты войдешь. Но я знала, что ты живешь в Сибири. Я ехала и мечтала, и боялась, что дверь вагона откроется, и ты войдешь. Приехав к родителям, я поведала о своих мыслях Алевтине. "Как, -закричала она, - разве ты не знала, что он теперь живет в Пятигорске!" Я очень расстроилась. Если бы я знала, я бы сделала попытку тебя найти.
Однажды мой муж сказал, что всегда боится, если я уезжаю в свой городок, что я там останусь. "Нет, - ответила я ему, - там для меня приюта нет".
Пишу так много и совсем не называю тебя по имени. Это оттого, что имя твое так далеко запрятано, запретно, и я не боюсь проговориться во сне.
Когда я поняла, что искать новую любовь, замену тебе бессмысленно, я стала выбирать себе мужа. И выбор пал на самого умненького аспиранта, который жил, как и я, в общежитии.  Мы встречались три года! и, когда грянуло распределение, он сделал мне предложение стать его женой, Его оставили в Москве, здесь же осталась и я.
Живем мы в хорошей квартире вчетвером, у нас постоянно болтаются его приятели, к которым я привыкла, как к мебели. Мы не ссоримся. Я считаю, что дом должен быть местом, где можно отдохнуть от суеты и напряжения. Надо, чтоб о доме думали, как об отраде. Я друг всем друзьям мужа. Все неурядицы друзья несут к нам. Ребята на курсе звали меня мамочкой, потому что я любого  могла утешить и накормить.
Ты написал, что хочешь детям рассказать о нас. Не надо. В двадцать они не поймут, а  в тридцать пять разберутся сами.
Сегодня всю ночь не спала, не могу передать свое состояние: без сна как во сне, а во сне без сна, и в голове что-то дрожит. Дома надо делать тысячу дел, а я не могу, валюсь на диване и лежу, как в бреду. То, что ты мне написал, и я тоже могу сказать: все похоже на мистику. Может,  ничего и нет, просто мое воображение работает.
Читать ничего не могу, все куда-то мимо плывет, не знаю, в какую книгу воткнуться, чтоб отвлечься. Хочется сказки необыкновенной.
Я тебе сейчас расскажу одну.
Жила-была на свете одна девушка. Она могла по желанию обратиться в мягкий пушистый снег. И вдруг она полюбила. И этот человек сказал однажды: "Как я хочу, чтобы вокруг меня лежал мягкий пушистый снег, и чтобы он кружился и падал мне на лицо..."
Так появился снег, а девушки не стало...
Жила-была на свете одна девушка. Она могла обратиться в журавля. И вот она полюбила. И этот человек сказал однажды: "Какое синее небо, но нет в нем журавля".  Так появился журавль, а девушки не стало...
Жила-была на свете одна девушка. Она могла обратиться в сказку. И вот она полюбила. И этот человек сказал однажды: "Хочу, чтоб появилась прекрасная сказка..."  Так родилась сказка, а девушки не стало.
Для меня остается непостижимым: почему ты тогда женился и почему столько лет молчал. Я всегда помнила строчки из твоего письма: "Конечно, с милым рай и в шалаше, но если в нем дует, любовь может выйти болячкой на милом и на милой".
Почему ты столько лет молчал? У меня нет горьких воспоминаний, кроме одного. Когда ты лежал в больнице с трещиной в позвоночнике, я приехала в твой город, к тебе, и жила в квартире, где ты был прописан, где жили еще несколько ребят, то есть в вашем общежитии. Мне было больно и обидно получать от тебя короткие записки, где ты требовал, чтобы я уехала. Понять я ничего не могла.
Однажды я пришла из больницы и сидела за столом вместе с твоими ребятами. И вдруг, где-то через час после моего прихода, заходит к нам женщина, которую я видела несколько раз в больнице. Она принесла от тебя письмо и взялась его читать вслух.
В этом письме было много шуток и указаний, только обо мне там не было ни слова. Ты писал, что твоя кровать на время твоей болезни закрепляется за Женей, который спал на раскладушке. Но ты ведь знал, что в этой квартире в твоей комнате, на твоей кровати сплю я, другого места в твоем городе у меня нет. Ты бы видел какими глазами эта женщина смотрела на меня, ты бы понял почему я сейчас пишу и реву. Тогда я не ревела. Я просто поняла, что ты выставляешь меня из квартиры, но зачем это ты делаешь ее руками, понять не могла.
А на следующий день ребята купили мне билет в театр, но мне было не до театра и, чтоб развеяться, занялась уборкой и стиркой твоих вещей. И тут вошел парнишка, живший на одной лестничной площадке в соседней квартире. Он спросил, почему я грустная, я ответила, что ты настойчиво выпроваживаешь меня из города. И вдруг он говорит: "Может тебе с «Валентиной побеседовать?".  И по моему лицу понимает, что я ни о какой Валентине не знаю.
Вечером я расколола твоих приятелей, а потом в палату твою прорвалась, хоть ты и трусил позорно и не хотел, чтобы я приходила. И там я услышала такую крылатую фразу с соседней кровати: "За такой, как Валентина, можно и на край света пойти". Конечно, мужчины любят попутешествовать и не пенят тех, кто за ними идет на край земли, как это сделала я.
Но не это вспоминаю я с горечью, а лицо В.П., так я зову твою жену, как она читала твое письмо, и мне казалось, что вы вдвоем топчите мое сердце, а я стояла, прислонившись к притолоке, и думала: "По какому праву, почему ты ее избрал орудием своим, почему вы вдвоем так безжалостны ко мне, кто она тебе эта женщина?"
А  ребята поняли гораздо больше, чем надо бы. Они во все глаза смотрели на нее и на меня. Представь, каково было мне. Никогда ты не мог сделать мне больнее, мой любимый.
И все пятнадцать лет передо мной ее торжествующие глаза и твои предательские строчки.
Ты прости меня за эту часть письма, я не могла не написать тебе это. Вот я сразу сказала тебе, а ты ответь. В тридцать пять лет можно иметь смелость, чтоб грудью на пулемет. Тем более, что все прощено, но ничего не забыто. Прости за боль, но ты отдал наше счастье другой, чужой, чьей-то женщине, и ты отдал меня в чужие руки.
Странно, до твоего письма во мне не было такой горечи, как сейчас. Все эти годы я думала, что ты не любил меня, и этим оправдывала твое равнодушие к моей судьбе. Пятнадцать лет ни слова участия, ни взгляда, ни надежды... Разве это не жестоко? Пусть ты не любил меня, тогда понятно. И что говорить о тех, кому мы не нужны, если самые родные любимым могут наносить такие раны!
Ты прости, прости эти слова, у тебя семья, дети, реальная, теплая жизнь, а я абстрактное нечто, призрак, вызванный к твоей жизни магическими заклинаниями, мираж, который может развеяться от дуновения. Мы оба, оба боимся этого. Бывали люди, любовь которых не затухала от разлук десятилетиями, а сколько таких, что стремились и разочаровывались!
Однако пора прекратить эту истерику. Я больше не буду так кричать и упрекать тебя.
Скоро у вас будет цвести акация, я семнадцать лет не дышала ею. Видишь, я резко ушла от темы. Но для меня без этого был бы бессмысленным весь дальнейший разговор. Ты должен знать эту боль.
Как-то я сказала своему мужу, что хотела бы, чтоб ему встретилась женщина, которая полюбила бы его по-иному, не так как я, чтоб понял, что такое настоящее счастье любви. Его я не могла полюбить так, как тебя, вы очень разные. Он далек от семьи и домашних дел мы – я и дети занимаем в его жизни небольшой уголок.
Он любит свою работу, и если бы пришлось выбирать между нами и ею, он твердо выбрал бы работу. Но ему не приходится выбирать, а я к нему приспособилась: ни о чем не спрашиваю, не навязываю ему свое общество и общество детей, он имеет каждый день свежую рубашку и вкусную еду.
Если захочет, поиграет с ребятами минут двадцать, а когда я вижу, что они ему надоели, я их увожу. Если нужно пробить стену, чтобы поставить ''шведскую стенку", я ее пробиваю, если я что-то не могу одна сделать, я не делаю, но его не прошу, а он не приземляется к нашим делам.
Я не жалею, что вышла замуж за него, все, что я вижу в других семьях, еще хуже. По крайней мере, он не навязывает мне свое общество, не болтается у меня под ногами, ни за что не укоряет, не приглядывается, чисты ли тарелки. Он мне не противен, я его уважаю за умение работать и за какую-то бешеную работоспособность и жизненную выносливость. Мы живем рядом, живем хорошо и спокойно, но рядом, а не вместе.
Твой приятель, будучи в Москве и находясь у нас в течение месяца, понаблюдав за нами, сказал: "То, что я вижу у вас, похоже на театр. Не знаю другого примера, чтоб было в семье так размеренно, тихо, спокойно и деловито.
Вот и все на сегодня, солнышко мое.


- Любимая!
Какая радость - твое письмо! Но какое оно огромное и какие в нем строчки, теплые, радостные, горькие, мучительные и светлые.
Любовь моя, мне горько писать, ты можешь не поверить, но я того страшного, о чем ты пишешь, не мог сделать. Это сделали за меня моим именем. Прошло много лет, не сразу вспомнишь, но я не посылал такого письма ребятам, это слишком по-женски сделано. Это подтасовка. Возможно, была записка, в которой прочли то, что хотели прочесть. Я не делал этого. Господи, какая боль была, сколько ты тогда вытерпела! И с этим плевком ты жила так долго и помнила обо мне. Кошмар. Клянусь, если б было так, я никогда бы не дал знать о себе. Я еще раз говорю тебе правду как перед кончиной: единственная причина нашего с тобой разрыва на тот момент-желание мое, чтоб в шалаше было тепло тебе, а я создать этого не мог, во всяком случае такого, как хотела тогда моя любовь к тебе. Это тот самый случай, когда творят преступления во имя любви.
Оставить тебя оказалось преступлением, а я думал это подвиг. Да, сколько в мире случайностей, от которых или зола светлая или снег черный. Ты для меня в эти годы была ребенком, которого я пристроил в теплое место и ради его счастья не отзывался, чтобы не бередить души и себе и тебе. А теперь я старый, ты взрослая, мы выдержим эту встряску, эту муку.
Сказка твоя прелесть. Прелесть и грусть, просто сердце рвет, а мне надо быть железным, твердым, как это трудно! И вообще я сейчас более эмоция, чем твердость.
А бабушка мне говорила из глубины своей мудрости старого человека: хорошо тебе живется, и Валентина твоя неплохая, живите, дай вам бог счастья, но она, она твоя жена, вы бы жили с ней лучше, да и люблю я ее, глупый ты". Я ей доказывал, что это не так, а она так грустно и добро слушала и улыбалась.
Ты состояния своего не бойся, у меня оно такое же. Ты не мучайся, пожалуйста, я тебя прошу. Очень мне строчки твои последние тревожными кажутся. Неужели ты действительно так себя чувствуешь в своем доме, зависимой от кого-то? Это так не похоже на тебя, моя радость. Ты та, которую все любят, стоит им только с тобой соприкоснуться.
А помнишь, как я был у тебя в Москве и мы ели майонез на хлеб намазанный?
А еще, почему я смотрел на тебя тогда из-за дерева, а не окликнул, тебе скажу, что тогда я не смог бы уйти от тебя, а это было нельзя. А мой друг так много и так хорошо рассказывал мне о твоем муже, так воспитывал во мне уважение к нему, что я почувствовал какую-то робость. А он весь разговор о тебе сводил на него и говорил о его возрасте и его диссертациях.
Когда я увидел твою открытку, то сказал себе, что обязательно напишу, пусть это будет даже боль тебе. Но я не могу жить с вырванным сердцем, ты должна все знать. И я рад, что мы пишем друг другу, что любим друг друга, что я уважаю тебя.
До свидания, грусть моя, до свидания.

- Я опять с тобой. Сегодня хорошо спала, микстура, которую мне прописали, отлично подействовала. Правда, я хлопнула двойную дозу. Я уже два года мучаюсь бессонницей еженощной, мучительной, а днем труд на благо Отчизны.
Боже мой, если бы было возможным тебя с твоими ребятами забрать под мою крышу, я была бы счастлива...
Что же я пишу!
Поверь, мне достаточно знать, что ты меня любишь, что жизнь моя стала солнечной, что будет, как будет, не знаю, но хуже, чем было, не будет. Первой любви – через годы – боятся те, кто о ней забывал. Я не боюсь ничего. Ничего. Как ты занимаешься детьми? Я делаю так: в девятнадцать часов привожу их из сада, мы ужинаем и беседуем о прошедшем дне. Потом садимся рядом на диван или за стол, читаем книги, рисуем, учим буквы или еще что-то делаем, но все вместе. Телевизор – в крайнем случае, если передача для всех. Если для меня, это вон, есть только дети и мама. В девять часов я их укладываю, потом быстро мою посуду, готовлю ужин мужу, он приходит, я доделываю свои женские дела до двенадцати, порой до часа.
Если болит голова, они рядом дышат, рассказывают что-то, строят. Головная боль у меня бывает часто, мои парни сидят рядом и кладут свои ладошки мне на голову крепко-крепко. Они уверены, что так мне легче. Кстати о боли. Сейчас я тебе напишу стих свой двенадцатилетней давности:
Повесть любви нашей еще осталась,
Еще солнце не расплескалось,
Еще светят лучи горячие
В сердце кровоточащее.
Еще приступами грозящая
Где-то боль притаилась дрожащая,
А любви моей приговор вынесен,
Твоею рукою вывешен.

И все же яркие воспоминания
Устраивают восстания.
И еще тревожат с тобою нас новости
И нет пока что конца у повести.

И еще напишу тебе предсвадебный стих:
Когда уставшие улицы
Сонная кутает мгла,
Все мне, чудачке, чудится
Лучик тепла.
К лучику сквозь бессонницу,
Забыв обо всем, тянусь.
Может, найду я солнце,
Может, всего лишусь.

Не нашла тогда я солнца. У меня хорошая батарея центрального отопления. Тепло и надежно. Сейчас есть лучик, и я по нему бегу к тебе.
Сегодня в лифте я поссорилась с соседом, который живет этажом ниже, под нами. Он полковник, как-то связан с космонавтами. То у него в гостях Титов, то еще какая-нибудь знаменитость. И он мне говорит: "В среду у нас был Кожедуб, трижды герой, а ваши мальчики так топали, что у жены произошел приступ стенокардии". Я сказала, что его гости меня не волнуют, у меня свои кожедубы растут. И ради его гостей я не буду своим детям ноги выдергивать, чтоб не топали. А его жена, если бы имела детей и работала, может, ей некогда было бы болеть.
Я себя, свою работу, свою семью очень уважаю и не позволяю никому мне говорить гадости и глупости.
Вспомнился один случай. У меня есть подруга, а у них с мужем была старенькая "Победа". Они подтянули животы и купили "Волгу". Как-то я к ним зашла, а муж подруги решил меня потрясти видом своей шикарной машины. Он захотел меня прокатить до моего  дома  и убежал холить свою игрушку. Через время и я с подругой иду к машине, разговариваем, подошли, сели. Он спрашивает меня гордо: "Ну, как?"  "Что как? - не поняла я. "Ну, машина".  "А, - говорю, - машина! Хорошая машина". А подруга засмеялась, но с некоторой обидой говорит: "Перед кем ты фасонишь? Ей что "Волга", что самовар. Я, конечно, понимаю его гордость, но у меня нет машины и я не стремлюсь ее иметь. Когда у меня появились деньги, я взяла своим ребятам преподавателя английского языка. Это я считаю необходимым, а машину нет.
Вообще с деньгами трудно, как и с подпиской на книги. Но недавно удалось купить Конан Дойля. На это ушли все мои сбережения. Я хотела купить пальто. Не знаю, наверное, я плохая хозяйка, но и муж мой не хозяин. Унес магнитофон на кафедру, плащ кому-то отдал. Приятель потерял свой, а у моего мужа точно такой, так он приятелю свой отдал, чтоб жена того не ругала. Не знаю, наверное, пьяны были.
В гости я хожу не часто, чаще гости бывают у нас. Все знают, что в любое время могут прийти, прибежать, прискочить. Обычно ключ от квартиры лежит в велосипедной сумке у двери квартиры.
Вчера своих мужчин еле уложила спать: вели беседу, обменивались информацией по поводу архейской эры и мезозоя. Старший сын обнаружил в этой области колоссальные знания. И только в половине второго ночи я их затолкала в кровати. Сейчас семь утра. Старший сын уже уткнулся в книгу, а младший и муж еще спят.
Лежала и думала о тебе. До чего же ты был похож на теленка, которого за веревку тянут. Куда волокут, туда и ноги двигаются. Кто веревку перехватил, у того ты в руках и очутился, тебя и привели в это стойло. И привязали детьми. Потреплют изредка по холке, сена дадут, еще и спасибо скажешь. Разве нет? Ну, весной чуть взбрыкнется. Но на каждую животину у хорошей хозяйки есть либо узда, либо хворостина, либо дубина, чтоб не взбрыкивал.
И как это ты решился на звонок? Представить трудно.
Ты меня щадил... Покой ты свой берег, бережешь и беречь будешь. И поэтому все письма бред. Твой круг так замкнулся, или тебя в нем замкнули, что все невозможно: ни любовь, ни чья-то дружба. Ничего!
Расстроилась и голова разболелась. Сейчас вы все, наверное, на ногах. Твоя В.П. готовит завтрак. Потом ты пойдешь за продуктами в магазин. Потом ты придешь, будешь то телевизор включать, то магнитофон, то приемник, бесцельно искать чего-то. Потом почитаешь что-то, ну, мусор вынесешь, может картошку начистишь и так далее. Может да, а может нет. Все равно. Для меня ты что-то нереальное. Остались только воспоминания –незыблемо. А сам ты – галлюцинация. Они, эти галлюцинации, бывают разные: звуковые, видовые, на все пять чувств. Ты чувство шестое. Ни звуков, ни видов, ни на ощупь, ни на вкус, ни на нюх. Чертовщина. И я с этим ничем живу двадцать лет. Какая бесцельность чувства, мука и боль. Эх, ты, мой теленок глупый. Все шатко и валко. Грустно, тоскливо.
Вчера смотрели передачу, где взрослые люди вспоминали своих первых учителей. Я спросила у старшего сына, кого он будет считать своим первым учителем, когда вырастет. "Только мать", - сказал он. Наверное , ему хотелось это сказать торжественно "мать". "Чему же тебя научил этот первый учитель?" "Он учит меня видеть все". Он многое понимает, мудрый маленький философ, щедрое сердечко. Они уверенны, что мама знает все и все умеет. Мы много делаем вместе, часто игрушки: индейцев из дерева, лодки-долбленки для них, вигвамы, динозавров из коряг. Для них нет проблем с игрушками: игры у детей необычные, таких игрушек в магазинах не бывает. Пусть это на один день увлечение – этот кусочек пути должен быть насыщен до предела: книги, картинки, кино, слайды, игры и сделанные самими игрушки.
Сегодня ночью мне приснился сон, будто я кипячу молоко, смешала трехпроцентное, шестипроцентное, добавила сливки и вдруг бух туда уксус и все свернулось в тугие комки, как резиновые. Наверное, это похоже на мои письма. Нехороший сон. До свидания. Жду твоего письма.

- Прочел твое длинное письмо и спешу ответить. Я жив, здоров. Лежал в больнице, не мог тебе писать, но очень хотелось этого. О здоровье: давление снизилось, сердце тоже в порядке, все сваливают на ту давнюю травму позвоночника. Головные боли остались неизменными, все та же раздражительность и усталость. Устаю быстро и ничего в голове нет, ни мыслей, ни желаний. Предполагают повышенное внутричерепное давление. Рекомендации: покой, не расстраиваться, ходить пешком. Рекомендуют, а сами знают, что это нереально. Ты врач, подумай, чем мне можно помочь, неприятно, когда голова чугунная.
Пожаловался тебе по твоей просьбе, я не виноват. Вообще я твой раб. Повелевай – исполню. Как мало сейчас желаний повелевать, все норовят за чьи-то команды спрятаться.
А помнишь, а помнишь... Ах, как сладко вспоминается, как горько вспоминать. И ты говоришь, что мало у нас чего было? У других вообще этого не было, вот в чем несчастье. А мы с тобой счастливые. Очень жаль только, что все носишь в своей душе: нежность свою, доброту, заботу свою даришь другому, хотя она выросла от того, что готовил себя для той, которую любил.
Расскажу о своей работе. Город мой стоит на дороге Ростов-Баку. В нем большой и, говорят, важный химкомбинат и ГРЭС мощностью в 1,5 млн. квт. Это тебе о чем-нибудь говорит? Работаю я на ремонте основного оборудования этой станции-генераторы, возбудители, двигатели напряжения, выключатели. Я – начальник участка. Ремонтируем подстанции и ГЭС. По столбам не лазим, этого так не хотела моя бабушка, она считала, что по столбам лазят распоследние, распропащие. Другими словами, я обеспечиваю тебя и служу для того, чтобы ты, как только включала свет, так вспоминала обо мне.
Когда мой друг описывал мне твоего мужа, я его спросил: "А эти ребята, которые защищают диссертации, они работяги?" Он уверил меня, что они зря тоже ничего не получают. Мы с ним  решили, что мы корни дерева, на котором растут они. И их хлеб не легкий.
Так что, лапушка, включай свет, смотри на лампочку, это мой труд тебе светит, это я тебе освещаю стол, за которым ты пишешь мне письма. Видишь, как мы рядом!
Так вот, не знаю, что там у вас была за тема разговора или уж мой друг так переживал не показаться провинциалом, но он с гордостью сказал, что он за себя не краснел. Это я отношу за счет твоего присутствия там, потому что ты – сердце любой компании, это демпфер всем толчкам и встряскам. Ах, любимая, почему это был не я!
Где я был, что я видел что читал... Дорогая моя, сколько ночек бы мы с тобой проговорили! Постепенно я тебе все опишу. У меня есть немного книг, штук 500. По-прежнему и неизменно Шолохов и Куприн – до слез, до боли. Очень меня интересует тема "что было без меня, когда меня не было". Люблю мемуары, то, что в них, моменты истории, события, факты.
А ребятишки мои бедные, нет времени у меня для них. Я ухожу из дома в шесть тридцать, а прихожу в девятнадцать, если работа не очень задерживает. А работа у меня очень напряженная,  устаю к тому же, часто работаю в выходные дни. Ребята увлекаются техникой. Младший первое слово сказал " моряк", а может с ним и родился. У него только оружие, флот, корабли, подлодки. Хочет быть капитаном.
Я тебя целую, моя хорошая. У меня голова не работает от того, что ты есть, но так далеко где-то в Москве и я не представляю где.


- Здравствуй, звездочка моя. Пишу после твоего звонка. Тебе все о себе писать? У нас были гости. Проводила всех, побрела на раскладушку, а муж сидит телевизор смотрит, отдыхает. Младшего ребенка отправила к свекрови на два месяца. Теперь мы втроем. Будем ходить в музеи, кино, театры.
Чем я вообще занимаюсь? Говорить о доме или о работе? О работе, так спокойнее. Я отоларинголог. Ты видел отоларинголога? Во лбу постоянно звезда, а на лице постоянно маска, так как работаю в инфекции. Туберкулез...Что поделаешь, прячемся от него. Туберкулез гортани, носа, бронхов, сопли, слюни, кровь – вот моя специальность.
Знаешь, я такая же худая, как раньше. Свекровь меня за это ругает. Постараюсь прибавить килограммов пять, чтоб тебе понравиться, ведь говорят, что мужчины любят толстых женщин, только одни явно, а другие тайно.
Что еще тебе сказать... Я все еще рисую. Одно время увлекалась резьбой по дереву, гипсу. Еще что... Имела в институте первый разряд по пистолету. Умею скакать на коне...
Вчера ребята, к ужасу свекрови, вспоминали, как я сбивала яблоко из духового ружья, а яблоко было на голове у мужа.
Конечно, я многое умею и не лишняя в своем доме, он на мне держится.  А наш отец так занят, что едва-едва один раз в неделю занимается с сыном английским и то, если напомню. А так он дома ничего не делает, да и когда? Уходит в восемь, а приходит в десять вечера, а то и позже. Я тут спросила у него как-то: "Ты что-нибудь обо мне знаешь? "  А он говорит: "Да, ты моя жена, мать моих детей"... и умолк. Я вздохнула и говорю: Это все соседи знают? Он добрейший человек, работяга там, где-то, не дома. "Представляешь, - говорит, - я так люблю свою работу, а мне за это еще и деньги платят. Я, конечно, заметила, что если  платили больше, то я бы тоже его работу любила.
Ну да ладно о его работе. Расскажу лучше о своей. После института я училась в ординатуре. Потом по распределению попала, в поликлинику. До меня там работали четыре совместителя, а когда я пришла, их уволили. Приемы большие, сорок восемь человек – норма приема в день. Должно было быть два. врача, а работала я одна, и приемы превращались в кошмар, смотреть как следует могла, немногих, а остальные по жалобам: беспокоит ухо, смотрю ухо одно на второе нет времени, нос, горло, гортань то же не смотрю, нет времени. Уставала ужасно, а дома два малыша, один  годовалый, другому четыре года.
Мы пишем письма друг другу как при заочном знакомстве, это кажется смешным. Смешно и грустно. Мы погружаемся в любовь, как в трясину и спасенья нет. Мы должны все скрывать от всех, ибо, если это станет известным, мы замучаем до смерти ни в чем не повинных людей. Эта любовь, как катастрофа и выхода нет... Я не  вижу выхода...
Ты говоришь, что ты в этом мире один. Не смей так думать. А твои сыновья? Они чьи? Твои или своей матери? И как вы ими занимаетесь? Кто она и что она? Мне представляется, что это ловкая, цепкая, твердая, ревнивая женщина, и ты боишься ссор с нею, эти ссоры должны быть ужасны. Она тебя мной не упрекает? За то, что я была когда-то? Ты прости, что я в это путаюсь, мне очень хочется все о тебе знать, представлять, предвидеть, потому что от окружающих тебя зависит и твое отношение к миру и ко мне.
Твоя жена, гордячка? Когда-нибудь и ты узнаешь, что я жуткая гордячка, которая всегда не мыслила себя без тебя и без тебя растерялась в жизни и еле выжила себе на удивленье. Однако я поднабралась мудрости и живу. Ты пишешь, что тебе нужно быть железным. Ну почему? Сердце не может жить в железе, оно должно жить в сказке. Я мудрая женщина... женщина... Хорошее слово. Девочка, девушка, что она знает? Я как-то ехала в метро, а напротив две девчонки сидели, глаза, как стеклянные бусины сверкают. Ни мысли, ни грусти.
У меня много бумаги и сегодня вновь бессонница, и я могу  писать всю ночь.
Расскажу-ка я тебе о своих мальчиках. Старший – моя слабость. Увлекающийся, порывистый, резкий, ласковый, рассеянный, всякий. Это мой характер, но у мальчика. Отлично рисует и прекрасно сочиняет небольшие рассказы, которые записывает. Хорошо знает историю. Поэтому наша библиотека своеобразна: если сына привлекает геология, приобретаются книги по геологии, если древние ящеры – книги об этом, если доисторический человек, соответственно. У нас много книг по истории, есть даже прошлого века.
В нашей библиотеке много разделов, все можно найти, во всяком случае, ответить на множество вопросов, возникающих у детей. Но сегодня меня они спросили кто такие дорийцы. Кроме того, что это основатели Спарты, больше сказать ничего не могу. Придется идти к соседу, может он знает, все-таки он специализировался как критик по древней литературе.
Старший сын занимается английским языком, мы взяли учителя, хотелось бы, чтоб мальчики знали иностранные языки, то чего мы лишены. Старший мой сын – мои крылья, моя жизнь. Он все воспринимает радостно, давать ему знания огромное счастье, так как видишь, как зерна прорастают. А вот в школе учится неважно, не знаю, возможно, ему скучно, а может быть трудно, к тому же он самый младший в классе. Он очень красивый мальчик: бледный, с темно-русыми вьющимися волосами и горящими черными глазами.
А младший – этакая лапа, мягкий, добрый, ласковый, внимательный. Первое слово его было "трактор". В квартире все – машины: он – машина,   стулья – машины, диваны – машины, столы, кровати – все машины, все гудит, рычит и едет. Это – мой мужчина в доме. Увидит неполадки, старается сделать все сам. Гайки, болты, железки у него в полном порядке. Этот белоголовый с каким-то сиреневатым отливом волос с голубыми глазами. Он болеет астмой уже больше года. Делается все возможное, чтоб приступы исчезли. И вот уже два месяца их нет. Мне сказали, что если три  года мы его продержим без приступов, можно считать, что он будет здоровым ребенком.
Письмо мое не письмо, а семейная повесть.
Мне снова приснился ты. И как всегда в снах я тебя ищу, жду, мечусь, знаю, что ты где-то рядом, нахожу, но ты бесстрастно уходишь.
До свиданья, дорогой мой, целую тебя.


- Милая моя! Как много мыслей, нежности, любви в сердце! И как мало их на языке.
Пишу тебе письмо, сидя на работе, рабочий день закончился. Холодно, станция моя шумит. Сегодня прочел стихи Вознесенского, эти страшные строчки: "не выжить, не надо обмана". И еще "не возвращайтесь к былым возлюбленным" Очень грустный стих. Ну и что, если жизнь это такая грусть, я за нее, за эту грусть. Есть большой-большой мир, много-много людей, холод, ночь, мороз, а между всем этим, между нами тоненькая ниточка, теплая от сердца к сердцу и ее чувствуют только двое – ты и я. В этом злом, спешащем грохочущем мире неужели устоит этот крошечный огонек любви, который мы с таким страхом и надеждой пытаемся защитить. А может это пламя, и оно нас сожжет? Или это ровный, сильный огонь, дающий тепло и свет нам, помогающий устоять и не окостенеть душой? Ты моя совесть, я перед тобой отчитываюсь, ты – моя сила, в тебе я черпаю ее. Только вот источник боюсь ослабить, ведь я в него дополняю только тысячную долю того, что беру. Не оскудеет ли он? Не сгорит ли эта свеча?
Я очумел, хожу сам не свой. Единственно, стоит в голове твоя фраза: "Ничего, все уравновесится, все отрегулируется, все встанет на свое место". Быстрее бы. У меня нет сил. Домашние уже говорят: "Что с тобой, ты стал какой-то другой". А  при мне твои письма, в моем сердце и уме! Пишу тебе, хожу на почту по субботам. Это облегчает мою жизнь в течение недели.  "Ничего, ничего, - говорю я себе, - пусть сейчас все трудно, пусть работа рвет на части, но ведь будет суббота, а там лежит ее, моей любимой письмо, будет радость и счастье". Дорогая моя не будем торопиться со встречей, мы еще не готовы к ней. Мы можем вспыхнуть, как костер, а вдруг останется холодная зола? Я так боюсь этого, так боюсь, что словами не выразить. Спасибо тебе за твою отчаянность ехать, куда я захочу, спасибо тебе. Целую тебя нежно-нежно, как сто лет назад у твоей калитки.
Какой будет наша встреча, не знаю. Но скорее всего я приеду в Москву и она будет наша твоя Москва. Я помню, как я уезжал от тебя и помню твое лицо залитое слезами. Как ты тогда плакала, как ты плакала! Это тем более поражает меня сейчас, так как я был в тот момент безоблачно счастлив. Какой я был идиот. Мне надо было тебя забрать, увезти с собой. Ругай меня, ругай, ты имеешь на это право. И  я это переношу легче, чем те слова, которых я не заслуживаю.
Ты живешь в моем доме, это стало так заметно. Я почти не замечаю свою жену, обращение ее ко мне меня раздражает, я почти перестал с ней говорить: нет темы. Какая-то ласка к ней – это предательство тебя. Разве у меня сейчас жизнь? А ты забираешь у меня все мужество.
Как было бы здорово – быть с тобой и чтоб, вокруг нас были мои и твои хлопчики. Но это нереально.
И я лечусь своими ребятишками. Особенно младшим. Позволяю ему делать все, что он хочет. А хочет он по мне топтаться, ходить, влезать, читать лежа на мне. Вот сейчас хотел пока пишу, откупиться от него книгой, дал толстую о Гагарине, нет, пришел ко мне на кухню, велел петь песню, я пел, ведь отец умеет все. Это я внушаю ему давно. Вот мы сидим сейчас вдвоем, и он совершенно не дает мне писать, а мать наша, слава Богу, уехала к своим приятелям в соседний город. А старший в школе. Прости меня, моя миленькая, все еще впереди, все тебе напишу и расскажу. А то, как ты садилась в ''Волгу" – я тебя обожаю такую. Я люблю тебя всякую.
В общем, он меня затерзал, этот сын.
Целую тебя крепко и нежно. Не болей, пожалуйста. И вообще, мог же я зайти к тебе в дом, как любой из знакомых, или нет?


- Опять ночь, опять пишу. Я сейчас живу в каком-то другом измерении, все – трын-трава.
Завтра мне рассказывать на работе о Цветаевой. Всего на сорок минут. О чем им говорить? О необычной женщине, о муже-белогвардейце, о ее любви к нему, к друзьям здесь, к друзьям "там"? О любви к России и о грустном конце? О ее звонком стихе? Не хочу.
- Сдайся! еще ни один не спасся
От настигающего без рук.
Я очень ее люблю.
Нет выхода... Как в метро: "Выхода нет" и все туда лезут. Говорят, в Америке уменьшилось число самоубийств от того, что заменили все надписи " выхода нет" на "выход рядом".
Когда я писала твоему приятелю письма, я писала их тебе. А его жена вопрошала: "Что ей надо? Ведь все есть, ну все!" Наверное, она думает, что я с жиру бешусь все эти двадцать лет. Я тебя люблю двадцать лет! Ужас! Вечность без тебя.
Сегодня смотрела по телевизору "Девять дней одного года" Этот Гусев частично списан с моего мужа. Только мой благоразумнее, не пойдет, куда не надо. Я смотрела и думала: "И таких любят и такие любят". Их любить ужасно, как жернова на себе таскать.  Мне не ужасно, я мало люблю, и мне жаль его. Я как-то сказала, что хочу, чтоб он встретил женщину и влюбился, чтоб забыл кафедру, семью, детей,  долг и все, что есть, и мчался туда, где есть она, чтоб увидеть ее хоть издали, чтоб дотронуться до краешка ее платья и чтоб это казалось уже невероятным счастьем. И тогда бы он понял, что значит любить. А он смеется. Он рационален.
Господи, мне повезло. Он добрый, понятливый, не обидчивый, мягкий, но крутой. Вот смотрю на него порой и думаю, где же эта женщина, его половинка? Я, конечно, жена хорошая. Наверное, нужная ему. Спрашиваю как-то: Ты меня любишь?" Ответ: "Когда тебя два дня не вижу, ужасно скучаю".  "А день, а час?" - смеется. Он не знает. Два раза в день звонит домой. Это обязанность.
Что-то я, наверное, не то пишу. Ты не обижаешься? Но это моя жизнь. Ты мне все-мать, отец, совесть. Матери своей ничего не рассказываю. Мы с ней встречаемся всегда с опаской и всегда ссоримся. Нельзя сказать, что она меня не любит, но какой-то странной любовью. Мучает до смерти. После ее отъездов мне по ночам кошмары снятся.
Милый, а вдруг мы встретимся и все не так? Все спокойно станет внутри. И будешь, приезжая в Москву, приходить ко мне в гости, как и твои знакомые и приятели.
Да, они о тебе много говорили, так как я их выспрашивала под дулом пистолета. Потом они меня любят и считают, что ты свинья. И все. И еще ты их всех распугал. Один сказал: "У него некоммуникабельность". У тебя. Ишь ты! Я хочу, чтоб они все видели, что ты счастлив. Мне это важно знать, что ты счастлив. Мы были вместе-врозь. Теперь мы вместе-вместе. Не хандри. Хуже не будет. Впереди пол жизни. Женишь ребят, переберешься ближе. Может мой муж влюбится в кого-нибудь, у него возможности: Зав. кафедрой, через год профессор, молодой. Может, найдет кого. Там женщины талантливые – ассистенты, доценты. Я-то против них ничто, баба с закидонами. Надоест, может и уйдет. А первой мне никак не уйти. Всю жизнь себя в жертву приношу – чему-то, кому-то.
Я каждый день бегаю на почту, придумываю себе дела так, чтобы дорога, была рядом с почтой и будто просто так забегаю к окошку "до востребования". Вчера ночью стояла на автобусной остановке и загадала – сколько по моего автобуса пройдет чужих, через столько дней получу твое письмо. Мой был четвертым, значит, письмо будет в субботу. Но сегодня не выдержала, побежала опять, ничего нет. За последний месяц я ужасно поглупела, себя не узнаю.
Завтра отправлю тебе лекарства с подробным описанием как принимать и вложу рецепты, чтоб могли у вас в аптеке сделать. Если будет что-то не ясно, звони.
Из-за своих психопатических состояний я запустила весь дом. Сын из школы притащил воз двоек. Все через пень-колоду. Где твои письма? Почему я уже неделю их не получаю?
Я, кажется, написала уже немыслимое количество листов кому-то, кто мне вообще сейчас мало знаком. Может это недоразумение и его, знакомого или малознакомого нет вовсе?
Я сейчас лечусь, у меня самая настоящая неврастения. Укрепляю нервы. Алоэ, витамины, глюкоза. Когда я эти нервы укреплю, то, боюсь, что ты меня не узнаешь, потому что это буду уже не я, а комплекс витаминов в упаковке.
Сейчас я знаю, что мы с тобой счастливые люди. Пока счастливые.
Была у Татьяны в гостях (помнишь Ордынку?), поболтала с Элкой с Кутузовского (помнишь, ты грозился зарезать меня после вечеринки на ее квартире?).А помнишь, как ты со злостью пнул камень ногой, когда мы брели по Метростроевской и разбил этим камнем окно в полуподвале? А помнишь, почему мы тогда поссорились? А меня... ты помнишь?
До свидания, целую тебя. Привет от моих девочек, они нам сочувствуют.
Пока, пиши, негодник! Целую.


-Дорогая моя, прелесть моя, хорошая моя! Прости, прости, что писем долго нет, это не от того, что я тебя забыл, просто у меня сейчас добавилась куча работы, авария за аварией, а  я вместо твердой и волевой мысли имею мягкую, добрую мысль о тебе, и только о тебе. Я из тех идиотов, которые работе отдают больше, нежели себе и своим близким.
А тут опять моя бедная голова. Ложусь спать с мечтой, что утром она будет чистая и свежая, а  утро равно вечеру, никаких изменений. Боль, муть, апатия. И только нежные твои руки и твое сочувствие помогают мне. Не обижайся, родная, что нет писем, просто ты говори: "Бедный мой, опять он затуркался, опять рвется на части". И ни в коем случае не думай, что я о тебе забыл, что тебе малознакомый, я тебе родной. А вообще-то мы с тобой психи. Вместо того чтобы силы получить, крылья расправить, мы расклеились.
Большое тебе спасибо за советы, заботу, лекарства и рецепты. Мне пишет рецепты моя любовь, а подписывается чужой фамилией. Холод и жуть от этого рецепта. Родная моя! Какой ужас. Как ты там улыбаешься, как прежде? Как руками размахиваешь? Так же?
А Элке, негодяйке, скажи, что ее компания та недобрую службу сослужила, хотя там было очень хорошо. А вообще я хам. Как я по-хамски вел себя тогда по дороге к тебе домой. Улицы я не помню, а все другое помню отлично. Негодяй я был. И ты такую скотину любила! Господи, слезы наворачиваются, как вспомню нашу первую встречу у тебя в Москве.
А вдруг мы встретимся и все не так? Все спокойно станет внутри? Я этого не боюсь. Мы бесконечно счастливы прошлым, безгранично благодарны прошлому и я всегда буду счастлив и видеть тебя и получать от тебя любые весточки.
Я все сделаю, чтобы видели, что я счастлив. Но ведь причина счастья тайна. Ты же велела тайну хранить. Как здесь быть?
Я никогда не спрашивал у наших общих знакомых о тебе не потому, что мне не было это нужно, а для того, чтобы не услышать в ответ: "Что тебе от нее нужно, свинья". Я сам провоцировал их к воспоминаниям прошлого, чтоб собрать какие-то крохи о тебе, ты  пугаешься. Ругаешься и пугаешься. И вообще, если откровенно, я боюсь тебя. Ты такая умная, цельная, хорошая, сильная и мужественная, что я чувствую себя сморчком. И это у меня с давних лет, честное слово. Не достоин я тебя. И никто меня в этом не разубедит.
Отвечаю на твой вопрос, почему я женился так скоропалительно. Буду говорить честно, как своей совести. А совесть моя – это ты, солнышко мое. Когда я вышел из больницы, я продолжал быть беспомощным, гипс до пояса. Обо мне очень заботились, и я просто не мог плюнуть в этот колодец. А потом... Да, действительно, у В. П. сильный, властный характер, бесконечное желание иметь больше, чем есть. Отсюда все остальное. Только ты не думай, что я серый, темный, забитый. Я светлый, Я очень горжусь своими работами, докладами, которые приходилось делать. Ведь эта та область народного хозяйства, где мы идем ноздря в ноздрю с США. Это очень серьезная наука и оборудование.
По поводу института. Совесть моя, я совсем окостенел для внедрения в свой мозг истин. Я не верю в то, что снова смогу учиться. Все-таки пятнадцать лет работы с направлением противоположным от науки. Работа в принципе где взять, у кого выменять, обеспечить, чтобы не стояло, а работало. Я тружусь с постоянной затратой сил и энергии. Миленькая моя, люби меня. Я немножко тебя достоин. Хлеб мой труден, но я люблю свою работу.
До свиданья милая. Ты не огорчайся, что писем нет так часто, как ты хочешь. Я тебя люблю и помню всегда. Успокойся, моя хорошая, мы встретимся и, кажется, настолько познакомимся, что я буду не просто тебя целовать, как икону, а страстно и нежно. До  свиданья.

- Родной мой, милый, страшно рада, что ты нашелся, Ты не сердись на меня за злые строчки, мне так тебя недостает. Как же это несправедливо: разрезала судьба, одно на две части и разбросала по двум сторонам света. А мы с тобой одно. И все это больно и грустно. Ты не бойся, что встреча все испортит, ведь влюбляются же взрослые вновь. Вдруг и мы вновь влюбимся? Ничего не хочу, кроме как смотреть на тебя и говорить с тобой. Я стала такой молчаливой, не поверишь. Ведь я была болтушкой, правда? Но сейчас мне хочется говорить и говорить только с тобой и обо всем на свете.
А представь себе, что мы могли вообще никогда не встретиться, ведь это случайность. И мы бы не знали ни в тридцать пять, ни в шестьдесят лет, что мы существовали друг для друга на земле и были бы совсем одиноки. А когда ты от меня отказался, я знала, что ты без меня, как я без тебя; что все увлечения будут короткими, потому что мы уже не могли иначе смотреть на мир, как  через друг друга.
Ни в одном человеке никогда не могла я найти твоего порыва ко мне, тайной ниточки, которая бы все время чувствовалась и была такой: чем мы дальше, тем сильнее нас тянет друг к другу. Никогда я не знала, что думает человек, рядом со мной идущий, и никогда он не знал и знать не хотел, почему я такая, как есть.
Что только обо мне не говорили: и просто и сложно и никто не был близок к истине.
Знаешь, шла я домой с работы, девять вечера, пустынная улица, ветер, приболела слегка, простудилась. Иду, носом дергаю, тащу сумку с продуктами и думаю: "Хоть бы разочек муж догадался выйти меня встретить,  а вот ты бы догадался, прибежал бы к концу приема и мы бы шли и болтали, и я бы не ревела, а, наверное, смеялась и как бы нам было хорошо. Иду, реву. И так пришла домой зареванная, и никто не заметил, что со мной что-то не так.
Сосед пришел, литературный критик, завелся разговор о древних цивилизациях на три часа. А я сижу и элементарно хочу спать, но по своей дурацкой привычке поддерживать беседу, подливаю масло в огонь. Говорят  обычно все вокруг меня, я иногда только фразы вставляю, редко, правда, Вокруг так много развелось кандидатов и академиков, что лучшее в мире средство не быть дурой, это быть мной, Наверное, поэтому они все к нам идут, что всех принимаем и всех выслушиваем. И всех утешаем, как своих детей.
Я страшно рада,  что ты со мной, что я могу тебе писать, что тебе не надо решать жуткой задачи: как быть со мной, жениться или нет, и какой я буду женой. Правда, понять не могу, что мы с тобой будем делать все эти годы вдали друг от друга. Если бы ты решился поступать в институт в Москве, мы бы виделись два раза в году.
Все равно. Я люблю тебя. И пусть это невозможное хочу быть рядом –не только в письмах, но по-настоящему хоть недельку.
А что говорит твоя мама? Она меня ругает? Наверное, наша переписка для нее большое потрясение. А сестра твоя обрадуется. Она, наверное, не любит В. П.? Ты обратил внимание, что я в каждом письме цепляюсь к твоей жене? Ревную. И все. Кош-мар! Она, конечно, другая, не такая, как мы, а гораздо проще. Ведь таких, как мы с тобой, мало, а, может быть, и нет. Я ревную... Я просто сегодня все это осознала. Не могу думать, что ты ее целуешь, смотришь в ее глаза, что у нее есть на тебя права, а у меня никаких – даже видеть тебя не могу, разве это справедливо?
А может, если бы я была всегда рядом, если бы  мы женились, ты бы не понял никогда, что такое жизнь без меня. И искал что-нибудь необыкновенное, и я была бы опять несчастна. Самое грустное, что все поняв, мы не можем отыграть все обратно.
Знаешь, я всегда считала, что безответной любви нет. И когда-то на каникулах я была дома, у родителей и подошла к тебе в магазине, а ты так торопливо убежал от меня, я решила, что моя любовь не имеет права жить. Если б ты знал, что я делала с ней, с бедной моей любовью! Как я издевалась над собой, над ней, как я жестоко ее убивала и как она хотела жить, бедная. Мне казалось, что я ее извела, стала сама жестокой, циничной, злой. И ненавидела себя страшно. И как я радовалась, если чувствовала, что замученная, она живет и греет меня. Потом я перестала ее мучить, и она опять выздоровела, и часть ее я отдала мужу, моим сыновьям. А часть оставила себе. И знала, что если ты узнаешь, что я люблю тебя, твой мир станет светлее, шире. Пусть, я думала, ты не любишь меня, все равно, это просто приятно знать, что тебя любят несмотря ни на что. Поэтому я так хотела, чтобы твой друг сказал тебе, что я тебя все еще люблю.
А ты боишься встречи... Милый мой мальчик, та девочка, что живет во мне всегда твоя, а вот об этой женщине ничего сказать не могу. Не знаю. Наверное, ведь теперь обо всем думается, тебе придется завоевывать меня. Скорее всего, это будет трудно. Но ты меня не бойся, я сама тебя боюсь.
И все-таки мы должны встретиться в этом году. И если ты в Москву не приедешь, летом я в твой город доберусь хотя бы дня на два. Что ты будешь со мной делать и куда прятать, не знаю. И нечего меня "выдерживать",  я итак тебя пятнадцать лет не видела.
Я никогда не любила тайн, а теперь надо прятаться. Если мы встретимся в маленьком городке, нас обязательно кто-то увидит,  узнает. Вот Москва, это другое дело. Приезжай хоть на курсы какие-нибудь. Главное – увидеть, увидеть, увидеть. Когда же это будет возможным? Ты пишешь "рано". Ты что! Я не буду ждать у моря погоды. Придумай же что-нибудь! Ведь я могу к тебе домой нагрянуть. А что? Жену твою я не боюсь, тебя жалко, ты-то испугаешься. Несчастье мне выпало: любить трусоватого мужчину. Не сердись, уж так я о тебе думаю. И очень люблю. Очень.
Не скупись мне писать. В субботу не звони, я уеду к родителям в Подмосковье. Они перебрались поближе ко мне. Живут в кирпичном доме на втором этаже, дачку себе построили на муравчатом пригорке за речкой, огородик завели. Какая же там красота.
Летом я езжу к ним на субботу и воскресенье, каждый раз вижу море новых цветов. Это так удивительно и красиво. И как жаль, что ты это не видишь, от этого и я многое теряю. А какие под Москвой березы. Как было бы здорово заехать с тобой в такой край и спрятаться от всех на недельку. Перебирайся семьей куда-нибудь поближе ко мне, уж очень твой городок далеко.
Ты пиши мне хоть урывками, по кусочкам, строчек пять утром, строчки три вечером, за неделю много наберется, вот как у меня: какие пугающе длинные письма, наверное, за один раз ты не успеваешь прочесть.
Уже весна, появились тюльпаны. У меня вся квартира в тюльпанах, я их очень люблю. Бывают огромные, с ладонь, а есть малютки-тюльпанчики, величиной с треть пальца. Очень хочу, чтоб ты пришел в наш дом, в мой дом. Однако это невозможно. Приезжай в Москву, приезжай скорее. Целую тебя.


- Родная моя! Хотел прекратить эту переписку, эту муку. Ответ поступает, когда уже позабыл о чем спрашивал. Те прежние письма нас поссорили. Я жду встречи, встреча все прояснит. Я было перестал ходить на почту, но это сильнее меня. Пошел и получил такое письмо, что крылья выросли, песни петь охота. Сначала письмо от женщины, потом от моей девчонки. Женщина меня упрекнула – вот какой я ленивый, пишу только по выходным. А того не поймет моя девчонка, что именно в этом и прелесть, что по субботам я с ней встречаюсь, читаю ее письма, ее недельный разговор со мной, сам сижу с ней один на один в конце сумасшедшей недели -  единственной моей радостью в жизни. Все наши недоразумения только потому, что нет личного контакта, нет предельной ясности, когда глаза в глаза.
Жизнь моя очень трудная. Это потому, что моя работа – с людьми. И уметь жалеть и уметь подчинить их своей воле. И счастье, если своей. А если чужой воле, злой, несправедливой, а я ее рычаг. И все это демфируется мною. А меня ведь растили женщины. У меня добрая и очень мягкая душа. Если не облако, то, во всяком случае, не камень.
Я почему-то помню слова, сказанные моей мамой о твоем отце. Не помню, с чего разговор начался, но отложилась фраза: "Он очень добрый с рабочими, а его заставляют быть жестким, он этим мучается". Вот у меня вилка, рабочие говорят, что у них семья, свои планы, а в ответ я должен говорить о долге. Это очень тяжело переносится. Но я креплюсь. И пью твой антиспазмалгин. Большое тебе спасибо за заботу. Целую ладони твои. Боже, какое это счастье целовать твои руки. Любовь моя. Мука моя.
И не трус я вовсе. Вчера ко мне бросился младший сын на шею. Я обнял этот живой скелетик, его ребра-палочки и меня пронзила мысль о тебе. Приобретая  тебя, я теряю их. Будет ли оно, наше счастье? Давай терпеть. Эти дети должны быть тормозом нашим, чтобы мы не сделали глупость. Мы счастливы с тобой. Счастливы тем, что сохранили нашу любовь. И если не получилось от любви счастья, пусть будет хотя бы письмо. Не обижай меня упреками.
У меня так же как у тебя. Когда вижу что-то красивое, жалею, что ты не видишь. Это чувство, конечно, сохранить трудно, когда чистишь картошку, стираешь белье, моешь полы, а тебе дают указания, как делать и что... Не хочу писать об этом.
В семье у меня все заморожено с первых писем. У В. П. в глазах и испуг и вопросы: "Что случилось? Ты почему чужой?" А что я сделаю? Я не могу отдать сердце двум, да оно никогда и не было ее. Милая моя, бегал бы я к тебе к концу приема, это точно. И вообще, ты бы у меня сумки не таскала, это уж точно. Моя б это забота была. И вообще, ходит она и ходит там по Москве моя любовь.  Почему она там? Почему я здесь?
Давай сделаем перерыв в письмах. Это мучительно...
Пиши мне, пиши мне! Но это как длинный поцелуй, давай передохнем.
До свиданья, славная моя, мне б улыбку твою увидеть.


- Милый, я опять с тобой. Я очень счастлива. Как хорошо, что однажды ты мне позвонил в отчаянии.
Тогда... раньше ты не мог мне дать всего, что хотел. И отнял  последнее – себя и вышнырнул на улицу – иди,  ищи теплое место. Эх, ты, Нет родной мой, ты тогда плохо меня любил. Лежал в больнице с трещиной в позвоночнике и не знал, чем это кончится для тебя. Ты мог мне сказать: "Послушай, я не хочу быть обузой в таком положении, через год будет все яснее, давай подождем годик. Ты же знал, что мне не отметка в паспорте нужна, а ты, ты, ты! Нет, ты боялся моей любви, боялся, что я буду капризной, ревнивой, глупой. И я не знала, что из меня получится хорошая жена. При всем том, что я тебя любила, разве я была навязчивой, злой? Ты меня такой видел? Да я была грустной, потому что рядом с тобой у меня не было равновесия, я его теряла. Ни разу так и не поверила до конца, что мы будем мужем и женой. И все, о чем мы говорили, мечтали, все казалось сказкой. Чудной, но сказкой. Ты любил меня, я это знала, но чувствовала, что конец будет;
Поэтому я и любила тебя неистово и каждая встреча мне казалась последней – всегда. Понимаешь ли ты это, любимый мой? Сейчас ты понимаешь это?
Я все еще не верю, что ты пишешь мне  и это твои письма. Каждый раз мне кажется, что я пишу в пустоту. Я живу в отчаянии, безнадежности. Нет реальности. Мои письма – крик ужаса, понимаешь ли ты это? Если б я реагировала на все иначе, письма были бы другими: не такими длинными и не такими отчаянными. Я не верю, что мы встретимся, не верю ни во что. Хочу верить и не могу.
Как я хотела, чтоб ты учился, закончил институт. Ты знал, что  мне это было нужно. И не стал учиться. Почему? Ну почему? А заочно? Семья, дети... Но ради памяти обо мне почему ты этого не сделал? Разве можно было бросить так свою светлую голову на чужое плечо и забыться? Что ты сделал с собой, мой любимый, мой светлый, мой умный мальчик? Ради чего ты застыл в скорлупе? Можешь ли ты сейчас поступить на заочный? Не ради себя, семьи, а ради меня? Можешь решиться? Ради нашей любви стать самим собой – гордым, спокойным, счастливым? Скажи мне об этом, умоляю тебя. Письма, которых нет – это невозможно!
Целую тебя, боль моя.


- Ты прислала ужасное письмо. В нем много прямых и правдивых  истин. Я не обижаюсь. Я их заслужил. Встреча у нас будет. Будет обязательно. Может быть даже только для того, чтобы нам попрощаться. Она будет.
Я прошу тебя, очень прошу, дай мне выбраться из той горы дел, которая меня задавила и отнимает у меня все.
Ты безжалостна. Я тебе напишу. Жди.
Целую тебя.

- Здравствуй! очень приятно тебе писать. Но ужасно болит голова. В Москве нет врача, способного вылечить мою мигрень, пожалей меня. Хочешь, расскажу, как прошел вчерашний день? Было воскресенье. Утром проснулась в восемь, разбудил телефон. Звонила подруга, пожаловалась на свою судьбу. Потом готовила завтрак, сын  занимался английским, потом позавтракали. Муж уехал на кафедру к своим аспирантам, у них серия опытов, я ушла в магазин. Из магазина поднялась к соседке за веником, она брала зачем-то; помня ее жалобу, обругала ее мужа за то, что он не занимается воспитанием своего тринадцатилетнего ребенка. Он мне пытался запудрить мозги тем, как измерить давление артериальное при помощи золотого кольца на нитке. Я его подвергла осмеянию и доказала при помощи кронштейна, что это мистика. А он физик, должен сам понимать. Пришла домой, сына  нет. Нашла у соседей обедающим. Отправились домой, почитали вслух "Маленького принца". Потом делали уборку – он в своей комнате, я – везде. Потом я готовила обед, старший доучивал английский, явился муж. Прибежала соседка, ревет. Она дописывает диссертацию, а вверху отмечают день рождения, топот жуткий. Муж соседки, дипломат, считает, что вмешиваться невозможно, жена рыдает, я зову своего мужа, отправляю к соседям наверх. Соседи в легком шоке, но топот  прекращен. Все вернулись домой. Приходит сосед справа, у него нет обеда, с нами есть отказался, выдали порцию домой. Все убрала, сменила занавеску на кухне. Старший сын попросил помочь привести в порядок его коллекцию значков, посвященных 1812 году, попутно оказалось, что в другой коллекции, посвященной освоению космоса,  тоже нет порядка. В общем, чем мы только не занимаемся. У нас есть фашистские ордена и значки, гильзы от снарядов, какая-то минометная штука, камень с Зайцевой горы, фашистские каски. Это мы путешествуем по следам войны. Дед обнаружил в лесу землянки, летом двинем туда. Ну, это детали. Продолжаю свое изложение. Мыла на кухне окно с обеих сторон. Потом ужинали, потом у меня разболелась голова. Расплакался сын, скучает по отсутствующему брату: "И все у меня без него ломается, и все без него теряется". Соседка принесла Карнеги. Надо срочно читать. Легла спать. Проснулась от головной боли, напилась лекарств, выпила чаю в три часа ночи, улеглась. Утром голова болела по-прежнему. Поковыляла на работу.
У меня на больную голову пришла мысль: не работает ли в почтовом отделении, где ты получаешь письма, кто-нибудь из знакомых твоей жены? Женщина она предприимчивая, энергичная. Не устоит ли она тебе веселую жизнь?
Заканчиваю свое письмо и иду выколачивать заметку в стенгазету, послезавтра надо повесить. И иду домой.
...Вот я и дома и вновь пишу тебе.  Накормила, ребенка и упала в бессилии. Спала два часа. Хотела подняться, но голова кружится и болит. Наелась вновь таблеток, почитали с сыном "Маленького принца". И сейчас лежа тебе пишу. Какая нежная философия у Экзюпери! А мы с тобой дети, потому что мы любим друг друга, тянемся друг к другу. И дети тянутся к нам, так как мы их понимаем, а другие взрослые нет. "Глаза слепы. Искать надо сердцем". "Когда даешь себя приручить, потом случается и плакать".
Пока я спала мне приснился сон о тебе. Будто я с мужем поехала отдыхать, и мы остановились в гостинице. Море, лодки с парусами... И только зашли в комнату, как приносят две телеграммы от тебя и посылку: аквариум, полностью оборудованный с необыкновенными рыбками, на спине у них выпуклый рисунок – дракон. Пока я за телеграммы расписывалась, одну из них взял муж, а в ней написано, что ты меня любишь, очень грустишь и ждешь писем, что ищешь меня и вот узнал, что я в этом городе и шлешь мне эти телеграммы – для скорости. А в другой телеграмме написано, что ты приедешь в Москву через год. И на бланках все обозначено и откуда и куда направлена телеграмма. Муж, вытаращив глаза, читает телеграмму, я ее со злостью у него забрала и обругала за то, что он читает то, что ему не предназначено. И спросила: "И все-таки что ты об этом думаешь?" Он ответил: Я думаю, что где-то кто-то тебя очень любит". А тетка, что телеграммы принесла, говорит, что она нас долго искала и за это ей надо дать пять рублей. Я в кошельке копаюсь, а там только мелочь, и во сне думаю, что мелкие деньги это к слезам и год не видеться, разве это не слезы?
Сегодня вечером зайду на почту, может, будет письмо, если мне   повезет. Если хоть одно из писем попадет к мужу, уж не знаю что и будет. Я не сумею ничего объяснить, доверие исчезнет, и все будет сломано.
С потерей тебя я примирилась. Потеряв его, я не найду ничего.
Твои письма как с того света, а оттуда ведь не возвращаются.
Когда-то я поставила крест на счастье. Потом потихоньку привыкла и становилось лучше и лучше. Я не буду счастлива вновь. Счастье бывает одно, оно умерло, могилы не открываются и мертвые не встают живыми и прежними.
Я ничего не прошу от жизни. И от тебя ничего не хочу. Может, нам вообще не надо встречаться? Вдруг не будет ни боли, ни муки, ничего...
Представляю, как буду встречать тебя на вокзале, как буду волноваться, что не узнаю тебя в тебе. Мы, наверное, не бросимся друг к другу, будем идти рядом и молчать, молча узнавать друг друга. Помчишь, как ты приезжал из Новосибирска? Как глупо мы вели себя в первой половине дня... Тогда разлука была полгода, а сейчас пятнадцать лет. Бездна. Что она сделала с нами, эта разлука?.. Как нам узнать – меня в тебе, а тебя – во мне?.. Как будет, что будет? Очень тревожно, мой милый.
Сумеем ли мы вместе вернуться к жизни?  К какой-то новой, неясной, туманной, где кроме нас есть люди, оттолкнуть которых нельзя, от которых нельзя убежать, не причинив им боли. Люди, родные человечки, которые проросли нас насквозь корнями, обвили ветвями.
Ты говоришь о ровном пламени, греющем нас... Как это возможно? Тайные встречи, тайные письма, тайная любовь. Разве может это  дать ровное пламя? Разве может принести счастье? Это будет только грусть и тоска. Но я не могу отказаться ни от боли, ни от грусти, ни от тоски, если это связано с тобой. Я просто хочу любить тебя снова, снова, как в последний раз, хочу, чтоб ты меня полюбил, меня тридцатилетнюю. Это будет, наверное, непросто – у нас мало времени для того, чтоб "приручиться". Поэтому я боюсь. Боюсь поторопиться, боюсь все испортить.
До свиданья, родной мой, украденный.


- Горе мое! Опять у тебя болит голова, опять ты мучаешься, опять у тебя хандра и я получаю горькие письма, полные сомнений, опасений. Какое это зло от расстояний, от нашей несовершенной связи.
Я думаю, что все твои головные боли от мудростей, которые ты читаешь. Ты бы попробовала свою жизнь упростить. Книжонки легкие бы читала. Вот день свой описала – сплошные эмоции. Разве так можно? Ты всех выслушиваешь сердцем, помочь хочешь сердцем, любить всех хочешь сердцем, а это трудно. Ведь ты же сгоришь, спасая других. Нельзя так. Конечно, они к тебе все липнут. Кому не приятно поплакаться в жилетку, высказать горе человеку, который тоже переживает его горе не он один, к тебе, как я тут понял, лезут тучами. Нашли отдушину. Гони всех. Лучше всего своими заботами. Это отучает от желания горе делить. Возможно, я не прав. Но мне больно от того, что у тебя болит голова.
То, что я окажусь в положении "протяну руки, а тебе это не надо" опасаюсь. И очень. Это главная моя печаль. Это может быть.
И это страшно. А боли и муки при встрече не будет. Будет короткое счастье. Это точно. Ты не узнаешь себя, а я не узнаю себя. Но я не сомневаюсь, что мы будем счастливы. Счастливы своей готовностью, своей молодостью, встречей. Ты верь в это.
А то, что мы обидим или оттолкнем людей, которые срослись с нами за эти пятнадцать лет, этого не произойдет. Это дело мое и твое, это наше дело. Мы заплатили за это нашим горем, мы им отдали все, на что они имели право, все, что были им должны. И почему эта наша любовь тайная? Она живет, она существует, она здравствует и имеет право не быть тайной. Тайна то, что стыдно показывать людям, и  чего нам стыдиться? Самих себя? Я не стыжусь.
Когда мы встретимся, будет так, будто расстались вчера. И наступило сегодня. Просто ты и я были в разлуке, в командировке, на том свете, наконец. Это будет хорошая встреча. Ты спрашиваешь, как я приеду. Возможно, это будет туристическая путевка. Чем не вариант?
Милая, я люблю тебя, твою голову, руки, твои вещи, желания твои, твои принципы и мне ничего больше не надо. Не будет ничего, что повлечет за собой неприятности. Не мучай себя сегодня тем, что произойдет только завтра. Завтра будет счастье. Вот ты пишешь: "Разве это счастье?"  А я говорю – счастье. Я счастлив, как счастлив человек, говорящий слова долго- долго по принуждению, по необходимости, а потом вдруг от всей распахнутой души: "Люблю! Люблю! Может это эгоистично. Я ведь наверняка тебя этим мучаю. Может я один из тех, что в тебе находят отдушину? Вдруг это так? Прости меня, радость моя, если это так. Это ужасно. Если для тебя это мука, я исчезну. А ты просто будешь знать, что на свете живет человек, который тебя любит, который тебя согреет, несмотря на то, что он за тысячу верст. Хочешь так? Господи, неужели ты на это согласишься? А может быть мы обедняем свои чувства нашими письмами? Нет. Я чувствую, что у меня безграничная кладовая золота общения с тобой, я не исчерпаюсь. А может быть все-таки перестать писать? Перестать тебе надоедать и мучить тебя? Нет, нельзя, нельзя чтоб это было.
Целую тебя нежно-нежно. Ты радость и горе, ты – любовь моя.

- Милый мой, ну что делать, если сейчас нельзя увидеться. И еще я думаю, что "глаза в глаза" еще больше запутают и приведут в отчаяние. Если глаза в глаза и спокойно. А если нет? Если знать, что навсегда любить безмерно и быть навсегда врозь. Ради этих четырех мальчишек. Годы пройдут. Еще пятнадцать минует. Мальчики разъедутся, а мы останемся: ты со своей женой, я со своим мужем. Тогда будем думать дальше. Если это будет нужно.
Сейчас, при любой ситуации, мы с тобой будем врозь. Им, им нельзя рвать души на части. Будем что-то делать. Письма... Встречи один раз в году. Может быть когда-нибудь поедем вместе в отпуск. Но может быть ты сможешь приехать в Москву в июне? Ах, мой хороший, родной мой, славный мой. Никогда не думай, что ты потеряешь мальчишек. Милый мой, меня терять легче, это уже проверено. Если будет страшно, только за нас с тобой, не за них.
Мы с тобой так завязли в своих семьях, так их любим, что никогда ни на что не решимся.
Я совершенно не сержусь на тебя. Я не девочка (все-таки), я краеугольный камень. Выдерни меня и все, мне дорогое, разрушится в прах. Пусть у нас с тобою будут десять дней в году – наши. Давай сделаем так, чтобы лучше этих дней быть не могло. Будем умниками, да?
С мальчиками все понятно. А вот с твоей женой... Она мать мальчишек, потом она тебя любит. Иначе тебе было бы много хуже. Мне трудно говорить о ней, может, она чудный человек, и ты ей многим обязан. Мне ничем. Действительно так – ты мне ничем не обязан. Бог мой, будь просто другом ей – по возможности помоги, заметь что-то, ответь на вопросы, успокой, спи под одним одеялом – я не буду ревновать, это глупо. Улыбнись, притяни к себе, загляни в глаза. Ты умеешь жалеть, я – нет. Пожалей ее – ей хуже, чем нам с тобой.
Ты мне пишешь, что я тебя упрекаю то в одном» то в другом... Нет, ни в чем. Я просто говорю тебе, а ты придумываешь упреки. Я, мой милый, ни на что не имею прав. А твоя В.П. имеет. Когда ты отдавал себя ей, ты должен был знать, что это навсегда. Ты сердце оставил мне... А может, когда мы встретимся, ты увидишь, что это сердце давно ей подарено. И как тогда будет замечательно в твоей семье. Я тоже в вилке. Я хочу, чтоб ты меня любил и чтоб в твоей семье был счастлив.
Мой муж утроил свое внимание – это приятно. Эх, мне не привыкать играть в любовь, выходя замуж, я была к этому готова. Но я знала – будет одиночество. Но покой, покой душе искала я! А покоя нет. И не будет его никогда.
Я так тебя люблю, что руки опускаются. Опять реву.
Все. Не реву. Извини.
Нет, погоди, еще пореву и напишу листик.
Отступление от любовных строк. Мне моя подруга рассказывала, как она накрасила в темноте брови голубой тушью и так ехала через всю Москву. Мы с ней так хохотали, не могли прием больных  начать.
Была с сыном у Татьяны. Остались ночевать. А я на новом месте плохо сплю. Провертелась всю ночь и только засыпала, как били часы или вздыхала во сне собака, так и промучалась.
С пятого июня начинает функционировать лагерь, в котором она будет работать, и она с радостью нас приглашает – у нее там отдельная хата. Место – сплошные красоты.
Ах, хорошо бы ты приехал в июне. Не верится, что будет тот сказочный день, когда я тебя увижу. Мне кажется неправдой, что ты есть, где-то ходишь теплый, мягкий, нежный, мой.
Мечтать не о чем. Все зыбко, без будущего. Это немного отчаивает, но попробуем добыть счастье из того, что есть.
Хочу, чтоб ты позвонил. Сижу у телефона и жду звонка и пугаюсь без конца, так как он звонит без конца, но это не ты. Мы договорили. Один раз в две недели. Значит, не в эту, а в ту субботу. Но я хочу в эту.
Все нормально. Протекает соседка, нужен ремонт. Сын приносит из  школы красные лозунги, ими исписаны дневник и тетради. Когда это вижу, меня колотить начинает. А он ничего – сейчас здесь бегает, свистит, поет лихие ковбойские песни, которые сам сочиняет.
С твоими письмами стала как наркоманка – с ними балдею, без них умираю. Я всего боюсь. Боюсь, что отравлю нашу встречу своей грустью. Сделай все, чтобы был июнь, прошу тебя, сделай все. Как много мы расскажем друг другу и скажем. У нас просто не будет свободного времени. Я тебя буду мучить. Ладно?
А потом ты уедешь и я останусь опять голодной.
Каждый день, каждая минута моя – твоя. Без тебя. Не могу представить: ты большой далекий, столько лет чужой вдруг станешь моим? И ты этого хочешь? И не боишься? И ждешь? Я боюсь тебя не узнать, не почувствовать в тебе себя.
Встреча... Это будет самым главным. Я буду стоять и смотреть на поезд и ждать, как ты выйдешь из вагона и подойдешь ко мне. У меня не будет сил двигаться. Потом мы сядем на скамейку на перроне и будем сидеть совсем разбитые и без сил. Потом я поверну к себе твое лицо и зареву. Но не пугайся. Потом все будет хорошо.
Встретимся... Выход найдем. Невозможно чтоб любовь стала несчастьем. Мы заполним пустоту души друг другом и не обделим никого. Глупо бояться, правда?
Я иногда, хочу, чтоб муж меня любил. А потом: "А вправе ли я хотеть этой любви, если сама не люблю и дать ничего не могу?" В семье никаких страстей. Наши знакомые со своими страстями давно уже как собаки живут – ссоры, раздоры, разводы. А у нас "Здесь никогда ничего не случится, никогда!"
Ты для меня лампада, в которую я доливаю масло и храню огонек. Ты тот мир, из которого я ушла, переделала, перекроила себя, но тянусь в тот мир. Пусть он хуже этого, но он мой, а этот нет. И дороги в мой мир нет. Сама я здесь, а душа там.
Не думай, что своей любовью я ограблю тебя, никогда. Ты найдешь меня, я буду твоей всегда и никогда не буду рядом. Тебе не придется выбирать: я или мальчики. Выбор был сделан давно. Ты нашел детям другую мать, я своим другого отца. До сих пор мы мучились в одиночку, теперь будем грустить вместе.
Видишь, любовь не уходит, к ней возвращаются... чтоб вновь уйти. Не простимся? Не надо.
Боже мой! Твой звонок и ты приезжаешь, какое счастье!


- 0 часов 16 июня. Поезд Москва-Кисловодск... Я позвонил через шесть минут, как вышел из дома, прямо из метро.
В той радостной нашей комнате, где все еще стоит шепот (почему мы шептались?), тихий смех, слова любви... Тишина. Чудо свершилось. Чудо кончилось. Все имеет свой конец. Нет конца только чувствам. Они, конечно, умирают, но умирают с человеком, генератором этих чувств. Если умерли чувства, а человек ходит, это не означает, что он живет. Он сожительствует с жизнью. Он пуст. Где ты? Спишь? Это было бы славно. Спокойной ночи тебе, любимая. Я так хочу, чтобы ты была спокойной. Спокойная своей любовью, спокойная своей мудростью. Спи, любимая. Хороших тебе снов.
...ВОТ И ДЕНЬ ОПЯТЬ. Поезд себе идет, идет и идет, он увозит меня от тебя. С каждой секундой дальше, дальше, дальше. Доброго утра тебе. Первое утро без тебя, первое утро без твоих губ, без твоих легких, тоненьких, нежных и таких сильных рук. Я целую твои руки в то местечко, что любил так целовать, туда, где видны все твои фиолетовые жилочки. День – год. Это так, я верю. Есть год – миг, есть миг – год. Мы испытали это. Спасибо тебе, ты так здорово все придумала. Как ты поживаешь там в своем доме рейхстаге? Я его ненавижу. Это самый отвратительный дом в Москве. Это самый дорогой для меня дом. Ты живешь там. Я видел тебя в окне твоего высокого этажа. Маленькая черная точечка в освещенном окне. Я сам тебя провожал туда, к мужу и все стоял и стоял каждый раз у соседнего дома и ждал чего-то...
Вчера я сидел в вагоне и не то спал, не то грезил. И вдруг услышал твой шепот так ясно, как наяву. И этот шепот сказал на ухо: "Это все, родной". Потом подождал немного и еще раз: "Все!" Отвратительное состояние, когда слышишь, а ответить не можешь, нет возможности возразить.
Внизу тетки говорят и слышу: "Она была старая, старуха просто, а он с ней разговаривал так, будто она девушка, на которой он когда-то женился. Как все равно без глаз. Удивительно". Бедная тетка. Она прожила так, что удивляется этому. А здесь ничего удивительного нет. Он ведь любил ее, от этого и был такой. Поезд стоит. Ящик почтовый рядом. Сейчас отправлю тебе это письмо.
Целую тебя.
Еду дальше, терриконы, терриконы, ветер, знойный воздух. Донбасс. А рядом стоял мужчина и волновался: "Здесь я начинал работать сорок лет назад. Вон моя шахта, мы ее строили. А вот там стояла наша палатка, там лес". Действительность: чахлые деревья и большие серые дома. Мужик стоит грустный, я ушел в купе. Встреча с молодостью. Какие у него мысли, о чем он думал, этим делиться не надо. Это мир, в который пускать не следует.
Лег на полку и пишу. Наверное, неохота тебе читать эти слова без мыслей? Яд твой еще не вышел, состояние почти тоже, «то с тобой.
Любимая моя. Пришли мне в конверте свою улыбку. Выполни, пожалуйста, эту просьбу.
Остановка. Пойду постою на перроне. Сил моих нет. А ты сидишь в кабинете и смотришь своих больных и трогаешь их своими добрыми руками. А за окном кабинета шумят березы и дятел за окном. И через два часа ты выйдешь из ворот больницы, повернешь налево и пойдешь одна. И никто тебя не встретит, а если и встретит, то не так как я.
Не могу писать. Это невероятное страдание. Мы должны быть вместе и все!

- Ой, еле притащилась из "нашей"  квартиры. Тяжко, жутко. Ходила туда за вещами, села на кухне и вспоминала, как мы сидели и смотрели друг на друга молча и час, и два, и три. Я говорю: "У меня уже глаза болят". Ты отвечаешь: "У меня тоже". Сижу так на кухне, сердце стучит, голова гудит, колени дрожат.
Посидела, побалдела, потом заставила себя шевелиться, взяла сумки и ушла. Сейчас притащилась домой и лежу. Ноги не шагают, руки не поднимаются. Может, это не нормально? Разве любовь должна отнимать у нас силы? Письмо получила – вся дрожу, тебя услышала – падаю, письма нет – умираю. Это нормально?
Знаешь, что меня потрясло? Когда я пришла домой, в доме было как будто ничего не случилось. Ничего не изменилось в доме. Не выносился мусор, не поливались цветы, не вынимались газеты, даже стулья не передвигались. Будто в этой квартире кроме меня никто не живет, ничьего присутствия не чувствуется.
Дождь за окном запузыривает. А у меня ромашки. Наши. А ты едешь, лежишь на полке и думаешь. А я тебя люблю и во мне все пусто. И к этой пустоте приделали руки и ноги, и голову. И пустота передвигается в пустоте.
Пол часа пишу, а написала маленький листик. Сейчас буду готовить еду, потом пойду на работу, потом буду бессмысленно сидеть на работе, потом пойду в пустую квартиру, залезу в горячую ванну и буду лежать бессмысленно и тупо. Какие же дни у нас были... Точно – медовые. Отличное слово кто-то когда-то придумал. Я раньше это не понимала. Десять лет назад такого месяца не было.
Спасибо тебе, милый мой. Я себя не знала, а теперь что-то знаю о себе. И еще знаю, что могу быть лучше, чем была.
А пионы, что ты вез в поезде, стоят. Завяли. Не выброшу, пусть стоят. И ромашки со мной. И ты от меня уезжаешь... почему-то. Это невозможно тебе уезжать от меня. Мои руки, как рельсы, тянутся за твоим поездом.
Целую тебя, целую тебя...


- Поехал я благополучно, все нормально. Ребята довольны всем, что мы им купили, что удивительно, меня встречали, меня ожидали, хотя поезд пришел с опозданием в сорок минут. Встретили меня странным возгласом: "Все-таки приехал. Насовсем?" И странная улыбка. Что дало повод, не знаю. Пошли вопросы, где был, что видел и ответы: "Ничего кроме Кремля. Болел". Все.
А на работе полный мешок забот, куча хлопот и не могу пока рассчитать, когда будет какой-то просвет.
А как ты живешь, моя любимая? Как у тебя настроение? Это главное, от этого производится все остальное. Ребятишки все у родителей?
У меня настроение ужасное. Глупые мы были, успокаивали друг друга, что теперь у нас все маленько утрясется. Наивняки. Или это только у меня? Хотя бы ты была спокойней и мне легче будет.
Любимая моя, дорогая моя! Как я люблю тебя, как хочу увидеть тебя еще. Ты сказала по телефону, что 31 июля будешь в нашем городишке у друзей. Я уже начал подготовку. Пока моя суета не увенчалась успехом, но все будет. Я приеду туда и все, будет хорошо. И мы будем смотреть друг на друга и опять я буду целовать твои глаза, твои губы, твои тоненькие ручки. Сколько же мы говорили, боже мой. У нас было десять дней, и пятнадцать лет разлуки. И мы хотели поместить в день рассказ о полуторах годах жизни врозь. Я вспоминаю каждую минутку, которая была потеряна и не нахожу этих минуток. Мы не потеряли ни минутки. Разве только на тот краткий сон, который мы себе позволяли. Закрою глаза и вся комната у меня на виду, все твои вещи, все дорого, все до боли помню.
С августом надо решить Я придумаю так, чтоб у нас была запертая квартира на всякий случай, на черный день. Когда мы говорим друг о друге, тут недоразумений нет. Но я думаю о твоих друзьях, твоих связях, о твоем укладе жизни, о твоих детях. Я люблю тебя, ты мне бесконечно дорога, я хочу быть рядом с тобой, хочу жить и дышать рядом, хочу помогать тебе, жить одной жизнью с тобой. Это ты и я. Очень просто. Но у нас корни, которые надо рвать. Вот предмет мучительных раздумий.
Опять заболела голова. Заканчиваю писать. Целую тебя. Много и нежно. Не нацелуюсь. Го свиданья, моя любовь.
- Как у тебя дела, родной? У меня туговато. Не хочется тебя дергать, но твои "вилки" работают во всю. Голова решила: так жить нельзя, а сердце с тобой. И мои водители не возражают: "Смотри сама". Мать моя просто запричитала: "Да все они эти мужики гады. Это же (на отца) одно из самых лучших, а все равно, что я от него хорошего видела? Ни помощи, ничего. Все одна, да одна, всю жизнь. А если б я его бросила, как хотела, как бы я вас на ноги поставила? Хоть для души ничего, так хоть деньги какие-то в доме были" и так далее. А потом: "На старости лет спокойно хотела пожить... Ты о детях подумай..."
Ты предложил уехать на полуостров Шмидта, это было бы великолепно. Пусть муж в этой Москве живет, а меня она съела. Не могу больше. Думай. Чтоб через год уехать. На полуостров Шмидта? пожалуйста. Чем дальше, тем лучше. Никаких Белоруссии и югов, к черту. Чтоб все было вверх тормашками.
Пока до августа говорить и писать об этом нечего, в августе поговорим. Одно знаю: долго ждать нельзя. Год пройдет быстро, это мелочь по сравнению со всем другим. Но я хочу быть с тобою. И все. Может, сумеешь отвоевать кого-нибудь из мальчишек? Я боюсь, что твоя В. П. не даст тебе возможности даже видеть их. А я тебя люблю. Думай,  дорогой. Все равно мы будем с тобой вместе. Но сколько нам отведено на Земле жить, кто знает? Может год, может пятьдесят лет, а может, неделя? С мужем жить я больше не смогу. С тобой или без тебя, но с ним я расстанусь. И мы уедем от всех.
Провела с мальчиками беседу о поездке на север, они готовы.
Старший только спросил: "А папа?". "А  папа, - говорю, - будет без нас''.  "А надолго туда?"  "Лет на пять".   "А потом вернемся в  Москву?". "Вернемся", - отвечаю. Трудно отвечать, правда? Теперь эта моя компания будет занята подготовкой к Северу. Будут на лыжах бегать, а то не вытащишь на улицу. С ними во всем нужна идея. А так как мы начитались Джека Лондона, то представлять жизнь можем только так, как у него.
С мужем отношения ухудшаются. Как с ним поеду отдыхать в июле, не представляю.
Да! Чтоб тебя порадовать: сплю как слон. Честное слово! И ем нормально. Эту неделю муж в командировке, буду ходить есть в шашлычную, в кафе, Дом меня угнетает. В нем ничего делать не хочу.
Ромашки наши еще не увяли, но уже не те.
Сегодня забегу за письмом от тебя, но, наверное, рано? Ты не думай, что это меня морально угнетает, нет, все спокойно.
Когда я в наш городишко приезжала, всегда находила причину мимо вашего дома пройти, тебя в нем нет, а мне легче, так и с почтой  конвертов нету, да и за телефон платить надо. Тысячу причин можно найти, чтоб там побывать.
...Побывала на почте. Получила три твоих письма. Пишешь – корни рвать нужно. Какие там корни, видимость одна. Правда, много шума будет с разводом. Но одно – развод из принципа, из-за невозможности сносить равнодушие, другое – из-за мужчины и, подумать надо, променять семью или видимость семьи на любовь...
Что ты думаешь о своем разводе? Помни, твой старший имеет право выбирать. Уговори его попробуй.. Ох, сам там смотри , за меня не бойся. Мне бы только ты был, и ребята рядом, да, чтобы их побольше, и чтобы ты меня любил. Я  "очень мало'' хочу, оказывается...
Я люблю тебя. Твои письма получила, опять в голове все наискось стало и кожа вся мелкой дрожью дрожит.
Мы с тобой со страшной силой упираемся, гору двигаем. Сдвинем? О "корнях" моих не беспокойся, многие сгнили, нужно новые пускать.
Целую тебя.


- Здравствуй, любимая! Семь дней, семь ночей, сто шестьдесят часов без тебя, без твоих рук, твоих глаз, твоего голоса. Страшно много, очень трудно.
Сегодня понедельник, ты ушла в свою больничку. Шла одна, моя радость, и никто не оценит тебя из встречных так, как я. Никто не знает о тебе того, что знаю я. Вот ведь чудо! Идет человек... Его обойдут, уступят дорогу, откроют дверь... Но им все равно. А ведь есть у любого человека тот, кто ему дороже жизни. Я молю бога, чтобы все, кто вокруг тебя, любили тебя так, как я.
Горе мое и мука, счастье и боль моя. Любовь окрыляет... Хе! Она убивает. Вот что мы сделали со своей любовью и с самими собой. Завтра буду звонить тебе. А  вдруг тебя не будет? Нам надо договориться о связи. Это как идешь на свидание с девчонкой, а она не пришла. Но ведь то девчонка. А ты ведь женщина. Это все сложнее.
Милая, если бы ты знала, как много я открыл в тебе того, что не знал. Наверное, и ты меня так ценила. Как было интересно смотреть на тебя, с радостью узнавать былую девчонку и с интересом замечать другие черты взрослой женщины и чувствовать, что это говорит не девочка. Счастье мое, кто оценит тебя в такой мере, как я? Никто. Кто-то был рядом. Кто-то время от времени встречался, кто-то привык, кто-то не интересовался. А я счастливый, я знаю о тебе все. Ты прекрасна. И мне такая и нужна. Ты мой ребенок, которого я знаю с детства, с младых ногтей. Знаю – не то выражение. Точнее – люблю.
Ты счастливей меня сейчас – у тебя есть следы нашего пребывания. У меня тоже есть очень много: пуговка. пластинка, игрушки, книга, сумка – все наше с тобой.
Звонил тебе. Тебя не было. Напиши дни и время, когда будешь ждать меня на телефоне, а то состояние ужасное, когда тебя нет. Ау, где ты?
Прикажи мне сделать что-то, а? Я буду делать и знать, что ты мне приказала. Ты так ведь и не позволила такую роскошь – выполнить твою какую-нибудь просьбу, жестокая.
Как ты? Руки холодные? Сколько на тебе свитеров? А может у вас тепло?
Целую тебя, целую тебя. Вот глупец, зачем я спал, мне нужно было не спать, а целовать тебя. Моя милая, будь.
Помнишь наше состояние, когда начнешь что-то говорить, говоришь, говоришь, а потом уже не соображаешь с чего начал. Вот это было славно! Ты письма пишешь сумбурно, ни о чем и обо всем. Понимаю, даже глупостями хочется поделиться.
На полуостров Шмидта пока не писал, но если напишу, как же нас там будут ждать!
На работе говорят: "Что-то ты стал тоскливый".
Как ты живешь, моя дорогая? Моя радость, моя любовь. Где ты там ходишь, что делаешь? Или сидишь в своем доме – рейхстаге, как в тюрьме? Жаль, ребят нет, было бы веселее. От тебя жду письма, хорошего, большого. Какая же ты стройная, моя веточка, тоненькая моя... Опять говорю: Любовь – это счастье и мука. Но она нужна даже в том измученном виде, что у нас. Я где-то читал и уверен в словах: "Человек жив до того момента, пока кто-то, где-то его любит". Дорогая, это действительно так. Вот старый человек заболел, болен месяц, два, полгода, год. Предположим, паралич и следствие этого. Тот, кто его любит, кому он дорог, ухаживает за ним. Потом устает и наступает мгновение, когда любящий говорит: "Господи, как я устала за тобой это делать!'' Может не вслух, про себя. Это миг, когда исчезла любовь. Это рок, человек умирает.
Мы нужны друг другу. Наша любовь - рана еще очень свежая, она болит, кровоточит, поэтому мы такие.
Так вот. Пока мы живы, мы храним эту любовь и, соответственно, наши жизни. Наша любовь – та утка из сказки, в яйце которой наша с тобой жизнь. Так вот. Пока я люблю тебя, ты будешь жить. Это мудрость и это всегда правда. Мы должны держаться друг за друга. Мы нужны друг другу. И наплюем на Окуджаву: "Когда любить уже не вмочь, а отказаться трудно". Отказаться невмочь, а любить трудно.
Держись, мой маленький стебелек, веточка моя! Держись. Думай обо мне ночью, а днем: заботы, заботы и радости. Ищи их, эти радости и ты их найдешь.
Знаешь, что я сейчас вспомнил? что меня радовало в той квартире и огорчало? Тогда я не понимал, почему так преображалась эта комната. Ее меняла наша одежда. Лежит моя куртка, как попало. Твои вещи набросаны и такая радость, такой покой от этого беспорядка. А потом ты уходила, все убиралось и это меня угнетало. А самый грустный был момент, когда я тебя встретил у рынка. Я долго ждал. Ходил от остановки к дорожке, вдоль домов, туда-сюда. Долго ходил. Знал, этим путем ты пойдешь на работу. Но увидел тебя неожиданно. И когда, увидел – жгучая ревность, даже ненависть к твоему мужу. Один единственный раз – мысль, что ты чужая, не моя, ты идешь от кого-то ко мне. Мне было грустно до слез. Я провожал тебя до работы и снял с тебя двенадцать процентов за то, как ты берешь и несешь цветы. Но все десять дней, не будем их клясть, пусть будут они благословенны! Это были дни радости, дни счастья. Не их вина, что они очень коротенькие. Это была, сказка, это было свершение мечты. Это может и не повториться. Спасибо тебе за эту сказку.
Я потерял реальность, я почти не верю, что это была наша с тобой встреча. Была ли она? С нами ли это было? Вот мои руки – они обнимали тебя, гладили твои волосы, касались тебя, твоих рук, глаз. Вот мои губы – они целовали тебя всю, глаза – они видели тебя, они помнят тебя, но мозг, память – уже не представляют тебя. Ты ли это была, призрак ли – рассудок этого не подсказывает. Мираж, сон... Осталась боль в сердце, осталась рваная рана в душе, когда я оторвал тебя от себя у трамвая. Спасибо тебе за твое мужество. Я ехал невменяемый, я видел тебя долго, очень долго. Я недопонимал, куда я еду, зачем, к кому. Все что мне дорого в этом мире – вот оно стоит в синем плаще, становится все меньше и меньше. Так мы расстались.
А с какой радостью я схватился за телефон на вокзале! Я опять услышал тебя. Опять, напоследок, на мгновение, слышу тебя, вижу тебя, всю мою такую родную.
Какая боль! От того, что узнали и от того, что потеряли.
Целую тебя.


- Милый, мне, конечно, очень лестно, что ты много думаешь обо мне, но, пожалуйста, сделай так, чтобы это не доходило до предела. Поверь, я этого не стою. Уравновесся, прошу тебя. Мы в разлуке. Ну и что же? Скоро увидимся. Это раз. Во-вторых, в тебе, наверное, сидит червь, точит – мой муж и так далее. Это не должно тебя тревожить. Я спокойна. Будешь ли ты, нет ли, но не будет того, чего я не хочу. Я дошла до конца супружеских отношений. Меня ни в чем не упрекают, и я ни в чем не упрекаю. Я добра, довольна всем, с удовольствием занимаюсь домашними делами, которые последние два года, вызывали во мне отвращение. Это – равновесие. Я думаю, что у тебя так все нервно, что ты не решаешься провести грань между собой и женой.
Конечно, мой муж не похож на твою жену. Он просто очень грустный, очень грустный. Когда я сказала: "Освободи меня от этого брака", он просил, чтоб я не уходила, у нас много комнат, не надо так сразу рвать... Он надеется на будущие месяцы.
Вечером смотрели телевизор, сидели "каждый в своем углу. Был фильм ''Красное и черное". И там был монолог о мужской любви. И тогда мой муж мне сказал: "Я тоже мог бы говорить такие слова и, может быть, говорю не вслух, но уж я просто другой человек, я не могу кричать, что люблю тебя", "Мне не надо кричать и не надо говорить. Когда-то я хотела почувствовать ее в твоем внимании, в твоей помощи, в твоем взгляде. Теперь не хочу, она мне не нужна и была бы тягостной".
Я жестока? Пусть.
Мне грустно, что мы с тобой были такими идиотами в двадцать наших лет. И то, что тогда было так возможно, сейчас может стать невозможным.
Не будем торопить события. То, что случилось, то, что ты позвонил мне, произошло в силу необходимости, и мы в этом не раскаиваемся. В июне – тоже. Ведь ты не жалеешь, что все это было? давай подождем год, два, но чтоб не было у тебя боли от разрыва. "Зачем зря дерево трясти, в срок яблоко спадает зрелое". Все будет как надо. Может ты нервничаешь от того, что хочешь ускорить события и чувствуешь, что не надо. Но мы ведь умеем ждать.
Целую тебя.


- Здравствуй, здравствуй. Удивительно говорить тебе ''здравствуй".
Я с ума схожу, а она сидит, телевизор смотрит." Красное и черное". Привет. А я пришел домой, а она там держит голову любимого на коленях. Может, тебе  прислать в посылке свою голову? На память. Глупую и дурную. Говорила ты мне: "Я - колдунья". Рассмеялся. А через двадцать дней говорю себе: "А может и вправду околдовала меня эта негодница?".
Сижу на почте, а пьяный дядька пишет телеграмму "Рязанская область, деревня Криуши, Фоминой Пелагее "Ваш сын утоп воскресенье, сегодня достали. Если приедешь хоронить, напиши мне по адресу". Вот какие телеграммы пишут.
Трупный у меня день, да еще без тебя. Вспомнил стих Вознесенского о ласточке, гнездо которой он поднимал краном и бережно его опустил, вспомнив, что он и сам детдомовский, но ласточке помог он просто так. И наблюдала это рыжая девчонка, которая ему перед этим морду набила, а после ласточки была с ним ласковой, а он не понял почему. А у нас с тобою была ласточка? У всех бывает этот миг. Я знал такой случай, он закончился трагически. Одни дураки отнесли на трубу дымовую на отметку 125 метров кошку. Она там орала четыре дня. Все ходили и удивлялись, что жива. А один студентик полез ее снять и разбился. Приезжала девчонка хоронить. Очень плакала. А все говорили: дурак, с высотой не шутят.
А я на днях залез на балку, отметка 45, сидел, говорил, подсказывал. И вдруг охватил меня страх – не описать. Схватился руками за что попало, тело деревянное. Давай себя ругать последними словами про себя. Успокоился, страх прошел, но чувство ужасное. Первый раз такое. Наверное, старею или ты подняла пену моей жизни. До этого понятия не имел, ходил, где хотел, по любой балке.
По тебе очень тоскую, глупец. Ведь такое счастье – думать о тебе. Я люблю тебя, я счастлив, что ты есть. Я счастлив, что эта любовь взаимна. Почему ты так далеко от меня?..


- Здравствуй, дорогой. Получила твое письмо, сидела на почте, читала. О ласточке. Я так  думаю, что Сысоев эту ласточку "не усек". Это она увидела и изменилась, поверила в добро.
Значит, у тебя был момент, когда, ты меня "открыл". И я тебя "открыла". Помнишь, мы были бригадой, в перелеске, а ты открывал флягу с простоквашей? И вдруг эта Фляга, открылась и тебя простоквашей окатило с ног до головы? Вот тут-то во мне что-то сдвинулось крупно, очень ты молодцом держался, все хохотали и ты, весь в простокваше, тоже.
А то, что я всегда  "ежилась под ситчиком" это потому, что всю  жизнь не верила, что ты меня любишь. Знала, что ты меня не забудешь, а вот как вспоминать будешь, не знала. Знала, что всех будешь сравнивать со мной, с той, которая была.
Знаешь, мы с тобой (сравнение смешное, был один фильм, там два пьяницы воблу об стол лупят, а один другому говорит: "Бей сильней, нежней будет"), так и мы с тобой, чем нас больше било эти пятнадцать лет, тем нежнее становились. И добрей.
Говоришь, твоя жена, изменилась. Чувствует, что дело пахнет керосином. И мой муж приходит домой рано и вопросы: "Тебе помочь?" А я эти вопросы ненавижу, так бы  и запустила, в него чем-то в злобе. Хочешь помочь, так помогай, найди, чем помочь, а не хочешь, сама справлюсь, как до сих пор справлялась. А эти два у меня голова болит, так он сочувствие проявил: "Брось, - говорит, - эту посуду, голова пройдет, потом и вымоешь". Это только один эпизод.
Ехали в электричке к ребятам, он рядом сидел. Я книгу на колени положила, читать не хотелось, а так, чтобы не приставал лишний раз. А стоило оторвать взгляд от книги, как он свой детектив откладывал и заглядывал в глаза, внимание изображал. А был бы он внимательным помощником, что тогда? Да если бы твоя жена была другой, мы бы не были нужны друг кругу. Страшное дело. Я, не любя мужа, все время пыталась справиться с домом одна, тянулась изо всех сил, не любя. Он, любя, как утверждает, ездил на мне, как мог. Почему? У тебя ты, не любя, тащил, как я, а жена, любя, тебя погоняла. Так? Может мы, идиоты, чувствовали свою вину перед ними за то, что не любили их, а по доброй своей воле связали свою судьбу с их. А они не видели этого обмана? Или не хотели видеть. А чтоб самоутвердиться, доказать себе, что их любят, ездили на нас верхом и думали: "Если везет, значит, любит". И так без конца. А теперь им страшно.
И если мы с тобой не будем вместе, а останемся с ними, они вновь начнут самоутверждаться и, боюсь, еще с большей силой.
А как ты тогда встретил меня на остановке у рынка... Что же, небось не от мамы с папой шла, от мужа.
Вспоминаю время, когда нам было по восемнадцать. Господи, какие же мы были дети. И какой ты был дурак необозримый. Ну почему в восемнадцать, двадцать лет люди такие непроходимые дураки?
Я с мужем еду в пансионат куда-то под Алушту.
Я, благодаря тебе превращаюсь в женщину. Сегодня купила себе обувь и две пары лайковых перчаток. Довольна ужасно.
Да, твой город мой муж "усек". Удивляется. Надо как-то звонить, чтобы было непонятно откуда.
Когда, приеду в наш городок к нашим друзьям, они меня не выставят. С их моралью станется.
Люблю тебя жутко. Целую.


- Вот сижу у открытого окна, а где-то транслирует музыку. Легран, из кинофильма "История одной любви". Скрипки и рояль. Обалдеть. Паршивка ты, так меня размягчила. Я сейчас как школьник, которому не до уроков, потому что голова забита любовью. А разве это позволительно?
Это невозможно. Я с тобой два раза говорил по телефону вчера, ночью писал письмо, а через двенадцать часов опять. Десять суток с тобой говорил и такую получил инерцию, что до сих пор болтаю.
Сделали с ребятишками яхту, назвали в честь Лондона "Снарк". Выучили массу новых терминов, потом ходили запускать. Идет великолепно. Крены – с ума сойти, дух захватывает не только у ребят. И чем она меня покорила, что шла только против ветра!
Ребята это не оценили, хотя я и пытался обратить их внимание. И ушла она далеко-далеко. Я уже приготовился снимать штаны и ее добывать, а ребята кричат: "Иди сюда, миленькая!'' И вдруг она накренилась сильно, подмок стаксель и отклонился от фала. И все. И она пошла по ветру. И что ты думаешь? Подошла прямо к нам. Это произвело необыкновенное впечатление! Самое сильное. И меня это очень тронуло. Вот если бы ты была с нами, ты бы обязательно прыгала по берегу и кричала, с ребятами: "Снарк! Снарк! Иди сюда, миленький!".  Правда?
Приедешь в Алушту, а мое письмо уже там.  Я – там. Вот и все. Целую тебя крепко-крепко.

- Уединившись от семьи и лежа в траве (я в деревне), наслаждаюсь: под носом у меня какие-то длинные листики, щавель, лютики, что-то голубенькое и ромашки и лиловые колокольчики, а я пишу тебе. Рядом сумка валяется, вверху какие-то птички верещат, а сын на ромашке гадает. Представляешь?
Притопали в "барский сад". Почему "барский" никто не знает, но я думаю, что тут была усадьба. Сад одичал, многих деревьев не стало, от усадьбы нет даже фундамента. А может он зарос травой? Трава до колен и все в цвету.
Муж прикатил к нам вчера. Я склонна думать, чтобы сердце жены было удовлетворено, надо кнут из рук не выпускать, быть все время злой и не показывать, что ты чем-то довольна.
Семья моя чуть в сторонке, занята разными делами. Муж сидит, а старший сын читает ему о робинзонах нашего века. Младший скачет - он индеец. А я в тоске. Не могу улыбаться, не могу быть рядом.
Кузнечик прыгнул на листик мой и ускакал. И букашки какие-то периодически лезут. Младший ест щавель.
А вчера я полола картошку. Закатала брюки выше колен, босиком и в лифчике. Перепахала весь огород родителям.
Младший весь искусан комарами, весь в страшных шишках. Всю ночь я с ним не спала, мазала его зудящие места. Бедняга. А сейчас бегает голый, наверное, добавятся новые укусы.
Сегодня обещали без осадков, но вот загромыхало, и парни просят меня устроить им шалаш. Не отца просят, а меня, вот черт.
Прочла на днях "Грозовой перевал" Элизы Бронте. Потрясающая любовь. И кончается все тем, что их хоронят рядом, и их видят вечерами, как они в виде призраков гуляют в зарослях вереска. И Золя читала "Накипь". И хоть давно я знала, а теперь еще подтверждение, что во всех семьях все наперекосяк, а моя семья из этого набора лучшая. Не встреть я тебя двадцать лет назад, я, возможно, не чувствовала бы себя чем-то обойденной.
И что мне чувствовать и говорить о невнимании мужа, если я настолько не вникаю в его дела, может, он поэтому и не говорит ничего? С женитьбой у него ничего не изменилось: тоже свободное  передвижение в пространстве, те же заботы, не знаю какие, та же работа, те же друзья, а то, что он теперь связан семьей, ему забот не прибавило.
Наверное, это моя вина: видя, что ему не хочется включаться в  семейные дела, я попросту, в силу своего характера, дала понять, что сама справлюсь. И это дало ему возможность говорить: "А почему я должен лишать себя удовольствия? Ты все прекрасно делаешь без моей помощи".
Девять лет я молчала, а теперь вдруг терпеть не могу. Все это ужасно. Думаю, «то в этом году не решусь на развод. Эти родители мужа, которых я панически боюсь, останутся в обалделом состоянии, когда я уберусь из Москвы. Нормальному человеку это все понять невозможно, я так думаю. Это понятно мне и тебе и то не совсем.
Старший нарисовал картинку о полуострове Шмидта. Надо об этом что-то найти почитать, а то они замучили меня вопросами.
Скажи, тебе там так же грустно-тоскливо, как мне? Все вижу перед собой твои грустно- тоскливые глаза. И как ты смущался. И шепот твой слышу. А ты так невыносимо далеко. Так далеко.
Где ты там? Как ты встаешь,
На работу как идешь?
Как ты смотришь, как ты спишь?
Что ты на сердце хранишь?
Что   поешь, что вспоминаешь,
Как   кого-то обнимаешь,
Как   ты с кем-то говоришь,
Что   ты в памяти хранишь?
С кем ты ходишь, как смеешься,
Как на части где-то рвешься,
Как ты любишь  вдалеке?
И живешь как я, в тоске?..

Это так, экспромт.
Неужели я смогу тебя когда-нибудь встречать с работы каждый день, целовать, обнимать каждый день, а не десять дней за пятнадцать лет. Как это мало. Это же глоток воды в пустыне. Просто жизнь обреченных. Неужели и у тебя так же? Невыносимая тоска... Неделя в августе после Алушты... А дальше что? Итак, я уезжаю в Крым.
Целую тебя крепко.


- Здравствуй, мое солнышко!
Как Крым? Хорошо ли тебе сейчас? Тепло? Весело? В Москве восемь градусов тепла, а это ужасно холодно для моей любимой. Мы будем в августе с тобой в Архызе. Прекрасные места.
Я, как всегда, ищу тебя во всем, и везде нахожу: то кто-то похож на тебя (радость), то говорит, как ты (удовольствие). И вот, представляешь, встретил девчонку в твоем костюмчике, который похож на гусарский, а брюки клеш. Ну и радость для меня! Я обошел ее кругом и пялил глаза, пока она не рассердилась. Но я ей все объяснил и мы оба посмеялись. Вроде я тебя встретил, но не тебя, а твою одежку. Я даже пальцами пощупал, не девизу, а одежку.
Моя дорогая, как я по тебе скучаю.
Ты хочешь мне рассказать, как вокруг все красиво? Красиво, слов нет, ведь ты там.
Я тут собрал компанию из женщин и завел разговор о первой любви. Они стали взахлеб рассказывать свои истории. И в конце решили, что в этих встречах никаких грехов, это не измена, это жизнь. Ах, как было интересно! И они благодарили меня за эту тему. Бабы, бабы, как мало им любви на весь век отпущено, как им плохо! И все мечтали о том, что есть у нас. Все добро мира от любви. Согласна, любимая моя? Я болен... тобою. Как мне хорошо сейчас. Я плюю на мрак, маразм, зло, подлость. Я другой, я вырос, я поднялся. Я не жил без тебя, ты поняла это? Ты со мной, ты рядом.
Не исчезай...
Во мне ты навек.
Не исчезай на какие-то полчаса.
Вернешься ты в дом Ч
Через тысячи-тысячи лет,
Но все горит твоя свеча.
Не исчезай
из жизни моей.
Не исчезай сгоряча или невзначай.
Исчезнут все, только ты не из их числа.
Будет всех исключений – твоя свеча.
Не исчезай...
В нас вовек не исчезнет наш звездный час.
Не исчезай невзначай или сгоряча.
Есть тысячи ламп
и в каждой по тысяче свеч,
но мне нужна твоя свеча.
Не исчезай...
В нас чистота.
Не исчезай, даже если наступит край.
Ведь все равно, даже если исчезну сам,
Я исчезнуть тебе не дам.
Не исчезай...
Любимая, не исчезай.


- Шлягер сезона:
Вдох глубокий, руки шире,
Не спешите, три-четыре!
Ну, ты это, конечно, знаешь: сиплый голос, разбитной мотив, представь, с каким восторгом я открываю глаза. А в голове пучок веселых мыслей. Эту песню надо воспринимать определенным образом, тогда весело. И даже кажется, что эта прелесть – глупости.
Целую тебя, я вся с тобой.
Пиши мне письма на пансионат.


- Слушай, ты доведешь меня, я это чувствую. С ума девка сошла. Пансионат, еще чего. Может еще номер комнаты написать? Вот вычислит тебя муж, будешь знать. Скандалы тебе закатят, полоскать имя твое будут. Глупости. Это письмо в Алушту будет последним. Вообще, день сегодня чудесный. Неделя без письма, а потом одно короткое, но зато прелесть.
Читаю книгу, написанную сестрой Цветаевой. Там есть стих. Кто-то ей предложил выйти за него замуж, а она ему написала (смысл): "Летит снежинка – поймаешь и она превратиться из красоты в каплю. Летит мотылек, поймаешь его – и его краска останется у тебя на пальцах, и он погибнет. Пусть живет мечта летящая, ей не жить, зажатой в кулак".
Больше не буду писать об этом, рассуждать можно сколько угодно. Целую тебя.

- У меня все обыкновенно. Сплю, ем, сижу у  моря, хожу по горам. Муж ходит за мной по пятам, говорит: "Там, где пехота не пройдет, туда как раз тебя несет".
Была в одном месте, где море складывает свои находки. Нашла корягу. Она спиральная, закрученная, выглядит, как рог и сорок сантиметров длины. А в ней теперь репейники.
На горе был скелет зайца белый-белый. Взяла четыре позвонка ребятам, они будут играть в древних людей, пригодится.
Через час обещали ураган. Ветер. Море волнуется, купаться страшно. И холод. Солнца нет и брызги на скалы летяг.
А на тумбочке у меня тоже стоит коряга. Она с круглыми дырками, а сама белая, я в нее ручки и карандаши всовываю.
Когда идет дождь, вода сливается в каньоны и рвет у деревьев корни, несет в море, а море потом их отмоет, отточит и выбрасывает на берег.
Мальчишки из пансионата убили змею и распороли ее вдоль, вынули кишки, измазались кровью. Они, оказывается, хотели выделать ее шкуру. Я эту компанию обнаружила в кустах, и мы вместе стирали рубашки и сушили. Поговорили. Приятно говорить с настоящими мальчишками.
А за нашим столом сидит противный парень класса пятого, мне б его в оборот. Я бы взялась и сейчас, но маму его жалко, не поймет, будет нервничать.
Тебе интересно? Но мне нечего больше писать, ничего не происходит. В кино показывают залежалую дрянь, и мы смотрим только детективы, другого муж не признает, а одной не хочется ходить.
Сегодня шли по пляжу и по дороге убили змею. Тонкая, серая, но длинная. Я их с детства не люблю, с тех пор, как мы жили у Эль-Бруса. Я с соседским мальчишкой ходила их бить на речку.
А тут эти гады по пляжу ползают. Я бы ее не углядела, я следом за мужем тащилась, он мне показывает, а я не вижу. Наконец, разглядела. Он мне говорит: "Бить?" и бросил камень и камень ее придавил, а она лежит и хвостом крутит. Муж хотел мимо пройти, а я взяла камень, наклонилась, а она рот открыла и не шипит, укусить старается, ну я стукнула ее по башке, чтоб не старалась. А противно.
Сегодня вода шестнадцать градусов, для купания холодновато. Дельфины приплывали.
Народ топчется у кромки прибоя, даже ребятишки не лезут в воду. Но я бегу в воду, а когда в воде уже, ничего, терпимо. Что же ждать, пока она до нуля охладится?
Черт, муж идет. Сейчас все листки спрячу. Целую. Пока. Скоро встретимся. Очень этого жду.


-  "Пассажир такая-то, прибывшая поездом 88 Симферополь-Баку, вас ожидают у справочного бюро". ''Спасибо". Рывок в одну дверь, вторую, стою полторы минуты у справочного бюро, стою столбом у справочного в центре вокзала. Сейчас войдет моя звездочка! Но ее нет.
Бегом к вагону одиннадцатому, к толстомордому дядьке-проводнику: "Такая-то и такая-то в Симферополе садилась? Где она?". "Та хиба их усих запомнишь?''
Вот тебе и информация к размышлению.
Опять объявили по станции. Очень громко, очень ясно, на весь вокзал и площадь несутся два слова, которые я держу постоянно в сердце, два слова, в которых заключена моя жизнь и боль, два слова – имя, ради которого я сделал и переделал большую кучу дел и делишек, чтоб объегорить судьбу и время, чтоб встретить ее на Кавказской и увести сразу, а уж потом пусть едет к своим друзьям. Это уже потом. А сейчас, после дороги ванна, которую я надраил до блеска, компот в холодильнике, который я сварил для нее, малосольные огурцы и помидоры, которые я сделал сам для нее, мясо, которое я жарил для нее, белье, которое я сам выстирал и выгладил для нее, моей любимой, убрал квартиру с особой тщательностью, фрукты, цветы, вино в холодильнике, вода "Нарзан", вдруг захочет. Что еще? Много всего.
И вот я мечусь по вокзалу туда-сюда. Стал возле поезда №88 и порвал оба билета. И вдруг мысль: этот поезд идет через мой город, она поедет туда! Болван! Дубина! Значит, все пригодится. Ура!
И побежал проситься в поезд до этого города, а проводница не берет. Да, черт возьми, поезд уже отправляется. Забежал в вагон под рев тетки. Я ей говорю, что только что порвал два билета в ее вагон, пусть не мычит глупости. "Как это порвал?" "Вот так порвал и все". Рот закрыла, смотрит. Сунул ей трояк, пасть закрылась автоматически. Армавир. Вдруг здесь сойдет? Нет, не вышла. Мой город – нет никого. Все ее ждет, все на месте, только ее нет. Пришел домой, таблеток напился. Сел, встал, потоптался, включил музыку, которую крутили на теплоходе "Юг" в 1957 году в славном городе Сочи. Как робко я тогда тебя поцеловал. "Ты помнишь, было нам шестнадцать лет, сердца не знали грусти дней..." Я даже это достал для нее. Двадцать лет прошло, боже мой! Эта музыка, правда, модернизировалась, но в исполнении Берта Кампферта звучит еще. Жива эта наша музыка. Двадцать лет! Ерунда! Даже песни не стареют.
Испереживался, ночь не спал, сутки, собственно. Хотел днем перед этим поспать, не получилось, все представлял эту встречу на вокзале. И вот что из этого получилось.
Светает.
Жаль, эти двое-трое суток были бы наши.
Ничего, у нас и так будет хорошо, хотя и меньше. Сейчас допишу, прилягу, а потом поеду к тебе. Где-то ты ведь есть?! Сегодня выясню. Если ты, конечно, в нашем городке. А то где тебя искать?
Исскучался по тебе, дорогая, родная. Весь июль не писал тебе писем, а ты так хотела их получать. Не мог я писать, не люблю этих штучек – все на виду, муж рядом.
Жаль, что все надо перестраивать. Сегодня встречусь с тобой.

- Милый, сегодня приехала домой и сразу на почту – дать тебе телеграмму, что я уже в Москве. Муж сказал, что звонили из твоего города, там какое-то несчастье с ребенком. Он меня напугал. И теперь мною завладела мысль: за удовольствия надо платить, самое страшное, если детьми. А я тебе скажу: я тоже ждала, что случится что-то. Ждала с самого того момента, как ты мне позвонил. Ужасно то, что я готова была к этому и все воспринимала как дань. Все, кроме смерти. Но я люблю тебя и это сильнее страха.
Вопросов не задаю, ты напишешь все сам. Но буду думать об этом и буду пугаться только одного:  винишь ли ты себя в случившемся или нет.
Раз ты позвонил, значит, тебе было невмоготу носить в себе это без меня. Спасибо, любимый мой.
Джоя, собаку плюшевую, которую ты мне подарил, захватил старший сын, и он же сказал, что Джой означает радостный.
Сегодня отмечали мой день рождения, и все было похоже на панихиду. И мой тост был за любовь, как мы договорились. Мой сосед радостно его воспринял и развернул, сказав, что любовь – высокое чистое, священное слово, только она дает нам радость, счастье, силы необъятные и так далее.
А я быта в длинном платье, которое ты так полюбил и с твоими духами. Это платье придумано для тебя и связано с тобой. Для тебя задумано, при тебе  надето. В нем я как будто немножечко с тобой.
Одна соседка, правда, ей трудно доверять, сказала, что мой муж ей поведал, что вел себя по отношению ко мне, как скотина, но будет исправляться. Удивительная самокритика. Ему это несвойственно.
Он проявляет чудеса общения и, хотя ребятам это нравится, они собираются тайно бежать со мной в Сибирь.
Опять я вспомнила твое письмо, где ты пишешь, что хотел бы, чтобы любовь горела ровно и принесла нам покой.
Боже мой! Один бог для меня на земле – любовь, любовь. Наша с тобой любовь с адом и раем, с ее медом и пчелами, с ее отрешенностью от мира, с ее умопомрачением – единственное, что существует на земле для меня – любовь, любовь, любовь.
И пусть пятнадцать лет – даром, пусть они навоз. Но только на нем, на такой почве, мог зацвести этот наш цветок, такой ослепительный, такой необычный, что даже мы – садовники, не ждали.
Мой сосед-дипломат сказал мне,  уходя: "Я рад, что ты стала мудрой и взрослой. Только узнавшие любовь могут ценить любовь, только любившие могут видеть мир, как ты, только они ценят красоту и ее неподдельность и только они по-настоящему несчастливы".
Со мной дикое преобразование: с тобой я – медуза, так и плыву и  рвусь под твоими пальцами. И здесь – собранная в кулак, готовая к любым неожиданностям, готовая все встретить в штыки. Умелая здесь и неумелая там, умнея здесь и дура дурой с тобой. Я становлюсь растерянной. Как плыла земля под моими ногами, так, что я стоять не могла от головокружения, от счастья, от желания чувствовать тебя каждой своей клеточкой и невозможностью этого.
Я люблю тебя, ты слышишь, я люблю тебя.
Что ты читаешь? Фейхтвангера категорически нет? А если я попрошу тебя? Вот у меня сегодня день рождения, я смею надеяться, что просьба этого дня будет выполнена? Это всего лишь "Испанская баллада". Прочти.
"Все счастье, какое было мне отмерено, осталось позади. Я обладал им, я держал его в своих объятьях, оно льнуло ко мне, такое нежное, упоительно-сладострастное, но я легкомысленно ушел от него прочь. И вот теперь там внизу проносят мимо все то счастье, что было мне суждено".
Скучаю по тебе, но совсем иначе, чем раньше. Я все время чувствую тебя рядом, а тебя нет. Какая-то ощущаемая пустота. Уходит время, уходит жизнь. А мы врозь и так бесконечно далеко это все: наша с тобой жизнь, где бессмыслица переплетается с долгами, обязанностями, привычками. Мне кажется, что этот с тобой год – самое многое, что было нам отведено и больше никогда не будет.
Ищи работу, переезжай поближе. Я хочу, чтоб было чуть лучше. Поближе, поближе ко мне, а?
Спасибо тебе за ковыль, он даже не сломался в посылке. Уткнулась в него носом и поревела слегка.
Обидно, что мы видим все врозь и вся жизнь врозь. Уходят годы, а жаль даже минут.
А муж тут на людях из себя любящего корчит. Все потрясаются. А стоит остаться одним, он сразу разгибает подобострастную согнутую спину, роняет мою руку и забывает, мне на радость, что я есть. Если бы еще на пути не попадался при моем движении! Я ухожу в ребячью комнату, отхожу от злости и нервных потрясений.
А вообще сейчас гораздо спокойней и даже я слегка потолстела, хотя и не вышла из своего 44 размера.
Целую тебя.


- Здравствуй сегодня, сегодня в первые часы нашего расставания. Здравствуй на всю оставшуюся жизнь! Я сижу в маленькой комнате, мне играет гитара Массиаба, под которую ты невольно танцевала на улице, сама не поняв, как она вошла в тебя" ора-па-па..." Какая грация! Откуда и когда она в тебе? Это для меня была новость. Господи, сколько их было новостей в тебе!
Сижу и пишу. И жду, когда будет посадка во Внуково. Меня от самолета прогнали, когда я встал в позу одинокой обезьяны, испугались, наверное. В 23.07 мы взлетели, а я поехал сюда. Кое-что поделал, кое-что ликвидировал, и вот стал ждать твоей посадки. А здесь есть только сумасшедшая тишина и жуткая пустота. Часы я остановил в тот миг, когда ты уходила.
Оказалось, мы жили красиво. Много цветов, красивые бокалы и вообще как-то все очень красивое нас окружало. Господи, несу какую-то чушь, суечусь, как тогда, когда мы прощались. Где ты? Что делаешь? Я люблю тебя и очень этим счастлив.
Выключил приемник. Некому петь, не на кого мне смотреть, никто мне не будет тихонько танцевать в длинном платье, очень красивом, в котором я увидел ее первым. Ах, какой глупый, какой глупый! Да? Я очень тебя люблю особенно без манто. Без манто ты ослепительно похожа на девочку августа 1957 года. Я тогда не просто взял ее с собой погулять, я ее не брал, но что-то свыше вложил ее руку в мою и сейчас она опять в моей руке, почти не измененная эта рука. А остальное нет, сильно не то. Но все равно прекрасно. Даже когда она недовольна и говорит в нос. Даже тогда, когда одевает манто. В манто ты романтичней и загадочней. Я тебя не боюсь, только мне больно, когда ты его одеваешь.
01 час 15 минут. Ты прилетела? Слава богу. Как добралась до дому? Была ли у тебя хоть на миг мыслишка: а вдруг я в лифте? Нет, наверное. Ты уже была в манто. А я тебя помню в джинсах и свитере. Так лучше мечтается.
А ночью ты думала обо мне? Конечно, думала. Я уверен, просто абсолютно уверен. Потому что мои руки еще пахнут тобой. И ты меня привезла в Москву с собой. Ведь так?
Господи! Российская тоска! Спокойной тебе ночи, доброго тебе утра!
Целую тебя. Прости, если что не так. Целую тебя еще раз. С закрытыми глазами, до боли сжав твои виски.


-Здравствуй, мой родной. Сейчас половина третьего, воскресенье. Занималась уборкой до кровавых волдырей, честное слово. Вытрясла палас с пола в большой комнате, ковер с пола в детской Вытащила все на балкон, чтоб проветрилось, перетряхнула софу и все ее подушки и тоже на балкон. В  доме поселился какой-то запах, раздражает меня. Пока стоит хорошая погода, выветрю все домашние вещи. Жаль, что не справлюсь с коврами на стенах, а мужа просить помочь не хочу. Пыль подняла жуткую, но сейчас уже все помыла и вытерла и отдыхаю на своей раскладушке.
Погода у нас отличная, летом такой не было. Трава зеленая и листья на деревьях еще не желтеют, все зелено и тепло.
Год назад думала, что я глубоко увязла в моем житейском болоте и ничего со мной случиться не может и так придется куковать в тоске до смерти. А оказалось, живу на вулкане, и земля подо мною дрожит. Вот-вот все взорвется с яростью. И я в напряжении жду со страхом и восторгом извержения этого вулкана.
До чего бабы народ странный. Одни говорят, что жить, насилуя себя ради нелюбимого, даже с кучей детей не нужно и надо все ломать. Другие в ужасе кричат о долге, о том, что угар пройдет. А у самих в душе только пепел и боль.
Я одной сказала, что не долг пересилил, а трусость. Трусость – это большое дело. Она на две трети руководит поступками людей.
Я знаю одно: такое напряжение, как сейчас у нас с тобой, долго терпеть невозможно. Или мы будем вместе или мы сломаемся. Я не знаю, что будет со мной, когда ты решишь остаться в своей семье и вернуть себе какой-то покой. Для этого надо бросить писать мне, задавить, замучить то, на что мы молимся сейчас и чем гордимся - нашу любовь. Или хотя бы свою. Снова горечь потери, снова безнадежность дней, снова общая постель тем, кого не любишь. Отвращение, которое нельзя показать – во имя покоя! Снова дипломатия в семейных отношениях, ложь во имя семьи и детей. Ужас...
Представить не могу, чтоб я вернула себе прежнюю жизнь без тебя. Еще раз тебя потерять-потерять навсегда и безнадежно. Это для, меня бесследно не пройдет, я это чувствую. И где-то в глубине не верю, что мы будем вместе. Но если мы будем вместе  я тебе обещаю, что ты не пожалеешь о Б. П. Я слишком твоя и ты мне дороже ребенка моего, клянусь тебе. Я очень тебя люблю.
Все мои знакомые находят, что я хоть и не потолстела за отпуск, но очень изменилась в лучшую сторону: "Что-то такое в ней появилось этакое". Это главврач сказал. Еще бы: живу как в лихорадке. Глаза горят, щеки полыхают, вся как ртуть, в вечном движении, не схватишь.
В субботу не люблю на почту ходить. Никогда ничего не бывает от тебя в субботу, а вот по понедельникам всегда письмо.
До свиданья, дорогой мой. Целую тебя.


- Здравствуй, ты есть? В то время, как мы шли на трамвай, чтобы ехать в аэропорт, младшему сыну сделали операцию. Это несчастье. Разрезали живот, ничего не нашли, от нечего делать удалили аппендикс и зашили. Представляешь? Я приехал домой, а дома никого. Потом пришел старший и сказал, сделали операцию и мать там. Я – туда.
Разговаривал с хирургом, в чем дело? Оказалось, что его начали возить на скорой с самого утра. Боли в животе, температура. Пальпировали, вроде не аппендицит. Температура лезет вверх, боли. Решили резать. Теперь думают, что просто было острое респираторное заболевание с болями в животе, это сбило с толку. Успокоил тем, что теперь уж аппендицита не будет. Ребенок слаб, голоса совсем нет, а меня к нему не пускали. Представляешь – меня!! не пускали!! Что со мной было, наверное, понятно. Прорвался. Сидел с ним всю ночь и очень хотел поговорить с тобой. Что бы ты сказала? А ты бы сказала: "Кто первый сказал "аппендицит"?" А я знаю, кто сказал, это она сказала, моя самоуверенная жена. Ты бы поговорила со мной, немного успокоила. Бедный парнишка. И у меня слишком сильный переход от счастья к несчастью.
К тому же вопросы В.П. И опять и опять  где был, почему был. Сейчас я самый потерянный человек. Я потерял тебя, проводил. То, что было в Москве ничто по сравнению с этой встречей. Любимая моя! Ты все еще со мной, вся во мне. Я помню твою необычайно легкую, невесомую руку на моей руке, помню наши разговоры, касания, поцелуи, помню всю тебя, помню, как ты ходила по комнатам, помню, помню, помню. Как страшно остаться, оказывается, в этих комнатах одному, где еще осталось выведенное твоим пальцем на стекле мое имя и "на всю оставшуюся жизнь"
Здесь все теперь – воспоминанье,
Здесь все мы видели вдвоем,
Здесь наши речи, как журчанье
Двух струй, бегущих в водоем.
И слышу Вашими ушами,
Я вижу Вашими глазами.
Звук Вашей речи на устах,
Ваш робкий жест в моих руках.
Я б из себя все впечатленья
Хотел по-Вашему понять...
Но только нет... Продленный миг
Есть ложь... и беден мой язык.

Вот то, что я чувствовал в тех комнатах, когда убирал все, что связано с тобой, мной, нами. Все здесь, все на месте, все рядом – и страшная бездна – тоже рядом. "Продленный миг есть ложь"... Мое горькое счастье, моя любовь, мой призрак, который исчезает и появляется и вновь исчезает, когда уже поверил, что он осязаем, он теплый, он ласковый, он добрый... И опять в руках, поднятых для объятий – пустота. Я не знаю, что у тебя, но у меня совсем плохо. Может, задушить ее маленько, нашу любовь? Приглушить заботами дня, хлопотами жизни и оставить для нее только ночь, когда лежишь один и думаешь, думаешь. Может, это единственное, что можно сделать, чтобы жить хоть как-то, чтобы дни не превращались в недели, бесконечные, длинные и мучительные.
Где ты? Как ты думаешь, что ты думаешь? Ты собою вытеснила из меня все представления о женщинах, других женщинах, что у них тоже есть плечи, руки, талия, лицо, губы, волосы. Все, что есть у других, это странное, для чего-то оно есть и мне не понятно, как это может быть другим, не таким, как у тебя, и разве можно хоть как-то сравнить с тобой, ощутить после тебя? Невозможно. Ты яд, ты опий, ты колдунья. Целую тебя всю.
Я люблю тебя, люблю женщину в тебе. Ты мне очень дорога. Помни, пока ты любишь, пока во мне есть жизнь. Разлюбишь, и я умру. Живи со мной или для меня.
Вчера вечером уснул и увидел во сне квартиру какую-то, ходили мы с тобой по кухне, какая-то печь в углу стоит, а я говорю, ее надо переделать под камин.
Получил письмо с полуострова Шмидта, они там по такому специалисту, как ты, плачут, дадут сразу тебе квартиру со всеми удобствами и даже с мебелью.
Думай, думай, моя хорошая. Но думай и о долге перед своими ребятишками.
Между мной и женой страшная пропасть. Вчера она меня обозвала импотентом. А я совсем обалделый и никак не могу понять, почему рядом чужая женщина.
Целую тебя крепко, моя веточка тоненькая. Какая ты была удивительная в лесу в темноте с короной светлячков в волосах! Это сказка. Просто мурашки по коже, какая ты красивая!
Я тебя очень люблю, дорогая.


- Здравствуй, мой милый.
В самом деле думаешь, что я не буду писать? Смешной.
Сегодня я одна с ребятами, хорошо! Спать их уложила, поболтали, потом смотрела телевизор, потом твой звонок. Сейчас лежу, пишу, думаю, спишь или опять по улицам бродишь?
О чем ты думаешь? Мне представляется наша с тобой общая квартира. Мы сделаем что-нибудь необычное. Ванну и туалет – высокий кафель, а потолок в белых ромашках и коврики в туалете и ванной – ромашками. А на кухне пол и стены обклеим ситцем и покроем лаком и занавески такие же. Я глупая? Я бы эту квартиру всю переделала, но одной трудно, а помощников нет.
Наблюдаю за мужем и жду. И за собой наблюдаю, как за посторонней. Интересно и жутко. Сегодня у мужа лицо было безнадежно злое, еще немного и сам на развод подаст. А у меня к нему ожесточенность и злость.
Пишу о будущем, но не во что не верю. Ответь скорее, чувствуешь ли ты уже, что мы – семья или нет?
Мне это важно.
Вот ты о работе пишешь: "Изменилось бы что-нибудь в цепочке работа-дом, если бы ты меня ждала? Наверное, ты сидел бы на работе сколько нужно, потом я делала бы свои дела и шла тебя встречать. А потом мы бы шли по темным сонным улицам. Ты думаешь, мы могли бы разминуться? Ну, нет. За всю жизнь мы всегда каким-то образом выходили друг на друга, даже если и не договаривались. У нас была бы жизнь совершенно не похожая на эту. Все. Не хочу об этом думать, а то буду реветь.
Муж сделал фотокопии с твоих писем и не подумал, что этим сам плюнул себе в лицо.
Удивительно, что ты в молодости думал, что я ничего не умею делать.
О, мой будущий муж это здорово вычислил, что я умею, а что нет. И понял, что я буду удобной женой.
Я похожа на мяч, из которого немного выпустили воздух. Хорошо мне возле тебя. Недаром мне твое плечо пятнадцать лет вспоминалось. Ты такой мой, такой, как мне нужен. Потрясающее чувство. В этом августе я мало смотрела на тебя. Ты постоянно заставлял меня закрывать глаза, ты нехороший. А помнишь, как мы нацеловались и уснули? Чудные мы с тобой ребята. Неужели такое возможно: каждые сутки с тобой?.. Сейчас напишу тебе мужской стих Василия Федотова.
Как второе пришествие,
Как сто крыльев на взлете,
О веселое сумасшествие
Торжествующей плоти!
Нежность
До первозданного
Побелевшего лика,
До глухого гортанного
Лебединого крика.
И восторг
По отчаяния,
До высокого очень
До немого молчания,
То безмолвия ночи.
Лебедь
Крылья разбросила,
Замедляя движенье.
Как на заводи озера,
Ты – мое отраженье!

Ну,  как? Все давно у нас было лучше. И еще.
Думал,
Прошлое не забудется,
Думал близкою станет мне.
Задержала меня распутица
На чужой на той стороне.
К сердцу боль присосалась пиявкою,
И оно мне стучит: беги!
Топь болотная,
Громко чавкая,
Крепко держит
За сапоги.
Закричал бы я,
Утопающий:
"Мне, товарищи,
Нелегко!"
Но нельзя мне позвать товарищей –
Все товарищи далеко.
Все товарищи неподдельные,
Охраняя покой семьи,
Как, бывало, князья удельные
Правят женами и детьми.
И зову я не их, а вербочку,
Задрожавшую у ноги:
Помоги мне, тонкая веточка,
 Помоги.

Все. Немного поболтала с тобой, чуть-чуть. Что бы не было, мы не должны потеряться, я не могу жить без тебя, дорогой. Я сейчас в глубине провала, а была "в провале без глубин". Состояние невесомости, как в падающем лифте.
Когда я открываю утром глаза, то говорю тебе: "Я люблю тебя". Ты можешь в семь часов мне это говорить?
Сегодня шла на работу в восемь тридцать и ты меня провожал? Мне казалось, что ты рядом. Когда у тебя будет время, ты меня провожай, я почувствую.
У меня весь день: то о тебе думаю, то тебе пишу. В среду работаю до восьми. Встретишь меня с работы? Целую тебя.

- Здравствуй. Я с таким удовольствием говорю "здравствуй!", будто целуюсь.
Знаешь, какое у нас красивое небо? Синее-синее. Будто устало от летнего зноя и сейчас находится в расслабленном состоянии. И благостном притом. Все устроено, все хорошо и небо- хозяюшка смотрится в зеркало счастливая и спокойная, красивая и добрая и улыбается себе в зеркало.
А вот деревья уже не те, грустные, чувствуют приближение осени, ветров, холодов. Цветы осенние цветут грустно и радостно и будто извиняются за свою скромность. Ведь мы помним о роскошных розах. Летом – гордые георгины, гладиолусы, веселые пионы, полные, налитые, как девка на выданье, к которой женихи не идут, а ее распирает изнутри сила еще непонятная. Но все идет по кругу. Из вспыльчивых и обидчивых мальчиков и девочек к тридцати пяти годам вырастают мудрые женщины и... и чуть поумневшие мальчики. Их, мальчиков, время практически не меняет.
Мы любим. Но как писала одна женщина в прошлом столетии в ответ любимому: "Любовь, как бы она не сильна была, ничто, если мы не вместе". Вот в чем вся женщина, а не в том, что на ней надето и кто перед ней. "Любовь ничто, если мы не вместе".
А вот отрывок из письма этого века, этого года: "Приезжай, и мы вдвоем задушим эту гадину, нашу любовь. Она почти издыхает. Ей не хватает наших пинков". Нравится? У меня мурашки по телу бегут. Какая сила любви, какая страсть, почти ненависть.
Как мне хочется сесть рядом с тобой, нет, напротив тебя, взять твою руку и просто смотреть на тебя. Как мне возле тебя полно и спокойно. Не тем покоем, что в кадушке вода, а покоем корабля, который после длительного и утомительного перехода пришел наконец туда, где его ждали, где он дома. Были другие гавани и порты – шумные, яркие, но свой родной порт лучше всех. Он надежный. И стоит корабль у стенки, крепко прижавшись руками-канатами к своей стенке – драный, с облупившейся краской, усталый и такой счастливый. И тихо- тихо трутся борт и стенка, как люди леками касаются друг друга. Боже, какое это счастье.
А оно было. Десять мгновенно летящих суток. Мне понравилось, как ты сказала: "Тогда, в июне в Москве мы узнавали друг о друге, а здесь, в этом городе узнавали друг друга". Это очень точно. Узнавали, открывали, взвешивали, удивлялись и очаровывались. Но радовались больше всего. Да? Я – это точно.
Удивительно, сколько всего можно наболтать в письмах. Значит, твой муж прочел мои письма? Вот это да! Как же ты их хранила? И что теперь будет?
Буду тебе звонить. Я звоню часто, но где ты бываешь в это время? Очень хочется тебя услышать. Днем я работаю и думаю о тебе, но день не дает такого полного ощущения счастья и тоски, только боль.
До свидания, родная моя, мой человек единственный.
Целую тебя нежно.
Хорошо бы встретиться в ноябре.


- Никак не могу поверить, что можно быть счастливой. Слишком долго тянулась полоса, когда сам себя зажал в кулак и держишь, тогда уже появляются в мышцах руки судороги, а потом насильно никак не разожмешь. Привычка быть сжатой пружиной, что-то неосторожно коснулось и бьешь, с силой бьешь. Если я пишу что-то не так, не обижайся, я привыкну когда-нибудь быть счастливой, если ты захочешь меня подучить. Законсервироваться глухо и вдруг банка вспорота, а у тебя уже нет сил. Думаю, если мы в этот год не решимся, то не решимся никогда. Разлука отнимает силы и решимость.
Воюю дома. Со страхом неосознанным. Поживем, поглядим.
Ты говоришь, хорошо бы встретиться в ноябре. Хорошо бы, но как?
Сегодня со старшим сыном переделали кучу дел. Оттерла до блеска свою кухню, сын сидел, разинув рот, потому что я в это же время рассказывала ему "Парижские тайны". Потом привели в порядок морскую коллекцию. Получилось очень красиво.
Потом для школы клеили сорняки в гербарий спасибо за амброзию, потом – отмывали камни с друзами мылом и щеткой.
В промежутке готовили завтрак, обед и ужин, ели, смотрели мультики, покрывали лаком коряги.
Явился из деревни муж с ведром грибов, я их отварила, завтра доведу до дела.
Сплю на раскладушке. Муж озабоченно пытается обменяться со мной местами: раскладушка хуже софы. Но я держусь за эту раскладушку, так как он на ней спал уже семь месяцев и очень сетовал, горемыка. Пусть теперь не сетует, а я там устроила отличное логово.
Смешные мы. Договорились в одиннадцать пить воду одновременно. Вот передо мной стакан. Сейчас без пяти одиннадцать. Везешь воду из холодильника? Где пьешь? Сядь на кухне за стол, а я помещусь между столом и холодильником. Одиннадцать ночи. Это для тебя не поздно?
Где ты спишь? Перебирался бы ты на диван. А я бы знала, где (мысленно) можно возле тебя присесть. А в спальню твою я не заглядывала и не зайду. А на диван сяду. Тихо войду, ты меня не встречай, лежи на диване. Повешу плащ, сброшу туфли, причешусь возле зеркала и пройду к тебе. Ты повернись на левый бок, чтобы я могла сесть рядом. Потом я наклонюсь и мои волосы, какие они длинные, падают тебе на лицо, и я целую тебя. И я немного изустная, слезы в глазах, но я не плачу, вот как сейчас. И я поглажу твои руки и плечи и буду смотреть на тебя, а ты засыпай. И я буду спать здесь, в Москве. А проснешься, меня нет. Я даже на работу не могу тебя проводить, маршрута не знаю.
Вчера меня била дрожь страшно. Залегла в ванну, открыла кран с горячей водой и сидела, поджав ноги, обхватив колени руками, голова на коленях, пока не отогрелась. А потом думала, что в горячей ванне хорошо, а с тобой теплее. А вода была горячая- горячая.
Тоска зеленая. Вот я пришла из отпуска на работу. Все сотрудники так и высыпали, все рады. А я в тоске. Сколько у нас перековеркано будет... Как ты с моими ребятами будешь? Наверное, по своим безумно станешь тосковать.
Сейчас представляю наш с тобой возможный семейный ужин.
Люблю тебя. Прибежал бы ты домой (ко мне), и я бы тебя ждала и на столе тарелки и скатерть. И ужин. Я помогла б раздеться и поцеловала, и болтала возле тебя, и мы бы сели за стол и смотрели друг на друга и улыбались. Потом бросили бы все в раковину на кухне и прислонились бы друг к другу на диванчике и сидели, и улыбались. Посидели, отдохнули, посуду помыли, еще посидели и спать легли. И я бы устроилась у тебя на плече, а ты бы меня обнял и лежали бы и шептались, шептались. И целовались бы и уснули. А проснулась бы я в твоих руках. Как приятно, боже мой, просыпаться в твоих руках. И улыбнулись бы и вскочили. И я была бы веселой и приготовила бы тебе завтрак, подняла ребят, посидела бы возле тебя. Я бы только иногда дотрагивалась до тебя, поцеловала бы и проводила до лифта. И ждала бы вечера. Где ты?
Целую тебя.


- Любимая моя! Сегодня получил три листка  любви и отчаяния, любви и тоски. Родная, что мы с собой делаем! Что мы с собой делаем, ведь жизни у нас с тобой нет. Нет ее. Есть хождения из угла в угол, берешь книгу, бросаешь, ко мне с разговором – нет разговора, сердишься, так как это отвлекает от тебя. И слезы, ругань, упреки В.П., опять слезы. И даже не звучавшая в этом доме фраза: "Я люблю тебя". Это она мне говорит. А я – я  весь в воспоминаниях: ты и нарзан, и ночной лес на Машуке, кривые тропинки, ты танцуешь в длинном платье на поляне, тонкая, в один обхват, волосы почти до пояса, и корона белая лучистая из светлячков. Красивая, радостная, таинственная в темноте ночи и – грустная, грустная, как и я, так как мы оба отсчитываем эти минуты, оставшиеся мгновения нашей с тобой встречи. Сказка моя любимая.
А тогда ночью на площади, на улице? Разве уйдет это из памяти; ты в длинном платье, тоненькая, вся моя, до последней капли. Ты танцуешь, молча, под музыку, которая звучит в нас, звучит и гремит только в нас с тобой. И ты танцуешь, и нет никого в мире: ни людей, ни трамваев, никаких городов на свете, есть ты и я. Это так бесценно и неповторимо, что не выразишь словами. Это жемчужина, одна из многих, которые мы дарили друг другу в этой длинной, пустой и гулкой жизни друг без друга. Ты – для меня, я – только для тебя.
После встречи в августе мы стали совсем другими, не такими как в июне.
У меня такое чувство, что я потерял тебя навеки, совсем. Это от того, что не верится, не верится нам, затурканным ненормальной жизнью, якорями постелей, необходимостью быть нежным с кем-то, обязанными быть любящими, что может быть океан любви и нежности, идущий от сердца, от души, от мозга – искренний, чистый, правдивый. Вспомни, как мы гладили друг друга. Вот ведь что могут передать пальцы! Руки... твои руки...
Какой покой я испытывал, когда сидел рядом с тобой, какая полнота жизни во мне была, когда я обнимал твои колени.
А бабы, те, что были... Что это? Были ли они? Разве мог я представить, что такое тело любящей женщины? Теперь я знаю, я навсегда отравлен этим чувством. Отравлен (или благословлен) тобою, чьи ласки мне теперь нужны, кому я могу передать свою нежность? Нет в  мире женщин кроме тебя. Все остальное- это кощунство, это насилие над собой.
А как ты написала о своем страхе, что за счастье надо платить, только не детьми.

Потому я и побежал тебе звонить, это было первым движением - поделиться с тобой. Как я хотел тебя услышать! Хотел тебя успокоить, как будто ты знала о том несчастье. Я был уверен, что и ты беспокоишься. Вот как мы срослись с тобой душами.
Мы уже путаемся – ты-я, я-ты. Мы одно целое, разорванное ненароком. Ведь все поэтические сокровища: Руслан и Людмила, Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Лейла и Меджнун – все не были мужем и женой. Ты обратила на это внимание? Вот шевалье, которому женщина писала, что если мы не вместе, это не любовь. Меня ошеломил конец.  "Они жили потом скромно и тихо в маленьком городе под Парижем" И это все?
А ты знала любящих супругов? А любящих парня и девушку? Вторых знала, а первых нет? Я тоже. Может мы это носим в глубине души? А? откройся мне честно. Собственно в честности я не сомневаюсь, лишь бы ты открылась. Это главное. Может, от этого наши муки и страдания? "Давай договоримся пить чай в одно и тоже время". Господи, я с удовольствием, это ведь и мои мысли. В 22 часа ноль-ноль минут. Где бы мы ни были. Я бы все свое время расписал, только бы знаки, что где-то сейчас вот, вместе с тобой, самой дорогой мне на свете, мы делаем одно и то же дело.
Мы с тобой ненормальные. Ненормальные, понимаешь? Мы идиоты, мы шизофреники, мы боги.
Какие короткие листки, пишешь, смотришь, уже третий лист кончается. Что за непомерная сила въехала в нас, в нашу жизнь. Я готов писать и писать. Помнишь, я присылал по три, пять писем в день, не мог выговориться. Я  пишу, как говорю с тобой, это так легко и приятно писать тебе, это верх наслаждения – без тебя (это ужасно), но с тобой, с тобой. Ерунда, что ты получишь письмо через четверо суток, ничего, я ведь пишу их каждый день.
Целую тебя, моя единственная, половинка моя, сердце мое у тебя, ты чувствуешь это. О твоем я не знаю, что там бьется. Если со мной что случится, может я погибну, мое сердце будет  в твоей груди.
До свиданья, моя дорогая.


- Добрый день!
Очень - очень много хочу тебе рассказать, просто поболтать, просто так обнять, просто так.
Сейчас утро, среда. Был приятель мужа, пошляк страшный. С утра испортил настроение.
Пришел и тут же выдал анекдот. "У ста женщин спросили, можно ли во сне отличить своего мужа от другого мужчины. А ты как думаешь? (Это ко мне). Я засмеялась и говорю: "Конечно, и безошибочно". Он деловито кивнул головой и говорит: "Девяносто девять так и ответили, а одна промолчала. Ее спрашивают: "А как вы думаете?". Она ответила: "Не знаю, не приходилось". Я засмеялась и говорю: "Хороший анекдот". А что еще я могла сказать?  Мой муж засмеялся принужденно.
А тот дальше: "А вчера в программе "Время" Брежнева слышали? Когда его спросили, что он хочет пожелать советскому народу, он сказал: "Выполнение планов" и как-то странно захихикал. Почему бы это?
А еще анекдот-загадка, идут по улице две женщины, в руках у них мороженое эскимо. Одна пишет, одна кусает, одна сосет. Какая из них замужем? Ответ: та, у которой на руке кольцо.
Ну, ты представляешь эту скотину – приятеля?
И еще его же анекдот. Все минут за десять выдал
"Врач заходит в палату, больная под одеялом с головой и пищит. Врач одеяло приподнял, спрашивает: "В чем дело, почему вы пищите?" Она говорит: "Мне дали лекарство, а на коробке написано: после приема пищи".
Это и еще кое-что выдано за минимум времени, в то же время поместился рассказ его о поездке в Потсдам.
Заболел отец, ездили в районный центр. Пока я добивалась приема, он добежал до соседней церкви, посмотреть поближе. Приходит: "Я был возле этой церкви красной... В ней инкубатор. Ой, хоть бы вы все (кому-то) задавились. Инкубатор в такой церкви". И рукой махнул. "Ладно, пап, а в той, что нам еще больше нравится, вообще гараж. Пятнадцатого века церковь".
Возвращаемся домой мимо аэродрома. "Вот смотри, кусты. А была роща! Здесь везде рощи были. И на месте аэродрома. А аэродром-то подземный. Ну, ладно, не нашли для аэродрома другого места, сбрили рощу, но вот эта, справа, чем виновата была? Тоже уничтожили, мешала видеть полосу. А на полосу глянь. Нет, ты глянь. Тут и непосвященному человеку ясно, что она неровная, переваливает через бугор. У них самолеты бьются, роща виновата. Надо быть идиотом, чтоб не видеть, что эту полосу надо выровнять и т.п. и т. д.
Да! Вчера был у нас мой одноклассник Серж. Глаза прикрыл рукой  и говорит: "Блистаешь, ослепнуть можно". Я его лет шесть не видела. Плюгавенький такой стал, лысый, малюсенький. Или я все расту? Или все уже подтаптываться стали? Или жизнь сгибает?
Серж стал говорить о своих планах. Мой отец сказал: "Думать можно много, думать можно до смерти и все. Надо делать. Делать хлопотно,  труднее, чем думать, но жить в мечтах нельзя, вернее, можно, но не нужно, надо действовать, не откладывая, так как никто не знает, что ждет нас завтра. Может, потом ничего нельзя будет изменить. Но раз мысль пришла – менять, надо делать и все".  И они поехали смотреть Обнинск.
Читаю "Гонки по вертикали".  Там есть мудрые вещи. Например: "добро сильнее мудрости", "слава – порождение мудрости и пути ее прихотливы, а скорбь и память – от добра и потому вечны". С мудростью все ясно – она развивается. С добром сильные перебои. Мудрость без добра вырастает в злодейство.
Когда училась, жила в общаге, меня звали пантерой. Сижу, задумалась: "Зачем тебе все? Ты ведь пантера и у тебя есть свобода неволи".
Как-то ты мне сказал, что во мне живет волчица, а я промолчала. Во мне пантера живет. Волк рвет, я бью. Вроде мягкая большая кошка, пока не озверею. Пантера, у которой есть свобода неволи.
Я тебя жду. Целую и жду, жду.
Всегда твоя.
Нет, еще напишу, очень скучаю. Хочешь, развлеку?
Моя медсестра, ей уже  пятьдесят пять, собралась в гости. Рассказывает: "Оделась, чувствую,  лифчик что-то не того. Стала платье снимать и сняла эту синтетику вместе с комбинацией, ну, думаю, еще лучше. Переодела лифчик, платье вместе с комбинацией, хоп, надела и пошла в гости. Пришла, сидели, пили, плясали. Пошла я за хозяйкой на кухню, а она мне: "Что это у тебя с комбинацией?" Я глядь, а комбинация на ладонь ниже платья.  "Это бретелька, гад, небось, оборвалась". Стала бретельки искать: ни одной, ни другой. Что за бес? За рубашку снизу хвать, а рубашка – хлоп, и упала. Я ее, оказывается, одеть-то одела, да мимо бретелек".
Вчера с сыном читали твой рассказ об Атлантиде. Ему очень понравился. Поговорили немного о том, о сем. "А что, мама, этот дядя тебе родной".  "Как ты и как младший наш". "А папа?" "Это трудный вопрос, папа тебе родной, а мне, наверное, нет".  "Почему? если мне родной, то и тебе родной". "Это не всегда так бывает". "А как он тебе родной?" "Как брат". Молчание.
Планы у меня такие: через час еду в райком, потом сдам бандероль тебе с сигаретами, потом, может, получу от тебя письмо, потом пойду за младшим в сад. А потом... с мужем во Дворец Съездов слушать "Чио-чио-сан". Когда он принес билеты, я так на него наорала, потому что нет сил ходить с ним куда-то.
Вчера собрались знакомые, муж светский разговор поддерживает, я слушаю, а меня трясет внутри. Я его дежурные фразы наизусть знаю и ненавижу я эту манеру говорить с малознакомыми, чуть растягивая слова, вежливо спрашивать и, отвечая, наклонять голову. Фу, нет мочи.
А билеты на оперу он отказался отнести обратно или отдать кому-то, а пойти с кем-то из девчонок не получилось. Вообще, возле него я чувствую себя хамкой, а он вроде святого мученика. Ладно, оденусь как надо, имею право создать себе удобства, чтоб почувствовать удовольствие от мадам Баттерфляй.
Но голова все равно будет болеть, она у меня всегда болит, когда я иду с ним на "мероприятие".
Пишу на работе в перерыв, но сейчас он закончился. Пришла больная, у нее на снимках ухудшение, сидит, плачет. Целую тебя, родной.

- Извелся, дорогая моя, весь; здравствуй, моя любимая. Сегодня целый день с тобой прощался, а в час ночи опустил письмо.
Был в Ессентуках, нашел местечко в парке на пенечке. На одном сижу, на другом пишу тебе письмо, говорю с тобой,
Я люблю тебя и эта любовь во мне, Я люблю твой нос, люблю твои глупые брови, не модные совсем, люблю твои великолепные глаза, люблю твои бесподобные губы. Это особенно. Люблю твой рот, твои уши, люблю твои ямочки на шее, над ключицами, люблю твою грудь. Она такая трогательная и такая беззащитная, как два щенка. Сейчас, когда я вижу мясо, идущее мне навстречу, у меня возникает чувство брезгливости. Зачем столько много?
А твоя грудь бесподобная выполняла только свои функции – кормить  детей, выполняла хорошо и ничего лишнего, только для работы – кормежки детей. Единственное за что ее немного жаль, что она не чувствует моей к ней нежности, очень за нее обидно. Но ты ее всегда держала в загоне и она не поняла, как я ее люблю. Люблю твои руки. Это что-то неестественное, это ненормально. Когда ты меня обнимаешь за шею, за плечи, то мне кажется, что я так ими запеленут, как обвит полотном, я через них чувствую тебя всю, и мысли твои, и нежность твою, и боль твою и тревогу твою, и любовь твою. Люблю твои ноги тонкие, прямые, как у газели, люблю лодыжки твои, люблю ступни и пальцы ног. Помнишь, как часто я держал их в руках? Это я наслаждался ими. А ты думала, что я их грею, и говорила, что тебе не холодно. А вообще, что ты понимаешь в ласках? Ты помнишь, как я тебя зацеловывал? Я обожаю каждую деталь твоего тела. Где ты? где мы все? Где я? И почему я, почему мне досталось такое сокровище? Живу, сцепив зубы, как и ты, зажав себя морально и физически.
Телевизор не смотрю. Помнишь, как он нас раздражал? Но у этого ящика сижу, смотрю тупо и вспоминаю тебя. Сделаю вид, что намаялся и к нему поближе, чтоб не мешали думать о тебе.
Я люблю тебя. Ради бога, пиши мне все: о заботах, о неприятностях любви, о думах твоих. Мне это необходимо все знать, ведь ты самый нужный мне человек.
Я напишу сейчас страшную вещь. Это меня не украшает, но это выношено. Я всегда боялся полюбить своих детей сильно, ибо я отзывал мою любовь от тебя. И я думал, что в случае разлуки с семьей, я бы очень страдал. Я знал, что ты жива, знал, что люблю тебя, знал, что ты любишь меня, даже когда мне говорили, что ты счастлива. Я знал, что расстанусь с ними. У меня есть забота о детях и есть любовь, которую я тихонечко изливаю на них.
У меня есть отцовское чувство, но нет безумной любви.
Вот так. И клянусь, я буду любить твоих детей, я не имею права сказать "как своих", Я буду их любить потому, что они твоя плоть и кровь. И без всяких "как".
Грустно мне что- то стало на этих пенечках писать. А в парке музыка "Сиртаки". Я его, этот танец, люблю.
А на Машуке я выбью наши фамилии. Как-нибудь я это сделаю. Только какую из твоих фамилий писать? Девичью? Или уже другую? Что ты знала девчонкой? Руками размахивать, да узоры какие-то писать. Ты меня любила, но любовь отдала уже не та девочка, а зрелая женщина. Вот и надо думать.
Помнишь, ты положила мне в карман камень и сказала: "Сохрани его, он очень глупый".
Сын спросил, что за камень. "Я не знаю, но мне сказали, что он глупый". "А в чем дело, почему он может быть глупым? " А ты не сказала, почему. Просто "глупый" и  все.
Возвращаюсь к нашему бытию. Мы с тобой будто отчитываемся за эти пятнадцать лет друг другу, хотим отдать и поделиться тем, чем не делились ни с кем. И у нас осталось одно, чего еще нет: нам страстно хочется видеть наших ребят вместе, шайкой, чтоб они кучей столпились над чем-то интересным, потом заспорили, заорали и опять сопели бы дружно. Я знаю, ты этого хочешь. Мы ясны друг другу, так как любим с одинаковой силой.
Но у меня есть в душе темный уголок. "Любовь, из которой мы делаем пока тайну, накроет нас торжеством"... Это о том же шевалье, что я писал. Так вот я такой же шевалье или брат его, но только он пытался наладить совместную жизнь и сделал, а мне сложнее – продолжить твою жизнь и жизнь твоих детей, хоть они мне и родные, я не кривлю душой. Я боюсь, что там где-то у самой черты, ты однажды скажешь или подумаешь, что вот в этом или в том у меня с бывшим мужем было бы лучше, а не так, и у твоих сыновей было бы что-то не так, и это было бы ужасным итогом, и это меня мучит. А дети... Они должны подняться на ступеньку выше, чем родители, это жизнь. А вдруг они по нашей воле и по нашему желанию должны будут  опуститься на ступеньку ниже. Это очень серьезно. И сейчас, когда мы решаем свою судьбу, это не дает мне покоя.
Моя жена немного успокоилась. Она, видимо, вычислила, что женщина, которая встала между нею и мной, не из местного окружения, значит это ты. А коль украла, придется отдавать. Она сказала: "Люди говорят о тебе такое, что немыслимо, а я верю".  Я промолчал.
Взвесь, мудрая моя женщина, где больше теряется (все и во всем), где больше приобретается: вправе ли мы?.. И тогда будем действовать. Не выступаю ли я в роли черного злодея, который тогда не успел твою жизнь загубить, так теперь изуродовал? Не сердись за эти слова, ведь мне некому это все сказать. Целую тебя, моя любимая.

- 23 часа. Ну вот. Жена твоя рано ложится, а я зашла в твой дом, сижу грустная, а уходить не хочется. Удивительно просто мысль  работает. Где-то парни твои сопят, свет в окно через штору... И ты рядом. И мы молчим, только меня трясет немного. Я очень поздно к тебе прихожу. Тебе спать надо, а ты меня ждешь.
У нас погода хорошая, тепло. Одеваюсь как для тебя, очень приятно.
Сегодня сын заговорил со мной о разводах. Почему-то поинтересовался, у детей увеличивается ли в этом случае количество бабушек или нет. Я сказала, что увеличивается. Он обрадовался. Потом заявил, что у него будет много детей, хотел десяток, но я заверила его, что это нереально. Тогда он подумал и сказал, что четыре более уж точно, что четыре ребенка – это нормальная  семья.
Не хочется дописывать письмо, как будто уходишь от тебя.
Ты хочешь приехать. Говоришь: "Приеду и будем опять в форме". В какой форме? С июня мы уже ни в какие формы войти не можем. Мы себя распустили. 22-х часов я жду как свидания. Мы вместе, ты у  себя, я здесь, сидим на кухне.
А когда ты ляжешь спать, я снова приду к твоему диванчику. Не дай бог, если я тебя там не найду...
Да, о камне, который я тебе дала. Он глупый до отчаяния, ты посмотри, какой он круглый. Ну просто дурак дураком.
О том, что ты написал о потерях и приобретениях, буду думать.
Целую, пока.


- Дорогая, я так люблю тебе звонить: телефонный гудок, вдруг твой голос, я даже пугаюсь, потом твой смех прямо в ухо и так тепло и радостно!
Я какой-то патологический болтун. Только вроде начну писать, а уже листик кончается, но этот только начат и я уже с тобой встретился, поцеловал тебя и буду болтать.
Я очень хочу сегодня, чтобы ты ночью пришла ко мне, как писала в письме, чтобы ты наклонилась и твои волосы накрыли мне лицо, чтобы подушка была на полу и чтоб телевизор не работал. Когда я читал, у меня по телу бегали мурашки и била дрожь, так все  осязаемо ты написала. Чары твои тянутся далеко. Это удивительно чувствовать тебя рядом, когда ты гак далеко.
И в то время, когда мы в самом деле рядом, а пальцы не касаются друг друга возникает паника, что я тебя потерял. Помнишь, я иногда касался тебя просто пальцем запястья или руки? Боже мой! Что для меня развод? Дело одной недели... Ты запланировала свой развод, я понял. Я не буду ждать. Но я должен справиться с чем-то внутри меня, с тем, что еще не понял. Умоляю, не торопись с разводом, мне было бы легче, если бы ребята закончили школу. Еще несколько лет и мы совершенно свободны.
Господи, придет ли это время развода? Я вспоминаю те мгновения, когда твоя голова лежала на подушке: глаза сияют, волосы рассыпались вокруг, на губах играет, именно играет улыбка, все лицо излучает счастье, от него нельзя оторвать глаз, от твоего прекрасного лица.
Любимая, чтобы не случилось, мы спасли себя.
А помнишь, как мы ехали в автобусе в июне, и набилось народу и нас растащили, и мы издалека только смотрели друг на друга. Это были ужасные полчаса. А потом мы бросились друг к другу и вцепились друг в друга как клещи. Я этот автобус гоню из головы, это был кошмар. Мы не должны быть врозь.
Приходи, пожалуйста, в мой сон, дорогая.
Скажи, может нам нет смысла касаться друг друга, а только уважать и любить друг друга где-то внутри?
Я сейчас живу жизнью себя проверяющего ума. "Все думаю, мог ли я что-то сделать лучше, правильнее, что я делал и как быть.
Хожу, бормочу, с тобой говорю, тому, кто мешает думать, устраиваю небольшой скандал.
А что, если мы седьмого ноября встретимся на один день? Может я прилечу? И что, мы опять будем как ненормальные? Подумал, и ноги стали ватные. Конечно, ми будем ненормальные, господи!
Целую тебя, как я тебя люблю!


- Золотой мой! У меня тоска жуткая. Господи, о чем ты пишешь? Ты – глупый?  Ты - ребенок? Ты кто? "Или нам смысла нет касаться друг друга..."
Я тебе расскажу одну историю, не я ее придумала, а Джек Лондон. Там была такая пара и у них была необыкновенная любовь. И они боялись, что если будут близки, то со временем разлюбят друг друга. И  они решили вести семейную жизнь с платоническими отношениями. И все удивлялись им, они растянули любовь на долгие годы. И однажды вдруг поняли, что любовь ушла. И он бросился под транспорт, а она – не помню. В изложении Лондона это потрясающая история.
Скажи мне откровенно, неужели ты боишься, что меня разлюбишь? Неужели оттого, что мы были близки, мы стали хуже относиться друг к другу? Хуже чем до встреч? Мы с тобой "растянули" любовь на пятнадцать лет... Свою детскую, неразвитую любовь сумели сберечь, вырастить то, что есть. Мы еще не вместе, а ты уже боишься. Что же лучше, быть с кем-то и превращать любовь в яд, который сделает свое дело, и мы умрем? Когда мы будем вместе, у нас и так будут расставания, разлуки – твоя работа, моя работа, твои дежурства, мои дежурства. Мы всю жизнь будем жить в ожидании свидания, твоей пенсии,  чтоб уже не разлучаться, не думать о работе, не отрываться друг от друга, от  рук, от глаз. Глупый, родной мой, любимый. Зачем ты придумываешь ненужное? Я хочу засыпать в твоих руках, проснувшись, обнимать сонного, теплого, моего. Да не хочу я, чтобы тело мое было моим и все. Не хочу. Я твоя вся, не отказывайся, пожалуйста. Нет для меня других мужчин на свете, кроме тебя, трусишка. Не понимаю, что тебя волнует? Выкладывай начистоту. Я думаю только твое отцовство и все.
А если не получится быть вместе... (Почему не получится? Напиши.)  Если не получится... Ты как-то сказал "у нас будет ненависть". К кому? - спрашиваю я. Я уже сейчас ненавижу мужа, хоть он и не виноват, за то, что он стоит на моем пути к тебе. Развод. Больше мне ничего не надо. Что там у тебя еще в голове? Что ты придерживаешь и не пишешь? Что-то тебя еще волнует, а ты молчишь. Скажи.
А ты негодник. Я думаю, что в одиннадцать могу прийти и сесть на краешек диванчика, а ты в час ночи бегаешь опускать письма.
Я редко прихожу в сон? Ты мало спишь, дорогой. Ложись в десять тридцать, а в одиннадцать я буду приходить. И не бегай по улицам к почтовому ящику ночью. Ишь. Спать надо, нечего над собой издеваться. Хулиган.
У меня сейчас все нормально. Старший чем-то занят с приятелем, младший лежит на полу на животе, слушает "Бременских музыкантов", а у меня ужин на кухне готовится: кабачки, картошка с мясом, а я сижу тебе пишу.
Жду. Может ты позвонишь случайно. Вроде бы все, как обычно, а внутри такая безнадежность, как было бы просто, если бы не дети. Дети, дети, дети... Для них – отец, для них – Москва, для них любовь. Ну, этого – любви у меня хоть пруд пруди. Ради них все.
А вдруг потом они забудут, как я их люблю, и будут ноги об меня вытирать?
Вспомнила, древние грузины говорят: "Никто из имеющих плоть, находясь в огне, не может скрыть, как он горит. Вода, наполнившая пруд, где-нибудь найдет дорогу и затопит берег. То же и с любовью, когда она чрезмерно сильна, поучения и мудрые советы не помогут ей".
Нервничаю. Так жить невозможно. Это в тысячу раз хуже, чем апрель. Это потому, что не во что не верится, не верится, что мы будем вместе и какая-то надежда дохленькая. Страшно, что тебя не будет.
И это все: пропасть безнадежности и дохленькая надежда представляют кошмар.
Все. Целую тебя очень крепко. Прости за то, что дергаю тебя этими дурацкими письмами.
Всегда твоя.


- Здравствуй, моя прелесть! Моя далекая, моя сказка!
Я живу одиноко, но ты со мной и мы вдвоем. Чтобы я не делал на работе, делаю для тебя, хожу с тобой, будто ты в кармане. Можно представить, как человек, который далеко от тебя, идет рядом, можно говорить, можно поделиться чем-то (увидел что-то красивое или удивительное). А вот целовать тебя нельзя. А здороваться в семь утра буду. В семь утра я уже на полдороге на работу. А в восемь сорок у меня самая работа, весь механизм дня надо раскручивать, придать направление, ускорение на весь день. Но я все равно вижу, как ты идешь на работу и я с тобой тоже, и вижу все до мелких подробностей эту твою дорогу.
Хочу подробно рассказать о своей жизни в семье, но скажу только, что я многие блюда делаю по твоим рецептам, что приводит ребят в восторг.
С женой контакта нет никакого. Вбил себе в мозги, что если я делаю что-то с ней,  говорю с ней, то это преступление против тебя. И она совсем замкнулась.
А помнишь, когда мы были на кухне и я что-то делал, я внезапно оборачивался и видел тебя. Это просто как игра была: стою у раковины – нет тебя – ужас. Оборачиваюсь с мыслью, что тебя нет, а ты сидишь, волосы до пояса, руки между колен зажала, халатик распахнут и кое-что видно – часть тела твоего загорелого, шпротинка ты моя золотая. "Ну, все, - думаю, - она здесь. Она рядом». Иногда повернусь, ты смотришь в окно и совершенно отрешенная думаешь о чем-то грустном. Я тебя окликну, и ты сразу оживилась, опять со мной, а не где-то. Где ты бывала в эти минуты? Знаю. Говорить неохота.
А читает ли твой старший "Песню о Гайавате'' на английском? А какая это вещь в переводе Бунина!
Ну вот, пора расстаться с письмом, понесу его в ящик.
 Пока, любимая.


- Получила от твоего друга обстоятельную телеграмму о твоем здоровье и что ты в больнице, так как дернуло давление после какой-то аварии с машиной.
Я знала, что с тобой что-то произошло, я с ума сходила и одна из моих подруг сказала: "Ты идиотка, идиотка самая настоящая! Может ты туда сейчас рванешь самолетом?" Вот. Еще бы немного и была бы там. А я думаю, отчего это у меня давление повышается, а оно за компанию с твоим.
Что же все-таки произошло?
Целую тебя, жду ответа немедленно.
"Три дня он не писал"... Смех! Перерыв между письмами был шесть дней, да еще не было телефонного звонка. Ну, я и обалдела. Звоню. Тебя на работе нет. Ну, думаю, опять в больнице. Что там за авария? Не-ет, за тобой нужен "глаз да глаз". Тебе нужен домашний врач. И через год мы должны быть вместе.
Скорее поднимайся и помни, в ноябрьские праздники я дома буду одна, ребята с отцом уезжают к предкам. А ты самолетом на два дня. Сможешь?
Жду тебя. Что же там за авария такая с машиной, давлением и без увечий?
Твоя и только твоя, целую.


- Дорогая, я все тебе напишу подробно об аварии, это важно. Мы шли на хорошей скорости по широкому шоссе с шофером на "рафике" и вдруг по нашей полосе навстречу лоб в лоб летит огромный "камаз", он нас должен был угробить мгновенно, только подпрыгнув на нашем "рафике", как на кочке. И вдруг какая-то сила рванула меня и шофера из дверей "рафика" и меня выбросило в кювет, а его на встречную полосу. "Камаз" проехал через "рафик" и расплющил его  в лепешку. Ты поняла?
"Скорая" прибыла быстро, зеваки вокруг из шоферов. Эти, в белых халатах, как увидели эту расплющенную машину, просто с ума сошли:
- Как оттуда людей вытаскивать?
И тут я из кювета голос подаю: "Там никого нет, я вот тут валяюсь, а шофер с той стороны". Они обалдели. "Как Вы успели выскочить из машины?" "Успели", - говорю я. Какое там успели, мы когда  "камаз"  увидели, в столбняк впали, мы бы не выпрыгнули.
Врач подошел ко мне, общупал всего и говорит: ''Кто-то за вас молится так, что вас бог спас". Ты поняла? Это ты нас выдернула из машины с закрытыми дверцами.
Ну вот давление и подпрыгнуло.
  Господи, жизнь моя, моя любимая, в твоих руках. Это ты нас спасла, потому что думала обо мне все время.
Сейчас остался на работе, забрался в сейф, добрался до писем? Боже мой! Чувства не описать. Действительно, ты взяла на себя крест любви.
Если бы, моя любимая, была сейчас рядом со мною, то поняла бы по моему виду, как я тебя люблю.
И знаешь, сколько сейчас у меня твоих писем? Сто десять. Вот это мы оголодали, вот это натерпелись. И пусть мир треснет, если я не буду с тобой. Я не достоин твоей любви, но я тебя люблю. Я все делаю во имя тебя. Я обязан тебе жизнью и не только из-за этого, что ты нас выдернула из машины целых, даже без царапин, я живу потому, что ты меня любишь.
Целую тебя.
Перед глазами черные круги, надо пить твои таблетки и идти домой. Домой. Вот беда.


- Здравствуй, мой милый. Сегодня ко мне приходили две женщины, с которыми я раньше работала и которых безумно уважаю.
Когда-то, очень давно, я им рассказывала о тебе и о своей безответной любви. Мы давно работаем в других больницах, но иногда звонимся. И вот одна из них позвонила узнать, как я. Я ей рассказала. Она позвонила другой и они пришли ко мне убедить меня не разводиться. И они очень волновались. Чтоб было понятно, я одну обозначу как Е.И., другую Г. А.
Е.И. живет с мужем и очень его уважает, но не любит. А тот, которого она любила, умер недавно. И она говорила, что мещанские взгляды не дали ей уйти от мужа, когда она поняла, что любит другого.  А тот был далеко и ничего не получалось, они не писали и не встречались. Но когда он умер, будто Земля опустела без него, ей просто расхотелось жить.
А вторая Г.А., та давно разошлась с мужем и живет с дочкой и матерью.
Этим женщинам по пятьдесят два года.
И вот они шли с твердым намерением отругать меня и убедить, что разводиться не надо.
Когда они заикнулись, я попросила их меня выслушать. Сказала все, что хотела. Они сидели, схватившись за голову. Дым сигаретный страшный стлался по кухне. Г. А. сидела в одном углу, Е.И. у окна, а я стояла у плиты. И вот Г. Д. говорит: "Это та же история, что у Зои Павловны, точно та же. Что же, я шла сюда, чтобы тебя убедить, говорить о детях, долге, и так далее, а теперь – делай, как знаешь. Ты права".  "Да, - сказала Е.И., - что ж, все очень убедительно, делай так".
И мы, еще поговорив, решили, что я совсем права, что если уходить, то сейчас, а не тогда, когда дети вырастут и будут знать, что ты их лишила своим уходом материальных благ, на этом они вырастут эгоистами, годы не принесут ничего хорошего.
Их смущают твои дети, твоя тоска по ним. "А эта Зоя Павловна, - спрашиваю, - как она? "
"Ха! Отлично живет" Понял?
Они осудили наш побег на север, сказали, что надо здесь все устраивать, а неустроенность там с детьми даст нервозность и тебе и мне и это нам помешает.
"Но, - сказали они (ах, бабы, бабы) не разводись раньше него, пусть он все сделает сам. И тогда никто не скажет, что ты разбила семью. Пусть на это потребуется год, полтора, но только пусть сначала он все сделает, тогда и ты начинай свой развод".
Ты понял? Вот что говорят тетки, прожившие жизнь.
Ты готов первым выпрыгнуть из поезда? Знаешь, они в чем-то правы. Ведь и я тебе писала, давай решим один вопрос, а потом возьмемся за следующие. Все сразу решить невозможно.
После разговора с ними я стала очень спокойной. От момента, как мы расстались, первый раз такое внутреннее спокойствие.
"С мужем о разводе не говори, больше не сжигай мосты, много всего в жизни. Может он не решится уйти".  "Замкнись", - это они мне говорят. А я говорю, что я давно замкнулась, но муж этого не видит, не знаю, какие еще замки повесить, чтоб видней было, что я замкнулась. Если я с ним раньше десять слов в день говорила, то теперь два и то несет силу. А ему какая разница? Абсолютно никакой. Ему теперь главное – постельные дела наладить, что для его здоровья было бы неплохо. А я сама ему не нужна. А я так люблю свою раскладушку, что расставаться с ней не решаюсь.
В общем, так, думай и сам.  Пока есть силы жить с Б.П. и ребятами, живи. Когда будет невмоготу совсем,  уйдешь.
Если откровенно (трясти, так трясти), мне где-то там, в глубине, кажется, что ты еще для себя, не для нас, не решил. Но как бы ты не решил, даже остаться, я буду всегда, когда ты захочешь, видеть тебя и мчаться к тебе. Меня как таковой нет, я просто твой кусок, когда захочешь, тогда и возьмешь.
И вообще я не хочу больше говорить об этих разводах. Я просто буду ждать свободного тебя. А до того я тебя еще увижу и, возможно, не раз. "Еще не раз, еще не два", - как поет одна полька.
Не торопись. Пока мы не связаны долгом (фу, как я это слово  терпеть не могу), а только любовью. Пока я жива, я жду тебя.  Жалко, годы уходят... без тебя.
У меня сейчас спокойно-тоскливое настроение. Как у собаки: и хозяин плох, а уйти – хорошо, как кто возьмет, а то угодишь на живодерню.
Мы с тобой с нашим воображением вполне можем устроиться до смерти – я на раскладушке, ты на диванчике. Кажется, сейчас буду реветь. Когда мы врозь, я ни во что не верю, когда вместе и то не верится, что ты рядом. Слишком много лет в безнадежности.  Думаю о твоих мальчиках. Если тебе мою тоску по тому, что будет брошено, будет страшно чувствовать, то ты думаешь, мне твою тоску будет увидеть легко. Я ведь не без глаз. А сердце более зрячее, чем глаза.
Мне, наверное, нужно так придумать, будто то, что было, это сон, то есть ты – сон. А на самом деле ты не мой, тебя для меня нет. А письма – не письма вовсе, а дневник. И все. Придумать, что ничего не было, ни писем, ни звонков, ни встреч. Сон был и только. Без продолжения. Но потому он и снился, что я люблю тебя.
Пока. Всегда твоя.


- Дорогая, пишу письмо не тебе, а тем теткам, что давали тебе наставления.
Здравствуйте Е.И. и Г.А.
Вы очень хорошие тетки и на вашем месте я бы сказал тоже самое, если бы меня спросили или я ехал кому-то мозги чистить, а может просто дать выговориться или спасти кого-то. Вы очень правы. Девчонка, хотя ей тридцать пять лет, два чудных ребенка, муж-профессор, Москва! И на тебе. Действительно в мозг нормального человека не укладывается.
Да и черт его знает кто он. Проходимец, один из десятков тысяч, рвущихся жить в Москве, прописаться в Москве. Да... это не исключено. Все верно, дорогие тетки, пусть он докажет и разведется сам. Вы молодцы, вы все сказали правильно.
Пусть она успокоится, это уже хорошо, так как она на грани сумасшествия. Такая у нее ранимая душа и очень нежное сердце. Вы ее,  пожалуйста, успокойте.
С уважением к вам, ненавидящий Москву, так как она однажды отняла у меня мою любовь.
Здравствуй, дорогая! Как всегда и во всем мы написали почти одновременно друг другу очень серьезные письма. И оба сделали глупость, так как лучше всего в этих случаях - личный контакт: глаза, интонация, вопрос-ответ, сомнения. Это все легче воспринимается в личном контакте.
Мы быстро все хотели наладить, но чуть не надорвались.
Эти женщины – хорошие женщины, они пришли к тебе в трудные дни и ты получила немного спокойствия.
Главная проблема – почему я появился в твоем доме? Ты прекрасно знаешь, что Москва для меня острый нож. Мне с тобой на хуторе Фельдмаршальском в тысячу раз было бы счастливее. И даже не в том дело, что в Москве у тебя многое связано с прошедшим потому, что там очень много людей. И не будем больше о Москве, она нам на 60% мешает. Столица проклятая. Ненавижу.
Мой развод. Это не тема для опасений и рассуждений. Я тебя люблю, ты это знаешь, хотя до  конца и не веришь. Ну и отлично, у меня тоже так. Это чувство – подземная река, невидимая вода, питающая деревья, так это чувство питает нашу любовь.
Мы до конца так и не будем уверенны, так и будем дрожать и завоевывать друг друга. Вот она какая наша любовь. Она никогда не бывает спокойной, когда она станет спокойной, тогда ее не будет. Будет что-то другое, но не любовь. Ты когда-то хорошо написала о вулкане.
Я не вижу смысла разводиться сейчас, так как не в этом вижу проблему, а в том, что писал раньше.
А мои дети?.. У меня две боли; ты и мои дети. Ты роднее и беззащитнее, чем ребята. За будущее ребят я не боюсь. Старшему будет трудно, но отец здесь не помощник. Самому ему надо будет научиться быть человеком среди хапуг, сволочей, подлецов, наглецов и подонков. Он уже большой, ему 14 лет, он будет примером для младшего. Я считаю, что то время, когда отец крайне необходим, прошло.
Я им буду нужен в критических ситуациях или на повороте. Если я им буду нужен, они меня найдут, пока я жив. И в тебе они найдут отличного товарища и друга, коли захотят. А не захотят, так хоть я и рядом буду, станут делать свое дело, будто меня нет.
А вот ты... Если рядом с тобой не будет меня, ты будешь несчастнейшим человеком на свете, как и я. У нас никого в мире нет кроме нас. И если будем искать тех, кто помог бы, мы их не найдем. Никто не поймет нашего одиночества, нашей тоски, нашей душевной муки, нашего доверия, нашего недоверия, нет, нас не поймут.
Извини, писать больше не могу.
Я думаю, что развод сейчас не нужен никому, ни тебе, ни мне. Разойдусь, уеду куда-то. Мне одному быть далеко от тебя? Или тебе далеко от меня. Или в этом польза есть? Или в этом смысл есть? Или это нужно как доказательство моей любви?
Я разведусь и уеду. Ты приедешь ко мне через полгода, год? Совсем. Если да, я уеду до нового года. Напиши.
Люблю тебя, всегда люблю.


- Ой, как представлю нас с тобой вместе, сердце обмирает, прямо до обморока. Надо же, ненормальная какая!
Я вчера была возле "Ядрана",  помнишь этот магазин? Я ехала на скорой в Теплый стан по вызову и вдруг смотрю: дорога к тротуару, по которому мы шли от магазина к метро. Так тогда было солнечно. И мы болтали! Не помню о чем, только здорово было! Да, я нашла тот рассказ Д. Лондона о платонической любви. Он называется "Когда боги смеются". Восьмой том. "Боги обрекли людей испытывать пресыщение".
Слушай. "Любовь – это желание, это сладостная боль, которая жаждет утоления и, найдя его, умирает! Так говорили они. Любовь жаждущая продолжает жить вечно. Утоленная умирает. Они знали, что  людям претит то, что они вкусили вволю. Насыщаться и испытывать чувство голода одновременно – этого человеку никогда не удавалось постичь. Угроза пресыщения! Да! Вот в чем суть.
Насыщаться, сидя за уставленным яствами столом, удерживать голод на самой острой его грани – вот какая задача стояла перед ними, ибо они любили Любовь". "И они возымели идею". Он говорил: "Держать тебя в объятьях, такую далекую и такую близкую! Томиться по тебе и никогда не обладать тобою и так обладать вечно!" "Не надо ни одного поцелуя, тогда они всегда будут стоять на горной вершине любви". "И вот брачные узы соединили их. Такой супружеской четы больше никогда не было и не будет. Их чувство не остывало, а разгоралось все ярче и ярче". "Юные любовники показались бы бледными и вялыми рядом с этой немолодой четой, столько пылкой ласки было в каждом их взгляде, слове, жесте, даже в самом молчании! Так сладко быть рядом, но чуть- чуть поодаль. Узнать друг друга лучше... Сохранить всю сладость первого прикосновения. Любовь?.. О, нет еще! Позволь ей быть окутанной в туман священной тайны и в ожидании тайн грядущих лет, не близких, нет еще... О, пусть любовь растет еще, еще! Чуть расцветет – умрет".
И так далее. "Они вели большую игру" и боги "встрепенулись и посмотрели на мужчину и женщину, которые насмеялись над ними. А те посмотрели однажды утром друг другу в глаза и поняли – что-то ушло. Ушел тот, Огненнокрылый. Он улетел тайком, среди ночи, покинув их отшельнический кров. Они посмотрели друг другу в глаза и нашли там безразличие. Желание умерло. А они ни разу не обменялись поцелуями. Исчезло все: дрожь, трепет, сладостная мука, исчезли вздохи, волнения, горячий стук их сердец. Желание умерло. Оно умерло ночью на холодном, никому не нужном ложе. И они не уследили за тем, как его не стало".
"Мы никогда не выигрываем. Иной раз мне это кажется, но такова маленькая любезность, которой удостаивают нас боги".
Ну, что? Все глупости, правда? Я хочу к тебе. Они даже не целовались, это слишком жестоко, а? Это безумие, правда?
Я, конечно, могла бы сутками бродить с тобой, но я спокойна только если держусь за тебя. Интересно, почему у нас с тобой земля качалась под ногами. И голова не болела, а все плыло? Я не верю, что привычка сильнее всего, что в нас, нашего мира и ощущений. Глупости. Я тебя люблю. От этого никуда не деться, даже в привычку не убежать. Да я и не привыкну теперь к тому, что мы вместе. Всякие мысли вроде твоих о пепелище будут ставить вопросы вечно. И я буду волноваться. Ах, я хочу к тебе. Мне жизни не хватит, чтоб любить тебя.
У нас уже заморозки по утрам, зеленая трава в белых иголках инея. Скоро перехожу на осеннее пальто. Странная пора. Но почему-то осенью мне не так тяжело, как весной. Почему-то осенью у меня много всяких дел и впечатлений. А все мои потери бывают весной. И я ее боюсь. Весной я всегда одна. И всегда тяжко видеть буйство весны, и на этом фоне мое тоскливое одиночество. Вот теперь осень, а ты со мной. Немножечко тоскливо потому, что ты где-то. Но ты ведь есть. А впереди весна, и мои весенние потери. Что будет весной?.. Будешь ли ты весной или уже нет? Кто знает? Тогда я буду уговаривать себя, что тебя нет. Нет и не было. Я боюсь потери. Страшно боюсь.
А мы, кажется, в июне, когда встретились, и не поцеловались, правда?


- Дорогая моя, любимая. Ты многое забыла. Мы на вокзале поцеловались. Потянулись друг к другу и поцеловались. Но это было как сквозь мягкое податливое стекло. А потом мы ждали, когда откроют метро. И я пытался тебя поцеловать, но ты отворачивалась вся из себя черная лицом, как лаком покрытая, и вялая, как рыба на берегу. Измаялась за ту ночь, что меня ждала. Господи, как вспомню, дрожь берет. Я первые сутки обнимал и целовал привидение.
Я прилечу в ноябре на праздники. Три ночи это лучше, чем ничего. А где мы будем? Торчать в подъездах или лифте? В твоей квартире я не буду, это точно, найдется ли нам местечко в Москве для встречи?
Я читаю твое письмо и смеюсь. Вот какую ты мне ересь пишешь: "Лежу сейчас. Левая рука за головой (это ясно, ладонь под спиной)? Локоть у уха торчит (понятно), голова на руку опирается (??) Это возможно? Ты что, гиббон? "А правой, естественно, пишу", слава богу, хоть это понятно. Ты что, там себя в узлы крутишь? "Ладонь под спиной". О, господи, дай сил выдержать.
Трудно писать письма, когда их посылаешь ежедневно, а ответ  приходит недельной давности.
Вот я сейчас беру одно из писем и буду писать в соответствии. Но ты, наверное, уже забыла, что в нем было.
Держу в руках кучу твоих писем и это так приятно! Каждое письмо что-то хранит в себе, говорит о тебе и обо мне и кто пока тайна. И вот я вскрываю твое письмо, читаю и пишу ответ.
По поводу того, что старший сын плохо учится, не переживал, с ними, мальчишками это бывает, главное, чтобы он знал, что не дурак.
Я по себе сужу. Людей плохих много. На мне некоторые эксперименты делают, думают, что я оскотинюсь, и тоже буду жить и делать, как они, но не на того напали.
Господи, ничего не хочу другого, только бы взять в свои руки твои озябшие и согреть их, моя любимая.
Ты права, что "нам с тобою живется лучше, чем моему мужу и твоей жене, у нас есть кому излиться, а у них нет".
Ты пишешь, чтобы я не шарахался в ужасе, если от тебя писем нет. Ты пишешь, что не веришь в то, что мы можем разлюбить друг друга и что если решимся все порвать, то обязательно устроим встречу.
Во-первых, мы никогда не порвем все. Я говорю "мы", я и за тебя говорю. Не порвешь, даже если захочешь. Пройдет еще десяток лет, все равно мы опять потянемся друг к другу.  Это несомненно. Ты  этому верь всю жизнь. Куда страшнее было испытание – пятнадцать молодых лет, а теперь и подавно выдержим. От этого, как от себя, как от своей души, нам не уйти. Мы одно целое. Просто мы далеко друг от друга, но мы рядом, даже ближе друг к другу, чем те, кто рядом с нами в квартире.
Если устанем, если... бог знает, что может случиться. Даже если ты напишешь – не пиши, не звони и наговоришь кучу разных резких слов, все равно я не поверю. Не поверю никогда. Я, может быть, какое-то время и перестану писать и звонить, но потом опять стану.
И ты опять будешь, будешь писать.
Мы одни на всем свете дороги друг другу. И что бы не говорили рядом с нами живущие, чтоб не случилось с нами, я люблю тебя, ведь я тебя так хорошо знаю. И я всегда знаю, что ты держишь в голове, просто я об этом вслух не говорю, но порой при встречах демонстрировал, правда? Я всегда знаю, куда твои мысли заворачивают. Это потому, что мы едины.
И вопросы расставания и разлук выбрось из головы и расправь свою морщинку у переносицы, пусть она будет по другому поводу. И вот лежит передо мной твое письмо, по поводу которого тебе дали телеграмму, что я в больнице. И так я переживаю за каждое твое тревожное биение сердца, так мне хочется тебя успокоить.
А ты правда считаешь, что то, что сейчас с нами происходит, это не продолжение любви, а новая ситуация? Я не согласен. Это все старое тянется, только мы повзрослели, поумнели, мудрыми стали и переоценку кое-чему сделали. Я тебя всегда любил, все эти голы. И сейчас люблю. Люблю сильнее, чем это было, потому что сейчас это стало возможным сказать тебе. Целую тебя.


- Здравствуй! Слушай-ка, у меня такое впечатление, что мы одни нормальные, а все другие ненормальные. Получила от твоей сестры письмо. С ума сойдешь! Вот: "Вообще вы, ребята, белыми нитками шили, везде оставили следы. Надо делать осторожнее, если хотите надолго сохранить подобные встречи, ты обещала быть благоразумной".
Объясни, дорогой, каким образом я могла быть еще более благоразумной? Я же не могла стать привидением, когда в августе жили в ее квартире. Мы и так редко из нее выходили. Научила бы она меня благоразумию, а она пишет дальше: "У меня все приходит в норму. Разум взял верх. Решила наступить на горло собственной песне... Взвесила все и за и против и пришла к выводу, что в нашем возрасте поздно и даже очень поздно все начинать сначала".
Она пишет, что ее Саше сказали, что ты был у них не один, а с женщиной. Ее это волнует. Боится, что твоя жена узнает и тебе будет худо.
Может нам действительно надо стать ими, такими разумными, такими положительными, что взять и "наступить на горло собственной песне", а? Даже жуть берет. Как послушаешь всех вокруг, мурашки по коже. Ах, долг, эх, квартира, ах, дети, ах, положение. Гады все. Они трусят и нас хотят превратить в гадов. Плакать надо, но не плачется. Увидеться бы.
Получила твое замечательное письмо. Хм... Умора, он ругается! Я тебя за это целую тысячу раз. А слова какие! "Убью!" Ужас, он меня учит и учит, и учит. То не так, се не так. Смех.
Учитель, черт возьми. Тебя откуда в доме сестры знают? Донесли, гады, ишь, "был с женщиной". Каково? Конечно, мы конспирациям не обучены, опыта нет. Все в тайне, тайне, тайне.
Еще один друг пишет, что моим мужем надо гордиться, а этого (тебя) люби, вроде того, на здоровье, но разводиться... Один раз у вас не получилось, значит, что-то в вас не то. Можно ли думать, что на этот раз получится, тем более в эксперименте участвуют дети.
Я эти письма от друзей-подруг читать не буду. Мне эти советы как ножом по стеклу, мороз по коже. Сами от дела нашего устраняются, а интересно все же. Ну и морды вокруг. Ты не втягивай в это дело никого, пусть живут, пусть думают и крутят как хотят. А когда мы женимся, они вздохнут свободно. А до этого будут как на фронте, при каждом свисте на землю падать и ждать, кому сдаваться. Ну, друзья-советники. Ну трезвые, ну умные, просто хоть живым  в могилу лезь, а они-то горсть земли бросить не забудут.
Настроение у меня хорошее, только я удивляюсь. Как она пишет... что-то... Ага, вот письмо. "Чтобы оценить человека и прожитую с ним жизнь, надо на время это потерять, так и случилось со мной". Что она там теряла? Когда? На время отпуска? Или от мысли, что он может уйти, ей стало страшно: какое ни на есть, а мое? Объясни мне, ради бога. Она хочет развестись и не хочет. Наверное, он мало сала ей за шкуру залил, так моя бабушка, по такому поводу говорила.
Я вообще-то особенно ничему не удивляюсь, это их дело, наших родных и знакомых, живите, как хотите. "Любимые это любимые, а семья семьей". С  любимыми семей не бывает. Ни у кого? Ты с сестрой на эту тему не говори, что я так взялась обсуждать ее письмо. Оно спокойное и не очень горькое, так, чуть проскальзывает что-то. И забота о муже далее на одну четвертую письма. Пусть.
Немного страшно, а вдруг и мы рвемся и уже взлетаем, а это обман. Просто веревка растянулась, но крепкой окажется, а? И упадем, и ведь больно стукнемся, а? Обидно будет и безнадежно: небо синее там, а ты на веревке. Эх, эх. Неужели мы не выдернемся?
Надо увидеться, надо. А настроение у меня хорошее.
А правда, хорошо, что мы можем обсуждать обстоятельно такие темы как декабристы, Экзюпери, Шекспира и так далее. Вот письма и растягиваются и хорошо, что нам это нравится вместе и мы с удовольствием пишем  на все темы. Кому ж еще сказать, правда?
Я знаю, что ты многое читал, но не все же на свете. У меня есть книга "Литературное наследие декабристов", отправить тебе? Там статьи, исследования. Может, что найдешь интересное для себя. И я буду в букинистическом приглядывать, может что из старых книг найдется. Хотя до революции вряд ли много о них писали, а вдруг?
Не реагируй на мои письма фонтаном. Просто когда я начинаю говорить или писать, распаляюсь и все. Пишу, пишу, все проходит. Ты видишь, последние письма совсем нормальные.  А на почту я все-таки пойду. Значит, наши письма пропадают, жаль. Как это с почтой может происходить? Еще обмен с книгами удается, если и их начнут терять, то будет больно.
Грозишься восемь листов написать. Напиши. Буду не только рада, но и счастлива.
Да, вот еще. Если будет попадаться что-то о древних цивилизациях,  временах до нашей эры и нашей так века до пятого, то не забудь о наших наклонностях к истории. Думаю о твоих детях. Все-таки я не представляю, как ты будешь без них жить, не могу это уложить в свою голову. Говорят, привыкнуть ко всему можно, но...  К  В.П. ты не привык, а я не привыкла к своему мужу.
Ой, не хочу сегодня обсуждать эти вопросы. Все выяснится, когда мы будем вместе. Отчаянный эксперимент мы затеяли, и не верится, что решимся. Уточняю: не всегда не верится. А послушаю, как почитаю письма деловых людей, волосы дыбом. Собственно это болото, "милый пейзаж" с "гнилыми корнями и вонючей жижей'', которым так дорожат люди. Сколько обмана в семьях, как тщательно скрываются любовники, как оберегаются семьи! А мы прем на рожон. Удивительное дело. Напиши мне письмо длинное-предлинное. Про любовь. А? про себя и про меня. Как о работе писал, так и о нас. Напиши. Очень хочется.
Хорошо, что я сегодня была на почте. Четыре листка от тебя с воплями, которые ты называешь ругней. Смех.
Ни о чем не жалею. Ни о том, что ты тогда от меня отказался, ни о том, что я связана, что дети. Ты есть и хорошо. Было б лучше, если б вместе. Но и так теперь жить можно. Так, наверное, можно долго тянуть. Пока мужьям-женам не надоест. Мой муж терпеливо ждет... когда я откуда-то вернусь к нему в комнату. Но для меня это уже физически невозможно. Это раз. Зачем? Это два. Сейчас у меня внутри все улеглось, нет мандража, нет психоза, нет раздражения, нет зла на мужа,  только жесткое равнодушие.
Опять вяжу. Когда есть какое-нибудь дело, вернее, дела без промежутков, это хорошо.
Я тебя люблю. Сейчас представила, что ты вошел в комнату, даже вздрогнула. Глаза на мокром месте. Все ясно. Ни злости и ничего, только это чувство – хочу, чтобы ты был около, а тебя нет, это выбивает слезы. Не буду больше сегодня писать. Сейчас лягу спать, подушку обниму, как тебя обняла бы, прижмусь к ней. Где ты, мой родной?.. Что ты там мыкаешься  без меня, почему без меня?  Зачем так, это неправильно совсем, что я здесь без тебя. Неужели это  непоправимо?
Если ты разведешься и уедешь на край света, я через месяц уже буду с тобой, мне много дел не надо улаживать. Жду.


- Здравствуй, любимая!
Получил горькое твое письмо. И очень за тебя переживаю. Ты пишешь – не втягивай никого в это дело. Я  никого не втягивал, ни слова ни с кем не говорил об этом.  Я эту систему советов знаю. Ну их. Сестра пыталась меня прощупать и что-то разъяснить. Я ответил резко и однозначно: "Прошу не вмешиваться в наши дела и очень прошу не травмируй ее. Хочешь писать, пиши о погоде или еще о чем. Ничего не советуй. Это дело наше". Сказал устно, а потом это письмо написал. И бесполезно. Да не позволяй ты им в душу твою лезть! Ты расстроена, по письму чувствую. Нужна встреча, в этом ты абсолютно права. Сейчас она более необходима, чем августовская, и она будет проходить на другом уровне. Мы еще не раз встретимся, чтобы обсудить эти очень сложные дела. Они с виду только простые. И то, что мы решим, это мы решим, а не кто-нибудь за нас. Я уже улыбаюсь, читая твои возмущения. Одних "ну" штук двенадцать. А вот по поводу "гоп-гоп" ты права.  Мы очень рано сказали "гоп", только прыгать собрались. Но нам простительно: во-первых мы ненормальные, а во-вторых никакого опыта.
По поводу того, что нас соседи вычислили, я просил не писать, нет, написала. Вот бабы. А в доме том меня никто не знает. Я там был в первый раз, раньше они жили в другом месте. Просто мы были с собой такими необыкновенными, что на нас обратили внимание. Не горюй. Наше, это наше. И не пиши ты этим умникам ничего. Черт его знает, как нас в оборот возьмут? И на работе могут проработать, всыпать как следует. На это дело много желающих протанцевать свой танец на костях.
И не пиши, пожалуйста, что настроение у тебя хорошее, не ври мне.
"Литературное наследие" у меня есть. А о ваших увлечениях знаю и помню постоянно, но ничего найти не могу. Смущает одно: как? Популярно или научно. Ведь есть очень сухо. Такое надо?
Была возможность передать тебе веточку ивы такую, как ты тогда поставила в вазу. Я почти здороваюсь с ивами, что у подъезда стоят . они -это ты. Ты – это они. Я вас очень люблю.
Солнышко мое, как тебе там сейчас тяжко и одиноко. Помнишь, я тебе сказал как-то: "Нам нужны союзники наши". Но их не оказалось. Я ведь это и предполагал, когда говорил. Не горюй, мое счастье. Я жив, ты жива, мы любим друг друга, мы счастливыми должны быть. А остальные нам просто завидуют. Целую тебя крепко. Всегда твой.


- Привет! Здравствуй, мой милый.
Вчера была близка к шоку и готова бросить писать одному идиоту, которого люблю.
Если бы ты был рядом, устроила б скандал и все! Особенно меня задели твои слова о "доказательствах" твоей любви. Надо же такое вляпать! Ну ладно, на первый раз прощаю. Псих.
За фотокарточку большое спасибо. Но физиономия на ней шальная. Ты что, представлял, что я у тебя на коленях сижу?
Спасибо за фольгу. Сегодня сделали крошечного мальчика на дверь туалета. Ребята в восторге. Мысли ленивые... Сегодня проснулась в четыре утра, темно, взялась писать тебе письмо, которое порву. Ты говоришь, что в Москве все на виду у множества людей, а это страшно. Нет, страшнее на хуторе Фельдмаршальском, где каждая собака тебя будет знать и судачить о нас. А в Москве мы будем одни, мы ведь никому в ней не нужны. И нам на всех будет наплевать. А вообще многие откачнутся, но многие нет. Мои подруги все меня поддерживают и сопереживают.
А вообще на все наплевать, когда мы будем вместе...
Нет, я не буду о том, как мы будем вместе, боюсь загадывать. Письма твои предыдущие не могу читать – дурно делается. Думать о будущем боязно. А вдруг его не будет.
Дикую штуку придумала, что ты – сон. Это легче. Вчера мне невозможный комплимент сделали. Одна соседка с другого этажа говорит другой: "А что это за девушка с романтической внешностью на одиннадцатом этаже живет?" Вторая соседка обалдела слегка, она всех в доме знает, а на одиннадцатом такую не видела. Говорит: "Я понятия не имею". А та объясняет, что в том крыле, где два мальчика живут, один брюнет, другой блондин. "Есть там одинокая женщина сорока лет и на романтическую не тянет". "Ну такая тонкая с волосами и глазами". И соседка говорит: "Я как заору: так это же и есть мама этих мальчиков. Внешность внешностью, а из девического возраста давно вышла, мы с ней одного возраста!" И мне говорит: "Ходит с пылающим взором, одурманенная. Еще бы не романтическая, черт возьми».
Тот, чьи власы
Подъяты в беспорядке,
Кто, вопия, всегда дрожит
в нервическом припадке,
Знай, это я!

Не сердись, что пишу через день. Не потому, что забываю, просто сил набираюсь.
Давай договоримся о диапазоне разговора в письмах: от того, что было до седьмого ноября, дальше молчим. Дальше я запрещаю говорить. Я от этого дергаюсь. Представь, что будущего у нас нет, а есть только мы вот так, как сейчас, дальние сроки решай сам, мне об этом не пиши, давай умолкнем о разводах – пощади меня, решай сам будто меня нет. Нет вовсе. Понято правильно?
Вчера один мой больной, который ездил издалека лечиться ко мне, а рядом с ним участковая поликлиника, говорит мне: "Ты одна меня спасаешь. Энтот, который в поликлинике, он хоть и мужик, но у него хватка не та. Ты ему пропиши, чем ты меня лечишь, пусть учится".
От рака умер один мой больной (рак гортани). Я его два года держала, все удивлялись, как живет. Моими молитвами. Наши онкологические учреждения не ставили ему рак. Умер теперь. Больных-то полно, не спрячешься. Лечить их трудно. Плохо, когда бесполезно.
Ну ладно, это работа. У каждого свои издержки в ней – моральные и физические.
Какая у нас прекрасная осень, деревья такие красивые. Что-то еще... А! Джек Лондон! Ничего я себе в голову не вбила, ты просто дал повод вспомнить эту историю, я вспомнила, а потом стало самой интересно, я и нашла, а раз нашла, то и написала.
И что ты моих писем пугаешься? Так напишу – пугается, этак – тоже. Он меня излупит, как бы не так! Хулиган и болтун к тому же ненормальный. Я умалчиваю о себе, я, конечно, молодец.
Приезжай. Питаться будем мясом, я готовлю быстро, а остальное время будем целоваться и обниматься. Во мне энергии как в тысяче чертей. Заберусь к тебе на колени и буду на тебя смотреть. Он мне вопросы хочет задавать! С ума сошел. Какие вопросы? Задавай сейчас, в письмах. А когда мы будем вместе, мне все пустяк.
А работа, когда нравится, здоровье не отнимает, это все окружение: начальники и другое подрывают здоровье.
Я тебе на работу стану звонить. Как позвоню, так тебе станет легче все переносить.
А когда здесь будешь жить, с работы идешь, и мы как бросимся друг к другу! Главное, чтоб ребята не ревновали. Я вот мать жутко ревновала к отцу, а потом ревность прошла, осталась только злость.
Тут надо будет думать. Если в них ревность не появится, значит, мы выиграли.
Какая пара мы с тобой будем... Мы ведь очень красивая пара.
Мы идеально подходим внешне. Про другое молчу, молчу, молчу.
Я тебя люблю, ты очень мой. Представила, как я тебя глажу от затылка вниз по спине, прямо все поплыло. Села на раскладушке обалделая. Если б нам с тобой до ста лет прожить, то представь, мы могли бы жить вместе шестьдесят четыре года. Да мы бы с тобой золотую свадьбу отметили. Золотая свадьба во втором браке, вот удивим!
А твоих ребят мы к себе перетянем, вот увидишь, не горюй, мой хороший. Мы обязательно найдем выход.
Мне тебя не любить противоестественно. Любить – нормально.
Я знаю, что если обо мне говорят "романтическая девушка", то о нас будут говорить "романтическая пара".
Вокруг нас все одуреют и будут говорить "сумасшедшая семья".  Мы всем мозги набекрень свернем.
Я лежу опять в той же позе,   как "ладонь под спиной",  пишу на книге, а из книги торчит твоя фотокарточка. Один мои глаз на письмо, другой – на  твое лицо.
Вообще-то, прямо сказать, домашняя обстановка и все другое -тяжесть неимоверная. И нужна сила неимоверная, чтоб этот загон с места сдвинуть. А когда он пойдет, будет уже легче, меньше сил прилагать. Не представляю, как ты свой вагон с места будешь двигать один...
Я тебя предупреждаю: без дополнительных сердцебиений. Конечно, сейчас ситуация наитруднейшая, тяжеленная. Но капля и камень долбит. Но ведь твоя В.П. тоже этот камень капля за каплей долбит. Бедняга ты.
Мы уперлись в вагон, а он ни с места. Мы уперлись и стоим. И вагон думает, что он будет стоять. Однако ошибается.
Целую тебя, моя радость.

Не мучай волосы свои,
Дай им вести себя как хочется!
На грудь, на плечи их свали-
Пусть им смеется и хохочется.
Пусть в светлой раме их колышущейся,
И если вслушаться, то слышится
И тайны века и веков.
Горят два глаза цвета  вербного
С рыжинкою вокруг зрачков
В саду, ветвями тихо машутся
Тобой, как садом обнесен.
Я буду слушать малым мальчиком
Сквозь чуткий сон, бессонный сон
В каком-то возвращенном возрасте
Счастливо дремлющих щенят,
Как надо мною твои волосы
Освобожденные шумят.

Твои волосы шуршат и звук этот ничем не выразишь.
Я совсем опустился. Читаю только то, что ты мне присылаешь, да слушаю магнитофонный твой голос и погибаю.
Сколько у нас времени будет в ноябре? Два-три дня? Уж мы наговоримся, правда? А уж нацелуемся!
А как ты стихи читаешь, с ума сойти, слова такие,  что голова кружится и хочется, сидя перед микрофоном выть волком. Ты мне очень дорога. Мне дороги и милы все твои движения, все жесты, все улыбки. Живи, моя хорошая, живи долго и счастливо. Я живу ради тебя, живи ради меня.
"Пятигорск вспоминается, разные обрывки дней". Господи! А они били дни-то? У нас был один нескончаемый день с какими-то часами или минутами сна.
Вспомним?
Приехали поздно ночью, тряслись от нетерпения обняться, целоваться. Упали. Потом... потом... Воровал цветы на клумбах. Потом ты велела, чтоб я ходил без текстиля, ходили по квартире кое-как одетые, опять цветы воровал. Ходили в ресторан. Смущался – кошмар, восхищен был беспредельно. А как мы танцевали под музыку в этом ресторане!
Путь назад – самое мое яркое воспоминание, самое счастливое время,
А ты помнишь, как ты меня отлупила? Почему сам забыл. Как мы там жили? Как боги. Сами по себе, тесно прижавшись друг к другу. Потом кафе на Излуке, потом прогулка ночью в лесу. Ты какая-то все время необычная. Что у тебя на уме было?
Потом перед отлетом в Москву такая депрессия, состояние ужасное. Но на следующий мы были молодцы. У тебя было истерическое веселье. Потом уходили, потом трамвай, электричка. В электричке нормально, в аэропорту плохо, очень плохо. Потом радость встречи в автобусе, который вез на поле, к самолету. Ехали плотно-плотно прижавшись. Потом твоя рука  с обручальным  кольцом в иллюминаторе. Потом ужас одиночества в той квартире, где были вдвоем. Не дай бог!
Я люблю тебя! Я видел тебя счастливой!
Я тебе как-то писал, да и говорил, что мне достаточно видеть тебя, коснуться тебя, руку твою тоненькую поцеловать. И я счастлив. То, что было у нас, было сказочным, но если б этого не было, я бы не чувствовал себя обойденным. Я тебя люблю и уважаю, поэтому твои принципы моральные для меня священны. Но помни, я с тобой исхожу нежностью и так хочется тебя видеть спящей. И однажды мне удалось увидеть, как ты спишь. Я долго смотрел. Мне очень было горько тогда. Я любовался тобой чужой и в этот миг очень далекой. Ведь мы с тобой поссорились или не знаю, как сказать, ты молчала,  была, как мраморная, отдаленная, оскорбленная, уже не моя. Но ты сумела уснуть. Но спала ли ты? Ты же лежишь тихонько, как мышка и дыхания не слышно, и ресницы не трепещут, но спишь ли ты? И я вспомнил, как ты сказала мне, что когда вы были в Крыму, ты спала, а когда проснулась, увидела, что напротив на своей постели спит твой муж. И он сказал: "Я видел, как ты спала и решил тебя никому не отдавать.
Дорогая, он будет бороться за тебя любыми способами и то, что ты думаешь, он благороден, это не сработает, нет. Он не дурак, он понимает тебя, но ему, может, лень, может устает на работе, может его не учили помогать, а это скорее всего, и он не знает. что ему в доме делать, если ты сама все делать умеешь и делаешь быстро, без психоза, молча.
Он будет сравнивать тебя с другими женщинами всю жизнь, как это делаю я, и не найдет тебе замены. Он будет бороться за тебя всеми доступными и недоступными средствами, может пойти на крайности. Берегись его. От таких женщин, как ты не отказываются просто так из благородства.  И когда наступит время, он забудет о благородстве, ему нужна будешь только ты. Он любит тебя и не отдаст просто так.
Дорогая моя, жди неожиданностей с его стороны, он может быть жесток, он готовит почву, не зря же он сделал фотокопии писем. Люблю тебя, боюсь за тебя, родная моя. Целую крепко-крепко.


- Привет! У меня полчаса времени и я пишу. Вчера с сыном читали журнал о декабристах. Первые две статьи. И он где-то раскопал и выучил стих о синих гусарах. Возник вопрос, почему их называли синими, по одежде или нет. Искали объяснение. И один трактует, что синее – символ счастья (синяя птица). Итак, читаем вместе. Просит, чтоб я ему еще что-нибудь раздобыла. Так что присмотри, что ему будет годиться, книги пришлю с возвратом, ладно? Я думала ему будет сложно, оказывается в самый раз.
Сегодня утром слышу:
- Что ж это, что ж это за песнь...
Голову на руки белые свесь.
Тихие гитары, стыньте, дрожа,
Синие гусары под снегом лежат.
Ходит и бормочет задумчиво.
Сегодня съезжу в "Детский Мир", надо парням кое-что купить. Твоим что-нибудь нужно? Глобус – это я помню.
Я тебя люблю.
Ты читал в литературке той недели "Он, она и третий закон термодинамики"? Как симпатично написано. Читал? Что ты об этом скажешь?
У Грина есть вещь "Бегущая по волнам". Там девчонка увидела остров красивый в море, спустилась к волнам и побежала к нему! Так ей хотелось туда. И я хочу побежать к тебе. Если очень захотеть и волны станут асфальтом.
Целую тебя, мой остров.
Твоя бегущая по волнам.
Снова "привет". Читаю статью "к биологической генетике интеллекта". Вот... "Речь идет о различных наследственных аномалиях, приводящих к резкому повышению творческой энергии человека. Генотип определяет не только внешние, физические, биологические свойства, но и психоспособности и то, что раньше трактовалось, будто некоторые свойства личности определяются культурно-воспитательными и социальными моментами".
Элис (Англия) отобрал 1030 англичан, которые, по его мнению, заслуживают звания гениальных, из них 53 подагрика, чахоточных 40. "Гении подагрического типа подчеркнуто мужественны, глубоко оригинальные мощной устойчивой энергией, действуют упорно и терпеливо, доводя до решения поставленную задачу". Это было в 1927 году – вывод сделан, в 1955 году Ороуэн пытается объяснить загадку подагрической гениальности. И делает вывод, что это от избытка мочевой кислоты. В норме у людей один грамм в организме, у них же двадцать- тридцать. По структуре эта кислоте схожа с кофеином и теобромином, стимуляторами мозга.
Итак, среди выдающихся людей, больных подагрой в пять-десять раз больше, чем среди обычного населения. "Можно составить любую комбинацию из двадцати выдающихся писателей, но в список попадают всегда десять процентов подагриков".
Их свойства: активность, энергия, целеустремленность, терпение, оригинальность мышления. И дается список от царя Приама, Македонского, Улугбека, Екатерины Медичи. Физики, химики,   генералы, и императоры, папы римские. Отличительное свойство – "нечеловеческое" всепобеждающее упорство. Люди с пожизненной обреченностью на тягчайшие груды и подвиги ума.
Начитался? А знаешь, зачем я это пишу? Потому как я тоже этим страдаю – подагрой. Смешно? Мне уже говорили: "Вашу бы энергию да в мирных целях".
А тут сын растет. Вчера говорит: "А у меня суставы хрустят, как у тебя". Не рано ли?
Родной мой, я люблю тебя, милый. Как твое АД? Измерь, пожалуйста, изыщи способ. И напиши! Может, голова болит потому, что оно низкое вдруг? Тогда порошки ухудшают дело. Попробуй выпить цитрамон одну-две таблетки, если не поможет, добавь половинку спазмалгина.
Ну почему мы не вместе! Разве я позволила бы тебе болеть.
Звонила твоя сестра, она сейчас в Москве. Сказала, что вид у тебя удрученный, напряженный.
Постарайся расслабиться, не думай о форсировании нашего дела. Отдохнем, потом сделаем рывок. А сейчас все пустим на самотек. Пусть само рушится, эти здания не устоят, даже если ничего не делать, пообветшают, тогда толкнем и все развалится.
Спасибо за веточку ивы. А я тебе оторву веточку от ивы, мимо которой хожу на работу. Только она не опускает свои ветки, а они торчат вверх. "Ива на небе пустом распластала веер сквозной" – это северная ива.
Сегодня у меня тоскливое настроение. Ты хотел мне позвонить. Опять не соединили? Я буквально сидела на телефоне. А нет ли v вас другого телефонного узла? Непонятно, что такое, ведь раньше ты всегда дозванивался.
Прочитала стих Евтушенко о пепелище, как ты рекомендовал. Это не может иметь ко мне отношения. Мое пепелище – это ты. И я думала: все пепел, некуда возвращаться, а тянуло к тебе и тянуло.
Не надо об этом, не хочу. Мне плохо без тебя.
А идеи у меня нет, что я мужу изменяю. Я сейчас не могу его мужем считать.
Сегодня пришла соседка, и муж мой говорит, что ему задали вопрос на лекции в записке, женат ли он. Он просто сказал, что вопрос не по теме. А я говорю: "Да он не уверен в том, что женат". "Нет, почему же, я женат". "На ком же,  если не секрет?" "Ты моя жена". "Я таковой себя не считаю". Слово за слово и при соседке я такого ему наговорила, удержаться не могла.
А он молчит сидит, на меня смотрит. "Да уйдешь ты отсюда (с кухни) наконец!" - как заору на него. Соседка мне: "Ты что, ты что?" "Я его ненавижу, а он не хочет понять!" - кричу.
А за что я его ненавижу? Он уйдет, я ему буду  первым другом, если он не будет брыкаться. Он хороший человек, но не все хороших любят, как этого хочется. "Я не могу его любить как мужа", - сказала я его брату.
Никогда, дорогой, не ревнуй меня к мужу, это лишнее. Я на него много потратила своего здоровья, это не прошло бесследно, и не было потрачено впустую, он молодец, это надо признать. Но я не хочу тратить на него больше свою энергию. У меня есть ты, я тебе нужна и ты нужен мне,  как сердце нужно. Я без тебя жить не могу, а без него могу.
Твоя сестра сказала, что ваша мама очень грустная. Ты можешь к ней съездить? Возьми кого-нибудь из ребят и махни туда. Заодно может что-то поможешь, ей трудно, а сейчас осень. Сегодня среда, пришла домой, старший по секрету мне сказал, что ты звонил. Зачем? Ты же знаешь, что по средам  допоздна на работе. Или запамятовал? Или с парнишкой решил поговорить? Теперь не знаю, будешь ли ты звонить мне завтра. Очень что-то грустно. Где ты, любовь моя?
Люблю тебя.


- Здравствуй, чудо мое! Я написал тебе: о глобусе не беспокойся, а ты  ответ: о глобусе помню. Моя славная, я тебя люблю. Очень рад, что ты поговорила с братом мужа. Тебе теперь легче будет, ведь это лежало грузом. Но он обязательно расскажет своему брату, это ясно.
Очень рад, что вы начали чтение о декабристах, от этого только польза. Это, по-моему, лучше, чем те камни тысячелетние, которыми он интересуется. А почему гусары синие, я сам ему отдельно напишу, сейчас неохота.
Я вас всех так люблю чертей этаких, конспираторов домашних, заговорщиков дворцовых!
А это очень красиво: снег, в снегу синие гусары в крови, кивера опрокинуты, а над ними стоят красные гусары, головы склонили и  смотрят на дело рук своих, впервые задумавшись: почему?
Я тебе как-то об одном мастере писал, который с упоением говорил о Фейхтвангере. Так сидим мы с ним вчера, а он мне рассказывает: "Вчера выпил с братом, захотелось Грина почитать. Подхожу, а третьего тома нет. Я сидел, вот такими слезами рыдал – зачем жена отдала его кому-то. Кому? Кто его сейчас читает? Один из десяти тысяч человек". А я сижу и улыбаюсь, и говорю, а я знаю одну  десяти тысяч, что Грина читает.
По поводу того, как ты прячешь мои письма волнуюсь, Тебе их надо разобрать, сложить аккуратно, сделать пакет и хранить у кого-то из подруг. Сделай это немедленно.
Приближается время ноябрьских праздников, я чувствую, что-то случится, и мы можем не встретиться, но билет все-таки покупаю.
Но не думай о том, что я буду в твоей квартире эти два-три дня. Мне будет плохо. Вспомни, как я тебя привел в свою квартиру. Ты стояла, как маком опоенная. Я тебя за руку веду, остановился и ты стоишь. Я на кухню прошел, а ты в коридоре так и стоишь. Я тебя зову, ты молчишь, я тебя передвигал по всей квартире, ты сопротивлялась молча.
Вот и я таким буду у тебя, и ничего не получится, ни улыбки, ни поцелуя. Ищи конспиративную квартиру, ничью, чтобы мы могли расслабиться и быть сами собой. Жди моего звонка по поводу приезда-прилета. В аэропорту не встречай, могут посадить на другом аэродром. Я приеду к тебе, но только потом мы сразу уходим, поняла?
Целую тебя крепко, моя милая, родная.
У нас идет "Большой вальс" и я пойду на него один, даже без тебя. А какая разница? Я с удовольствием смотрю "Зорро" с тобой (без тебя)... Нам с тобой он очень понравился, и вообще мы с тобой лишние в этой мире, он нас не принимает, таких нет. Есть любовь, но о такой не написано ни в одной книге, я убедился. Невероятно, но я тебя всегда чувствую, ты появляешься в самый трудный для меня момент. Это происходит от того, что ты, любимая моя,  чудо. Чудо живое на Земле. И оно, это чудо, мое. Я очень этим счастлив.
Спасибо тебе за книгу. И хотя я, кажется, не выпускал ее из рук. В.П. спросила, чьи это книги я читаю. "Какие?" "Нина Гофор". Неужели она ее листала? А там ведь твои приписки, потеха. Понятия не имею, как она ее вычислила.
Заканчиваю письмо. На работе завал, боюсь, это помешает чему-то, о чем боюсь и думать.
Целую, тебя.


- Милый, пришла за полчаса до начала работы, сижу, тебе пишу. Настроение кошмарное. Это беспощадность разлуки, это ее жестокость. И беспощадность эта ужасна.
Я чувствую себя плохо, начинается такая же беспощадная мигрень.
Целыми днями хожу, как потерянная, в магазин зайду, встану посредине и стою дура дурой. Потом поворачиваюсь и ухожу.
Я тебя очень люблю, А кораблики синенькие на конвертах плавают туда-сюда. Один и тот же  теплоходик.
Сейчас пришла заведующая с каким-то предложением. Все какие-то бумажки, записи, а я сижу на нее гляжу. Она распалилась, глаза горят, что-то рассказывает. "Господи, - думаю, - тут только бы его звонка дождаться. Может это возможно: прилететь на один день". Сижу, заклинаю:
- Прилетай,
пожалуйста, прилетай,
пусть это будет возможно:
твой прилет
пусть это будет,
пусть это случится.
Я очень этого хочу,
захоти и ты, чтоб это получилось.
Если человек очень хочет,
он все может сделать,
надо только поверить.
что невозможное возможно
и мы встретимся.
Пожалуйста, пусть так случится,
сделай все возможное и невозможное.
Я тебя очень люблю.
Очень жду. Хотя бы поцеловать
тебя разочек, прижаться к тебе я все.
Пусть так, только прилетай, пожалуйста.
И все это буду твердить до твоего звонка. Неужели же не будет билетов, не все же люди в праздники летают по поднебесью.
Вечер. Сижу у телефона, даже разговариваю с ним. Гад он. Я тебя слышала, ты меня нет. И положил трубку и исчез. Куда ты делся? Где ты? Прошло уже пятьдесят минут, как был звонок. Сижу, глаз с телефона не свожу. Это невозможно, так сидеть. Почему этот телефон молчит, черт бы  его взял!
Может ты подумал, что я нарочно не отвечала? Я кричала, думала все соседи сбегутся, а ты только вздыхал. Тоскливо. Что за невезуха!
Пусть телефон зазвонит, нехороший он.
Мне нужно с тобой поговорить, где ты?

- Здравствуй. Вот и 7 ноября. И ты там где-то, а я здесь. Ну, ничего.
Зато ты мне снился. Был сон, но грустный. Мы сидим за стогом напротив друг друга. Мне какое-то вино наливают, я беру рюмку и нечаянно ее опрокидываю. И так несколько раз.
Проснулась поздно, умывалась, одевалась, ела, села глядя в телевизор, потом обошла квартиру, немного убрала ее. А что убирать? Дома никого нет. Опять сижу у телевизора. Как бодро вьетнамец булькает в микрофон.
Титова показывают. Знаешь, какой он малюсенький, мне по плечо. И физиономия v него очень несимпатичная, обаяния никакого, одна спесь.
Какая кубинская негритянка красивая.
Двух мальчишек показали. Один девятилетний спас коней во время пожара, другой что-то изобрел. "Сядь поближе, мой друг и ровесник". "Никогда не позабудем то, что мы прошли с тобой..." Телевизор поет.
21.30. Собираюсь спать и закончу письмо. Была подруга, принесла  книгу ''Три  влечения".  "Три источника имеют влечения человека: душу разум и тело. Влечение душ порождает дружбу, влечение ума порождает уважение. Влечения тела порождают желания. Соединение всех влечений порождает любовь". И, как сказал Блок, "только влюбленный имеет право на звание человека". Влюбленный! Что же ты не звонишь?
Надеюсь, что ты опять приснишься.
Ой, только что принесли телеграмму о том, что ты не можешь дозвониться и сказать мне, что завален работой.
Что ж, это меняет дело. Я успокоилась покоем покойника. Целую.


- Здравствуй, дорогая моя! Был завален заботой, но выбрался денек и я махну в аэропорт с тем, чтобы, прилетев в Москву, встретиться с тобой, обнять и вылететь, не задерживаясь на сутки даже.  Но трагедия произошла на Северном Кавказе. 30 октября была жара до 26, в рубашках с коротким рукавом все пришли на работу.   1 ноября с утра снег и -5, потом до -11.  И все погибло. И ивы осыпались со звоном и цветы все погибли. Зеленый лист – белый снег – красные георгины.
Аэропорт Минводы закрыт, снегопад, гололед – машины не успевают полосу чистить. Рейсы на Москву отменены. Глупо все, зря ждали этих дней. Я сижу и страдаю, представляю, как ты ждешь. Сижу в аэропорту, вспоминаю всякое о нас и о ребятах своих, и о жизни нашей.
Был на родительском собрании в школе и узнал, хоть и догадывался, что сейчас ребят волнует очень половой вопрос. "Пришла беда", - сказала классная. А я тут бессильный, не знаю, что надо делать, хоть и читал много об этом. Но не уверен, что надо затевать этот разговор с сыном, не знаю, как его вести, в каком ключе. Говорить или вообще не затрагивать. Да и парень у меня стыдливый и очень застенчивый.
Что у тебя на душе? Кошмар? Ох, как надо встретиться. Моя родная, как надо поговорить, руку твою подержать в руке, поцеловать ее тихонечко, в глаза тебе посмотреть, на руках тебя подержать, покачать тебя на коленях, сказку рассказать.
Приласкаться охота. Пожалеть немножечко. С каких это пор жалость стала вне закона? Почему фонтаны извергают, когда действительно охота пожалеть? Я просто путаюсь в этом.
Далеко ты, мое солнышко, очень далеко. И настроение у тебя плохое. Хорошо, что  я, наконец, дозвонился, но было ужасно слышать голос без эмоций, ни положительный, ни отрицательный, Никакой голос, одна усталость в нем.
Хорошая моя, прими от меня всю мою нежность, целую тебя мою далекую-далекую, грустную мою.
Всегда твой, всегда.


- Мой любимый, мой хороший. Перестань мучиться тем, что не встретились. Ну что делать? Не весь год солнышку для нас светить. Пусть будет еще месяц разлуки. Ты сказал по телефону, что в  конце месяца у тебя командировка. Куда?!
Что же, давай опять друг другу письма писать, и целоваться только в письмах. И что же ты хотел мне при встрече сказать, что так дальше жить нельзя иди, наоборот, можно? Мы  не могли эти дни побыть вместе. Плохо, что наши встречи зависят от случайностей.
Если ты сможешь из своей командировки ко мне приехать, я возьму на это время отпуск, и мы сможем побыть вместе достаточно долго. Я только домой буду ночевать приходить. Не расстраивайся, увидимся, поговорим,
Но все яснее, и яснее становится, что нельзя жить, как вор, чувствовать себя вором и воровать свое. Надо чтоб все было нашим на глазах всего белого света.
Я хочу целовать тебя не украдкой и не тогда, когда повезет, а когда хочу. Надо было мне самой к тебе вылететь на седьмое, вот не предугадаешь. Ничего нельзя предвидеть!
И не плачется... Может чудо произойдет? Что-нибудь изменится, и ты приедешь. Но не настолько мы везучие, чтоб все время нам везло.
Ну и пусть! Все равно вместе будем, только ты верь, пожалуйста.
Когда я была в Новосибирске и узнала, что тебя пестует в больнице В. П., а меня не пускают к тебе, я собралась улетать, ведь ты мне не сказал, что любишь меня, а рядом была другая.
Твои ребята собрались вокруг меня, уговаривали не улетать, остаться. Один говорит: "За любовь надо бороться". Я ему возразила тогда, что нельзя за призрак бороться. И если ты не любишь больше, то никакая борьба не нужна, будет просто жалко на себе смотреть. Как бороться? С кем? Ведь ты был не на моей стороне.
А сейчас... мы ведь вместе. И дел-то всего: там разойтись, да где-то сбежаться. И все.
Что тебя грызет? Почему ты молчишь? Ты боишься, что там потеряешь и здесь не найдешь? Но нельзя держаться сразу за два берега. Это невозможно. Надо либо остаться, либо поверить и оттолкнуться.
Пожалуйста, напиши, что ты там в себе затаил, какой вопрос? Пожалуйста, не мучь меня неизвестностью.
Поверь, я сейчас настроена решительней, чем когда-либо. Только нужно еще время. Как бы это ни было трудно, я подам заявление о разводе только в марте. Март. Многострадальный март... Сколько ему выпало выдержать в моей жизни...
Когда-нибудь целый год у нас будет состоять из разных наших дат. Август с первого по десятое, июнь с шестого по шестнадцатое. День, когда ты позвонил мне после пятнадцати лет. Да несколько дней в шестьдесят первом году. Сейчас буду считать, я  все числа помню. Вот, мы были вместе всего 66 дней. Это я посчитала с того самого момента, как ты увел меня в Сочи, вытащив из компании ребят, где я играла с ними в "решку". Всего-навсего. Как мало за двадцать лет! А всю жизнь, кажется, вместе, а на самом деле шестьдесят шесть дней. Из тысяч дней всего лишь столько и те с вычетами. Что же мы делаем? Мы же себя нагло грабим. Мы же раздарили себя чужим людям, дорогой.
Чем дальше, тем страшней, как в лесу у бабы Яги. Так нельзя и так не будет. И не ной, сам себя не убивай, вели ничего не делать, то ничего и не сделается.
Все. Уже двенадцать ночи. Где ты сейчас можешь быть, мой любимый? Дома?.. Бросай все и иди ко мне... Какие-то стены...  Я – твой дом. И все.
Целую тебя, милый мой работяга.


- Здравствуй, любимая! Я в Киеве. Как живешь? Очень хорошо мы с тобой поговорили телефону и главное – много. Я приехал учиться. Внедрился в группу, встретил массу знакомых из Сибэнерго, из Дальэнергоремонта, Владивостока. Познакомился с магаданскими (на всякий случай). Ты меня понимаешь? Очень советуют Сахалин.
Наш курс – планирование и управление. Сегодня начались лекции по законам распределения вероятностей. А впереди теория спонтанных граф.
"Для случайной величины закон распределения вероятностей будет установлен в том случае, если мы узнаем вероятность частоты появления различных значений случайной величины". Читай этот закон так: "Сделаем, если бог даст". Это просто перевод на нормальный русский язык.
Система тогда работоспособна, если все организации работают по ней. А у нас зависимость от качества улыбки Ивана Ивановича для дамы Марии Степановны, сидящей на запчастях. "Вас много, а я одна", - так думает Мария Степановна, не предлагая того, что мы работаем по системе математического исследования спонтанных граф.
Работать так  надоело.  Нужно работать четко, грамотно. Считаю, что мы этого дождемся. Если не мы, то наши дети. Так жить и так работать, как мы работаем, невозможно, это бесполезная трата времени, нервов, сил. Устала? Больше не буду. Хочется "лечь в фундамент будущих плотин" – так мечтает Рождественский. Лишь бы наши потуги не оказались зряшными. Над нами будут смеяться потомки, как над слепыми, не видящими очевидного.
Ты читала "Деловую Америку"? Ее можно найти в библиотеке райкома партии. Хочешь понять меня – прочти. Может тебя, как медика, это не удивит, но ты женщина умная, поймешь. Там есть для всех: от дворника до министра. Бери и делай.
Мы живем в гостинице "Славутич", комната на троих.
Когда я прочел твои выписки из Карнеги, теперь стараюсь так и поступать, как он советует. Использую все положения и с успехом!
Лег и пишу лежа, получаются каракули. Але, как это ты пишешь лежа и так красиво? Поделись. Или это как в книге Рюрикова: "Современному человеку невозможно даже понять, как можно проявить такую гибкость и принять позу". Помнишь свой рисунок, где ты себя в постели рисовала, чтоб объяснить, как ты лежишь, а потом пишешь, что ничего не видно, так как ты вся укрыта одеялом.  Вот что я тебе напишу: даже если мы будем жить с тобой так, как у нас сейчас получается, и то я буду paд. Черт с ними, с этими В.П. Пусть обретаются рядом,  если это кому-то надо или если это надо нашим детям.
Я знаю тебя, тебе надо все. А лозунг "или все или ничего" тебя не устраивает из-за второй альтернативы.
Альтернатива – это из сегодняшней лекции. Если в каком-то событии существует "если", то оно превращается из события в альтернативу, предполагающую два события. В данном случае: первое – все, второе – ничего.
Лежит передо мною твоя книга "Стажер". Не знаю, возьмусь ли я за нее сегодня. Уже поздно, а завтра рано вставать.
Буду спать, ты меня отпускаешь? Эх, проговорить бы еще одну ночку.
Как живешь? Спокойно? Молодец. Я тоже послушал тебя и у меня спокойное состояние.
Я тебя люблю и целую.


- Эгей! Я к тебе бегу, бегу, тянусь, тянусь письмами, губами, руками: где ты там ходишь так далеко?
Ты у меня раздвоенный, рас-троенный, рас-четверенный. Вот ты бродишь в Киеве один, потом получаешь мое письмо и становишься другим, там, в городе чужом, ты как будто не мой, а свой. Там мир только свой и мы с ним немного друг друга боимся. А, это длинный разговор, а ты сам себя тоже в письмах прерываешь, чтоб длинно не писать.
А еще ты опять другой, когда меня встречаешь у ступенек моего дома, а еще один в квартире на Вавилова, а еще один – в Пятигорске.
И еще... и еще...
Так ты мне напиши все-таки, достаточно тебе встреч наших, чтоб жить, как нужно тебе тому, что я не знаю?
Хочешь, я что-то расскажу. Ты для меня сейчас знаешь какой! Прозрачный. Собственно, ты – мой. Как моя рука, например. И не знаю, сумею ли я написать тебе ту галиматью, что в голове копошится, и то ли нервно смеется, то ли еще что? Ну, вот, я о руке знаю своей. И какая она добрая и какая недобрая, суровая и нежная, знала ее очень красивой, видела ее дрожащей от усталости. Я ее знаю. Да? не знаю! Когда она опускается порой и делает – без меня! Гладит, когда нужно отлупить или бьет, когда это и не нужно.
Я с этими руками еще в школе намучилась. Так и тебя знаю и не знаю. Понял?
Лапушка мой, я тебя люблю. Но запомни такой-сякой: никогда тебе со мной покоя не видать. Покой – это не наша с тобой участь, он нам должен "только сниться". Тогда это будет наша, наша жизнь.
Я была на выставке деревянных фигур одного парнишки. Как хорошо! Жаль, что без тебя. Была одна. Случайно. Просто шла  мимо увидела афишу и зашла. Знаешь, о чем я думаю? Бывает ощущение облачается в слова, а потом слова теряются и определения нет, одни ощущения.
Хочу тебе сказать, но не решаюсь. Нет, все-таки скажу. Мне кажется,  что если я разведусь, то ты разведешься только из чувства долга передо  мной.  А я себе говорила, что боюсь слова "долг". Больше! Я его ненавижу. Собственно это самый больной гвоздь во мне.
Я хочу всю жизнь быть подарком и тебя так же хочу воспринимать. Без этого жуткого слова "долг". Как бы это все устроить? А жена и муж, что это такое? Это определение социальное? Значит абстрактное. Для посторонних мы сохраним, то есть, пусть они нас называют как хотят. А мы будем "любимые" а не "супруги", двое в одной упряжке. Это мы сейчас в двух упряжках. Ноша навязанная тяжела, даже если она мизерная, а своя ноша не тянет. Я еще глупая. Я буду умнее, когда с тобой рядом привыкну жить с распахнутой душой.
Помнишь, когда мы уходили из квартиры на Вавилова, и уже все-все было готово, я стояла в коридоре, а ты что-то суетился. В темной уже комнате оставался твой пиджак, и ты его надел и вышел из темноты на свет. Ты не помнишь моей физиономии? Не знаю, какой она была, мне было не до нее. Но ты... До него не ты был красивый. И нечего там В.П.обретаться около тебя. Хватит. И моему мужу здесь уже делать нечего. Похапали чужого, пора и честь знать. Не зря говорят: "На чужой каравай рот не разевай" и "на чужом несчастье счастья не построишь".
Так знай, я не думаю, что я свое счастье строя на несчастье В.П. и ребят. Фигушки, чтоб я  так думала. Это твоя В.П. знала на что шла и все-таки шла. Вулкан тряпками затыкала и трещины те замазывала, строила, подпирала. Другие в тридцать пять жить только начинают, а мы из-за тех, что приходят, но не те, что нужно, мы из-за них на своей жизни крестов наставили.
Н-да... Жалостлив ты к ней. И почему же твои ребята мне не  достались! Небось, крокодил, ты не  думал о детях будущих, когда женился, о ней да о себе  больше.
Прямо рыдать охота, что чего-то не вернуть. Ладно. Любить я тебя бы любого любила, а вот очень тебя уважаю за то, что в тебе оказался характер такой, как у меня, с протестом внутри. Чем больше гнут, тем сильнее хочется выпрямиться.
...Хочешь, я тебе про всякие бабские дела расскажу? Сегодня в "едальне" на работе бабы взялись обсуждать свои дела. Одна говорит, что стала пить какие-то лекарства, а у нее месячные усилились, и она ночью в туалет пошла и в обморок упала от слабости. "Черт возьми, - думаю, - что за бабы! Когда я решила родить второго, у меня случился выкидыш, срок, наверное, месяц был. Я сплю чутко, проснулась оттого, что подо мной мокро. Встала потихоньку, чтоб  мужа не разбудить,  посидела в туалете, обдумала, поставила шприц кипятить, уколола себе все, что могла, нужными дозами. Утром температура поднялась, опять сокращающие и пенициллин, и на работу. Так тихонько с проблемой справилась сама. А полтора года тому назад после аборта (в больницу с другом мужа ездила), остался кусочек и из  меня текло ужасно, а  больница, где делали, далеко, да и делали нелегально, и надо ложиться на несколько дней, а я лечь не могла, не с кем было ребят оставить.
Лечь было невозможно, да я в это время ездила в чужую больницу. Бронхоскопию осваивала. А лилось, как из крана незавернутого. Полтора месяца это длилось. Позвонила опять приятелю мужа: "Вези меня опять в больницу, что-то во мне осталось после аборта, льет и льет".
Подъехали мы к врачу в субботу, она дежурила. Оказалось, что у них все инструменты для абортов по субботам прячут в сейф, чтоб левых заработков не было. Она огромную кюретку нашла и говорит: "Только такая, не могу я ею скоблить, приезжай в следующий раз". "Другого раза не будет, скобли ею". И скоблила. Кто кого утешал во время этой процедуры больше, не знаю, наверное, ее, уж очень она переживала. А потом я села в такси и домой. А дома гости – свекровь пожаловала. Ну не рассказывать же ей про все дела, встала к плите.
А муж меня бережет – боится, что еще рожу. А насчет абортов:  "Все женщины это делают и без трагедий", - говорит.
Да... И в обмороки не падала и работала, и пожалеть некому было, и пожаловаться тоже некому. "Вот, - думаю я, слушая разговоры об обмороках, - вот девки! Позволяют себе в обмороки падать, а я и это не могу".
Сейчас пишу эту чепуху и думаю: "Надолго ли меня хватит?". Надолго. Фу, сколько ерунды написала! Ты хотел побольше обо мне знать, так и знай.
А в обмороки я падала три раза. Два раза в Москве, когда студенткой была, и в нашем городке в седьмом классе. Я мясо рубила и топор на ручке повернулся и по пальцу. Я думала, что его отрубила. Голова закружилась и я  упала. Это не страшно – обморок, а смешно, потому что нелепо.
Вчера пришли ко мне соседи ребенка показать больного. Он, она и дите. Я их не ждала, в доме работы полно: кипит белье на плите, пирожки жарятся, варежка недовязанная со спицами лежит и так далее. Он вошел и говорит: "Вот это я понимаю дом, в котором женщина живет: и тепло и уютно и пирожки... Господи, до чего же пирожков охота!".
Сейчас, когда я рассказываю о нас кому-то, мне завидуют и нам удивляются: "Как!" Но если мы не решимся, нас перестанут уважать. Подумай над этим.
Твоя и твои всегда и везде.


- Здравствуй!
Я сегодня случайно зашел в комнату, где работал телевизор, а там очень красиво и искренне какой-то квартет поет:
- Я искал слова правильные,
Я искал пути праведные,
Но слова твои памятные –
"Нам не жить друг без друга".
Очень эти слова о нас с тобой. Он мучается поисками слов и путей, а она руководствуется одним: нам не жить друг без друга. "Ленточка моя финишная..." Здравствуй.
Или уж это такое чувство – любовь? Заново открывает значение слов, событий, песен, музыки? Пусть будет благословлен этот день, негде ни вновь увидели радости и краски жизни. Услышали по-новому то, что уши воспринимали, а мозг, сердце нет.
Спасибо тебе, радость моя, моя любовь, что ты живешь, что ты простила то, что и простить трудно, хотя и не забыла ничего. Спасибо тебе, что ты откликнулась на мою боль, что смогла вдохнуть жизнь в нашу совсем уже умирающую любовь, замученную нами до полусмерти. Я не представляю сейчас, в мыслях не укладывается, как бы я жил сейчас? Сколько бы прошло мимо незамеченным!
Вот ведь  чудо, сколько  раз слышал эту песню, а сегодня услышал в первый раз. Она о нас.
И черт с ними, кто рядом с нами! Мы живем друг для друга, мы все видим одними глазами. Мы ближе, чем те, до которых рукой дотянуться можно, но не хочется. Пусть живут, можно дать им крошку с нашего стола, мы щедрые. Или жалко? Нет, мы добрые.
Сегодня перевесил твой волос с пиджака под борт, так он целее будет.
Стоит в голове у меня  твой вопрос: "Ты сейчас спокойней? Нам сейчас спокойней?" Из головы не уходит. Ты о чем? Ведь беспокойств тысячи, а покой – уничтожение этой тысячи до нуля. Я скажу тебе проще: "Я сейчас счастлив. Не нервно счастлив, а полно". Черт возьми, разная муть в голову лезет. "Любовники... " Я не знаю, что это такое точно, но я ходил однажды в любовниках, хотя это нужно назвать другим словом - хлеще и проще!
Запутался в дебрях условностей. Но я хочу сказать, что если любовники – это постель, и если "любовник", этот термин тебя смущает, то давай исключим почву для того, чтоб ты не мучилась, определяя, кто мы.
Я ведь люблю тебя и без этого.
Снова сидел на лекции, но особо не вникаю. Есть решающий фактор – это ты. Поэтому я с учебы сбегаю и еду к тебе. Немедленно. А письмо мое это ты получишь, видимо, после моего отъезда, из Москвы.
Целую.


- Вот мы и встретились с тобой и расстались, мой милый. Ты писал свои письма до приезда в Москву, а получила я их только сейчас.
Ты позвонил мне вчера, а я не могла говорить, спазм горла и потоки слез. Почему? Отвечу. Письма, вроде, простые, ничем не примечательные, одно в  них есть: о крохах с нашего стола. И теперь я поняла, почему что-то было б этой встрече не так: "Ты решил остаться. Ты сказал: "Подождем, пока мои дети окончат и школу". Я согласилась. А это большие годы, длинные, и уже не будет столько встреч (ты их будешь бояться), а будет твой стол с твоей женой, а мне только крохи с этого стола. Надолго ли хвалит меня, чтоб согбенной подбирать эти крохи?
Подумай над тем, что я тебе сказала: если ты решишься остаться в семье, твоя В. П. родит тебе ребенка. Это я могу жить в одной квартире с мужем и не иметь постельных дел. У мужчин это по-другому. Их неудержимо тянет к себе женское тело, и если ты задержишься там, то конец даже если ты разделишь постель с женой однажды, она тебе родит ребенка пусть и не от тебя, но тебе все равно не отвертеться. Вот тебе и крохи со стола.
Пока, мой дорогой.


- Письма твои я теперь получу только когда вернусь из Киева в мой городок. А пока – здравствуй! Ты жива-здорова? А у меня голова болит. В день приезда в Киев лег спать в два ночи. Пришли приятели из соседних комнат, я их угостил кофе, и засиделись. Наконец ушли. Я лег, глаза в потолок и мысленно к тебе. Долго с тобой говорил. Потом решил, что ты меня не слышишь, потому что спишь, потом еще помечтал и уснул.
А к утру приснилась ты, матушка. Очень досадный сон. Настолько, что голова опять заболела, просто раскалывается. Ты уж, верно, по письму чувствуешь, что мне неважно, ты всегда это вычисляла.
В субботу, оказывается, было четыре часа зачетов плюс четыре часа нового материала. Если я с тем, что было вначале, был относительно знаком, то здесь – караул! Сначала включился в это дело, но темп у лектора стремительный и результатом стало письмо к тебе. Он там считает, сомневается, спрашивает, а я сижу с тобой беседую. Плюнул я на это дело. А так как вокруг идет разговор о работе, то я тебе тоже рассказываю о работе, хотя это тебе будет довольно скучно. Ладно! Хотел мысленно тебе рассказать, да очень хочется поделиться идиотизмами этой  работы. Так что ты потерпи.
Ах, такая прелесть! Опять Шевелев пустился в рассуждения! Как я люблю, когда его несет! Сейчас опишу.
- Нас учат считать! Не предполагать, не интуичить, не кулаком стучать – считать!
И вот он начал описывать оперативные совещания у руководителя ремонта. Собираются человек двадцать. Сели. Тут же закурили все, даже кто не курит. Через двадцать минут в комнате не только думать, дышать невозможно. "Ну, Иванов, как v тебя дела?"  Иванов мастер дошлый, хитрый, себе на уме. Скажи, что хорошо – часть людей заберут, сказать плохо -  ругань получит. Вот он помолчит, раза три вздохнет и забьет руководителю ремонта два-три гвоздя без шляпки. Руководитель хватается за эти гвозди и начинает их вынимать, хотя они к ближайшим трем дням отношения не имеет. Все сидят, им скучно (как тебе сейчас), а Иванов думает о том, что в ботинок ему попал камешек и давит ему на пятку. А руководитель напрягает все свои силы, чтобы вытащить гвозди, но для этого нужен инструмент. А инструмента нет. Потому как инструмент – это график, а некому у нас считать график, а нет графика, нет и инструмента.
Нет, не буду тебе это писать, пусть оно у меня в голове вертится все, все неурядицы по работе.
А подумаю я о тебе, какая ты была в те дни, что я был в Москве, как мы всю ночь проговорили по телефону. Надо же! Четыре часа разговоров от часа до пяти! И как нас станция не засекла, наверное, автомат работал, а все спали.
И думаю о том, что ты была другая, не такая, как я представлял себе, и что-то вычислила в уме, а со мной не поделилась. А как мы бежали с тобой на вокзал, и как ты боялась пройти под стоящим поездом, если б мы этого не сделали, я бы точно на него опоздал. Что ж ты у меня трусиха такая? Помнишь, ночь в Пятигорске, мы шли по середине улицы, а ты вцепилась в меня и боялась всех машин, а машин было мало, потому как была глубокая ночь и просторная, широкая асфальтовая дорога и никто нам не мешал по ней идти. И вот я понял, просто ты знала, что ходить по середине улицы неправильно и нельзя, лазить под поездами опасно и нельзя, даже когда это абсолютно безопасно. Это у тебя рефлекс. А вот если бы под вагоном поезда, который вот-вот тронется, был ребенок, то ты туда бы бросилась без оглядки и рефлексов, потому что спасать – это твое дело, без этого твоему сердцу не жить. Тебе надо всех спасать, и тогда нет никакого страха. А так страх есть. Не за себя, а за детей: вдруг что и они останутся без тебя. Что же тогда будет?
Опять меня лектор вернул на грешную землю. И знаешь, почему я опять буду писать о работе? Потому что я тот, которому гвозди забивают. Без шляпок. Они труднее выдергиваются. Но я, во-первых, не позволяю гвозди забивать, а во- вторых, как правило, их из меня вынимают те же, что их забивает. Ты мне верь. Я около тебя только такой. Без тебя я очень твердый, жесткий и организованный человек, я этим потихоньку горжусь. Как рад и тому, что возле тебя я совсем не такой. Может это плохо? Зато возле тебя у  меня голова не болит, я чувствую себя таким как я есть: нежным, чувственным и невозможно доверчивым. А на работе я другой, но я держусь так, чтобы однажды мог сказать: "Делай, как я".
Опять голова разболелась. Когда я думаю о тебе, я такой ясный, чистый, прозрачный, теплый и здоровый.
Скажи мне, этой встречей мы куда-нибудь продвинулись? Целую тебя крепко-крепко, сжимаю твои нежные сильные пальчики.
Я люблю тебя.


- Здравствуй. Я сейчас, знаешь, что думаю о себе: главное удачно выпрыгнуть из вагона идущего скорого поезда. Не знаю как получится.
Опять возвращаюсь к твоему киевскому письму. У меня безнадежное уныние.
Ты написал: "Ты не вздрагивай... Черт с ними с  нашими мужьями  и женами, пусть обретаются рядом, если это надо нашим детям". Ты прав отчасти, что "мне надо все". Меня устраивает лозунг "Все или ничего". Середина сейчас  мне не подходит. И любовница в любом варианте тоже.   Я жадная, я не хочу делить свое счастье.
Это до добра не доведет. Ты щедрый – дели. Пусть едят хоть крохами, хоть кусками. Думаешь, не убудет нашего счастья? Не думаю так я.
Что для меня такое: остаться в семье, то есть с мужем? Надо подумать. В конце концов навсегда? Но я не ногу делить с ним постель. И я хочу родить ребенка. Твоего ребенка. И как ты себя, будешь чувствовать? Это если поступить честно для меня. Сделает ли вид мой муж, что это его не касается – ребенок, к которому он не имеет отношения? Это не кольцо на пальце не заметить, что чужое. Это – ребенок чужой. Что дальше? Что из этого можно сделать? Развод? Еще худший, чем сейчас, когда твои письма найдены и прочтены.
Другое. Периодически быть в кровати с мужем. И родить твоего ребенка. Тебя: такой вариант устроит? Если я так рожу, даже муж, если заподозрит, меня не упрекнет, не выскажет это вслух. Но будет уверен, что ребенок не его. Разводиться с тремя детьми? Фантастика.
Или ради этих моих ненаглядных любимых так горячо детей не иметь нашего с тобой?
Вот чувствовала, что в тебе что-то сидит, а догадаться не могла. И что ж я на почту тогда не побежала, когда ты был со мной. Ведь это письмо меня уже ждало на почте, что ж я не прочла его, пока ты еще был здесь, еще не уехал! Теперь это будет меня мучить, как твой гвоздь без шляпки. Будет есть изнутри, как червь.  Я, не имея прав родить твоего ребенка, так страстно его желаю. Но подумай, подумай еще, твоя жена еще может родить, хотя ей уже за сорок и она вправе родить. Будем ли мы писать друг другу после этого, не знаю, но сомневаюсь, что будем. И конечно, я буду ждать тебя еще двадцать лет, но выживешь ли ты там?  Ведь она будет подчеркивать своим поведением, что ты был ей неверен и утверждаться в своих правах.
Вспомнила, как ты говорил, что когда сказал своей матери о том, что хочешь уйти из семьи,  иначе там умрешь и скоро. И твоя мать сказала: "Пусть я твою жену терпеть не могу, а ты наберись терпения, и если ты умрешь, умри в семье". Вот  что сказала тебе твоя мать. И она же сказала мне в августе: "Я никогда не видела своего сына таким счастливым, каким я видела его возле тебя".
Вот это говорила не она, не ее сердце. Это говорила жесткая казачка, которая и предположить не могла, что ты можешь умереть в семье, где тебе так трудно жить, дай бог, чтоб она умерла раньше, чем ты. Потому что если ты умрешь раньше, она вспомнит, что сказала и не переживет этого, страшно каясь.
Ладно, живи так, как понимаешь и как знаешь. Ты сказал, что получил за этот год со мной так много, что даже если эта связь прервется, ты этим будешь питаться всю жизнь, как бы над тобой не издевались дома и как бы жутко жить там не было.
И какие мне из этого сделать выводы, скажи мне?
Ты спросил, угнетает ли меня слово любовница. Не знаю, я в любовницах не ходила, чувства такого нет.
Но, наверное, почувствую, если ты этого хочешь. Любовники – это  страсть и желание одновременно. Так я понимаю. Может я не права? Любовники – это связь от скуки. Любовники – это развлечение вроде кино или цирка. Я не люблю цирк, я не хочу, я его терпеть не могу. Я не жажду зрелищ или ощущений телесных. Я счастлива, когда мы одно – не только в постели. Когда я держусь за тебя, а спокойна. Я не тряслась в этот твой отъезд, когда уходил поезд, я была спокойна. Может, это было уже уложено в схему, запрограммировано? Может от седуксена, который я без конца пила эти дни.
Да, если ты не захочешь, я не рожу никого, не бойся. Я не хочу, чтобы ты рвался на части.
Ты можешь сделать из меня отдушину, я не смею возражать, я буду отдушиной. Когда, захочешь и как захочешь. "Можно им дать крошки с нашего стола". Смешной. Если будет так, как ты представляешь, то очнись! "Нашего" стола-то нет! А есть крошки нам от двух столов! То, что мы имеем, всего лишь крохи! Эх, ма! Если прикрыться детьми, то все сойдет!
Пока писать не буду, извини. Пережую, переживу это. Не бойся, если не будет писем, они потом появятся. Попривыкну к этой мысли, что ты меня отбросил.
Значит, оставить так, как есть, навсегда? И смотреть, что получится? Попробую так.
Целую тебя. Во мне ощущение внезапной потери тебя. Я привыкну, прости. Вот такое письмо ты получишь, приехав домой.


- Здравствуй, нехорошая моя! Последние часы в Киеве. Я весь уже упакован и бумага эта взята из тетради соседа по комнате.
На этой тетради написано, что она "личная собственность курсанта высших курсов повышения квалификации инженерно-технических работников производственно-технических служб энергопредприятий тов. Дзись Б.Г.».   
Так что я покусился на "личную собственность". Видишь, каких идиотов терплю, да еще ты меня убиваешь своим молчанием. В телефонную трубку говорить только "да" или "нет". Что такое  происходит там, в Москве?
Владелец тетради – такое рыло килограмм на сто двадцать. Когда оно ложится спать, я физически чувствую напряжение кровати, она явно рассчитана на восемьдесят килограммов. И эта кровать держит этого только из самолюбия, не хочет разваливаться. Когда "оно", рыло это, тов. Дзись кладет то, что люди называют головой, на подушку, подушки за мордой не видно.
Так вот "оно" полюбило меня за те четыре дня, что я здесь с ним  проживаю. Вчера "оно" взяло бутылку водки и решило меня угостить, так как "чувствует", что у нас с ним много общего".
Я ведь читал Карнеги (мне его читать давала одна очень хорошая женщина) и решил, что говорить с ним надо, так как ''оно" некоторым образом человек. Я начал с того, что сказал, что не пью, и это уже перечеркивает преамбулу его разговора со мной. "Оно" вздохнуло, выпило всю водку и первое, что сказано было: У тебя много баб?" Я (по Карнеги) ответил положительно, чем несказанно его обрадовал. А дальше по Карнеги опять же, по примеру того, как он разговаривал с ботаником. К концу бутылки "оно" взяло мою руку и... поцеловало. От избытка, чувств, от радости того,  что "оно"  не ошиблось, что у нас много общего.
Вот результат того, как одна хорошая (очень хорошая) женщина портит жизнь мне своими книгами, своим воспитанием.
Рыло это из Западной Украины. Когда на него смотришь, сразу вспоминаешь черный бор, "схроны", "безпеков" Степана Бендеры. "Оно" имеет автомобиль и очень огорчается тем, что женщины носят шпильки в волосах,  а ему (мурлу этому) неудобно из-за брюха искать их в машине, а жена почему-то сразу эти штуки находит.
Причем, очень забавно, "оно" своих баб различает не по именам, а по годам. Так рассказывает: "Еду раз, везу пятьдесят одного года, бачу иде пятидесятый год, шо робытъ?!" Кошмар, а не ситуация! "Подъихав, дверь открыв, тильки высадив пятьдесят первого года, а тут пятьдесят четвертый уже сыдыть в машине. Тильки высадив пятьдесят четвертого года, уже еле тэплэнький, а воно бах! Идэ пятьдесят восъмый! "Поихалы", - каже. "Ни, - кажу, - машина не робыть!"  и  "А-га-га-га!" (Это "оно" шутит и хохочет).
Представь, как мне было интересно! И это все из-за тебя тебе такое письмо пишу. Отравила мне два дня. Это письмо тебе назло. А то, что я сегодня счастлив, что с тобой поговорил, не твоя заслуга, нехорошая женщина, а заслуга той девчонки, что
"осталась тонкой-тонкой,
в знак того, что не забыла,
все такою же девчонкой,
что тогда тебя (меня) любила.
Обратила внимание: "тогда" она и сейчас любит, может быть не то, что ты, нехорошая моя. Отомстил?
Целую Вашу ручку.
- От тебя письмо, здравствуй! Ты глупый, я глупая, мы глупые. Вот я тебе сон рассказала и сказала: "Было нервно и грустно". И ты сразу затосковал.
Ну что, пора нам возвращаться в семью, падать с небес, короче. И жить, как живут миллионы, не воображая себе все побеждающую любовь. Она, наверное, бывает, но не у всех желающих.
Знай, если мы решили оставить все, как есть, то, как есть, не будет. Не будет писем каждый день, а будут сначала один раз в неделю, потом реже и реже. Потому что мы держимся только мечтой. И стоит ей рухнуть (мечте о нашей с тобой семье), как мы станем самыми обычными любовниками. И можешь не распространять свои мысли по телефону, с полунамека ясно.
А теперь давай решим. Что лучше? Тебе с В.П. нервно и грустно, или со мной?
Ты видел мои нервные выступления в Пятигорске, это была це¬ликом твоя вина, есть с чем сравнить мою нервность и грусть, и злость мою ты видел. Ты боишься?  Поверь, хуже не будет. Я тебе говорю все о себе, все. Я могу быть жестокой, как с моим мужем, может быть и с тобою (по другому поводу), я не знаю. Мне кажется, что могут быть вещи, которые я простить не смогу.
Но мы с тобой уже проверены? Или нет? Я благодарна судьбе за этот потрясающий год, она подарила мне тебя  на целый год. И что зна¬чат наши размолвки по сравнению с тем, что я к тебе чувствую?
Ты мой "океан без дна и берегов". (Кавычки потому, что это кот Базилио поет).  Улыбнись, пожалуйста, я тебя люблю.
Помнишь в августе в Пятигорске как я тебя встречала, когда ты убегал за пищей на пятнадцать минут? Я тебя каждый раз буду встречать, рыдая внутри от страха (а вдруг ты не придешь?!) и радости. Ведь от радости тоже рыдают.
Мне с мужем будет нервно и грустно всегда. Я это не переборю. Мне надо будет себя развлечь, отвлечь, занять, чтоб не было нервно и грустно. С тобой бы так не было. Как я могу быть нервной, если ты меня обнимаешь, скажешь что-то, отнимешь у меня все дела, которые будут в руках, А мне ведь не нужно ничего, только б глаза твои видеть и руки твои родные чувствовать.
А муж, бывало, руку протянет, а меня уже всю трясет. Так и хочется полновесно привесить, чтоб не цапал.
Пятнадцать лет я убеждала себя, что ты меня разлюбил, десять лет придумывала, что люблю другого. Его обманывала, себя...  Что я с собой сделала!
А почему у вас был такой перерыв между рождениями ребят? Почему не родили раньше?
Может быть я угадаю?  Ты изменял В.П. и она тебя пригвоздила  ребенком? Тогда у меня нет сомнений, что она это сделает сейчас, хоть ей уже далеко за сорок. Дорогой, она не забоится родить, зная твое отцовское понимание долга.
По поводу моего отношения с мужем. Мне одна женщина сказала: "Самое главное – развод. И ты, идя из суда, почувствуешь, когда все кончится, как хорошо жить на свете".
Как бы ты там не решил, я разведусь, иначе я погибла. Ох, как хорошо тебе писать! Ты помни, что я жду твоих писем, но это не значит, что я в панике, когда их нет. Мне только надо знать, что ты не болен, вернее, что ты жив. Потому что единствен¬ное, чего я боюсь, это потерять тебя совсем.
Как ты думаешь, что главное для твоей жены – любить мужчину или иметь мужчину?
Я не хочу, чтоб тебе было плохо из-за меня. Неужели, когда дети вырастут, мы будем вместе? Дожить бы. "Это радость со сле¬зою на глазах, это счастье с сединою на висках". Как на войне. Ничуть не жаль, что я сплю на раскладушке. Даже здорово: одна в комнате. Это очень хорошо. По крайней мере себя не заставля¬ешь и не обманываешь, и мужа тоже.
Хотя он мне на днях, когда я вновь завела разговор о разводе, говорит: "Пусть все будет так, как ты хочешь, только не надо разъезжаться". "Интересно, а что это будет?" "А так и будет".  А я глаза вытаращила и говорю: "Ты что дурак или юродивый? Это не может продолжаться без конца и незачем". "Разве я такой плохой, что меня нельзя простить, разве я не изменился? Ведь я же изменился, я это чувствую". "Да будь ты самым лучшим, каким хочешь! Ты хороший, ты прекрасный, ты золотой. Но мне это золото не нужно, пойми и не мучай меня" и в рев. Ужас. Ни за что не хотела бы из его месте быть. И не была бы,
"Я, - говорит, - о тебе думаю, как ты будешь одна с ребятами где-то". "Нечего думать, я всю жизнь одна с ребятами справляюсь".
Он, наверное, думает, что главное, чтоб тепло и сыто было и этого довольно. Просил еще ждать. Ну, жду. Все равно раньше марта не подам на развод. А потом... потом разводиться.
Господи, я теперь внутри знаю, что ты не разведешься, раз ждешь, когда дети подрастут. А я буду свободным человеком.
Как я мечтаю, чтоб было наше воскресенье, мы были вместе. Я бы тебя посадила на стул, и чтоб ты смотрел, как я работу делаю, и все бы у меня из рук валилось, и я бы все путала, потому что ты смотришь на меня.
Я никогда не перепутаю, как мне тебя любить. Мне очень надо любить  так, как я хочу.
До свиданья, мой дорогой. Старайся присниться мне почаще, мне очень приятно, проснувшись, ощущать еще долго твои руки.
С любимыми не расставайтесь...
Всей кровью прорастайте в них.
И будто бы на век прощайтесь,
Когда уходите на миг.
Мы проросли друг в друга кровью. Тут нет сомнений.


- Здравствуй.
По всем объективным причинам я должен был спать сном праведника. Все вокруг спят. Кто подпил немного, кто как следует. И я должен был быть среди них. Сегодня днем я все, что надо было (гра¬фики и другое) сдал с оценкой "отл". И мой график ушел в учебную часть. Чего бы не выпить? По такому случаю купил водки, "Ста¬рокиевская" называется. Выкушали, черти. Я – ни грамма. Что за дурацкая натура! Все по-китайски.
Грустно мне, моя дорогая, очень грустно. Так грустно, что все противно, даже жизнь. Подлость одна. Нудьга.
Сегодня днем не мог тебе позвонить никак. Решил позвонить вечером, а когда трубку взял твой муж, вспомнил, что ты просила звонить или в четверг днем или в пятницу вечером. Где ты была?
Я возле тебя позволяю себе не сосредотачиваться. Ты ведь говорила, а я не вспомнил, прости.
Хотел читать – не  читается.
Пошел к телевизору – не смотрится.
Ушел болтаться по городу. Низкие тучи, сильный ветер, людей почти  нет. Хорошо! Ходил я и ты во мне. Жаловался я тебе, много жаловался. А тут еще сны одни нелепее других. С тобой, но не так, как хотелось бы. И все из-за твоего голоса. Ты не знаешь, видимо, воздействие твоего холодного голоса. Это ужасно, оказывается, слушать твой безразличный голос, любимая...
Грустно мне. "Дело не в ситуации, а в том, как человек к ней относится", -  так говорил твой деверь.
И вот я все таскался с фразой, которая мне на душу легла - "И ощутить сиротство, как блаженство". Дома это было так. А вот сейчас, когда я представил себя осиротевшим, блаженства нет. Откровенно говоря, не верю в то, что завтра я услышу тебя (вдруг!) хотя бы с нормальным голосом.
Осиротел я.
Брошу писать, не могу, не пишется, мне плохо. До свиданья. Целую тебя.


- Миг радостный соткан
Из наших желаний.
Из наших желаний
И нашей любви.
Миг радостный соткан
Из наших страданий,
Из наших страданий
И нашей любви.
Миг радости хрупок:
Он весь из скорлупок
Надежды, страданий и нашей мечты
И пусть он так хрупок,
Над ним наши руки,
А в них негасимое пламя любви.

Вот так я думаю, милый мой, о нашей любви, которая не умрет, но будет в вечном конфликте с той жизнью, которую нам придется вести.
Родной! Не утерпела, после твоего звонка побежала на почту и взяла письмо (одно-единственное). Счастлива ужасно. Все-таки такое благо, что ты у меня есть! Когда приходят от тебя письма, хочется смеяться и петь, что я и делаю, невзирая на посторонних лиц.
Я знала, чувствовала, что ты болел, и разболелась сама. После телефонного разговора все прошло сразу же. Я рада, что болела, я боялась, что не чувствую тебя, будто пустота, а я ее ловлю руками. А теперь знак, что мы связаны с тобой тоской, болью, радостью. Я счастлива этой любовью, счастлива, что ты есть, что любишь меня, пусть мы далеко, но мы вместе, только пиши мне больше, больше, больше (прости, я знаю, что это невозможно).
Отправила тебе таблетки, это лучшее, что есть от давления. Будешь пить, считай, что каждая таблетка – мой поцелуй, пусть это тебе помогает вдвойне.
Я рада, что ты был в Теберде, так как я ее представляю, я была там целый месяц.  Я очень хочу побывать там с тобой вдвоем.
Вчера заходил брат мужа. Их семья сплотилась и думает выдержать бой по поводу развода, на котором я настаиваю. Так этот деверь сделал мне комплимент, что я плохо выгляжу, извинился и ушел. А меня трясло еще часа два.
Собирается навестить меня и моя мама. Что ж, она потешится предгрозовым покоем моей семьи.
Значит, мой муж вступил с тобой в переписку и даже прислал фрагмент-фотографию одного из твоих писем. Интересно, так он еще воспользуется фотокопиями и не напишет ли В.П.
Но если он собирается делить детей, я ему устрою такое, что он долго будет вспоминать. А на память пусть ему остаются эти фотокопии. Письмо он стянул из моей сумки, это ясно, а адрес... с посылки, что была с костюмом твоего сына. Она лежала в шкафу нераспечатанная целую неделю, и на ней твердой рукой твоей В. П. обратный адрес – четко и ясно,
"Слова мои к тебе читает". Пусть читает, гад. Он за всю жизнь мне ласкового слова не сказал.
Тебе надо было сразу мне сказать. Хотя... Я думаю, что телефон  прослушивается, ведь у него приятели в КГБ.
Нет, подруги мои выдать меня не могли, здесь все ясно. Я сама виновата. Любовь, как кашель, ее не спрячешь.
Но ты, ты меня винишь, что я тебя в юности отдала чужой. Он меня винит! Паршивец! Ей отдала! Дурак! Ты себя вспомни того двадцатилетнего: господи! Дите! Самое настоящее. Ты был дураком. И я ведь тоже.
Наш домашний журнал "Парус" муж уже стал изучать, вчитывается в каждое слово и пытается поставить все в упрек. Но я этот журнал упорно пишу, но видно ему каюк. Однажды он прицепился к какой-то фразе, да так, что я дар речи потеряла.
Я верю в свою звезду. Мне в мелочах всегда не везет, а по-крупному везет. Квартира, Москва – это мелочь? Дети – это крупное. Ты – это большое. Ты мой, хотя и спишь с В.П. (Я уже не нахожу тебя на диванчике, когда прихожу ночью). Но спишь – это мелочь, а главное для здоровья не во вред.
Я тебя люблю. Это опять как новая жизнь после месяцев тоски. Ho, мой милый, я так тебе ласково говорю: мой милый, перебирайся поближе к Москве, ведь ты хочешь сохранить наши отношения на годы. И пусть мой муж твои следы потеряет. А какого черта ты вступил с ним в переписку? Он застращал тебя тем, что что-то со мной сделает? Это он может даже очень просто. Но я-то как крепость "Орешек", меня голыми руками не возьмешь
Пиши мне, пиши, умоляю!
Я была в Тарханах. Для тебя привезла "Тарханскую пору" Кривича и альбом "Тарханы". Впечатления... Была одна... с тобой. И для тебя сорвала у крыльца дома листик сирени. Он в книге.
Меня тебе не хватает? В трудные минуты? В хорошие? Нет того мига, чтоб я не думала о тебе. Когда мне плохо, а хочу броситься к тебе, обхватить за шею, прижаться, спрятаться в тебе... Когда мне хорошо, я хочу, чтоб мы шли рядом, чуть прижимаясь, чуть касаясь друг друга бедрами, чтоб я чуть повисла на твоей руке, чтоб я снизу заглядывала в твои глаза, чтоб ты смущался (как прекрасно это у тебя получается).
Милый, мы сейчас одиноки даже там, где были вместе, там пусто и все не так. И от этого горькая тоска. Потому-то я и не хожу по этим местам в Москве, где мы были вместе. Тяжелая беспросветность.
Целую тебя. Каждую твою морщинку на лице, целую твои ладони и прижимаю их к своим щекам и дико смущаюсь, будто и не было у нас ничего, а я только хочу быть твоей. Целую тебя, мой любимый.
Старайся писать мне, хорошо?


- Сегодня тебя очень много в доме. Очень много, дорогая моя. Я и ты и больше нет никого. Громко разговаривает магнитофон твоим голосом, рассказывает сказки чудные о глупом лягушонке, стихи твои слушаю. Интересно знаешь что? Когда стоишь или лежишь рядом с магнитофоном, то одно дело, а, если уйти на кухню, то слышен твой голос из комнаты, как будто ты там и сейчас войдешь – эффект обалденный. Кажется, через миг тебе надоест там быть одной и ты заявишься на кухню в халате нараспашку.
Вот вспомнил, как мы ходили по квартире в Пятигорске. Куда oдин, туда и другой рысью, Я тебя в туалете не преследовал?
Знаешь, ты однажды на кухню пошла, а я как провалился вдруг, уснул. И вдруг вздрогнул, смотрю – тебя нет. У меня просто сердце оборвалось, как же я испугался! Помнишь, как я тебя искал и нашел на балконе, помнишь, какой я был напуганный?
Горе ты мое одинокое. Ходишь там сиротой. Некому тебя обнять, ненаглядная моя. В глаза твои жуткие при свете вокзальных ламп заглянуть бы...
Как я люблю твои письма, такие они нежные и все о любви. А  миг наших радостей из скорлупок склеенных, такой ужас.
И  я часто вспоминаю, как ты мне посоветовала ощутить в своей руке твою руку физически: руки назад и одной сжать другую. Ах, дорогая, как это верно! Я всегда так делаю, даже мурашки по коже, в правой руке была не моя и не чужая, твоя рука! Ну что же ты за умница, просто прелесть девочка.
Спрашиваешь, отняла ли ты у меня силы или прибавила? Глупенькая, если у человека выросли крылья, если человек летает, а не ходит – значит, у  него прибавилось силы. Только это видно со стороны. Одних  пугает, одних восхищает, одних интригует – откуда вдруг?
Ну, а то, что у меня горе – мы не виделись так долго, так мало писали, это горе я прячу глубоко, прячу...  переживаю больше один, когда меня никто не видит. О том, чтоб  перебраться поближе к тебе думал. Это идея хорошая, нужно эту жилу разрабатывать. Максимальное приближение к Москве. В.П., видимо с визгом схватится за эту идею, так как думает, что виною Кавминводы, и поедет к черту на рога.
И если ты думаешь, что я сделаю шаг к примирению, то дудки, но она меня достала, хотя я и изображаю кота, который гуляет сам по себе.
А на работе такая крутая ситуация, меня зафлажковали как волка, осталось только выстрелить. Ну их к черту! Тут у меня в руках сокровище – твое письмо, а я чуть не взялся описывать то, что на работе делается. Тяжелая неделя у меня была, но я очень рад, что мы остались друг у друга, ты и я. Это самая большая моя радость и счастье. Не уходи от меня. Без тебя я пропаду.
Сегодня днем никого не было дома, но по телевизору шли мультики и я  (с тобой внутри) с удовольствием их смотрел.
Что было бы, если бы мы женились в Новосибирске? Одно четко – все было бы хорошо, гармонично, была бы такая ценность, такое счастье, такая любовь и уважение!
Слова говорю будто избитые, но они не затертые, просто их нужно уметь слушать.
Неужели есть семьи,  где двое любят друг друга? Видела? Слышала?
Все-таки у нас телепатия и мы поддерживаем друг друга на таком расстоянии.
Целую тебя.


- Дорогой мой, вспомнила опять свое жуткое состояние тогда, когда был перерыв в письмах. И очень тебя прошу всегда меня держать в курсе всего, что касается нас с тобой. Снова напоминаю, что самым трагическим примером твоего самостоятельного решения был Новосибирск. Я не хочу быть дурой, когда вокруг меня все всё знают, а я нет. Две высокие стороны (муж и ты) решают, как поступить со мной, решают за меня, благодарю, не надо.
Оставлять меня в неведении на этот счет глупо. Сейчас мне тебя очень мало: письма.
Я буду этому чрезвычайно рада. Тревожить тебя расспросами о твоих планах на будущее я уже не буду. Когда-нибудь все придет к логическому концу, какой он будет для каждого из нас можно только гадать.
Помнишь, я говорила, а вдруг от нас потребуют, чтоб мы отказались друг от друга? Я оказалась права.
Видишь, мой муж не идет на компромиссы. Вопрос ставится так: или я имею или я имею то, что имела, то есть мужа, детей, дом, Москву или при разводе одного ребенка и твои письма и свободу встреч с тобой. Так не может поставить вопрос В.П.: детей и ничего другого: ни писем, ни встреч.  Или-или. Грустно, дорогой. Знаешь у Лермонтова? И жизнь нас уже томит, как поздний путь без цели".
Прочла Франсуазу Саган о любовниках.
Прощай же грусть,
И здравствуй, грусть,
Ты вписана в глаза, которые люблю,
Ты еще не совсем беда,
Ведь даже на этих бледных
Губах тебя выдает улыбка.
Так здравствуй, грусть,
Любовь любимых тел
Могущество любви,
Чья нежность возникает
Как бестелесное чудовище
С отринутою головой
Прекрасноликой грусти.

Вот так. Люблю тебя. Очень. И очень хочу встречи.
Мне жаль, что я доставила тебе столько грустных часов, дней, месяцев.
Мне много чего жаль, но у нас были чудесные дни, когда мы любили без оглядки, потому что верили. Ведь мы жили, как боги. На днях иду в суд показать иск о разводе. Я хочу быть свободной от человека, который хочет иметь права на меня.
Целую тебя. И не бойся, я не жду твоего развода, просто хочу жить в согласии самой с собой и прекратить то тяжелое что-то, что накопилось в моем доме. Я хочу сама выносить решения относительно себя и сама решать за себя. Спасибо тебе за то, что ты мне дал силы на этот подвиг.
Если бы ты не появился, я бы погибла. Целую и еще раз благодарю.
Всегда твоя.


- Значит, ты решилась на развод, каким бы он не оказался. Это твоя воля и твое решение. Любимая, умная, сильная, сокровище мое. Господи, какое счастье!
Какие письма мы писали друг другу, мы были вместе не 66 дней за двадцать лет, мы были: вместе вечно.
Вот есть у меня ты. Ты пишешь мне письмо. У меня есть семья. Но все счастье и тепло, радость и полнота жизни и сказочная грусть идет от тебя. Слушай, а может ты не человек? Может ты какая-то миссия, посланник бога на земле. Ты неземная. Ведь я боготворю тебя. Я не должен был бы показывать тебе это, но рядом с тобой я как щенок, мне хочется прижаться к твоей ноге, и чтоб ты меня погладила, пощекотала за ушами, а я бы терся о твои ноги. Воистину я был бы счастлив.
Вот какая ты роковая женщина для меня, милая и любимая моя. Ты – это единственное, что было отпущено мне на земле богами. И это уйдет со мной в землю и никто об этом не узнает.
Был я в нашем городке, забегал к нашему другу. Его председатели колхозов рвут на части, а он тянет, как вол. Это хорошо видно со стороны, но я такой же: если не я, то кто же?
И вот в этой сутолоке, спешке, под крики "разрешите войти?", мы с ним буквально перебросились парой слов о нас с тобой. Я его поблагодарил  за твой телефон, я ей пишу, она мне пишет и мы оба счастливы, и еще о твоих лекарствах, которые мне здорово помогают, просто чудодейственные средства. А потом мы спели тебе величальную, о том, какая ты умная и как  трудно мужику быть рядом с тобой.
Скоро я опять буду там, и уж тогда мы наговоримся о тебе. Ведь мы  имеем право на это,  потому что любим тебя,  гордимся тобой и  потому,  где бы ты не жила,  ты остаешься нашей,  которая живет в Москве почему-то.
А то,   что наш общий  друг говорил твоему мужу,  что хоть она и   живет   далеко от нас,  но мы знаем о ней все и даже больше, чем они, те кто рядом с ней – он прав. Это вообще-то коллективный случай любви к девушке, ставшей мудрой женщиной. Подумай, губастую, голенастую девчонку все тут любят, не слишком ли? Я твой. И сердцем и душой.
О разводе твоем ничего не пишу, это должно добраться до моего мозга, и тем зацепиться. Но уже сейчас я жалею себя и завидую твоему решению и твоей стойкости, я знаю, ты с честью будешь исполнять свою волю, несмотря на сомнище больших боссов – твоих родственников со стороны мужа. И ты найдешь способ удержать возле себя своих ребят, и никого не отдашь, сделаешь все так, чтобы суд принял твою сторону.
Успеха тебе, родная моя.

- Любимый, это очень грустно, что ты через знакомых передаешь мне письма. Пиши хоть на дом, это теперь не имеет значения: бракоразводный процесс начат. Муж на слушанье сказал "нет" и дело перенесли на несколько месяцев.
К жалкому финишу пришли мы дома: концлагерь, жуткий контроль, угрозы, натянутые нервы, нелегальный провоз писем – смех. А ты забиваешься в угол и говоришь мне: "Прости, прости". Бог мой... Я не упрекаю, прощаю все, даже то, что может быть и чего я не знаю.
Я очень скучаю и чувствую себя очень одиноко, так как ты мне не поддержка, а других я теперь опасаюсь. Боюсь сделать неверный шаг и нашла себе адвоката, муж об этом не знает, узнает, если затеет резню.
Боишься мне писать на почту. Боже, как мы привыкли бояться, особенно ты – чуть что – в кусты.
Я тебя отравляла своей любовью, прости меня. Если Толик, который передаст тебе мое письмо, скажет, что я дерганная, что я нервничаю, что я боюсь, это будет не совсем так.
Просто я одна, как одинокий волк. Просто я хочу драться честно, но вокруг меня звери мне неведомые, от которых я не знаю, что можно ждать: гадостей, подлостей, злости и так далее – всего. Но в какой момент и чего я предвидеть не могу. Я ничего не могу предвидеть в том, что будет.
Может быть плохо. Плохо уже то, что у меня нет тыла. Он оторвался, или не обеспечен или его и не было. В общем, с тылом худо. Сейчас я настолько одна, что случись что со мной, даже ближайшие подруги не узнают – не дам знать. Это глупо, но это факт.
Что ж, невезучая я. Обрадовалась – люблю, любят... Действительно, ну и люби себе, не черта лезть в чужую семью, чужого мужа отбивать, тем более, что и он не хочет ничего взамен имеющегося. Дура дурой. Виню себя совершенно во всем.  Тебя? Нет. Каждый может ошибиться, захотеть, рвануться. Но я-то? Как это можно не предвидеть было? Не знаю. Как я так по-идиотски глупо поверила себя тебе, не знаю. Считала, что ты – моя сила – моральная. А оказалось, что ты – подсечка и именно из-за нее, убегая, можно свернуть шею.
Ну, ничего. Лучше знать, что за спиной ничего, чем надеяться на помощь и не получить, правда?
В крайнем случае, если найти глухую стену и стать у нее, можно отбиться, но и у стен убивают – молча.
Но я отобьюсь. Может с потерями морального порядка, но это что за издержки в наше время.
Вообще-то главное сейчас мне будет обвинение – я разбиваю советскую семью. Живи в своей советской семье, с ее семейными радостями и заботами. Это твое право.
А меня опять секретарем парторганизации выбрали. Кувыркаюсь невообразимо как: 60 лет Октября, активы, пассивы, ссоры, драки, горлохват. И еще ты там с поджатым хвостом. Да еще муж подал иск на раздел детей. Вот драка будет!
Пока. Следующее письмо от тебя тоже будет с оказией?
Я тебя целую.
Постарайся быть счастливым. А у меня одно желание: просто быть подальше от плохого человека, вот и все. Подбрось мне на всякий случай адресок камчатский, может сгодится. Конечно, с тобой было бы неизмеримо хорошо, но не насиловать же твои чувства. За меня не бойся: запугивать меня все равно, что в костер дуть.
Старший сын сказал: "Надо вас сильно наказать за то, что вы когда-то не женились". "Мы и так наказаны, зачем же еще сильней?" "Извини, мамочка". Вот так к тебе относятся в моей семье.
Целую еще.


- Раннее утро или конец ночи, не знаю. По-моему все-таки утро. Четыре часа. Вот если бы мы с тобой бродили по улицам, то сказали бы: "Скоро утро". Если б ты знала, как мне хочется побродить с тобой. Помнишь, как в нашем городке, когда я обвалился к нашим друзьям в час ночи и  стукнул в окно только один раз, и ты вскочила о постели и побежала в чем спала, а спала в голубом купальнике. И друг головой качал, когда мы в коридоре обнимались. А потом мы пошли гулять, а городок наш был после ливня, грязища на тротуарах. И я наворовал тебе чайных роз, и мы их положили к памятнику. И бродили, бродили, пока люди не стали из домов выходить и смотреть на нас, дорогая, с завистью, это я тебя уверяю. Как мне хочется вновь это сделать, либо вернуться в прошлое. За руку тебя поводить, да и под руку тоже хорошо. Все хорошо. Сейчас выдам тебе стих Гамзатова.
- Радость, помедли, куда ты летишь?
- В сердце, которое любит!
- Юность, куда ты вернуться спешишь?
- В сердце, которое любит!
- Сила и смелость, куда вы, куда?
- В сердце, которое любит!
- А вы-то куда, печаль и беда?
- В сердце, которое любит!

Мне так хочется рассказать тебе многое. Мне выплеснуться надо.
- Скажи мне, наша речка говорливая,
Длинною в сотни верст и сотни лет:
Что видела ты самое красивое
На этих сотнях верст за сотни лет?
Ответила мне речка края горного:
- Не знала я красивей ничего
Бесформенного камня, камня черного
У самого истока моего.

Правда, хорошо? Вот говорил тебе, что чужого писать не буду, а все равно пишу, так как когда мне что-то нравится, я обязан с тобой поделиться.
Я люблю тебя. Ой, как хочется к тебе. Постоять бы рядом чуть-чуть да зарядиться еще надолго. Я уже не говорю об объятьях. А помнишь, после нашего раннего похода по нашему городку, кто-то написал твоим родителям, что видел нас. А как нас было не увидеть? Когда мы составляем вдвоем потрясающую всех пару, да еще наши обалденные лица...
Как много сволочей и рядом все трутся, крутятся. Да ну их к черту, голову над ними ломать!
Я пойду, посплю маленько, ладно? А то уже пять часов, а мне надо быть готовым, как боксеру. Целую тебя, моя родненькая.


- Милый, ты меня слышишь? Ты меня любишь? Я дико глупая, прости. Не сердишься? Я понимаю, что такие горькие мои письма читать не удовольствие, но кому же мне все это сказать?
Как твои ребята?
Я сейчас совсем спокойна – приближается время развода, не смываюсь, только недоумеваю, если что-то не ладится, и очень себе нравлюсь, хотя седины прибавилось и морщинок тоже.
Старший мне говорит: "Мама, ты мне очень нравишься". Я отвечаю: "Мне тоже". Сын захохотал: "Это же не скромно!" "Странно, - отвечаю, - вообще-то я очень скромная". Дикий восторг.
Три дня не было дома мужа, ездил к родителям за советом, видно. Прекрасно провели втроем это время.
Вот я разведусь, и ты вполне легально мог бы приходить ко мне в гости, если бы вы жили поближе к Москве.
Ладно, извини, все. Не знаю, что я к тебе все цепляюсь, как репейник.
А знаешь, я на работу несколько месяцев через пустырь не ходила: там на тропинке лежала дохлая кошка. Сначала я все на нее натыкалась, а потом изменила маршрут. А теперь она куда-то делась, может, с землей смешалась, и я опять хожу знакомой тебе дорогой.
Как твое здоровье? Не забудь заранее заказать в аптеке лекарство по моим рецептам. Спазмовералгин это тот рецепт, где самая длинная пропись.
Мне очень грустно. Даже странно, что был этот год, и я чего-то хотела, надеялась, мечтала. Как глупо.
До свиданья, дорогой мой, родной мой, целую.


- Ах ты моя родная, любимая, моя прелесть! Какие приятные письма ты мне пишешь, хоть в церковь ходи и молись за счастье. А может, ты сама бог? Сейчас объясню почему. Вот я не писал тебе несколько дней. Очень было много хлопот дома, ведь у нас ремонт. И вот сегодня бегал по аптекам, так как твой спазмовералгин кончается. А ты пишешь; закажи заранее. Ну это что, интуиция или совет бога?
Крутил эти рецепты и не мог понять, какой нужен. А ты пишешь: тот у которого самая длинная пропись. Это все как назвать? И как это тебе нравится? Могу ли я верить, что бога нет, если он мне дал такую волшебную женщину. Я не узнаю себя, того злого и старого, который был, его нет. Вот что ты со мной сделала, нашла бы меня и тащила за руки, за ноги из этого болота, из этой трясины.
Боже мой, как я отталкивал пятнадцать лет назад твои руки, твои плечи всю тебя. Прости меня. И как ты была права, когда предположила, что я езжу в командировки потому, что там я такой как есть, а дома из меня делают того, кого хотят. Вот так  и живу. Как мне надоел ее голос! Это ужас. Просто не могу. Вижу тебя – какой контраст! У нас не дом, а какая-то оперативка под председательством В.П. Сплошные указания. Куда бы деться? Вот я и сижу в туалете по полчаса. Это вроде мой отдельный кабинет, там меня не трогают, но замечания делают, что долго сижу. Дома у меня нет. На работу бегу с радостью. Поплакался, думаешь? Нет. Это я подтверждаю то, что ты мне как-то сказала, ты это поняла без моих разговоров о семейной жизни. Какая же ты внимательная! Я знаю, что к тебе я бежал бы из  командировок, к тебе теплой, доброй, нежной, но по командировкам бы ездил.  Как у Френкеля: "Эх, сколько видано, эх, перевидано, будет что рассказать". А мир мой я ношу в себе, ты права, а никому его не показываю, а тебе все распахну, все расскажу, мне теперь не "скоро сорок", а от силы двадцать семь лет. А тот кинотеатр, где я тебя впервые увидел, твои косы где привязывал к спинке  стула, все помню, мне так хотелось поболтать с тобой, восьмиклассницей, а ты так строго на меня посмотрела и сказала: "Не надо этого делать", то есть трогать твои бесподобные волосы, тяжелые твои косы неправдоподобной толщины. Я все помню, что касается тебя. И как я нашел тебя вновь, как увел от подруг, как ходил к тебе на работу в немыслимую даль. Ты даже не представляешь, какое меня переполняло счастье с первой минуты как мы стали встречаться. А помнишь, мы шли с тобой, а навстречу какая-то баба, остановилась и смотрит, а когда мы поравнялись с ней, она с недоумением сказала: "Интересно, чьи же это?"  Как подумаю, что это я променял на фальшивую заботу в Новосибирске, за пряник, который мне протянули голодному, просто сознание теряю. Почему ты меня любишь? Это загадка, которую мне не разгадать никогда.
И вот смотрю на твою фотокарточку, где ты выходишь из-за ели, а другая ель уже готова тебя закрыть и мне страшно стано¬вится, сейчас сомкнутся ели и нет тебя. Ты исчезнешь со своей улыбкой, взглядом, жуткими волосами, которые лежат так, как им хочется, рассыпались, прикрывают тебя.
И так мне хорошо и спокойно, ничего у меня не болит, ничем я не расстроен, ибо у тебя нет страха, перед разводом, а есть тихая радость свободы, которая тебя ждет.
Пока, моя хорошая, до следующего письма.


- Здравствуй, любимый.
У меня жуткая мигрень. Когда ты звонил, она только прорастала. Всю ночь я промаялась и под утро мне приснился сон, будто мы с тобой и мои ребята в какой-то гостинице под Москвой. Я с ни¬ми в номере, а ты отдельно.  А до этого всякие приключения с неурядицами, ты волновался и нервничал, что гостиница плохая, что ресторан в ней плох и так далее. А утром я узнаю, что тебе ночью было плохо и ты в больнице. Я бегу туда, меня к тебе не пускают и говорят: "Обширный инфаркт". А меня спрашивают: "А вы ему кто?" И я, как тогда в Новосибирске, не знаю, что ответить и говорю: "Никто". И меня к тебе не пускают. А потом вижу груст¬ную твою маму. Я оставляю ребят, еду в Москву, беру свой белый халат и возвращаюсь в этот поселок. И на станции вижу твою сестру, она говорит, что была в больнице, и тебе очень и очень плохо. Я бегу туда, проникаю в мужское отделение и не могу тебя найти. И боюсь спрашивать, боюсь, что меня выставят. Наконец, мне кто-то говорит, что ты в той вот палате. Я вбегаю и не ви¬жу тебя. Спрашиваю у больных, а мне отвечают, что ты умер и в морге.
Представляешь этот ужас? Проснулась вся зареванная, голова трещит. И голос твоей жены в ушах злой и злорадный: "Это она его убила, это она виновата!"  Представляешь?
И я опять вспомнила Пятигорск и помню, как ты меня разглядывал, когда я лежала головой на подушке. Эта подушка мне мешала, у  меня дома маленькая, плоская, от высоких подушек голова начинает болеть. Ох и хитрец ты, дорогой. Ты все время за мной подглядывал и у туалета караулил, боялся, что я там утону и не выйду?
Мы с тобой везучие. Сколько всего наворочено, а мы вместе. Что-то во мне сидит, милый, и что-то мне страшно. У тебя что-то случилось?
Я развелась и без потерь, и адвокат не понадобился. Я счастлива. В ту ночь после развода мне снилось, что я в Большом театре и танцуют "Лебединое озеро" и я счастлива и смеюсь.
Я каждую ночь прихожу к твоему дому, поднимаюсь по лестнице, звоню в дверь, мне никто не открывает, я толкаю дверь, она открывается, ведь для меня запоров нет. И я хожу по твоей квартире, смотрю, как ты сделал ремонт, сижу на пустом диванчике, но в спальню не заглядываю, я ее боюсь.
До свиданья, дорогой мой, жду весточки. Вселенская грусть. В голове ни одной мысли, только боль.


- Дорогая моя. Прочти это внимательно и сохрани.
ВЬЕТНАМСКАЯ ЛЕГЕНДА
Рассказ
Летом 1973 года четырнадцать человек молодых медиков были командированы во Вьетнам. Шла война. Народ покидал не только большие города, но и маленькие деревни, образуя в джунглях поселения. На каждого советского врача приходилось десятки таких поселений. Для передвижения нам были выданы джипы и переводчики. Ко мне пришел парнишка, удивительно хорошо говорящий по-русски. Оказалось, это студент, учился в СССР, а сейчас прервал учебу. Он умел и водить машину. Звали его Фан-Ле. Между нами установились хорошие, добрые отношения.
Через год я покидала Вьетнам. Фан-Ле уже на аэродроме, прощаясь со мной, оказал:
- Нина, мы год были вместе каждый день. Я видел тебя и уставшую и веселую, озабоченную, обессиленную после трудной работы. Разреши мне подарить тебе в память о Вьетнаме вот эту статуэтку.
Он открыл коробку, и я увидела грубую статуэтку из черного камня. Удивительно, в левой стороне груди статуэтки было оплавленное отверстие.
- Что это? - спросила я.
-Это древняя и единственная фигурка племени Раеш-ка. Племя это исчезло давно. Сейчас нет времени, но я написал тебе древнюю легенду об этом племени, она там,  внутри коробки. Приедешь в Союз, прочтешь.
Мы простились, и я улетела.
Прошло не меньше года. Я выбрасывала всякую бумажную муть, когда добралась до коробки, в которой была упакована фигурка, и увидела бумагу, написанную по-русски, и вспомнила, что это такое. Я сидела на полу и, не вставая, прочла эту бумагу.
Легенда взволновала меня и мне хочется рассказать ее вам.
...В долине Вьетнама, такой не похожей на ваши российские степи, жило племя мужественных, очень стойких и гордых людей племени Раеш- ка. Племя воинов и охотников. Женщины племени были хранителями культуры и воспитателями детей. Мужчины становились воинами только после женитьбы.
Каждый год двадцатилетним юношам и семнадцатилетним девушкам -жрецы наносили глубокие раны на груди. Юноши и девушки парами уходили в джунгли и лечили раны тем, что плотно прижимали их рана к ране. Чем крепче были объятья, тем меньше кровотечение, быстрее заживали раны. Через определенное время они возвращались в поселение. Тех, у кого заживали раны, объявляли мужем и женой. Тем, у кого раны не заросли, а сочились кровью, предстояло через год пройти этот обряд.
Юноша Ви-Риб давно готовился стать воином. Мышцы его были сильны, глаз меток, стрелы его летали дальше всех. Он знал все следы в джунглях, он пробовал обогнать в беге лань, он отлично ладил западни для ягуаров. И то ли случайно, то ли волею богов, он часто видел черные глаза тоненькой Зе-Леш.
Присутствие ее увеличивало силу руки, делало походку пружинистой и бесшумной. И странно, когда ее не было, стрелы часто летели мимо цели, а его шаги беспокоили даже беззаботных павианов. И тогда Ви-Риб напрягал всю свою волю, колол себя острым наконечником стрелы, чтобы почувствовать себя снова воином.
И вот наступил праздник, которого все ждали. Племя собралось, чтобы присутствовать при рождении новых семей и новых воинов.
Долина огласилась ритмическим стуком боевых барабанов и нежными звуками зенир. Под эти звуки двумя рядами вышли обнаженные юноши и девушки. Юноши демонстрировали свою силу, упругость шага, свое оружие, а девушки – свою стать, плавность движений и красоту своих изделий – циновок и кувшинов.
Девушки и юноши встали лицом друг к другу и приготовили себя к обряду, чтобы мужественно встретить свою первую боль от ритуального ножа.
Ви-Риб бросил взгляд на строй девушек и с удивлением обнаружил, что напротив него стоит Зе-Леш. Неужели боги свели их перед обрядом?
Рядом с ней стояла девушка с прошлогодним шрамом на груди – знаком того, что в прошлый праздник рана ее не заросла, и она вновь будет искать юношу, чтобы уйти с ним в джунгли. Она была ярче Зе-Леш, ноги ее сильнее, фигура плотнее. Зе-Леш рядом с нею казалась гибким и ненадежным прутиком.
Ту девушку звали Лен-Ти.
И вот к молодым приблизился жрец с острым ритуальным ножом, сделанным из зуба священного тигра. Этот нож поколебал стойкость некоторых и они, стыдливо закрывая лица, бежали.
Жрец приблизился к Зе-Леш. Она вся напряглась, стала еще тоньше, затрепетала под острым ножом и, не закрывая рану, посмотрела прямо в глаза Ви-Рибу, ожидая его раны, его крови. Удара ножа Ви-Риб не почувствовал, но, осматривая разверстую рану на груди, он нарочно замешкался, ожидая рану Лен-Ти, желая уйти в лес с нею. И они ушли.
И все же  краем глаза Ви-Риб увидел, что  к одиноко стоявшей Зе-Леш  подошел юноша и увел ее.
Прошло три дня.
Тесно прижимал свою рану Ви-Риб к ране Лен-Ти. Крепко держали они друг друга в объятьях, но не заживала его рана. Он взволновался: неужели еще целый год он не будет воином, неужели опять будет стоять у туши слона, добытой охотниками, и есть первым, как едят дети, а не последним, как мужчины?
Он разыскал лечебные травы, приложил к ране, и на пятый день рана затянулась.
Опять собралось все население поселка, опять забили барабаны, но не было нежных звуков зенир. Гордо шли мужчины, держа за руки своих девушек, демонстрируя свежие шрамы. Повесив головы, зажав раны руками, шли те пары, чьи раны не зажили. Среди них была и Зе-Леш. Жрец смазал  их раны бальзамом, и они ушли. А праздник новых воинов и новых семей продолжался. И лучшим воином был признан Ви-Риб.
И вот боевой поход. Все провожают новых воинов, жены обнимают мужей, поют им прощальные песни.
И в стороне от толпы Ви-Риб вдруг увидел Зе-Леш, смотревшую прямо на него. К своему удивлению Ви-Риб взмахнул копьем, приветствуя ее, и улыбнулся ей.  Вспыхнула улыбкой Зе-Леш и зло глянула на нее Лен-Ти.
Прошло несколько дней, стали возвращаться первые воины, раненые в бою, принося на щитах павших.
Павших сжигали, а раненые подходили к жрецу, и тот рассекал ножом тела их жен, и пары уходили в хижины, чтобы заживлять раны.
В бою был ранен Ви-Риб. Рана была ужасной, с трудом добрался он до своей хижины и прижался к ране своей жены. Тесно прижимали они раны, но те не затягивались. Обеспокоенный вождь послал жреца, чтобы смазать раны бальзамом, которого у племени оставалось все меньше и меньше. Слишком  хорошим воином был Ви-Pиб, чтобы пожалеть бальзам. Но и бальзам не помог Ви-Рибу. Он умирал. И тут в хижину вошла Зе-Леш, зажимая рукой страшную рану на своей груди.  Рана была такой, что видно было бьющееся сердце, маленькое, но очень горячее и сильное сердце. Лен-Ти возмущено закричала на нее, но жрец велел ей покинуть хижину. Их оставили вдвоем.
И, о чудо! На третий день из хижины вышел Ви-Риб, держа за руку Зе-Леш. Только след остался от страшных их ран. Радовался вождь, рады были все мужчины и женщины племени. Только Лен-Ти, закусив губу до крови, яростно хлестнула пологом своей и Ви-Риба хижины.
Прошло еще несколько лет. Были еще праздники, но раны Зе-Леш зарастали только от бальзама, а не от крови и ран юношей, с которыми она уходила в джунгли.
И опять был поход. И опять был ранен Ви-Риб. И вновь его вылечила горячая кровь Зе-Леш.
Шли годы. Тело Ви-Риба было исполосовано шрамами, у него было лучшее оружие и лучшая хижина в племени. И только Зе-Леш по-прежнему жила в хижине одна. И она больше не уходила в праздники в джунгли, к тем шрамам у нее добавились шрамы от ран, которыми она лечила Ви-Риба, а тело Лен-Ти было чисто и гладко и так приятно было Ви-Рибу его ласкать.
И вот опять тревога, грохот барабанов, опять трудный поход и бой. Много врагов убил Ви-Риб, но и его достало копье.
От шеи до паха  его была  страшная рана!
Пришли в хижину вождь и жрец. С тревогой смотрели они на остатки бальзама. Он был нужен и другим воинам. Но умирающий Ви-Риб был большой потерей для племени. И вождь дал указание вылить бальзам на его рану. Горько заплакали женщины, зная, что нечем теперь будет лечить их детей.
И тут в хижину вошла Зе-Леш. Все знали, что горячая ее кровь исцеляет того, кого она любит, но слишком мало было ее тело, слишком мало было у нее крови, ей не удастся зажать всю рану Ви-Риба, и вождь велел ей удалиться, не желая лишней смерти. Зе-Леш умоляла вождя разрешить ей попробовать, но тот был неумолим. Тогда Зе-Леш схватила обрядовый нож жреца и одним взмахом рассекла свое тело. И прижала свою рану к ране Ви-Риба. Но тщетно. Совсем немного не охватила ее рана рану воина. Зе-Леш теряла силы, плача от беспомощности, припав к телу Ви-Риба. И вдруг, привстав, она вырвала свое сердце и прикрыла им краешек раны Ви-Риба.
Все замерли. Старый вождь, спрятав лицо в складках плаща, вышел из хижины.
Оправился от раны смелый Ви-Риб, и ушел из хижины Лен-Ти в далекие горы. Слышало племя, как он стучал, выбивая что-то из камня, но никто не пошел туда, уважая одиночество Ви-Риба.
Через много дней вернулся Ви-Риб, неся что-то в шкуре леопарда.. А когда люди племени уснули, Ви-Риб потихоньку обошел все хижины, задерживаясь у пологов. Потом он вышел из селения и вдруг из тьмы ночи раздался тихий и слабый стон, с той стороны, куда ушел Ви-Риб.
Утром рано встали женщины, матери семейств. И каждая увидела у входа в хижину женскую статуэтку с оплавленным отверстием в левой стороне груди. Удивились женщины, но каждая из них заметила, что края отверстия будто смочены кровью.
А когда они шли за водой на реку, то увидели за селением мертвого Ви-Риба. В руках он сжимал последнюю статуэтку.  Страшная рана зияла в груди Ви-Риба, а вокруг не было ни единой капли крови...

Дорогая моя, этот рассказ я написал сам для тебя и посвятил его твоей любви. Живи вечно, а обо мне уже можно не беспокоиться, считай, что я мертв: В. П. неделю назад объявила мне, что она беременна и родит обязательно.
Как ты права была, моя ненаглядная, сказав, что один путь у нее сделать так, чтобы я остался на съедение – это рождение ребенка.
Ты можешь сказать, дорогая, что готова ждать двадцать долгих лет, ведь ждала же пятнадцать. И  дождешься, пока я не поставлю на ноги того, кто еще не родился.
Я знаю, ты можешь делать подвиги и делаешь их. Я слаб. Теперь я запечатан до смерти и, конечно, не проживу столько, чтобы поставить на ноги того, кто родится.
Прожить длинные годы в этой семье я не смогу, я погибну раньше. Предсказательный это сон, о котором ты написала. Дорогая, я умру не знаю через сколько лет, но это будет скоро. Когда я буду умирать, а постараюсь сделать так, чтобы тебе сообщили, я хочу живым проститься с тобой,  увидя тебя. Но, судя по сну, тебе не удастся меня увидеть а больнице, ведь ты для них "никто". Они решат за меня сами и не подадут тебе весть.
И так я буду жить с тобой внутри, но ты можешь вынуть меня из своего сердца и если встретишь хорошего человека, выходи замуж. После этого известия о беременности я уже не борец.
Как я не прислушался к твоему совету выделить в квартире комнату для себя, лежание на раскладном диванчике не доводит до добра. Я – идиот, я – убийца, я – червь.
Не пиши мне больше: я не буду ходить на почту за письмами в окошко "до востребования", я выпал из жизни, из твоих рук. Я человек конченый, я ходячий мертвец, мне не прожить и пятнадцати следующих лет. Я здесь чужой, но для того, чтобы рвать меня на части и по частям съесть, я пока гожусь, мною еще можно пользоваться.
Я не в силах превозмочь ту боль, что поселилась в моем сердце.
О, боль моя, убей меня!
Дорогая, не интересуйся у друзей моей жизнью, моими болезнями, не высылай мне лекарства: ты теперь не будешь знать, что со мной и чем мне помочь. Все! Я жизнь пустил на самотек. Я умру в семье, как этого хотели, борьба за радость бессмысленна: как я могу взглянуть в твои прекрасные глаза?  Я сохраню в памяти то, что было у нас, и это даст мне силу пожить еще. Но я не хочу и не могу жить без тебя и без надежды.
Целую тебя последний раз.