Интеллигентки

ЕЛЕНА ЯРЫГИНА


















ИНТЕЛЛИГЕНТКИ




Роман

















Москва  2008 г.
 





Она вынырнула из сна, как из моря. Резко вдохнула запах мокрого молочая и мяты и замерла. Монотонный гул деревьев, бьющие о деревянные стены струи, звенящие стекла, стук крупных капель о подоконник создали какофонию звуков и парализовали сознание. Резко стукнула о стену деревянная ставня. Варя вскочила.
Порыв теплого влажного ветра надул парусом полосатую штору и швырнул в комнату горсть прозрачных брызг.
Тяжелое серое небо вдавливалось в открытое окно. Дождь гнул за окном тонкие ветки. Полотняная штора намокла и хлестала о стену.
Варя закружилась по комнате, чувствуя, как ее поднимает и несет возбуждение, неожиданное, как и этот дождь этим душным летом.
Ни минуты не подумав о том, что на ней только купальник и легкий халатик, она выскочила через полутемный холл на крыльцо дачи. С крыши сбегала плотная, похожая на жидкое колеблющееся стекло, дождевая завеса.
Дождь обрушился на Варю и хлестал так, будто хотел наказать ее.
Тело вмиг вымокло, халатик облепил, стеснил движения.
Она резко сбросила его на перила крыльца и помчалась под дождем в купальнике по зеленой траве, булькающим лужам и мутным ручьям.
- Никто не поймет, ни за что не поймет, если в Москве выскочить под дождь утром в купальнике, - думала она весело, разбрызгивая теплые лужи во дворе старой подмосковной двухэтажной дачи, на которую попала вчера, легкомысленно приняв предложение хозяйки погостить в субботу и воскресенье.
Большая двухэтажная деревянная дача смотрела на нее широко распахнутыми окнами. Серое от времени дерево почернело от дождя, но дом не казался унылым. Стекла окон блестели, и радостной Варе было весело видеть его исхлестанные потоками воды стены и большую крашеную веранду на втором этаже.


В кухне, утроенной на нижнем этаже, у раскрытого окна расположились двое мужчин и смотрели, как мелькает в глубине двора тонкая фигура в купальнике. Завеса дождя как бы размыла эту картину, и все во дворе казалось причудливым и нереальным.
В глубине той же комнаты у стола хлопотала небольшая женщина в еще недавно модном сафари салатового цвета. Один из мужчин, крупный, несколько грузный с всклокоченной темной бородой и маленькими светлыми глазами-буравчиками, был хозяином дачи Павлом Ивановичем Деминым; жену его, хлопотавшую у стола, звали Софьей Викентьевной. Рядом с Павлом Ивановичем стоял, заложив руки за спину, его школьный друг Белых Григорий Алексеевич, красивый высокий брюнет с легкими залысинами у лба, с несколько усталым лицом и припухшими веками.
- Ну и птицу вчера завлекла сюда моя женушка, премудрая Софья! – говорил, улыбаясь, хозяин дачи. – Смотри, что вытворяет! Ты видел что-нибудь подобное? – он подтолкнул локтем приятеля, когда Варя обрушила на себя воду, стряхнул ее с молодого ясеня.
- Ты видел что-нибудь подобное?
Тот, к кому он обращался, лениво провел ладонью по тщательно причесанным влажным волосам и усмехнулся:
- Птица? Х-хе, страус? Нет, на птицу она не похожа. Пантера. Молодая пантера, резвящаяся в мокрых зарослях.  И как баба вполне в моем вкусе. Но слишком много энергии. В этом есть какая-то опасность. Я еще вчера заметил это. К тому же в ее взгляде периодически бывает что-то прокурорское, когда тот обличает. Она меня удивила. – Григорий Алексеевич говорил медленно, будто это был не разговор, а пешая прогулка. – Я наблюдал. Появилась здесь впервые, никому, кроме Софьи, не знакома, а будто пуп вселенной, и все этому вселенскому пупу были рады и даже как-то приятно взволнованы, когда она возникла. Я, - он криво усмехнулся, - птица стреляная, а и то поддался. Даже пытался поухаживать, сказал комплемент и этак элегантно... положил ей на тарелку кусок именинного торта. И знаешь, она не преминула меня цапнуть...
Павел Иванович слушал, с интересом глядя во двор. Григорий Алексеевич продолжал:
- Она сказала: «Не люблю банальностей, тортов и мужчин, которые не прочь поволочиться».
- Наверное, укус был болезненный, все помнишь, - хмыкнул Павел.
-Да, задела, что скрывать. Хотел ей в отместку блюдо с салатом на голову надеть и посмотреть, что она на это скажет. Но взял себя в руки и пригласил на танго под Кобзона. Эти-то, нынешние, танго не знают. Откажется, посмеюсь, пойдет, тоже для смеха предмет найдется: пусть потопчет мои невиноватые ноги.
- Я видел, она с удовольствием танцевала, не хуже, чем наши девочки на танцплощадках в пятьдесят восьмом году. Так что на Варю не наговаривай, - вступил в разговор подошедший к ним мужчина, рыжеволосый и веснушчатый, в синей косоворотке навыпуск. Это был художник, тоже гость на даче.  Он протиснулся к окну, вгляделся и причмокнул.
- А тебе не хотелось бы принять участие в этом маленьком шоу? – ядовито спросил его Григорий.
- Нет, - спокойно ответил рыжеволосый. – Созерцание прекрасного иногда нужно. А рисовать ее трудно. Динамичностью бьет по нервам. Кстати о танцах, - он повернулся к Григорию Алексеевичу, - я не понял, почему она сказала: «Вы этого очень хотели», и ты морду набок своротил. Что там случилось?
- Наблюдатель. Она в конце танца поставила точку – наступила мне на ногу своей лапищей.
- Лапищей... Загнул. Будто у нее не женские ноги.
- Женские ноги до тридцать седьмого размера, а потом лапы. Ты посмотри, какого она роста. Гренадер. Все сто семьдесят пять сантиметров. И выправка отменная.
В ответ на вдохновенное обличение Григория Павел только вздохнул.
- Ну и что? Акселератка. А ногу, значит, она тебе все-таки отдавила, как ты и мечтал.
- Я вижу, что к Варе никто из вас не остался равнодушным, - сказала из глубины комнаты Софья Викентьевна. Она аккуратно резала тонкий ароматный батончик финской колбасы и красиво раскладывала прозрачные кружочки по тарелке.
Сегодня, воскресным днем на старой даче должен был завершиться приятный отдых.
Причиной сбора гостей в этой несколько глухой местности (если еще в Московской области есть глухие места), имеющей название Сорокина Пустынь, был день сорокатрехлетия Павла Ивановича Дёмина, главного врача подмосковного общеоздоровительного детского санатория. Он-то и стоял у окна, поскрёбывая пятерней в бороде и болтал со своими старинными приятелями.
Рыжий художник Дмитрий Матвеевич Колесов, в раннем возрасте сосредоточенно разрисовывающий школьные учебники, в свое время сидел с Павлом за одной партой. Григорий Алексеевич Белых, имеющий вид, а порой и повадки дипломата, работал инженером в одном из бесчисленных КБ бесчисленных московских НИИ, раньше жил в одном дворе с Павлом Ивановичем и вместе с другими дворовыми ребятами лихо гонял набитый ветошью мяч на пустыре. То есть они знали друг друга давно.
Художник имел денежный достаток и купил красотку «Волгу» голубого цвета. Поднатужившись, приобрел красный «Москвич» главный врач детского санатория, а инженер КБ собственному транспорту предпочитал общественный, хотя вчера прибыл на «Волге» приятеля. Место в  красном «Москвиче» накануне было предложено институтскому приятелю Яхновскому Сергею Исидоровичу, ныне профессору-морфологу, общительному и легкому человеку, который считал, что машина только закабаляет, а в нужный момент его, куда потребуется, любой приятель подбросит.
Пока Сергей Исидорович не появлялся на кухне, только было слышно, как за стеной журчала электробритва: это он тщательно скоблил свой холеный подбородок.
Софья Викентьевна из глубины комнаты оглядела небольшое собрание у окна. Родной муж расслабленно сидел на подоконнике, почесывая пятерней то волосатую грудь, то дикую бороду. Темно-красная майка обтягивала круглый живот с вмятиной в центре, нависающий гад обрезанными до колен холщевыми штанами, на голых ногах болтались растоптанные, потерявшие вид и цвета вьетнамки, которые забыли выбросить лет восемь назад, да так и носят.
Павел любил шокировать людей. А если появлялась возможность «блеснуть» своим обликом в подходящем месте, он испытывал истинное наслаждение. И этой повадкой был похож на испорченного переростка-мальчишку. Подумав об этом. Софья вздохнула и перевела взгляд на Гришу Белых. Этот совсем не такой. Подтянут, выбрит, джинсы не помяты, рубашку сменил: чистюля. А Дмитрий, как и Павел, любит подурить, только молча. Косоворотка в цветочек, шаровары какие-то. Монстры из паноптикума.
- Соня, - обернувшись к жене, весело крикнул Павел, - расскажи, откуда, из каких пещер ты добыла и как заманила сюда это создание? А то вчера случая не представилось узнать.
Софья Викентьевна подошла к окну и посмотрела во двор. Дождь кончился. Низко скользили рваные клочья грязно-серой тучи, быстро обегая за темно-зеленый горбатый лес, открывая высокое голубое небо, высвеченное солнцем.
Варя мыла под рукомойником забрызганные глиной ноги. Сильные белые руки с тонкими запястьями легко скользили по коленям, икрам.  Густые русые волосы, потемневшие от дождя, покрывали верхнюю часть тела почти до талии. Копна волос, быстро мелькавшие руки и длинные сильные ноги, сверкавшие на солнце от покрывавшей их воды, представляли удивительное и странное зрелище. Будто первозданная женщина вышла из леса к воде, и ей неинтересно первобытное стадо, глядевшее на нее.
И хотя Варя не была первозданной женщиной, а в окне торчали не морды животных, однако она кожей, всей спиной чувствовала, что за ней наблюдают. Чей-то взгляд острый, будто ледяная иголка, трогал ее тело.
Она знала за собой такое свойство «видеть» кожей. Как будто в ней жило чувство, простое, как у таракана. Бегущий таракан внезапно останавливается, когда на него падет чей-то взгляд, и замирает, потом осторожно начинает уходить в тень под прикрытие и тихо сидит там, пока опасность минует.
С раннего возраста в ней наблюдалась такая сверхчувствительность. Она часто молча и подолгу наблюдала за людьми, бывавшими в квартире ее родителей. Ее симпатии и антипатии были категоричны и навек. Она легко чувствовала притворство, ложь и избегала людей двуличных. Она безошибочно выбирала себе друзей, знала, что это «дружба до гроба», и не ошибалась. Варя понимала людей всем своим существом иногда вопреки всякой логике. Те, кого она отмечала своей дружбой, были ей бесконечно преданы. Она поражала друзей своей женски быстрой способностью проникать в характеры и побуждения.
Варя была человеком с интуицией, а интуиция, как и фантазия – редки в наш рациональный век.
Та, которую видели сейчас во дворе дачи, уже не была девочкой, обладающей чувственной интуицией, условной и неглубокой. Это была тридцатилетняя женщина, получившая отличное образование, обладающая незаурядным интеллектом. В последние годы, она знала, в ней появилось «второе зрение» - эмоциональное, глубокое, прозорливое.
Общество, в которое она попала вчера по воле случая, Варя определила как чуждое. Но в ней был талант приспособления, ощущение ею людей давало о себе знать, и ее поступки были нормальны, логичны, непосредственны.
Варя, не спеша, закончила свое омовение, выплеснула из таза на траву воду, упруго выпрямилась, глянула на окно, в котором маячили четыре лица и, приветливо махнув рукой, направилась к крыльцу.
- Милая кроха, - скривив губы, произнес Григорий Алексеевич. – Она что, бесстыдница? Даю голову на отсечение – знала, что за ней наблюдают, а мыла свои ноги, будто она в бане.
- Ничего в ней бесстыдного нет, - возразила Софья, возвращаясь к столу, - она редкий человека, то есть человек нормальный. Мы, как японские бонсаи, для выращивания каждого из нас требовалось терпение и упорство. Мы поддавались воспитанию! У нас обрезали коротко корни, чтобы посадить в подходящий красивый горшок в хорошо удобренную почву и прекрасно поливали. Все годы внимательно следили, чтоб росло именно то, что выросло теперь. Ветви обрезали, искривляли, придавали им форму. То одни, то другие прорезали кору и срезали те почки, которые могли расти в ненужную сторону. Из нас в наших семьях вырастили прекрасных людей приспособленных, внимательных, услужливых, терпеливых, работоспособных, но душа-то каждого из нас, вы в нее, в нее, - она говорила громким шепотом и тыкала пальцем сверху вниз, будто надо было увидеть что-то внутри грудной клетки. – Там не душа, там закрученный медной проволокой бонсаи, и мы теперь уже сами не забываем подрезать лишние почки. – Она замолчала и покашляла: он напряженного шепота устали голосовые связки.
Мужчины молчали. Софья, откашлявшись, продолжала:
- А в ней все гармонично. Сейчас она войдет, и вы увидите, как раскована ее походка, как гордо расправлены плечи, как спокойно смотрят на людей ее прекрасные ореховые глаза.
Павел, потянувшийся всем своим медвежьим телом засмеялся:
- Да, когда она на тебя глядит, чувствуешь себя как под рентгеном: вдруг что найдет нехорошее.
- Я присоединяюсь к твоему мнению, - почесав нос, добавил художник. – Вы видели наших женщин на улицах? Не ходят, а бегут. Голова опущена, в плечи втянута, вечно озабочены, всегда с двумя-тремя сумками, и вот вколачиваются свои каблуки в асфальт! А ноги. У юных еще ноги. А чуть старше – ступни плоские, подагрические шишки. А эти темно-синие выпуклые вены под коленями и выше. Это же ужас. – Он умолк, подумал и сказал:
- Просто жалость берет... порой. А эту статую суетой не сломишь, видали, мужики, какая у нее гордая шея? К такой не бросаются знакомиться мужчины. Вот я один раз наблюдал у автобусной остановки одну подобную. Думал, никто из мужчин на нее и не смотрит. А она деловито рылась в своей сумочке, и вдруг сумка падает из рук, и из ее недр вываливается на асфальт всякая всячина. И у ее ног на асфальте уже ползают мужчины и ищут закатившуюся мелочь, пудреницу, пуговку какую-то и еще что-то, и каждый, я очень удивился, не в сумочку складывает, а несет ей в ладонь и смотрит  молча в глаза.
- А она? – заинтересовалась Софья.
- А она берет все спокойно и все. Как будто для нее это обыкновенно. И мужики отходят дико довольные. Просто удивительно! А знакомиться с такой трудно. Будто вокруг нее мягкое поле отчуждения. Приблизиться как-то неловко, но хочешь, чтоб она была в кругу твоих друзей, чтоб была своей, - Колесов потер лоб и смущенно глянул на Павла, который слушал с большим вниманием.
- Соня, она ведь спортсменка? – спросил Григорий. – Ну скажи, ты ведь все обо всех знаешь.
Софья поколебалась, потом улыбнулась:
- Век бы вам не знать, каким спортом она увлекается, ей не хотелось, чтоб я посвящала кого-нибудь в это. И хотя вы проявили большой интерес к ней и фантастическую наблюдательность, я не решусь сказать, слово дала.
- Новое дело, - буркнул Григорий Алексеевич, - глупости бабьи. Любишь ты, Соня, интриговать, а на самом деле ерунда окажется или всего лишь аэробика.
- Если я не ошибаюсь, о Варваре Антоновне речь, - мягким голосом сказал вошедший в темную кухню невысокий крепкий мужчина того же сорокалетнего возраста, что и сидевшие в кухне. Это и был профессор Сергей Исидорович Яхновский, чья жужжащая бритва слышалась недавно за тонкой стенной перегородкой. Его круглые черные честные глаза внимательно осмотрели каждого, находящегося в кухне, и он сделал аккуратный приветственный поклон. Овальное лицо его, обычно бледное, излучало спокойную доброжелательность.
- Прекрасный был вечер, - продолжил он разговор, - и женщины его очень украсили, - и сделал легкий безупречно-любезный поклон хозяйке.
Павел дернулся на подоконнике:
- Да, вчера выдался вечерок.  «Особенно его украсили женщины». Дерзкая Татьяна, с ней всегда... гм... приятно поговорить... вчера перешла все границы. Можно думать, что основной ее целью было испортить мне настроение на целый год. Язва нелеченная, а не баба. Будто ее вчера черт швырнул на нашу веранду и посадил напротив. Я изнемог от пикировки с ней, чуть не заболел. Хотел бы я знать, как Татьяна попала ко мне на день рождения? Какого черта ты ее приволокла? – грозно спросил жену Павел.
Но ведь она часто у нас бывает, - возразила Софья Викентьевна, - а мне хотелось разбавить ваше мужское общество. Вот я и пригласила девочек: Татьяну, о которой вам все известно и Варю, незнакомую совсем.
Профессор Яхновский вновь включился в разговор:
- О женщинах можно говорить, как о мало исследованных материках: или врать, что о них все известно, или молча попыхивать трубкой. Женщины полны сюрпризов. Даже в медицине для экспериментов берут только мужчин – их действия просты и предсказуемы. С женщинами в эксперименте просто беда. Их реакции неадекватны, провалят все. С женщинами хорошо на отдыхе. Приятные лица, очаровательные фигурки...
- Боже мой, как вы утомительны, - проговорила от плиты хозяйка, переворачивая сырники. – «Очаровательные фигурки, приятные лица», «рад за вас», «счастлив познакомиться», «служба обязывает»... Тошнит от этих наборов банальностей, расхожих фраз, заученных улыбок. Все играете. Быть? Не-ет! Выглядеть. Выглядеть из всех сил. Роботы. Детища века. Все на тормозах, все с оглядкой, все с улыбкой, все с поклонцем – кому легкий, кому поглубже. Вот ты, Сергей, по телефону в разговоре с нужным лицом все выпросишь, все узнаешь: как жена, как детишки, как теща, пообещаешь, посочувствуешь. Ты в большем курсе дел внука какого-нибудь чиновника, чем собственного сына.
Сергей Исидорович улыбнулся, развел руками:
- Что делать. Но ты и преувеличиваешь. Не всегда мне надо быть в курсе дел товарища Икс. Но такова моя жизнь.  Она зависит от многих людей, и это та же работа – уметь налаживать и поддерживать отношения.
- Но ты ученый, морфолог. Ты – профессор, у тебя прекрасная научная карьера...
- Э, Софья... Очень многие люди сделали для моей научной карьеры столько, что не помнит о содеянном благе одно из самых мерзких дел на земле. – Он умолк.
Паузой мгновенно воспользовался художник Дмитрий Матвеевич:
- Иногда не худо бы знать и другое, что высшее благо – не помнить о содеянном тебе зле.
Это глубокомысленное восточное замечание осталось без ответа.
Молчавший во время всего разговора Григорий Алексеевич сказал, повернувшись к Софье Викентьевне:
- К сожалению, карьера не осуществляется без связей. Все взаимно – пылинка к пылинке, камешек к камешку. Укрепить, подправить, сделать ровную, твердую, надежную ступеньку, приподняться и вновь лепить. Естественно, с помощью нужных людей. Удивительная ты, сударыня. Прожила сорок лет среди людей, которые делали карьеры, а говоришь, как деревенская простушка. Безусловно, Сергей талантлив, работоспособен. Но! Что бы он был без поддержки отца, без отцовских связей, без укрепления новых! А как укрепляет! Недавно чья-то дочь рожает. Нужного человека, естественно. Отец роженицы волнуется. Сергей сидит в приемном покое с  ним всю ночь – сопереживает. Боже мой! Какое внимание, какое понимание, какое человеколюбие! А жена Сергея обзванивает заполночь приятелей мужа, ночь не спит, валерианку пьет, одна мысль: не случилось ли что с родным (как будто) человеком. А муж увлекся, заигрался, у него свой расчет, а ведь с женой, как и с мебелью, не обязательно делиться мыслями. Не так ли, профессор?
Сергей Исидорович досадливо передернул плечами. Инженер, увлекшись, продолжал:
- Профессор в политесе не дурак. Он, может, и не говорит, но знает, что порядочный человек не будет платить ему за услугу услугой равной.  Услуга будет соразмерна будущей нужде Сергея Исидоровича. А у профессора одна нужда – идти вверх по служебной лестнице.
- Не знаю, зачем ты это говоришь, передергиваешь, но я не злопамятен, к счастью, - сказал Яхновский, приятно улыбаясь.
У Софьи Викентьевны даже сырник выпрыгнул со сковородки, а она его только туфлей пихнула в сторону.
- Не злопамятен? А помнишь, как тебя жена поругала и за дело, а время было сессионное, и сын подруги жены мгновенно получает два балла не без твоей, как я чувствую, помощи. Ты своими возможностями уже всем порядочным людям рты заткнул. Мы только одни и остались пока что с правом голоса и то только потому, что в зависимость к тебе старается не попасть, другими дорогами ходим.
Сергей Исидорович огорченно и длинно вздохнул, и глаза его выразили вселенскую скорбь. Он развел руками.
- Э-э, ребята, - закричал он окна Павел, - вы что, другого времени для перепалки не нашли? Что-то сегодня у нас в воздухе витает! День еще только начался, впереди прекрасное воскресенье намечается, и я, как-никак, хотел бы как лицо заинтересованное, чтоб все было не только мирно, но и дружно. И вообще давно пора за стол, завтракать. Просто все проголодались, вот и настроение упало, надо есть, будет лучше; вот только женщин наших что-то нет. Ну, все, все. Ради меня, ради именинника!
Вдруг за домом что-то резко грохнуло, все вздрогнули. Сахарница, которую держал Дмитрий Матвеевич, выскользнула из рук, но осколки вперемешку с рафинадом на полу не привлекли ничьего внимания. Только Софья удивленно сказала:
- Стреляют, а ведь не охотничий сезон еще... – и, взяв веник и совок, бедром отодвинула неловкого художника и стала собирать образовавшийся мусор.
- Глупа ты, Софья, - самодовольно заметил Павел, - какой-нибудь болван ворон пугает. Какая ж это охота, одно баловство. А вот и наша купальщица, - объявил он, слегка поклонившись появившейся Варе и усевшись поплотнее на подоконник, достал из недр штанов небольшую марокканскую изящную трубку, сунул ее в рот и с удовольствием уставился на остановившуюся в дверном проеме Варю.
Варя улыбнулась, поздоровалась и вдруг, сделавшись серьезной, оглядела находившихся в кухне людей. Волосы ее, аккуратно уложенные в несложную прическу, влажно блестели, белая блузка, заправленная в желтовато-коричневую юбку, открывала шею, рукава блузки были завернуты, на ногах чудом держались восточного вида желтые туфли с загнутыми носами и без задников.
- А мы видели, как вы резвились под дождем, - невинным голосом молвил Григорий Алексеевич.
Художник молчал, старательно расставляя на столе посуду. Софья симметрично раскладывала на блюдо поджаренные сырники. Она подвинула Варе, подошедшей к столу, хлеб и нож, приглашая поработать, и спросила:
- Дождь был холодный? Ты не замерзла?
- Нет, очень приятно. Будто не было вчерашней духоты, все оживилось.
Во дворе послышались чьи-то чмокающие шаги, и Павел, выглянув из окна во двор, сказал:
- Соседка к нам жалует с бидончиком.
Шаги приблизились к порогу дачи, хлопнула дверь, и скоро в кухню вошла плотная женщина в пестром ситцевом платье и фартуке, поверх которого была небрежно надета голубая трикотажная линялая кофта с обвисшими карманами.
- С добрым утречком вас, гостюшки дорогие. Соня, я вам молочка принесла, хотела пораньше, парного,  да дождь помешал, теперь остыло, кажись.
Она поставила бидончик на стол, предварительно обтерев его дно фартуком.
- Давненько не появлялись хозяева на своей даче, я уж считала, уехали куда. Жара кругом, в городе, небось, как в пекле, а вас нету. Вечор, гляжу, окна засветились, думаю, ну, слава богу, прибыли.
Софья обняла ее за плечи.
- Спасибо тебе, Даша, за молоко, очень кстати. И за то, что дачу присмотрела, я с тобой сегодня расплачусь.
- Да ты не торопись, Софья. Свои люди, сызмальства знаемся. Я к тебе с непростым делом. Баба ты умная, грамотная. Растолкуй сон, растревожил меня ноне. – Она подвинула стул поближе к столу и к Софье, уселась и стала обстоятельно рассказывать:
- Иду, будто я по дороге в степу, с мальцами своими, держу их за руки. Ночь, темь, хоть глаз коли. Иду. Грейдер плотный, неширокий, а по сторонам грейдера кюветы глубокие прорытые. И вдруг сзади шум, грохот! Оглядываюсь, а ничего не видать, одна темь сплошняком. А грохот за спиной все ближе, ближе, топот страшный. И крик человеческий. И тут я понимаю, что там повозка о двух коней, и кони ее понесли. Я бечь. Мальцов за руки волоку, бегу, что есть мочи вперед по дороге. А грохот уже за спиной, вот-вот сомнут с мальцами. Я как метнулась в кювет, пригнулась, головы ребятам руками вниз придавила, под себя их подогнула, жду, как лошади с этой телегой через нас подскачут. Вдруг телега как грохнет, крики затихли, а кони скачут. Один через нас перескакнул и в степу скрылся, а другой битюг как обломится прямо задом своим в канаву около меня Я помертвела, спугалась. А он сел, как собака, морду свою лошадиную ко мне поворотил, пригнулся, как я, и так хрипло и вроде шепотом говорит: «Насилу от этого хозяина убегли!» Тут я и проснулась, а сердце так и колотится. Что б сон такой значил?
Она вопросительно посмотрела на Софью.
Павел покрутил головой, набил табаком свою трубку и сказал:
- Дарья, Дарья... Старость надвигается, а тебе все жеребцы сняться, угомону на тебя нет.
- Фу, охальник ты, Пашка! Как Софья с тобой уживается? – и, поджав нижнюю пухлую губу, укоризненно осмотрела Павла и встала. – Я пойду.
- Постой, - удержала ее Софья, - а кто стрелял? Мы испугались.
- Чё пугаться-то? Это Тихон – сосед скворцов гонял. На малину пали. Новое дело, от скворца покоя нет, все малинники обклевали. – Она огладила полными руками бедра, поправила фартук и вышла.
- Прибежала сорока, трещотка, - недовольно заметил Григорий.
- Варя, а что это Татьяны так долго нет, спит? – спросила Софья Викентьевна.
- Ее в комнате нет, мы с ней сегодня не встречались, - ответила Варя. Софья удивленно посмотрела на нее и вышла из кухни в темный холл.
- Таня! Таня! – позвала она, постояла минуту и вернулась.
Сердце Вари глухо застучало в груди, необъяснимая дрожь появилась в теле, и кончики пальцев рук побелели.
Мужчины рассаживались вокруг большого стола, двигали тяжелые дубовые стулья с высокими спинками, Сергей Исидорович вынимал из буфета чашки и блюдца. Софья перелила в белый кувшинчик молоко из бидона и поставила посреди стола. Дмитрий у плиты ковырял ножом что-то на сковородке.
Варе было почему-то не по себе, и ей думалось, что не отсутствие едва знакомой Татьяны так сжало все внутри, а скорее та смутная тревога, которую она ощутила, едва переступив порог кухни.
- Садитесь завтракать, не будем ее ждать, - спокойно сказала Софья Викентьевна.
Варя взглянула на свои часики. Было почти девять. Мужчины ели молча, сосредоточенно.
Затянувшееся молчание давило на плечи.
Варя съела сырник, запила пахучим густым молоком и почувствовала, что сырник колючим комком застрял где-то в пищеводе.
Павел шумно вздохнули  и сказал сердито:
- Куда ее унесло в непогоду? Никому ни слова. Что, все не в курсе? Где же она может быть?
- Наверное, рано проснулась, будить никого не хотела, - промолвила Софья.
- А что, может она на электричке уехала? – подал глосс Сергей Исидорович, - как тогда, в мае...
- Ее вещи в комнате, - ответила Варя.
- Значит, она где-то здесь, - медленно, будто нехотя добавил Григорий, ковыряя вилкой творожник.
Дмитрий Матвеевич, поднявшись, стал сосредоточенно рыться в буфете, отыскал банку с растворимым кофе, и, рассыпав порошок по скатерти, опустил ложку обратно в банку и сел, явно расстроенный.
Софья Викентьевна удрученно осмотрела стол и, вспомнив, что сахар вместе с сахарницей находится в мусорном ведре, поднялась. А Григорий уже ставил пакет с сахаром на стол. Это был непорядок. И Софья, вспомнив, что другая сахарница осталась на веранде, где вчера проходил торжественный и веселый ужин, повернулась к двери, чтобы выйти.
- Ты куда? – вдруг резко спросил ее Дмитрий.
Почему-то она не ответила ему и молча вышла.
В комнате, наполненной людьми, нависла тишина, и было слышно, как во дворе на дереве поела какая-то птица резко и скрипуче.
Выйдя из кухни, Софья Викентьевна повернулась к лестнице, ведущей на второй этаж. Деревянная лестница была ей особенно дорога в этом доме. Софье всегда казалось, что ее ступени скрипят по-особому, когда она по ним ступает. Но сегодня ее мысли занимало что-то другое, и она не обратила на скрип ступеней никакого внимания.
Наверху Софья Викентьевна хозяйски оглядела большую комнату, которую с незапамятных времен называли диванной. Малиновые бархатные шторы были опущены, и здесь царил красноватый полумрак. Она подергала шнур, свисающий с багета, и штора, будто нехотя, свернулась. Яркий солнечный свет влился в комнату. Стал виден низкий столик у дивана, под столиком пустая бутылка, а на столике рюмки и огрызки яблок. На другом диване лежала скрученная, смятая подушка, здесь, очевидно, кто-то спал.
Дубовая дверь на веранду оказалась плотно закрытой. Софья Викентьевна с удивлением заметила в двери ключ и, подергав за ручку, убедилась, что дверь заперта. Она повернула ключ и вышла на веранду.
Солнце еще не осветила веранду, и после диванной с ее стеклянными окнами и пыльными шторами, здесь было свежо и сумрачно. Воздух наполнял веранду ароматом луговых трав и леса, стойко держался запах алкоголя и салатов.
Софья Викентьевна подошла к большому овальному столу, с которого наполовину сползла желтая камчатая скатерть. Один угол ее был завернут. На столе царил беспорядок. Часть пустых бутылок опрокинулась, грязные ложки, вилки и ножи лежали прямо на скатерти. Софья собрала со стола это все, поправила завернувшийся угол скатерти и увидела на нем несколько темно-бурых полос. Она потрогала из пальцем, понюхала, пожала недоуменно плечами и потянула съехавшую скатерть на место. Стоявшая у края стола чашка соскользнула и упала вниз без стука. Софья, ожидавшая услышать звон разбитой чашки, удивилась и заглянула под стол.
Ножи и вилки выскользнули у нее из рук и упали на пол, но их грохота ее сознание не отметило: за столом в луже крови лежала Татьяна.
- А-аа, - осевшим голосом закричала Софья Викентьевна и покачнулась; едва не упав, она ухватилась за стоявший рядом стул, оперлась на него, постояла несколько секунд с бессмысленным взором и парализованной волей. Через какое-то время, обретя способность двигаться, она сделала несколько шагов за полуокружность стола туда, где лежала Татьяна. Нет. Ей не померещилось. Это была Татьяна, и она была мертва. Большая зеленая муха ползла по ее руке.
Опираясь рукой о стол, Софья попала рукой в какую-то тарелку и не заметила этого; задевая легкие венские стулья, она двигалась к дубовой двери веранды... У нее подкашивались ноги, и на лестнице она едва не пала, остановилась, провела рукой по лицу и села на нижней ступеньке.
Когда Софья появилась в кухне, вид у нее был дикий. Все вскочили.
- Что с тобой?! – вскричал Павел Иванович, - на тебе лица нет! Вся в каком-то вонючем салате! Что случилось? – он схватил ее за плечи.
Софья Викентьевна пыталась что-то говорить, но губы ее мелко дрожали  и дергались, горло сжималось от спазма, и она никак не могла ничего сказать, только какое-то удушливое «ы-ы-ы» и свистящее дыхание вырывалось из горла. Павел крепко сжал ее плечи.
- Ты куда ходила? Где, где ты была, где ты была?! – кричал он.
Она, прижав горло рукой, другой показала пальцем вверх влево – там была веранда.
Павел толкнул Софью к Варе:
- помогите ей, - и выскочил из кухни. За ним ринулись Сергей Исидорович и Григорий Алексеевич. Возле Софьи и Вари остался Дмитрий, который неловко топтался, не зная, что делать.
- Вот вода, пей, - совал он Софье чашку. Она с трудом отхлебнула и подняла глаза на Варю.
Варя не спрашивала ни о чем. Она знала, что в таком состоянии, как Софья бывают люди, прикоснувшиеся к внезапной смерти. Софья открывала беззвучно рот, глядя в сосредоточенное лицо Вари и ее большие светло-коричневые глаз с резкими зрачками.
Вид этого лица помог ей. И она сказала:
- Там Таня лежит, - плечи ее затряслись, и она заплакала.
- Валериана, капли какие-нибудь сердечные, - повернув голову к Дмитрию, сказал Варя. Он закивал головой и опрометью бросился во двор: он знал, что в его «Волге» была аптечка.
Пока Дмитрия не было, Варя усадила Софью. Через минуту возле них уже стоял художник с открытым пузырьком валерианки и чашкой. Он выплеснул из пузырька лекарство и вопросительно посмотрел на Варю. Она кивнула головой: «Ничего, нормально». Они влили лекарство Софье в рот и, поддерживая ее под руки и под спину, почти внесли в комнату возле кухни и уложили в кровать.
- Не уходите... – тихим голосом попросила ослабевшая Софья. Варя потрогала ее пульс и спокойно посмотрела на Дмитрия Матвеевича.
- Хуже не будет. Пусть полежит. А нам надо идти.
Софья вскинула руку:
- Варя, там всё поздно.
В ответ Варя кивнула и, грустно погладив руку Софьи, сказала:
- Все равно я должна идти, понимаете?
Софья в ответ вздохнула.
Варя вышла из комнаты. В коридоре томился художник. Варя остановилась, внимательно посмотрела на него. Быстро спросила:
- Вы – знали?
- Что? – почти вскрикнул он испуганно. Варя не ответила и побежала мимо него вверх по лестнице.
У двери, ведущей на веранду, маячил профессор. У овального стола на веранде стояли Павел Иванович, так и не успевший раскурить свою трубку, и Григорий Алексеевич. Оба тупо смотрели на лежащее на полу тело, которое Варе  не было видно, так как его закрывал стол. Варя подошла к мужчинам и увидела Татьяну. Она лежала на левом боку, волосы почти прикрывали очень белое лицо с ярко-красными крашеными губами, за спиной и под телом темнела кровь, подернутая коричнево-красной пленкой. Варя сделала еще шаг и взяла руку Татьяны.
- Осторожно! – закричал Павел Иванович, - ты что! Не знаешь, что до прихода милиции ничего нельзя трогать?
- Мне нужно это было сделать, - очень твердо и зло ответила Варя. – Я врач, я хирург и знаю, что делаю.
- Врач она! Я тоже врач! Тут врачу уже делать нечего. Вот сколько кровищи вылилось.
Он тяжело задышал, заморгал и отвернулся. Подошел Дмитрий Матвеевич и встал рядом с ними. Павел прокашлялся и сказал:
- Ладно, мужики, стойте, а нам с Варварой надо поговорить.
Он отвел ее в сторону.
- Как думаешь, сколько времени прошло?
- А вы дали мне возможность посмотреть? – ответила она вопросом на вопрос.
- Пойдем, - он кивнул в сторону убитой. Они вновь вернулись к Татьяне.
- Я сейчас, - глядя в пол, глухо скала он, - всем выйти отсюда к чертовой матери, - и ткнул пальцем на выход. Григорий и Дмитрий, переглянувшись, молча вышли.
Варя и Павел присели возле трупа. Она взяла руку Татьяны, попробовала согнуть ее в кисти.
- Не больше пяти часов прошло. Дождь шел, платье мокрое, на веранду забивало брызги. А под ней сухо. А во сколько дождь пошел, я не знаю. – Она вопросительно посмотрела на Павла Ивановича.
- Семи не было. Смотри, муха. Как они чувствуют.
- Надо простыню принести, прикрыть.
- много крови вытекло. И заметь, нет брызг. Просто вытекла и все. Варя, давай-ка посмотрим, что там за рана.
Варя чуть-чуть наклонила туловище, чтоб лучше видеть спину. Большой зияющий разрез был сразу у краю левой лопатки.
- Ножевая, - тихо сказала она.
Павел крякнул. Приподнялся, посмотрел на стол. На столе не было ни одного ножа. Варя сказала:
- Они с той стороны на полу валяются, их, видно, Софья уронила.
- Ты о чем? – не понял Павел.
Варя выпрямилась и ответила:
- Ножи, вы ведь их хотели на столе увидеть?
Павел озадаченно посмотрел на Варю и кивнул.
- Уходим отсюда? – предложила Варя.
Они вышли в диванную и прикрыли дверь.
Солнце заливало комнату светом. Трое мужчин растерянно стояли посредине. Варя села на диван, где лежала скрюченная подушка. Павел устроился на другом диване, стоявшем под окном с опущенными шторами, а Дмитрий и Григорий сели в кресла. Остался стоять только профессор, который при свете дня казался бледнее обычного.
Все молчали.
Павел хлопнул ладонью по дивану и сказал хрипло:
- Кто это сделал?
Все молчали.
- Я повторяю вопрос: кто это сделал?
В ответ не было ни звука.
Варя смотрела поочередно на каждого из мужчин. Те пытались не встретиться с нею взглядом. Тогда она проговорила:
- Я не могу никого обличать, но смерть насильственная, приходится с этим считаться. И главное – кроме находившихся на даче, никто этого сделать не мог.
Сергей Исидорович подошел к ней и, глядя на нее сверху, зло сказал:
- Вы утверждаете, что кто-то из нас убил эту женщину? Вы никого здесь не знаете, мы знакомы с вами всего несколько часов, а вы смеете предполагать, что кто-то из нас убил ее?
- Я смею это предполагать, профессор, - ответила Варя, и глаза ее сузились, - а у вас есть другие предположения?
Павел посмотрел на Варю.
- Колотая рана в шестом межреберье слева у нижнего края лопатки. Ткань прорезана сантиметров на семь, - ответила она.
- Семь сантиметров, - растерянно повторил Павел Иванович. Он раздвинул пальцы. – Такая?
Варя кивнула.
- В доме такого ножа нет.
- Рана может выглядеть так. Ведь разрез увеличится, если нож, предположим, что это нож, быстро вытащить. Он ведь еще порежет ткани на своем обратном пути.
- Да, но не столовым же ножом... – возразил Павел.
- У тебя вон целый арсенал холодного оружия на стене, еще и винт... – вставил художник.
- Винт, винт! Понимал бы ты! – крикнул хозяин, выбросив вперед ладонь с растопыренными пальцами. – Какой винт, это охотничье ружье, двустволка! Двустволка, а не винт! И вообще, при чем здесь мои вещи, черт подери!
- А что здесь понимать? – удивилась Варя. – Вы бы потрудились посмотреть, все ли ножи на месте.
Павел встал и подошел к дивану, на котором сидела Варя. Над диваном на ковре разместилась небольшая коллекция охотничьих ножей.
Павел, выпятив перед живот и броду, расставив ноги, смотрел на ковер.
- Да тут все на месте! – крикнул он в сердцах. Потом, помолчав, обернулся к мужчинам и тихо сказал:
- И тот, грузинский, которым мы вчера бутылки открывали, он тоже здесь.
- Ну и что? Мы ведь и в диванной открывали, не только на веранде, - возразил профессор, - потом его кто-то на место положил.
- А я хочу знать, кто его на место вложил! – закричал опять Павел Иванович. – И когда это было? Пять часов назад? Я и это хочу знать! У меня в доме убивают человека, кто-то утверждает, что моим ножом! Это непорядочно, это гнусно в конце концов!
Он уже полез на диван, рассыпая табак из своей трубки. Он хотел удостовериться в чем-то, но вскочившая Варя его остановила.
- Ну куда, куда вы, Павел! Мы же ничего не понимаем в этом. Кто взял, кто вложил, вы у них спрашивайте, а за нож не хватайтесь, это нельзя. Это криминалистика будет узнавать, кто взял и кто вложил и так далее.
- Э-э-э, - протянул Григорий Алексеевич, - что это значит «вы у них спрашивайте?» Значит ли это, что мы трое перед вами виновные, а вы, напротив, ни при чем? И ты, - он ткнул в Варю пальцем, - и ты, - палец указал на Павла, - вы ничего не знаете, на даче вы в это время не были и к делу непричастны?  Но ведь  вы  провели  ночь  тоже под  этой крышей. Не-ет, уж если стоять пред правосудием так всем, а оно пусть решил, кто из стоящих перед ним виноват. Потом пора бросить эти разговоры, а крики твои, Павел, просто надоели. Надо ехать в милицию.
- Правильно, - согласился Павел Иванович, - еду я и еще кто-нибудь. Надо у Софьи узнать, где эта милиция, я в этой Пустыни за весь свой век ни одного милиционера не видел.
- Я с тобой, Павел, - сказал художник. – Едем на станцию, к платформе. Оттуда позвоним.
Они ушли вниз. Лестница под ними скрипела и ухала.
- Когда-нибудь эта лестница рухнет, - в полголоса прокомментировал профессор.
- Варя и Григорий Алексеевич молчали. Они слышали, как открыли ворота. Варя подошла к окну и посмотрела. Голубая «Волга» художника, урча, выехала на улицу и остановилась. Через несколько минут из дома выскочил Павел Иванович, который наскоро переоделся в джинсы и серую рубашку и теперь выглядел менее дико, чем прежде.
Машина, не спеша, отъехала.
- Ребята, Варя, где вы? – послышался снизу тоскливый голос Софьи Викентьевны. Григорий подошел к лестнице и ответил:
- Мы здесь, Соня, иди сюда.
- Мне жутко одной,  и там тоже...
- Мы в диванной, иди сюда, - мягко уговаривал Софью Григорий Алексеевич, прислушиваясь к ее вздохам. Затем торопливо спустился вниз.
Варя вновь села на диван и молча смотрела куда-то вдаль сквозь стены и комнаты. Смотрела и молчала.
В стороне, в одном из кресел устроился профессор и внимательно изучал Варю, потом негромко спросил:
- Ну, о чем думаете, любезнейшая Варвара Антоновна? Об алиби? И это алиби существует, или мы с вами без алиби? – он невесело усмехнулся. – Признаться, пренеприятнейшая история. Кажется, за каждого из находившихся здесь я мог бы поручиться, как за самого себя. А в чем я за себя могу поручиться? – он раздумчиво побарабанил пальцами по ручке кресла, - я могу поручиться, что проснулся в пятом часу утра от холода на этом диване, - он ткнул пальцем туда, где лежала скрученная подушка, - так как здесь заночевал. Захотелось, знаете ли, удлинить приятный вечер, вот и уснул здесь, каюсь. А вот о том, кто мимо ходил, не помню, не знаю. А то, что проснулся в четыре, это точно. Часы разбудили. Просигналили что-то, я толком не мог понять, сколько они пробили, не то три, не то пять; темнота, шторы опущены. Глянул на свои – четыре. Так сказать, расправил затекшие члены и отправился в кровать досыпать. Мимо роковой двери.
- А дверь... была закрыта?
- Дверь была закрыта и плотно. А вы что скажете?
- Да что сказать? Алиби, похоже, не будет ни у кого, разве только у хозяев, они ведь спят внизу, в комнате у кухни?
Сергей Исидорович вздохнул.
Знаете, Варя, у хозяев, видимо, тоже не будет алиби. В этом доме все спят в разных комнатах. Вы хорошо представляете этот дом?
- Постольку поскольку. Я ведь здесь впервые.
- Тогда сделаем экскурс. Так вот... Эта дача принадлежала родителям Софьи Викентьевны. Отец ее был дипломатом, а каждый свой отпуск проводил на даче. Он очень любил этот дом и вложил сюда массу денег. И место здесь хорошее: и лес, и речка, и поля, и луговины. И название Сорокина Пустынь – и старина и загадка. Ты уже видела, можно я буду называть тебя на ты, не обидишься, не на официальном приеме, ведь правда?
- Но ведь я не могу вас называть просто Сергеем и на ты, тоже правда?
- Я об этом как-то не подумал, собственно, если хотите, будем в прежних рамках.
Варя промолчала.
Профессор поерзал в кресле и с сожалением произнес:
- У вас удивительное свойство уметь вовремя держать паузу.
- Я просто жду продолжения рассказа.
- Хорошо, пусть будет продолжение. Дом, это сразу видно, построен в два этажа, деревянный, рубленый. Постройка послевоенная, год что-нибудь пятидесятый. Имея деньги, можно было размахнуться. Участок  в те времена отводился большой: кусок леса с полянами; ведь тогда не обязательно было этот участок распахивать и сажать на нем картошку, землянику, ягодные кусты и установленное дачным кооперативом количество яблонь. Здесь все делалось для отдыха. Играли в бильярд, теннис, собирали грибы на участке, варили варенье во дворе на маленькой печурке. И собака здесь жила, легавая Руза. Сейчас уже не то. Дому тридцать пять лет всего, а он ветшает. У Павла нет любви к этой даче, а Софья непрактична, да и денег дача требует больших, ремонта. А какие у них деньги? Он врач, пусть даже главный. Оклад сто восемьдесят, у нее сто шестьдесят. Простой преподаватель в школе. Если круто приходится, дает уроки на дому, это полсотни в месяц. Машину купили, опять деньги, непросто их собрать. Но от дачи я вновь уклонился. Мы на втором этаже. Эта комната издавна зовется диванной, а внизу под ней каминная. Видели, какой там камин из тесаного камня? Сделан на английский манер: не только для обогрева, там и барана при желании можно зажарить. Внизу это зимний этаж. А вверху – летний, с верандой. Дом построен в виде буквы Г и обе части буквы объединяет треугольная веранда с крышей. Самая любимая часть дома отца Софьи. А Софья любит лестницу. Она может час рассказывать о балясинах, проступах, лагах, тетивах, косурах. Посмотрите на лестницу внимательно: она из мореного дуба с забежными ступенями.
- Забежные, это как?
- Винтовые, значит. Когда я слушаю, как Софья рассказывает о постройке этого дома, мне представляется возведение деревянного морского судна. Огромное количество специальных терминов. Если бы я в те времена, когда был ребенком, рос здесь, мы бы играли в корабль-призрак, вели судовой журнал и плыли по зеленому морю...
Варя слушала, и ей был интересен этот рассказ, и самое интересное  в рассказе было то, что ее интуитивное представление о профессоре было другим. И его рассказ о даче то ли чтоб позабавить ее, что ли чтоб отвлечься от чего-то. Она точно знала, что он не мог в детстве играть в корабль-призрак, его природа была другой, и продолжала молча слушать.
- А сейчас... Сохранить ли Софья этот дом? Она впечатлительная, выдумщица, ей будет теперь мерещиться, наверное, приведение. «Дом с приведениями». Как неожиданно и как трагично.
Варе надоел его фальшивый голос с фальшивыми интонациями, и она спросила:
- А как размещаются в этом доме?
- Мы приезжаем сюда часто в течение почти двадцати лет, и у каждого имеется, так сказать, «своя» комната. Художник спит в последней по коридору, в самом аппендиксе буквы Г,  над кухней. Окна его комнаты выходят во двор. Рядом обычно размещается Григорий Алексеевич, а вот эта, - он показал а темную филенчатую дверь напротив, - здесь отдыхаю я. Внизу возле кухни две комнаты хозяев, а в противоположной стороне, за этой стеной, - он кивнул на стену, где висел ковер с коллекцией, а рядом была дверь, - там тоже комната, и под ней на первом этаже, та, которую отвели вам и Татьяне Яковлевне.
Варя внимательно слушала и видела перед собой усталое лицо профессора. Его густые, коротко стриженные, чуть вьющиеся, тронутые сединой волосы были старательно причесаны, тонкая белая кожа почти не имела морщин, темные, скорее черные круглые глаза, посаженные немного ближе к носу, чем нужно, блестели. Нос, похожий на небольшую аккуратную клубничку, крупные,  аккуратно же очерченные губы, гладкий округлый подбородок, немного торчащие уши, крепкая начинающая полнеть фигура – все, казалось, располагало к доверию. Его руки, лежавшие на подлокотниках старого кожаного кресла, небольшие аккуратные, с такой же бледной, как и лицо, кожей, были неспокойны. Пальцы то гладили подлокотник, то нетерпеливо тукали по нему, и даже когда спокойно лежали, слегка дрожали.
- Утренний сон чуток, – глядя на эти руки, сказал Варя.
Руки вздрогнули.
- Я озяб, под утро стало холодно и, согревшись под одеялом в комнате, уснул почти сразу. Звуки в доме, возможно, и были, но дом не новый, он сам, как человек, ночью и стонет и плачет.
- А шаги?
- Шаги?.. Вы же видите, здесь ковер, в коридоре ковровая дорожка.
- А вы хорошо знали Татьяну?
- Да! Мы встречались здесь раза три-четыре. Других знакомых ведь можно не видеть годами.
- Вы вчера ее так сердечно приветствовали...
- Сердечно? – удивился Сергей Исидорович и наморщил лоб. – Возможно, возможно... – он замолчал и вздохнул.
Внизу послышались торопливые шаги, и лестница ритмично заскрипела, держась за перила, наверх поднималась Софья Викентьевна. Голова ее была обвязана полотенцем, ее слегка покачивало. В руке она держала что-то белое. Следом за Софьей на второй этаж ступил и Григорий Алексеевич.
- Вот я простыню принесла... Надо там, - она показала в сторону веранды, - Таню прикрыть, солнце скоро туда придет... И мухи тоже...
- Что, надо идти на веранду? – суетливо спросил профессор.
- Ну, а что ж, - заметил Григорий, - милиции все нет, может, входить туда и не рекомендуется, но кому-то вдвоем-втроем нужно. Нужно же прикрыть.
Софья Викентьевна побледнела так, что ее рыжие веснушки, с которых была смыта косметика, стали еще заметнее.
Все четверо подошли к двери и остановились.
Варя, воспользовавшись заминкой,  спросила:
- Скажите, Соня, а ключ от двери всегда в ней торчит?
- Нет, его место на этом вот гвоздике на стене справа.
- А кто открывал дверь?
- Вчера? Вчера я, мы ведь приехали раньше мужчин.
- И ты, Соня, оставила на этот раз ключ в двери? – попытался что-то уточнить Григорий Алексеевич.
Софья отмахнулась от него сердито.
- Ты же знаешь, что ключ имеет свойство выпадать из замочной скважины, поэтому, открыв дверь, или закрыв ее, ключ вешают на гвоздь, ведь в доме сквозняки, окна открыты, дверь хлопает, и ключ будет все время валяться на полу.
Григорий Алексеевич потянул дверь за бронзовую ручку, обе створки открылись. Все остались на месте, не решаясь переступить порог.
На веранде было совсем светло, бросался в глаза хаос на столе, сползшая скатерть, винные бутылки на полу там и сям, стулья, беспорядочно стоявшие повсюду.
Несколько воробьев, что-то клевавших на тарелке, резко чирикнув, вспорхнули и улетели.
Сергей Исидорович опять топтался у порога и опять не решался выйти на веранду и переступал с ноги на ногу.
Софья Викентьевна взяла его за руку:
- Сережа, пойди, прикрой, пожалуйста, - попросила тоскующе.
- Нет, нет, Соня. Я не хочу это видеть. Я не трус, но я боюсь. Пусть все так и останется: и воробьи и мухи.
Григорий вытянул из рук Софьи Викентьевны простыню и, не взглянув на Сергея, быстро прошел на веранду за стол, наклонился. Простыня взметнулась и пала. Софья придушенно всхлипнула.
Ни минуты не мешкая, Григорий Алексеевич вернулся к стоявшим у двери. Он суетливо достал платок и вытер вспотевший лоб. Сергей успокаивающе и соболезнующе пожал его локоть.
Молчаливые, они спустились на первый этаж, потянулись на кухню и молча расселись за столом. Софья налила в чайник воды, поставила на газ. Тусклым голосом произнесла:
- Ребята, кому коньяка для бодрости?
Все молчали. Она достала из холодильника початую бутылку, Сергей Исидорович вынул из буфета небольшие рюмки, внимательно осмотрел их на свет и, взяв полотенце, методично протер их. Софья, подойдя к столу, погладила по плечу инженера и, наклонившись, заглянула ему в лицо.
- Тебе налить?
- Нет, не хочется. И ты не пей, тебе нельзя, не надо, Софочка.
- Сегодня можно грамм двадцать для бодрости, а то я чувствую себя так, будто меня долго жевали и, не прожевав, выплюнули на асфальт.
- Софья Викентьевна, расскажите о Татьяне, вы ведь ее хорошо знали, - попросила Варя.
- Ну... что я знала! – воскликнула та. – Она меня лечила. Сердце мое временами барахлит: ритм нарушается, перебои. Лежала в кардиологической клинике. Она была моим лечащим врачом. Человек приятный, внимательный. Как-то сдружились по-приятельски. Потом уже несколько лет связи не теряли: кардиолог – человек нужный. К тому же на ногу скорая, подвижная, это понятно – семьи у нее нет.
- А почему? – продолжала спрашивать Варя.
- На эти вопросы природа ответа не дает, - сказала Софья Викентьевна. – Вот ты тоже не замужем. А почему?
- Не берет никто.
Григорий Алексеевич, внимательно слушавший, вдруг промолвил:
- Я бы взял, да опасно для жизни. Цыганка нагадала: бойся русых женщин с желтыми глазами и ростом выше ста семидесяти сантиметров. Это не женщины, а оборотни-волчицы.
- Ну и ну, - насмешливо прищурив глаз, ответила Варя, тонкие ноздри ее задрожали, - негоже волку волчицу хаять.
- Ребята, ребята, - взмолилась Софья, - не ссорьтесь, без этого тошно.
Григорий повернулся к Софье и сказал склочным голосом:
- Хоть ты утром и объяснялась, о я еще раз хочу спросить о такой простой вещи: ведь ты знала, что мы хотим отметить день рождения твоего Павла в чисто мужской компании. Каким образом баб сюда навалило? Только без вранья.
- Фи, Гриша, как вульгарно ты выражаешься. Торжество – причина для пьянки. Все вы считаете, что напиться два раза в месяц в дружеском кругу до одури нужно для снятия стресса. Ты, Варя, не удивляйся.
Варя не удивилась. Софья продолжала:
- Чтоб юбилей Павла не был похож на ваш обычный «междусобойчик», я пригласила женщин. Прекрасных и малознакомых вам. Надеялась, что это удержит вас от «гудежа». И вот женщины показались вам лишними, и одной уже нет. Извини. Ты говоришь зло. Я тоже.
- А мне тоже захотелось узнать, Соня, почему мне выпала такая честь. Что, другой кандидатуры под рукой не оказалось? – спросила Варя.
- Ну, вы ведь с Татьяной были знакомы через меня. Я помнила из разговоров, что вы обе в июле все еще в городе. Я позвонила Татьяне и сказала, что ты будешь у меня на даче. А Татьяна просто мечтала с тобой познакомиться поближе, понаблюдать (так она говорила) за тобой. А когда тебе звонила, то уже совершенно честно (ведь тебе нельзя соврать, ты ложь сечешь мгновенно) сказала, что еду на дачу с подругой, человеком тебе известным. И пригласила составить компанию. Не согласиться было трудно: в Москве такая духота все дни держалась, зачем же мучиться в выходные дни в городском пекле? – Софья дернула плечиком, - ну, а потом уже в электричке в подходящий момент призналась, что там будут и мужчины.
Сергей Исидорович, почувствовав в рассказе двусмысленность, с интересом спросил Варю:
- Ну, когда вы услышали, что вас везут на дачу, где будут мужчины, не собрались ли вы выскочить из электрички.
- Все мужчины не могут быть опасны, это доказано. Прыгать на ходу из электрички смертельно, это общеизвестно. О будущем поведении мне незнакомых мужчин я не могла судить, но за себя-то я могу ручаться.
- Действительно, тоже мне мужское общество. Да в вас кровь играет только с пивом пополам, - кольнула хозяйка.
- Вообще получилась ситуация пикантная, я бы сказал, - продолжал Сергей Исидорович, - и как же шел разговор, а, Софья?
- Татьяна спросила, кто же будет, я перечислила. Кажется, это ее устроило, или успокоило, не знаю.
Профессор передвинулся со своим стулом и сел напротив Вари:
- Варвара Антоновна, а вас перечисленные мужчины не заинтересовали?
- Они мне были незнакомы.
- А сейчас?
- А сейчас очень. Ибо один из них убийца. И представляет несомненный интерес для общества в целом. А в электричке у нас были и другие темы для беседы.
- И какие же, если не секрет? – обратился Григорий Алексеевич к Софье Викентьевне.
В это время раздался шум подъехавшей машины и мелодичный гудок. Все вскочили, торопливо вышли на крыльцо и застыли в ожидании.
Припарковавшись в тени на поляне перед домом во дворе, Павел и Дмитрий устало подошли к крыльцу и сели на ступеньке.
- Сейчас будут. Холодненького бы испить, - угрюмо сказал Павел, сбросил на ступеньки туфли и пошевелил босыми пальцами. Дмитрий молча прошел в дом.
Снова все уселись за столом в кухне. Софья терла виски пальчиками и вздыхала.
- Позвонили в район, там сказали, что скоро будут. А вы чем занимались? – спросил Павел, чтобы развеять нависшую тишину.
Профессор прокашлялся:
- Мы тут расспрашивали женщин, о чем они говорили в электричке.
- И о чем они говорили? – Павел повернулся к жене и окинул ее пытливым взором. Софья смешалась.
- О серьгах моих говорили... Татьяна похвалила серьги одной нашей знакомой...
- А ты? – настаивал Павел.
- Я сказала... я, естественно, сказала, что мои лучше.
Павел мрачно усмехнулся.
- Павел! – вскричала вдруг Софья, - не вовремя ты за меня взялся!  Да, я такая, я люблю пустить пыль в глаза. Но мы ехали, отдыхали, а это игра, как ты не понимаешь?
- Понимаю. Ты – лгунья. Постаревшая неугомонная лгунья. Серьги свои с хрусталем выдает за бриллианты в который раз. Ты скоро сама поверишь, что у тебя бриллианты в платине.
Софья вдруг тихо заплакала. Павел хлопнул ладонью по столу, как выстрел хлестнул, все вздрогнули, посуда обиженно зазвенела.
- Ну, хватит, Надоело. Устал я от тебя, Софья. Давайте-ка, товарищи мои, выйдем во двор, подождем милицию.
Софья быстро осушила следы слез кончиком полотенца, свисавшего с головы, и проворно подскочила к двери. Посмотрела, прислушалась и вернулась к Варе.
- Знаешь, я его порой боюсь. Он жестокий и все будто в шутку. И жестокость какая-то, будто шутя. Я с ним живу двадцать лет, а совсем не уверена в том, в какую игру он играет. С ним приходится быть настороже. Серьги мои теперь стали предметом насмешки. Конечно, такие серьги с бриллиантами стоят полторы тысячи. А мне их хочется иметь. А это просто стразы в серебре. Все до мелочи в них, как у настоящих. Вот я и вру. А кто не верит, пусть проверит. Помнишь, как мы их в Судаке искали? Если б ты знала, что они не настоящие, наверное, не помогла бы?
Варя покачала головой.
- Дело было не в бриллиантах. Просто мне захотелось вам помочь.
- Возможно и так. Теперь, когда узнала, разочаровалась во мне?
- Ну что вы, Соня, я всегда хорошо знаю, с кем имею дело. И вас отлично понимаю и ничуть не разочарована.
- А у меня в доме убили... Если б ты знала, как мне страшно. Все внутри трясется. Это катастрофа. Это край пропасти, я на краю. А я дико боюсь высоты. А внизу бездна. Мне уже кажется, что почва подо мной движется, и я вместе с ней ползу и ползу в эту бездну, - и она заметалась по кухне.
Варя, напряженно вслушиваясь в разговор, вдруг почувствовала, что эта Софья, любительница игры на публику, увидела сейчас в Варе эту публику и вдохновенно играла. Или нет? Софья что-то знала, и Варя никак не могла понять: эта нервная игра – игра или правда. Софья чего-то панически боялась и пыталась скрыть это. И разговор о пропасти был сделан так, чтоб Варя не поверила, что Софья боится. В чем-то была игра, и Варя почувствовала, что в деле с убийством Софье отведено не последнее место. Она знала, что сейчас Софья не переигрывает, а старается что-то скрыть под будто бы напускным страхом. А страх был. Он жил  в Софьиных лживых глазах, он вовремя исторг слезы, которые пролились будто бы по другому поводу. Варя, как многие женщины, была способна мгновенно проникать в суть явлений и увидела, что Софья уверена, что ее муж к убийству непричастен. Но она знала что-то, что близко ее касалось или коснется, и скрывала это от Вари. Варя прошла к окну, вдохнула уже нагретый солнцем влажный воздух и повернулась к Софье. Вдруг ей показалось, что кто-то осторожно прошел по холлу к входной двери. Дверь открылась, дохнуло сквозняком, и вновь закрылась.
Варя резко выглянула в окно, чтоб увидеть крыльцо. С крыльца сошел и направился к группе мужчин, стоявших под деревьями, профессор.
- Что случилось? – спросила Софья.
- Кажется, профессор нас подслушивал.
- Сергей? Да, это возможно. А что это могло бы значить? – прошептала Софья. В любом случае это плохо, но я, кажется, не обмолвилась...
- Да, вы говорили, что боитесь высоты, Соня, а что вы все-таки думаете обо всем этом?
Софья села, провела ладонью по скатерти и сказала:
- Убийцу не найдут. Как его можно найти среди этих людей? Немного лжи, немного привычного лицемерия и – виноватых нет.
- Но ведь дело не в том, что они скажут и как. С ними будут говорить люди, обученные искать правду. Потом есть факты, ведь это не убийство на улице. Да и там как-то справляются. А здесь четверо мужчин да две женщины. Если потрясли как следует, что-то и высыпется.  Ведь вы, наверное, Соня, сразу чувствуете, кто у вас в классе напроказил. Так и там. У них профессия, а профессия обязывает знать и чувствовать.
Варя помолчала. Потом продолжила:
- Я здесь уже сутки, а о ваших друзьях ничего не знаю. Если не трудно...
- Ты хочешь знать о них? Пожалуйста. Начнем с моего мужа, так удобнее. – Софья задумалась. – Я выходила замуж еще в студенчестве. Это был красивый обаятельный балагур. Были большие проекты, но никем не стал. Окончил педиатрический факультет, да так и работает детским врачом. Сделался вульгарным и злым. А дети его карабасом зовут. Он возится с ними много. Ему бы остаться где-то между детством и взрослостью, он бы был неплохим человеком. А он неудовлетворен тем, что врач, пусть и главный, но без кандидатской. Все что-то искал, что-то пытался, бросал, менял работу, опять начинал, да так ничего и не сделал. Сейчас тоскует и злится, что его научная карьера не состоялась. Неудачник, одним словом. Вот и куролесит. Знакомые растут, завоевывают свои вершины по-всякому, он в курсе многих дел. К нему привыкли, ничего не скрывают. А ему хочется быть там, на какой-нибудь вершине. Он мечтает, но мечты припахивают завистью. Ему и пытались помочь. Он работает и очень много. Уже вот скоро, кажется, удача. А он – раз, и бросил, что такое, не знаю.
- А другие?
- Сергей Яхновский всегда знает, что ему надо. Он самый молодой из них. Его с детства готовили для карьеры и так воспитали. В институте медали за студенческие работы. В двадцать четыре года уже кандидат. Думали, жену себе возьмет – научную диву. Ничего подобного, обыкновенная, домашняя, - Софья помолчала, - для обеспечения комфорта дома. А дома он бывает, как в гостинице: пришел, выспался, поел и вон до двенадцати ночи.
- Почему?
- Это загадка. Его отец сказал невестке: «Он делает науку. Ради науки тебе надо научиться жертвовать всем». Вообще там любят давать высокие советы, говорить лозунгами, уверить в преданности и выступать с транспарантами. А жена должна понять, должна проникнуться, она кругом в долгу перед наукой и ими. А она молчит и тает. А Яхновские дают советы. Она работает, тащит семью и дом. Он же занимается наукой спортом, ходит в сауну, пьет с нужными людьми, а потом еще пьет – для отключки. Это, оказывается, нужно для восстановления утраченных сил и обеспечения новых.
- А жена его?
- Трудно сказать, что будет. Как-то ему пожаловалась, что у нее бессонница и аппетита совсем нет. Он был очень недоволен, что его отвлекли такими житейскими делами, и сказал: «Ну что за волнения! Ты все-таки немного спишь и вполне трудоспособна». А мы однажды были у них в гостях, мать его их посетила, тоже посидела с нами и говорит: «Ты зря, дорогая, так худеешь. Помни: мужчины не собаки, костей не гложут. Они все без исключения любят полных женщин».
- А его карьера?
- Тут все в порядке. В тридцать лет докторская, не за горами звание академика.
- И все сам, своим умом и деловитостью?
- И это есть. Но есть и папа членкор. О Сергее отзывы самые что ни на есть лестные. Говорят с восторгом, что в нем есть все: и доброта, и благородство, и бескорыстно, и внимание к людам, и забота о трудящихся, и изысканность манер. Но давай о ком-нибудь другом. О Грише, что ли.
- Григорий Алексеевич  личность незаурядная, - сказала Варя.
- Здесь все незаурядные, - Софья сдвинула полотенце, наползающее на глаза, повыше, затянула сильнее узел и продолжала:
- Да, Гриша мне всегда нравился. Но о нем трудно говорить. Противоречив, неуживчив, обозлен неудачами. Он инженер в КБ. Конструктор, строитель. Хотел доказать Яхновскому, что и без поддерживающих рук и протекций можно, имея голову, стать тем, кем пожелаешь. И рвался вверх и удачно. Но, конечно, не так высоко и не так быстро. И кандидатскую сделал, и докторская шла. Но вот по его проекту построили какой-то цех. Что-то необычное в конструкции, потолок там сводчатый куполом. Рукоплескания, Госпремия, продвижение по службе. Два года цех работает, и вот представляешь, к девяти утра все рабочие приходят в цех. Кто-то замешкался во дворе, но крановщица уже на кране под куполом, и все находятся там, где кому положено. И вдруг купол начинает рушиться, все валится вниз. Жертвы есть, Григория под суд. При расследовании оказалось, что не конструкция была виновата, а что-то другое, погрешности в материале. Однако дело длилось, по должности его снизили, карьера лопнула. На обломках, конечно, строиться можно. Но сколько нужно сил! Понимание только дома. Жена и дочь его любят. Дома все в порядке, моральная поддержка – это ведь много, правда? Однако дочь – десятиклассница жалуется на головные боли. Считается, что причина – большая нагрузка в школе, но все-таки решили обследовать в поликлинике. Ты врач и представляешь, как работают районные поликлиники. Больные ходят к врачам по кругу. Врачи взвинчены, на больных смотрят, как на симулянтов. Ну, это Москва все-таки. Люди как-то умудряются находить хороших врачей и выздоравливать. Но знаешь, чтобы лечиться, надо все-таки иметь железное здоровье. Наши поликлиники лечат плохо. Существует формулировка «трудоспособен». Если у тебя сидячая работа и ты способен сидеть в очереди у кабинета врача, значит и на работе отсидишь, авось не валишься, и, естественно, ты трудоспособен. У нас многое рассчитано на выносливость и терпение. Григорий зовет районные поликлиники фабриками смерти. И, ты меня, Варя, извини, я с ним почти согласна. Туда с адвокатом надо ходить, чтоб тебя защитили. И вот там обследуется дочь Григория. Всё – без патологии. Просто устала, говорят. Но учиться-то надо. И вот после контрольной в школе она наклонилась, чтоб завязать на туфле шнурок и упала. У нее оказалась аневризма какого-то сосуда мозга, давление поднялось, разрыв стенки этого сосуда и всё. Девочки нет...
- Кошмар...
- Да еще какой! А год назад в клинике умирает его жена. Такой обычный, будто, случай – грипп. Но возникла острая сердечная недостаточность. Всё! Григорий очень изменился. Внешне на людях и собран, и острит, и  одет, и выглажен. Он держится из всех сил. А сколько у человека может быть сил?
- Да, не представляла я, что у него так...
Во дворе послышались чужие голоса, стукнула калитка, за домом урчала машина.
- Кажется, приехала милиция, - встрепенулась Софья Викентьевна. Она оглядела кухню быстрым хозяйским оком, сунула в холодильник бутылку с коньяком, поставила рюмки в раковину.
В дом входили люди. Два милиционера в форме, один в штатском. За ними – хозяин и гости.
- Где? – спросил мужчина в штатском. Это был следователь.
Павел указал на лестницу.
- Вы – хозяин? Пройдите с нами. И, - следователь обернулся к одному из милиционеров, - пригласите понятых.
Милиционер вернулся через несколько минут и привел мужчину в сапогах и женщину с лукошком. За ними в дом вбежала соседка Даша.
- Что тут у вас, что случилось, Софья? Милиция понаехала, не в гости чай пить, а? Да не молчи, скажи, - теребила она хозяйку, напирая грудью, и шепотом спрашивала, - чё тут случилось?
- Эту возьмите в понятые тоже, - сказал следователь, кивнув в сторону Дарьи.
- Господи! Что украли, что ли?
- Помолчи, узнаешь скоро, - устало ответила Софья.
Следователь, толстый, пожилой мужчина, достал из кармана носовой платок и аккуратно протер лысину и вытер руки. Рубашка на спине его потемнела от пота. На дворе опять было душно, мокрая земля отдавала влагу и сильно парила. А здесь в полумраке деревянной дачи было прохладно.
Сунув платок в карман, следователь внимательно осмотрел собравшихся в холле.
- Среди вас врач есть?
- Да, - сразу сказали Павел и Варя.
- Мы не сумели взять судебного эксперта, так что придется воспользоваться вашими знаниями. – Он посмотрел на Павла, - ваша специальность?
- Я педиатр, детский врач.
Было заметно, что следователя это не вдохновило. Он перевел взгляд на Варю.
- Я хирург, - сказала она поспешно.
- Тогда придется нам немного помочь. Пройдем наверх, товарищи понятые и вы, доктор.
Варя искоса глянула на группу остающихся в холле и остро пожалела всех. Павел стоял посреди холла, сложив руки на животе, и вся его фигура  выражала безнадежность. Григорий прислонился к стене у двери кухни, и лицо его было сосредоточено и грустно. Софья что-то делала руками, будто хотела выломать все пальцы. На лице Дмитрия было смятение. Профессор напряженно смотрел на следователя, потом перевел взгляд на Варю и, увидев, что она на него смотрит, кивнул ей, будто хотел подбодрить.
Варя вздохнула. Она тоже была напряжена и чувствовала, как от середины затылка поползло вправо знакомое тупое онемение, а внутри появилась какая-то суетливость, внимание обострилось, ей казалось, что она резко ощущает и запахи старого дерева и резкий пот прошедшего мимо нее милиционера, и запах каких-то цветов. Щебет птиц во дворе и гогот гусей в деревне назойливо лез в уши. «Эх, как не вовремя эта мигрень...» - подумала Варя. Она потерла затылок. Онемение не проходило, но в голове все как будто замерло, прислушиваясь, что с этой головой будут делать. А делать было нечего, и Варя прошла за следователем на веранду.
Следователь остановился у трупа и подозвал Варю.
- С судебно-медицинским освидетельствованием знакомы?
- Только по учебе в институте.
- Давно закончили?
- Пять лет прошло.
Следователь показал знаком милиционеру, чтоб убрал простыню.
- Пусть пройдут понятые.
Мужчина-понятой смотрел на все молча, очень внимательно. Женщины вскрикнули.
- Ой, горе, горе! – запричитала Дарья, - да я, кажись, ее знаю.
- Хорошо, - остановил ее следователь, потом расскажете. Давайте заниматься делом по порядку. Вот бумага, ручка. Сядьте к столу и пишите, - обратился он к Варе, - пишите: место... время: год, месяц, число, час, - он посмотрел на часы, - сейчас тринадцать пятнадцать. На основании постановления прокурора о дознании производится исследование трупа врачом хирургом – фамилия, имя, отчество, место работы и прописки и официально присутствующих лиц – следователя, понятых – оставьте место для фамилий и места жительства. Погода теплая, солнечная, освещение естественно. Вы знаете, как определить время наступления смерти? – спросил он Варю, прервав диктовку.
- Да. Когда я смотрела ее в девять часов, она... труп... был уже прохладным... на ощупь. Значит, прошло примерно пять часов. И еще можно по трупным пятнам, но я не смотрела... И трупное окоченение. Но его тогда еще не было.
- Ну что ж, давайте смотреть вместе.
Следователь подошел к трупу, наклонился и поднял руку убитой.
- А теперь что скажете?
- Утром рука была как плеть, а сейчас уже окоченение. Значит, прошло часов восемь от момента смерти. Кожные покровы бледные от обильной кровопотери. Трупные пятна, - она приподняла юбку Тани и осмотрела ноги, - трупные пятна в виде островков различной величины, и их ало. При надавливании пятно бледнеет, значит там гипостаз, это подтверждает время... – она замолкла.
- Я буду задавать вопросы, а вы отвечайте, как знаете, - сказал следователь. – Итак, нанесено повреждение прижизненно или посмертно, и как быстро наступила смерть после нанесения повреждения. И характер оружия по виду повреждения.
- Я с оружия начну... – она вопросительно посмотрела на следователя.
- Начинайте, - подбодрил он ее.
- Оружие режущее, нет, скорее колющее, думаю, нож, он колюще-режущий, имеется входное отверстие и канал. По форме рана щелевидно-овальная. Повреждение нанесено прижизненно; повлекло за собой потерю сознания, шок, затем через несколько минут смерть. Обороны не было.
- Это вы нам оставьте про оборону, - вздохнул следователь. – А как нанесен был удар этим колюще-режущим предметом, что скажете?
- Ход раневого канала снизу вверх под левую лопатку.
- Почему вы думаете, что снизу вверх?
- Осаднение кожи вот здесь, - она нарисовала овал и затемнила часть бумаги снизу и слева овала, - на эту часть рукоятки распределилась большая сила удара, и участок осаднения получился именно здесь. А это предполагает удар снизу вверх.
- Ну, что ж. Ваша помощь как эксперта мне больше не нужна. Вы свободны. А мы продолжим свое дело. Идите вниз. Спасибо.
Варя слегка поклонилась и молча вышла.
Следствие шло своим чередом.
Как и предполагала Варя, хозяева и их гости вновь устроились на кухне. Софья Викентьевна варила какую-то кашу, сосредоточенно глядя в кастрюлю. Мужчины, нахохлившись, сидели в разных углах кухни. Варю встретили угрюмые взгляды: видимо, ей не хотели простить того, что она согласилась участвовать в следствии. Варя молча прошла к окну.
Павел Иванович скосил на нее хмурый глаз:
- Ну, Варвара Антоновна, теперь вы лицо, приобщенное к следствию, и как считаете, отпустят нас домой или сразу посадят?
Она пожала плечами.
- Не в курсе, значит, - констатировал хозяин, поерзал на стуле, усаживаясь поудобнее, вытянул ноги и пошевелил своими вьетнамками. – Однако, это несправедливо. Вы в фаворе, как говорится, и это непонятно. Значит, подозрение падает на мужчин. Только мужчины способны пырнуть ножом, что называется. Конечно, я – охотник умею нож в руке держать. А вот Сергей, этот мухи не обидел на своем веку.
- Но кроликов, крыс он же убивает, - послышался от плиты голос Софьи Викентьевны.
- Софа, Софа, я прошу тебя, - загремел грозно Павел Иванович.
- Не ори на меня, - не оборачиваясь, проговорила его жена, - надоело.
- Та-а-ак, - протянул Павел Иванович и тихо сказал:
- Нет, наши дамы не кисейные барышни. Будем говорить без обиняков. Женщина-хирург. Каждый день живое режет и режет. Выводы будут?
- Вы забываетесь, любезный, - голос ее звенел и прерывался, - мое дело не резать вовсе, а спасать, оказывать людям помощь.
- Бросьте свои сю-сю! Спасать, ах, ах! А подписку с больных берете, что, мол, на операцию согласен? А? Молчите: А эта курица у плиты глазами моргает. Знаем мы ее простоту.
Софья Викентьевна выключала горелку, накрыла кашу крышкой, затем укутала полотенцем. Руки ее слегка дрожали. Сделав все это, она повернулась к мужу и сказала:
- Ну, а при чем здесь моя простота и это происшествие? Если во вчерашнем покопаться, можно много интересного выкопать. Вот вчера Григорий, когда брал нож в руки сказал, что рукоятка сама ложится так, будто это не нож вовсе, а продолжение руки...  Ой, мне опять плохо, - она положила ладонь на грудь и покачнулась. Художник, сидевший поблизости, вскочил, подхватил ее и посадил на стул. Григорий Алексеевич взял с буфета фужер, щедро налил в него лекарство и подал Дмитрию. Дмитрий принял фужер, выпил, поблагодарил и отдал Григорию. Инженер покачал головой и вопросительно глянул на Софью. Та отмахнулась.
Варя подумала, что сегодня здесь все пьют лекарства, а случись что-то подобное, когда им было лет по двадцать, вряд ли хватались за пузырьки. Пятый десяток лет – годы инфарктов и кипучих страстей.
- Однако неприятная это процедура, когда берут отпечатки пальцев, - сказал Григорий Алексеевич, - нет ли у тебя, дорогая Сонечка. спиртика грамм десяти, мы бы оттерли эту сажу. Надо же, у всех взяли отпечатки. А у покойницы взяли? – обратился он к Варе.
- Возьмут, я думаю. Вдруг на рукоятке ножа окажутся именно следы ее рук, - выдала она бесстрастно.
- Что меня всегда удивляло, - произнес художник, - это то, что даже, казалось бы, симпатичные женщины злы.
- Женщины не злы, - ответила Софья Викентьевна, просто у них совсем другие заботы, чем у мужчин, и этих забот всегда много.
- И все-таки, - Григорий Алексеевич разглядывал свои пальцы, - что с нами будут делать? На душе неспокойно,  и домой пора. Все непоправимо испорчено. В коридоре маячит милиция... Когда же нам позволят уехать? Не здесь же будут содержать до конца следствия. Да и на работу завтра. Сообщить бы, а то и там придется объясняться.
Наверху на втором этаже что-то двигали, потом послышалось погромыхивание о деревянные стены. Софья встрепенулась и вытянулась, вслушиваясь. Все повернули головы к дверному проему кухни. Через холл пронесли носилки. Тело не было накрыто, и мраморно блеснуло лицо, и проплыли белые босоножки.
Через несколько минут одна из милицейских машин уехала.
Снова застучали шаги на лестнице, и появилась соседка Дарья. Она остановилась у двери кухни и осуждающе сказала:
- Ну и дела у вас тут. Ну, Софья, ни в жисть бы не поверила, что в доме твоих родителей убийство случится. Небось, бедняги, в гробах перевернулись. Эх, вы, а еще ученые все. Наши и спьяну ножиками не пыряются, хоть и пьют для куражу, а тут бабу втихаря в спину, а потом еще и ножик помыл прямо на веранде.
- Как помыл? Откуда ты знаешь? – удивилась Софья.
- Следователь говорил. Там лужа высохшая, он на нее чем-то капал, так и сказал. Потом ни это место из бутылки своей полили, тряпкой промокнули, а эту тряпку, что макали, в полиэтиленовый мешок и номер нацепили. Вот и снились мне лошади эти не к добру. Телега-то разбилась и хозяин в ней. Эх, Софка, жалко мне тебя, - она повернулась и вышла.
Софья зябко повела плечами.
- Через минуту об этом весь поселок знать будет.
Вновь послушались шаги, и в двери возник милиционер.
- Демин Павел Иванович, прошу к следователю.
Павел встал, развел руками и отправился за милиционером.
- Поставь, Дима, чайник на огонь, - попросил Григорий, - от всех этих волнений во рту пересохло.
Чайник оказался горячим, и Дмитрий захлопотал, организовывая чай.
Софья выставила на стол кастрюлю с кашей, масло, достала тарелки.
- Больше я не на что не способна, – сказала она, - кто хочет, ешьте кашу.
Дмитрий положил на тарелку кашу, попробовал и прошептал:
- Голая соль...
Варя чувствовала, что головная боль заняла новые рубежи и продвигается к правому виску.
Она поднялась и вышла в холл.
- Вы куда? – поинтересовался милиционер.
- Голова болит, хочу взять у себя в сумке таблетку.
Он молча пропустил ее.
Варя зашла в комнату, где ее поселили накануне. В комнате стояли у стен два нешироких диванчика и длинная старомодная тумба с несколькими отделениями для белья. Сейчас в тумбе находилась сумка, с которой Варя приехала на дачу. Она достала сумку и, усевшись на крашеный дощатый пол, стала рыться в ней. Наконец, облатка отыскалась, и Варя, прислонившись к дивану, стала с отвращением жевать большую горькую таблетку баралгина. Вздохнув, она подумала, что мигрень уже наступила и таблетка не остановит эту боль, как не смогут фонари на улице ускорить приход утра. Горечь во рту была ужасной, надо было бы запить ее водой, но уходить из этого уединенного места не хотелось. Так, сидя на прохладном полу, она разглядывала диванчик, на котором лежала розовая жатого ситца пижама. Варя встала, свернула эту пижаму и положила в белую спортивную сумку Татьяны, стоявшую возле второго диванчика. Рядом на полу сиротливо валялся тюбик с губной помадой; Варя бросила его сверху пижамы и вспомнила яркие красиво нарисованные губы Татьяны на белом мертвом лице.
Потом она неторопливо сложила свой халатик, успевший высохнуть, свернула простыни и покрывала и открыла другое отделение тумбы, чтобы положить туда это белье. В глубине тумбы ее руки коснулись какой-то книги, и она потащила ее на свет. Это был большой альбом в кожаном черном переплете, переполненный фотографиями. Варя аккуратно уложила вещи в тумбу, а альбом, секунду помешкав, спрятала на дно своей сумки, прикрыв его халатиком и книгой.
Когда она вернулась на кухню, Софьи Викентьевны не было. Обсуждавшие что-то мужчины умолкли при ее появлении. Она выпила немного теплой воды.
Григорий Алексеевич, внимательно наблюдавший за ней, подвинул тарелку с рисовой кашей.
- немного пересолена, но есть можно.
Варя села и молча стала жевать. Головная боль не приходила, она завоевывала новые участки. Варя уронила на пол ложку, и, запивая кашу водой, поставила чашку мимо столешницы. На звон разбитой часки она только поморщилась. Появилась боль под скулой и над бровью, и неудержимо потянуло в сон.
Вернулась Софья Викентьевна, и к следователю пригласили Варю.
Следователь сидел в диванной, в кресле, за низким журнальным столиком.
Варя опустилась в кресло напротив.
- Еще раз, пожалуйста, фамилию, имя, отчество.
- Пажетнева Варвара Антоновна, врач московской клинической, больницы, хирург.
- Как вы оказались на даче?
- Меня пригласила хозяйка.
- Вы с ней давно знакомы?
- С августа прошлого года. Познакомились в Судаке на отдыхе случайно. Оказались обе москвичками и знакомство продолжилось после возвращения домой.
- А с Татьяной Яковлевой Алтуховой были раньше знакомы?
- Да, я встречалась с ней два раза у Софьи Викентьевны в московской квартире.
- Что вы можете сказать о хозяйке?
- Ничего особенного. Вы меня извините: у меня очень болит голова и мне трудно что-либо вспомнить.
- Я не буду просить вас вспоминать что-либо. Мы просто немного поговорим. Что вы думаете о Софье Викентьевне Деминой? Как бы могли ее охарактеризовать?
- Она не очень, может быть, умна, зато хитра. Хитрости в ней много, любит интриги, и всем рассказывает, как умно ей удалось вновь выйти из щекотливого положения. Склонна к некоторому обману, но это и не обман вовсе, а просто такая игра. Да, еще мне показалось, что в ней пропадает хорошая актриса. Она умеет скрывать свои чувства.
- А ее муж?
- Я с ним познакомилась только вчера... Грубоват как-то, любит подшутить, но его шутки и не задевают, и в них вообще, по-моему, мало смысла.
-  А что о других скажете?
- Ничего особенного. Вчера вечером все было, как бывает на любой дружеской пирушке, не очень много выпивки, но много болтовни.
- Как вела себя Алтухова?
- Говорили сегодня, что она была язвительна, даже зла.
- Пила что-то?
- Да, коньяк. Немного. Мне показалось, что у нее было неважное настроение.
- Когда вы видели ее в последний раз?
- Нам отвели комнату на двоих внизу. Мы, женщины, приехали на дачу днем часа в три. К шести появились мужчины. Вначале прибыл хозяин дачи Демин, с ним профессор Яхновский. Инженер и художник приехали позже минут на сорок. Все были голодны и сразу же поднялись на веранду. Мы под руководством хозяйки приготовили к этому времени салаты. Мужчины привезли колбасы, сыр, мясо для шашлыка, вино. Художник подарил хозяину вот эту картину, которую быстро водрузили над диваном.
Следователь внимательно посмотрел на большое полотно в простой раме, где были холмы, а вдали виднелась небольшая церквушка.
- Шашлыки готовили во дворе после того, как немного перекусили. Часам к десяти шашлык был готов. Настроение у всех было приподнятое, много шутили, танцевали. После двенадцати Софья Викентьевна, Татьяна и я спустились вниз и пили чай. Татьяна казалась несколько возбужденной. Как-то разговор перешел на денежные проблемы. Татьяна сказала, что безденежье делает людей нервными бездельниками; когда есть деньги, человек думает: могу купить, но не хочу. А вот когда денег нет, человек в постоянном беспокойстве, он все время чего-то хочет, но из-за отсутствия денег не может осуществить желаемое. Работай, не работай – до зарплаты далеко. Да и зарплаты у многих маленькие. У начинающей медсестры восемьдесят рублей в месяц, на руки семьдесят шесть. У врача после окончания вуза сто десять. Образовываются семьи, появляются дети, денежная проблема растет. Ну, вот такая тема стала предметом разговора. Потом я ушла спать. Татьяна появилась, когда я уже лежала. Она была очень чем-то взволнована, походила по комнате, легла. Мы поговорили о чем-то незначительном, погасили свет, и я быстро уснула. Наутро, когда я проснулась, ее в комнате не было.
- Скажите, а вчера на веранде ничто не привлекло вашего внимания?
Варя помолчала, подумала.
- Нет, если сравнивать с другими вечерами, где я бывала, все обычно. Для меня необычным было лишь то, что все мужчины до вчерашнего вечера были мне незнакомы, а вот Татьяна знала их всех.
- Еще задержу вас на несколько секунд. – Следователь достал из целлофанового пакета носовой платок и развернул его. Варя увидела расплывшиеся бурые пятна.
- Что вы на это скажете? – спросил он.
- Это чей-то мужской носовой платок. Чей? Не знаю. Вижу только, что он испачкан и измят.
- На платке кровь, – сказал следователь.
Варя пожала плечами.
- Раз произошло убийство, где-то кровь должна быть.
- А вы знаете, каким способом можно установить кровь ли это?
- Конечно... – Варя устала и еле держала голову, - если капнуть перекисью, с кровью возникает реакция и появится пузырьки.
- Н-да... Однако вы все много знаете.
- Ну, не все, наверное, а только врачи.
- А вы как думаете, врач может убить человека?
- Вообще или в частности?
- И вообще и в частности.
- Даже на войне врач не имеет права носить оружие, это несовместимо с врачебной этикой. Врач, убивший даже врага, лишается права лечить.
- Да? – удивился следователь, - а если защитить больного, раненого?
- Не знаю, - Варя вздохнула, - наверное, он подлежит суду за невольное убийство с целью обороны.
Когда Варя спустилась вниз, ее слегка подташнивало, и она сказала Софье, что немного полежит, пока не разрешат уехать. Было заметно, что все устали и удручены событиями. Демина просто валило с ног, глаза его закрывались, как у курицы, и он усилием воли вновь придавал лицу осмысленное выражение. Художник беспрестанно вздыхал придушенно, у профессора дрожали руки. Григория Алексеевича в кухне вообще не оказалось. И только Софья Викентьевна каким-то чудом оказалась бодрее и энергичнее всех. Она хлопотала, полотенца на голове уже не было, и ее тонкие губы были слегка подкрашены.
В кухне накурили, дым, клубясь и извиваясь, выплывал в окно.
Варя извинилась и вышла.
В комнате она достала две подушки и плед, устроилась поудобнее на узком диванчике, прикрыла ноги пледом: они были холодны, как лед, а чтоб не слышать ничего, одну подушку положила на голову и мгновенно уснула.
Проснулась она от того, что кто-то погладил ее по плечу. Варя с трудом открыла глаза. Софья Викентьевна грустно сидела рядом.
- Надо ехать, Варя. Нас ждут. Дом опечатают.
- Да, я сейчас, я быстро.
Варя сложила плед и подушки на диване и села. Вдруг она поняла, что голова уже не болит, боль ушла, рассеялась, исчезла. Варя ощутила это как подарок: впереди была дорога в Москву, и бог ведает, как бы она ее перенесла. Варя плотно закрыла окно, взяла свою сумку, осмотрелась. Сумки Татьяны в комнате уже не было.
Она вышла во двор. Там ее нетерпеливо ждали.
Обе машины были еще во дворе. В красном «Москвиче» устроился профессор. Он оживленно говорил что-то Павлу Ивановичу, а тот выглядел несколько сконфуженным и жестоко скреб пятерней в своей косматой бороде.
Софья Викентьевна пошла навстречу Варе.
- Я сказала Диме, что мы с тобой поедем в его машине: она ровнее идет и воздуха в ней больше, в нашем «Москвиче» у тебя вновь может разболеться голова.
Варя благодарно кивнула ей.
Художник Дмитрий Матвеевич сосредоточенно осматривал колеса, носком модной туфли ударяя по баллонам.
Софья Викентьевна подбежала к нему и, приподнявшись на цыпочки, легонько касаясь пальчиком его плеча, негромко что-то стала говорить. Он согласно наклонил голову. Григорий Алексеевич подошел к Варе и, взяв ее сумку, устало сказал:
- Сейчас выедем со двора, дом опечатают, надо закрыть калитку и ворота, и можно будет отправляться в Москву.
«Москвич» потихоньку выкатил на дорогу и, не задерживаясь, стал набирать скорость.
Следом со двора выехала «Волга» и остановилась за забором.
У колодца напротив дома судачили три деревенские тетки, поглядывая на дачу и машины.
Софья Викентьевна говорила с милиционерами, писала что-то в крошечной записной книжке.
В открытые ворота быстро вошла Дарья и приостановилась, увидев, что Софья занята. Помешкав немного, она устремилась к одиноко стоявшей Варе и, оглядев ее, спросила:
- Тут мужик твой есть?
- Нет.
Дарья взяла ее за руку и, придвинувшись поближе, зашептала:
- Утром, как Ведьму, телку мою, выгоняла пастись, видела мужиков с Софкиной дачи. Сперва художник в тот лесок бегом бег, а уже потом, как курей отворяла, тот жуковатый, что улыбается и кланяется всегда, когда здоровается вот так (она изобразила профессора). Поняла? Он в луга побег. Не спалось им. Поняла?
- Да, я поняла.
- Софье скажи, что я ей, если что, по телефону из правления позвоню. Тут, понимаешь, такую молодку загубили. Самое подлое дело – баб резать.
- Да, - грустно отозвалась Варя.
- А я тебя не видела тут раньше. Навряд приедешь еще. Мужиков этих, что к Софье ездят и баб ихних городских не терплю. До свидания тебе. А то, как все наладится, приезжай. А хоть ко мне. Вон мой домишко, - она показала куда-то вправо, где между деревьями виднелись крыши невысоких домов.
- Мой под железом, зеленая краска. Хоть бы уж уехали поскорей, а то Ведьма моя домой будет возвращаться, всю краску на энтой «Волге» обобьет, а то и чище изуродует. Это ж не телка, а черт рогатый. Нет, надо ее встренуть. Придержу, пока уедете, - она быстро побежала по улице.
Софья Викентьевна закончила свой разговор и направилась к Варе.
- Все, - махнула она рукой, - теперь мой дом в ведении милиции, а мы удаляемся.
Женщины устроились на заднем сидении машины, и «Волга», покачиваясь на неровностях проселочной дороги, потихоньку подвигалась к шоссе.
Сидевшие в ней молчали. Никто не решался нарушить это молчание. Наконец, Григорий Алексеевич, полуобернувшись на своем сиденье, спросил Варю:
- А что у вас в сумке? Тяжесть неимоверная. Я ее в багажник поставил.
Варя не ответила. Софья Викентьевна, обученная ведению беседы с детства, чувствуя, что пауза затягивается, сказала:
- Ты не поверишь, но у нее в сумке огромный том всемирной литературы.
- А что же здесь такого невероятного? – удивился художник.
- То, что это стихи восточных поэтов бог знает какого века.
- Да, те ребята были философы, - задумчиво сказал инженер, - «не мы беспечно проводили время, но время нас, беспечных, провело».
Софья Викентьевна встрепенулась.
- Ты имеешь в виду сегодняшнее событие?
- Я имею в виду только то, что сказал индийский поэт: «Уходят дни, и стала жизнь короче, сей мир – вода, а звезды пузыри. Мы исчезаем, словно звезды ночи при появлении луны».
- Да, - решил поддержать разговор Дмитрий Матвеевич, - увесистые книги, а заработок художнику небольшой, только суперобложка.
- Знаешь, Варя, я люблю иллюстрации Дмитрия, у него чудные акварели, просто несравненные. Давно у вас не была в доме, Дима, не видела новых полотен. Что ты сейчас пишешь?
- А он сейчас просто так ничего не пишет, только за деньги, - молвил Григорий Алексеевич.
- Гриша шутит. Я приглашаю вас, Варя, и тебя, Соня, в мастерскую, если интересуетесь.
Варя поблагодарила. И снова все умолкли. Софья сидела тихо, вцепившись ручкой с безупречным маникюром в спинку сидения. Варя усмехнулась, бросив взгляд на свои крепкие пальцы с сухой кожей и короткими ногтями: ее профессия не позволяла ей иметь маникюр.
- Все-таки как ни молчи, а нас шесть человека, которые были на даче и живы. Мы четверо и Павел с Сергеем. Кого же обвинять? – сказала Софья Викентьевна.
- Если человек обвиняет человека, бросает ему обвинение в убийстве и е может доказать этого, то обвинителя убейте, - произнес медленно художник. Все молча посмотрели на него.
- Ты что, бредишь? – удрученно спросил Григорий.
- Это, старик, Хаммурапи сказал. Он тоже был большим философом.
- Однако! – Григорий Алексеевич расстегнул верхнюю пуговку рубашки, - ты считаешь, что мы все обдумываем и мысленно ищем среди своих убийцу. И кого-то обвиним?
- В душе обвиним и затаимся, и будем ждать. Но ведь кто-то и вслух подумает.
- И что? Если я подумаю вслух и не буду иметь достаточных доказательств, то вы меня дружно убьете? – насмешливо спросила Варя.
Софья Викентьевна изо всех сил наступила ей на ногу и давила все сильней. Варя высвободила ногу и отодвинулась от Софьи, продолжая говорить:
- Я думаю, что некоторые люди умеют видеть или увидеть что-то скрываемое, или обнаружить нечто, что может служить доказательством. И в силу своей способности к оценке, усовершенствованной опытом и знаниями, найти верное решение.
Дмитрий, внимательно наблюдая за дорогой и бережно ведя свою красивую машину, отвечал спокойно и грустно.
- Вы считаете себя столь искусной, что ищете путь к истине? Но вы никого из нас не знаете. Зачем? Зачем делать выводы, подозревать, мучиться, докапываться, высасывать из пальца? Кому это нужно? Татьяне? Вы ее знали, любили? Кто она вам? Знакомая. Случайная знакомая. Только и всего. Пусть ею займутся соответствующие органы. У вас, когда потребуется, спросят что-то, вы честно ответите. И считайте, что сделали для нее все, что могли.
Белых неодобрительно покачал головой.
- Оставь, Дмитрий, свои сентенции. Варвара Антонова – врач, наученный делать все, что возможно и даже сверх возможного. А в свободное от работы время она занимается анализом того, с чем сталкивается. Скорее всего это объясняется ее характером, но, возможно, я ошибаюсь, и это ее хобби.
- Мне кажется, - сказала Варя, усмехнувшись, - что я стала объектом вашего пристального изучения. Вашего, Григорий Алексеевич, и Вашего, дорогой художник.
- Ничего удивительного, Варя, - откликнулась Софья Викентьевна. – Ничего удивительно. Они так давно никем, кроме собственных персон, не интересовались, и вдруг ты, и ко всему еще событие с Татьяной. Я тебя втащила, можно сказать, обманом в святая святых. Татьяна мертва теперь. Почему? Она была опасна? Чем? Кому? Она мертва и опасности уже не представляет. Ее нет. Но есть факт убийства и труп. О! Это ужасно. Это неосторожно. Давайте подумаем, прикинем, почему ее убили. Все мы читаем детективы и легко ответим. Гриша, ты первый начинай.
- Ой, Соня, перестань проводить с нами свои ужасные опыты, - простонал Григорий. – Ты нас знаешь не один десяток лет. Мы мирные, гуманные, спокойные люди.
- Ха! Отнюдь. Кому-то было выгодно, чтоб она молчала. Удивительная вещь. С нею все едва знакомы, и вдруг – хлоп – и девки нет. Труп. А кругом малознакомые ей люди. Может, она кому-то чем-то насолила и ее в отместку? Вряд ли. Скорее другое. Если уже она что-то сделала, то что дает убийство? Ровным счетом ничего, кроме расследования и перетряхивания всего подряд. Могут и повод найти, и того, кто сделал. А человек пошел на риск. Ва-банк, так сказать. Значит, она могла что-то сделать? Сказать? Что она знала? Что могла узнать? Может, она была на дороге, которая пересекла чей-то путь?
Софья увлеклась и говорила, говорила. – Что можно знать обо мне? Целый ряд мелких глупостей, часть которых я само придумала. Она была моим врачом. Болезней, мешающих моей карьере, как и карьеры, у меня нет. Дальше Павел. Что здесь может таиться? Ну, если б его Татьяна сгоряча убила, это было бы правдоподобней. Но... убита Татьяна. Что она могла знать о Павле? Взятки он не берет, санаторий в его ведении самый обыкновенный, не престижный, рядом с окружной дорогой, почти в городе, туда-то и бесплатно неохотно отдают детей родители. Он, кажется, никого не сбил машиной, не был замешан в махинациях. Ну, что еще бывает у людей в безвыходной ситуации? – Софья Викентьевна оживилась и продолжала:
- Ну, если я о чем-то не знаю, так это мелочь, мне довольно того, что он возникает передо мной ежедневно, и я никуда не могу его упрятать. Он, представляете, порой с Татьяной не здоровался. Интеллигент. Однажды обогнал ее у дверей нашего дома, прошел, хлопнул дверью перед ее носом, вошел в лифт, нажал кнопку и уехал, едва не защемив ей ногу. А я болела, и она поднялась к нам, несмотря на хамство моего мужа. Он открыл дверь и кричит: «Эй, к тебе тут одна пришла!» Татьяна просто побелела вся от злости.
- Соня, довольно тебе болтать, сама уже вся трясешься.
- Если бы ты, Гриша, знал, как я его порой ненавижу! Я не переношу его дикой бороды, голого пуза и чавканья. Когда мы  одни, он чавкает, как свинья, чтоб меня помучить!
- Посмотрите! – воскликнул вдруг Григорий Алексеевич, - кажется, знакомый «Москвич» на обочине!
«Волга» остановилась. Действительно, у обочины стояла машина Демина, осевшая на спустившее заднее колесо. Сергей Исидорович виновато поглядывал на приятеля, пытавшегося поднять домкратом ось, чтобы снять злополучное колесо. Увидев «Волгу», профессор подбежал к машине.
- Случилась неувязка. Я действовал домкратом согласно инструкциям Павла и что-то в нем испортил. Эта вещь перекосилась и не поднимает. Механизмы меня всегда пугали.
Дмитрий вышел из машины, подошел к Павлу, они осмотрели колесо вдвоем, и Дмитрий, вернувшись, сказал сидевшим в «Волге»:
- Придется задержаться на полчаса. Вы, дорогие женщины, погуляйте, а мы поработаем. Сергея придется отстранить от работы тоже.
Профессор со вздохом облегчения устремился под деревья, и, предварительно внимательно осмотрев место метра на три в окружности, подозрительные участки детально исследовав, уселся на траве. К нему подошла Варя.
- Мне кажется, профессор, что вы крайне мнительны.
- Знаете, Варвара Антоновна, - доверчиво поднял на нее свои круглые глаза Сергей Исидорович, - я совершенно не знаю никаких трав, кроме одуванчиков, которые могу отличить от других растений только в пору цветения означенных.  А здесь могла быть крапива, а я имел как-то неосторожность... и запомнилось. К тому же может быть сыро... Или слизняк какой-нибудь...
- Тогда понятно, - опускаясь недалеко на мягкий дерн, сочувственно промолвила Варя.
Они молчали. Молчание затянулось, и Варя сказала:
- Здесь,  наверное, пропасть грибов... У дороги вряд ли, а чуть дальше могут быть. Я не любительница и к новому сезону всегда забываю, чем отличаются ложные лисички от съедобных, но дважды в жизни и мне крупно везло.



- А вот Павел с Софьей серьезные грибники. Удивительные истории от них можно услышать. И лес очень любят. Вон, посмотрите, Софья, как спаниель на охоте дичь скрадывает. Спаниель скрадывает?
- Понятия не имею.
- И я не знаю. А вот Павел, тот знает. Ага, Софья что-то нашла.
- Ребята! Посмотрите, какой я белый гриб нашла! какое место чудесное! Я поброжу немного! – с опушки леса прокричала им Софья.
Дёмин и Колесов ее не услышали, а Варя приветливо махнула рукой.
Подошел и сел рядом с профессором Григорий Алексеевич. Он меланхолично молчал, потом сорвал крупную ромашку и стал задумчиво обрывать лепестки. Оборвав все, оторвал головку, потом листья и отшвырнул помятый стебель.
- Знаете, - сказала Варя, - милиция приобщила к делу носовой платок. Мне кажется, это ваш, профессор.
Сергей Исидорович с испугом посмотрел на нее, потом пошарил по карманам и вынул белоснежный, аккуратно сложенный платок.
Варя смутилась.
- Я была уверена, что ваш. Он такой же, как этот и с выработкой по краю.
- Да, похоже, что мой. Я имею привычку брать с собой два платка, мало ли что бывает. А что с ним, с этим платком? Они что, все подряд приобщали?
- Не знаю, подряд ли, но на том платке была кровь.
- Ну и что, - недовольно буркнул Григорий, - что вы хотите этим сказать?
- Ничего, просто вспомнила, вот и все. Странная история. Наверное, доказательства какие-то будут, ведь тот, кто сделал это, сделал внезапно, был толчок, импульс какой-то. О следах, отпечатках, наверное, не думал.
- Думал, - заверил Григорий Алексеевич. – Дарья ведь говорила, что на веранде он мыл нож.
- А моим платком его вытер, вполне понятно, - сказал профессор.
- Отпечатки могли остаться на бутылке, из которой он лил воду. Конечно, его найдут, вычислят. Он, возможно, уже раскаялся, но изменить ничего нельзя. Он, пожалуй, теперь очень сожалеет...
- Мы не можем этого знать, - сказал инженер.
 А Софья, видимо, обдумывает в одиночестве свои обличения, - продолжала Варя.
- Да? – встрепенулся профессор, а она что-то говорила обо мне?
- Нет, не успела, - ответил Белых. – Она очень возбуждена. Это происшествие еще сыграет с каждым из нас свою шутку.
Сергей Исидорович вдруг поднялся и быстро пошел к машинам. Он остановился рядом с согбенными трудом Павлом и Дмитрием и что-то стал быстро говорить, поглядывая в сторону густого леса. Мужчины ему ответили, и он, успокоенный, вернулся на свое место возле Вари и инженера.
- Я подумал, как бы Софья не забрела слишком далеко. Лес меня всегда как-то тревожит, неуютно в нем. Я сугубо городской житель, и милее тропинок, называемых тротуарами, у меня нет. В городе я дома. Грибы меня привлекают только соленые, когда жена их ставит на стол в граненом блюде, политые растительным маслом, приготовленным из жареных подсолнечных семечек, приправленные сверху свежей зеленью... А рядом картофель разваренный, душистый, парком исходит. Да... А соленые грузди – отменное лакомство. Прекрасно их готовила твоя Маша, Гриша. Теперь нам не едать таких. Какие удары наносит нам жизнь: «одних уж нет, а те далече...» Что ж, будем жить...
- Не надо о Маше, я прошу тебя. Соль на раны. И так порой волком вою, - угрюмо перебил его славословие Григорий Алексеевич.
- Да, да, да. Прости. Прости...
Григорий вскочил и быстро углубился в лес. Варя и профессор молчали. Было слышно, как поодаль жужжит шмель. Тихо шумели, раскачиваясь, верхушки елей. Это была тишина, которую хотелось слушать, эта тишина свистела, шуршала, шелестела, околдовывала.
Говорить е хотелось. Молчание угнетало. Варя смотрела в сторону машин. Павел и Дмитрий задумчиво застыли около снятого колеса. Она перевела взгляд на профессора. Тот отчужденно смотрел куда-то в сторону.
Варя приподнялась, отряхнула юбку и, ничего не объясняя, пошла к лесу. Она почувствовала на себе тяжелый взгляд профессора и, ускорив шаги, скрылась от него в зеленом сумраке. Она сделала всего несколько шагов в глубину чащи, как почувствовала разницу жизни опушки леса и самого леса.
Здесь уже не было тишины, деревья шумели тревожно, временами гулко раздавался какой-то резкий треск, не было беспечного щебетания птиц, все шуршало, шевелилось, дышало.
В душе Вари поселилась смутная тревога и, остановившись, она крикнула:
- Софья!


Дмитрий отложил домкрат и вытер ветошью перепачканные в пыли и машинном масле руки.
- Паша, теперь давай вдвоем. Мой гаечный ключ удобней, возьми у меня в багажнике, сейчас он нам пригодится. И как это оказалось, что ты выехал без запасного колеса? Давай камеру, надо подводить черту под этой работой.
Павел потер поясницу, неторопливо двинулся к «Волге». Склонившись над открытым багажником, долго гремел там железками.
- Слушай, а ключа-то здесь нет.
- Быть не может! Посмотри еще, где-нибудь завалился, наверное.
- Где тут заваливаться, у тебя здесь полный порядок. Ни черта не понимаю. – И Павел вернулся к «Москвичу», из багажника которого было вытащено на обочину все: ящик с каким-то замасленным барахлом, черный халат и насос. Немного в стороне от всего этого лежала зеленая кожаная мужская куртка.
Павел взял одну камеру, еще хранившую на резине следы талька, и бросил под ноги Дмитрию.
Оглядев опушку, он недовольно сказал:
- Никого нигде нет. Все смылись куда-то. Одни мы тут уродуемся. Ты извини, я тоже на минутку отбегу.
Дмитрий, расправляя камеру, кивнул и услышал, как зашуршали куда-то в сторону шаги Павла.


Варя позвала Софью еще несколько раз. Напрасно. Ей казалось, что звук ее голоса гас в зарослях в нескольких шагах от тропинки, едва заметной, поросшей травой, пересеченной бесконечными узлами выступавших из земли корней. Тропинка уводила ее все дальше от шоссе. Солнце еще не село, и его золотистое сияние, пробиваясь сквозь густую листву, странно высвечивало деревья, создавая причудливые тени. Мысли Вари вновь и вновь возвращались к разговору в автомобиле. Что-то в нем было странное, смутное, тревожное. И это «что-то» она никак не могла уловить. Во всяком случае, Софья слишком много болтала. Пока, пожалуй, лучше не говорить о своих соображениях. И все-таки, почему убийца разделался со своей жертвой так грубо? И разве можно не знаю, кто это, предугадать его следующий ход? А Софья вела себя так, будто хотела вызвать огонь на себя. Только в одном случае ей нечего бояться, если Татьяна – ее жертва. А мотив? А она, Варя... Не слишком ли очевидно было то, что ей хотелось как можно глубже вникнуть в ситуацию, вызнать исподволь о причастных к этому делу? Была ли в том, что она уже знала, разгадка тайны?
Вдруг чья-то рука резко сжала ее запястье...
- Фух! Как я испугалась! – выдохнула Варя. – Разве можно так шутить?!
- Извини, - прижав руку к сердцу, сказала Софья Викентьевна, - но ты разве испугалась? Нечаянно получилось, прости меня. Я выходила из-за дерева, когда ты прошла. Вот и получилось неловко. А я ничего не нашла. Да и не искала. Все ходила и думала. Я тогда в доме испугалась, конечно, сильнее, чем ты сейчас. А потом как-то думать обо всем было некогда. То кормить всех надо было, то собирать. Обыденность дел значительно облегчает жизнь. Она как-то катится вместе с делами вперемешку. А в машине у меня было ощущение, что на нас спустили большую сеть. И в сети этой мы все барахтаемся, каждый в отдельности, и никто из нас другому не поможет, и каждый запутывается все сильнее.
- Надо возвращаться, - прервала ее Варя, - и чем скорее, тем лучше.

Григорий Алексеевич приблизился к краю леса. Он шел к дороге. Сквозь редеющие стволы и ветви уже ясно различались два автомобиля. Людей рядом не было. Это несколько удивило его, и он прибавил шагу. Вскоре он удивился еще больше, увидев, что у «Волги» открыт багажник, а у «Москвича» и обе двери. Аккуратно прикрыв двери машины, он присел на капот и закурил. Его лицо, обращенное к лесу, выражало непонимание, а складки между бровей некоторое беспокойство. Посидев так минуту, он полуобернулся в сторону шоссе и окаменел. Пальцы, державшие сигарету, ослабели, и она упала: с другой стороны, у багажника «Москвича» он увидел распростертое тело художника... без головы. От ужаса он обмяк, но через миг понял, что ошибся: голова была на месте, только обмотана зеленой кожаной курткой Дмитрия, которая в сочетании с травой не сразу бросалась в глаза. Крови не было видно, но распластанное на траве тело ужасало самим фактом своего существования.
Убийца здесь. Он действует, он опасен. Опасен не только хладнокровием и жестокостью, но и нелогичностью поступков, наводящей на мысль о маньяке.
Белых, подойдя к Дмитрию, несколько секунд тупо смотрел на него, затем, встав на колени, откинул куртку, которая была наброшена на голову художника, лежавшего вниз лицом, с трудом перевернул его на спину и приник ухом к груди. Сердце билось. Волосы на голове слиплись от крови.
Григорий приподнял голову Дмитрия, придержал ее одной рукой, а другой резко хлопнул Дмитрия по щеке. Тот мгновенно открыл глаза и сел.
- Ты что, совсем ополоумел? То с ног сбивает, то по морде бьет! Черт, - он осторожно потрогал голову. – Чем это ты меня по башке треснул? И вообще, что это вы все на меня таращитесь? – он недовольно обратился к подошедшим Варе и Софье и с удивлением слушавших его.
- Дима, вы что, подрались? – шепотом спросила Софья Викентьевна.
- Слушай, уведи ее бога ради отсюда, - раздраженно проговорил Григорий, обращаясь к Варе.
- А что случилось? – пыталась понять Софья, - у него что, солнечный удар?
- Да что-то в этом роде, - уже спокойней ответил инженер, - только уйдите, пожалуйста.
Варя взяла Софью Викентьевну за локоть и отвела в сторону. Они сели в траву.
Дмитрий, привалившись к колесу машины, что-то негромко рассказывал. Фигура Григория закрывала художника и была видна только правая рука его, что-то утверждавшая.
Из подлеска Бодо вышел профессор и, размахивая прутиком, двинулся к машине. Почти сразу же за ним из-за деревьев появился главный врач. Вот они подошли к красному «Москвичу». Инженер  и художник замолчали, внимательно вглядываясь в приближавшихся. Внимательно следила за всей группой и Варвара Антоновна. Она понимала, что случилось что-то чрезвычайное.
- Надо идти к машине Софья. Что-то произошло.
Софья Викентьевна отмахнулась.
- Иди, мне все надоело. Все равно, я устала.
Варя подошла к «Москвичу» одновременно с Деминым и Яхновским.
Павел уже увидел несколько растерянное лицо Григория и, еще находясь в отдалении, спросил громко:
- Что,  опять что-то сломалось?
Григорий сел на траву и проговорил:
- Диму кто-то по голове ударил
Павел уставился на художника своими слегка повыцветшими глазами. Через миг, обретя дар речи, недоуменно спросил:
- Как это «кто-то»? Ты что, память потерял?
Григорий рассердился:
- Это не шутки! Я подошел, а у него на голове куртка, и он распростертый без сознания.
- Дима, ты что-нибудь скажешь? – заботливо осведомился профессор.
- Да и говорить нечего. Кто-то сзади подошел. Я думал, что это Павел. Я сидел на корточках, работал. И вдруг куртка у меня на голове и все. Потом меня Гриша в чувство привел.
- Ребята, скажите, может, кто пошутил? – просительно посмотрел на профессора и главного врача Григорий.
Дмитрий пощупал голову, поморщился, горько вздохнул:
- Да, от такой шутки можно в ящик сыграть. Сначала знакомую кто-то шутя режет, потом друга шутя по голове бьет. Шуточки ваши нехорошие.
Павел закричал:
- Ты что так огульно: «вы», «ваши». Что, тут банда действует, что ли? – было видно, что он напуган.
В лице Дмитрия виделось оскорбление, он был угрюм и насторожен.
Профессор держался лучше всех. От его утреннего испуга не осталось и следа. Выслушав то, что поведал художник и, внимательно оглядев всех, он будто вновь обрел самого себя.
Все поглядывали друг на друга и молчали. Молчали. Молчание тянулось, как резина.
- Ладно, ты, Дима, отодвинься, а мы доделаем дело, - сухо и настоятельно сказал Павел Иванович. – Поставим колесо и дальше двинем. Домой пора. И разойдемся. То, что тут случилось, плохо и непонятно. Подождем, пока милиция вызовет. Да, надо ехать.
Варя видела лицо Павла, его сосредоточенную деловитость; серьезные глаза остро смотрели из-подо лба, и борода не казалась ни смешной, ни лохматой.
Сосредоточенный и молчаливый, он брал из ящика инструменты, коротко отдавал приказания Григорию и Сергею.
Варя вернулась к Софье Викентьевне  и пристроилась рядом. Софья сидела, обняв колени руками.
- Не рассказывай. Жесты их были так красноречивы, что я поняла совершенно все. И слышно было все. Странно... Сделать такое... И ходит рядом. А сколько не всматривайся в лица, ничего не увидишь. Лица? Маски? Где лицо, а где – маска? Как это странно, и как странно и как страшно. Ты что об этом думаешь?
- Я пока не думаю. Я смотрю.
- Смотришь, вот как... А вот задача: жил, был, как все. А стал убийцей. И еще нападение на Диму.
- А это он, вы думаете?
Софья встрепенулась, в упор посмотрела на Варю.
- Не путай меня. Это дело рук одного человека.
Они замолчали.
С колесом скоро все было окончено. Что-то проверено, что-то подкручено.
Павел махнул женщинам, подзывая.
- Можно ехать. Я думаю, Соня, что тебе нужно сесть в собственную машину. И вас прошу, Варвара Антоновна.
- Извините, я еду в «Волге». Мне так удобнее, извините.
И она отправилась к голубой машине.
И художник, и инженер были несколько озадачены, когда она, открывая дверцу, сказала:
- Если не возражаете, я с вами.
- Садитесь, - устало ответил художник.
Красный «Москвич», поурчав, стал съезжать на дорогу. Бесшумно, обгоняя его, скользнула голубая «Волга». Сидевшие в ней молчали. Машину теперь вел Григорий Алексеевич. Художник вздыхал, трогал голову в том месте, где волосы слиплись от крови. Потом, повернув к Варе грустное лицо, сказал:
- Меня кто-то хотел убить. Странное дело, - и, горестно вздохнув, отвел взгляд.
- Если вам не трудно, не могли бы вы повторить, как это случилось, - попросила Варя, употребив много вежливых слов. На ее пациентов это всегда действовало безотказно, и теперь эти слова сделали свое дело.
- Павел оставил меня возле машины и ушел, вследствие необходимости, в лес. Я подкачивал камеру. Прошло совсем мало времени, когда послышались шаги, кто-то подошел и остановился сзади. Я подумал, что вернулся Павел, и сказал: «Ну, Паша, полный порядок. Сейчас поставим колесо». И вдруг моя куртка, лежавшая рядом, взметнулась вверх. Я подумал: «Что за черт?» и не успел обернуться, как моя голова оказалась в черном пространстве, и я не успел больше ничего подумать, удар по голове и все. Потом прихожу в себя, а Григорий бьет меня по лицу. Бить по лицу, Гриша, это очень плохо. Это унижает, и мне сейчас просто говорить об этом неприятно.
- А то, что тебя громыхнули по крышке черепа, это вспоминать приятно. Варя, объясните ему, почему мне пришлось это сделать.
Варе не хотелось давать объяснение, но, преодолев это, она сказала:
-Другого способа вернуть вам создание у вашего друга не было.
- Да... а другой приласкал железкой. Знать бы, кто этот заклятый друг.
- С друзьями в эти выходные дни у вас плохо, - посочувствовала Варя. – А можно, я пощупаю вашу голову? Надо, наверное, заехать в какую-то клинику, в травмопункт, сделать снимок черепа.
- Пожалуйста, смотрите, за показ денег не берем, - грустно пошутил художник.
Варя ловкими пальцами прощупала, словно слегка касаясь, голову Дмитрия, немного путаясь в курчавых волосах, потом осторожно раздвинула волосы в том месте, где они слиплись, желая осмотреть рану, но Дмитрий откачнулся:
- Всё, всё! Закрыто для осмотра! Вам бы мужским парикмахером работать, огромные чаевые имели бы.
Разговор метнулся в сторону от происшествия. Варя засмеялась.
- Мужским парикмахером? Чаевые? Шутите? В наше время кавалеры пытаются уклониться от подарка цветка своей даме, не говоря о более дорогих. А чаевые, думаю, дают копеечные. К женщинам в дом ухитряются приходить с пустыми руками, пьют, едят на дармовщину и прощаются с легким сердцем, осчастливив ее своим мужским вниманием. Сейчас для женщины мужчина лишь денежная издержка. Мужчины свободны от благородства, жалости, верности и даже смелости.
Белых подал голос:
- Однако вам не везло с мужчинами.
Варя вздохнула.
- Да, мне не везло. Меня любил бескорыстно и верно единственный мужчина. Это был мой дед. Когда мужчина любит, женщина это всегда чувствует. И для любящего естественно желание взять на себя заботы о женщине...
- А любовь с первого взгляда? – осведомился художник, - она как, пустой звук, сударыня Всезнайка?
- Говорят, что она есть. Но нужно, чтоб были следующие встречи. А то можно и забыть, что полюбил.
Григорий Алексеевич, не оборачиваясь, заметил: - А я и не предполагал, что вы несколько циничны. Я ведь за вами наблюдаю.
- Это было особенно заметно утром, когда шел дождь...
Григорий засмеялся.
- Не отрицаю, я много видел. А еще я знаю, что вы не употребляете духи. Почему?
- Интересное наблюдение. Из чего заключили?
- Ну, это просто! Мы танцевали, так? Ваши волосы пахнут волосами. И ничего парфюмерного. Запахи в волосах путаются и остаются несколько дней. Ваша одежда тоже не дала информации. Так что можно сделать вывод, что вы, если и употребляете духи, то крайне редко. А какие из существующих у нас французских вы предпочитаете?
Варя пожала плечами.
- Я не могу предпочитать их, это мне не по карману. Обхожусь отечественными.
- Надеюсь, это не «лесной ландыш» и не «Белая акация»?
- Да, мои духи совсем другие. Это «Торжество» и очень редко, по настроению.
- А вот Татьяна любила шик, правда, Гриша? – художник в беседу вставил свое слово.
Григорий дернул плечом.
- Откуда мне знать?
- О! Будто, будто... Не надо только ваше заливное из нашей баранины делать!
Варя откинулась на спинку сиденья и оголенной шеей почувствовала теплую кожу куртки Дмитрия, лежавшую у заднего стекла салона машины. Она взяла ее, разложила на коленях, внимательно рассматривая кожу и подкладку.
Потом рассеянно посмотрела в окно: машина въехала в город. Повернувшись к Дмитрию, положила руку на его плечо:
- Я настаиваю на том, чтобы подъехать к больнице и сделать снимок.
- А вас куда подвезти? – осведомился хозяин машины.
- Меня устроит любое метро.
- Гриша, разве мы не джентльмены?
- Джентльмены, успокойся. Где ваш дом?
- На Ломоносовском, у рынка.
- Семь верст не крюк, а мы уже на Стромынке.
До дома Вари ехали в молчании. В городе в эти дни дождя не было. Духота окутывала город и, жаркая, пахла асфальтом, резиной, выхлопными газами, струилась и, ворвавшись в машину, вмиг вытеснила прохладу загородного воздуха и прилипла к телу.
Мелькнула слева красная пожарная каланча, и ветер донес запах зелени из парка. Через несколько минут пересекли Садовое кольцо и в потоке машин выкатились на Бульварное. Мелькнул Чистопрудный бульвар, Покровские казармы, проскочили мост через Яузу.
Варя с удовольствием смотрела в окно. Вот хорошо знакомая Пятницкая и вновь садовое кольцо. Проплыла шаболовская телевизионная башня, и до дома осталось совсем немного. Машина катила по затененной деревьями улице Вавилова, а навстречу ей громыхали знакомые трамваи.
Варя попросила повернуть на Ломоносовский проспект за институтом Педиатрии и, проехав его, остановиться. Григорий Алексеевич молча исполнил ее просьбу.
Художник вышел из машины вместе с Варей и, открывая багажник, сказал негромко:
- Я думаю, что мы еще увидимся. Телефон ваш я возьму у Софьи, так что не удивляйтесь, если позвоню.
Она опустила сумку на газон с увядшей и истоптанной травой.
Дмитрий сел в машину и махнул ей прощально, она подняла руку в ответ.
«Волга» быстро двинулась в сторону Ленинского проспекта.
Пропустив поток машин, Варя перешла дорогу.
Дом, в котором она жила, стоял прямо у тротуара. Высокая белесая кирпичная башня с глубокими лоджиями светилась в сумерках.
Варя спустилась во двор по крутой лестнице с выщербленными ступенями, обогнула стоявшие машины и вошла в подъезд. В доме было тихо и прохладно.
Наконец, поднявшись на лифте, она вошла в квартиру, показавшуюся ей земным раем. Оставив сумку в коридоре у двери, босиком пробежала в ванную. Сюрпризов не было: горячая вода, как обычно в это время года, была отключена, Варю охватило бессильное бешенство, и она села на край ванны. Погрустив секунду по поводу несбывшейся надежды, она бросила в ванну деревянную решетку и встала под холодный душ.
С остервенением растираясь жестким мохнатым полотенцем, Варя думала о том, что художник за эти два дня был наиболее разговорчивым на последнем участке пути. Как будто удар по голове его расшевелил.
- Удар по голове... – вслух подумала она и, едва прикрывшись халатом, принялась рыться в книжной полке, где прятались институтские учебники.
- Наконец, - прошептала она, увидев зеленую обложку учебника по судебной медицине.
За окном сгущался мрак.
После лихорадочных поисков истины Варя отбросила учебник и растерянно уставилась в угол комнаты. Потом, открыв одну из полок большой встроенной деревянной стенки, она достала несколько старых телефонных записных книжек, которые бережно хранила. Разложив их на кухонном столе, выписала несколько телефонов. Сегодня звонить было поздно и хотелось спать. Наскоро перекусив яичницей, нисколько не отвлекшей ее от мыслей о прошедшем дне, она легла на софу.
Варя была недовольна собой. Воспоминания выхватывали отдельные эпизоды, и логики в этом она не видела никакой. Это было похоже на то, как неумелый ребенок бьет пальцем по клавишам рояля, и из этого не получается ни музыки, ни ритма.
Прикрывшись простыней, попыталась уснуть. Она считала всех слонов, которые переходили речку, их уши, их ноги, потом считала баранов, которых заталкивала в вагоны, потом поняла, что сон не придет, и она остается наедине со своими мыслями.
Варя, Варвара Антоновна Пажетнева, молодая женщина тридцати лет, была хирургом. Решив однажды, что ее призвание медицина, она стала врачом. Будучи  человеком нетерпеливым и нетерпимым, она выбрала хирургию, чтобы помогать быстро и хорошо. Ей нравилась ночная работа, скорая помощь. Быстрые выводы, правильный диагноз, красиво сделанная операция приносили ей истинное наслаждение.
Ее способность быстро и правильно ставить диагноз была замечена еще в вузе. Ее умение обнаружить то, что студенты обычно упускают, и видят только, когда покажет преподаватель: сглаженность складок, небольшую отечность, изменение цвета кожи, блеск глаз, возбуждение больного, когда, казалось, этого не должно быть, всякие неясности влекли ее. У нее было какое-то чутье на симптомы.
И сегодня, Варя вынуждена была признаться самой себе, она впитывала и видела то, во что вникать было необязательно. Сегодня она чувствовала, что в ее жизни случилось нечто неожиданное. Жизнь Вари с тех пор, как она стала врачом, была определена. Как врач, она обязана оказывать помощь людям на работе в больнице, в доме, где она жила, на улице или в поезде, если она видела нуждающегося в ее помощи, она оказывала ее. Часто это была вовсе не врачебная помощь, а просто человеческая.
В больнице ее воля, ее интуиция, ее борьба были направлены на облегчение страданий больного, выявление причин и исполнение своих определенных обязанностей.
Сегодня возникло положение, аналогичное ее повседневной жизни, «и однако, - сказала она и села в кровати, - из ряда вон». Коллектив, в который она попала, оказался больным. В нем существовало что-то, похожее на раковую опухоль. Чужеродный, как опухоль, организм пытается выжить за счет других.  Варя посчитала обыкновенным провести исследование коллектива так, будто это больное существо; исследование, аналогичное тому, какое она делала в больнице. Врач, это общеизвестная истина, - тот же следователь. Об этом писали не раз. Порой больные активны и стремятся помочь своему врачу, другие пассивны, третьи активно отрицательны.
Врач ищет болезнь, строит версии, проводит исследования, отметая одну версию за другой, выявляя то главное, что составило опасность для жизни.
Хирург работает в экстремальных условиях: время диагностики у него сокращено. Ему нельзя проводить эксперименты. Порой диагноз ставится в считанные минуты; так называемый предварительный должен быть правильным. От этого зависит выбор и ход операции, быстрота помощи и исход.
Она лежала и думала так, и вокруг нее что-то плыло, как туман. Это были неясные мысли, прозрачные, как туман. Они клубились и расплывались и ускользали в сон. Варя уснула.
Ей снился берег озера, оттуда поднимался удушливый желтый пар. Как недавние мысли, он клубился и надвигался на Варю. Вдоль берега мимо нее прошел одетый в фуфайку большой птеродактиль. На ногах у него были черные резиновые калоши, и от него несло падалью.
Варя проснулась, глянула на часы. Еще можно спать. Ноги и руки ее были влажными. Она вытерла их простыней, передвинулась на прохладную часть постели и вновь уснула.
Будильник вырвал ее из сна. И она сразу вспомнила о вчерашнем происшествии. Был понедельник. Жизнь шла своим чередом.


Софья Викентьевна отдернула штору на окне и вздрогнула. Из-за домов выкатывалось солнце, красное  и злое. И Софья впала в тоску. Она молча приготовила завтрак, молча подала на стол, ее не затронули небрежность туалета мужа и дочери, она не сделала никакой попытки дать им наставления.
В мужа это вселило тревогу. Вчерашние события выбили его из привычной колеи. А сейчас он отметил, что повседневная пустая болтовня жены, ее язвительные замечания, полотенце на голове, бессильные сцены уже давно не трогали его, только порой вызывали злое желание подразнить.
Ее молчание и какая-то устраненность не только озадачили его, он почувствовал к ней несвойственную ему щемящую жалость.
Когда за мужем и дочерью захлопнулась дверь, Софья опустилась на табурет и выронила из рук тряпицу, которой вытирала стол. Она не слышала, что в раковину из крана лилась вода, не слышала, как громыхал крышкой кипящий чайник. Она ни о чем не думала. Она устала. Устала от работы, которая была ей не по душе, устала от бесконечных домашних дел, от того, что надо было выглядеть (она так считала) стойкой, жизнерадостной, веселой, следить, чтоб зарождающиеся домашние конфликты гасли, чтоб у мужа были чистые рубашки, чтоб не подгорела каша, чтоб у дочери не было опасных связей, а у мужа нестриженых ногтей. И всегда помнить, что утром на работе она должна быть собранной, красиво причесанной, одежда ее должна быть безупречной, а руки ухожены. К тому же она должна слышать каждое слово, обращенное к ней, и быть терпеливой и понятливой. Становясь за стол перед классом, Софья Викентьевна всегда чувствовала примерно то, что чувствует солдат перед артиллерийской атакой. А к этому не привыкнешь. Софья Викентьевна Демина была учителем в средней общеобразовательной школе.
С Варей Софья Викентьевна познакомилась в Судаке на отдыхе. В тот день Софья потеряла серьгу. Это была одна из тех серег, о которых вчера упоминали. В тот момент, когда Софья осознала потерю, она испытала к себе такую же жалость, как если б серьга была бриллиантовая.
Софьины тихие стенания услышала соседка по пляжу. Эту женщину Софья обнаружила, разглядывая от безделья окружающих, и отметила в ней какую-то необычность. Женщина была молода, хороша собой и совершенно одна. Попытки пляжных ухажеров познакомиться она решительно отклоняла. Софья, имея собственное мнение о манерах, находила в поведении этой незнакомки много странностей и несообразностей. Софья чувствовала, что, пребывая в одиночестве, эта женщина не казалась одинокой, будто именно это доставляло ей наслаждение. Она далеко заплывала, подолгу оставаясь в море, не поручала никому присмотреть за своей одеждой, ни с кем не вступала в разговоры. И в то же время чувствовалось, что она наслаждается жизнью.
В тот злополучный день, когда Софья Викентьевна потеряла серьгу и заметалась в растерянности, соседка, внимательно присматриваясь к поискам Софьи, спросила, какая беда ее настигла.
Софья Викентьевна обрадовалась уже тому, что есть кому поплакаться на судьбу и постигшую беду. Женщина очень внимательно  выслушала ее жалобы и предложила свою помощь. Софья усомнилась, что кто-то может ей помочь. В ответ соседка улыбнулась и ответила, что ей очень знакомо все, что происходит с Софьей Викентьевной, ибо она сама часто бывает рассеяна и постоянно что-то теряет и ищет. И у нее выработалась система, следуя которой можно отыскать любую потерю. Так они познакомились. Варя, так звали соседку, оказалась москвичкой, как и Софья Викентьевна.
- Давайте-ка вспомним, Софья Викентьевна, когда в последний раз вы видели две серьги.
- Ну, это просто! Это было сегодня в комнате пансионата. Я отдыхаю в пансионате. Я точно помню, как надевала их утром перед маленьким зеркалом и тщательно застегнула.
- А не отвлекло ли вас что-то от этого занятия?
- Представить не могу. Одевшись, я приготовила все для пляжа, о серьгах больше не думала. И вдруг случайно здесь, причесывая волосы после купания, чувствую, что серьги нет.
Софья еще раз исследовала пляжную сумку, гальку и песок рядом, а Варя, подумав, вдруг уверенно сказала, что серьга в пансионате, она не потеряна, так как и не надевалась. День у Софьи Викентьевны был безвозвратно испорчен, в находку она не верила, но попросила Варю пройти с ней в пансионат и поискать там, если та может утверждать такие невероятные вещи.
Варя усмехнулась и согласилась.
На тумбочке возле зеркала серьги не было, но она лежала на столе. И тут, всплеснув руками, Софья вспомнила, что к ней заходила приятельница из соседней комнаты, чтобы взять консервный нож. И, видимо, потом, не вспомнив о серьгах, она отправилась на пляж.
Она с благоговением смотрела на Варю.
- Но как вы угадали? Как вы узнали, что серьга осталась в комнате? Поделитесь, иначе я сегодня не усну! – воскликнула Софья Викентьевна.
Варя внимательно посмотрела на Софью, и та стушевалась. Софье почудилось, что ее увидели насквозь, а то, что в ней видят, обыкновенно и скучно.
Варя вздохнула и ответила:
- Ничего особенного в моей догадке нет. Вы слишком суетились и несколько раз возвращались к уже осмотренным вещам, трогали вновь и вновь ухо, будто не доверяли тому, что очевидно. Я подумала, что вы – человек, скажем мягко, не совсем уверенный в себе, склонный многому не верить или, вернее, не доверять. Однако я видела вас на пляже не однажды, и мне каждый раз бросалась в глаза тщательность: то, как вы складываете вещи, как всегда закрываете сумку и никогда наспех не суете ноги в босоножки, а аккуратно застегиваете ремешки и всегда в ту же дырочку. Однажды вы сделали это не так и тут же исправили ошибку. Когда вы посетовали на то, что потеряли серьгу, да еще бриллиантовую, я в этом сразу усомнилась. Замки у таких серег надежны и сами по себе не расстегиваются. Делать обыкновенные дела кое-как вы не умеете. Это даже не привычка, это то, что в нас заложено. То есть если б вы надели эту серьгу, то обязательно застегнули, а раз так, она бы не потерялась. А если она не потерялась, значит лежит там, где ее оставили. Вот и все.
- Варя! Это ошеломляюще! Кем же вы работаете? Кто вы? Следователь?
- Я просто обычный врач. Когда я была студенткой, нас учили быть предельно внимательными к больным: как он вошел в кабинет, как движется, как смотрит, как садится. Врачу это дает многое. Если врач к тому же умеет спрашивать и слушать, его диагноз будет почти всегда правильным.
После события с серьгой Софья Викентьевна была уверена, что знакомство продолжится. Как же она была удивлена, когда на следующий день Вари на пляже не оказалось! Не появилась она и потом, хотя Софья Викентьевна наверняка знала, что Варя в Судаке и уедет не скоро. Вдруг однажды она ее увидела на рынке.
- Куда вы запропали? Я боялась,  что больше с вами не встречусь. Здесь такое скучное место, хоть волком вой.
Губы Вари дрогнули в улыбке.
- Я переменила место стоянки. Теперь я отдыхаю у Новосветского заповедника под горою Сокол. Там мало людей.
- Понимаю... – грустно заметила Софья, - я вам помешала, и вы ушли. Извините, возьмите меня однажды с собой. Одна я как-то не решаюсь куда-то двигаться. А здесь пыльные улицы, переполненный пляж, да еще эта угрюмая крепость и всё. Я просто впадаю в хандру.
Софья это сказала просто так. Ее вполне устраивала пляжная жизнь, она уже успела завести несколько интересных знакомств, но загадочность Вари ее притягивала. К тому же сегодня, стоя рядом с этой уверенной, невозмутимой женщиной, Софья почувствовала в себе какую-то ущербность, и ей всеми силами хотелось доказать, что в ее собственной душе изъяна нет и что Варя слеплена из такого же теста, что и она, и так же уязвима в жизни, как сама Софья и другие знакомые ей женщины.
Софья считала жизнь игрой и играла в ней терпеливую жену и хлебосольную хозяйку, наставницу или подругу. А то вдруг меняла эту роль и обрушивала на какого-нибудь нового знакомого вдруг будто бы пробудившуюся страсть, вовлекая его в эту игру, надоедая звонками и письмами, слезами и клятвами. Потом она рассказывала подругам: «Ах, он меня так любил, но мой муж! Я его никогда  не оставлю, мне дорога моя семья. Семья священна». И играла роль жертвы семейного очага.
Она любила интриги и была уверена, что все люди ей подобны, что у всех есть пороки и изъяны, что все, если нужно, лгут и притворяются.
Познакомившись  с  Варей,  она  поняла,  что  жизнь  свела  ее    с человеком   другого   порядка.    С   человеком,  у которого иное отношение к жизни, к людям, к быту и к работе. Сначала ей казалось это занимательным и смешным. Потом она прониклась к Варе уважением.


Варвара Антоновна сидела в небольшом зале клиники в последнем ряду. Шла обычая врачебная конференция. Дежурный врач докладывал о прошедшей ночи. В ее палату поступили двое больных, одного срочно прооперировали, у другого неясный диагноз. Мысли ее путались в событиях вчерашних и сегодняшних.
Рабочий день шел, как обычно, если можно говорить об обычности в хирургическом отделении: обход больных, операции, перевязки, записи в историях болезней и, наконец, последний взгляд на оперированного больного в реанимации: пульс, повязка – все, как надо.
Думы о происшедшем в воскресенье вращались в каком-то заколдованном круге. Никаких новых идей, ни одной свежей мысли.
Дома в прохладном безмолвии квартиры она открыла, наконец, свою большую сумку, с которой вчера была на даче. Вынув халатик, она увидела чужую записную книжку. С удивлением откинув глянцевую черную обложку, обнаружила пометку: Алтухова Татьяна Яковлевна и ее номер телефона. Вот так дела! Как она могла к ней попасть? Не раздумывая долго, Варя набрала телефонный номер Софьи Викентьевны. Длинные гудки прервал томный голос безумно уставшей женщины. Услышав голос Вари, она оживилась.
- Ты видела телефонную книжку? Это я на всякий случай тебе сунула. Бери ее и быстро ко мне. Я звонила тебе на работу утром, но ты уже оперировала. Приезжай, Павла не будет до одиннадцати.
Скоро Варя уже звонила в знакомую дверь. Софья Викентьевна, схватив Варю за руку, потащила ее на кухню.
- Давай посмотрим книжку, вдруг там есть что-нибудь интересное.
В книжке оказалось обилие телефонных номеров с адресами и диагнозами – клиентура. Видимо, Татьяна прилично подрабатывала на визитах.
При  помощи Софьи, лечившейся в клинике и обладавшей, как оказалось, редкой памятью на имена, фамилии, телефоны, они отобрали и выписали с десяток номеров сотрудников кардиологической клиники, затем телефоны подруг, которых Софья Викентьевна знала. Отдельно – мужские фамилии и имена – на всякий случай, авось пригодятся, ведь книжку в ближайшие дни надо будет отдать следователю.
Варя попросила у Софьи Викентьевны телефоны инженера,  художника, профессора. Софья предложила свою помощь: обзвонить подруг Татьяны, вот только о чем спрашивать и говорить, она понятия не имела. Да и Варя пока не очень понимала, как строить разговор, с чего начинать.
- Понимаешь, Варвара, Татьяна была несколько суховата с людьми; нельзя сказать, что нелюбезна, с больными держалась по всем правилам врачебной этики. И со всеми – границы. Она всегда была скрытна, очень мало рассказывала о себе. Даже не знаю, как о ней можно что-то выведать. А у тебя специальность такая – с людьми говорить. Расспрашивай сама для начала. Я знаю о людях много, знаю о разнообразных подходах, но у самой не очень почему-то получается. Но когда я узнала тебя, понаблюдала, как ты общаешься с людьми, то поняла, что там, где многим приходится долго подбирать ключи, ты работаешь отмычкой. Простота подхода располагает. Тебе люди рады сами все рассказать. Так что дерзай. Вот телефон.
- Я не могу с незнакомыми так по телефону. Я же с больными глаза в глаза. Смотришь, щупаешь, спрашиваешь, тебе доверяют себя, всех доверяют – семью, любимых; узнаешь все. А вот так, как сейчас, по телефону – турнут к чертовой матери, и буду сидеть сама собой оскорбленная. Но раз взялась, надо с чего-то начать. Может у нее был близкий друг? И что мы у него узнаем?
- Лиха беда – начало. Нам надо узнать... понятия не имею что. Как ты думаешь, Варя, что может нам сказать человека, даже хорошо знавший Татьяну такое, что имело бы отношение к убийству?
- Вернемся к дню убийства. И снова начнем плясать отсюда. Ограничим круг. Что вы знаете о Татьяне?
- Тридцать шесть лет.  Была замужем. Мужа не знаю. Разведена. С некой Лёлей дружила с детства. Ходили с ней вместе в театр, кино. Не одной же бабе там возникать. В музеях предпочитала бывать одна. Я ей как-то предложила составить компанию на Чурлениса, она сказала, что пойдет одна, чтоб никто не мешал составить собственное мнение. Мужчины... Есть какой-то Максим. Замкнута. Бывала злой, как в эту субботу вечером. Что еще? Закончила вечерний медицинский факультет, до того была медсестрой. Ординатура. Врач хороший, но нелюбезный. Вообще, своеобразный человек. Однажды в палате, когда я там лежала, она разговаривала с новенькой. Спрашивает, на что та жалуется, а та молчит, вздыхает. А потом Татьяне говорит: «Вы меня не расспрашивайте, а слушайте, да и разберитесь, что со мной». А Татьяна отвечает: «Я не ветеринар, чтоб болезни на ощупь определять, а вы не животное. Вас спрашивают, извольте отвечать». Таким подходом так перепугала тетку, что та Татьяну видеть не могла, попросилась к другому врачу. В общем, вот такую я ее знала.
- Скажите, Софья, а когда она к вам приходила по вызову, то брала деньги?
Софья растерялась.
- Первое время в течение года брала всегда, а потом,  когда просто стала бывать у нас, она почти никогда не слушала меня, так, пульс, давление, за это деньги не брала. У нее и аппарат ЭКГ был маленький, импортный, она на дому и обследование могла сделать.
- А сколько ей платили?
- Я десятку, но думаю, что другие больше.
- А Павел Иванович? Он как относился к ней?
- Как? Да никак. Не нравилась и всё.
- Без причин?
- Понятия не имею. Ему все в ней не нравилось. Да и видел ее редко, любил подпортить ей настроение. Да я уже говорила об этом в машине.
- А профессор?
- Ну, Сергея не поймешь. Он всегда любезен. Комплименты, ручку поцеловать, на это он мастак. Он знает, что быть вежливым, деликатным, уметь выслушать и пообещать, а если не очень трудно и помочь,  это очень хорошо смотрится. Это называется нажить капитал, то есть определенный авторитет. Он знает, что сначала надо хорошо поработать, чтоб авторитет появился, вырос, а потом уже авторитет будет работать на него. Выглядеть замечательным, внимательным, обаятельным, это очень хорошо, правда?
- Выглядеть... – неплохо сказано, - заметила Варя. – А быть?
- Быть? Ой, не смеши меня! Если вас внимательно выслушали и помогли, ну, в крайнем случае, посочувствовали очень, вы разве задумываетесь, что за этим? Естественно, тот, кто выслушал и посочувствовал, - внимательный, чуткий и хороший человек. Но ваша беда останется вашей бедой и ваши заботы – вашими. У него своих забот собственных – воз и маленькая тележка. А ваши беды его не тронут. Он самый большой эгоист из всех, кого я знаю. Единственное, чего ему порой не хватает – чувства такта. Но это случается очень редко.
- Редко? А я вчера почувствовала это.
- Когда он тебя пытался отсечь?
- Нет, там было все нормально. В лесу на опушке с Григорием. Он напомнил о жене Белых.
- Ну, тут надо много внимания, чтоб Белых не дернулся, когда вдруг упомянут  Машу.
- А как же профессор не помог Григорию с обследованием дочери?
- Гриша просил, но Яхновский все откладывал, как-то дело не сделалось.
- И Белых его простил?
- Не думаю. Но это уже из другой оперы.
- А к Татьяне он как относился?
- А зачем ему Татьяна? Как врач не нужна. У него получше для любого случая знакомства. Как женщина... Вряд ли. Нет, здесь ничего не найти.
- Что ж. Пойдем дальше. Инженер Белых. Он что?
- На многое был способен, мог многого достигнуть, ничего не достиг. Думаю, зол на весь мир. А в таком случае хочется искать виновных в неудаче. А виноватых нет. Судьба сложилась так. Да, кстати, его жена умерла в той клинике, где работала Татьяна.
- И после этого Татьяна там уже не работает?
- Она не работает там с недавнего времени.
- А Татьяна лечила жену Григория?
- Не думаю. Все было быстро, ночью Машу положили и ночью она умерла. Был дежурный врач. Но Татьяна точно знала об этом, в курсе была.
- Это понятно. Не знать о таком факте она не могла. Случаи смерти разбираются особо. А что художник?
- Ну, о Диме я повторяться не хочу, уже рассказывала.
- А мне кажется, что он не прост. Мужчины так представляют дело, что ночью, после того, как все разбрелись по комнатам, никто никуда не выходил. Был веселый ужин, вино, чай. Туалет в двадцати метрах от дома. Что ж, за всю ночь никто не открывал дверь во двор, никто не выходил? А две машины во дворе?
- Машины с сигнализацией. К тому же окна комнат Павла и Дмитрия выходят во двор, и они могут видеть свои игрушки.
- С окнами ясно. Но движение в доме ночью должно было быть. Другое неправдоподобно.
- Утверждать ничего не могу, - Софья задумалась, - возможно, кто-то и выходил.
- А входная дверь. Вот вы, Софья, утром выходили во двор. А дверь, она что, была заперта?
- Павел уже бродил там. Я, к стыду своему, просыпаюсь на даче поздно, мужчины встают раньше. Дровишек соберут, на речку сбегают, во дворе по хозяйству что-то сделают.
- А художник любит гулять в одиночку?
- Дима? Нет, только за компанию с кем-нибудь. Он в эти дни не рисует никогда. А рисовать выезжает на машине. Это удобно. В любое захолустье можно добраться. У него зонт, стул, этюдник в багажнике. Сел в машину и на пленер. Э-эх, это работа! А у меня пыльные классы, сорок учеников и одно и то же, одно и то же из года в год уже семнадцать лет. Еще тринадцать лет и – пенсия. Тридцать лет толочь одно и то же, видеть в тетрадях одни и те же ошибки, разным ребятам терпеливо говорить одни и те же слова фразы. Планы, тетрадки, дети, педсоветы, родительские собрания. Тебе не понять.
- Кстати, я сама дочь учительницы. Она у меня литературу преподавала. Учителю трудно. А каково детям, у кого мама – учитель? От мамы-учителя никуда не уйти...
- А врач? Врач представляется мне каким-то недремлющим оком, бдящим везде и всегда.
- Похоже, вздохнула Варя. Однако мы уклонились от дела. Итак, вечером накануне убийства...
Софья поежилась. Варя продолжала:
- Мужчины прилично выпили. Павел Иванович сорится с Татьяной. Татьяна язвила...
- Это обычная перепалка. Татьяна любила подпустить шпильку. Сергей в некотором роде сноб. Татьяна его любила зацепить, даже несколько шокировать.
А мне показалось, что ваш муж непревзойденный мастер шокинга.
- Ну, к Павлу привыкли, потом он мужчина и манера шутить не та. А Татьяна – женщина. К ней другие требования.
- Дальше. Дмитрий Матвеевич  был немногословен. Это обычно?
- Дима застенчивый человек. С тобой только познакомился, Татьяну встречал два-три раза, ему было непросто. К тому же он, если выпьет, впадает в тоску.
- Ну, что ж, предположим, художник впал в тоску и ушел первым. Остальные перекочевали в диванную в ноль часов тридцать минут. А мы в это время пили чай на кухне. У Татьяны было хорошее настроение. В час ночи я уже лежала на кровати. Татьяна пришла минут через двадцать чем-то очень недовольная. Чем?
- Не знаю. Она выходила во двор, а я ушла к себе. Я ее потом не видела. Но где-то в час тридцать я поднялась наверх, отнесла чай мужчинам. Они были в диванной. Я собрала на веранде часть тарелок и спустилась вниз.
- А чем занимались мужчины?
- Я не знаю. Поднос из рук у меня взял Григорий и поставил на столике.
- А потом где был поднос?
- Утром я его увидела на кухне. Наверное, Павел принес, хозяин все-таки. Но скажи мне, Татьяна, когда пришла в комнату, она-то что делала?
- Я никак не могла уснуть, съела две таблетки валерианы, Татьяна отметила, что привыкать к таблеткам плохо. Я ответила, что меня приучила к таблеткам мигрень. Она посочувствовала. Было душно. Татьяна открыла окно настежь и сказала, что раньше под окном цвели розы. Подозрительно просила меня, не применяла ли я в лечении мочу, это ведь модно  и пить и растираться. Потом она легла в постель и рассказала мне о ситуации в крепости Баязед по книге Пикуля, где в осажденной крепости вместо  воды пили мочу. В общем, это заняло много времени. Мы лежали в темноте довольно долго, в доме еще не спали. Потом я уснула, и дальнейшие события мне неизвестны.
- Ну, а теперь займемся, все-таки телефонными звонками. – Софья Викентьевна очень хотела подвинуть дело. – Как ты помнишь, я говорила, что у Татьяны был друг Максим. Я, кажется, его телефон нашла. – (Во время беседы Софья вновь и вновь листала записную книжку Татьяны). –Смотри-ка, среди явных больных Максим Петрович. Ну, начнем с него. – Софья, поставив телефонный аппарат на колени, аккуратно набрала номер. Варя прижала к уху трубку параллельного аппарата.
- Да, слушаю вас,  - отозвался женский голос.
- Алло, алло! Добрый вечер. Я к вам по поручению доктора Алтуховой. Могу ли я поговорить с Максимом Петровичем? Да? Благодарю вас. Максим Петрович, здравствуйте. – Софья прикрыла микрофон рукой и, сделав страшные глаза, прошептала Варе: «А ты молчи, не удивляйся», и вновь в трубку:
- Максим Петрович, вас беспокоит врач кардиологической клиники. Мне поручила Татьяна Яковлевна узнать о вашем здоровье.
Тот был тронут таким вниманием и поинтересовался, почему же Алтухова звонит не сама.
- Она в отъезде.  Просила позаботиться о вас.
Он благодарит и надеется попасть к Татьяне Яковлевне на прием в любое время, которое она ему назначит.
Разговор окончен.
Софья Викентьевна разочарована.
- Варя, что делать? Так мы останемся в дураках.
- Звони ему снова. Я завтра на приеме в поликлинике в шестнадцать часов. Вот адрес, номер кабинета.  Другого выхода нет.
Софья звонит вновь.
- Алло! Максим Петрович, извините, это снова я. Не могли бы вы завтра в шестнадцать часов быть в больнице пятьдесят шесть? Поликлиника, первый этаж, кабинет шесть. Запишите адрес, - она быстро диктует адрес и, положив трубку на рычаг, улыбаясь, говорит:
- Всё! Завтра тебе с ним беседовать.
- Софья, я не в силах продолжать этот эксперимент. Беру эти все записки и исчезаю.


Дома, устроившись поудобней на софе, Варя решила позвонить одной из старинных подруг. Они вместе учились в институте, но подруга была старше Вари и закончила вуз раньше.
- Маринка, дорогая, прости, что отвлекла тебя от дел. У меня к тебе целый ряд вопросов. Ты в каком году кончала институт? А не могла бы ты вспомнить некоторых студентов? Например, Дёмина с педфака?
- Еще бы не помнить! Стройный такой юноша, эрудит, острослов. Говорили, на последнем курсе женился на дочери дипломата.
- Похоже, что он. По крайней мере дочь дипломата в быту его существует, - подтвердила Варя.
- И что с ним произошло? Я его видела несколько раз на педиатрическом обществе. Очень изменился. Длинно говорит, балагурит, огрубел, потолстел. А я думала, дочери дипломатов облагораживают.
Варя плотнее прижала трубку к уху.
- Ты слышала о нем что-нибудь на стороне?
- Ровным счетом ничего. А что случилось?
- Полтора суток назад на его даче убили женщину.
- Ого! А ты откуда знаешь?
- А меня черти туда занесли в субботу. Развлечься хотела.
-Да, с тобой не соскучишься. Умеешь порой компании выбирать.
- Понимаешь, вроде бы ничего не предвещало. И вроде бы никто не виноват, а женщина убита.
- Что-нибудь медицинское? Яд?
- Нож в спину.
- Вот так номер! А ты что хочешь узнать?
- Понятия не имею. Убита Татьяна Яковлевна Алтухова. Работала в кардиологической клинике профессора Наумова. Ты запиши, может , о ней что можно узнать. У тебя есть там знакомые?
- Об этом надо подумать. – Марина замолкла. – Из очень знакомых никого будто нет. Еще задания будут?
- Там был художник Дмитрий Колесов. Лет сорока-сорока двух. И еще профессор-морфолог Яхновский Сергей Исидорович.
- Во! И этот! Все с моего курса. У него что, кафедра?
- Нет, он в каком-то научном институте. У него, кажется, лаборатория, я не очень поняла. Еще там была жена Павла и инженер Белых Григорий Алексеевич.
-  Варвара, а ты что барахтаешься? Решила следствие провести? Не глупо ли это?
- Не знаю. Может, и глупо. Только наблюдателем быть не получается. Однако мыслей никаких нет. Очень мало этих людей знаю. Алиби ни у кого нет, все взвинчены.
- Ну, я тебя знаю. Почуяла драку и кулаки зачесались. Активный борец за справедливость. Перезвоню своим, может, кто что знает.
- Давай. Буду ждать. Пока.
Варя посидела, потерла нос, вздохнула, как перед прыжком в воду, и набрала другой номер телефона.
- Привет.
- Привет, пропавшая. Одинокая женщина, а ко мне год глаз не кажешь. Нахально это – теряться.
- Я по делу, Галюнчик, не ругайся. Знаешь ли ты Яхновского? Твои круги пересекаются.
- Читаю его труды в цитологических журналах. Деловито пишет, много работает. Слышала, что рвется в академики.
- А что за личность?
Подруга помолчала, потом ответила:
- А пес их знает, какая у них личность. Аккуратность, вежливость, улыбка, поклон, манжеты, запонки, галстук, пробор. Еще что-нибудь сказать?
- А о чем судачат?
- Господи! Бабы об усталости и низкой зарплате, а мужики о нехватке приборов.
- Ты не паясничай. Женщину убили на даче, там в это время был Яхновский.
- Ну и что, что был? Этот руки марать не станет. У него карьера, ступени вверх. Нет, он не рискнет. А еще кто там был?
- Дёмин – врач детского санатория, его жена, их друг инженер, некто Белых, художник один, пейзажист.
- Пейзаж и тело. А что, в картине это было бы интересно. Но у нас не нарисуют. У нас оптимизм, динамизм, гуманизм. И если что по-другому, то художник либо псих ненормальный, либо не наши веяния, ибо о смерти писать картины неприлично и неэтично. А в жизни эти дамы ходят рядом. Люди рождаются, люди умирают. Рождаются, живут – прилично, а умирают – не очень прилично или очень неприлично. Фамилию художника знаешь?
- Как же. Колесов Дмитрий Матвеевич. Рыжий, с усами.
- У меня есть семья одна художественная. Я им позвоню, узнаю. А ты что, по этому делу проходишь?
- Прохожу, язык твой суконный. Давай, звони своим художникам. Я жду твоего звонка.
- Идет. Жди.
Телефон дал отбой. Варя встала на софе, потянулась по-кошачьи и вновь села. Взяла свою записную книжку, полистала ее и вновь набрала номер.
- Шурик, добрый вечер. Варя Пажетнева тебя беспокоит. Помощь нужна.
- О, Варвар, друг! Сто лет не виделись! Но дело есть дело. Приезжай, еще только десять вечера. У нас сабантуй. Здорово, что позвонила. Здесь Толик, Славка, Витька. Мишка. Будут все рады тебя увидеть.
- А что это школьные наши к тебе набежали? Понедельник, а вы бушуете?
- Я сегодня апробировался. Да. Кандидатская. По металлическим конструкциям.
- Шурик, ты – чудо! – обрадовалась Варя. – Может, ты и Белых Григория Алексеевича знаешь?
Шурик засмеялся.
- Белых? – слышно было, как он спрашивал у ребят: «Белых знаете?». -  Потом радостно сказал в трубку: - Нет, Варвар, Белых не знают. А кто он такой, что сама Пажетнева им заинтересовалась? Пять лет о тебе только слышал. Вдруг сама звонит и спрашивает о Белых. Ну, столб ты прямолинейный, Варька.
- Шурик, это очень важно. Я тебя поздравляю и ребятам всем привет. Но приехать не могу.
- А где служит твой Белых? Мы понимаем, раз ты им интересуешься, значит, это очень важно.
- НИИ «Теллур». Инженер-конструктор.
- Постой, я запишу. Возможно, что-то можно узнать. Мысль дна есть. НИИ «Теллур», Белых, инженер-конструктор.
- Григорий Алексеевич.
- Да, понятно. Узнаю. Возможно, есть мосты.
- Отлично. Телефон мой запиши. Привет жене и нашим мальчикам. До свидания.
Она положила трубку и посмотрела на часы. Звонить кому бы то ни было уже поздно.
Варя взяла альбом с фотографиями, увезенный с дачи, и стала рассматривать. Прошло около получаса.
Мягко зазвонил телефон.
Это была Марина.
- Навела справки. Павла знает одна моя приятельница. Она и Татьяну знает. Они с ней работали одно время вместе. Так вот. Она видела, как несколько месяцев назад Павел встречался с Татьяной в метро «Парк Культуры». Он ее поцеловал, и они вместе вышли в сторону Остоженки.
- Непонятно, зачем метро, у него машина. И поцелуи не в его, кажется, духе.
- Ну, это у кого какая игра. Ну, все...
- Слушай, Маринка, - заторопилась Варя, - дай мне телефон подруги этой, что с Татьяной работала, я с ней о Татьяне поговорю...
- Поговори, - согласилась Марина. – Она контактная. Потом расскажешь, что как.
Варя положила трубку и засмеялась. Эх, други-подруги, судьбы подарок!
Потом она сидела на софе, прислонившись к стене, и думала о том, как велика Москва, а мир тесен. И все непонятно. И на дачу ее занесла нелегкая, и будь оно проклято одиночество. Она вновь сняла трубку и позвонила на работу. Оперированный ею больной не внушал дежурному врачу опасений. Температура в пределах, спит.
Ну, что ж. Все хорошо, и она молодец.


На следующий день Варя с трудом дождалась шестнадцати часов. Небольшой кабинет, в котором она принимала больных, сверкал белым кафелем. На двери прочно пристроилась табличка «хирург».
В дверь робко постучали. Она приоткрылась, и появился седовласый плотный мужчина.
- Извините, возможно, ошибка произошла. Меня вчера пригласили в этот кабинет, а я вижу здесь хирургия, а я сердечник, инфаркт у меня в прошлом.
- Входите, Максим Петрович, вы не ошиблись. Прошу вас простить меня, но мне очень нужно поговорить с вами о Татьяне Яковлевне. Садитесь, пожалуйста. Но первоначально – как ваше сердце, как переносите физические и моральные нагрузки?
- Мне это предстоит? Не томите, прошу. Татьяны здесь нет?
- Меня зовут Варварой Антоновной. С Татьяной Яковлевной мы были знакомы недолго, - Варя замолчала и, опустив глаза на стол, вертела в пальцах авторучку; потом посмотрела в глаза Максиму Петровичу, - я хочу задать вам несколько вопросов и прошу вас быть откровенным. От этого зависит весь наш разговор. Он останется между нами как врачебная тайна. Останется здесь, в кабинете.
- Не тяните за душу. Вы просто интригуете. Я по натуре оптимист, любитель смотреть и слушать. Вы, так сказать, внушаете доверие. Обещаю на все ваши вопросы ответить честно.
- Какие отношения вас связывают с Татьяной Яковлевой?
Он искоса лукаво взглянул на Варю.
- Нас связывают всякие отношения. Когда-то мы были знакомы, потом я был влюблен почти безответно. Это понятно: я женат, и моя семья мне нужно больше зыбкости отношений с Татьяной. С ней все чего-то не получалось, как игра в кошки-мышки. Это длилось и длилось. Потом случился инфаркт. Я попал к ней в больницу, собственно, она помогла попасть именно к ней. Ну, инфаркт. И вот я уже не ухажер, а одно недоразумение. Я просто стал больным, испуганным и беспомощным, а она просто мой врач. Так все утряслось, и отношения стали что-то вроде дружеских, такие, как говорят, сердечно-инфарктные отношения. А теперь скажите, что же здесь важно в моем рассказе?
- Максим Петрович, Таня погибла при странных обстоятельствах два дня назад на даче у приятельницы.
- Значит, все закончилось, - он тяжело оперся о стол, достал из кармана стеклянную трубочку с лекарством и сунул одну таблетку в рот. Молчала и Варя.
- И где это случилось? – приглушенно сказал он.
- В Сорокиной Пустыни.
- А, слыхал об этом местечке, где собираются в некотором роде джентльмены. «Джентльмены удачи» - так их звала Татьяна. Остра она на язык. Умеет... умела зло и хлестко сказать.
- Она рассказывала вам о своих делах, работе, о знакомых?
- Естественно. Мы ведь знали друг друга не один год. Она любила наблюдать и делилась со мной.
- И что же она говорила?
- Ну-у... – он задумался, - всякое. О патологической борьбе за чистоту квартиры у Софьи Викентьевны, о ее крахмальных вышитых салфетках, она говорила: «Эта женщина любит порядок. Сегодня один, завтра другой, послезавтра третий».
Варя засмеялась. Софья любила переставлять мебель и создавать иллюзию новой квартиры.
- Еще Татьяна говорила, что она очень ценит визиты высоких гостей, и приглашает к визитам только достойных, о том, что Софья любит пустить пыль в глаза, и в ее лице мир потерял большую актрису. Однажды, совсем недавно, недели две назад Татьяна сказала, что она узнала, что сын Софьи не сын ее мужа, и была вне себя.
- Постойте. У Дёминых один ребенок, и это дочь.
- Тогда я не знаю, в чем дело. Возможно, я просто ослышался или мне показалось... Все-таки речь шла о сыне. Возможно, Татьяна оговорилась, но если ребенок Софьи не ребенок Дёмина, и он ничего не знает, я не удивлюсь. Софья Викентьевна не из тех женщин, которые всегда верны.
- Действительно, этим сообщением вы меня не удивили. В конце концов какое нам дело до этой тайны семьи Дёминых. Это их личное дело, правда? Но как Татьяна могла это узнать?
- Ну, она баба ушлая. Заметит щель и ковыряет, пока что-нибудь выковыряет. Вот, видно, за какой-то отколупнутой штукатуркой ее и ждала косая.
- А о мужчинах она что говорила?
- Вообще?
- Если можно, то и вообще и в частности.
- Ну, она считала, что мужчины все собственники, а женщины только частновладелицы, муж в доме это «вещь в себе», разговоры в доме Дёминых, так сказать, «брэд сив кэбл» - бред сивой кобылы. Она говорила, что многих из круга знакомых Софьи Викентьевны вывели на проторенную дорогу умелые родители, и теперь дорога дрожит от их топота, по-моему, этот афоризм я уже где-то слышал, но он ей очень нравился. Татьяна... – он помолчал, потом вздохнул, - Татьяна была во многих делах большой энтузиасткой, но это редко вело к чему-нибудь хорошему.
- Что ж, чрезмерный энтузиазм часто является причиной многих разочарований, - заметила Варя.
- Вы говорите, как человек опытный, а ведь вам не много лет, - грустно сказал Максим Петрович.
- Это не всегда мой личный опыт, порой это просто чужие слова. А не просветите ли меня, Максим Петрович, по поводу того, почему Татьяна Яковлевна переменила работу и ушла из клиники.
- Знаю. Она говорила, что в ее дежурство умерла больная, которая была родной сестрой их зава. Собственно, как она говорила, вины ее в этом не было, но работать стало трудно, что когда она разговаривает с заведующим, то  чувствует себя как-то виновато, и тон становится заискивающий. Это у нее-то с ее независимым характером. Вот так она и ушла оттуда, - он вздохнул.
- Я очень благодарна вам за рассказ, Максим Петрович. Извините меня за этот вызов.
- Но как же она погибла? Практичная, дальновидная...
- Ее убили ножом ночью.
- В постели?!
- Нет. На открытой веранде на втором этаже.
- Значит, разговор был. Злая она была последнее время, едкая.
- Я это заметила. Извините меня.
- До свидания. Желаю вам успеха и душевного покоя. Думаете милиции помочь?
-Да как сказать. Вероятно, не в этом дело. Предположения мои шаткие, опыта нет, какая из меня помощница. Но и не любопытство мною движет, а что-то еще. Гордость моя, как врача, задета. Там, на даче врачи были. Четыре человека с медицинским образованием. Медиков вот стали объединять с работниками сферы обслуживания, а когда-то медицина считалась искусством. Теперь вот этот случай.
- Да, я понимаю вас. Сам снимаю шапку перед врачами и низко кланяюсь. Успеха вам. До свидания. – он встал, поклонился и вышел, тихо прикрыв за собою дверь.


Закончив прием больных в поликлинике, Варя позвонила своей знакомой, с которой в свое время училась в ординатуре.
- Послушай, Лора, можно к тебе на часок заехать, есть разговор?
Выйдя из дверей поликлиники на неширокую московскую улочку. Варя попала в поток озабоченных людей, спешивших домой, уставших от работы, суеты, транспорта, тесноты общения.
Застоявшийся городской воздух был наполнен запахами автомобильной резины, гари, нагретых кирпичных и панельных домов и серого асфальта.
Весь июнь не было дождя. Горячий воздух заполнял все. Одежда липла к телу, тело было влажным и усталым.
Варю раздражали пыльные тротуары, чуть заметный сладковатый запах помоек, горячечный гул толпы у фирменного универмага, потных, разморенных знойной духотой москвичей, неутомимых приезжих, от которых разило запахом вокзалов и общественных туалетов. Гости столицы толпами рыскали по магазинам, топтались в очереди, бросали под ноги обертки от покупок, коробки от обуви и бумажки от мороженого.
Через сорок минут Варя стояла у знакомой двери. Ее открыла полная белотелая женщина в цветастом халате, наброшенном наспех на голое тело.
- Извини. Я одна, духота замучила. Не обращай внимания на мой вид. В кухню, в кухню, чай будем пить.
Варя не возражала. Она устала и хотела есть. Здесь ее накормят: у толстых женщин всегда есть чем поживиться. Из холодильника извлекалось все по принципу: что в печи, на стол мечи. Варя, не церемонясь, жевала большущие бутерброды, запивая их чаем. Хозяйка наблюдала, посмеиваясь.
- Мне диетолог сказал, что всё, отведенное мне в жизни, я уже съела. А ты всё уплетаешь, а телом не обросла. Так, видимость женских форм. Ну, о тебе я всё знаю: некоторые бабы телом давят, а ты интеллектом. Поэтому тебя мужики обтекают и дальше бегут, боятся тебя: угловатая, неулыбчивая, строгая.
- Меня больные любят, - отбивалась Варя.
- Больные – это больные. Они тебя любят, пока ты их лечишь. А ушел и – где он, бывший больной?
- Значит, хорошо вылечила. И зачем бывшим больным помнить, что они болели?  Когда хочешь забыть свои неприятности, не хочешь помнить и людей, которые к этим неприятностям причастны.
- Правильно! Это психология нормальных людей. А в другой жизни, не больничной, мужики все мимо тебя текут рекой. Ты берег крутой, тебя обегать надо.
- Слушай-ка, Лора, я к тебе по другому делу.
- Ну, давай, вываливай свое дело.
- Я тут все решала один вопрос, а общая наша знакомая сказала, что ты работаешь в клинике у Наумова.
- О, я уже несколько лет там пропадаю. А что?
- Ты Алтухову знаешь?
- Во! Эта тебе зачем? Да, в нашей клинике у Филимонова работала.
- Мне нужно знать, как случилось, что в ее дежурство умерла сестра ее зава, это он Филимонов?
- Господи! Ну, Филимоновская сестра умерла во время дежурства Алтуховой, ну, так что? Стариной тряхнула. Надо же, что вспомнила. Острая сердечная недостаточность на фоне гриппа. Обидно, когда в клинике такая смерть. Алтухова была дежурным врачом, понадеялась на себя и, похоже, проворонила момент. Но ЭКГ ничего не предвещали. Мы потом это на врачебной конференции обсуждали. Нужно было на всю ночь аппарат ставить, чтоб запись шла постоянно, тогда, возможно, не пропустили бы. Но это груды бумаги, а мы ведь на дерьме экономим, вот и теряем то, что дороже. Хирурга вызвали поздно, уже финал был. Реанимационные действия не помогли. Бывает ведь так. А Алтухова – врач опытный, а все пыталась искать свои вины и копалась в каждом действии. В результате этого самоедства и зав стал на ее косо смотреть, порой в присутствии больных осадит, а то на конференции с утра до слез доводит: то запись в истории болезни ему чем-то не нравится, то анамнез не весь собрала, то анализы не повторила. Мы ее просто жалеть стали. Он как будто мстил ей. Ну, мы и посоветовали найти другое место.
- А ты не допускаешь, что она действительно виновата в этой смерти?
- Что ты! Нелепица чистой воды. Патологоанатомы проверили – все без криминала. Говорю тебе, понадеялась на себя. Да к нам тысячи таких поступают. Что ж, умерла относительно молодая женщина. Летальный исход. Жалко. Но что искать свои вины? На этом свете две жизни не проживешь, на земле стопроцентная смертность, никто не задержался. А ты ешь, ешь пироги, они еще теплые. Ну, как, удались?
Поздней ночью, едва переступив порог своей квартиры, Варя услышала настойчивый звон телефона. Мимоходом глянула на часы – половина двенадцатого.
- Слушай, Варюха, мои знакомые твоего знакомого художника не знают, но обзвонили своих. Москва, она как деревня только там людей пожиже, да дома пониже, - звонила подруга Галка. «Как хорошо, приходишь в квартиру, а тебя в ней кто-то настойчиво ждет, - подумала Варя и, прижав телефонную трубку к уху, легла на софу.
- Не тяни, что узнала, выкладывай.
- Понимаю. «Не говори что не надо, пока чего надо не скажешь», так требует мой четырехлетний сын. Так вот. Зарабатывает Колесов прилично. Голубая «Волга». Если просят деньги в долг – дает, обратно не требует из чувства собственного достоинства, но пьет последнее время. Художники вечно чем-то неудовлетворенны. Талант средний, особенно ничем себя не проявил. Рисует не очень много, картины стоят дорого. Неудавшиеся дарит знакомым и друзьям. Больше ничего не знаю. А у тебя какие новости?
- Никаких. Но художника, когда ехали домой и остановились в лесу, ударили по голове. Он потерял сознание. Удар странный какой-то, ненужный по моим соображениям.
- Ну, думай, думай, аналитик  хирургический. Что надумаешь, звони. Может, чем помогу.
Варя разобрала постель, взгромоздила на живот дачный альбом и стала перебирать фотографии. Старые семейные карточки, вклеенные в альбом, занимали все места. Между листов в беспорядке, без дат и пометок масса любительских снимков. Варя вытряхнула все фотографии на пол, села на ковер и брала из кучи, как придется.
Вот юные мужчины играют в чехарду. Вот серия игры в регби. В воротах Софья в короткой юбке готова упасть на стремительный мяч. Вот куча над мячом. Ноги, тела, женские, мужские увлеченно рвущиеся к мячу, только мяч владеет их мыслью, мяч и борьба. Интересная серия.
Вот более поздняя фотография. Жарят шашлыки. Григорий нанизывает на шампуры мясо и улыбается. Рядом справа от него весело смеющаяся красивая в своей простоте женщина. Жест, которым она отбрасывает прядь волос с лица, притягивает взгляд, так он легок и гармоничен. Павел готовит костер для важного дела – для жарения. В стороне Софья волочит по земле сухую тонкую елку.
А вот речка. Смеющиеся люди. К фотоаппарату, видимо, так привыкли, что он естественен, как птица в небе.
Варя вглядывалась и вглядывалась в фотографии, где летние дни сменялись зимними, обтирались снегом веселые мужчины (интересно, болел ли кто из них потом?). Пили чай за самоваром. Все было так просто, естественно. Даже зависть брала, такой беспечный и радостный был везде отдых.
Варя вздохнула, возвращаясь к действительности. Оставив все на полу, забралась в постель и погасила свет.
Утром она проснулась за минуту до звонка будильника, сделала все не мудреные утренние дела и привычной дорогой отправилась на работу к привычным делам, к которым никогда не привыкнешь.
Операций сегодня не было, и мысли Вари вновь и вновь возвращались к недавнему воскресенью. Вспоминались фразы, жесты, взгляды.
Во второй половине дня Варя перекусила в буфете. Ей предстояло ночное дежурство, а оно всегда требует душевных и физических сил. Никогда не известно, какого больного подбросит «скорая» и хватит ли врачебного искусства на этого больного. В таких случаях у нее всегда появлялось такое настроение, как у бойца перед рукопашной схваткой.
Варя вернулась в отделение, когда дневная смена уже уходила. Выслушала все, что ей хотели сказать врачи по поводу больных, заверила, что не обойдет их вниманием, и осталась одна.
Это был тот отрезок дня, когда лежавшие в больнице еще не нуждались в ее помощи, а новых пока не было.
Она взяла со стола «Литературную газету» и стала листать. Ее внимание привлекла статья Барояна о творчестве, логике и интуиции. Автор утверждал, что подлинное творчество должно быть не в ладах с логикой и здравым смыслом. Интуиция начинается там, где отбрасываются логические пути анализа проблемы.
Варя, как утверждали ее знакомые, обладал здравым смыслом в большом объеме. Сама она верила в интуицию. Статья наводила  на размышление. «Однако важен результат, - думала Варя. – Какая польза от интуиции, если нет фактов, нет подтверждения, тогда то, что мне представляется единственно верным – чистой воды фантазия. И истина только в объяснении фактов. Хорошо. Значит, доказать догадку – доказать истину. У меня, как говорится, лишь гипотеза. Гипотеза часто непроверяема. Я рассуждаю. Вдруг – пропуск. Надо искать связующее звено. Передо мной пять лиц. Один мне несимпатичен более других. Не стараюсь ли я невольно сделать его виноватым? Это было бы нечестным и преступным. У меня какое-то хроническое состояние патологического внимания к происшедшему. Утверждают, что мозг способен мыслить сам, а сознание – это ничтожная видимость, как у айсберга, часть мышления. Интересно, чем занят сейчас мой мозг?»
Варя резко отодвинулась от стола вместе со стулом, царапая им желтый паркетный пол. Глаза ее были прищурены, лицо неподвижно, как маска.
«У меня нет возможностей для решения задачи кроме возможности размышлять. Я ищу ниточку. Ниточки нет. И в то же время что-то есть. Как будто ночью касается лица невидимая паутинка. Чувствуешь ее, хватаешься за лицо, ничего нет, а она опять  касается. Лицо чувствует, а рука нет. Ни к чему все это. Вызовут к следователю, а там дактилоскопия все сказала. А я мозги вспучиваю, деятельность развернула».
Резко зазвонил телефон. «Скорая» привезла «аппендицит». Ну, вот и отключка от мыслей.
Варя побежала в операционную. Пока она, завернув рукава халата, мыла руки, подняли на этаж больного. С ним прибыл хирург из приемного отделения, молодой мужчина с серыми спокойными глазами и резкой складкой у рта.
- Привет, Варвара. Вместе работаем? Оперативна. Я не успел историю оформить, а ты уже растворы сменила. Мойся, а я расскажу о больном. Зовут Виктор Борисович. Студенческий случай: боли в правой подвздошной усиливаются при кашлевом толчке, тошнота, температура тридцать восемь, пульс сто, язык сухой. Ситковский, Ровзинг, Щёткин – положительны. Помощь нужна?
Варя вытерла руки полотенцем, сестра зажимом подала салфетку со спиртом.
- Иди в приемный, а то как раз подбросят еще.
- Ничего, сегодня бригада хирургов отличная, так что ночь переживем.
- Не говори «гоп», еще даже не вечер.
Варя подошла к больному. Тот тревожно и выжидающе смотрел на нее.
- Вы будете меня оперировать?
- Я, Виктор Борисович. Вы мне помогите: не бойтесь, а я постараюсь все сделать как можно лучше.
- Я на вас рассчитываю, доктор, уж не подведите.
- Будьте спокойны. Аллергии на лекарства у вас нет?
Сестры раскладывали операционное белье, инструменты. Варя ждала, вытянув руки и слегка приподняв их; с помощью сестры оделась.
Операция началась.
Хирург из приемного был прав: все была как в студенческом учебнике и похоже на чтение знакомых стихов « я помню чудное мгновенье» в хорошем исполнении.
... Операция закончилась. Варя поблагодарила сестер за помощь, ободряюще улыбнулась больному. Он тоже попытался в ответ улыбнуться бледными, уставшими губами.
Вдруг в предоперационную вбежала постовая сестра:
- Звонили из приемной. Ножевое ранение. Просили не размываться. К нам везут.
Варя остановилась. Вот оно. Предоперационная наполнилась народом. Увезли оперированного, вошли анестезиологи, стали готовить аппарат для наркоза. Мылся старик-хирург из другого отделения.
Возле раненого захлопотали анестезиологи. Варя, сменив перчатки, стояла в стороне, наблюдая.
Ранен был молодой человек, совсем юный, наверное, и восемнадцати лет нет, ранение в область поясницы, сбоку, почти вод ребром. Сняли повязку, и Варя увидела щелевидную рану с  небольшим количеством вытекающей крови. Край раны с одной стороны был как бы помят.
Варя почувствовала, как по спине у нее под халатом потекла холодная струйка пота. Рана была похожа на рану Татьяны, и что-то ее отличало.
Медсестра быстро обрабатывала кожу вокруг. Юноше дали внутривенный наркоз.
- Мочу спустили?
- Да, гематурия, крови полно. Похоже, почка задета.
- Как его ударили, сзади? – спросила Варя.
Подошедший хирург, протирая руки спиртом, ответил:
- Там милиция и его приятели. Я был внизу, противошоковые делал, слышал, что сбоку, левой рукой.
- А нож длинный? Надо же знать, что нас ждет.
- Нож видел, сантиметров десять.
- Все равно, надо ревизию делать.
Когда операция закончилась, было десять вечера. Историю болезни сел заполнять старик-хирург Михаил Степаныч. Варя рядом, в ординаторской, пила чай.
- Если б ты знал, Степаныч, как я устала.
- Ну, что ж, подряд две операции, это и мужику трудно. Однако парню повезло. Почка задета и порезана всего одна кишка. А могло быть...
- Чего нет, того нет. А я не от операции устала, Степаныч, от мыслей.
- Мыслить – это работа. Я, когда думаю, всегда засыпаю, - пробубнил, не отрываясь от своего дела, хирург.
- Я в воскресенье на даче одной была, там женщину убили. Раны чем-то похожи.
Хирург повергнулся к Варе, с участием глянул на нее.
- Слушай, голубка, ложись-ка поспи.
- Ты не понял, Степаныч. Женщина из этой компании была. И врач к тому же.
- Ну? Это тебе не повезло. Не люблю такие истории. А сейчас мучишься, что ей не помогла?
- Когда ее увидели, в помощи она уже не нуждалась. Там в области сердца рана была.
- Когда сердце задето, можно спасти, только нож вынимать нельзя. Иногда, знаешь, с ножом несколько часов живут. Опытный хирург спасет.
- Нож вынули и вытерли. И кто – неизвестно.
- А ты, значит, думаешь?
- Думаю. Раны чем-то похожи.
- Парность случаев у медиков – как правило. Знаешь, Варвара, если до утра к нам второго резаного не подбросят, значит, это рана твоя. У меня такие курьезные пары бывали, расскажу как-нибудь. Видишь, как лихо дежурство началось.
Варя допила чай и вышла из ординаторской. Больные уже улеглись спать. Сестра закончила уколы и сверяла свой список с процедурной тетрадью.
Варя прошла из палаты в палату, осмотрела швы, повязки, дренажи, спросила, нет ли жалоб.
Потом забежала в душ на десять минут. Для персонала больницы главный врач сделал такое доброе дело. Хороший душ всегда кстати. Когда она вернулась в ординаторскую, Михаил Степаныч уже ушел.
Раненый был в реанимации, и заботу о нем взяли на себя другие.
Варя сидела за столом и на белом листе рисовала щелевидные раны. Рану Татьяны, рану юноши. Они были похожи. «Естественно, ножевые, должны быть похожи». Однако была разница: рана Татьяны открыто зияла, а рану юноши плотно зажимала мышца.
«Да, нет у меня материала, вот я и рисую картинки», - подумала Варя, скомкала лист и бросила в корзинку для бумаг. Затем открыла ящик стола и обнаружила «Подвиг» - приложение к «Сельской молодежи», кем-то забытый. В книге оказался небольшой детектив Лемма с медицинским названием «Насморк».
Варя любила детективы – та же сказка. С жуткими приключениями, где добро побеждает. Чем фантастичнее история, тем интереснее. Следить за сюжетом, проигрывать в уме варианты... Разве это сравнить с решением кроссворда? Разгадывать и, наконец – развязка!  Какое счастье, ты не угадал! Она считала, что наилучший детектив тот, где до последней минуты читатель в схватке с автором.
Вернувшись домой на следующий день в три часа дня (такова участь врачей – два раза в месяц тридцать часов работы подряд), она затемнила окна, отключила телефон. Ее слегка качало от усталости. Надо спать, иначе до конца недели будешь плохо трудоспособной. Спать.
Когда она открыла глаза, солнце сочилось через бамбуковые занавески  в комнату. Было семь вечера. Она включила телефон и принялась стряпать.
Поела в грустном одиночестве. От чая ее отвлек телефонный звонок. Это был одноклассник Шурик.
- Слушай внимательно, Пажетнева. Мы тут узнали кое-что о твоем Белых. Тебе какая информация нужна?
- Как он по службе, что с ним было, что за человек.
- У него неплохая репутация дельный мужик, есть патенты. Года три назад у них на заводе случилась авария, его привлекли к суду. Но экспертиза установила невиновность. Он перешел в другой отдел, но сломался, бросил докторскую, но работает здорово, мало контактен, замкнут, сослуживцы его плохо переносят: очень въедлив, груб бывает, даже жесток, они ему устроили бойкот. Он ушел в другой отдел с понижением. Говорят, большой гордец. Вот и все, что смог узнать.
- Спасибо, Шурик, мне и этого хватит.
«Да, алые паруса в жизни не для всех», - подумала Варя. Она села и в который раз стала рассматривать фотографии.
Вот и Белых крупным планом. Холодные светлые глаза безразлично смотрели на Варю. Варя думала о том, как мало она знает о тех, с кем провела сутки на даче. Да, таким способом телефонного общения не много узнаешь.
Снова зазвонил телефон. Сняв трубку, Варя услышала голос и скорее почувствовала, чем поняла, что говорит художник.
- Варвара Антоновна, я совершенно выбит из колеи. Ничего нового не случилось, а на душе как-то мерзко. Жду, чтоб кто-нибудь позвонил, пусть даже милиция.
- А я хотела вам звонить, Дмитрий Матвеевич.
- Правда? – он явно обрадовался, - и хотели звонить не просто так?
- Нет, не просто так. Поговорить о событиях.
- Очень вам благодарен, Варвара Антоновна, еще не поздно. Давайте встретимся сейчас?
- Сегодня? А я думала о другом дне...
- Ну, если вы заняты, - произнес разочарованно художник, - то конечно.
- Нет, я не занята, я согласна, – поспешила ответить Варя. – Это даже лучше. А вы думаете, что еще не поздно?
- Вы говорите, как приезжая. Для  меня поздно не определено. Если работается, что работаю всю ночь, потом смотрю: восемь утра. Ну, говорю себе, поздно, пора спать.
- Хорошо вам живется, рада за вас. Значит, сейчас мое время для деловых свиданий. Где я живу, вы знаете. Так как мы встретимся?
- Я хочу пригласить вас к себе в дом.
- Ну-у... – разочарованно протянула Варя.
- Дело в том, - заторопился художник, - жена в курсе, очень переживает и собственно...
- Я поняла и выезжаю. Куда?
- А может, я заеду на машине?
- Нет, пожалуйста, не надо.
- Тогда я буду ждать вас у выхода из метро «площадь Ногина» на улице Богдана Хмельницкого. И справа у булочной вы меня увидите.
- Через тридцать минут буду.
Серое льняное платье было прохладным и легким. Зеркало в полумраке коридора на миг отразило Варю. Варя выбежала к лифту.
Черно-синее длинное облако тянулось по небу, его нижний край отсвечивал канареечным нежным светом. Небо над головой Вари было темно-синим, и в нем неподвижно стояли облака, похожие на черные перья. Желтый цвет неба гас на западе, там, где село солнце, он в течение нескольких минут стал зеленоватым и темнел, темнел...
Когда Варя подошла к булочной на бывшей Маросейке, художник нервно всматривался в прохожих. Увидев Варю, он облегченно вздохнул:
- А отсюда я вас подброшу на машине, хорошо?
- Отлично, Это меня устроит.
Они шли переулком с двух- и трехэтажными домами и вошли в полутемный подъезд, пахнувший кошками. Стены были обшарпаны.
- Не смущайтесь, нашему дому все не хватает денег на капитальный ремонт. Соседний подъезд кое-как отремонтируют, а на этом деньги кончаются. И вот уже который раз.
Они поднялись по лестнице, и художник открыл дверь.
Здесь коридор был освещен мягким светом. На черном фоне стены будто цвели розово-красные маки. И это было так необычно и прекрасно. Варя замерла у двери, Дмитрий легонько подтолкнул ее.
- Не стесняйтесь, проходите.
Розовые маки были ему привычны.
Открылась дверь одной из комнат, и выплыла женщина в длинном, до полу, восточном халате. Ее тревожные глаза с вопросом смотрели на Варю. Она подошла к Варе и взяла ее за руку.
- Я рада, что вы пришли. Дима рассказал об этом происшествии. Я все время думаю и думаю и ничего не могу делать, все из рук валится. Вы будете чай? – она повела Варю в небольшую уютную комнату.
У дивана стоял длинный журнальный столик с подносом, чашками и печеньем. Рядом расположились два низких кресла, и свет от торшера очерчивал яркие круги.
- Располагайтесь как вам удобно.
Варя села в кресло, сняла туфли и поставила рядом. Пол приятно холодил ступни.
- Извините, ноги за день устали.
Женщина улыбнулась.
- Я вас понимаю. Мне хотелось бы, чтоб вы пришли просто в гости, но ведь вы здесь по делу. Значит, будем говорить о деле.
Дмитрий сел на диван.
- Я не представил вас друг другу. Это моя жена Тамара, она архитектор. А Варвара Антоновна – врач.
Они помолчали. Жена Дмитрия нервно потерла руки.
- Я знаю, Варвара Антоновна, что установить, кто убил, трудно. Но давайте подумаем над этим. Ведь Дима первым увидел труп. Собственно, ему так кажется.
- Это неожиданно. Официально считается, что это была Софья Викентьевна.  Правда, когда она собралась идти на веранду, Дмитрий Матвеевич хотел удержать ее.
- Да, но тогда мне надо было огорошить общество и еще объясняться, почему я не поднял всех ранним утром. Я плохо спал в ту ночь. Моя комната последняя в крыле здания, и окно выходит во двор. Когда я ушел, компания еще веселилась. Я устал за день и сразу уснул. Проснулся, когда было еще темно, окно в комнате было открыто. Я лежал и думал, как приятно быть так далеко от города, шума, вдыхать свежий воздух и аромат разнотравья. На веранде послышались приглушенные голоса, кому-то не спалось. Мне показалось, что говорили мужчина и женщина. Голоса шуршали, затихали, и я уснул, проснулся от стука, подумал, что упал стул. Я вновь задремал, но сон уже не был так крепок, шелест голосов мне мешал. Я посетовал, что окно мое так неудобно расположено. Встал, порылся в темноте в сумке, нашел кусок ваты, чего только не бывает у художников, сделал бируши и заткнул уши. Через время мне показалось, что кто-то рядом ходит. Полы деревянные, и движение их как-то ощущалось. Но где это было, в соседней комнате или в коридоре, я не знал. Да и не думал над этим. Спать не хотелось. Я вынул вату из ушей. В доме было тихо. Ночь прошла, небо белело в окне. Я взял часы с тумбочки и посмотрел – четыре двадцать. В деревне зашевелились. Где-то мычали коровы, доносились какие-то звуки. – Дмитрий замолчал, слегка встревоженный, потер лоб, вперился в темноту за абажуром тупым взглядом, вздохнул облегченно, - всё думал, что я еще слышал – петух кукарекал. Звуки с улицы заглушали звуки в доме. А я лежал и думал, как тридцать лет назад я бегал в школу, класс вспомнился. Все худющие, всё на вырост, переделанное из отцовского и материнского. А отцов в классе после войны было всего пять. Мать работала с утра до поздней ночи, а нас, детей коммуналки, воспитывали соседи, двор, улица. И я тогда не представлял себе, какая сытая, устроенная ждет меня впереди жизнь. Так  я лежал, потом услышал, что на втором этаже кто-то действительно ходит. Скрипнула где-то рядом дверь. Через несколько минут кто-то быстро стал спускаться по лестнице, потом внизу хлопнула дверь, слышны были шаги по гравию, значит, шел на улицу. Спустя полчаса я встал, оделся теплее: из окна потянуло свежестью. Прошел  в диванную. Там было темно, шторы закрывали окна. Мне захотелось что-то съесть и я вышел на веранду и сразу увидел шерстяную кофточку, валявшуюся у двери. Я наклонился, чтоб ее поднять и за столом увидел Татьяну. Я подбежал, увидел кровь, и мне стало дурно. Я вообще крови не выношу, и голова закружилась, затошнило. И тут я обнаруживаю, что в руках кофточка. Я ее положил на стол и вышел во двор. Что-либо делать не было сил. Ноги меня понесли в лес. Сел я там на землю и думал. Было безумно страшно. Хотелось сесть в машину и уехать, удрать. Я пересилил себя и вернулся. Я поднялся на второй этаж и пошел на веранду, подошел к Татьяне, заставил себя потрогать ее пульс. Пульса не было, рука выпала из моей и упала. Так ужасно. Я вышел и закрыл дверь на ключ. И не знал, что делать, Пошел в свою комнату и просидел в ней, пока в доме стали просыпаться. Тогда я спустился вниз. У дома оживленно суетился Павел: а днем хотели делать шашлык. Павел решил пойти в лесок за сушняком. Я увязался следом. Мы немного набрали и пошли к даче. Мне было не по себе, а Павел балагурил. Возле дачи стоял Сергей. У него был подавленный вид, измятые брюки, которые снизу намокли. Не знаю, где он бродил, росы утром не было. И весь продрогший. Начался дождь. Мы зашли в дом. Павел сетовал, что дождь испортит нам обедню, то есть шашлыки не удастся сделать. На кухне было тепло, кипел чайник. Григорий рассказывал глупый анекдот, Софья неестественно смеялась. Павел налил нам по рюмке водки, поругал Сергея, что тот побежал гулять без куртки, а Сергей все никак не мог согреться. Софья велела ему погладить брюки, Павел принес электробритву и выставил его из кухни. Я наблюдал за всеми, все было почти обычным. Гриша тоже ушел бриться и переодеваться, а я не мог заставить себя уйти и быть наедине с самим собой. Софья мыла в тазике тарелки, я понимал, что эти тарелки были принесены с веранды вчера и думал, что вчера было, и вот для всех оно продолжается здесь на кухне, а сегодня еще не наступило. Потом я ушел к Сергею, который гладил брюки за стеной. Он со мной не разговаривал, дождь все лил и лил. Я побрился и вернулся на кухню. Там сидели Григорий и Павел, болтали у окна, потом пришел профессор, вы, Варя, вошли. Собрались все, кроме Татьяны. Сели завтракать. Вдруг Софья поднялась и пошла. Я понял, что она решила посмотреть, что можно взять для завтрака наверху, невольно хотел удержать ее. А потом подумал: «Кто-то должен сказать первым», - он виновато посмотрел на женщин.
- Ты не пожалел Софью, - констатировала его жена.
- Не пожалел. Не получилось как-то. Я уже четыре часа молчал. Я не сумел сказать: «Стой, Соня, там Татьяна, она убита». Конечно, если б я так сделал, совесть меня бы так не мучила. Но я струсил. Не того, что меня обвинят. Я трусил самой смерти. Но вернулась Софья, и «вчера» кончилось.  И тянется это воскресенье вот уже второй день, а и на Петровку меня не зовут, и что-то надо делать.
- Дима, а что это с головой произошло у вас там, у машины? – спросила Варя. – Там ведь ссадина была, а не удар по голове, правда?
Дмитрий смущено подергал ус.
- Я работал. Вдруг вижу, мой гаечный ключ лежит под машиной. Я туда полез, а когда выбирался, ударился о приоткрытую дверцу машины. На опушке никого не было, а у меня в голове все вертелась мысль, как узнать, кто был с Татьяной на веранде. И я захотел всех тряхнуть, вывести из равновесия и посмотреть, что из этого получится.
- И что же вы увидели?
- Реакция женщин меня не интересовала. Я был уверен, что ни вас, ни Софьи на веранде не было. Я знал. что голос был мужским. В глазах Павла я увидел злость, у Григория растерянность, а у Сергея испуг. Но оценить это не могу.
- А оценить очень просто. Вы поступили так, как мог поступить убийца: для того, чтоб отвести от себя подозрения, вы притворились новой жертвой.
- Я... не подумал об этом.
- Вот, вот, пожалуйста, - расстроилась Тамара. – Ну, не глупо ли ты выступил. Теперь подозрение падет на тебя, а у тебя никакого алиби нет!
- У нас ни у кого нет алиби. Я думаю, когда ваши друзья узнают о вашем розыгрыше, они очень оскорбятся, только и всего. И еще, Дмитрий Матвеевич, когда мы ехали в машине и говорили о духах, вы спросили у Григория Алексеевича, какие духи предпочитала Татьяна. Тот ответил, что не знает. А вы возразили, я запомнила: «Не надо из нашей баранины ваше заливное делать».- Григорий, как говорится, обожал жену, но мог и поухаживать за симпатичной женщиной. Так, спортивный интерес, чтоб доказать себе, что еще в форме. Как-то на день рождения он подарил ей французские духи.
- Вы что же, все бывали у нее  в квартире?
- Нет, она пригласила нас в кафе, мы были с женами.
- А Белых?
- Он тоже.
- Французские духи... Это дорогой подарок по нынешним временам, - задумчиво сказала Тамара. – Это может означать,  что он надеется на взаимность, и равно, что ему уже ответили взаимностью.
- Думаю, это ничего не означало кроме дорогого подарка, нет, это нельзя принимать за доказательство, - возразила Варя. – К тому же у нее была другая привязанность – Дёмин.
- Вот как! Скажите пожалуйста, каким она успехом пользовалась у мужчин! – воскликнула Тамара.
- Тайным успехом, - поправила ее Варя. – А пользоваться чем-то тайно довольно неприятно. Скажите, Дмитрий Матвеевич, а когда вы были в диванной и шли в первый раз в то утро на веранду, спал ли на диване профессор?
- Нет, его не было.
А дверь на веранду, большая двустворчатая дубовая дверь, была открыта... Не он ли первым увидел труп? И так поспешно убежал из дома?
- Это возможно.
- А возможно ли, чтоб он убил?
- Если бы вы задали этот вопрос неделю назад, я бы оскорбился. Но сейчас... Я больше ничего не знаю.
- Ну, что ж. Поздно уже. Извините, мне надо идти.
- Вот и не сумела я вас напоить чаем, - грустно сказала хозяйка.
- Я обещал подбросить вас на машине... – Колесов поднялся.


Утром после конференции Варвара отправилась в кабинет к заведующему отделением. Она знала, что путем звонков и вечерних встреч она начатое дело не закончит. И потом, ей нужно было время для раздумий. Она решила взять за свой счет два дня и дорешать эту немыслимую задачу, которую она взвалила на себя в воскресенье. Ей надо узнать еще массу всего. «Иду на обман», - весело думала она, шагая по ковровой дорожке к кабинету начальства.
Она приоткрыла дверь и заглянула в комнату.
- Михаил Моисеевич, Пажетневу примете?
Он поднял голову, оторвавшись от каких-то бумаг на столе.
- Слушаю тебя, Варвара Антоновна. Случилось что с тобой? Больной?..
- Нет, нет, я по личному.
- Ах, по личному, - раздался вздох, ну, давай свое личное, вываливай, - он откинулся на спинку стула.
- Мне нужно освободить для себя два дня по очень важному для меня делу.
- Когда?
- Сегодня и завтра.
- Ну, ты даешь. А операции назначены? А больные?  А долг?
- Михаил Моисеевич, всем известно, что мы от рождения в долгах. Я долги отдаю. Я отработаю, в отпуск позже пойду или выйду раньше.
- Скажите пожалуйста! – деланно удивился заведующий. – У тебя что, обожатель нетерпеливый завелся? А резекция завтра. Я буду оперировать, а ты зарплату получать?
- Ну, зачем так жестоко, - обиделась Варя. – Вы завтра сами решили оперировать, а я только ассистент. Я Вадика попрошу, он меня заменит.
- А обход, а перевязки? А трудовая дисциплина? Что у тебя, Варвара за дела важней работы?
Варя смотрела на него честными глазами.
- У меня сегодня пропуск на одиннадцать в НИИ «Теллур».
- Варвара Антоновна! Это что за штучки? Что это за НИИ?
- Это металлические конструкции.
- Ага, Травматологии помогаешь? Чем на сторону работать, лучше бы мне помогла, я полимеры год выбиваю, ни черта не выбил. Вот что, раз уж пропуск и ждут, иди, только договорись, чтоб больных твоих без внимания не оставили. Ладно, иди. Но мне помощь нужна. Я в пятницу еду к Вуколеву. Ты – со мной. С твоим личным обаянием...
- Ой, не смешите. Какое обаяние? Меня мужчины обегают.
- Глупые обегают. А Вуколев не глуп, груб. Ты хоть молчи, хоть столбом стой, но он этого не выдержит, он сдастся.
- Второй раз забоится на меня смотреть? Ох, и любите вы над подчиненными издеваться.
-  Варвара Антоновна, - строго сказал зав, - всё. Будешь выполнять работу по изъятию полимеров для хирургии. Два дня твои, но в счет отпуска. Желаю успеха. А с травматологами буду говорить отдельно. Всё. Иди, не нервируй меня.
Через час Варя была дома. Она вновь разложила на полу все фотографии из альбома Дёминых и бродила по комнате, разглядывая их с высоты своего роста.
Вопросов не было. Ей оставалось поговорить с Дёминым, Григорием Алексеевичем и профессором.
«Это будут непростые беседы», - думала Варя, не находя в себе силы для любой из этих встреч. Она уже не считала, что делает что-то не то. Этот вопрос решен. Начало было, продолжение следует. Варя набрала номер телефона Дёминых. Софья Викентьевна была дома и очень обрадовалась звонку.
Через сорок минут Варя нажала кнопку у двери Дёминых. Софья встретила ее распростертыми объятиями и слезами. Оказалось, что ее и мужа вызывали на Петровку, и после этого Софья Викентьевна пребывала в страшном миноре. Однако, несмотря на текущие неприятности, она не утратила московской привычки к хлебосолью и собралась основательно покормить Варю. Варя от обеда отказалась, но, зная, как хорошо поболтать за чашкой кофе, села за стол.
Был полдень, и яркое белое солнце беспощадно светило в окно кухоньки, и Софья Викентьевна опустила цветастую соломенную шторку. В кухне стало полутемно и как будто немого прохладней.
Софья со вкусом преподносила Варе новое о деле об убийстве Татьяны Алтуховой.
«Да, - подумала Варя, - я втянута в это дело с головой, и не в моих привычках оставлять начатое недоделав». Не она толкнула воз с горы, и воз покатился, но она сидит в повозке и имеет право на анализ. «Что ж, я честный человек и действую в пределах прав, предоставленных частному лицу».
Пока Софья Викентьевна колдовала над кофе, разливала его в чашки, Варя молчала, слушая бесконечно болтающую Софью:
- Представь еду оттуда домой в растрепанных чувствах, стараюсь немного успокоиться. Открыла книгу, очки на носу, пытаюсь читать, дышу по Бутейко. вспоминаю советы по акопрессуре, ищу успокаивающие точки. Ужас. И сейчас только что не рыдаю и тебе испортила настроение. Надеюсь, у тебя мигрень не разыграется? Я без конца думаю: «Только б случилось чудо, и чтоб это сделал кто-то чужой, посторонний, не наш». Я вновь и вновь прокручиваю в уме весь вечер субботы, надеясь на «вспышку памяти или сведений со стороны», как говорит Жванецкий. Понимаешь, такие как они, то есть пьющая элита, не убийцы. Если б кто из них умом обносился, так подобных среди них нет.
Софья Викентьевна разлила кофе в две чашки. Варя взяла свою левой рукой, и кофе расплескался. Софья удивилась?
- Ты что, изучаешь феномен леворукости? Вообще-то это интересно. Чего только не почерпнешь из «Науки и жизни». Например, об очках для дальтоников, как чистить зубы, о японских игрушках, кубике Рубика, о напитках богов и так далее. Но самое интересное чтение – газета «Советская индустрия». Чего там только нет: и о знахарях, и о неопознанных летающих объектах и еще много всякого. Не имеющего к индустрии ни малейшего отношения и ни малейшего смысла вообще. Так вот о леворукости пишут много интересного. И утверждают, что детей не следует переучивать и пусть, если ребенок левша, пусть спокойно растет. А у меня в молодости была подруга. Она на гитаре играла левой рукой, ложку держала в левой руке. Это видеть не просто.
- А у меня никогда не было подобных знакомых, - наконец сумела вставить слово Варвара.
- Возможно, ты не знаешь. Ведь многие родители заставляют детей работать правой рукой. Даже привязывают левую.
- А среди тех, кто был на даче, есть левша?
- Так. Неплохо сказано. Только почему? Ты думаешь, левша имеет отношение к убийству? – Софья заволновалась. – Без обиняков, ты думаешь, что убийца – левша?
- Нет, я спросила просто так, для беседы.
- Ты что-то знаешь. И если ты об этом думаешь, об этом подумают и на Петровке.
- Но тебя не спрашивали ведь об этом?
- Нет, ни слова. Ты меня успокоила.


Вернувшись домой, Варя вновь и вновь рассматривала фотографии, лежащие по всей комнате. Она искала ту, единственную, которая могла бы ей помочь. И она теперь знала чем.
Варя звонила Белых, прося о встрече. Договориться было трудно. Он резко отказался от разговора на тему об убийстве. Конечно, такая тема не из приятных. Варя, помня, что нахальство – второе счастье, на его отказ встретиться сказала:
- Неплохо, а самое главное, твердо вы меня отправили к чертям собачьим с моим частным розыском. А если я просто так припрусь к вам в гости, прогоните?
- Так просто – в гости и всё? Невероятно. Вот не ждал от вас такой прыти. Вы что же, можете так запросто забрести в холостяцкую квартиру?
- Не совсем запросто, но могу.
- Так... Отлично. Я не полный идиот: отказать себе в удовольствии заманить женщину в свою квартиру. Жду.
- Да, странный способ заманивания: сначала посылают к чертям, а потом соглашаются на встречу после долгого уламывания.
- Всё, Варвара Антоновна, ни слова об убитой. Это дело не мое, мое дело – сторона. Я не убил, и до бесед на Петровке, а нас туда попросят непременно, никаких разговоров об убийстве. Договорились? От следователя мне не увернуться, а частный розыск и участие в этом розыске – нет. Нет и нет. Понятно?
- Вы так непринужденно подали мне мысль о приятном времяпровождении на вашей квартире, что отказать вам я не могу.
- Итак, мы встретимся...
- И помолчим, - перебила его Варя.
- Ну, там видно будет. Жду вас у себя в девятнадцать. Остановка «Школа», автобус сто восьмой. Корпус во дворе, этаж пятый.  Все остальное, как я понял, вам известно.
- Да, я в курсе.
- Отлично, отлично. Жду.
Варя положила трубку.
«И чего «отлично» и зачем «жду»? Ни черта ему не нужен мой визит, а если не беседовать о деле, то куда эта моя кривая выедет? Но делать нечего. Я должна его видеть, а там как получится.
Оставались Яхновский и Дёмин. К Павлу Ивановичу никак не подобраться: Софья так устраивает встречи, что увидеть ее мужа трудно. К тому же, если он начнет скоморошничать, то толку вообще не будет. Но все это не так уж плохо, ибо Варя чувствовала, что Дёмин лицо хоть и причастное к делу, но не главное.
А сейчас звонок Яхновскому. Яхновский звонку не обрадовался, извинился, сказал, что занят весь день, а вечером для него в библиотеке отложены статьи, и он не может по прихоти пусть даже очень интересной женщины менять свои планы и распорядок дня. Но Варя была настойчива и сказала, что будет ему звонить ежедневно и в день по нескольку раз, пока он не согласится с ней поговорить. Профессор тяжело вздохнул и решил не оттягивать беседу.
- Хорошо. Приезжайте ко мне на работу к пятнадцати часам, видимо, у меня нет возможности отделаться от вас другим способом.
Итак, день обещал быть насыщенным. Варя отправилась на работу к одной из сокурсниц, не решаясь даже в мечтах думать об успехе своего мероприятия. Причиной поездки был разговор с Максимом Петровичем.
Но в пятнадцать часов она была у двери института и звонила профессору из автомата, думая, что скорее всего его не будет в кабинете. Он был на месте, а через минуту уже встречал Варю внизу, как истый джентльмен, распахивал перед нею двери, провожая в свой кабинет.
Кабинетом оказалась небольшая неуютная комната с креслами, обитыми под кожу. В ней царили порядок и чистота.
- Вот это мои апартаменты. Садитесь. Чем могу служить?
- Сергей Исидорович, я прошу вас, будьте со мной откровенны. Это очень важно.
- Любопытно. Вы хотите стать героиней романа? Частный сыск. У нас не поощряется, а осуждается. Вам хочется найти преступника? Это вас увлекло, бедняжку. Но я не обязан вам доверить правду, и мне незачем облегчать душу. Я не убийца, - он прижал руки к сердцу. – Этого достаточно?
- Нет. Это очень мало. Я не психолог-профессионал, опыта у меня нет и убеждать я вас не буду. Я пришла к вам не из любопытства, а из чувства долга. Этот долг как-то связан с моей совестью. Бездействовать и ждать я не в состоянии. Я – человек дела. Мне хочется понять, почему все произошло именно так. Почему неплохая женщина мертва, а вы так равнодушны. Я хочу узнать, почему вы, увидев в пять часов тело, не подняли на ноги весь дом, а выскочили в поле, и дрожащий, бродили там больше двух часов. Почему вы испугались и почему скрываете это.
Сергей Исидорович осторожно опустился в кресло и уставился в пол перед собой.
- Да, я испуган и взволнован, - начал он негромко. – Я совершенно выбит из колеи. Мне ничем нельзя доказать, что я не убийца. Я дорожу своей работой, репутацией, Мне нужно в глазах моих коллег быть безупречным. Страшно подумать, что меня заподозрят в нечестности: я не знаю, как быть. Боже мой, меня считают благородным человеком, а вы сейчас так поставили вопросы, что я усомнился. Усомнился. Да.
- Ну, что вы, Сергей Исидорович, чем же это я вас так взволновала?
- Собой, собой вы меня взволновали. Почему вы влезли в эту кашу? что вас тянет? Почему вы не на работе, а терпеливо и настойчиво добиваетесь от меня, честного человека, честности? Что же это получается?
- А получается, Сергей Исидорович, простое дело: рядом с полуправдой хорошо чувствует себя ложь.
- Вы меня уличаете?
- Да, к сожалению. Вы там, в Сорокиной Пустыни, говорили, что проснулись в четыре утра от того, что часы пробили, а дверь на веранду была закрыта. С алиби у всех плохо. Соврали вы – плохо, но как-то спокойней. А скажете правду – с алиби плохо, но на душе будет все-таки легче, так? Есть или нет алиби, но вы-то будете знать, что вы честный и порядочный человека. Вам верили.  Почему же вновь не поверить правде?
- Вы знаете, Варвара Антоновна, правда – оружие острое. Смотрите, многие живут по правде – не воруют, не пакостят, не вредят. А другие живут по правде – с правдой, как с флагом, щитом и копьем. Один со своей правдой прошел мимо гнусности. А другой столько шума наделает, покоя всех лишит. А толку? Свои нервы на пределе, во всем копается, чего-то хочет. Ну, чего хочет – понятно, - всеобщей справедливости. А этого не бывает. И я хочу, - он вскочил. – И я хочу справедливости. Вот я и работаю, ищу законы и возможности их использования в микромире. Будущее – в науке, которой я служу. Я ученый, я предан цитологии. У меня была готова докторская, а защиту всё оттягивали. Я ждал, нервничал: терялась актуальность проблемы. Обратился за советом к лицу уважаемому и опытному. «Мальчик, - сказал он мне, - мне тогда было тридцать лет, - актуальность актуальностью, а диссертация нужна тебе. Вот и толкайся, другими ведь эта диссертация не нужна». Вот правда. Ну, а теперь о злосчастном воскресенье. Да, я проснулся в четыре утра. Ничего я не слышал, дверь на веранду была приоткрыта, я пошевелил плечами, было зябко, и в носках спал, ноги не отдохнули. Что-то вроде тумана было за окном, но деревья, черный журавль у колодца были видны хорошо. Деревенская баба набирала воду, журавль скрипел. Она налила из бадейки в одно ведро, потом ее опрокинула в колодец и стала тащить вновь. Неторопливо так. Опять вылила воду в другое ведро. И коромысло у нее было какое-то странное: дугой. Потом сорвала какие-то лопухи и бросила в ведра. И пошла по дороге от дачи куда-то влево. Я подумал: «Зачем это она бросила траву в ведра?» - Он умолк.
Варя тоже молчала, потом сказала:
- Чтоб вода через край не плескалась. А который был час?
- Пятый, но сколько, не знаю. Я пошел к себе в комнату, а подушки забыл. Но в комнате две кровати, я взял с другой, разделся и так приятно улегся, пригрелся и уснул. Потом вдруг проснулся, очень пить захотелось и, как был в трусах, пошел на веранду. У двери я наступил на что-то мягкое и ногой отбросил в сторону. На столе, ближе к противоположной стороне, на тарелке лежали яблоки. Я потянулся через стол и увидел руку на полу. Неподвижную женскую руку. Я прошел за стол и увидел ее и кровь. Лужа крови и блести. Я опрометью бросился к себе, кое-как оделся и бежать. И вернулся, когда во дворе люди появились. Все спокойны, будто ничего не произошло. Со второго этажа спустились Григорий и Дима, о событии ни слова. Я поднялся к себе в комнату. Трусил отчаянно. Дверь на веранду уже была закрыта. Значит, кто-то еще видел и молчит. Я понял, что я не один скрываю это... И мне стало легче. И я решил, что буду держаться так, как и все: ничего не видел и не знал. И всё.
- А я думаю, Сергей Исидорович, алиби у вас получится.
- Какое алиби! Я ведь когда встретил колхозника в поле, она уже была мертва!
- Я о другом говорю. О женщине, которую вы видели из окна. Ее найти можно. А Татьяна в это время могла быть живой. И тогда понятно, почему вы не слышали шума, шорохов, движения вокруг дивана: вы спали в другой комнате. Хотя, какое это алиби, это так, рассуждения о невиновности.
- А вы думаете, рассуждения мне помогут, я ведь приготовился к самому худшему.
- Я не много понимаю в тонкостях делопроизводства, но как-то это должно сказаться. А вы не хотели ничего вспоминать...
- Вы подали мне проблеск надежды. И извините меня.
- Конечно. До свидания, профессор, - и протянула ему руку, а он аккуратно ее пожал. Но в круглых его глазах жили тоска и тревога.
- Варвара Антоновна, а Дмитрий... Что с ним произошло?
- Там теперь все без загадок. ОБ этом не думайте. Был розыгрыш.
- Ни-ичего себе... Вот это Дмитрий... Ну и художник... Скажите, это он сделал, чтобы снять с себя подозрение? Мол, убийца не я, раз я жертва. Вот так дела. Я потрясен.
- Да, неудачно получилось.
- Не то слово! Он что же хотел с нами сделать? Мы же просто стали бояться друг друга...
- Стали бояться после несчастного случая с художником? А с Татьяной?
- Боже мой! С ним все-таки что-то случилось, с Димой?
- Странно, Сергей Исидорович, вы придаете больше значения случаю с Дмитрием, чем убийству Татьяны?
- Да, Татьяна чужая. Я не представляю в связи с ней никого убийцей, так как-то все отстранено и всё. А с Дмитрием... продолжение цепи, я так думал, - потрясло. А оказывается, всего-навсего случай, и кровь и куртка на голове. Странный однако случай. Вы меня извините, пролейте свет.
- Он сам ударился.
- Колесов так сказал?
- Да.
- Но ведь первоначально говорилось, что кто-то ударил, а теперь вдруг ударился. Странно. Нет, в этом что-то ест. Возможно, он сейчас не говорит правды, чтоб осталось только одно – убийство Татьяны; а может, он выручает кого-то, спасает?
- Извините, Сергей Исидорович, я должна уйти. Вы так удивились, что ушиб головы Дмитрия Матвеевича случайность, что я тоже заколебалась.
- Варвара Антоновна, очень признателен вам за разговор. Я провожу вас.
- Только до двери кабинета.
- Что ж, как знаете. Я думаю, мы еще встретимся.
- Видимо. И не однажды.
- Да, в этом нет сомнений. До свидания.
Варя вышла из здания института в сутолоку и жару улицы наступившего часа пик.
До встречи с инженером оставалось два часа, и Варя решила идти пусть по жаркой улице, пусть далековато для пешехода, но ехать в битком набитом автобусе не хотелось. Она купила мороженое  и булочку и села на скамейку перекусить.
Через пятнадцать минут Варвара уже шагала в сторону улицы Новаторов. Тротуары тянулись вверх и вверх. Когда едешь, тебе все равно вниз с горки ил вверх на горку. И только прошагав верх добрых две тысячи шагов, поймешь, что идти вниз по Ленинскому проспекту это не то, что вверх. Но Варя была хорошим ходоком, и когда впереди замаячил дома нужной улицы, она приостановилась: до встречи оставалось еще много времени. И она решила пройти на нужную улицу через Воронцовский парк, который когда-то хотели восстановить, но потом уничтожили почти полностью, плотно расставив на этой территории коробки высотных домов.
В парке она присела на скамейку, вытянув свои длинные ноги и немного расслабившись. Чем-то она привлекла внимание вороны, которая с интересом копалась в песке. Ворона, скосив на Варю круглый глаз, казалось задумалась о чем-то, потом неторопливо подошла к скамейке, осмотрела Варю с головы до ног и внезапно сказала:
- Дура.
- Вот как? – удивилась Варя.
- Дура, дура, - прокаркала ворона  и отлетела от Вари на несколько шагов, оглядывая скамейку и Варю. Варе такое определение ее особы показалось неприятным.
- Чего тебе надо? – спросила она ворону.
Та переступила с ноги на ногу и, отвернувшись, пошагала к детской песочнице.
- Пора и мне шагать, - сказала Варя и, легко подняв свое сильное тело, бросила на плечо сумочку и нескорым шагом отправилась по адресу, где ее ждало неизвестно что.
Через пятнадцать минут Варвара подошла к пятиэтажному блочному дому, который был одним из близнецов-домов шестидесятых лет, именуемых хрущобами.
Дом утопал в деревьях, цвели какие-то кусты мелкими малиновыми звездочками, собранными в соцветия. По асфальтовой дорожке неторопливо шла пожилая женщина  с ребенком пяти лет.
Варя спросила ее, где находится корпус три. Та безразлично махнула рукой в сторону близкорасположенного дома. Подъезд оказался заперт. Код. Вот так Григорий Алексеевич, не обмолвился, молодец. Варя внимательно изучила числа, предлагаемые небольшим ящичком у двери. Обнаружив, что шесть из них затерты сильнее, она стала искать варианты. Седьмой оказался удачным, замок щелкнул. Варя мелено поднялась на пятый этаж, лифта, естественно, в этом доме не было. У нужной двери она остановилась. Позвонила, нажав кнопку дважды. Дверь смотрела на нее тусклым глазком. «Здесь изучаются звонящих», - подумала она, отступила в сторону от глазка и услышала неспешные шаги, остановившиеся с другой стороны двери. Никто не зада ей вопроса, не открыл дверь. Шаги удалились так же неспешно. Она вновь настойчиво позвонила.
- Что надо? – спросил бесстрастный голос.
- Вас мне надо, - ответила Варя.
За дверью что-то бормотнули недовольно и она открылась. Варя быстро поставила ногу в образовавшуюся щель.
Григорий Алексеевич растянул губы в улыбку. Глаза его были холодны и прозрачны.
- Однако вас все-таки принесло.
- Не пытайтесь захлопнуть дверь, у меня очень прочная подметка. Разрешите все-таки зайти, а форму обращения мы уточним позже.
Белых открыл дверь. Варя вошла.
- Однако вы умеете встречать гостей. Вчера пригласили, а сегодня уже нет. Я что-то перепутала, и вы меня не ждали?
- И что вам неймётся? Все дворы и квартиры обегали. Что это? Частный розыск? Не карается ли законом?
- Если карается, отвечу перед законом. Вас устраивает?
 - Поиски такого остродефицитного товара, как правда, чреваты неприятностями и сопряжены с опасностями, - говорил Белых, проходя по коридору на кухню. Варя шла следом.
Крошечная кухня, обставленная, вернее, обвешенная с большим вкусом изделиями ручной работы удивила Варю. Вся мебель была набрана из голубых и белых полос пластмассы и имела какую-то обтекаемую форму. Варя посмотрела в спину инженера с уважением. Ей нравились рукодельные люди. Григорий обернулся, жестом пригласил сесть. Она опустилась на такой же полосатенький стул, который немного прогнулся, сопрягаясь с ее спиной.
Он махнул рукой.
- Зря машете. Я не умею льстить, но скажу еще, что мне у вас очень нравится. Я люблю свою кухню, но ваша элегантна и необыкновенно удобна. А теперь решим вопрос: я у вас в гостях или вы принимаете по делу. Можно и этот вопрос уточнить чуть позже. Я не любопытна, но сдержаться не могу. Покажите мне еще что-нибудь, пожалуйста... – она умоляюще сложила руки. – Я на комнаты не посягну, но здесь... здесь, наверное, еще что-то есть?..
Ей действительно не хотелось льстить ему. Но все то, о чем нужно было сказать, уехало за далекие рамки. И лед в его глазах растаял, исчезла напряженность позы. Варя не поняла, хорошо это или плохо.
- Ну, что ж, - сказал он и, сев за стол, провел рукой по белой полированной крышке. Зазвучала музыка Генделя. Варя широко открыла глаза:
- Вы волшебник, - прошептала она. С той стороны стола, где сидел инженер, был ряд голубых кнопок. Он нажал одну. Включилась лампочка в пластиковом абажуре. Нажал другую,  и лампа медленно поползла вниз к столу, вытягивая за собой металлическую ногу. Он отпустил копку, и лампа остановилась, освещая стол и красивые руки Белых.
- Довольно? – вдруг резко спросил Григорий и холодно посмотрел на Варю.
- Что ж, раз довольно, то достаточно, - ответила Варя, улыбнувшись, - а как вы будете развлекать меня дальше?
- А сейчас мы будем пить чай, и вы расскажете всё, что удалось выяснить.
- Неплохая мысль. А если я не продвинулась в своих поисках ни на йоту?
- Не может быть, чтоб у вас не появилось ничего, за что можно было уцепиться. Потом, когда говоришь вслух, это как-то мобилизует мысль в новом направлении.
- Неплохо, неплохо. Однако я хотела бы выяснить у вас некоторые подробности. Как оказалось, труп до официальной версии обнаружения, то есть когда это было предано гласности, видели почти все.  Я взглянула на него после всех. Таким образом оказывается, что где-то после пяти утра вы видели труп тоже. Но я не знаю, как вы провели время до завтрака, ведь вы не убежали в луга, как художник и профессор, а переждали это все в доме.
- Уже интересно. Значит, кроме Софьи Татьяну убитой видели Сергей и Дмитрий. А Павел?
- Понятия не имею. Совершенно очевидно, что труп видел Дмитрий. Он же слышал разговор на веранде мужчины и женщины. Профессор утверждает, что никакого движения вокруг дивана он не слышал. Но у того, кто убил, было дело: вложить нож в ножны и платок, которым вытерли нож, сунуть за картину, висящую у дивана, ту, что накануне убийства Дмитрий подарил Дёмину. Всё это можно было сделать либо мужчине вашего роста стоя на полу, либо кому-то еще, но уже взобравшись на диван. Это нельзя было выполнить, не разбудив профессора, если, конечно, это был не он сам. Я не знаю, всегда ли вы аккуратны, но к завтраку вы предстали таким джинсовым мужчиной, одетым во все с иголочки. Возможно, вы проделали это с особой тщательностью специально, возможно, это ваша привычка всегда выглядеть аккуратно. Однако в субботу, проехав в машине по жаре и пыли столько километров, вы только умылись, но не переоделись. Я должна заметить, что в этом переодевании действительно не было необходимости, все казалось безукоризненным. И всё же тот, кто испытал необходимость переодеться и погладить все утром, скорее всего сделал бы это вечером, до ужина времени было достаточно. Значит, необходимость эта возникла утром. Вам надо было выглядеть так, как не мог выглядеть убийца, у которого нет другой мысли, как скрыть свое волнение и ужас. Он будет следить за своим поведением, но ему не до чистой глаженой рубашки, а джинсовые брюки вообще нет смысла гладить. Так?
- Браво. В этом есть свой резон.
- Благодарю. Однако все, бывшие на даче в те дни, научены всей своей жизнью сдерживать эмоции, говорить о том, что нужно сказать и никак не выдать того, что нужно не говорить. Поэтому им легко было справиться со своим лицом и руками. И все-таки.
- Да. И все-таки. Дмитрий уронил сахарницу, а руки профессора не дрожали больше обычного. Павел был, как всегда среди своих распустёхой, похожий на мистера Гориллу, дебютирующего в свете по протекции сэра Чарльза Дарвина. Возможно, он ничего не ведал, как вы или Софья.
- Ну что ж, неплохо. Однако он мог так себя вести – как всегда, чтобы перемена в стиле его поведения не бросилась в глаза.
- Этот вывод ничего не дает. Я тоже мог видеть труп или сам убить. И зная, что рано или поздно кто-то скажет вслух об убийстве, я именно таким образом: тщательным переодеванием скрыл свое причастие к делу, так?
- Неплохо, неплохо, - задумчиво сказала Варя. – Всё правдоподобно, но нет правды.
- Итак, мы пытаемся добиться правды, забрасывая сеть наугад. Все логично. А что такое логика? Логика то что представляется прямой.
- У нас нет прямой.
- Да, у нас есть пунктиры, то есть то, что остается от логики, если логика была прямой.
- Давайте-ка обсудим ситуацию, которая сложилась накануне обнаружения трупа, то есть утром. Я ведь попала в кухню, когда там были все в сборе... Еще мысли вслух. Если убийство совершила я, нам, мне и Татьяне, незачем  было бы подниматься на веранду.
- Там не так душно, как в комнате.
- Вам кажется естественнее убивать на свежем воздухе, чем в духоте? Однако разговор двух женщин, которых разместили в одной комнате, ночью представляется другим. Лучше всего болтать лежа в постелях.
- Это не была болтовня. И что-то могло привести вас на веранду. Извините, Дмитрий слышал разговор мужчины и женщины. Значит, второй человек был мужчина. Примем это за факт.
- Я бы хотела узнать, какие у вас были отношения с Татьяной.
- Неплохие это были отношения.
- Однажды вы ей подарили французские духи.
- Да, на день ее рождения. Мы отмечали его в кафе. Это был подарок из чистой симпатии и с согласия моей жены. Никто из приятелей не поверил, что это так, однако это было.
- Татьяна лечила вашу жену?
- Брат Маши, мой свояк, кардиолог. Татьяна работала с ним в одной клинике.
- Понятно. И все-таки французские духи подарок дорогой.
- Конечно, дорогой. Но покупать что-то другое было еще дороже. Не было денег, но были  духи.
- Это меняет дело.
- Я знал, что это будет превратно истолковано. Однако, давайте пройдем в комнату. Эта малогабаритная кухня не настраивает на деловую беседу, а просто убивает мысль, - он подал ей руку, Варя поднялась.
- Вы, я вижу, сегодня настроены продолжить разговор, который не желали иметь вчера, как это понимать?
- Все просто: я не имел возможности высказать вслух то, то ножу в душе. Я за то, чтобы друзья были в дозах и не стремлюсь поддерживать новые знакомства.
Он открыл дверь в комнату. «Много книг и абсолютная чистота», - констатировала Варвара... Она подошла к журнальному столику и села в удобное низкое кресло.
- Вы отлично устроились, - усмехнулся Белых, - посмотрим, как вы будете реагировать на то, что я вам скажу. Итак, поговорим о жизни. Знает ли кто-нибудь, что вы у меня?
- А что, в этом есть необходимость?
- Для вас, чтобы обезопасить себя.
Варя удивилась, подумала и сказала:
- Софья в курсе.
- Софья не в счет, однако, я уточню.
Он сел на диван и поставил телефон на колени. Набрал номер.
- Софья, ты знаешь, где Варвара? Она обещала быть у меня в семь, но ее все нет, - он спокойно выслушал ответ.
- Вы соврали. Софья не в курсе ваших дел. Я спокоен. Вы захотели узнать меня и только. Так?
- Я думаю, такое вступление имеет причину.
- Да. Я расскажу вам то, чего вы не знаете и чем это кончится, трудно предположить. Я жил, познавая окружающий мир, и узнал, что мир агрессивен ко мне. Мне постоянно не везло. И я никак не мог понять, в чем, собственно, дело? Почему этот мир добр к другим и недобр ко мне? Я думал, что я себя знаю, но, размыслив однажды, понял, что я незнаком самому себе. У меня не доставало времени подумать: что же такое я, и как мне жить в гармонии с миром. И я понял, что чужд себе и надо как-то привыкнуть, приспособиться и принять себя того, какого я не знал.
- Очень сильно закручено.
- Нет, это легко сказано. Эта жизнь не для свободных умов. Я стал думать, мои мысли с годами старели и совершенствовались. Я философствовал. Потеряв любимых, стал, как вы правильно заметили в воскресенье, стал волком. Я стал думать: откуда возникает добро и что такое зло? Зло безнравственно, но оно есть. И увидел, что зло, каким бы оно ни было, движет миром. Добрый  человек честен, безыскусен, талантлив, неэгоистичен и непрактичен. Зло всегда практично. Я научился смотреть и научился молчать. Я видел, что люди, который я уважал – страдальцы, не умеющие оградить себя, свою семью, свой дом от зла. И я стал уважать зло. Я не стал злым, я стал циничным. Это делалось моей опорой в жизни, которая кипела вокруг меня. Вера в мораль была во мне поколеблена. Зло живет удобнее, безопаснее, пошлее. Со временем я стал усталым пессимистом, не поборов в себе желания стать чем-то значительным. Во мне не было силы противостоять злу, я только держался в этой жизни изо всех сил, ненавидя всех, так как те, кто добр и честен, стали вызывать во мне отвращение своей неумелой потугой сделать мир светлым и чистым. Их желания и не распространялись далеко. Они оставались желаниями, и пока добро дремлет, зло торжествует. А я функционирую на пределе возможного. Познавать, узнавать, открывать себе уже поздно, я стар для этого. А вы, значит, Варвара Антоновна, решили не успокаиваться, а, ища убийцу, искать себя, так?
- В этом есть доля истины.
- Мной овладел припадок общительности, и я решил вам сказать то, что надо скрыть. У меня были любимые, и они погибли. Вы в курсе?
- Да, мне сказала Софья.
- Трепло эта Софья. Ну, черт с ней. Я потерял работу, которая приносила мне удовлетворение, я потерял семью. Думал погибну, так мне было плохо и не хотелось жить. – Белых встал и прошелся по комнате. – Да, мне казалось, что лучший выход из ситуации – умереть.  Но я оказался выносливым, как ногайская кобыла, и вот живу. «Богатым не стал я, заслуги святой не обрел я, и время мое истекло». Оказалось, что я не лыком шит, а суровой ниткой. Я продолжаю поддерживать дружеские связи, принимая друзей, как лекарство: в дозах. А теперь, Варвара Антоновна, решайте, остаться вам здесь еще или уйти. Я намерен рассказать вам еще кое-что. И не думаю, что это для вас безопасно. – В голосе его слышалась не то угроза, не то предостережение.
- Я остаюсь.
- Итак, слушайте. Татьяна шла по жизни, как завоеватель. Ее мало волновали больные: она любила себя больше, чем их, и сделала их болезнь источником дохода, забыв, а может, не ведая того, что знали древние знахари: плата за лечение делает лечение бесполезным. Вы это знает?
- Да, я слышала об этом.
- Вы берете деньги за лечение?
- Я имею оклад: это плата за мою работу.
- А вот Татьяна лечила больных на дому, слушала, давала советы за мзду. Это мораль зла. Согласны?
- Не знаю, что и ответить вам, Григорий Алексеевич. Но за это не убивают. Это наказуемо, как доход, неучтенный финансовыми органами.
- Вот. Неучтенный доход. И только. Врачи не распознали болезнь моей дочери, а жена умерла в больнице в ту ночь, когда в отделении дежурила Татьяна. Она отнеслась к Маше как обычно, сделала электрокардиограмму и не распознала катастрофы. Маша умерла, а ее врач живет. Вам понятно мое отношение к Татьяне Яковлевне? И что странно: она знает, что я буду на даче у Дёминых, и едет туда развлечься. Софья знает, что я считаю Татьяну убийцей моей жены, и приглашает ее. Как это назвать? Как понять поступки этих людей? Сейчас я скажу вам еще кое-что. Предположим, Татьяна была моей любовницей, я дарил ей французские духи. И вот волею случая моя жена попадает в руки Татьяны с тяжелым сердечным нарушением. Могла ли Татьяна не оказать ей в нужную минуту нужную помощь? Какой случай: жена умирает на руках любовницы. Это похоже на убийство, не правда ли? Возможно, она рассчитывала выйти за меня замуж? Этого не произошло. Возможно, я порвал с нею все отношения, какие были. И вот она появляется на даче свежая, улыбающаяся, готовая развлечься за счет других. Я ненавидел ее. Она была для меня воплощением зла. Такой распустившийся цветок зла. И я переступил черту. Я убил ее.
Варя внимательно слушала, наблюдая за шагающим Григорием. Его признание не удивило ее. Она поднялась с кресла и стояла, спокойно глядя в глаза подошедшему Григорию Белых.
- Я решила собственными силами искать убийцу, а вы решили сдаться? Я не беру пленных, и мне не нужно сдаваться. По поводу убийства у меня есть собственное мнение, а сдаваться ходят на Петровку. Чего вы от меня хотите? Рассчитываете на мое молчание?
- Отнюдь. Не для того вы ищете, чтоб молчать. Каяться я не намерен. А у меня есть способ заставить тебя молчать. Я сильнее тебя, и тебя в этой квартире не было.
Он схватил ее руки, резко сжав их, пытаясь завернуть из за спину. Она хотела высвободиться, но он крепко держал ее.
- Ну, это вы зря, Григорий, - сказала Варя, у нее подогнулись ноги, и она чуть не упала. «Эта борьба в партере не для меня», - подумала она и сделала резкое движение. Белых отлетел к дивану и рухнул на пол.
 Через минуту он сел, ошарашено глядя на Варю.
- Что это было?
- Извините, я не люблю, когда меня хватают за руки. Сидеть! – резко сказала она. – Я думала, Софья Викентьевна успела вам сказать, какой вид спорта я предпочитаю: именно тот, который помогает противостоять злу.
- Ну, не ожидал. Софья не просветила нас, жаль. Иначе я бы не пустил вас в квартиру. А теперь убирайтесь. Вы мне надоели. Можете использовать эту информацию как угодно. Мне надоела жизнь. Я остаюсь сидеть здесь, а вы уходите.
- Я уйду. Ваш рассказ о преступлении черты как версия проходит вполне.
Она прошла мимо Григория на кухню, где на удобном стульчике висела ее сумочка. Уходя, она не простилась с хозяином.
Когда Варя спустилась вниз, собираясь выйти на улицу, сверху послышалось:
- Варвара Антоновна, одну минутку! – по лестнице спешил Белых.
- Я хотел вам сказать, что сегодня у Дёминых собираются все в десять вечера. Вы приглашены?
- Нет.
- Так вот, решайте сами, быть там вам или не быть.
Варя посмотрела на часы. Под браслетом была глубокая царапина, багровел кровоподтек.
- Только восемь. Да, нежданный гость хуже татарина. Я буду у Дёминых.
- Благодарю вас. Там будет деловой разговор, а ваше появление внесет большое неудобство.
- Это понятно, я чужая среди чужих.
- Я думаю, раз вы взяли за это дело, то надо там быть даже без приглашения.
- Ничего, ситуация не из простых, но мною, я повторюсь, движет не любопытство.
- Я знаю, я понял вас. Я тоже буду. Извините меня. До встречи.
Варя протянула ему руку, он признательно пожал ее.


Варя заторопилась. Она вскочила в отходивший уже автобус и через двадцать минут была дома.
Она вытряхнула из своей сумки всё, что в ней было, на кухонный стол, в комнате из груды фотографий она отобрала две, они уже давно лежали отдельно. Она положила их в блокнот, где находились зарисованные ею раны: Татьяны и юноши, которого она оперировала. Сложив в сумку это, Варя бросила туда и чистый носовой платок, и авторучку, и кошелек. Взглянула на часы. Надо торопиться. Забежала в ванную, разделась и помылась под краном до пояса. Быстро  оделась, перехватила волосы узлом, заколов на затылке. Время бежало. Хотелось есть. Она бросилась к холодильнику и стоя выпила два сырых яйца. Всё. Пора.
Дверь Варе в квартиру Деминых открыла Софья Викентьевна. Ее лицо выразило неподдельное изумление.
- Боже мой! Откуда ты, прекрасное дитя?! – воскликнула она.
Варя махнула рукой:
- Мне показалось, что сегодня нам надо поговорить и не наедине.
- Да, но, к сожалению, у нас сегодня гости, и я, право, тебя не ждала, - проговорила Софья, придерживая дверь.
- Ничего, Софья Викентьевна, я не испорчу ваш вечер. Впустите же меня, я устала и хочу есть.
- Однако, Варя, я не ожидала от тебя такого нахальства. И я вправе просить тебя уйти.
- Сожалею о том, что вам, Софья Викентьевна, пришлось сказать мне так много ненужных и неприятных слов. В любом случае я остаюсь.
- Ну, что же, - Софья Викентьевна пожала плечами. – Раз уж такое случилось, зайдите. Но сегодня торжественного обеда не будет. Только чай.
Отодвинув плечом маленькую Софью, Варвара прошла в квартиру.
Из глубины комнаты вышел Павел Иванович.
- Что, жена, не сумела выставить?
- Я просто растерялась от такого нахальства.
- А я чувствую, что Варвара в курсе сегодняшней встречи и жаждет боя. Но напрасно. Мы просто решили собраться в узком привычном кругу и обсудить некоторые детали. Поверьте, Варя, я веду себя как полный идиот. Каждый, я чувствую, что-то знает, а я не знаю ничего и ничего не понимаю. Поэтому решил пригласить мужиков, чтоб обсудить, кто что видел и что думает по этому поводу. Да, в узком кругу друзей и только. Но вот вы вваливаетесь и, я уверен, появятся сложности.
- Павел Иванович, ничего сложнее того, что есть, уже не будет.
Павел пожал плечами и ушел в комнату.
- Ну что же, Варя, пройдешь на кухню или сразу за круглый стол?
Варя поправила ремень сумки на плече.
- Я бы хотела вымыть руки. Из общественного транспорта все же.
Софья кивнула. Глаза ее потухли, она резко повернулась и ушла следом за мужем.
Варя неторопливо мыла руки и смотрела на себя в большое овальное зеркало над умывальником. Щеки ее пылали, и она смочила их холодной водой.
Вскоре пришли художник Колесов и профессор Яхновский. Последним появился инженер Белых.
- Ну, вот и все в сборе, - облегченно вздохнул Павел Иванович.
- Вот никак не ожидал вас встретить здесь сегодня, - склоняясь к руке Вари, молвил профессор.
- Так сложились обстоятельства, я думаю, после сегодняшней беседы я вряд ли когда-нибудь еще появлюсь здесь.
- Возможно, возможно... – тихо промолвил кто-то за спиной. Варя оглянулась. На нее грустно смотрел художник.
- Итак, раз мы все в сборе, нет надобности вести беседы в кулуарах, прошу всех пройти к столу, - сказал Дёмин.
- Чай будет сейчас или позже? – проворковала Софья.
- Может так случиться, что чая не будет вообще, - буркнул ее муж.
Все разместились вокруг стола в большой комнате. На столе сверкала свежевыглаженная накрахмаленная скатерть с анютиными глазками на углах.
Варя прошла к столу, не снимая с плеча свою желтую сумку.
Все сели. Воцарилось молчание.
- Ну, что же, пора с чего-то начинать наше обсуждение, – торопливо сказала Софья Викентьевна. – Не играть же в молчанку собрались.
- Хорошо. Начну я, - сказал Белых. – Поведем отсчет от начала вечеринки. Как мы все видели, Татьяна весь вечер не танцевала, пила коньяк и переругивалась с Павлом. Почему? Кто-нибудь может сказать, было ли в поведении Татьяны что-то, выходящее из ряда вон?
Павел, смешно дернув шеей, ответил:
- Я думаю, что что-то во мне ее раздражало. Мне казалось, что она знает обо мне что-то крайне плохое, но никак не решится сказать. Потом, когда появилась музыка, и мужчины втянули меня в разговор о генетике, погоде, чьей-то диссертации и спорах о пасьянсах Пушкина, она уже не дергала меня, сидела в стороне и внимательно изучала. А, может быть, она не обнесла вниманием и других, не знаю. Меня ее взгляд нервировал.
- А не сказала ли она вам что-то, что могло показаться странным? – спросила Варю.
- Вот! В том-то и дело! Она спросила во сколько лет я женился, а потом вдруг улыбнулась и выдала, что вряд ли все мужчины знают, сколько их детей живет на свете. Я мысленно обозвал ее дурой, но так мне стало тошно, что собственный день рождения опротивел. Вот и всё. Разговор на эту тему она не продолжила, а я выдал ей какую-то пошлятину, самому препогано на душе стало. Просто озверел. Но прошу учесть, не настолько, чтоб ее убить, но стукнуть чем-нибудь очень хотелось.
- Ну, а я как-то не общался с нею в тот вечер, - промолвил Сергей Исидорович. – У меня в понедельник предстояло неприятное дело по поводу одной диссертации, которая была ужасна, а товарищи сверху требовали, чтоб защита прошла с минимумом черных шаров. Я считал, что защита не должна была состояться, но товарищ сверху оказался очень настойчивым в  пятницу и требовал от меня как от оппонента удовлетворительного выступления.
- Поэтому ты и напился так, что уснул в диванной? – ехидно сказала Софья.
Колесов встрепенулся.
- Софья, ты ведь поднялась утром на второй этаж, когда там никто уже не спал.
- Не знаю, мне казалось, что только Сергей может провести ночь без комфорта, а так – в носках и брюках; с ним уже это случалось.
- Меня поражает твоя проницательность, Софья. Вот никак не думал, что Сергей спит на диване, я его не видел там, я ведь рано ушел к себе.
- Да, ты покинул общество раньше женщин, - подтвердил Павел Иванович.
- Значит, женщины ушли и не вернулись на второй этаж?
- Ну, как же! Софья удивилась, - ведь я приносила вам чай!
- А что, Сергей действительно спал в носках и брюках?
- Да, так и было, - подтвердил профессор.
- Дмитрий Матвеевич, а почему вы покинули общество рано, вы обычно так поступаете? – спросила Варя.
- Нет, обычно мы расходимся все сразу. Но у меня неприятности. Не принимают мои рисунки к книге. Масса претензий. Вот я и думал над тем, что не впервые в этом году редактор издательства так поступает. Работа была просто титанической, а он сказал, что я стал работать, как ремесленник. Мне хотелось еще раз пересмотреть рисунки: я их взял с собой.
Его прервала Софья.
- Сергей, Павел, Гриша прошли в диванную, прихватив с собой несколько бутылок «Кинзмараули», а я знала, что Варя предпочитает «Кинзмараули» любому другому вину, и утащила одну бутылку. Потом я поднималась на веранду, собрала грязные тарелки, а о салатах совершенно забыла: мы с девочками так мило заболтались на кухне.
- И ты ничего не заметила в поведении Татьяны? – спросил Павел.
- Заметила. Она была раздражена и сказала, что мой муж пошляк, но я об этом знала и раньше. Мы пили чай. Варя больше молчала, мы с Татьяной о чем-то говорили...
- Вы спорили о Пикуле. Татьяна говорила, что ей неинтересны его измышления и пикантные подробности из жизни людей царей и цариц, которых он описывает. Ее привлекает не правдоподобность, но правда, и ей интереснее читать вполне достоверную литературу, где нет искажений и измышлений, которыми наполнены книги Пикуля. Варя вышла из кухни около часа ночи. Затем ушла и Татьяна.
- Она была в комнате в час двадцать, - уточнила Варя.
- О чем вы с ней говорили эти двадцать минут? – допытывался Павел. – Ведь тарелки ты мыла утром, значит, тебе было не до чистоты и порядка.
- Какой там порядок! Я взялась убираться в кухне, а она сидела и мешала разговорами, и я ее прогнала из кухни.
- Да и мы неважно провели время в нашей комнате, - добавила Варя, - Татьяна почему-то старалась зацепить меня. Дала категорический совет никогда не принимать таблетки на ночь и рекомендовала лечить себя самовнушением. Потом громила модное лечение мочой. Говорила она громко и резко. И  я тогда подумала, что когда она устает говорить, ее голос будет звучать иначе: глухо и твердо. Она переоделась в пижаму и легла. Я уснула быстро, вероятно не было и двух часов.
- Мы сидели в диванной до двух часов, потом втроем выходили во двор... в туалет, потом еще постояли, покурили. Татьяну не видели, - сказал Белых.
- Что  же, все были вместе и не расставались всё это время? – уточняла Варя.
- Да, Варя, они сидели в диванной, и я принесли им чай в половине второго. Павел и Сергей были очень пьяны. Я оставила им поднос с чаем и ушла на кухню. Мужчины действительно выходили во двор. Они о чем-то оживленно говорили, но я не прислушивалась. После выпивки они врут, орут, несут околесицу, потом резко отключаются  и спят, крепко или нет, я не знаю.
- А кто принес сверху поднос с чайником на кухню? – спросила Варя.
Все молча недоуменно переглянулись.
- Может, кто-то и отнес поднос на кухню, однако это был не я, - сказал Павел. – А Яхновскому всегда все равно, вряд ли его интересовал порядок в диванной.
- А Белых?
- Понятия не имею, - ответил он. – Я помню, что пил чай и уверен сейчас, что когда мы разбрелись по комнатам, поднос оставался на столе.
- Ну, хорошо, я принесла этот злосчастный поднос на кухню, когда все угомонились. Поэтому я и знала, что Сергей улегся на диване. Ну, что, загадка разрешилась?
- А не могли бы вы, Софья, сказать, был ли на подносе или на столике какой-нибудь нож?
- Ну как же. Там был нож Белых со штопором.
- Да, я и забыл, - удивился Григорий Алексеевич, - бутылки-то были с настоящими пробками, их трудно открыть без штопора. Значит, он остался на даче?
Все примолкли. Прошло несколько минут.
- Надо продолжить, - промолвила Варя.
Дмитрий Матвеевич покашлял.
- Я вам, Варя, рассказывал, что проснулся ночью. Было еще темно. И слышал доносившиеся с веранды голоса, мужской, приглушенный, и женский. Потом я вновь уснул.
- Заложив в уши бируши.
- Да. А потом, уже проснувшись окончательно, слышал, как кто-то спускался вниз по лестнице.
- Когда вы выходили на веранду, дверь ее была закрыта?
- Нет, зачем? Было душно, хотя и надвигалась туча. Летом, когда в доме есть люди, дверь на веранду остается открытой.
В разговор вступил профессор:
- Когда я проснулся на диване, было совсем темно. Шторы не пропускали свет. Я посмотрел на часы, они у меня со светящимся циферблатом, было почти четыре утра. Дверь на веранду была закрыта. Я приоткрыл штору и выглянул на улицу. Рассветало, у колодца женщина набирала воду. Я ушел в свою комнату и быстро уснул.
- Сергей Исидорович, а когда вы решили выйти на веранду, дверь была закрыта?
- Нет, ее уже кто-то открыл.
- Кто  же закрыл эту дверь? Не вы ли, Григорий Алексеевич?
- Я закрыл эту дверь, это так. Но вы подумайте: приехал отдохнуть, выпили, расслабились, и вдруг ранним утром вокруг какое-то хождение. Дом просто расскрипелся. Я поднялся в половине шестого и вышел посмотреть, кому это неймется. Захотелось выпить минеральной воды, я знал, что она оставалась на веранде. Зашел, вижу: кофточка Татьяны на столе, перевесил ее на стул. Выпил «Боржоми», пошел к краю веранды посмотреть, что там делается во дворе. Но не дошел. Увидел Татьяну и прямо остолбенел. «Ничего себе, - думаю, - вот почему они все всполошились. А кто все? В доме к этому времени тишина воцарилась. Ушел в свою комнату. Вы неправы были, Варя, а не гладил свои брюки, они просто лежали глажеными в сумке. Я лег на свое ложе и думал: как же всё  это будет? По крайне мере двое, а со мной, возможно, трое видели труп. Кто же первым скажет? Сам я решил молчать. – Он закончил говорить и спокойно посмотрел на Варю.
- А я, как последний дурак, продрых все на свете, – сказал Дёмин. - В половине седьмого встал, дровишками стал разживаться для костра, припрятал их от дождя. Можете поверить, я увидел Татьяну только после истерики Софьи. Соня, когда я шел спать, ты еще шевелилась на кухне. Что ты там делала в два часа ночи?
- Что мне впервые после ваших пьянок посуду мыть и ждать, пока все угомонятся? – удивилась Софья Викентьевна.
- Действительно, Софья здесь ни при чем. Надо разобраться с четырьмя мужчинами, - сказал Белых. – Ты меня, Соня, прости, но твой Павел был любовником Татьяны.
- Ты! Доморощенный Шерлок Холмс, ты что, бредишь? Если ты видел меня с Татьяной в цветочном магазине, то это еще не объясняется любовной связью.
- Однако Софья утверждала и просто без конца повторяла какая у тебя неприязнь к Татьяне. А розы, кстати, оплатил ты.
- Вранье! – взревел Павел.
- Павлик, - елейным голосом сказала Софья, сложив ручки лодочкой пальчик к пальчику, как всегда, со свежим маникюром, - Павлик, - повторила она, - в прошлом году в октябре ты отдыхал в Сочи по путевке. Мир местами узок. В то же время, в том же санатории отдыхала одна моя знакомая. Она тебя видела с прелестной женщиной тридцати пяти лет в ресторане. Женщина была в прекрасном сиреневом декольте. Я это декольте видела еще в примерке. Оно принадлежало Татьяне и, видимо, все еще находится в ее гардеробе.
- Все вранье! – опять крикнул Павел.
- Отчего же, вы премило проводили время. Моя приятельница наблюдала за вами.
- Татьяна в том же санатории была? – поинтересовался профессор.
- Нет, она просто составила Павлу милую компанию, сама жила в гостинице «Жемчужина», она любила комфорт, номер комнаты шестьсот один, счет оплачивал Павел.
Павел Иванович удивленно слушал.
- Да, агентура у тебя потрясающая, Софочка, я мало тебя ценил.
- Ты мало меня ценишь. Я знаю, что в убийстве Татьяны ты невиновен. Мне, признаться, не очень хотелось, чтобы ты встретился на нашей даче с Татьяной ночью. Твои перепалки за столом с ней простой камуфляж. Уж я-то умею отличить простое от сложного. Итак, чтоб ты не побежал на свидание ночью, я тебе в вино положила две таблетки люминала. И к концу торжества тебе стало совершенно все безразлично. То есть ты выпал в осадок. Я спасла тебя, цыпочка.
- Это упрощает дело, - сказал Белых, - значит, среди женщин была такая, которая могла мстить, и было за что.
- Я бы просила тебя, Гришенька, помолчать, пусть говорят другие исследователи, - сказала Софья.
В разговор вступил художник.
- Я тут провел небольшой эксперимент...
- С увечьем, - добавил Сергей Исидорович.
- Я хотел выяснить, как познаются друзья в беде.
- Психолог, - буркнул Павел. – Это та твоя выходка с зеленой курткой?
- Ну да. Я понял, что с друзьями у меня плохо. Они не познаются в беде. Однако в деле появляется стройность. У меня вопрос к Софье: во сколько ты легла спать?
- Довольно глупый вопрос, - рассердилась Софья Викентьевна. – Я легла сразу, как только вы угомонились. И проснулась рано и была весь день на ногах, а вот Варвара спала днем. Это удобный выход – иметь мигрень. Чуть что – голова болит и – спать. А может, ей спаслось от того, что ночь она провела на веранде?
- Итак, вернемся к нашим баранам, как говорили древние, - спокойно сказал Варя, - как я вижу, никто никаких версий по делу не имеет. Просто собрались провести время за круглым столом, только и всего. Ваши рассказы, кто за кем вставал или ложился, почему Колесов и Яхновский на заре побежали один в луга, а другой в лес не представляют в данный момент никакого интереса. Давайте начнем с самого начала. Софья Викентьевна последняя из нас ложится спать. Ночью, а не утром, Дмитрий Матвеевич  просыпается от того, что на веранде идет оживленный разговор. Сергей Исидорович в четыре утра уходит в свою комнату мимо закрытой дубовой двери  на веранду. Он ничего не слышал. Однако всем не спится. После пяти утра из дома уходит профессор. Странное дело: у всех на руках часы, но никто не может сказать в котором часу с каждым что происходило. Видимо, все были так взволнованы, что мысль о времени ни у кого не возникла. Представим теперь ситуацию с Татьяной Яковлевной Алтуховой. Что-то ее гложет или беспокоит. Она устраивает вечером перепалку с Павлом Ивановичем, всем была заметна ее напряженность. В час двадцать Татьяна появляется в комнате, где она должна провести ночь. Она неспокойна. Любое мое действие вызывает ее противодействие. Она не сразу укладывается спать, раза два подходит к двери, намеревается выйти. Но не уходит и ложится спать, переодевшись ко сну. Однако утром она обнаружена в одежде, обута, и на веранде ее шерстяная кофточка. У нее ярко накрашены губы. Это значит, что Татьяна все-таки решила выйти и вести разговор с мужчиной не впопыхах, а серьезно. Она взяла с собой шерстяную кофточку, зная, что разговор будет происходить не в комнатах, а либо на веранде, либо во дворе, ночью там прохладно. Мне кажется, что если женщина красит губы перед свиданием, то это свидание с мужчиной. Возможно, ей было нужно поговорить с Павлом Ивановичем. Но Павел Иванович уже спит, а Софья Викентьевна на кухне.
- Я не видела Татьяну. Когда все легли, я сразу ушла к себе, оставив грязную посуду.
- Павел Иванович спит под действием люминала и алкоголя. Это должен был быть разговор не простой, раз она направилась в комнату Павла Ивановича. Он спал, и Татьяна решила поговорить с его женой. Возможно, Софья еще не спала  и даже еще оставалась на кухне. Мы этого не знаем.
- Я Татьяну не видела, я спала, в моей комнате защелка, и разбудить меня можно только всполошив весь дом.
- Хорошо. Значит, Софья Викентьевна не спала в то время, когда Татьяна в босоножках, платье, кофточке возникла на кухне. Нужен был разговор. Он был необходим Татьяне. Вероятно, они говорили на кухне и, возможно, громко. Тогда, я думаю, Татьяна предложила перенести разговор на веранду. Там и не так душно, как в кухне, и безопасно, что кто-то услышит. Видимо, Татьяна не хотела, чтобы Павел проснулся и участвовал в беседе. А это значит, что она не подходила к его двери и не пыталась его вызвать.
- Да, она не могла этого сделать, ведь на кухне была я, - вдруг сказала Софья.
- Итак, она видит на кухне Софью, которая любит порядок и собирается мыть тарелки.
Белых вздохнул:
- Тарелки были вымыты утром, я свидетель.
- Ну кухне груда посуды, душно, Софья в переднике, собирается мыть посуду. Татьяна отвлекает ее чем-то от дела и тарелки остаются в раковине. Дмитрий Матвеевич утверждает, что слышал на веранде два голоса: мужской и женский. Вы и сейчас это утверждаете?
- Варвара Антоновна, увольте. Я ведь вам сказал, что мне показалось, что говорили два голоса: мужской и женский.
- Значит, можно думать, что на веранде мужчины могло и не быть, не так ли? Там могли быть две женщины, одна из которых говорила приглушенным голосом. Когда я слушала Татьяну в нашей комнате, я невольно подумала, что она простудила горло, у нее в тот вечер был очень низкий голос. Теперь вернемся к утру. Несколько человек уже знают, что Татьяна мертва и трусят известить общество об этом. На это решается только Софья Викентьевна. Вновь о Татьяне. Ее ударили ножом очень длинным и острым. Судя по расположению раны, ударили сзади. Удар нанес левша. Вот здесь на рисунке показана рана, вот это участок осаднения, раневой канал идет немного снизу вверх из под нижнего края левой лопатки. Очевидно, нож попал в сердце. Однако убийца не торопится вынуть нож, я утверждаю это, так как кровь из раны не била струей, а просто вытекла после того, как нож вынули. Татьяна лежала на полу и не на спине, а на левом боку и не упала, а ее аккуратно положили и потом аккуратно вынули нож, вытерли о край скатерти, помыли водой из бутылки и всё. Теперь надо было этот нож унести с глаз долой, и он возвращен в коллекцию, но на нем остатки крови, он мокрый, на диване валяется чей-то носовой платок. Платком стираются следы, и нож вложен в ножны. Платок сунут за картину Колесова. Дверь веранды остается открытой.
- Постойте, Варя, - воскликнул профессор, - насколько мне известно, среди нас нет левши.
- Вот две фотографии из семейного альбома Дёминых. – Варя положила фотографии на центр стола. Они пошли по кругу.
- Ну и что же криминального в этих фотографиях? – удивился профессор.
Варя объяснила:
- Взгляните внимательно: Григорий Алексеевич нанизывает мясо левой рукой, держа шампур в правой. В отдалении мы видим дачу Дёминых.
- Непонятно, причем здесь дача, если Григорий левша, о чем я никогда не предполагал, - удивился Павел, который жил в детстве с Белых в одном дворе. – Он в жизни камень левой рукой не бросил, мальчишки это бы заметили.
- Теперь посмотрим на дачу. У нее крыльцо стоит, как вы знаете, не по центру, а правее, так?
- Ну, так. И что из этого? – удрученно сказал художник.
- А из этого следует, что негатив при печатаньи был перевернут, и крыльцо на фотографии с левой стороны дачи, а окно кухни находится справа, я должно быть слева.
- Значит, Григорий не левша, слава богу, перепугала нас этой фотокарточкой.
- А у Белых была причина убить Татьяну? – спросил Яхновский.
- Была. Жена Григория погибла по вине Татьяны в ее дежурство.
- Странная эта Татьяна. Знала, что это так и после смерти Маши никогда не избегала Григория, - сказала Софья.
- Она хотела этим, видимо, доказать, что ее вины в смерти жены Белых не было, - вступился Павел.
- А теперь взгляните на другой снимок, где вся компания лепит пельмени.
 - Ну, а здесь в чем дело, я уже плохо соображаю, - тихо сказал Яхновский.
- Я не буду объяснять. Посмотрите все и решите, в чем там дело.
- Стоп, - метнулся художник, - все держат пельмени в левой руке, а правой склеивают, и только один делает наоборот.
- Ну? – удивился Павел, вглядываясь в снимок, - ну и дела. Софья заклеивает левой рукой. Всё. Софья и Белых под подозрением.
- Нет, - возразила Варя и подтянула вверх рукава кофточки. На левой руке был кровоподтек.
- Ты что, Варя, дралась с кем-то? – удивилась Софья. – И я не понимаю, при чем здесь пельмени и шампура с перевернутого негатива...
- Когда меня сегодня Григорий Алексеевич схватил за руки, он крепко их держал. И если б он был левша, эти знаки оказались бы на моей правой руке. А так это говорит о том, что у Григория правая рука сильнее левой,  поэтому мне удалось вырвать из его левой руки мою правую.
- И съездить по морде? – спросил угрюмо художник.
- Куда там, - облегченно и как-то благодарно сказал Григорий, - она меня уложила под диван одним взмахом дамской ручки. Я пролетел метра два.
- А у вас там еще диваны были? – как бы продекламировала Софья Викентьевна.
- Софья, не старайся быть циничной, тут дело коснулось тебя, а ты разыгрываешь дурочку.
- А теперь, когда вы думаете, что у Софьи была будто бы причина убить Татьяну из ревности, я вам скажу, что Софья знала о романе ее мужа с Татьяной не меньше года. И не для того она заманивала ее на дачу в субботу, чтобы разобраться в любовном треугольнике. Всё, что случилось, оказалось хуже ревности и проще. Татьяна выяснила, что у Софьи Викентьевны восемь лет назад родился ребенок, которого она оставила в роддоме, потом он оказался в доме ребенка, а теперь в детском доме.
- Это неприкрытая ложь! – воскликнула Софья, – ребенок, о котором могла бы идти речь, погиб в родах.
- Вот как! – Павел вскочил. – А мне помнится, он еще и ребенком не был, и у тебя случился выкидыш на шестом месяце.
- Стоп! – хлопнул ладонью по столу Дмитрий,  - стоп, дело не простое и подлежит, как и убийство, расследованию. Вот так я ставлю вопрос. Значит, если проследить сроки, то окажется, что в одном случае ребенок появляется преждевременно и погибает, при других сроках ребенок доношен, но погибает в родах. Это не просто и не смотрите на меня такими бараньими глазами. Дело обстоит таким образом, что много лет назад я и Софья были в связи и Софья, упустив сроки для аборта, решила ребенка родить, и он, мой ребенок, жил бы под фамилией Дёмина. Однако со сроками отношений между мужем и женой был пробел, Павел был в командировке, и ребенок, родившийся в срок, непреложно доказывал, что он не Дёмин. Значит, благополучию семьи Дёминых пришел бы конец, поэтому ребенок был выброшен за борт, то есть оставлен в роддоме. Под какой фамилией ты, проститутка, - орал Дмитрий, оставила моего ребенка? Ты же знаешь, старая сука, что у меня в семье нет детей, и я мог усыновить своего сына, и у ребенка был бы отец и любящая мать. Я знаю, из этого ты тоже могла бы многое извлечь, шантажируя меня, но это просто чушь по сравнению с преступлением, когда мать бросает ребенка в роддоме! Варвара, где он, этот сын, вы в курсе?
- Нет, я не в курсе. В курсе была Татьяна. По-видимому, она раскопала многое, и Софья решила устранить ее, пока об этом никто не узнал.
- Бог мой, я даже не знаю, как быть! Мне только известен роддом, где она была. Она запретила мне бывать там, и я, глупый, ничего не узнал, я позвонил туда, спросил, кто родился у Дёминой, а мне сказали, что такая к ним не поступала. Я просто обалдел. Ты что, Софья, без документов к ним пришла? Ну, ничего, я найду его через милицию. Надо же, у меня растет сын, а я живу и мечтаю усыновить чужого.
- Стой, Дмитрий, сейчас мы из нее вытряхнем правду, - вмешался Павел. – Говори, пакость такая, под какой фамилией ты была там, и как тебе удалось избавиться от ребенка, ведь это не просто.
- Он был мертв, я это буду утверждать. Я ни в чем не виновата. Ребенок погиб в родах, а я ушла из роддома через окно ночью. Я была без паспорта.
- Да, срочные роды, тут уж не до документов, - сказал Яхновский.
- Ничего себе компот заварился. А я, как дурак, в отпуске на северных реках речной жемчуг жене добывал и привез-таки. А у нас оказывается дома несчастье: ребенок погиб, выкидыш. Ну, успокаивал, как мог. А жемчуга она носит. Ну и жена у меня. И за это ты эту глупую бабу, которая с тобой чертом, связалась, убила?
- Да отстаньте вы от  меня все. Не родился ребенок в срок, только и всего, а версия Варвары просто глупа, надумана и преступна. Она же ничего не знает.
- Не всё Варвара Антоновна знает, но я-то узнаю через милицию. Мы с женой этого ребенка найдем, и я спасусь.
- Так я тебя спрашиваю, Софья, - резко повернув ее к себе вместе со стулом, сказал Павел, - ты, ты убила ее?
- Разве я жила спокойно эти годы, разве я не мучилась? И вдруг любовница моего мужа одним словом может разрушить все, семью, дом. Она говорит так страшно, она делает мне больно, и я захотела тоже в отместку сделать ей еще больнее, и я ударила ее.
- А как нож оказался в твоей руке?! – закричал Белых.
- Тихо все, тихо. Здесь все ясно, какая разница, как она этот нож ухватила, - простирая руки над столом, сказал Павел, - Варвара, ты проделала большую работу и, главное, вовремя. Возможно, завтра было бы уже поздно. Татьяну не вернешь, но я должен что-то сделать. Я не хочу, чтоб моя жена была убийцей, чтоб эти слухи о ребенке, жертве шантажа, пошли в суд в таком виде. У нас есть время. Это сегодняшняя ночь.
- Надо что-то сделать за эту ночь, чтоб спустить все на тормозах? Так? – спросила Варя.
Павел тяжело дышал и держался за сердце. Яхновский углубленно думал, Дмитрий опрометью бросился на кухню – с ним тоже стало плохо. Белых с интересом переводил взгляд с Павла на Сергея Исидоровича.
- Павел, - негромко сказал Яхновский, - Якова сюда привлекать нельзя. Он мой брат, и если покопают, будет нехорошо всем. Надо представить дело как суицид.
- Где? На веранде? – невинно спросил Белых. Его вопрос игнорировали. Было не до него.
- Сергей, ты гений, но это большая игра, в ней ставка – жизнь вне тюрьмы. Значит, сегодня Софья хочет покончить с собой не выдержав мук совести
- Ну зачем какие-то муки совести, - удивился профессор – Просто она неуравновешенна, однажды уже лежала в клинике с попыткой на суицид. И сейчас мы застаем ее, когда она пытается покончить с собой.
У Вари по телу поползли мурашки.
- Мы вызываем скорую помощь и она в психиатрической лечебнице. Оттуда дорога в институт Судебной психиатрии. А мы пока поищем пути туда. Вот и все что можно сделать на сегодняшний день
Белых увидел, как побледнела Варвара и бросился в ванную, чтобы принести ей воды.
- Уважаемое общество – сказал он, вернувшись, – просим извинить нас. Ни я, ни, я думаю, Варвара участвовать в вашем маскараде не можем. И покидаем ваше собрание.
- Я ухожу тоже, - откликнулся Дмитрий.
- Да, конечно, конечно, - произнес Яхновский, занятый своими мыслями, - вы идите, ваше присутствие только усложняет дело.
Варя, Белых, Колесов вышли.
- Неожиданный поворот дела, - сказала Варвара, и голос ее дрогнул. – А что они с ней будут делать?
- Ну, тут пошла большая игра и о подробностях нас вряд ли известят.
- А что, Софья уже лежала в психиатрии?
- Да, Павел ей это устроил. Она подняла историку по поводу его волокитства и позднего возвращения домой, и он ее живо спровадил в психбольницу с попыткой будто бы на самоубийство и с депрессией.
- Это так легко сделать?
- Это просто сделать, если желаете знать.
- А как же теперь милиция, суд? – снова недоуменно спросила Варя.
- Суд? Кто же привлекает к суду психически ненормальных людей? Скорее всего, это будет замечательно обстряпано, раз в дело вступила медицинская империя Яхновских, - ответил Белых.
- Однако будем надеяться на справедливость, есть же на свете правда, - упрямо сказал Колесов. – Мне прислали повестку, и завтра я иду на Петровку с фотографиями. Я их прихватил с собой.


Сергей Исидорович осторожно открыл дверь своим ключом и вошел в квартиру.
Час назад он расстался с Павлом, задуманное дело удачно раскручивалось. Не было трудных разговоров с Софьей, которая хотя и казалась удручённой, но разыгрывать спектакли была мастерица. И естественно, что оказаться в тюрьме ей не хотелось, а с психиатрической клиникой уже была знакома и не боялась её. Тем более что Яхновский обещал со временем определить её в Институт Психиатрии, а там условия для жизни вполне приемлемые.
Сергей Исидорович, облегченно вздохнув, сел на удобный стульчик в прихожей. Было три часа ночи.
Из комнаты вышла жена, худенькая женщина его возраста с белокурыми вьющимися волосами, схваченными на затылке резинкой, бледным лицом и большими темными усталыми глазами.
Она тревожно смотрела на мужа. Тот ободряюще ей улыбнулся.
- Ты ещё не ложилась? - встревожился он, - волноваться тебе не надо, все обошлось удачно. Понимаешь, эта сумасбродка Софья вновь устроила Павлу сцену. Теперь она решила повеситься. Пришлось её изолировать, вызывали «скорую» и, конечно, она теперь в психиатрической клинике.
- А крюк там был, где она пыталась повеситься? - мрачно спросила жена.
- Боже мой, Ольга, что за вопросы! Я тебе рассказываю какое горе в семье Дёминых, а ты так нелепо шутишь.
- Я не шучу, какие могут быть шутки? Сегодня вечером от посторонних людей узнаю, что на даче, где был и мой муж, в изысканном обществе убивают женщину. Я узнаю через трое суток. Неплохо. А теперь Софья в психушке. Она-то в чем на этот раз провинилась? Пошла по следу убийцы?
- Я хотел тебе рассказать всё, как было, но с тобой стало трудно общаться. И выражения у  тебя не парламентские.
- Какой прок от твоих объяснений? Ведь ты говоришь только то, что считаешь нужным сказать, и это оказывается или неправдой, или полуправдой, но только не правдой. Можно вывихнуть мозги, анализируя твои  рассказы, как будто это всё, все  твои разговоры для сотрясения воздуха.
- Ну, как хочешь. Уже поздно. Выпей валерианки и успокойся, а я ушел спать. Есть не хочу.
- Конечно, есть в три часа ночи странно, а выпить сто грамм коньяка после удачно провернутого дельца очень хорошо.
- Я вижу, что выражения последнее время ты не выбираешь. С тобой стало опасно бывать в обществе, так и кажется, что что-нибудь скажешь этакое, а кто-то поймет превратно...
- Мое «этакое» превратно понимать не надо. Это вы, избранные, говорите так, что голова кругом, все боитесь «нужных людей» испугать. А в приличные общества, как ты их называешь, меня не приглашай, меня от их лицемерия  воротит, они мне противны все. Раньше мне хотелось с тобой везде бывать, ты меня не брал.
- Тогда это было не по рангу...
- Вот-вот. А теперь я сама не хочу.
Она повернулась и ушла на кухню. Села за стол и сухими мрачными глазами смотрела в стену.
Сергей Исидорович повздыхал, ему казалось, что ситуация этого требует и, мягко ступая мягкими домашними туфлями, прошел в свой кабинет.
Ольга Петровна Яхновская была красивой живой женщиной, подвижной и, возможно, веселой,  если бы жизнь, которую она вела, её удовлетворяла.
Дети, два мальчика, приносили ей радость, она не знала переходных возрастов, у них не было тех взрывов и вывихов, которые обычно пугают родителей. Они старательно учились, правда, никогда не приносили пятерок, но и двойки не были часты в их дневниках и тетрадях. В общем, не это печалило и огорчало ее.
Ее отношения с Яхновским со временем превратились в какой-то тихий кошмар. Собственно, дело было в сущей ерунде, в житейских делах, в пустяке, не стоящем пристального внимания такого полноценного мужчины, как Яхновский, живущего высокими идеалами добра, морали, долга, служения науке, жертвования во имя науки, во имя блага того, что зовется человечеством. Ей, живущей рядом с ним, плебейке, взятой в услужение ему, а значит, через это науке, многое в этом было не понять.  Так вот – служа мужу, она служила науке - такой чести была удостоена и ей вечно надо было благодарить судьбу за оказанную милость. Ее муж – жрец науки, считал, что все, что отвлекает его мысли о ней, науке – вредно. А то, что способствует его здоровью, крепкому сну, здоровым эмоциям полезно для науки, так как прибавляет силы для служения ей. Ей!
Ольга вышла замуж за Яхновского, и они пошли в одной упряжке: он к сверкающим вершинам науки, а она служа ему. Он, гордый и счастливый, шел вперед, озаренный причудливым светом науки, раз в день протягивая руку за чистой рубашкой, не глядя на жену, которая ему эту рубашку подавала, не видел как она стирала, стряпала. Он просто ставил тарелку перед собой, вперев взор в сверкающие вершины науки, и никогда не сводил взгляда с этой великолепной вершины. Он подвигал жену к себе, когда надо было опереться уставшему телу. Науке надо было, чтоб он был здоровым и сильным, а она была выбрана для служения ему.
Потом одна и другая беременности... В доме не было горячей воды и она носила воду ведром, взгромождала его на плиту как до беременности, так и во время ее и после, с первого дня выхода из роддома.
А он не видел этого, так как свет науки застил глаза и где уж видеть, как рядом бьется, живет и дышит женщина, служащая ему.
Так шли годы. Все житейские дела лежали на Ольге: уборки, стирки, чистки, дети, еда, покупки, мастерские, ремонты, болезни, ясли, детские сады, школы и все бесчисленные и бесконечные дела, о которых и не догадывался   ее муж, жертвовавший своей женой во имя работы.
Конечно, как всякая русская женщина, она еще и работала, была врачом в туберкулезном диспансере, принимала больных, бегала по участку, посещала их на дому, дежурила в больнице. Кроме всего она была коммунистом, ходила в райком на собрания, совещания, активы, выслушивала упреки, жалобы, терпела чужие слезы, уставала и забывала поесть, переставала спать и изо дня в день поила, кормила, лечила, обстирывала, убирала, разводила цветы, вырезала и шила детям игрушки, читала им книги, пела им песенки, учила их разным разностям и снова и снова встречала мужа, который замечал её, только если её промах или её отсутствие отвлекали его от основной идеи - служение науки.
Иногда ей казалось, что наука занимает не всю его жизнь, а только, некоторую часть, а остальное ходит под этим флагом. И этот флаг прикрывает то, что он зачастую просто не хочет видеть её, затурканную делами. Потому что видеть и не помочь - нечестно, но не хочется.
Так шли бесконечные годы.
И она затосковала. Ей хотелось, чтоб кто-то дарил ей свое время, чтоб для кого-то было радостью и счастьем говорить с ней, заглядывать в её глаза, петь ей песни, целовать её руки. Ей хотелось нежной ласки, а не похотливых рук в ночном мраке, ей хотелось засыпать, в чьих-то объятьях, целовать чьи-то глаза, смеяться, танцевать. А она за годы замужества этому уже разучилась.
Она пыталась растормошить мужа, но ответом было раздраженное удивление. Её коробили дежурные поцелуи, ее тошнило от его запаха, её начинала бить нервная лихорадка, когда она слышала высокие слова и изречения человека, уважающего только себя.  Она перестала верить в службу науке. Его ограниченный рационализм в отношении к ней и детям бесил ее. Она стала бояться стен дома, в котором жила и, оставаясь в нем одна, без детей, исступленно рыдала.
Однажды пожаловалась мужу, что  перестала спать и её рвет от одной мысли о пище. «Ну, это не страшно, ведь это не мешает твоей трудоспособности», - успокоил её Яхновский. Ему нужна была её трудоспособность и только. Он не  видел, что она давно не пытается делиться с ним своими радостями и печалями, что сердце её загнано в каменный мешок, что она рыдает ночами, лежа возле него. Он не слышал, он спал, набирался сил. Честолюбие и наука стали его кумирами.
Порой она задумывалась над тем, а что было бы, если б у неё не было мужа? И сердце замирало как о мечте, о несбыточном счастье. Ей казалось, что она переродилась бы, стала другой. Заботы о доме и детях были бы радостней частью её жизни, а в комнатах зазвучал смех. Сейчас одна мысль о том, что в дом войдет тот, кто выбрал её не любя, а удобства своего ради, вызывала в ней волну протеста и горя такого, что хотелось выть и биться головой об стену.
После долгих лет замужества Ольга Петровна ясно стала сознавать, что главное для ее мужа не сама наука, а научная карьера, а основная мечта её мужа - вершина научной карьеры - стать академиком.


  Ранним утром, когда еще по улицам двигались поливальные машины и в брызгах воды расцветали радуги, Ольга Петровна отправилась на работу. Она видела поливальные машины и радуги вокруг них, а на сердце скреблись кошки. В душе её поселилась безысходная тоска, которая светилась в темных глазах тихой грустью.
В троллейбусе не было тесно, а в метро не пришлось провожать пустые поезда, неизвестно почему курсирующие в часы пик.
Она втиснулась в вагон и потихоньку продвинулась в уголок к противоположной двери. Вокруг люди читали газеты и книги, а одна девушка что-то на иностранном. Ольге Петровне читать не хотелось. Хотелось спать и хотелось выть. Утром она выпила таблетку анафранила, но пока не сказалось её бодрящее и успокаивающее действие.
Мусоля свои мысли, Ольга Петровна, вошла во двор диспансера. У входа стояла черная "чайка", а на капоте свисал голубой флажок. «Интересно, - подумала она, - кто это ездит на такой машине с развёрнутым, как у посла, флажком..?» Шофера в салоне машины не было, Ольга подошла к ней и приподняла флажок. На нем белом было оттиснута собачья морда «Алисы». «Кто-то из нынешних миллионеров пожаловал, - думала она,- Совсем обнаглели, даже флажок им, как атрибут нужен, ишь, с развернутым ездят...»
Она подошла к дежурному у входа и спросила: « Что за босс в наше проклятое богом место явился?» Дежурный встрепенулся: «Не понял?..»  «Чайка стоит у подъезда, кто на ней к нам приехал?» - «Понятия не имею, - удивился дежурный, - чужой был только один паренек надутый лет двадцати четырех, наверх пошел».  Ольга кивнула и отправилась на свой этаж.
Надев белый халат, переобувшись в удобные туфли на небольшом каблуке, она вошла в свою палату..
Больные вразнобой её приветствовали. Ольга Петровна оглядела мужчин. У всех был какой-то встревоженный вид и очумелые лица. «Что делать? - подумала она, - опять, видно, перепились всей палатой. Где только они это пойло добывают? Вот выпало счастье, вся палата запойные пьяницы и уголовники».
В правом углу палаты на кровати спал дородный мужчина с безмятежным лицом.
- Новенький? - спросила она.
- Да, да! - раздалось вразнобой.
Она присела на стул возле первой кровати и измерила артериальное давление крепкому мужику в татуировке, которая была даже на бритой голове. Давление оказалось высоким. Она озабоченно послушала его сердце. Сердце билось с перебоями. Нахмурясь, перешла к другой кровати, где сидел взлохмаченный юнец с перепуганным лицом. У этого была тахикардия. У следующего и тахикардия и высокое давление,
- Не понимаю, что здесь у вас происходит?- сказала она, освобождаясь от фонендоскопа.- Что здесь происходит? Раннее утро, магазины еще закрыты, перегаром сегодня не пахнет, а бы все на нервах, в чем дело?
- Вот он виноват,- загалдели больные мужики, показывая на безмятежно спящего мужчину. - Его вчера вечером положили, а ночью он нам устроил; за мышами гонялся прямо по кроватям, по нам скакал, тумбочки переворачивал, кровати двигал, штору с окна сорвал!.. Белая горячка у него была. Ну допился! Директор автобазы он, во мордатый и сытый, туберкулезом заболел, положили на нашу голову в эту палату! Всю ночь скакал бугай сытый, чуть нас всех не подавил,- вперебой рассказывали больные.
Ольга Петровна вышла в коридор, нашла ночную сестру.
- Опять алкоголик в моей палате?
- Алкаша к алкашам, а куда же?  Всю ночь куролесил. Пока дежурный не приказал дать ему спирта. А эти, в палате, водку ему пожалели. Дала семьдесят грамм, теперь как-то списывать надо. Выпил, угомонился и спит. Мы его связать пытались, куда там! Такая силища, расшвыривает всех и давит ногами  «мышей». А орал  в это время, не дай бог.
- Что делать, Верочка, такая нам досталась доля. Не одни алкоголики болеют, всех надо лечить.
- А эта Коми нам из своих тюрем запущенных поставляет! Неужели их там не лечат?
- Не лечат. Они в общих бараках живут.
- А теперь лечи их, вылечишь их, как же! Никакой гигиены не понимают, плюют везде куда попало, как так и надо. Телевизор теперь о боге каком-то твердит, что верить в него надо, как будто он инфекцию вылечит. А эти бактерии везде сеют.
- Не расстраивайся, сдавай дежурство, да отоспись, ночь ведь не спала с ними.
- Ухожу уже. Сейчас с поста сменюсь...
Подтягивая штаны, к Верочке приблизился больной.
- Сестричка, дай таблетку от головной боли...
- Лучшее средство от головной боли гильотина, - ответила Верочка, открывая шкафчик с лекарствами.
- Тогда дай мне эту гильотину, раз она помогает... - взмолился отуманенный похмельем больной.
- Эх, Субботин, темный ты человек, гильотина головы отрубает, мы этого тут не держим.
- Ну, если головы отрубает, то, конечно, этого держать тут не надо, конечно, головы они нам нужны пока, конечно, без головы она не жизнь, как без этой белой тоже не жизнь, конечно, - забубнил Субботин, поддерживая синие застиранные казенные штаны.
- Бери лекарство и иди, не мешай мне, иди Субботин, разговорчивый ты сегодня.
Он ушел,
- Кабацкая теребенъ, - прошептала ему вслед Вера. Ольга Петровна постояла, послушала, вздохнула и пошла в ординаторскую.


Варя пришла домой поздно. Это был последний день перед отпуском, последний рабочий день. Пришлось сделать кое-какие покупки, кое с кем встретиться. А завтра она уезжает в свой излюбленный Судак.
Едва Варя открыла дверь, как услышала, что звонит телефон. Она торопилась и, оставив дверь открытой, схватила трубку.
- Варя, что же это делается! Ты совершенно забыла о нашем существовании!  Ты почему не звонишь?
Варя опустилась на пол, прислонилась головой к косяку двери и улыбнулась. Мама. Какое счастье.
- Не сердись, мамуля, со мной все хорошо.
- Что хорошего, что может быть хорошего?! - вскричала мама. Ездишь без разрешения бог знает куда, на чужую дачу, с чужими людьми, попадаешь в историю и извольте не беспокоиться. Мать узнает последней. Стыдно,  дочь не доверяет матери! Я помню, как ты мне в семнадцать лет сказала:  «Коли ты не хочешь, чтоб я тебе врала, не пытай меня, что надо узнаешь?» Боже мой!  Родное детище! А теперь – уголовное дело, а мать в стороне! Позор!
- А откуда ты узнала? - спросила, улыбаясь, Варя.
- Несколько дней назад позвонила твоя приятельница, Софья Викентьевна. И откуда среди твоих друзей  вдруг появляются такие премерзкие индивиды? Она тебя искала. Жеманным голосом, я уверена, что она сама с собой кокетничает, сообщила эти новости. Я не удивлена, что у нее на даче произошла эта история. Закономерно. Но ты! Дочь моя!
- Мама, ну и фонтан! Какая сила. Покричи ещё. Хорошо, что ты обо мне думаешь и хорошо, что ты далеко. Не волнуйся, я ведь благоразумна.
- Да!  Ты благоразумна!  Ты вечно попадаешь в истории!
- Но ведь я сама из них выбираюсь.
- Ты не выбираешься, а выкручиваешься. И я уверена, что знаю о твоих делах только малую толику.
- Ну-у ... если много будешь обо мне знать, скоро состаришься, мамок.
- Я с  тобой уже прожила три страшных жизни! Хоть бы замуж вышла, детей родила. Девке тридцать, а она все перебирает.
- Послушай, не твои ли я инструкции исполняю? На заре моей юности ты мне сказала: «Тебе скоро восемнадцать и будут встречаться мужчины. Тебе придется выбирать мужа. Запомни, избранный не должен иметь фамилию вроде Гвоздикова, Петухова, Кукушкина, Иголочкина. Помни, эту фамилию будут иметь твои дети. Он не должен косить, хромать и в его роду не должна быть сумасшедших. У него не должны быть вывернуты губы, как у Закандыки, он не должен иметь лысину, быть очень курносым, заикаться и петь фальцетом. Желательно, чтоб он не был коротышкой. Его генофонд  должен приближаться к идеалу». Ну вот. Я свято исполняю твою волю. Потом ты сказала, что не плохо было б, если б мой муж был и умным. Теперь ты удивляешься, что я не замужем.
Варя засмеялась.
- Мамуля, ты удивительная женщина и я тебя люблю. Всё! Отбой. Спокойной ночи, целуй папу.
- Спокойной ночи, девочка,- ответила тихо мама. - Будь умницей и не лезь на рожон.
- А папа говорит, что бежать от опасности позорно.
- Твой папа солдат, солдафон! Чему учит! Ну, погодите вы у меня.
- Папа ни при чем! Его не трогай, у меня своя голова на плечах.
- Ладно, папу твоего не трону. А ты дай слово, что угомонишься.
- Это не про нас с тобой, дорогая мама, -  тихо сказала Варя. - Целую тебя пока, - и положила трубку на рычаг. Минутку посидела, улыбаясь. Потянулась по-кошачьи, всем телом, и встала.
- Никого нет. И чай пить не хочется, - сказала она себе.
Вдруг дверном проеме открытой двери появилась женская фигура.
- Ты чего? Дверь раскрыта, а ты сама с собой разговариваешь, а? -улыбаясь, говорила женщина, входя в квартиру и прикрывая дверь.- У меня к тебе дело.
Это была Люся, соседка с нижнего этажа.
-   Очень удачное время ты выбрала для визитов. Уже двенадцать ночи, пора принимать гостей и пить чай. Хочешь? У меня есть немного китайского, - говорила Варя, проходя с Люсей на кухню.
Она достала из шкафчика сиреневый пакетик и сунула его под нос соседке.
- Оборзеть можно. Ну и запах, в жизни б не поверила. Заваривай.
Люся села за стол в углу кухни положив ногу на ногу. На ногах у ее были туфли-мыльницы розового цвета, а застегнутая только на талии юбка-распашонка, как ей и полагалось, распахнулась, открыв толстенькие розовые колени.
Варя взяла термос, где у нее был дежурный кипяток, заварила чай. Села, глядя на свою взволнованную чем-то соседку.
Они были одного возраста, но совершенно противоположные по внешнему, виду и складу характеров.
- У тебя есть тысяча двести рублей? - схватив Варю за руку и приблизив к ее лицу свое, шепотом спросила Люся.
Варя отрицательно покачала головой.
- А что случилось?
- А шестьсот?
- И шестьсот нет. Да ты скажи, что случилось?
- А одолжить можешь?
- Для тебя?
- Нет, для тебя. Себе я найду.
- Значит, для меня мне нужно добыть тысячу двести рублей, так?
- Нет, для тебя шестьсот и шестьсот для меня.
- А зачем?
- Сосед, - Люся пальцем ткнула вниз, - хочет продать потрясную брошь. Ты представить себе не можешь, какая красотища. Сапфиры и рубины. И все это в тонком золотом кружеве. Брошь большая. В ней четыре цветка и лепестки. Получится две пары серег и по кулону. Ты достаешь деньги, мы брошь покупаем и делим пополам.
Варя захохотала.
- Какие серьги? Ты с ума сошла. Денег нет, а она брошку чужую делит.
Люся смотрела на Варю с сожалением.
- Глупа ты, мать, как пробка. Деньги - дело наживное. А брошь он другому кому-то продаст. Быстро обзвони знакомых, бери в долг на любой срок, хоть до завтра, потом что-нибудь придумаем. Пойми, сапфиры, рубины,  золото и все за какую-нибудь тысячу двести. Сказочная красота! Поверь.
- Верю. Кто тебе сказал, что это сапфиры?
- Как кто? Он сказал. Он был у ювелира. Можем сейчас пойти и посмотришь.
- У тебя ювелир понимающий есть?
- У меня нет, но у него есть.
- Значит, ты предлагаешь купить кота в мешке за тысячу двести?
- Зачем в мешке. Сейчас идем смотреть. Он мог бы продать эту красоту через комиссионку, но это долго, а ему деньги срочно нужны.
- Я думаю, что нам с тобой деньги тоже нужны. - Варя открыла стол и достала коробочку тазепама. - Вот тебе таблетка.
- Зачем мне таблетка!? Мне брошка нужна,  а тебе серьги!
- Кто сказал, что они мне нужны? Я не ношу серег, у меня даже дырок для них нет.
- Проколем. Пойми, ты не носишь украшения потому, что у тебя их нет. А будут, будешь носить. Женщина должна себя украшать. Ты же ходишь как дореволюционная крестьянка. Фи. Волосы длинные, сейчас это мода не позволяет. Украшений нет, маникюра нет, руки шершавые. Правда рост у тебя, откровенно говоря, обзавидуешься. Ну, не о том речь, - спохватилась Люся, пальцем подвинула к себе таблетку и, внимательно осмотрев её, сунула в рот. - Итак, тебе нужны серьги.
- Нет, это меня не привлекает.
- Ты тупая. Это необходимо. Если б ты знала, какая там красота! Я час глаза отвести не могла. Старинная работа! В камнях что-нибудь понимаешь?
- Нет.
- Вот. Я так и знала. Ты тупая и серая. А я уже сегодня об этом прочла. Сапфир синий.  Синий, как самое синее небо. Синий от того, что в нем титан. Уступает только алмазу. Варя, - она умоляюще сложила руки, - как он красив. Это надо смотреть. И рубины. В них окись хрома, поэтому они красные, - она говорила вдохновенно и возбужденно и готом была бежать туда, где дадут деньги для этого чуда.
- Людмила, это цирк.  Пей чай.
Люда цапнула небольшую голубую чашку.
- Пью. Пахнёт цветочной пудрой. Дрянь какая-то. Дай еще таблетку. Что ты мне подсунула эти таблетки, каменная баба!
- Слушай-ка, дружок, У тебя, как ты знаешь, пятьсот рублей долгу, девять лет еще платить за кооператив. А кооператив это тебе не государственная жилая площадь за копейки, это вечная кабала. У тебя ребенок. Кормить его надо? Зарплата сто двадцать, компенсация шестьдесят рублей. И больше не светит. Огурцы на рынке семь рублей килограмм, черника стакан четыре рубля, а витамины детям нужны.
- Прокакатъ можно любые деньги. Вон, правда, Зайка, моя старшая сестра, мужу заплатила три тысячи, что бы он от нее ушел, у неё ребенок. Он взял и ушел. Не надолго. Теперь судится,  квартиру делит. Говорит,  что деньги  это  только за его согласие на развод.
- Вот видишь, |Мужчина нынче не надежен. Ты хочешь купить брошку. А как долг отдавать? Сдать ее в ломбард? И опять брать взаймы, чтоб выкупить? Что  ж пусть твой  ребенок жиреет без нужной, хоть и дорогой пищи? Если не летом, то когда его витаминами подкормишь? О сапфирах забудь. Обойдешься. Пей чай, он вовсе не дрянь и пахнет приятно.
Люся уронила ложку и заплакала.
- Зачем ты мне все это сказала? Зачем напомнила обо всем этом, -давясь слезами и чаем, говорила Люся. - Значит, мне никогда-никогда не иметь дорогих и красивых вещей...
- Да. Твой муж инженер. Поищите кооператив, где он приложит свои силы, может, ты еще купишь что-то необыкновенное.
- Нет, не получится. Чтобы вступить а кооператив, надо внести пай, деньги, много денег, А еще нужно иметь знакомых, чтоб они порекомендовали. У нас такой возможности нет. Не плитку же клеить инженеру с красным дипломом... Правда, там в месяц платят... Может, пусть он туда идет?
- Не знаю, это вам решать, клеить плитку или жить творчески.
- А вот у вас в медицине в некоторых учреждения уже за операции деньги берут. Хотела бы ты работать в частной клинике?
 - Нет, я бы работала в бесплатной государственной больнице. Как-то претит на чужого дядю работать, толстосумов ублажать.
- А приватизация? Значит, что ты в доле.- Вот Окуджаве, я читала, операцию на сердце сделали в Америке. У него инфаркт был. Операция стоит сто тысяч долларов. Ему эмигранты собрали. А у нас он бы умер.
- У нас тоже такие операции делают. Бесплатно. Вот, к примеру, к нам поступила год назад больная. В Ростове ее трижды оперировали по поводу язвы желудка. В результате в животе сложилась очень сложная ситуация. Были свищи внутри между толстой кишкой и желудком, и пища выводилась напрямую. Её из вагона на носилках вынесли, скорая у вокзала ждала, одна она ехать была не в состоянии, ее сестра медицинская сопровождала. Еще бы полежала дома – погибла. Весила она тридцать два  килограмма. Оперировать ее срочно было нельзя, не выдержала бы. Чтоб прооперировать, держали на капельницах восемь месяцев, восстанавливали белковый и электролитный баланс. Институт питания подключили.  Подготовили, прооперировали. Операция сложнейшая, более семи часов. Уникальная была операция. После нее еще два месяца в больнице провела. И все бесплатно. Разве за деньги десять месяцев содержания в больнице, сложные лекарства, операции осилила бы ее семья? Никогда. Она бы погибла. Рабочая женщина,  несколько лет на инвалидности,  двое детей, муж со  средним образованием... А сейчас жива, неплохо выглядит. И, дай бог, еще поживет.
- Наверное, ей просто крупно повезло.  И что же семья отблагодарила врачей?
- Знаешь, врачи суеверны. Мы не любим это. К примеру, больной только лег в больницу, а врачу родственники уже несут подарки и цветы. Это кажется всегда вторжением в естественный ход событий, обижает, даже оскорбляет. Кажется, что тебя обязывают лечить лучше и надежнее. Но каждый врач знает, что любому больному он отдаст столько, сколько в силах отдать, и сделает операцию так, как умеют и знают его руки и мозг, независимо от того, склонились ли врачу на руки цветы благодарности или нет. Шанс на здоровье у больного не в размерах благодарности, а в долге и искусстве врача, которые, как никто другой, живут жизнью, независимой от наград. Очень многие не понимают, что врач не может лечить хуже, чем он научен. Он лечит так, как умеет, ничуть не хуже и не лучше, а всегда в меру своих способностей.
- Хм, а если надо сделать, чтоб человек попал  в хорошие руки?
- Это вопрос. Сложную операцию делает хороший хирург. Иногда по ходу дела возникают такие неожиданности, что страшно бывает. У нас всегда рядом квалифицированная помощь.
- А в скоропомощных больницах, что ж там?
Варя вздохнула.
- Ну, в скоропомощных ночью как повезет, там все - и состояние больного, и руки хирурга... Как повезет.  Там каждый наедине с судьбой.
- А я думаю,- Люся загрустила, - у нас в стране Советов каждый наедине с судьбой, даже президент.
- Слушай, разговор пошел по новому пути. Расстанемся? А то этому конца не будет.
- Не знаю, что у нас происходит, но что-то кошмарное. «Московский комсомолец»  уже в нескольких номерах на общих фотографиях вымарывает президента черным. Это как назвать?
- Я в политике не сильна, но мне тоже не нравится разгул на страницах печати. Порой стыдно за нашу прессу. И врут к тому же.
- Ну, я пойду, - вздохнула Люся,- а то ты меня сейчас отсюда вышибишь.
Варя заперла за ней дверь и взглянула на часы. Четвертый час. Небо побледнело, утро скоро.
А завтра Крым и море. Красота!


Солнце палило нещадно. Унылые тополя поникли: с некоторых пор в июле их поражала тополиная моль. В июне по улицам кружила тополиная метель, а в июле облепливала окна, лезла в щели, в рот и нос эта бледная призрачная моль.
Вчера ночью в квартире Яхновских раздался тревожный звонок в дверь. В комнату, качаясь и почти падая, вошла восьмидесятилетняя соседка, приехавшая утром со своей дачи.
- Оленька, у меня в квартире что-то кружится, липнет, вся комната заполнена чем-то, я без очков и в очках смотрела, ничего не понимаю. Словно приведений полная комната! Может быть у меня галлюцинации? Так страшно... Посмотрите, что это там?
Конечно, это была все та же тополиная моль. Старушка открыла окна и дверь на балкон по причине вселенской духоты. Результат не замедлил сказаться.
«Ну и жарища, - думала Ольга Петровна,- я просто плавлюсь».
Молодежь, девушки и юноши, были одеты в шорты, крепдешиновые клёши, резко вырезанные майки. Крепкие юные бронзовые руки и ноги радовали глаз и вызывали зависть.
«Как жаль, что в наше время так не ходили и такое не надевали», -думала Ольга Петровна.
Дома она бродила по комнатам в купальнике. А как еще можно  выжить в этом пекле, да у плиты, где полным ходом идет консервирование овощей и ягод? На рынках на всё немыслимые цены, на их зарплаты не разгуляешься. Вот беда, в Москве нет сахара, приходится фрукты заливать водой, а ягоды консервировать в собственном соку, куда же деться, а зима все съест. Уксуса нет, поэтому в банках всё солится и квасится, потом стерилизуется. Конечно, профессору это неприятно, он привык к порядку и чистоте и эта кухня еще одна причина для недоразумений между ними.
Телефонный звонок. Ольга неторопливо сняла трубку. Дрожащий голос умолял её о чем-то.
- Что такое'? - переспросила Ольга, - ничего не понимаю.
Голос обрел некоторую твердость.
- Это Тамара Колесова. Ольга, все кошмарно. Еду к тебе немедленно. Нужен совет.
«Ничего, - подумала Ольга Петровна, - раз Тамара заговорила своими рубленными фразами, значит не так уж и кошмарно, но надо свертывать свою кулинарную деятельность».
Ольга Петровна в повседневной жизни имела привычки, выработанные практикой врача: никогда вполуха не слушала собеседника, никогда во время разговора не занималась другими делами. Знакомые считали её незаменимым слушателем, хорошим товарищем, умеющим не только выслушать, дать мудрый совет, но и помочь. Друзья мужа относились к ней, как к сестре, которая и отругает и приветит.
Некоторые мужчины звали её «Железной леди», которая имеет свои принципы и неуклонно следует им. И только она знала, на какие унижающие её компромиссы она шла с Яхновским.
Тамара Колесова ворвалась в квартиру, взвехрив вокруг себя шикарное голубое крепдешиновое платье, . - Если на мое раскаленное тело полить воду, я буду шипеть,- падая на стул, сказала она.- Есть ли в этом доме место не столь ужасное чем кухня? Немедленно на сквозняк и слушай. Один из законов подлости: если какая-нибудь неприятность может случиться, она случается. Ты знаешь эту дикую ситуацию с Сонькой? Эти наши придурки оказались втянуты в дело с убийством. Ни много, ни мало. Это не всё. Предоставленные самим себе, события имеют тенденцию развиваться от плохого к худшему. Когда дела идут хуже некуда, в ближайшем будущем они пойдут еще хуже.
- Ну, с тобой произошло что-то из ряда вон – так и сыплешь афоризмами.
- Ольга, я потеряла голову. Я, с моим ясным умом и трезвым взглядом на  вещи! Оказывается, что эта сука Сонька шесть лет назад положила глаз на Колесова. Просто так, поразвлечься. Ей мужиков в Москве мало, друзей мужа в постель тащит. Ну дрянь, ну дрянь. Ты знала, что у неё был  нечистый роман с красавцем Курамшиным, этим, который в лидеры новой идеологии вылез? Брат по партиям с Ельциным?
- Это тот, чья жена её лучшая подруга? -  не удивилась Ольга.
- Ну? Тот, которого твоя оплеванная партия учила в высшей партшколе, где он защитил кандидатскую, докторскую, стал профессором, вычухался в ректора, потом эту партию обкакал и назвался демократом. Да рядом с ним правда превращается в нечто второстепенное!
- Что делать, я сейчас наблюдаю жалкую агонию моей партии, у которой атрофировался элементарный инстинкт самосохранения. Но, кажется, мы не для того здесь сидим, чтоб обсуждать эти дела? Черт с этим Курамшиным. Софья тогда сказала: «Да, это была глупость, обычно я много делаю глупостей». Но в чем же дело же конце концов.  Почему ты такая вздернутая?! - вскричала Ольга. - Я же тебя знаю, только нечто чудовищное могло тебя так вывести из себя!
- Скажу. Молчи и слушай. Как ты знаешь, Сонька восемь лет назад родила мертвого ребенка. Ольга кивнула.
- Так вот. Он был не мертвый. Она его бросила в роддоме и где он сейчас, неизвестно. Молчи. - Она вскинула руку, и Ольга закрыла открывшийся было рот. - Этот ребенок не Дёмина, он Колесова. Это раскопала та женщина, которую Сонька убила. Поняла? Вот теперь я сказала все. Колесов поведал.
- Ты меня ошарашила. Это номер!
- Теперь представь дерганного Колесова и его дуру-жену. Это как выглядит? Погано. Он теперь занят розысками ребенка. Уже две недели! Я узнаю сегодня. Нет слов. Молчи, - она опять вскинула руку, и Ольга опять закрыла  открывшийся было рот. - Этот несчастный ребенок идиота Колесова и этой потаскухи Соньки живет где-то брошенный, в одном из кошмарных детских домов. И теперь я получу нечто изломанное, и как я буду жить с этим? Вот вопрос.
Ольга, помолчав, сказала:
- Не трусь. Комментарий Эрмана к теореме Гинзберга:  перед тем, как улучшиться, ситуация ухудшается.
- Стоп! К чему-чему комментарий?
- К теореме Гинзберга.
- Это что за люди?
- Ты совсем голову потеряла. Это я так, по ходу дела выдумала и Эрмана и Гинзберга, чтоб тебя отвлечь.
- Ага. Не пудри мне мозги! Что я тебе анекдоты рассказываю?! И еще: мало того, что жара в квартире адова, шум такой, будто стул мой стоит в центре перехода через Садовое кольцо!
- Окна открыты. Тут у нас так - либо сквозняк и шум, либо душегубка, но зато тихо. Слушай, ребенок - это судьба. Раз уж ты не сумела родить, воспитай ребенка мужа. А там, что бог даст.
- Но не забывай, что кроме того, что он ребенок моего мужа, он еще и ребенок этой сволочной Соньки!
- Достаточно эпитетов и определений. Мы с тобой её знаем двадцать лет. Да, кстати, что с ней? Я не в курсе. Яхновский молчит.
- Молчит и делает дело. Эту скотину Соньку надо судить и отвалить ей на полную катушку. А они её в дурдом определили, А может быть она действительно больная? Я хоть и не смыслю в этом деле, но ведь она  уже лежала там.
- То была профилактика. Дёмин просил Яхновского, и они её положили в так называемое санаторное отделение. Ну, а чтоб в будущем была она осторожнее в своих поступках, ей навесили диагноз.
- Ага, ну, значит, под этим флагом все и пойдет. Ничего себе дела обделывает твой Яхновский.
- Я не очень в курсе его грязных дел. Он со мной не делится, нервы бережет. Если б я все знала, наверное, давно развелась бы.
- Думаю, что это дело времени. Ведь по природе, по неизбежности, ты человек чести.
- Не преувеличивай. Я сама с собой иду на компромиссы. Не забывай, что у меня двое детей.
- Но пусть они не бултыхаются в его водоеме.
- Как-то буду посильно воздействовать на мальчиков, чтоб из них выросли порядочные люди.
- Однако он деловой мужик с железной хваткой, он многому может их научить.
- Я уже об этом думала, но здесь много отрицательных моментов и многое меня пугает. Не знаю, справлюсь ли в будущем с его тлетворным влиянием. Но не о нас речь. Что сама-то будешь делать?
- А ничего. Страшусь всего. Буду ждать, когда он ребенка найдет. Заберем его и как-нибудь будем жить. Все сложно. Но главное, чтоб он не был уродом.
- Физически?
-  По всякому. Кто её знает эту Соньку, может быть она какие таблетки пила, чтоб избавиться от него? Может быть, у него голова не в порядке... Вот будет ужас. С нормальными детьми люди мучаются, а тут мало того, что дефект воспитания скажется, да еще не известно, как у него со здоровьем...  А вдруг его уже и на свете нет? Может, он умер?
- Ты думаешь, что это для Колесова лучше?
- Если ребенок нормальный, уже не так страшно, как-то приспособимся.
- Погоди, не настраивай себя на худшее, всему свое время. Но если он не нормальный, не берите его.
- Нет, это не получится, Колесов все равно его возьмет. Ты права, это судьба. Давай переключимся на другое. Больше не могу ни говорить, ни думать об этом. Ох, умереть, уснуть и проснуться в слезах. - Тамара помолчала. - Да, еще тебе хотела кое о чем рассказать. Меня Колесов познакомил с любопытной молодой бабенкой. Неплохой человек, мне кажется.
- Как это он тебя познакомил? Вот странно, - удивилась Ольга.
- Он был так напуган этим происшествием на даче Дёминых...
- Кстати, что Павел, как он выглядит? Ты его видела после всего?
- Забегал на днях. Как выглядит? Пес его знает, его за бородой не видно. Ему, ты ведь знаешь, всегда ради разнообразия хочется безобразия. Не его же в психушку сунули и не ему суд грозит.
- Но, возможно, о суде уже и речи нет.
- Нет-нет, там не просто. Следователь Оглоблин, представь следователь Оглоблин, потеха... так он требует экспертизы, и Софью переводят в институт Сербского,
- Ничего, и там найдутся свои люди. Выцарапают Софью Викентьевну из рук правосудия.
- Ну, черт с ней, с Софъей, уже нет сил её имя слышать, - усмехнулась Тамара, - Я тебе о новом знакомстве поведаю.
- О каком? - удивилась Ольга.
- Фу ты, да об этой особе, что Колосов в дом приводил.
Ольга вскинула брови.
- Это новость...
- Погоди, не перебивай, - с досадой сказала Тамара. - Это я ему посоветовала её привести. У неё голова трезвая, понимаешь? Она вычислила, что это Софья (опять её поминаю) сделала, эту женщину убила. Там так круто замешано. Ко всему та баба, которую Софья убила, была любовницей Павла в течение нескольких лет. И Софья об этом знала.
- Неплохие у нас друзья, не правда ли?  - вздохнула Ольга.
- Я телефон той женщины записала на всякий случай. Она врач. Хирург. Акселератка. Со вкусом.  И голова на плечах. Хорошая голова. Жаль, молодая, не наших лет.
- Значит, еще жизнь не испортила.
- Если ты личность, жизнь тебя не испортит,
- Но обкатает, как гальку, - возразила Ольга.
- Это правда. Они замолчали, задумавшись.


Наступил благодатный, усмиривший жару, август. Закружились по небу густо-синие, наполненные влагой, тучи, посылая на горячую землю недолгий крупный дождь.
Дмитрий Матвеевич Колесов, занимаясь поисками своего ребенка, поседел и похудел. Тамара, его жена, видела, что его сжигал какой--то внутренний огонь. Он плохо стал спать и мало есть, исступленно рисовал, рисовал какие-то немыслимые картины: кроваво-красные планеты, изломанные кресты, распятых Иисусов и другое, чему названия в человеческом языке нет.
Яхновский, как-то забежавши на минуту в его мастерскую, долго таращил глаза на все эти работы и пыхтел так, будто человек в возрасте шестидесяти лет пробежал стометровку в установленное кем-то время.
Через несколько дней он привел к Колесову какого-то иностранца и они долго препирались у картин на английском языке. Как оказалось, это был деятель из Штатов, теперь много всяких деятелей и дельцов прискакало в многострадальную Россию, чтобы половить рыбку в мутной воде перестройки. И этот штатовский деятель выложил за небольшое полотно, изображавшее бог знает какие цветы и бог знает каких насекомых, вызревших в их семенных коробочках, тысячу долларов. Около других картин он долго цокал зубом и слегка касался своей центральной лысины прозрачными пальцами. На вопрос Сергея Исидоровича он ответил, что на этих картинах может сделать бизнес в Штатах, но сейчас не располагает  средствами. И надеется в следующий приезд купить еще несколько картин, если, конечно, его не опередят.
Как выяснилось позже, он и Яхновскому отстегнул полтысячи долларов за посредничество, видимо считая сделку выгодной.
Колесов с изболевшимся сердцем выяснил обстоятельства передачи ребенка роддомом в Институт педиатрии, куда он поступил под именем Ванечка Чужой. Ребенок был хилым и содержался в институте в течение полугода, после чего был отдан в один из Домов Ребенка. В Институте Педиатрии пошли навстречу желаниям растерянного отца и, подняв архивы, обнаружили аккуратные записи в истории болезни. Последняя запись указывала на факт передачи ребенка, но в какое учреждение, осталось неизвестным. Следы Ванечки терялись. Ни в одном из учреждений, куда Колесов обращался, такого ребенка не было.
Проклиная судьбу, пришлось обратиться за советом к всеведающему Яхновскому. И дело подвинулось.
У Сергея Исидоровича были связи в МВД, и он обещал, если милиция не поможет, подключить друзей из КГБ.  И их пришлось подключить. Оказалось, что ребенок  находится в одном из детских домов Подмосковья под другой фамилией, так как  служащие при оформлении свидетельства о рождении решили сменить фамилию и имя и почему-то назвали его Глебом Муратовым. В общем, без вмешательства высших сил Колесов бы с поставленной задачей не справился и, как заметила Тамара, жил бы с простреленным сердцем.
Когда Колесовы вломились в «тихую обитель», ее администрация была к этому подготовлена, но неумолима.
Только издали им показали рыжеватого мальчика с коротко остриженной кудрявой головой.
Колесовы сидели в кабинете директора взволнованные и еще раз потрясенные.
- Но как случилось, что ребенку изменили первоначальное имя? -спросила Тамара, предварительно изложив ситуацию обеспокоенной директрисе.
- Это просто. Ребенок фактически имени не имел, еще не были оформлены его бумаги, ведь роддом и Институт педиатрии этим не занимаются. Иваны у нас уже были, а фамилия Чужой нас не устраивала. Вот посмотрите: на стене у нас список имен с расшифровкой того, что они обозначают. Одна юная воспитательница подала мысль сделать такие списки. До этого приходилось голову ломать. Ведь имена, говорят, предполагают будущий характер человека. Вот мальчики. Глеб – «отданный под защиту», Артем, Валерий - означают «здоровый», Даниил – «бог мой судья»,  Фрол – «цветок» и так далее. А фамилии? Эта девчушка отправилась на кладбище и переписала все фамилии на табличках, исходила все кладбище. Фамилии мы даем из этого списка.
- Н-да, не хило придумано, - произнес Колесов.
- Мы подумали, пусть на земле фамилии живут дальше. Ну, и что же будет, - спросила директор детского дома, - как вы будете этого ребенка добиваться?
-А что, это еще не все? - вскричал Дмитрий Матвеевич. - Я нашел своего ребенка, а мне могут и не дать?
- Видите ли, то, что вы его отец, не доказано и, как я понимаю, не может быть доказано. Но, возможно, у его матери есть какие-то бумаги?
- Какие могут быть бумаги, если она ушла из роддома тайком, оставив ребенка, наврала свое имя, сказала, что она из другого города, что документы потеряны.
- А сейчас она где?
- Сейчас она в психбольнице, - ответила Тамара,
- Вот как! Значит, наследственность у него не здоровая?
- Не будем об этом, - прервал её Колесов, - ребенка я забираю.
- Ну, не так сразу. Не знаю, как вам все это удается, но люди ждут очереди годами...
- Да, на усыновление. А я - отец, ребенок мой. Это другое дело.
- Не знаю. Я ничего не могу сделать. Обратитесь в министерство, в суд, наконец.
- Так. Сплошной кошмар. Ужас. - Колесов вцепился в волосы руками и застонал.
- Не паникуй. Он нашелся, и мы его возьмем. Потерпи. Надо действовать, - оказала Тамара. И обратившись к директору, спросила: - А ребенок здоров?  Ничего врожденного?
- Все в порядке. Хороший мальчик.
- Я приеду на днях, - сказал Колесов.
- Приезжайте, но имейте в виду, травмировать психику ребенка я не дам. Смотреть только издали. Только так. Подготовьте бумаги, разрешение на усыновление, тогда он - ваш. А пока мы за него в ответе. И никаких подарков. Ничего. Только издали.
- Хорошо. Мы уходим, - сказала Тамара.
- Удачи вам.


Вечером того же дня Колесовы собрали гостей. Естественно, прибыл Яхновский с Ольгой Петровной, явился Дёмин и несколько развязанный профессор-хирург Евсеев с женой, зашел на огонек шестидесятилетний сосед-холостяк, он же  литературный критик Льянов Юрий Иванович. Да   так и остался; заскочила за ключом для консервирования соседка Любовь Кирилловна, в свои сорок лет все еще младший научный сотрудник в институте русского языка. Забежала и тоже осталась.
Мужчины принесли дефицитную водку, и Тамара тревожно поглядывала на мужа, давно уже не прибегавшего к рюмке,
Разговор первоначально вертелся вокруг перипетий, возникших в ходе розыска сына Колесова, и, естественно, что надо сделать для усыновления. Все единодушно признали, что ситуация с установлением отцовства скорее всего неразрешима, надежнее усыновление вне очереди.
- Сергей, ты человек знающий и пока почти трезвый, - сказала Тамара,- подскажи, как быть?
Сергей Исидорович поднял вверх обе руки, как будто сдался.
- Ситуация не ординарная, обычный путь труден. Но у меня были случаи, один или два, когда я помог кое-кому с усыновлением вне очереди, там еще надо было подобрать детей с неотягощенным анамнезом, от здоровых родителей. Мы с этой задачей справились. Я думаю, все будет хорошо. Задействуем людей, которые мне некоторым образом обязаны. Сделаем. Хоп! - и он белозубо улыбнулся Тамаре.
Тамара взглянула на Ольгу, сидевшую в стороне в углу дивана. Они обменялись понимающими взглядами,
- Тамара, я вижу, ты легко сживаешься с тем, что тебе отчебучил муж, - сказала соседка Любовь Кирилловна. - Ты такая принципиальная и вдруг сдалась. Я бы на твоем месте просто ушла  от мужа.
-  У каждого свои принципы, - ответила Тамара.
- Кто-то из принципа уходит, кто-то из принципа  остается.
Компания становилась все веселей и   шумливей, только Ольга молча вертела в руке вилку, да обычно зло балагурящий, а сегодня угрюмый Павел опрокидывал в свою заросшую пасть рюмку за рюмкой.
Кто-то включил телевизор. На экране возник молодой волосатик, с микрофоном, скачущий по сцене и исступленно что-то орущий.
- Это что ж за образина? - удивилась Любовь Кирилловна, Ей никто не ответил. Она вытянула руку и постучала ложкой о рюмку профессора-хирурга, сидящего напротив.
- Я спрашиваю вопрос, а никто не отвечает.
Ошеломленный этой фразой профессор долго на нее смотрел и, прожевав мясо, окосил глаз на голубой экран.
- Э... возможно это один из «Бананов»...
- Как! - воскликнула Любовь Кирилловна, - каких бананов?
- Ну, есть такой ансамбль «Три банана». Возможно, это один из этих фруктов.
- Это, в общем, не играет значения, откуда он, просто здорово кривляется и прыгает.
Ольгу, слышавшую этот разговор, слегка передернуло. Она не терпела неграмотных оборотов речи, тем более так ужасно звучащих в устах женщины, претендующей на ученость.
- Нет, это не банан, - вяло оказала Ольга. - Это Джон Метелкин, мне старший сын его показывал.
- Нехватка витаминов в детстве, скользкая лестница... и вот он поет,- добавил хирург.
- Все-то вы про всех знаете, - погрозила ему пальчиком Любовь Кирилловна.
Тамара подсела к Ольге.
- Я всегда удивляюсь твоему мужу, Оля. Вот уж кто умеет стричь шерсть с яйца. Я всегда знала, что у него много знакомств, но в этом году  увидела его в деле.
- Если взять тот числитель, который у него в голове, да разделить на тот знаменатель, который он представляет сам по себе, то не получится того целого, что хотелось бы иметь в его лице.
Они помолчали.
- «Перестройка-перестройка!» - оживилась вся помойка, - услышали они голос литературного критика Льянова.
- Мужчины решили затронуть проблему века - ситуацию в Союзе, - сказала Ольга.
- Да, эта перестройка будет нам стоить дороже застоя, - промолвила Тамара. - Я пока не ною, ты знаешь, Колесов хорошо зарабатывает.
- А нам уже трудно, ведь Яхновский хоть не бескорыстен в своих целях, но денег за услуги не берет только укрепляет нужные связи.
- Да, я это знаю, в этом он достоин уважения.
- Удивляюсь,- басил сосед-критик, - этот наш президент ведет себя странно, ему дали власть, а он ею совершенно не пользуется. Упустил вожжи и телега несется по косогору к пропасти.
- Н-да, - присоединился профессор Евсеев, - он долго себя делал и сделал из себя дурака.
- Возможно, мы еще увидим свет в конце тоннеля,- сказала жена профессора хирурга, глядя в зеркальце и подкрашивая губы.
- Свет в конце тоннеля, моя дорогая, чаще всего свет идущего навстречу поезда, - ответил ей муж.
- Да, да, жизнь строит гримасы. У нас на работе демократы что-то в очередной раз митинговали, Я посмотрела, кто же они? Это сборище тех людей, которых я раньше никогда не уважала. И они хотят, чтобы мы поверили их говорильне. Но если мне противны они, то мне противна и их партия. И подозрительны те люди, которые стоят в ней. Я недавно бежала по переходу на Ногина и вижу этот злой журнал «Столица». И на развороте демократы демонстрируют своего кумира. Премьер так, премьер этак, и в трусах и на кухне и под душем. Горбачев, когда пришел к власти, запретил развешивать свои портреты и подобным образом не возникал в прессе. Это ведь безобразно, безобразно! - молодая жена профессора Евсеева прижала наманикюренные пальчики к вискам. Розовые ногти сверкали леденцами.
- Когда я вижу Ельцина,- проговорил легко пьянеющий Яхновский, -мне хочется сказать: «Ужо тебе!»
- Кажется, твой муж уже завис передними колесами, - прошептала Тамара Ольге.
-  Что делать...
- Однако твой полированный и цивилизованный похоже сегодня выпадет в осадок.
- Что-то сегодня молчит наш милый симпатяга, - заметил Яхновский и схватил за нос окоселого Дёмина.
- На столе увеличилось количество спиртного, а это плохой показатель, - сказала Ольга.
Тамара внимательно оглядела мужскую половину. Колесов перехватил ее взгляд и оделял успокаивающий жест.
- Давайте потанцуем? - вдруг закричал Яхновский и, выскочив из-за стола, стал выделывать какие-то па.
- Вторая часть мармезонского балета, - вздохнув, сказала Ольга.
- Куда это годится! - вскричала жена Евсеева, - я против того, чтоб вы сегодня напились! Вы - врачи, вы ратуете за здоровый образ жизни!
- Здоровый образ жизни - это образ жизни здорового человека, - заметил долго молчавший Павел.
Длинно зазвенел дверной звонок. Тамара, высокая с уже ставшей немного тяжеловатой фигурой, лениво встала и пошла к двери. Но дверь уже открывал Яхновский и, покачиваясь, смотрел на входивших. Это были Белых и Варя Пажетнева.
- Прошу меня простить за опоздание, - сказал Григорий, целуя руку хозяйке. - Это ваша знакомая Варя. Я ей позвонил и сказал, что ребенок найден. И увлек на ваше торжество.
Варя улыбалась и говорила, снимая курточку
- Я просто нахалка, правда? Но вы меня простите, пожалуйста. Мне так хотелось снова у вас побывать и увидеть на стене эти алые маки. Они мне ночью снятся. Вы не сердитесь?
- Ну что вы,- ответила Тамара,- мне приятно продолжить знакомство. Мы с Колесовым перед вами в долгу. Колесов мечтает подарить вам свою картину,- говорила она, увлекая Варю в комнату и подводя к Ольге.
- И что же, картину он уже выбрал?
- Нет, - Тамара засмеялась, - выбирать будете сами, когда посетите мастерскую.
- Жаль, это будет не скоро!
- Как знать, - улыбнулась Тамара и представила Варю Ольге, - это та женщина, о которой я тебе говорила летом, помнишь?
- А, та, что вычислила Софью?
- Вот-вот. Это она. Варя Пажетнева.
Ольга и Варя внимательно смотрели друг на друга.
Варя видела красивую изящную женщину сорока с чем-то лет, её жгучие глаза странно контрастировали с белокурыми волосами. Аккуратные губы были подкрашены, улыбка приятно оживляла уставшее лицо мадонны. Неожиданного покроя платье («странный прикид», - подумала Варя) свободно спадало с плеч и так свободно расположилось вокруг её ног на диване. Женщина протянула тонкую руку.
- Я - Яхновская Ольга Петровна, а вы Варя - это приятно. - Она усадила Варю рядом.
На Варином лице расцвела ответная улыбка. Глаза Яхновской завораживали её. Она тряхнула головой, будто отмахнулась от наваждения и засмеялась. Длинные прямые русые волосы качнулись тугой волной и лениво легли на плечи и спину.
- Какая роскошная грива, - заметила Ольга.
- Никогда бы не угадала, что вы жена Сергея Исидоровича. Большего контраста не видела!
К ним, покачиваясь, с двумя бокалами в руке приблизился Яхновский.
- Выпей, Оля, сразу настроение улучшится. А то ты такая недовольная весь вечер. Варя, правда она у меня красивая? Странная, но моя, понятно? - он вытаращил свои круглые глаза на стену и, неловко крутнувшись, отошел от женщин, сказав:
- Пойду пописаю.
- Это предел, - произнесла Тамара.
- Извините, - взглянув на Варю, сказала Ольга Петровна.
Слышавшая этот разговор Любовь Кирилловна посоветовала Ольге завтра утром протрезвевшему профессору устроить цунами,
- Ничего, милые дамы, - негромко сказала Ольга,- иногда моему мужу хочется побарахтаться в сточной канаве.
Так проходил этот вечер. Мужчины дружно напивались, тонули в сигаретном дыму.
Ушли сосед-критик и соседка-филолог. Собрались уходить и остальные. Обнаружилось, что Яхновский исчез. Его искали и нашли в другой комнате, не то спящего, не то без сознания.
Профессор Евсеев потряс его сначала легонько, потом сильнее. Ответом было невнятное бормотание. Варя слышала, как хирург гудел:
- Сережа, реанимируйся!
Ольга, тронув Евсеева за локоть, сказала:
- Пускай полежит без сознания, оно ему сейчас ни к чему.
Тамара взяла с Вари слово, что она их навестит, когда они возьмут сына из детского  дома. Варя с удовольствием обещала.
Яхновского оставили  у Колесовых,  «реанимировать» его не удалось.
Варя и Ольга Петровна шли по тротуару к метро. Ольга склоняла голову к плечу, и её волосы поблескивали в свете фонарей, отливая розовым цветом. Бледное лицо казалось Варе очень милым и трогательным. Все её существо было пронизано необыкновенной симпатией к этой изящной женщине.
- Не забывайте нас, - сказала Ольга Петровна, когда они остановились у входа в метро.
- О, это будет легко, - уверила её Варя. - Мне около вас хорошо, лучше, чем со сверстниками. Я вообще-то редко бываю в компаниях.
- Предпочитаете свое общество любому другому?
- У меня есть занятия помимо, - ответила Варя. - В этом году мне повезло. Волею судьбы я попала к людям, общество которых я предпочла бы другим. Эти люди мне нравятся,
- Да? Разве мир этих людей не идентичен другим мирам?
- Нет, не идентичен. Мое хобби - скитаться по мирам людей.
- Вот как? Вы их изучаете? Коллекционируете?
- Ни то, ни другое. Я ищу мой мир.
- Он есть?
- Нет.
- Тогда создайте его сами.
- Можно попробовать.
- Если только пробовать, то не стоит. Мир строят так, как строят дом: по кирпичику, по бревнышку. Тащат со всех сторон то, что для этого мира нужно. Построят и думают: «Ну, все!» Ан нет. Дом требует человеческого участия, постоянного труда: поставить, переставить, помыть, подчистить, подкрасить... ну, что там еще делают с домом, то бишь с миром... мой мир так неустойчив, так неустроен... Он должен быть теплым и родным. А мне что-то не удалось.
- Вам удалось быть собой, а это много.
- Не знаю. До свиданья, Варя, увидимся.
Она взмахнула узкой рукой, и ушла в ночь, одна. «Дети, муж, друзья... А она одна. Вот уж нет!» - Варя смотрела, как Ольга уходила куда-то и сердце её сжималось от предчувствия беды. Беда казалась такой близкой, что хотелось бежать за этой женщиной и стать рядом с ней, как в песне корсаров: «Мы спиной к спине у мачты против тысячи вдвоем». «Я буду рядом с ней. Всегда,  - думала Варя, - она мне родная. Она не умеет себя защитить. Поборемся».
Она облегченно вздохнула и спустилась в переход. Из метро дохнуло теплом.



Закончились мытарства Колесовых. Сын, которого они приняли в свои объятья, оказался славным живым бесенком. Колесов полюбил его какой-то исступленной любовью. К тому же мальчик рисовал и ему это нравилось. Они оба пропадали в мастерской, где сын рисовал или с благоговением следил за отцом.
В Тамаре Александровне он нашел справедливую и добрую мать, которая могла разрешить любой вопрос мудро и быстро. Сын уважал её.
Об этом думала Ольга Петровна, разбирая бумаги в своем столе на работе. Ей попалось в руки письмо, которое прислал из Крымского санатория её больной. Она развернула его.
- Здравствуйте, доктор! - будто услышала глуховатый голос рубахи-парня, отсидевшего не один год в лагерях строгого режима. - Приветствует Вас Кабанов Саша из солнечного Крыма» города Ялты, санатория «Красный маяк», куда Вы направили меня по путевке. Я, дурень, хотел отказаться. Помогла ваша взбучка, за что благодарен. Право слово. Взбучка иногда делает доброе дело. После взбучки (когда Вы мне вправили мозги) и после того, как написали в амбулаторной карте  «врет на каждом шагу», я понял, что у доктора лопнуло терпение. Теперь же я понял и то, что поездка в санаторий приносит мне большую пользу. Здесь я ловлю сразу трех зайцев, ведь сюда, где я нахожусь желающих много, а попадают не все. Мне повезло. К тому же путевка на два месяца. Отдыхай, выздоравливай, ешь и никаких спросов с меня нет. Это два зайца. Третий заяц финансовый. Приехав из санатория, я получу деньги по больничному листу. Вот такой пирог мне перепал.
Крым - это чудо природы. Это на самом деле жемчужина. Здесь в горах, где царствует природа, а в низах всегда цветущий сад, здесь всегда, в любое время года в воздухе магнолий аромат. Кипарисы в парках, чуть качаясь, стройными шеренгами стоят, солнечному небу улыбаясь, силу набирает виноград. Сад уже бутоны распускает, скоро, скоро это расцветет. Снег, представьте, на горах не тает - в этот раз Кабанов Вам не врет.
Я преклоняюсь перед фтизиатрами. Они нас ругают, опекают, лечат и ничего за это не берут.
Иногда, когда я трезв, я думаю, что Бог мне дал много способностей и сказал, что человеческому разуму предела нет. И потому мы все могём: могём пахать, могём косить, еще и баб могём любить.
Все-таки, доктор, хоть наш Совок и разваливают, я рад, что жил при социализме. Несмотря ни на что,  всякий, кто живет при социализме, должен гордиться его завоеваниям: бесплатной медицине, бесплатной школе-десятилетке, бесплатному высшему образованию и так далее.
На этом разрешите закончить письмо. До встречи в Москве». Встречи не получилось. Кабанова зарезали его дружки. Вот так. А этих кабановых два этажа стационара да еще по домам сколько.
И её дом. Дома неспокойно. Старший сын Игорь в пятом классе, часто болеет, с математикой полный завал. Посоветовала подойти к преподавательнице, чтоб объяснила непонятное. А она ему сказала: «А что тебе объяснять, ты все равно дурак». Когда сын ей это рассказал, Ольга оторопела. «Не думай об этом, - утешала она его, -, учительница не права, ты умница. Мы будем разбираться сами, раз она не хочет помочь. В конце концов на тройку ты соображаешь, а математика это еще не все в жизни. Перебьемся». Может быть, по соображениям педагогов она не права, но она всегда правдива со своими детьми. И они ей доверяют. В школе вводят закон божий, это ей претит. Она знала ханжей из христолюбцев, слышала как они говорили: «не согрешишь, не покаешься, а Бог все простит». Она не грешила, жила по совести. Была справедлива, доверчива, добра, бескорыстна и хотела, чтоб дети стали такими же без навязанных церковью идей, без коленопреклонения, целования икон и без веры в высшую силу. В её жизни есть только один человек, на которого она может положиться целиком и полностью - она сама. Она знала, что скоро ей понадобится много силы: она решилась на развод с мужем. Уродовать себя, насиловать себя она больше не в состоянии. Ей хотелось в жизни гармонии. Достигнуть этого она может, она знала это. С детьми и одна. Она это решила и была собрана и спокойна.
Выбрав вечер, когда у мужа не было «деловых» встреч и он был совершенно трезв, хотя и вернулся, как обычно в одиннадцать ночи, решилась сказать ему о разводе.
Он отужинал и говорил ей:
- Я сегодня видел, как хозяин прогуливал двух такс. Одна была с гладкой короткой шерстью, а другая длинношерстная. Так вот эта последняя...
- Извини, я перебью тебя. Сейчас таксы мне не интересны. Я решила, что нам надо развестись.
- Не понял.
- Нам нужно развестись. Это сожительство не должно продолжаться. Положим этому конец.
- Это одностороннее решение. Ты мне нужна и знаешь это.
- Шкаф, стул, книги тоже нужны. Но я не предмет и тебе придется обходиться без меня.
- Я не допущу этого.
- Это должно было случиться. Развод - неизбежность при таком союзе, как наш.
- Чего ты хочешь? Я сделаю.
- То время, когда я чего-то хотела, прошло. Сейчас, я не хочу от тебя ничего.
- Это глупо.
- Глупо потому, что этого хочу я? Ведь только твои действия умны.
- Это действительно так. И ты еще подумай над этим.
- Все обдумано. За годы нашей жизни я сделала не много необдуманных шагов, ты мог бы это заметить.
- Я не заметил. Этот шаг глуп, а разговор опасен.
- Мы расстанемся. Я делаю это в целях самосохранения. Только и всего. Ты уже добился многого в жизни. Дальше пойдешь один, без меня.
- А дети?
- Дети остаются с матерью.
- Если ты думаешь решить этот вопрос так просто, ты ошибаешься, я этого не допущу,
- Что, вмешается КГБ?
- Мне придется поступить с тобою так, как я посчитаю нужным.
- Знаю, ты опасен. И с каждым годом становишься для меня все более опасным. Я же хочу уйти подальше от опасности и выжить.
- Этот разговор пока нужно закончить. Я тебя предупредил, обдумай это.
Яхновский встал и удалился с оскорбленным достоинством. Ольга перевела дух.


- Товарищ доктор, я вас вызвал потому, что меня беспокоит мое здоровье: мне не хочется курить, не хочется пить, у меня ничего не болит, сердце бьется нормально, я пульс щупал, не кашляю, не чихаю, в общем, полный кайф. Это меня очень беспокоит, доктор, очень. Прошу вас, не упустите у меня чего-нибудь плохого, мое состояние меня  волнует, никогда еще со мной такого не было, ну, полный кайф! - говорил Ольге Петровне больной Меримюн - большой чернявый парень с отягощенным, как у многих ей больных,  прошлым»
- Ну, что вы, Виктор Иванович, вы на нас можете  рассчитывать, а вот мне на вас трудно положиться, - сказала Ольга Петровна.
- Почему? Я пью все таблетки и подставляю свои измученные ягодицы под одноразовые шприцы, я вам доверяю»
- Вам лежать здесь еще долго, вы сколько уже у нас?
- Пять месяцев, шестой. А вы меня, доктор, знаете. Я человек вспыльчивый и люблю выпить. Я не могу быть Христосиком, не тому меня жизнь учила. Но вы мне показали мою рентгеновскую пленку, и я видел там пятна и дырки, вы мне это объяснили. Но почему дырки белые, а не черные, непонятно. Я всю голову сломал, об этом думая.
- Это ведь негатив, Меримюн. На фото они бы были черные.
- Вот-вот. За что я вас уважаю, так за то что вы и идиоту докажете, что надо лечиться, лежать и ждать, а иначе туберкулез съест. Как вы считаете, как мои дела?
- На днях сделаем новые снимки и сравним, будет видно.
- Покажете?
- Если вы, Виктор Иванович, настаиваете.
- Настаиваю. Что мне тут нары пролеживать? Мне вольной жизни хочется.
- Это будет зависеть от вас.
Ольга Петровна выходила из палаты, когда за ней тихонько затренькала гитара. Меримюн запел негромко:
- У ребят серьезный разговор -
Например, о том, кто пьет сильнее.
У ребят широкий кругозор -
От ларька до нашей бакалеи...
В ординаторской схлестнулись несколько человек: поклонницы Ельцина и демократов и ярые патриотки.
- Твоему любимцу можно поставить диагноз: Остродемократический маразм!
- Как ты можешь говорить так про этого бескорыстного, совестливого, честного человека? Твои коммунисты экономику развалили? Толкнули нас в нищету!
- Экономику развалили демократы, они поощряли забастовки, поощряют развитие национальной розни, они развалили Союз, они унизили нас, русских! Русские - это народ-донор, ты понять должна, - громким шепотом говорила патриотка.
- Это вы, патриоты, стали националистами! Это страшно!  Вас бояться надо.
- Кому бояться? Евреи с радостью говорят о земле предков, едут в Израиль, они ценят чистоту своей нации, а я чту русских и русскую кровь и я хочу жить в России, я её уважаю и люблю, что ж ты мне за это, русская, в лицо плюёшь?
- Вы за Союз, а зачем нам этот нищий Союз, мы без чужих территорий, захваченных неправедным путем, проживем!
- Территории захвачены? Кем? Коммунистами? А сколько русских земель отдано националам, союзным и автономным республикам? Крым, к примеру! Что ты, русская, знаешь о русской земле и русских?
- Я знаю одно, что если человек работает, то за эту работу он должен получать много, а то, что государство присвоило, оно должно отдать!
- Тебе отдать, чтоб ты на рынок перекупщикам отнесла, за пятьдесят рублей кусок мяса отхватила? Или, может, ты на это богатство на своем этаже домну домашнюю построишь? Весь мир концерны и корпорации создает, объединяет промышленность, а мы давайте все по углам растащим!
- Ты  «Столицу» почитай.
- На кой черт мне нужен этот супермодный журнал с разрушительными идеями! А если ты вместе с ним не понимаешь, что такое Родина и Отчизна, так что от тебя ждать!
- Тихо, женщины, - сказала Ольга Петровна, - на работе мы дело должны делать, а не митинговать.
- А я говорю, - не могла угомониться патриотка, - наша доверчивость опасна как никогда! Законы рынка пощады не знают. И если у нас опять будут нищие и миллионеры, опять кто-то возьмется за топоры! Ольга Петровна отвела патриотку в другой угол и махнула рукой демократке, мол, все, закончено.
- Ну, что ж это делается, - говорила Ольга Петровна. - Зачем вы эту склоку затеяли?
- Началось с того, что одна демократка из наших медсестер так любит своего лидера, что готова ему отдаться. А другая прочитала ей стишок про историю «с мешком от вьетнамского риса, который был кем-то надет на Бориса, который был сброшен в мешке в этом в реку». А потом в эту перепалку втянулись и другие, но уже в ординаторской без сестер.
- Я хотела бы, чтоб наши медицинские работники не позволяли себе  «втягиваться» в споры на работе. Здесь мы вне политики, ведь что бы не случилось, мы все равно будем лечить людей, не так ли?
- Так, но вам хорошо, вы вон седеете уже, научились себя в руках держать.
- Вы тоже умеете собой владеть, будьте благоразумны.
- А! - махнула рукой патриотка, - надоело все до смерти. Скорей бы работать все начали, а то одна медицина не бастует.


Вчера Варе позвонила одна из подруг, с которой они иногда вместе конструировали свои одежды, часто перезванивались, но не часто встречались. Это была разведенная молодая женщина с дочкой.
Она долго рассказывала Варе о своей жизни и поклонниках и просила Варю прийти к ней в воскресенье, так как она ждет к себе в гости одного из них и очень хочет, чтоб Варя была тоже, так как у Вари «нюх на дерьмо».
Варя, памятуя, что обычно в холодильнике у Зои пусто, прикупила в магазине мяса и поехала.
Зоя открыла дверь. Она была в обычном домашнем миленьком платьице, которое только подчеркивало женственность её фигуры и гордую красоту лица.
Было видно, что к приему гостя не очень-то готовились. Ванная была полна белья, на полу в комнате лежал раскуроченный торшер, съестным и не пахло.
- Как-то странно сегодня ты принимаешь гостей, - удивилась Варя. -Хочешь, чтоб он с порога убежал?
- А, не очень-то он мне и нужен, ну, напросился, что ж делать.
- Через пять минут твой кавалер должен появиться. Кто он?
- Говорит, что какой-то чин в дипломатическом корпусе. Наверное, врет.
- А сколько ему лет?
- Что-то нашего возраста.
- Давай приготовим что-нибудь поесть, а?
Зоя пожала плечами.
- Не к спеху. При нем будем готовить, если будет из чего.
- Ты что ж, велела ему продукты добыть?
- Нет, не велела. Но ведь он к одинокой женщине идет, может догадаться, что здесь не разживешься обедом. Я не много денег зарабатываю, а на днях купила серебряные серьги и колечко. В приданое дочке.
- Она у тебя кроха, а ты  уже приданое копишь.
- А что же?  Вырастит девочка, скажет: «Мама, что же ты ничего-ничего для меня не припасла?»  А я что отвечу? Что чужого дядю кормила?
- Резонно, - тряхнула головой Варя. - Давай я картошку почищу. Мясо потом по-быстрому поджарим.
- Мясо? Ты думаешь, что в доме у меня мясо есть?
- Есть. Я принесла.
- У-у, отлично. И поужинаем и развлечемся.
- Чем?
- Да я тут гостю небольшой сюрприз приготовила, тому, который уже двадцать минут как должен прийти.
- Не люблю опаздывающих мужчин, они мне делаются несимпатичными,
- Да, неприятное качество. Вот картошка. Пошарь в холодильнике, может быть из того, что найдешь, что-нибудь построишь к мясу.
Прошел час от назначенного для свидания времени. Картошка уже почти сварилась, пора было и мясо на сковородку класть. И когда посетителя уже никто не ждал, раздался звонок в дверь.
- Пойди ты, - сказала Зоя, - и дай ему по башке сразу. Я его уже видеть не могу.
Варя пошла открывать дверь. Открыла и, загородив собою вход, вопросительно посмотрела на пришедшего. Это был импозантный молодой человек с цветами и свертком в руках. Он был смущен.
- Вам кого? - спокойно спросила Варя.
- Я, собственно, к Зое Владимировне.
- Зоя, - крикнула Варя в глубину квартиры. - Ты час назад ждала кого-то в гости. Посмотри, это не он ли?
- Сейчас, - откликнулась Зоя.
Но она не спешила. Прошла минута. Варя с любопытством рассматривала гостя, гость переминался с ноги на ногу, он чувствовал себя, мягко говоря, неловко.
Но вот Зол неспешно подошли к двери и глянула на пришедшего.
- Да, это он, - и так же неспешно ушла в глубь квартиры.
Гость обескуражено взирал на Варю.
- Ну что, - прокричала Варя, - что с ним делать, впустить или пусть отсюда топает?
- Впусти, пусть раздевается, - ответил откуда-то голос Зои.
- Входите и снимайте плащ, - сказала Варя и распахнула дверь. Оставив гостя с его цветами и свертком в прихожей, ушла на кухню. Зоя резала хлеб.
Подошел гость, поздоровался. Представился Варе. Извинился. Все чин по чину.
- Я могу вам  чем-нибудь помочь? - обратился он к хозяйке.
- Конечно, - откликнулась Зоя, - я покажу вам. - Она взяла его за локоть и увела. - Вот здесь в ванной чистое мокрое белье. Его надо отжать и повесить на балконе.  Я так вам благодарна за предложенную помощь.
Гость слегка опешил, потом засуетился, снял пиджак и поспешил в ванную.
- Ого! - молвила тоже опешившая Варя. - Круто ты с ним.
- А, терять нечего. Пусть дипломат немного спесь собьет. Посмотрим, что в свертке. Хм, водка и вино. Он что же, решил меня споить и сам спиться?
Гость сновал между ванной и балконом. Варя накрывала на стол в комнате, поглядывая на гостя. Она отметила, что гость держится молодцом, хотя и попал в идиотское положение.
Женщины сели за стол, а гость развешивал последние простыни.
- Ну вот, - потирая руки, сказал он, улыбаясь. - Нет ли еще чего-нибудь для меня? В смысле поработать?
- Ну, если вы так любезны, - слегка подумав, кивнула Зоя. - У меня  доме нет мужчины. И мужскую работу я не освоила. А мне просто необходимо починить этот торшер. Инструменты, и детали я вам дам. Он несколько сложной конструкции, но, - она задумчиво оглядела своего поклонника, - я думаю, что такой мужчина, как вы, с этим оправится.
- Но здесь работы минут на сорок... - растерянно сказал гость, глядя на распростертый на ковре торшер.
- Ну, разве это беда? Мы вас ждали больше часа, ничего, еще подождем сорок минут, это такая мелочь - время.
- Прежде чем начать эту работу, - сказал гость, - я хотел бы задать вопрос, позволите?
- Конечно, - великодушно сказала Зоя.
- А ваша маленькая дочь, вероятно, тоже будущая ведьма?
Варя засмеялась и, встав из-за стола, подошла к гостю.
- Ну, Вадим, не злитесь. Бог с ним, с торшером. Сядем за стол, а? Страшно есть хочется. И ваше заграничное вино любопытно попробовать.
Гость упрямо сказал:
- Я все-таки отремонтирую этот проклятый торшер.


Наша женщина отличается от всех женщин мира своей выносливостью. Жизни не так уж легко сбить её с ног. Она приспосабливается, она выживает, закаляясь в борьбе с жизнью.
Не сгибаясь под тяжестью жизненного груза, она осваивает новые специальности, применяя их в быту. Она - повар, прачка, сантехник, швея, маляр и, если нужно, столяр.
На ней держится вся средняя школа, высшая школа, бесплатная медицина, дошкольные учреждения, сельское хозяйство и промышленность.
Нет той сферы деятельности, где бы нельзя было обнаружить женщину. Они опускаются под землю, бурят скважины и летят в Космос.
Гнутся высокие их каблуки под непосильным грузом, а самую её так просто не согнешь. Они не сгибаемы,  наши женщины. Им трудно выбиться наверх:  засасывает быт, а те, что пробились тускнеют в ярком свете мужских созвездий. Там, высоко, мужчинам все дозволено и все возможно. Жизнь женщины отдана под их контроль и зависит от их деятельности, их решений.
Эти годы гласности обнажают суть их управления жизнью. Наше время оказалось временем пустословия. Включите телевизор, и вы в этом убедитесь. Мужчин обуяла страсть к речам и похоть ораторства. «Мельница мелет, а помола не видно», - охарактеризовала деятельность нашей разросшейся верхушки Тамара Колесова.
Газеты пестрят фразами: «планетарное сознание», «моральные императивы в политике», «самореализация», «гражданское самосознание», «личное достоинство», «гарантия прав человека», «внутренняя свобода», «способность испытывать причастность ко всему происходящему», «правозащитное движение», «этичность политики», «глобальная мораль».
Эти и подобные фразы вспучивают жизнь, делая ее объектом манипуляций. Женщин учат плавать методом пинка с лодки. Оказалось, что национальные ценности - просто комплексы, целомудрие, присущее русским освистано, секс хлынул на открытые прилавки, взрослые люди, сталкиваясь с обнаженной тайной любви, учатся не тушеваться и жить как-то, не прикрывая глаза ладошкой. Трем четвертым населения страны предлагается изменить жизнь на существование, остальным отдаться в руки частному капиталу, не нажитому праведным трудом на благо государства, телевизор навязывает людям речи мифысоставляющих  стратегов, нам предлагают жить по ту сторону разума, морали, добра и зла. Рынок монструозен. КПСС деморализована. Армия ослаблена. Моральные ценности опошлены и осмеяны, законами вертит ложь.
Куда спешит страна, подгоняемая кнутом демократов? Непонятно,
Искать справедливости негде и не у кого.
Хочется упасть на колени и  крикнуть словами Волошина: «Господи, вот плоть моя!» и атеистам обратиться к Церкви, как к последнему прибежищу.
Пройдет время и нас настигнет ностальгия по утраченным завоеваниям несовершенного социализма. Будущее украсит его всеми цветами радуги.
Ольга Петровна вспоминала, «то когда-то, лет четырнадцать назад сочиняла сказку просто так, для себя, о том, как женщина-коммунист искала правду. «Где же правда? Далеко. Самолеты туда не летят, корабли туда не идут. Была когда-то дорожка протоптана, да травой заросла, - не поймешь, как она идет. Встала женщина, посох свой сломанный бросила, крикнула, как могла: «Эй, коммунисты! Где правда? В какую сторону мне идти? Как с неправдой бороться?»
Тихо кругом, спят вечным сном старые коммунары, не отвечают. Собралась она с силами, снова крикнула:
- Эй, коммунисты, не знаете ли, где правда?
- Тише ты, - отвечает ей кто-то, - не будоражь злую силу, зашевелится. Не дадут тебе двигаться, уничтожат. Живи, как знаешь, нас не тронь.
- Эй, - крикнула она в третий раз, - очнитесь! Я же правду хочу найти!
- Ты что разоралась? - вырос как из-под земли один. Говорит: - Я коммунист. Какую тебе еще правду надо? Что ты не видишь, что неправда по правде живет, работу заворачивает-поворачивает, мощнеет, матереет.  Какую-такую тебе правду надо? Каких-таких коммунистов надо? Все мы коммунисты, партийные-беспартийные, одну правду гнем. Заткнулась бы ты, баба глупая, неразумная.
Смотрит она, а он не один. Тут и другие стоят, усмехаются-издеваются.
- Иди туда, не знаю куда, поищи то, не знаю что!
Села она и заплакала. А неправые засмеялись, хохот как гром покатился. Сверкнуло что-то и упала она без памяти. Очнулась от топота. Говорит ей кто-то:
- Тихо лежи, будто мертвая, а мы в подполье сидим, коммунисты мы. Дуб не вечный, корни подгниют, сундук упадет, разобьется, заяц выскочит, тоже вечно скакать не будет, утка вылетит, яйцо выронит, яйцо разобьется, правда сама дорогу найдет, силы наберет, взматереет. Тут и мы, либо дети наши, либо правнуки из подполья выйдут, заживут, как надо. А ты живи, как получается, о детях своих позаботься, пусть правду ждут,
Прошли годы. Выскочила из сундука правда, да не одна, много их, всяких правд. Пошла косить всех правых и неправых.. Больше всех тем, что в подполье сидели, досталось. А неправда по новой правде живет, заворачивает-наворачивает. Она ни при какой правде не пропадет».
Вздохнула Ольга Петровна.


Утром 19 августа раздался телефонный звонок. Ольга глянула на часы: половина девятого. В телефонной трубке отчаянно бился голос:
- Ольга, Горбачева сбросили, он заперт в даче на Форосе, а военные взяли власть. Образовался чрезвычайный комитет, что-то вроде хунты. Радио об этом передает каждые половину часа, - звонила, сослуживица.
Ольга растерялась. Военные у власти - это всегда опасно. Включила телевизор. Ни звука, ни изображения.
Включила на кухне обычно выключенный репродуктор. Села на стул возле холодильника, оперлась на него. Сидела. Ни о чем не думала. Ждала вестей.
Закончилась музыкальная пауза, послышался убитый голос комментатора. Передали и о болезни президента («Естественно, мнимой», - думала Ольга) и о чрезвычайном положении.
Выключила радио. Встала, надела фартук, занялась домашними делами.
«Чем это грозит моей семье? - думала она, - семье ничем. Муж всегда будет с теми, кто победит. В школе нет ни пионеров, ни октябрят. Если будут, не страшно, ничем это ни ей, ни знакомым не навредило. «Взвейтесь кострами синие ночи!  Мы пионеры, дети рабочих!»  И - нет пионеров, только дети рабочих. Новая, еще не взявшая власть, власть обещала бесплатные школы и медицину. Демократы этого не обещают. Они обещают свободу. Она не чувствовала себя несвободной. Жила как позволяли средства, одевалась-обувалась как деньги позволяли. И выглядела не хуже других.
Станет ли Россия независимой от Запада («Запад нам поможет»)? Западу нужны наши недра и дешевая рабсила. Выжить? Это не вопрос. Врачи нужны всем, при любой власти. Хотелось немного покоя. Ольга чувствовала себя выработанной шахтой, из которой все выгребли, вырубили, но никак не угомонятся, все еще пытаются что-то наскрести. Сколько же сил отдано работе, партии, семье...
Где-то около двенадцати дня Ольга вышла за хлебом. По улице к центру Москвы шли танки, очень много танков.
Кое-кто стоял, смотрел, кто-то шел по тротуару, не глядя на машины, люди шмыгали по магазинам в напрасной надежде купить чего-нибудь по государственной цене.
Она вернулась домой. Готовили обед. В открытые окна тянуло прохладой. Фтизиатры любят свежий прохладный воздух и в их кабинетах всегда зябко. Почему у них такое расположение к сквознякам, наукой не доказано. А они и дома любят все открывать, чтоб ветерком обдувало.
Ольга нервничала и дважды обожглась. Включила радиоприемник. Земной шар осуждал и ждал. Акции на биржах падали, поставки в Союз были под вопросом. Что ж, сам этот день стал большим вопросом.
Периодически кто-нибудь звонил по телефону. Одни были спокойны, другие настроены философски. Радующихся не было.
Вечером во «Времени» передали постановление Чрезвычайного Комитета, показали что кто-то строят баррикады, а президент России в некоторой растерянности бросает с танка листовки в толпу.
На следующий день обнаружилось, что толпа с подсказки телевизора направилась туда, куда нужно, и монолитом встала вокруг так называемого «белого дома» российского правительства.
Зашла соседка, рассказала о том, какой был днем грандиозный митинг, как говорил любимец толпы Ельцин, как говорила любимица, определенной части людей Боннер.
- О, она сказала, что, мол, вы для них были быдлом и останетесь! У Ольги на кухне сидела Варя Пажетнева, забежавшая, как она сказала, на огонек, а на самом деле глянуть, как дела у Ольги Петровны.
- Ты была когда-нибудь быдлом, Варя? - спросила её внешне невозмутимая Ольга.
- Не приходилось. Я как-то привыкла к тому, что я человек уважающий себя и других.  А вы, Ольга Петровна?
- Да и мне пока не приходилось им стать, а я уже пятый десяток разменяла. А ты, Татьяна? - спросила она соседку.
- Я так о себе не думала, а они нас за быдло держали.
- Кто? - спросила Варя.
- Ну тот, кто нами правил, коммунисты. Их просто надо уничтожать.
- Значит, я тебя считала быдлом? А ты ко мне каждый вечер в квартиру заглядываешь. Ты так ко мне привыкла, что не замечаешь, что я коммунист. И представь себе: двадцать лет им являюсь.- Никого не убила, не оскорбила, не перешла никому дорогу, не соврала, не сподличала, не урвала кусок у голодного. Я - коммунист. И таких, как я, много. Ты пришла сегодня сказать, что меня убить пора. Почему же у тебя в руках топора нет? Иди-ка ты отсюда, ищи сочувствующих твоей банде на митингах. Давай, топай отсюда.
Она открыла дверь. Соседка вышла с гордо поднятой головой.
На следующий день ушли танки, на улицах ликовали: победил Ельцин!  Победила демократия! Ура.
Застрелился главный кегебешник. Забоялся мести героев.
Варя снова сидела на кухне у Ольги Яхновской. Пришла и Тамара Колесова. Настроение праздничным что-то не было. На душе было погано.
- Что такое демократия? Исследуем вопрос, - сказала Тамара. Открыли увесистый философский словарь в коричневом коленкоровом переплете.
- Демократия - одна из форм политической, государственной власти, для которой характерно участие граждан в управлении, их равенство перед законом, наличие определенных прав и свобод личности, - читала Ольга. Что мы и видим сейчас по телевизору и на улицах. Власть толпы, - говорила Тамара.
- Нет, - возразила Варя,- нет, власть над толпой. Они, эти люди все, что, под гипнозом?
- Нет, - вздохнула Ольга. - Я увидела, как много глупых людей и как много подлецов. Раньше мне казалось, что их меньше.
- Ольга, - вскричала Тамара, - у них на лицах были маски порядочных людей, а сейчас эти маски им не нужны. Сейчас прилично распоясаться и кричать гадости в микрофон. Посмотри,- она ткнула пальцем в светящийся экран маленького телевизора - Вот один, запрещает компартию, а другой неуверенно возражает. Вот увидишь, завтра он скажет, что партию распускает. Он стал просто шестеркой Ельцина! Если что-то можно сделать не так как надо, так наш президент только так и делает! Увидишь, завтра они запретят компартию, послезавтра развалят Союз, а там и Горбачев не у дел.
- Видишь ли, Тамара, решить, распустить ли партию или нет, решает не генсек, а съезд партии...
- Ольга, ты не глупая, но, зная так людей, как ты, странно быть наивной. Свобод, о которых так кричат демократы, здесь нет. Здесь торжествует произвол. Только что ты слышала прочтение «документа», где написано: «крутил-крутил, но признал», «вилял - вилял, но согласился» и эту белибердень хотели в " Известия " дать как основу для осуждения министров. Они что, присягу Горбачеву или Ельцину давали? Опять «за генеральную линию» не знамо чьей партии? За что их судить?
- Да, Тамара Александровна права, так как она говорит, так и будет. Что там еще в словаре о  демократии? - сказала Варя.
- История не знает демократий вообще, существует лишь конкретные форты демократий, содержание которых зависит от строя. В классовом обществе она является открытой или завуалированной диктатурой господствующего класса и используется в его интересах.
- Какой же у нас будет «господствующий класс»? - задумчиво произнесла Варя.
- Класс подонков, - ответила Тамара. Они посидели молча, наблюдая шабаш на экране телевизора.
- А как в вашу партию вступить, Ольга Петровна? - спросила Варя.
- Как ты в нее вступишь, если ее не будет? - удивилась Тамара.
- Коммунисты это все-таки не те люди, что пугаются росчерка пера, - возразила Варя, - кто-то уйдет, а кто-то и останется. Я и буду с ними. Рекомендацию дадите? - опять обратилась она к Ольге. Ольга кивнула, вздохнула. Вспомнила свою старую сказочку о коммунистах в подполье, что ждут, когда Правда сама дорогу найдет, А пока надо думать, что делать, чтоб молодые парикмахерши не сожалели о том, что в сорок первом их деды не сдались сразу, а пятнадцатилетние девочки не обмеряли на переменах в школе свои незрелые формы и не мечтали уехать из Отчизны, чтоб стать дорогими проститутками.
Что же будет с населением, чью страну собираются продать загранице по бросовой цене?


Софья Викентьевна в милом домашнем платьице сидела в холле психиатрической больницы. Это был не тот дурдом, которого мы все так боимся. Никаких решеток на окнах, в палатах цветы, в столовой холодильник с припасами, у женщин в соседней палате магнитофон, книг в библиотеке огромный выбор, кино два раза в неделю, порой даже актеры приезжают. Ножи и ножницы, правда запрещены, а вязать можно по утрам под присмотром трудовика. Трудотерапия не тягостна, можно делать, можно не делать, от них маникюру на её тоненьких пальчиках убытка нет.
Муж не часто, но навещает, телефон в отделений есть, только вот не разрешают звонить по телефону, А кому звонить? С кем разговаривать? С женами друзей мужа? После событий, происшедших на даче, похоже, жены друзей мужа ей больше не подруги.
Ничего, выйдет отсюда, дадут вторую, а то и первую группу инвалидности, работать, как и мечталось, больше не придется, государство о ней позаботится.
Да и на лбу у нее не написано, что в психбольнице лежала, завяжет новые знакомства, будет в гости ходить, собаку заведет, чтоб был кто-то, кто ее любит, собака - беспроигрышный вариант. Выйдет из больницы и пойдет жизнь, как прежде. Она, жизнь, большая, всему в ней место есть.
Вот только без новостей плохо. Знать, у кого что и как - это ее хобби, а если точнее - стержень жизни. Можно это обсасывать, обмусоливать, строить прогнозы: а что из этой ситуации будет вытекать, какие могут быть варианты?
Пока приходится заменять жизнь на существование. Но существование здесь не сравнимо с жизнью в тюрьме. Тюрьма - это страшно, очень страшно, А здесь можно быть и год, если нужно. Интересно, что там в истории болезни пишут? Так ли, как обмолвились, что у нее имеются навязчивые, бредовые идеи: одна та, что у неё много лет назад был ребенок, которого она оставила в роддоме, а на самом деле ребенок умер, а другая та, что она считает себя убийцей.


В холле первого этажа щелкнув, остановился лифт. В тот момент, когда Варя уже готова была нажать кнопку своего этажа, от входной двери раздался крик:
- Не уезжайте, пожалуйста, подождите минутку! - в кабину лифта вскочила женщина лет сорока пяти, нагруженная тяжелыми сумками.
- Фу-ух! - она перевела дух. - Девятый этаж, пожалуйста. - А, это ты, Варя! Тебя мне сам бог послал, нужен твой совет, очень нужен. - Она поставили сумки на пол лифта, схватила Варю за руку и умоляюще говорила: - Выдели мне для разговора минут пятнадцать, а?
- Ну, о чем речь! А что случилось?
Лифт открылся на девятом этаже. Женщина ткнула пальцем кнопку Вариного этажа, потом безнадежно махнула рукой.
- Муж, скотина, пьет. Просто нет сил это выносить. Они вышли на шестнадцатом этаже, Варя открыла дверь.
На кухне, пристроив на краешек стола сумки, рухнув на стул, соседка расплакалась. И долго сидела, вытирая быстро текущие по щекам слезы тыльной стороной руки.
Успокоившись немного, поведала, что муж вступил в строительный кооператив, стал прилично зарабатывать, приоделись, надеялись "Запорожец" на машину поменять. Но редкие выпивки сменились частыми, а теперь пьет по-черному, каждый вечер, а утром опохмелка. И как хорошо было придумал Горбачев, что вел борьбу с алкоголем, но вот его обвинили, что, мол, этим экономику подорвал. А какая может быть экономика, если мужики вкрутую пьют, а баба на производстве гнется, да еще еду добывает и пьянь эту терпит. Рюмочные открыли, продажу водки по ночам сделали. Просто конец света, весь русский генофонд сгубили, муж не муж, а кривая оглобля.
- Вчера его ругала, а он своим гадким языком говорит: «Что, нарываешься? Зубы тебе жмут или два глаза роскошь?»  Того и гляди, что на старости лет инвалидом сделает. Детей стыжусь. Посоветуй, как от водки отучить
Она сидела, сутулившись, безнадежно вверив свой взгляд в белый кафель Вариной кухни.
Варя вздохнула.
- Есть, конечно, некоторая надежда. Только все будет зависеть от вашей настойчивости и силы воли.
Соседка встрепенулась.
- Если надежда есть, то надо дело делать.
- Выпишу вам рецепт на трихопол.  Давать в пищу три раза в день по таблетке. - Варя выдвинула ящик стола, достала рецептурный бланк со своей печатью, заполнила его.
- И это средство нас избавит от ужаса?
- Конечно, это не «торпеда», как говорят больные, но при настойчивости можно добиться результатов.
- И это как работает? Его будет рвать?
- Все не так просто. Лекарство надо добавлять в пищу, знать об этом он не должен. Но если в течение дня выпьет спиртное, у него появится либо рвота, либо сильный зуд кожи, покраснение. Если вы настойчиво в каждую его еду будете класть растолченную таблетку, после каждой выпивки его будет рвать, он будет краснеть и чесаться.
- А если он будет чесаться и пить? И что тогда?
- Он рано или поздно поймет, что все это появляется только после водки. Лекарство нужно давать долго, чтоб охоту на спиртное отбить.
- Я это сделаю. Пусть чешется, пес с ним.
- Не проговоритесь, что даете ему лекарство. И в семье пусть этого никто не знает. Кладите его в суп, чай, кофе. Оно безвкусно.
- Он обедает вне дома.
- Утром в кашу две таблетки.
- Ладно, поборемся. Спасибо, Варенька.
- Лекарство надо давать целый год. Для организма это безвредно.
- Год так год. Наберусь терпения. Я в долгу у тебя не останусь.
Варя отмахнулась.
- Оставим это. - Она поднялась. - До свиданья Раиса Михайловна, извините, у меня дела.
- Да, да ухожу. Спасибо тебе. - Соседка схватила рецепт, сумки и, окрыленная надеждами, вышла из квартиры.


После ночного дежурства Ольга Петровна пришла домой рано, встретила детей, вернувшихся из школы, накормила их, вздохнула, увидев, что старший сын чем-то расстроен. Да не выпали на его долю школьные радости. И опять что-то, наверное, произошло. И опять ее будет терзать школа, как и всех остальных родителей тридцати учеников класса.
Вечером позвонила по телефону одна из мам и сказала, что родители написали письмо в Гороно Москвы. Сегодня в восемь вечера все собираются в одной из квартир, обсудят это письмо. Ольга обещала быть,
Собрались в небольшой квартирке на высоком этаже. Мамы были взвинчены и крикливы. Попросив тишины, мать Вити Лаптева зачитала письмо,
«Уважаемый директор Гороно! Пишет вам группа родителей, дети которых учатся в пятом классе №-ской школы.
Мы обеспокоены ситуацией, которая сложилась. Пять лет назад мы доверили педагогическому коллективу школы своих детей, а сегодня нам приходится сказать: «Товарищи педагоги, мы  вам не доверяем больше».
В классе произошло ЧП. Родители считают, что ЧП не было, а есть извращение фактов. Педагоги школы вместе с директором утверждают, что наши дети подонки, подлецы и садисты, что они изощренно издеваются над учеником Резниковым. Нам доказывают, что мы старательно взращиваем антисемитов, готовим их к зверской расправе. Мы же утверждаем, что его родители, и он систематически внушают детям и педагогам, что их ребенок не такой как все, и на голову выше всех. Педагоги же сознательно обостряют отношения. Этот мальчик легко может унизить любого одноклассника, соврать, сказать что-то оскорбительное по поводу родителей соучеников.
Как ответить двенадцатилетнему подростку на оскорбление? Как поступить? Как оскорбленному при всех, держаться перед классом? Как понять педагога, который говорит родителям, что он может легко отомстить своему ученику так, что официально его не уличишь в мести?
Пять лет уходят наши дети в школу в восемь утра и находятся там до восемнадцати часов. Что они там делают? Нам говорят, что мы понятия не имеем, какие дети вне дома.
Кто их делает такими, как нам их представляют?
После уроков детей оставляют на обязательные «факультативы», где их спрашивают урок и ставят оценки в классный журнал.
Разве теперь учитель не обязан дать максимум знаний в минимум отведенного времени? Задержание детей в школе до ночи объяснимо: учителя получают дополнительную плату за эти «факультативы» и на них должны собрать определенное число учеников. Уроки школьникам приходится учить поздними вечерами, что не может не сказаться на их знаниях и усложняет жизнь детей. Но у многих из них кроме школьных дел есть и другие заботы и увлечения, а подчас и работа: мы хотим, чтобы наши дети были не только средне образованы в очень средней школе, но выросли здоровыми и всесторонне развитыми. А мы имеем унылых, посредственных учеников.
Нам говорят, что они лентяи, а нам кажется, что виновата система педагогического воспитания, уравниловка, необъективность и, вместо системы поощрения система наказания.
Мы, родители, зашли в тупик, не зная, как помочь детям, а в помощи они нуждаются».
Помолчали. Одна из мам сказала: - Письмо вернется в школу для обсуждения. Не кажется ли Вам, что после него мы должны немедленно перевести всех детей из этого класса в другие школы? Нам не простят этого письма, а месть опять падет на головы детей.
- Это вполне понятно, - отозвалась другая женщина, - готовя это письмо нужно быть готовыми к побегу.
- А мы уже решили уйти, не ожидая новых неприятностей, уже и школу нашли, - сказала третья мама.
Задвигались, заговорили рядом: отсылать письмо или нет, может быть не тратить нервы, а просто сразу убежать из этой школы.
Решили и письмо отправить и всем классом уйти, разбежаться по другим школам, благо их в Москве много.


Осталось в воспоминаниях душное тревожное лето, наступила и исплакалась осень, выпал скудный, едва прикрывающий заледенелую землю, снежок.
Ольга Петровна все еще никак не могла собраться с духом подать развод, со дня на день отодвигая начало этого неприятного дела.
Сегодня вечером младший сын второклассник Витя в разговоре употребил матерное слово сложной конструкции с уменьшительным суффиксом.
Ольга несколько опешила, но придя в себя, притянула мальчика и спросила:
- Откуда у тебя такое слово появилось?
- Наша учительница часто так нас называет.
- Это плохое слово.
- А я думал, ничего особенного.
- А еще такие слова, что дома ты не слышал, в ее разговорной речи есть?               
- Ну, она, Трефилова, всегда после большой перемены, когда мы завтракаем спрашивает: «Ну, что, набил свой требух?»
- Еще есть? Сын, помявшись, сказал еще с десяток слов.
- Сам-то знаешь, что эти слова плохие?
- Знаю.
- Я тебя очень попрошу никогда не употреблять слов, которых дома ты не слышишь. Я надеялась, что твоя учительница не очень глупая, а теперь вижу, что глупая. Это ты знай и будь осторожен, этому у нее не учись, хорошо?
- Хорошо, мама.
- Ну, иди и будь умницей. Зазвонил телефон. Ольга Петровна сняла трубку.
- Да, слушаю Вас.
- Ольга, ты одна дома? Сергея нет? - звонил муж сестры мужа.
- Сергея нет, но мальчики дома.
- На днях я был свидетелем страшного заговора. Возьми себя в руки и слушай.
- Держу себя в руках и слушаю, говори.
- Родители Яхновские обсуждали ситуацию, которая сложилась в связи с твоим разговором с Сергеем о разводе. Это правда, что ты этого хочешь, развода то есть?
- Да, собираюсь подать заявление, я его предупредила.
-  Они говорили с Сергеем, меня не стеснялись. Они не понимают, что мои симпатии на твоей стороне. В этой семье я в таком же идиотском положении, как и ты.
- Знаю твои проблемы. Не тяни, что же они решили в этом маленьком ЦК?
- Они говорили о  тебе так, будто ты сошла с ума, с уверенностью. Они решили, правда,  пока тебя не трогать, но как только ты подашь заявление, упрятать  тебя в сумасшедший дом.
- О-о-о!
- Вот так. Обсуждали, как лучше это дельце обделать. Думают, что подъедет «скорая» с санитарами и увезут тебя по заявлению мужа о твоей психической болезни. Ты понимаешь, что им сделать это легко.
-Да, это сделать просто.
- Больница будет вне Москвы, чтоб тебя абсолютно изолировать и на долго, на основании болезни отобрать у тебя детей, разделить квартиру, а сыну найти другую жену, своего, то есть их круга.  Ясно?
- Ясно.
- Что же ты будешь делать теперь?
- Не знаю.
- Я очень, очень за тебя боюсь.
- Я тоже. Он сказал, что будет поступать со мною так, как сочтет нужным.
- Все, я тебя предупредил. В разговорах на меня не ссылайся. - Он замялся, - видишь ли, это опасно для меня.
- Да, конечно. Не волнуйся. Буду думать. Но это действительно очень странно.
- Я сам в лихорадке уже три дня. Ой, извини, кажется, жена пришла, а мне запрещено тебе звонить, Я тебя очень уважаю, но не знаю, как ты одна сможешь с ними бороться. Все. Извини.
Ольга Петровна положила  телефонную трубку на рычаг и села на стул, бессильно уронив руки. Она предчувствовала, что ее борьба за место в жизни без Яхновского будет трудной, но рассчитывала на честную борьбу. Она наивна, Яхновским естественно наказать за бунт как можно жестче.
Психиатрическая больница... конечно рядовая. Там слово академика и профессоров Яхновских закон. Никто не усомнится в их рассказах о ее «странном» поведении. Наворотят что угодно и им поверят. Ей же не зачем пытаться реабилитировать себя. Там каждое слово истолковывается в пользу болезни.
Что ж, от развода она не откажется. Теперь тем более. Она не позволит себя запугивать и не позволит издеваться над собой. Конечно, на этот бунт они ответят реакцией. Выполнить угрозы для них естественно и просто. Обидели их, обидели их сына. Обидчицу наказать. Я только так. Без сомнений, без компромиссов. Писать об этом? Куда? В журналы? В газеты? Во-первых, газет много, болтовни много, никого их голос не волнует, во-вторых, жена из психушки, больная, неполноценная. Мужу только посочувствуют. Детей отобрать - раз плюнуть. У шизофренички отнять детей - это никого нисколечко не затруднит. Дети должны жить со здоровыми, а не с психбольными. Прописки не лишат. И то ладно. Квартиру разменяют. Сунут в коммуналку. Наплевать, не привыкать к коммуналке. К больным, лечить, не допустят. Это точно. Бить, так уж до смерти. Она не будет врачом. Шизофреники до работы с больными не допускаются. Вот это - кошмар. За детей можно побороться, подрастут, может быть сами разберутся. Разберутся? Яхновские умеют употреблять свое влияние. Небольших ее детей могут купить с потрохами, дети доверчивы. Их убедят в правде Яхновских.
Что же делать? Специальность, добытая с таким трудом, дети. Все летит в тартарары. Так. С этим всем ей не справиться. Нет. Не справиться. Они сильнее. В их руках влияние и деньги. Она - рядовой член общества, они нет. Прислушиваться будут к их мнению, не к ней. Тем более, после ее «лечения» в психбольнице. Это конец жизни. Нет, не конец. Уборщицей. Но не с ними, без них. Надо думать. Долго и много думать. Надо успокоиться. Все взвесить. Думать, как найти щель, изъян в их действиях. О-о-о... Она застонала и обхватила голову руками. Не заплакала. Не до того. Есть время думать, пока не подан иск о разводе.
Думать и действовать.
Она бродила из комнаты в комнату как потерянная, Вот квартира, в которую все добыто ею и сделано ее руками. Ее тоже не будет. А она так любила, обихаживала. Теперь любить не надо. Надо отвыкать.
Дети... Она зашла в их комнату, спросила:
- Можно я с вами посижу?
 Ребята делали уроки. Ольга им не мешала, только смотрела с тоской. Кого из них вырастят? Таких же как Яхновские? Или хуже? Сейчас жизнь такая трудная, в ней так много скользких путей, в ней почти невозможно остаться порядочным человеком. С детьми придется расстаться надолго, может быть навсегда. Но детей она вернет. Вернет.
Она ушла в другую комнату, где теперь спала. Рухнула на раскладное кресло. Лежала тихо, закрыв глаза. Думать не хотелось, пока все равно ничего не придумать. Без психбольницы можно бороться, после нее бессмысленно. Хм. Психиатрия. Придала же она забот Яхновским. Почему бы ее не отравить? Ничего удивительного, больна, не уравновешена, с психикой не все в порядке. Сама отравилась, подумаешь, дела. Никто б и не разбирался даже.
Звонок в прихожей застал ее врасплох. Кто-то из детей бросился открывать дверь.
- Папа пришел! Ура! С цветами! Мама, мама, иди скорее!
Ольга поднялась, с трудом двигая ставшими ватными ногами.
- Это тебе, дорогая, - широко улыбаясь, говорил Сергей Исидорович.
Ольга положила руки ему на плечи, посмотрела в глаза. Глаза сияли невинностью.
- Эти цветы положишь мне на гроб. А пока не траться.
Повернулась и прошла на кухню, Сергей Исидорович шел следом.
- Почему такие мрачные шутки? Что случилось? - голос его был участлив и мягок.
Ольга пожала плечами.
- Пока ничего особенного не случилось.
Яхновский оглядел кухню. Взгляд задержался на брошенной на стол упаковка тазепама.
- Ты стала пить таблетки?
- Я давно их пью, целое десятилетие. Она поставила на стол застеленный синей скатертью с выработкой, столовке прибора, салат, мясное, поставила на плиту чайник, позвала детей.
Сунула букет в мусорное ведро, помыла руки.
- Ешьте втроем, я не буду. Ешьте, умывайтесь, и по кроватям. Я неважно себя чувствую и ухожу к себе - она повернулась, чтобы выйти.
- Что все-таки случилось? - сказал, усаживаясь за стол Яхновский. Это был просто риторический вопрос, так для сотрясения воздуха.
Ольга промолчала.
Закрыв дверь в свою комнату, долго смотрела на себя в зеркало. У белокурой черноглазой женщины в зеркале метался в глазах испуг. Ольга расстроилась. Медленно разделась, легла в свое раздвижное кресло. Нельзя, чтобы лицо ее выдавало. Однако сегодня, сейчас в разговоре с мужем она допустила три ошибки. Первая - это мрачная шутка по поводу гроба. Вторая - таблетки на столе. Бессонница, а может быть наркомания? Третья ошибка - она заявила о своем нездоровье. Есть в четвертая ошибка - она не стала ужинать.
За эти мгновения она сделала все, чтоб оправдать ее помещение в больницу, а именно: угнетенность, плохое самочувствие, ничем не оправданный отказ от пищи, разговор о каком-то гробе. Этого достаточно, чтоб вызвать спецперевозку.
Каждый свой поступок она должна поставить под контроль. Иначе  такого могут о ней порассказать психиатрам! Она не прислушивалась к тому, что происходит на кухне.
Таблетка снотворного начала действовать. Ольга уснула.
Под утро ей приснился сон, будто ворона расклевывает яйцо, в котором сидит живой птенец. Ворона своим тяжелым клювом долбила и долбила яйцо и птенца, заглатывая кровавые мягкие ошметки.
Проснулась Ольга опустошенной и измученной. Мир, который был вокруг  нее, был шаток, хрупок и несправедлив.


Приближался Новый год. Ожидались новые, скорее всего еще более насущные, более острые и, как уже привыкли, трудно разрешимые проблемы.
Люди сновали по улицам, пытаясь приобрести подарки родным и любимым, стояли в очередях за продуктами, не рассчитывая на успех.
Цены на все так подскочили, что женщинам приходилось напрягать свою фантазию, чтоб из минимума продуктов приготовить максимально приличный стол, и они только себе диву давались.
Вместо шампанских и сухих вин к столу готовилась водка с разными  добавками из трав и ягод. Водкой правители страну обеспечили, а товары можно достать по бешеным спекулятивным ценам, благо спекуляция теперь не наказывалась, а поощрялась и звалась «бизнесом». Товаром становилось все. Покупалось и продавалось все: вещи, тело, мораль, идеология, знания, здоровье, помощь.
Укрепляли свои бастионы «теневики», кичась своими миллионами.  Ложь вертела законами.
Варя спешила в магазин «Обувь» на углу улиц Кржижановского и Профсоюзной. В середине сквера на мокром снегу склонившись (друг к другу, подперев друг друга своими худыми, узкими, иззябшими плечами, стояли две ветхие старушки. Как-то они забрели на заснеженный газон и встали там кошмарным укором действительности.
Варя остановилась в сторонке и смотрела на них. Обе были в старомодных шляпах, надетых на темные платки, как у боярышень прошлых веков. Старенькая пальтишки, кое-где подштопанные, с вытертыми меховыми воротничками висели на них, как на вешалках.  Было  видно, что пальто им тяжелы, как и их бренные, тщедушные тела.
Кривые цепочки неверных шагов на снегу показывали их путь, кончаясь у их дрожащих ног на газоне.
Варя подошла к ним.
- Здравствуйте. Не могла ли я вам помочь?
- Знаете, моя дорогая, - сказала, задыхаясь одна старушка, - мы не нуждаемся в помощи. Ведь нас двое. А сейчас мы отдыхаем. Шли вон в тот магазин, - она подбородком попыталась показать куда. - Хотели срезать угол по гипотенузе, путь сократить. И вот отдыхаем. А Вы идите, идите. Мы сами.
- И все-таки я хочу вам помочь. Настоятельно прошу вас, не откажите в любезности, обопритесь на меня и через минуту мы вместе продолжим этот путь. Мы зайдем в магазин, и я куплю вам все необходимое,
- Не хотелось бы  Вас обременять,- промолвила вторая старушка, - но если Вы так настаиваете, было бы глупо отказываться.
Варя взяла одну и другую под руки и подумала, что ей просто было бы их пронести подмышкой до магазина. Старушки были такие маленькие, такие тощенькие, просто два скелетика в болтающихся на них не очень теплых пальтишках.
Варя купила в овощном магазине овощи, постояв по очередям, а старушки терпеливо ждали у подоконника, куда Варя их прислонила.
После всех нехитрых покупок Варя довела их до дома, а узнав, что они живут на третьем этаже, помогла донести сумки до самой двери квартиры.
В квартиру войти она побоялась, думая, что увидит убогость, нищету и запущенность. Ей не хотелось смущать их тем, что она станет свидетелем их грустной жизни.
Отказавшись от чая, и оставив старушек на пороге их квартиры, Варя побежала прочь, забыв об обувном магазине и своих проблемах.
Подъехав на троллейбусе к дому,  Варя поднялась на шестнадцатый этаж, вскочила в свою квартиру и рванула ручку холодильника.
Быстро стала вынимать из него все, что в нем хранилось, а там было не так уж много: две банки лосося, мясной фарш, банка компота из слив, масло,  яйца. Потом стала рыться в запасах крупы, нашла гречу, пшено, пачку готового песочного торта, две пачки индийского чая, две шоколадки и сунула это в сумку. Уже на выходе из квартиры, вспомнив о чем-то, бросила сумку и стала рыться в столе, где лежали лекарства. Отобрала сердечные, от повышенного артериального давления, упаковку слабительного, упаковку снотворного, тоже бросила это в сумку и побежала, вновь на улицу Профсоюзную, к двум древним старушкам.
Когда она позвонила в дверь квартиры, долго никто не открывал, потом к двери приблизились шаркающие шаги и послышалось постукивание палкой по паркету. Замок щелкнул, дверь открылась.
- Вы не опасаетесь открывать дверь так, без вопросов?
- Ну, если б кто-то пришел нас убить, мы бы даже обрадовались, - сказала женщина,  которая будто бы помоложе.
- Я  все-таки решила попить вашего чая, - улыбнулась Варя.
- Милости просим, проходите,- старушка посторонилась, пропуская Варю.
Варя вошла в темный  коридор и остановилась.
- Раздевайтесь.  Я сейчас включу свет. Вешалка вот здесь. Обувь на домашние туфли смените?
- Конечно! Ведь я намерена провести у вас часа два. Не  прогоните?
Держась за стены, в поле зрения Вари возникла вторая женщина. Варя  сняла пальто, переобулась в потертые в заштопанные шлепанцы и спросила:
-  Можно мне пройти на кухню?
-   Мы обедаем в комнате...
-  Но мне необходимо зайти на кухню, - возразила Варя.
Обе старушки удивились, но ничего не сказали. Только та, что открывала деверь, показала палкой куда идти.
Кухня была крошечной, все вещи стояли в ней рационально, так, чтоб не приходилось шаркать взад-вперед, все находилось под рукой.
Мебель была  ветхой, но бросалась в глава чистота и казалось удивительным, что ее могут поддерживать две такие старенькие и нездоровые женщины, передвигавшиеся даже по комнате с помощью палки.
Варя вытаскивала из сумки и ставила на стол все, что в ней было. Старушки слабо протестовали. Одна из них сказала:
-  Но, девушка, мы ведь не сможем с Вами расплатиться.
-  Не страшно, - сказала Варя, обернувшись к ним,- Это мой новогодний подарок, только и всего.
- Но, милая, - сказала одна из старушек, одетая я темно-синее шерстяное платье, - мы ведь не знаем даже, кто Вы?
-  Это поправимо,  извините,  что я сразу вам не представилась. Зовут меня Варей. Я – врач. Сейчас я напишу вам свой телефон и возьму Ваш. Даже если вы будете возражать, я стану вам звонить и заходить.
-  Я - Мария Ивановна,- сказала женщина в синем платье, - а это моя золовка  Валентина Алексеевна. -   Женщина с палкой, одетая в серую вязаную, аккуратно починенную кофту, слегка поклонилась.
- Мне очень приятно с вами познакомиться, - ответила Варя.
- Пойдемте в комнату. Чай у нас на столе, а деликатесов нет, уж не обессудьте.
Варя вошла в комнату и остановилась. В  комнате с эркером одну стену занимали полки с книгами. На тумбочке стоял телевизор с маленьким экраном. Стол, стулья, буфет, шкаф - все это было основательным,  прочно занимая места в квартире. На столе  сидела роскошная, чистенькая, но как и все матерчатые веши, потертая баба, прикрывавшая чайник.  Чайные чашки, сахарница, столовые приборы были очень красивы, на  них хотелось смотреть,  но брать в руки было страшновато как-то.
-  О,  - выдохнула   Варя, - какая необычная комната! Как у вас красиво!
Варя подошла к столу и потянулась к нежно-сиреневому абажуру с кистями, висящему над ним.
Абажур висел так низко, что освещал только стол и красивые предметы на нем, а лица сидящих за столом должны были быть в тени.
Гардины на окнах эркера тоже были сиреневыми и тоже с кистями.
На полу под окнами стояли вазоны с цветами и казалось, что там крошечный зимний   сад.
Варя отодвинула высокий стул и села, удивляясь его надежности.
На стол перед   Варей   была  поставлена тонкая изящная чашка, и дрожащие искривленные болезнями руки через серебряное ситечко налили чай.


 Было уже семь вечера тридцать первого  декабря, когда в квартиру   Яхновских стали стекаться гости.
 Пришел Павел Иванович Дёмин, за ним Григорий Алексеевич Белых. Сегодняшним вечером  они были в одиночестве, поэтому их пригласили встречать Новый год.
Поцеловав хозяйке руку, они прошли в комнату.
В углу большой гостиной стояла высокая елка,  благоухая лесом. Возле нее суетились младшие Яхновские, пристраивая под елкой плюшевых зайца, мишку, обезьяну и еще какого-то зверя, назвать которого было затруднительно.
Гости выпили по рюмке водки и ждали хозяина, который отмечал праздник где-то с нужными людьми.  Сидя за овальным дубовым столом, они ели и поглядывали на экран небольшого японского телевизора, где Шварценеггер играл советского милиционера, прибывшего в Штаты для поимки и переправления в Союз опасного рецидивиста, неизвестно как очутившегося в Америке. «Чем вы снимаете стресс?» Спрашивал его  американский коллега. «Водкой», - отвечал по-русски Шварценеггер.
Открылась дверь в квартиру, и ввалился заснеженный, как елка, Яхновский. Он был нетрезв, весел и шумлив.
- Каким должен   быть настоящий мужчина?- спрашивал он и тут же отвечал себе,- он должен быть отлично выбрит и слегка пьян.
- Нет! - закричал Павел,- он должен быть свиреп, вонюч и волосат!
Яхновский вручил детям подарки. Они с восторгом принялись разворачивать свертки.
- Как хорошо, что вы пришли, как здорово! - говорил хозяин, пожимая руки своим приятелям, - Ольга,- крикнул он, - иди сюда!
Ольга зашла в комнату и остановилась у двери.
- Иди сюда, - зазывая ее,- размахивал руками Яхновский. - Иди выпей вместе с нами!
- Я подожду двенадцать и выпью шампанского. Извините, у меня дела.
- Ничего себе! Что за дело такое? - удивился Сергей Исидорович. - Выпей с нами рюмку за старый год и иди на свою кухню.
Ольга повернулась и вышла. Она ненавидела нетрезвых людей.
В половине двенадцатого за стол уселись все. Дети налегли на салаты и холодные закуски. Мужчины раскраснелись от выпитого и были здорово навеселе. Ольга сидела мрачная и явно не украшала вечер.
- Почему ты, коза, грустная?- спросил Ольгу Григорий Белых,
Ему откликнулся Дёмин.
- Разве ты не знаешь, почему коза всегда грустная? А потому, что у нее муж козел.
Оба посмотрели на Яхновского. Ольга, промолчала. Яхновский что-то копал вилкой в тарелке. Он помолчал, потом сказал:
- Не обращайте внимания на ее настроение. Последние месяцы оно у нее постоянно меняется. Это бывает с женщинами, когда они в ее возрасте пытаются отыскать смысл жизни.
Ольга, молчала. Ей хотелось забраться в какую-нибудь секретную нору и, получив пригоршню покоя, посидеть там дней двадцать, Еще ей хотелось  выйти из состояния советской женщины и стать просто русской женщиной
Павел решил перевести разговор в другое русло и стал тыкать пальцем в кнопки дистанционного управления телевизора,  удивленно комментируя происходящее на экране:
- По одной программе  богослужение какое-то в соборе, а по другой  эта шалава рыжая скачет! Плюрализм, блин!
К под звон рюмок и громкие разговоры проходила ночь.
Ольга Петровна в ближайшее время решила посоветоваться с Тамарой Колесовой, и завоевавшей ее доверие, Варей Пажетневой о своем намечающемся разводе и о ситуации, которая создается в связи с началом дела.


Через два дня после встречи Нового Года в квартире Колесовых раздался громкий тревожный звонок в дверь.
Тамара была одна. Муж и сын вскоре должны были вернуться из мастерской. Тамара, любившая тепло, была одета в синие джинсы и мягкий  серый свитер, короткая стрижка очень молодила ее лицо. Звонок в дверь повторился. Звонок звенел и настойчиво и тревожно.
Тамара   отложила вязание и подошла к двери, Открыв ее, увидела бледного, трясущегося брата.  Схватив его за холодные пальцы,  втянула в квартиру.
-  Что,  что случилось? - спрашивала и страшилась ответа. Их мать, жившая в семье брата, долго и мучительно болела. -  Она?.. Жива?..
- Жива. Погоди, не знаю, как я начать, Я пришел с работы, мама попросила подойти к ней, Я подошел, сел рядом. Она сказала: «Сынок, я давно, уже тридцать лет обуза всем. Лежу колодой. Вам приходится много мне уделять внимания, а ответить вам на вашу заботу не в состоянии. Я часто молила Бога, чтоб он забрал меня. Может так он наказывает меня за мои грехи, не знаю. Но вы-то за что страдаете? Меня надо кормить, мыть, поворачивать, носить судна, видит бог, я не в состоянии больше допускать это. Я самой себе противна. Я от природы человек совестливый и понимаю, что заедаю ваш век. Я решила умереть. Я не буду ни есть, ни пить. Вы уж простите меня за те последние муки, что вам принесу. Ждать смерти больше не в силах. Не предлагайте мне пищи, не ставьте питье, не надо. Дней через десять я умру. Прости меня. Это всё.
Брат закрыл лицо руками и зарыдал. Тамара была потрясена. Она представила семью брата -  жену и двух девочек, которые ежеминутно видят, как добровольно медленно уходит из жизни родной человек и не могут ничего сделать.
- Может положить ее в больницу и кормить принудительно? - брат вопросительно смотрел на Тамару.
Она покачала головой.
-  Возиться с парализованной старой женщиной? Нет, ее не возьмет ни одна больница. Может быть в психиатрию? Если б она была здорова физически, ее бы взяли с диагнозом что-нибудь вроде старческого психоза. А парализованную... Нет, не возьмут. В любом случае ее надо взять мне, увезти от вас. Вам не легко было все годы, пока она жила у вас, пусть опять вернется ко мне. Если даже не переменит своего решения, все это будет происходить не на ваших глазах, вам будет легче. Я попробую ее отговорить. А если будет настаивать на своем, придется смириться. Своим я ничего говорить не буду, зачем всех мучить, пусть это будет моим и ее делом.
Она быстро обулась, набросила на плечи шубку, и они оба выскочили на улицу.
Фонари уже зажглись. Их желтые огни наполняли улицы зловещим светом. Толкая и задевая Тамару и ее брата, спешили прохожие. Падал редкий снежок, тут же растаптываемый до слякоти обувью. Врезаясь в толпу,   изворачиваясь в ней, обегая ее или расталкивая, Тамара в расстегнутой шубке вбежала в метро. Брат тянулся следом как баржа за буксиром.
Когда они вошли в квартиру, из комнаты к ним вышла его жена и сказала тихо:
- Она спит.
Но тут раздался голос матери:
- Сынок, ты привел Тамару?
- Да, мама, я здесь, я здесь, - сквозь слезы говорила Тамара.
В комнате матери пахло одеколоном  и камфорным спиртом, употребляемыми для протирания ее тела. Тамара села на край кровати и взяла в руки ее сухую, сморщенную руку. Погладила ее. Брат замешкался в коридоре.
- Мама, мне Юра сказал о твоем решении. Я это решение уважаю, но считаю жестоким. Пожалей нас, не надо этого делать. Подумай, как нам  страшно  будет  рядом с тобой быть, знать и видеть, как ты добровольно тихо гибнешь. Пощади  нас.
-  Нет. Не могу, девочка моя. Вы со мной измучились, Я положу этому конец. Не уговаривай. Я так решила и так будет.
- Тогда я переведу тебя к себе. Ты знаешь, я сильнее Юры. Пусть это случится у меня, а не у него на глазах. Можешь не есть и не пить, но разговаривать мы с тобой будем целыми днями.
-  Но твоя работа...
-  Я возьму отпуск. Это не должно тебя волновать. - Она поднялась, поцеловала мать. -  Мы  обсудим все с Юрой и его женой и завтра я тебя увожу к себе. Нужно все устроить с моей работой и твоей транспортировкой к нам.
Из дома  Тамара позвонила Варе, и Варя занялась организацией перевозки с носилками, чтобы не создавать дополнительных трудностей матери.
Так начинался новый нелегкий год.


Включив торшер и устроившись на софе, Варя читала «Поющие в терновнике». Перипетии в семье австралийского фермера занимали ее. Молчаливая, терпеливо переносящая невзгоды жизни женщина нравилась ей, книга была хорошо переведена и доставляла массу удовольствий.
В дверь позвонили. Варя, обутая в джурабы, неслышно подошла к двери и посмотрела в глазок. У двери маялась соседка Раиса Михайловна, месяц назад начавшая свой эксперимент с пьющим мужем. Варя впустила ее в квартиру.
- Варя, - начала она с порога, - у нас в доме ужас.
- А что такое? - встревожилась Варя.
- Я ведь ему таблетки твои даю! Эффект потрясающий! А результата нет. Он начал чесаться зверски, но пьет. Пьет и чешется. Собутыльники посоветовали ему обратиться к кожнику. Он ходил. Тот ему выписал какую-то мазь, вонючую очень. Он чешется, мажется, воняет и пьет. Мы выселили его в дальнюю комнату, сами сгрудились в другой. Он мажется, чешется, воняет, плачет и пьет. Собутыльники гонят его, им неприятно с ним общаться. Теперь он боится, что если не вылечит свою почесуху, его уволят с работы. Как быть?
- Я ведь предупреждала вас, что результат будет зависеть от вашей силы воли. Вам его здоровья жалко? Жалко от того, что он страдает? Или жалко потерять денежную работу?
Соседка прижала руки к груди.
- И заработка жалко и его. Он ведь очень переживает и мучается.
- Скажите ему, что вам кажется, что зуд кожи связан с тем, что он пьет. Пусть попробует денька три не пить, а лекарство давайте. А ко мне вы пришли за состраданием? Но это все – Ваше дело. Не мой муж пьет.
- Конечно, я понимаю... Выпиши еще рецепт, а то тот уже истрепался весь. Черт с ними, с деньгами. Я буду держаться. Эту водку проклятую я переборю. Как ты думаешь, долго мне его лечить?
- Думаю, что долго.
- Ну и испытание ты мне устроила. Но думаю, что я продержусь месяцев шесть.
- Когда он поймет, что чешется после выписки...
- Он понял, но это ничего не меняет.
- Надо ждать. Когда он станет меньше пить и меньше чесаться, Вам тоже будет легче. Сейчас у вас два исхода: или водка вас переборет или вы водку.
Женщина криво усмехнулась.
- Я не сдамся.
- Успеха вам.


Ольга Петровна вернулась домой после похорон матери Тамары Колесовой.
Тамара и ее брат были измучены до крайности. Не легко им дался ее добровольный уход из жизни.
Сейчас Ольга раздумывала, когда ей сказать о своем решении не оттягивать развод и о контррешении Яхновского. Она много думала над ситуацией и не находила той щелочки, в какую могла бы выскользнуть из их цепких и жестких рук.
Конечно, разговоры Яхновских о водворении ее в психбольницу велись в присутствии зятя не зря. Они должны были предполагать, что он все расскажет ей, и она испугается не на шутку. И возможно не станет подавать на развод. И все останется, как было. Неужели они думали, что в их семье все будет по-прежнему? Разве после такого к себе отношения Ольга может остаться прежней?
Чтобы ее снова разъедала горечь компромиссов и унижений еще более горьких, чем прежде? Если она потянет с разводом, это не принесет ничего хорошего. Через год,  два все равно придется сделать этот шаг. Но возможно к этому времени у нее не останется сил для борьбы. Надо решиться и пройти все круги ада, даже если придется погибнуть в этой борьбе.  Она решилась и готова была даже к содержанию и «лечению» в психиатрической больнице.
На следующий день, не откладывая дела в долгий ящик, Ольга Петровна позвонила Варе и Тамаре и попросила их прийти к ней. Была суббота. Яхновского, как обычно, не было дома, дети занимались своими делами, и женщины чувствовали себя свободно.
Ольга приготовила кофе, и они расположились на кухне, прикрыв дверь и отключив телефон.
- Вы знаете, что я хочу подать иск на развод, но не знаете, почему я с этим тяну. А все очень просто: если я предприму этот шаг, Яхновские упрячут меня в психиатрическую клинику. Так решено. Мне нужен ваш совет.
- Это была угроза с их стороны или предостережение? - спросила Тамара.
- Об этом сказал мне их зять, муж сестры Сергея. Обсуждалось все  на семейном совете. Это серьезно.
- Яхновские все делают серьезно и основательно, - скакала Тамара, - но ты решилась?
- Да, У меня нет выхода.  Я в капкане. - Она замолчала.
Варя и Тамара были растеряны и потрясены.
- Больницей это не ограничится. Нахождение в ней дает полную гарантию того, что детей у меня отберут и врачом мне больше не работать.
- Ничего себе,  - выдохнула Тамара, - но это полный крах.
Варя молчала.
- Когда ты узнала об этом? - спросила Тамара.
- Тому уже месяц. Я все над этим думала и не вижу для себя более или менее благоприятного исхода.
Варя встала ж, порывшись в сумке, достала записную книжку. Включила телефон, поставила его себе на колени, набрала номер и, услышав ответ, спросила;
- Валерий Викторович? Вас беспокоит доктор Пажетнева Варвара Антоновна. Когда-то Вы были так любезны, оставив мне номер своего телефона. Я, право, думала, что Ваша помощь мне не понадобится. Но она понадобилась и срочно. - Она помолчала, слушая ответ. - Я приеду не одна. Адрес уже пишу. - Она быстро схватила протянутую Тамарой ручку и набросала что-то в книжке. Мы будем у Вас через час.
Варя повернулась к женщинам.
- Одеваемся и едем. Это адвокат. Нужен хороший совет. Самим вам не справиться.
Ольга открыла кухонную дверь и увидела сыновей, стоявших у двери с потрясенными лицами. Она растерялась.
- Мальчики, вы подслушивали? Старший кивнул.
- Мама, то, что может сделать папа, что он может сделать? - спросил он.
-  Зачем же вы подслушивали? - говорила Ольга, подталкивая детей к их комнате.
- Мама, расскажи нам, - оказал младший, - мы уже большие, мы поймем.
- Разве можно отобрать у матери детей? - дрожащим голосом говорил старший. - Разве есть такие законы?
- Законы есть. Но после одиннадцати лет дети вправе выбирать, у кого они останутся после развода, у матери или у отца.
- Тогда не волнуйся, мы будем с тобой и не думай, что развод это плохо нам. Мы давно знаем, что папа и дедушка с бабушкой тебя не любят. И не надо. Мы будем жить втроем, да?
- Успокойтесь, мои родные мальчики. Я думаю, что все устроится как надо.
- Ты идешь к адвокату?
- Да, надо посоветоваться. Значит, на час я могу рассчитывать?
Они дружно кивнули. Ольга вышла из комнаты.
- Что случилось? - опросила Тамара, подавая ей  пальто.
- Они подслушивали и  теперь в курсе.
- Ну, ничего отравного, будут подготовлены, к будущим стрессам.
- Мальчики, закрывайте дверь и ждите меня, - говорила Ольга детям, вышедшим в коридор.
Адвокат, толстенький лысый мужчина лет пятидесяти, встретил их приветливо и проводил в свой кабинет, большую комнату с полками для книг, столом для работы и креслами, расставленными полукругом. Когда все расположились, вошла его жена, тоже приветливая толстенькая женщина с крашеными волосами и мелкими  морщинками на лице.
- Моя жена, - представил ее Валерий Викторович. – Она тоже юрист.
Женщина молча пожала всем руки.
- Рассказывайте о ваших проблемах. Я весь – внимание, - сказал адвокат.
- Я хочу подать на развод, - начала Ольга Петровна, - но возникли сложности. Мой муж, его родители и ближайшие родственники люди влиятельные, имеющие много деловых знакомств и связей. Они решили упрятать меня в психиатрическую больниц, как только я подам иск о разводе. Этим они надеются сохранить семью сына. Есть ли выход из этой ситуации?
Она замолчала, с надеждой глядя на адвоката. Он повернулся к жене.
- У тебя были подобные случаи? У меня нет.
- У меня нет, но случай такой знаю. Ничего хорошего для истицы он не принес. На наш запрос больница ответила, что женщина больна. Отсюда все грустные последствия.
Адвокат встал и молча ходил по комнате. Остановился.
- Вы, Ольга Петровна, сейчас напишите на мое имя бумагу об этих угрозах. А вы, женщины, ее подпишите.
- Это ничего не даст, - покачав головой, сказала его жена. – Они не психиатры.
- Что ж, надо до подачи иска о разводе получить заключение психиатра.
- Районного? – спросила Варя. – У нас нет знакомых врачей этого профиля.
- Пусть будет районного. Сейчас я напишу официальный запрос. Ответ вы принесете мне и, может быть, это их остановит.
- Это наивно. Не остановит, - сказала Тамара, - уроют они ее.
- Но что-то можно будет спасти. Кто-нибудь знает об их угрозах? Вы сами откуда знаете об их планах?
- Мне сказал об этом зять родителей мужа. Он женат на их дочери.
- Он сможет это подтвердить?
- Подтвердить? Не думаю. Он просил не вмешивать его в это дело, иначе это ему грозит большими неприятностями в семье.
- Вам надо заручиться его поддержкой, а пока пишите. – Он достал из стола несколько листов белой бумаги и ручку. – Пишите на имя  члена Московской городской коллегии адвокатов адвокату Смирнову В.В. и дальше о решении начать развод с таким-то, о сообщении Вашего родственника об их решении поместить Вас в больницу. В конце поручите адвокату заняться Вашей реабилитацией и разводом. Дата. Адрес.
- И вам, - он повернулся к Варе, и Тамаре, - заявление адвокату Смирнову от таких-то, проживающих там-то. Надо написать, что со слов Ольги Петровны такой-то вы знаете о решении родственников со стороны мужа поместить ее в психиатрическую больницу, о чем она сообщила Вам такого-то числа, находясь в полном уме. Мы оставим вас на двадцать минут.
Адвокат поманил жену, и оба вышли. Женщины, расположившись у стола, принялись писать.
- Я все написала, как Вы советовали, - сказала Ольга Петровна, отдавая адвокату два исписанных листка, - только реабилитации не будет. В институте судебной медицины работает брат мужа. Адвокат кивнул и положил все поданные ему листки в новенькую серую папку.
- Подавайте иск в суд и надейтесь на хороший исход. Не думаю, что я смогу уберечь Вас от больницы, но в остальном постараюсь помочь.
Когда женщины вышли из квартиры адвоката, была глухая ночь. Ольга в нем почувствовала опору и была решительна и сосредоточена.
Дети встретили ее разогретым ужином за накрытым столом. Отца дома не было.
Мальчики сидели рядышком за столом и ждали, когда Ольга расскажет им все.
- Мальчики, - сказала Ольга, - нам предстоит серьезное, очень серьезное испытание...
- Мама, если ты не подашь на развод, мы тебя любить не перестанем, но уважать будем меньше, - прервал ее старший сын. Младший тоскливо вздохнул.
- Папа и его родители хотят как только я отнесу в суд иск о разводе, доказать всему свету, что я ненормальная, психически больна. Они хотят поместить меня в больницу. Вы должны быть готовы к тому, что я там буду очень долго и долго вас не увижу, а вы ко мне приехать к не сможете, так как не будете знать, где я. Мне же вам писать не удастся, письма положат в мою историю болезни и до вас они не дойдут. Вас, видимо, возьмут к себе бабушка и дедушка. Как вы поступите в этом случае?
- Мы будем жить дома, - сказал младший .
- Я умею жарить яичницу, варить картошку, суп из пакетов, макароны. Мы будем в магазины ходить и сами в очередях стоять.
- Если вы сумеете остаться дома, заставьте отца вам помогать. И школа меня волнует.
- Мама, - торжественно сказал старший сын, - ты можешь на нас положиться. Волноваться за нас не надо. Мы продержимся.
- Хорошо. Вы меня успокоили. Значит мои тылы прикрыты. И как бы вам не доказывали, что я сошла с ума, не верьте, это будет обман. - Она притянула их к себе и крепко прижала. - Пьем чай и ложимся спать. Спасибо вам.


У Ольги Петровны началась серия морально напряженных дней. Она подала иск о разводе в народный суд района, с ней передали для мужа повестку с требованием явиться к судье для разговора. Повестку Яхновскому она отдала и со стороны наблюдала то, как он тщательно ее изучал, а не просто прочел и принял к сведению.
Наблюдая за его лицом, она поняла, что он зол и полон решимости. Она знала, что ее ждет. Понимала и то, что в ее распоряжении есть несколько дней, которые нужно было использовать так, чтобы у мальчиков было меньше забот хотя бы в первое время, когда ее не будет дома. Как пчела, она носила и носила в дом какие-то продукты, после работы пробегала по магазинам, прикупала мыла, зубной пасты, кое-что детям из вещей, дома раскладывала все по полкам, показывала ребятам, где и что лежит, чинила белье, носки, то есть готовилась к испытаниям не простым и долгим. Она даже приготовила сумку для себя со всем, что ей казалось необходимым, ведь может так случиться, что ее не смогут навещать и она окажется в полной изоляции, очень долго.
Вечером третьего дня, накануне субботы дала детям наставление на будущие месяцы, показала, где находятся оставленные для них деньги, мало ли что может случиться, пусть используют по необходимости. Велела узнать у отца адрес больницы, где она будет находиться, и оставила телефоны Вари и Колесовых.  Рассказала, как вызвать врача на дом, если заболеют, как  звонить при пожаре.
Вечером накануне субботы к Ольге на огонек заглянула соседка посетовать на свою судьбу.
Дети Яхновских, Игорь - старший и младший Миша, уже лежали в кроватях и о чем-то тихо говорили. Сергея Исидоровича не было дома, и Ольга, как это зачастую бывало, присела за столом на кухне вместе с соседкой.
Проблемы возникли непростые, так как сын, несмотря на свои неполные тридцать лет, был кандидатом наук, физиком и работал над докторской диссертацией. И вот сегодня сын, когда мать зашла к нему в семью, сказал, что докторская ему не нужна, ибо деньги, которые он получает - пятьсот рублей - не деньги по теперешним временам, когда на рынке индейка стоит сто тридцать. Его самые катастрофически не хватает денег и он вступит в кооператив, чтобы иметь деньги.
- Понимаешь, Оля, они все не работают. Ну, ладно ее родители пенсионеры, но не работает и она! Жене сына не хочется работать, а иметь хочется все?  У них в доме три холодильника и все чем-то забиты. Продукты везде - под кроватями и в углах. Будет больше денег, будет пять холодильников, понимаешь. Книги на полках завешены полиэтиленовой пленкой и их никто не читает. Жена не работает, тесть и теща не работают. А сын стирает свою одежду сам, а гладить ему уже некогда, и он ходит на работу, на кафедру в мятых рубашках. А его семья закупает в магазинах все: еду, одежду, обувь, все впрок. Ну какие же это деньги надо иметь, чтобы делать запасы? Помнить, как раньше было: в холодильнике кое-что, но не страшно, забежал в магазин, схватил двести граммов масла, молока, пакет, Кусочек того, кусочек сего... А теперь хапают все, голода боятся, а потом, чтобы не пропало, едят в три глотки. И все денег хотят больших. Ну что ты скажешь?
- Не знаю... Нечего мне сказать тебе, Валя. Это повальное бедствие. Всем захотелось денег, и идеалы рухнули...
- Да... а  ведь без идеалов это не жизнь. Я-то мечтала: сын умница, языки знает, голова работает. Реализует свои возможности, станет ученым. У меня не получилось, пусть он работает там, где работа по душе. А сейчас мне так худо, будто он меня предал, и я на краю пропасти, понимаешь?
Входная дверь открылась и вошел Яхновский. Соседка извинилась, ушла. Ольга сидела на кухне, чего-то ждала. Сергей Исидорович не торопился. Он все делал основательно, без спешки.
Поужинав, аккуратно вытер рот салфеткой, осмотрел свои пальцы и глядя на них, шевеля ими, спросил:
- Что же, твое решение развестись еще в силе?
- Естественно. Я не для того подала иск о разводе, чтобы его потом забрать.
- Я считал, что ты должна была еще над этим подумать.
- Я подумала. У меня нет другого выхода. Оставаться рядом с тобой для меня не просто трудно, это невозможно. Ты меня не слышишь, не видишь, не любишь. Наше сосуществование должно быть закончено.
- Очень много слов. А это говорит о том, что ты пытаешься убедить в необходимости развода не столько меня, как себя. В твоем многословии  - твоя неуверенность. Ты пожалеешь о том, что сделала.
- Это угроза или предостережение?
Сергей Исидорович пожал плечами и ушел в свою комнату.
Ольга Петровна мыла посуду и думала, что Яхновские обязательно попытаются сломать ее и будут действовать. Ей придется все это пережить и пройти, тут ее ничего не спасет. Смириться и ждать? Она была уверена, что ждать осталось не долго. Утром, подавая мужу чистую рубашку, Ольга Петровна сказала:
- Я была у адвоката и оставила ему заявление о том, что если со мной что-то случится: собьет машина, я чем-то нечаянно отравлюсь или попаду в психиатрическую больницу, чтобы он начал дело.
Яхновский вскинул брови, округлил глаза.
 - Вот как? Никак не думал, что ты возьмешь адвоката.
- Я взяла адвоката, чтобы обезопасить себя от твоих действий. Он кивнул головой и о чем-то задумался.
Шли дни. В жизни Ольги Яхновской ничего не изменилось. Казалось, все стихло. «Как перед бурей», - подумала Ольга.
В субботу утром позвонила Варя и сказала, что через час будет у нее, так как ей кажется, что сегодня что-то может случиться.
Ольга готовила обед, неторопливо двигаясь по кухне. Зазвенел дверной звонок. Вытирая руки фартуком, Ольга открыла дверь и отшатнулась. В квартиру быстро вошли двое дюжих, молодцов в расстегнутых темных форменных пальто, из-под которых выглядывали белые халаты. Следом за ними вошла пожилая женщина. Дверь закрылась.
- Что вам нужно? - осевшим голосом спросила Ольга. Что им нужно, она знала.               
- У нас предписание. - Один из молодцов достал из папки какой-то лист и издали показал Ольге. - Ведь Вы Яхновская Ольга Петровна?
- Я - Яхновская, это так.
- Собирайтесь. Мы должны доставить Вас в больницу,
- Я не больна. Это ошибка.
- Нет, не ошибка, - оказала до сих пор молчавшая женщина. - Вы больны, вам надо лечиться.
- Но с некоторых пор этот вопрос решается только с согласия больного.
- Не в Вашем случае. 
- Где же  меня будут лечить? И от какой болезни?
- Вас осмотрят, поговорят с Вами и если посчитают, то Вы можете остаться дома, отпустят.
- Но я не согласна с тем, чтобы меня осматривали и оценивали. - Ольга тянула время, о отчаянием понимая, что ее протесты бесполезны.
- Оденьтесь для выхода, возьмите с собой необходимые вещи и едем, - проговорил один из санитаров.
Ольга повернулась и пошла на кухню. Санитары шли следом. Ольга сняла фартук, выключила газ под кастрюлей и отправилась в свою комнату. Санитары шли следом.
- Может быть вы отвернетесь, пока я буду переодеваться? Они промолчали и не двинулись с маста, Ольга Петровна открыла дверцу шкафа и, путаясь в одежде, плохо соображая, оделась.
- Мне нужно написать записку детям. Это не запрещено?
- Пишите, - сказала появившаяся в двери женишка.
Ольга взяла фломастер, оторвала из блокнота листок и написала:  «Мальчики, я в больнице. Не волнуйтесь, если меня долго не будет дома. Надеюсь, что с вами все будет хорошо. Целую. Мама».
Женщина подошла, прочла записку, отвернулась, оглядывая комнату.
Ольга понесла записку в комнату сыновей. Санитары шли следом. Ольга Петровна обулась, надела пальто, вязаную шапочку, взяла заготовленную ранее сумку. Женщина (Ольга решила, что это врач – психиатр) потянула сумку из ее рук, порылась в ней, протянула сумку санитару и открыла входную дверь. За дверью стояла Варя.
- Это случилось? - сказала она тихо.
Ольга кивнула.
- Кто это? - спросила женщина.
- Моя сестра, - быстро ответила Ольга, - я отдам ей ключи от двери квартиры. Ольга Петровна протянула Варе ключи. Та взяла и сказала:
- Я провожу ее в больницу и поговорю с врачом.
- Это не требуется, - строго сказала женщина. - Вы навестите ее, когда Вам разрешат.
Санитары крепко схватили Ольгу Петровну за плечи и повели к лифту. Варя вскочила в лифт следом.
- Не волнуйся, Оля, я буду приходить к мальчикам и помогать им. Держись, хорошо?
- Хорошо - сказала Ольга Петровна и попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась.
Лифт остановился. У подъезда стояла санитарная машина. Ольга остановилась. Санитары затолкнули ее в открытую дверцу и расселись сами, машина тронулась. Женщина, провожавшая Ольгу, быстро прошла к соседнему дому, к стоявшей там белой «Волге». Варя смотрела вслед санитарной машине и вдруг тихо вскрикнула - номер машины был не московский. Она выхватила из сумки записную книжку, ручку и стала писать этот номер.
От соседнего, стоящего рядом дома тихо отъехала белая «Волга» и остановилась рядом с Варей. Из нее выскочил мужчина лет тридцати пяти. «Экс-жеребец в полной сбруе», - успела подумать Варя, защелкивая сумку.
Мужчина схватил Варю за локоть.
- Отдайте то, что Вы записали.
Варя напряглась немного и развернула корпус. Мужчина этого не оценил и руку Вари не выпустил. Варя пригнулась слегка и заглянула в машину. В ней сидел Яхновский и женщина, которую Варя видела с санитарами.
- Отдашь мне сумку, - зло сказал мужчина и потянулся к сумке. Варя резко взмахнула ею и впечатала сумку прямо в это злое лицо.
Мужчина отшатнулся. Варя перебросила сумку в левую руку.
- Ах, ты, сука, - сквозь зубы проговорил мужчина и дернулся, чтобы схватить Варю. Варя резко наклонилась и, уйдя из-под его руки, ударила ребром ладони прямо по открытому горлу, мужчина рухнул. В машине молчали.
Варе хотелось выволочить из машины Яхновского и убить его. Ей хотелось мстить Яхновскому за все будущие унижения Ольги и за все поломанные судьбы известных ей женщин. Глаза ее были сужены, руки сжаты в кулаки.
Машина отъехала, тихо шурша шинами по хрусткому снегу.
Варя посмотрела ей вслед, повернулась, с силой пихнула в спину валявшегося экс-жеребца и пошла к подъезду дома Яхновских.
В три часа пришли домой мальчики.
- А мама? - спросил один, увидев Варю в переднике, другой побежал по комнатам и вернулся с запиской.
- Значит, он это сделал, - сказал Игорь, опускаясь на стул.
- Да, сделал, - подтвердила Варя.
- Ну, что ж, мы выходим на тропу войны, - сказал младший.
Машина мчалась вперед. Пошел снег, заскользили по переднему стеклу «дворники», но за пеленой снеге Ольга Петровна уже ничего не видела,
«Неужели он договорился о том, чтобы меня не только держали в больнице, но и «лечили»? Да, это «лечение» в течение месяцев, которые ей придется там провести, неизвестно, что со мной сделает...», - безнадежно думала она. И решила, что сейчас все мысли о ее пребывании в больнице и о будущем бесполезны, подумать она успеет на месте. И она закрыла глаза.



По представлениям Ольги они ехали уже не один час. Возможно, часа три может быть пять. Она потеряла чувство времени.
Наконец замелькали дома большого города. Минут через двадцать машина остановилась, Мужчины вышли и ждали, когда Ольга выберется из машины. Она вышла, и ее ищущий тревожный взгляд остановился на табличке «Городская психиатрическая больница, г. Казань».  «Вот это они меня и затащили»,  - с удивлением констатировала Ольга и вспомнила один из афоризмов Тамары Колесовой: «Из всех неприятностей произойдет именно та, ущерб от которой больше».
Один из санитаров цепко ухватил Ольгу за локоть и потащил в здание. Она не сопротивлялась, просто прибавила шаг. Пройдя коридор, остановилась в холле, в который выходили двери нескольких кабинетов. Один из санитаров вошел в дверь о надписью «Прием больных», другой остался с Ольгой. Через несколько минут первый санитар вышел и пригласил Ольгу в кабинет. Она пошла в двери и вдруг услышала слова одного из ее молчаливых конвоиров: «Все, дело сделано».
Ольга вошла в кабинет, где находились два письменных стола, стулья. Две женщины в белых халатах внимательно и строго смотрели на  Ольгу. Одна из них, указав на  стул, стоявший рядом с ее столом, сказала:
- Садитесь.
Ольге села.
- Яхновская  Ольга Петровна?
-  Да, -   ответила Ольга.
-  Год рождения, где и кем работаете?
Ольга ответила.
-   Что с Вами  случилось?
-  Если не считать того,  что я подала  на развод,  ничего.
-  И часто Вы подаете на  развод?
-  Впервые.
-  У Вас  есть дети?
-  Двое.
- Какого она возраста?
- Одному одиннадцать,  другому - десять.
- Что же, Вы вдруг решили изменить свою жизнь?
- Да.
-  Почему?
-  Моя жизнь меня не устраивает.
-  Отдаете ли Вы себе отчет в том,  что Вы можете лишиться не только мужа, но и детей, и квартиры, и работы?
«Скотина какая», - подумала Ольга и сказала:
-  Обычно развод не влечет за собой помещение в психиатрическую больницу того, кто развода хочет.
-  Обычно да, но не в Вашем  случае. Вы больны, будем исходить из этого.
Она нашла кнопку на столе.
-  Сейчас  Вас проводят в палату и будут лечить.
Ольга пожала плечами.
В комнату вошла санитарка и остановилась в ожидании. В руках у нее была сумка Ольги.
- Что в ней? - спросила врач, обращаясь к Ольге.
- Некоторые личные вещи. Опасных предметов нет.
- Вы уже содержались в психиатрической клинике прежде?
- Нет.
- Деньги при Вас есть?
- Они мне сейчас ни к чему.
Врач дала знак санитарке. Та подошла к Ольге, отдала ей сумку в руки и показала, куда идти.
Они вышли из кабинета и шли по коридорам вглубь здания. Санитарка все время шла настороже и находилась в положении, чтобы Ольга не застала ее врасплох.
Двери открывались ключом и закрывались за ними. Наконец они вошли в отделение, на двери которого стояла цифра «Три».
Палата, в которую водворили Ольгу Петровну, была большой. В ней помещались двенадцать кроватей с прикроватными тумбочками. На одной из кроватей была брошена сорочка в мелкий цветочек со смачным штампом больницы, застиранный синий халат. На эту кровать и определили Ольгу. Под присмотром санитарки ей разрешила взять из сумки зубную пасту, мыло, зубную щетку, расческу. Остальное унесли в камеру хранения.
Кровать Ольги стояла в углу палаты у самого окна, так что непосредственно соседка была у нее то только одна. Ольга села на кровать, осмотрелась.
У стеклянной двери палаты сидели две дюжие санитарки и бдительно следили за поведением женщин в палате. Напротив этой двери находилась два широких окна, забранные металлическими решетками, широкий проем без двери позволял увидеть внутренность соседней небольшой комнаты. В ней находился унитаз, душ и умывальная раковина с краном, Дежурным санитаркам было отлично видно, что происходит в той комнате.
Ольга встала и пошла туда. Сняла рубашку, помылась под краном, вытерлась. Посмотрела на санитарок, они наблюдали за ней, с одной из кроватей встала женщина и зашла в туалетную.
- Делай свои дела, - негромко сказала она, - я тебя прикрою пока от глаз этих церберов, а потом привыкнешь.. Ольга благодарно кивнула.
Через некоторое время Ольга медленно вернулась к своей кровати и легла, закрыв глаза. Вдруг кровать вздрогнула. Ольга приоткрыла глаза, возле кровати стояла та, что прикрыла ее в туалетной. Она была худющей, казалась уставшей.
- Ты кто? - спросила она.
- Ольга, а ты?
-  Вася,  Василиса. - Она улыбнулась. Сверкнули зубы ослепительной белизны.
-  Откуда?
-  Москвичка.
Василиса тихонько и коротко свистнула.
-  Впервые?
Ольга кивнула.
-  Не трусь, здесь тоже можно жить.
-  Ты давно здесь?
-  В этой палате лежат дней десять-пятнадцать, правда вот эта девочка лежит давно. А в подобных больницах я в третий раз. Ты больна? - вдруг спросила тихо   Василиса.
-  Нет,  - также тихо ответила Ольга.
Василиса закусила губу, помолчала.
- Здесь есть такие. Может быть в этой больнице их больше, чем где бы то ни было. Ты кто по специальности?
- Врач.
- Потом поговорим. Пока больше не получается: что-то наши цепные псы у двери зашевелились.
Она будто нехотя отвернулась и побрела к окну.
- Вася, вернись на свою кровать! –  властно оказала одна санитарка.
Василиса  покорно пошла туда, куда ей указали.
Наступил вечер,  зажглись неяркие лампочки. Принесла ужин.
Одна из лежащих в палате женщин есть отказалась. С ней не церемонились: скрутили простыней, укололи что-то и, зажав нос, стали всовывать ложку в рот в тот момент, когда женщина открывала рот, чтобы вдохнуть воздух. Женщина кричала, плевалась и билась. Одна дюжая санитарка ее держала, другая с совершенно бесстрастным лицом совала в кричащий рот гнутую алюминиевую ложку с кашей.
Вид этой кормежки был омерзительным.
Ольга с отвращением жевала сухую холодную соленую пшенную кашу и тихонько вздыхала. Чуть позже этого ужина и теплого, воняющего веником несладкого чая принесли лекарство. И Ольге – две таблетки и порошок. Объяснили, что это успокаивающее и снотворное. Ольга попыталась узнать их название, но ответа не получила. Только приказ: «Выпить». Она спокойно ответила, что спит без таблеток и успокаивающего ей не надо.
Вызвали дежурного врача. Та поинтересовалась, в чем дело. Ольга вновь объяснила.
Врач, обернувшись к стоящей рядом медсестре, тихо сказала:
- То же самое в инъекциях.
Ольга мгновенно представила, как ее скручивают и колют.
-  Вот как! - воскликнула она, - давайте ваши проклятые таблетки, я их выпью. Подали лекарство и воду в мензурке. Ольга все это проглотила. Сестра велела ей открыть рот и приподнять язык, не остались ли где таблетки. Проверила,  чуть только не лезла в рот своими пальцами, и удовлетворенная вышла.
У Ольги  на глазах навернулись слезы, она чувствовала себя оскорбленной и униженной. У нее горело лицо и, как бешенное, колотилось сердце. Она  собрала в кулак всю свою волю, и через время почувствовала,  что слез уже нет, только ярая злоба,  которую не излить. Она повернулась лицом к стенке и сочувствовала себя отгороженной от всех: спиной ко всем и со стороны стенки нет никаких жестоких глаз.
Следующий день был воскресеньем, Никто из врачей  в палату не входил, псы у двери сменились.
Одна, улыбчивая здоровая баба-санитарка осмотрела всех от двери и обнаружила, что в подведомственной  ей  палате двое новеньких: Ольга и еще одна испуганная маленькая женщина лет тридцати с двумя золотыми коронками во рту. Эта больная тихо ходила по палате в одной рубашке и с ужасом взглядывала на санитарок.
-  Иди сюда,- позвала ее санитарка.
Женщина нерешительно приблизилась.
- Ты кто, как тебя зовут?
- Аня Малушко...
- Я вижу, у тебя передние зубы  золотые. Тебе что, эти зубы выбили?
Аня всхлипнула, метнулась к своей кровати, упала на нее и разрыдалась в голос.
- И чего ревешь? - говорила та санитарка, - Хочешь, чтобы тебя здесь год продержали?
- Ты, тварь, садистка проклятая! – крикнула женщина с дальней кровати. Санитарка, улыбаясь, подошла к ней и  с размаху ударила в лицо.
-    Фашистка, - говорила женщина, - выйду отсюда, узнаю твой адрес, подкараулю и задавлю тебя машиной. Помни и бойся.
-  Волков бояться, в лес не ходить. А тебя, шизофреничку, все равно прав лишат, так что машину продашь, чтобы как-нибудь на свою грошовую пенсию прожить.
На одной из кроватей зашевелилась тщедушная молодая женщина с бритой наголо головой.
-  Знаешь, Вася, - громко заговорила она, приподнявшись на локте, - я эту гадину ненавижу. Я в тюрьмах восемь лет провела и таких подлых гадин мы до смерти забивали...
-  Ага, - сказала, повернувшись к ней санитарка, - вот и завтра в рапорте и укажу, что ты вот ту дуру, у которой от моего кулака морда припухла, избила.
-  Да.., мечтательно проговорила бритоголовая. - Убить-то ее мало. И добавила длинную непечатную фразу.
Василиса скривилась.
-  Я же  тебя просила, Инесса, подбирай выражения попроще. Тут и так тошно лежать, еще ты возникаешь,
-  Ну, а как еще -ту морду обозначишь?
- Сегодняшний день нам уже выльется в половину месяца дополнительного срока. Она свой рапорт сочинит, напишет,  что мы все в драке участвовали,
-  Ну-ка, девки, всем под душ и как следует мочалкой  потереться! Зубы вычистить, нужду справить! Эй, ты,  новенькая, - к Ольге подошла вторая санитарка и сдернула одеяло. – Живо в душ!
-  Я  просыпаюсь рано и рано привожу себя в порядок, что ведь видите, что я даже причесана.
- Не возникай, а двигай, двигай в туалетную! И мочалкой, чтоб я видела! А то завшивеете тут еще!
- Вот смена! Эссесовки проклятые! – говорила Василиса, поднимаясь с кровати и, подмигнув Ольге, кивнула ей на туалетную.
Ольга пошла вслед за Василисой. Санитарки вернулись на свое место у двери.
Василиса встала у умывальника так, что загородила Ольгу от санитарок, и тихо сказала:
- Включи душ посильнее, пусть польется, фиг с ним. И мочалку намочи.
- Да она такая мокрая и скользкая, от одного вида тошнит. На кой черт мне нужна эта общественная мочалка? Я к ней и не дотронусь.
 - А я тебе сказала, бери мочалку и иди за душ в тот уголок, тебя они там не увидят. А если увидят, что ты их ослушалась, стащат белье с тебя и затолкают под душ и будут сами тебя мыть. А в рапорте напишут, что не умываешься, не причесываешься и гадишь в постель.
Она взялась чистить зубы, умываться под краном, а потом громко сказала:
- Ну, Ольга, выходи, теперь моя очередь! – и шепотом, - Не сразу выходи, воду закрой, полотенцем помаши. Не каждый же час по их приказанию мыться. И не отчаивайся, ничего, сдюжим.
Она протянула Ольге руку, и та ее благодарно пожала.


Вечером в квартире Яхновских собрались Тамара Колесова, Варя и Белых Григорий Алексеевич.
Детей накормили и уложили спать и, сидя в уютной опустелой кухоньке, ждали Яхновского Сергея Исидоровича.
Он пришел в половине одиннадцатого оживленный, полыхая здоровым   румянцем на бледном лине. От него попахивало хорошим коньяком.
-  Где пил, отец-одиночка? - спросил его Белых.
-  Ах, мне так приятно вас всех видеть,  это так неожиданно! - говорил Яхновский,  потирая   свои белые тонкие, ухоженные руки. - А где я был, я никогда никому не докладывал.
-  Напиши письмо в верхний эшелон твоего ведомства,  что ты жену в психбольницу определил, пьешь без контроля, оставляя детей на произвол судьбы. Сегодня воскресение, день не рабочий, изволь нам, не безразличным к судьбе Ольги и детей, отвечать, где ты был, - сказала Тамара.
-  Как всегда, утром в бане, а потом посидели в ресторане с нужными людьми...
-   Решил отпраздновать победу?
- Какую победу? - удивился Сергей Исидорович.
-  Победу над  восставшей рабой, - сказал Белых.
-  Не путайте грешное с праведным! - поднял рука Сергей Исидорович.
-  Никто здесь ничего не путает, хотя ты и попытаешься нас с толку сбить. Но мы попробуем все-таки получить ответы на свои вопросы, - сказала Тамара. - Слово Варваре Антоновне, она присутствовала при, так сказать, выносе тела.
Яхновский, тараща чуть косящие от вечерних возлияний круглые наивные глаза,  повернул голову к Варе.
-  Я хочу знать, из какого города была машина. Если вы не скажете, мы рано или поздно узнаем сами.
- Ради бога! – воскликнул Яхновский. – Ради бога, моя ласковая! Узнавайте, ищите-свищите, сбивайте с ног моих доверенных лиц, рискуйте!
Он засмеялся.
- Кажется, Яхновский стал свидетелем Вариных упражнений по каратэ, а? – спросил Белых.
- Варя, ты что, этим владеешь? – удивилась Тамара.
Варя отмахнулась.
- По крайней мере, коричневый пояс, - сказал Григорий. – Так что мы можем сегодня же опробовать метод физического воздействия на профессоре.
- Не надо, сразу сдаюсь! – весело вскрикнул Яхновский, - довелось быть свидетелем: сбивает с ног одним пальцем дюжего мужчину...
- Итак, город, где находится Ольга Петровна, - продолжала Варя, - Вы нам скажете?
- Нет, не скажу. Можете не спрашивать и успокойтесь все. Ольга больна, ее начали лечить...
- Ты хочешь сказать, что ей будут давать лекарства?! – в ужасе воскликнула Тамара.
- Конечно! – профессор деланно улыбнулся. – Иначе зачем бы я предпринял эти шаги. У нее появились какие-то бредовые идеи, она перестала спать и есть, я выслушивал ее угрозы в мой адрес, она говорила всякие несуразности, просто бредятину какую-то несла. Я проконсультировался с психоневрологом, он сказал, что случай чисто психический. Неужели вы могли подумать, что я мог женщину, жену, которую я обожаю, кстати сказать, поместить просто так в дурдом? Ни к коем случае. Только по показаниям.
- Хватит! – ударила по столу ладонью Тамара.
Яхновский поморщился.
- Где Ольга? - спросил теперь Белых. - Мы твои возможности знаем, Ты силен связями. Но мы постараемся расшатать твои пьедесталы.
- А я-то всегда думал, что у меня надежные друзья...
- Но не сообщники, пойми это. И знай, что я из тех, кто подлостей не прощает.
- А я их и не делал никогда, - запротестовал Яхновский.
- Женщины,  пойдемте-ка отсюда. Я эту рожу видеть не могу, -продолжал Белых.
- Постой, я хочу узнать, что он намерен делать с мальчиками, - остановило Тамара.
- О, я их завтра же отправлю к своим родителям, не извольте беспокоиться, - Сергей Исидорович зашаркал ножкой и раскланялся, пытаясь сделать на лице приветливую улыбку «на все неполные тридцать два».
- Он, кажется, хочет чтобы его обожаемые родителя вылепили из детей нечто похожее на Сергея Исидоровича - что-то скользкое, мерзкое и деловое, - проговорила замолчавшая было Варя, - Он нетрезв, и разговор этот пустой. Уходим и будем действовать. Завтра я иду к юристу.
- А это - сколько угодно! - засмеялся Яхновский. - Судьи, адвокаты, заседатели! Следствие ведут знатоки! Гуд бай! Сережа делает тетям и дяде ручкой. Вот так! - он сделал прощальный жест и распахнул входную дверь.
- Катитесь колбаской по Новоспасской.
- Прохвост, - оказала Тамара, выходя из квартиры.
- Подонок, - поправила ее Варя
- Нет, просто современный, уверенный в себе проходимец, - добавил Белых.



Ольга резко села на кровати и никак не могла прийти в себя от пережитого во сне кошмара. В палате было прохладно, а лоб весь в поту. Она провела по лицу ладонью сверху вниз, будто хотела стереть весь тот ужас, который ей приснился. Сон был ясный, будто все произошло наяву.
Ей снилось, что она идет но асфальтовому тротуару, и вдруг оказывается, что это не асфальт, а непрочный лед. Он проваливается, колется под ее ногами. Глыбы льда встают, на ребра вокруг нее, готовы пасть на нее и утопить. Она все глубже погружается в воду, я то отталкивает льдины, то пытается уцепиться за них, ей кажется,  что нет опасения, вот она уже по шею в воде. Кто-то мечется по берегу, а она лавирует среди льда метрах в пятнадцати от берега, пытаясь выплыть с этого опасного участка. Вперед! спокойная вода без этих глыб льда, которые хотят поднять ее, расплющить, убить. Она отталкивает льдины и выплывает,
«Если сон в руку, - думает Ольга,- я спасусь. Только от этих проклятых таблеток нет спасения. Стала болеть голова, бесконечная тахикардия и затряслись руки». Она давно не видела себя в зеркале и   кажется, что вид у нее безумный. В памяти какие-то провалы, надо что-то делать, как-то сопротивляться. Она ложится спиной к палате, уткнув голову в стену и тихо плачет. Вот уже двадцать дней она здесь. Рядом, на соседней койке спит и стонет во сне девочка лет восемнадцати. Ей каждый день устраивают инсулиновый шок, и Ольга видит, как угасает с каждым днем ее сознание.
Недавно Ольга спросила у заведующей отделением, почему к этой девочке не приходят терапевт, эндокринолог, ведь такими дозами инсулина можно сбить работу поджелудочной железы. Заведующая ответила, что у них большой опыт шоковой терапии и внимательно, очень внимательно посмотрела  на Ольгу. Ольга испугалась. Ей еще такого лечения не хватало, вот будет ужас.
Сейчас Ольга думала о том, как ей сберечь свой мозг в условиях, когда стараются полагать работу коры головного мозга, разрушить сложившиеся десятилетиями связи памяти и делают ее инвалидом. Надо заставить память работать, надо тренировать мозг, восстанавливать утраченные связи.
Она стала вспоминать стихи, которые когда-то знала, и с отчаянием поняла, что это ей не удается.
Сна не было больше, Ольга в тишине обдумывала свое положение, искала выход. Вдруг от двери послышались шаркающие шаги санитарки, та подходила к тумбочкам спящих женщин, что-то искала, подсвечивая себе фонариком, шаги приблизились к кровати Ольги, скрипнула дверка тумбочки, послышался шелест бумаги, шепот санитарки:
- Ни черта не понятно, что это за знаки такие, график, что ли?
Не поворачиваясь, Ольга сказала в полголоса:
- Это игра в крестики-нолики и в морской бой. Для ваших врачей это не может представлять интереса.
- Ничего, он  сам разберет твою бредятину, - ответила санитарка.
Ольга промолчала. Санитарка тихо ушла к соседней тумбочке. Ольга повернулась и наблюдала, как та шарила по тумбочкам, освещая крошечным фонариком их нутро, извлекая бумажки, письма, просчитывала их и что-то вписывала в свою тетрадку. Все мысли больных были подконтрольны.
Утром Ольга попросила медсестру пригласить к ней лечащего врача. Тот не замедлил явиться . Это был самоуверенный человек лет тридцати трех с крошечными усиками, какой-то серой шевелюрой и оловянными, будто лишенными зрачков глазами.
- Что случилось?- опросил он Ольгу и устроился на краю ее кровати.
Ольга отодвинулась к стене и вытянула руки. Они мелко дрожали.
- Вы видите это? - сказала Ольга.
- Что я должен видеть? - участливо спросил врач,
- У меня трясутся руки, Вы видите это?
-  Ну так что?
- Назначьте мне корректор. Хотя бы циклодол. Это не такой уж дефицит, У меня тахикардия и головные боли. Мне дают много лекарств и не удосужились ни разу показать терапевту, ни разу не измерили артериальное давление, ни разу не посчитали пульс. Врач взял ее руку, расположил пальцы на запястье и замер, глядя на часы. Потом отпустил руку и пожал плечами.
- Ну и что, доктор? - зло опросила Ольга.
- Ничего особенного, тахикардия совсем небольшая, вы просто вошли в болезнь, у нас мнительность,
- Мнительность? - ядовито сказала Ольга, трясясь не только не только от таблеток, но и от злости. - Я была бы удовлетворена этим ответом, но должна заметить, что хотя пульс и прощупывается на запястье, но совсем не там, где вы его считали. В том месте, где находились ваши пальцы, никакого пульса никогда не бывает. Позже, что в терапии вы такой же профан, как и в психиатрии, где вы не можете понять, больной перед вами человек или нет, или Вам с опытом в голову пришла мысль, что на свете нет здоровых людей,  только психически ненормальные? И если эта идея Вами осуществляется, то вы - готовый кандидат на больничную койку в дурдоме, возможно я ошибаюсь, и Вы здоровый человек, тогда Ваше место на скамье подсудимых,
Врач усмехнулся. Оловянные глаза остались бесстрастными. Он встал и вышел.
- Зря вы его так обидели, - проникновенно сказала заведующая отделением, входя в палату и направляясь к Ольге. - А ведь ваш муж именно его просил назначить вашим лечащим врачом, его отец работает с Сергеем Исидоровичем. Да, действительно, небольшой тремор рук у вас есть.
- Небольшой?! - воскликнула Ольга. - Да у меня руки ходуном ходят!
- Ничего страшного, привыкните к дозам, и это пройдет.
- Но ведь дозы вы бесконечно повышаете! Вы что же, хотите не только разрушить связи памяти, но и стерилизовать мой мозг?
- Полноте! «Связи», «стерилизовать мозг»... Это что-то новенькое в нашей симптоматике. Еще не угасла ваша идея развода и вот следующая. У  вас трудный случай болезни. К тому же вы совершенно несдержанны, сверхэмоциональны. Но, - она улыбнулась, - этот разговор с вами бесполезен. Вы болеете, мы вас лечим.
К заведующей подошли еще несколько врачей, санитарка - для безопасности, начался утренний обход.
- Чу, что у нас? Как сон, как аппетит? - обратилась заведующая к девушке, лежащей на соседней с Ольгой кровати. – Все еще думаете, что таблетки не растворяются у вас в желудке? А целиком бродят по вашим кровеносным сосудам?
- Да, - тихо сказала девушка. - И мне очень больно.
- Ничего, пройдет, полечим вас, все пройдет, А ты, голубушка, что это опять стоишь на коленях на полу? Босая, растрепанная... - говорила она следующей больной.
- Я молюсь... хочу, чтобы Бог простил меня... Я - убийца своего ребенка...
- Аборт, милая, это не убийство, это необходимость. Ты молода, родители правильно сделали, что настояли на этом, А Бог... он всепрощающ, простит тебе и этот грех.
- Какое Вам дело до того, что я молюсь? Верить в Бога - это не болезнь...
- Не в вашем случае,
- О чем ты задумалась, милая, - участливо обратилась она к другой девушке, казалось, не видевшей и не слышавшей разговоров в палате, сидящей на кровати с отрешенным от мира лицом. - Какие мысли тебя посетили сегодня?
Девушка тряхнула светловолосой головой, улыбнулась.
- Чтобы безбоязненно, один на один, остаться с бесконечностью мироздания, человечество должно ощутить бесконечность в себе самом. Дар понимания и ясновидение сердца и бесконечность духа, о котором писали великие художники, сами переживая высокие минуты общения Космосом, вернутся не минутами для избранных, а новым состоянием человеческой души. Тогда общения станут реальностью. Сегодняшнее человечество - ребенок. Его отрочество - переломный возраст, когда мускулы растут быстрее мыслей, а физическая сила опережает рост нравственный...
- Хорошо, хорошо, милая, - ласково сказала заведующая, похлопывая девушку по руке, - остальное ты расскажешь своему доктору, Раиса Ивановна тебя внимательно выслушает, она найдет на это время.

Ну, а теперь... - повернулась она к следующей кровати. С нее вдруг метнулась хищно изогнутая фигура и застыла у стены. Зубы женщины были  оскалены, глаза сужены, ноздри раздувались, из них вырывалось шумное дыхание зверя. Слегка присев и пригнувшись, она была готова к прыжку. Руки, поднятые вверх и согнутые в локтях, скрюченные пальцы, готовые вцепиться в любого, кто приблизится, зубы, готовые вцепиться со страшной    жестокостью в чью-то глотку...
Зрелище было кошмарным.
Группа врачей подалась назад. Наступала тишина. Слышалось только шумное прерывистое дыхание безумной, И вдруг тишину прервал спокойный голос заведующей, приказавшей санитарке:
- Взять ее! - вытянутый вперед палец показал на буйную.
Санитарка переступила с ноги на ногу, внимательно осмотрела больную, потом перевела взгляд на палец, потом на заведующую и сказала так же  спокойно:
- Сама бери.
Она повернулась и пошла к двери, навстречу ей уже спешила другая санитарка с одеялом. Врачи зашевелились и стали расходиться.
Женщина у стены осталась одна. Она стояла все так же изогнувшись и оскалившись, смотрела теперь на светловолосую девушку, вставшую со своей кровати и напряженно смотревшую в глаза женщины. Растянув одеяло, к буйной больной приближались две дебелые санитарки. Девушка остановила их повелительным жестом, все так же не отрывая глаз от глаз буйной. Та уронила руки, обмякла, села на кровать и зарыдала.
Санитарки бросились к ней, завернули в одеяло, связали, бросили на кровать и удалились.

Женщина, свитая в кокон, лежала, уставив глаза в потолок, из уголков глаз катились слезы, скатываясь мимо ушей куда-то к шее.
Девушка села, взяла книгу и стала читать. Ольга лежала, временами поглядывая на нее,  чувствуя,  что увидела что-то такое сегодня, чего никогда не видела и о чем не знала.
-  Светлана, - тихо позвала она. Девушка подняла голову и посмотрела на Ольгу. - Это был гипноз?
Девушка улыбнулась.
- Я сама не знаю, иногда у меня получается как-то пресечь зло.
- А еще что ты  умеешь?
- Не знаю, когда что-то надо, не думаешь, умеешь или нет, просто делаешь, иногда удается, а порой нет.
- А здесь, в этой больнице тебе находиться тяжело?
-  Здесь?  Нет, мне это не мешает. Я думаю, иногда записываю, но это не надо делать, все мои записи исчезают из тумбочки.
- По ночам все, что написано, забирают и приобщают к «истории болезни».
- А, понятно. Значит записывать нельзя.
- А ты прячь записи под матрац, только, чтобы санитарки не увидели,
-  Возможно это выход.
-  А о чем ты   думаешь?
Светлана поднялась  и села на кровать к Ольге.
-  О многом. Когда я смотрю на портреты Рафаэля, Байрона, Моцарта, я ощущаю нежность, они большие дети, они жили с острой тоской по незнакомым мирам. Ценность человека бесконечна, если понимать его как микрокосмос. Понять это, значит выиграть битву за его будущее.
- Тебе дают таблетки?
- Но для этого учреждения это естественно.
- Они мешают тебе думать?
- Они не могут сильно мне навредить. Я только сплю много, мне жаль так много времени тратить на сон. Это не нормальный сон, он оглушает, затягивает сознание в черную воронку, и ты просыпаешься опустошенной. И надо свое дело, свою мысль не продолжать, а извлекать откуда-то, искать ее начало. А так ничего.
- Ты не боишься просто разговоров твоих родных, что вот сумасшедший дом и тебя пришлось поместить.
- Их мысли меня не интересуют, извините. Я немного устала, я полежу.
Ольга легла и открыла тетрадку. Она думала, что спасаться так, как эта девушка, она не умеет. Ей  надо выработать свой метод. Она будет вспоминать стихи, постарается вспомнить. Когда-то она много их знала. Пусть это будет Гумилев. Она напряглась и стала вспоминать. Отрывки и обрывки его стихов лениво возникали в ее голове и пропадали потерянные и вновь с трудом обретенные. Ольга вытягивала их из закоулков измученной памяти.


Варя звонила по телефону своей подруге Зое, помня, что у нее могут быть самые неожиданные знакомства. Ей нужен был человек, имеющий отношение к милиции.
Как оказалось, у Зоя был такой знакомый и они с удовольствием взялась выполнить просьбу Вари.
Не прошло и трех часов, как  Варе стало известно, какому городу и какому учреждению принадлежит санитарная машина, которая увезла Ольгу, и номер которой был записан Варей.
Варя перезвонила адвокату, тот просил быть у него.
На официальном бланке адвокат Смирнов запрашивал прокуратуру городе Казань о действительном нахождения в городской психиатрической больнице Яхновской Ольги Петровны,  находящейся в розыске.
Варя занималась уборкой квартиры, когда в дверь позвонили. Она оставила пыльную тряпку на окне и пошла открывать. В коридор ввалилась соседка с совершенно белым лицом.
- Варя, на Ленинском проспекте танки. Танки идут сплошным потоком в три ряда! Что это?
Варя побежала на кухню и включила радио. Послышалась какая-то симфония. Она включила телевизор. На экране высветилось «Лебединое озеро».
- Это означает, что произошло что-то серьезное, - сказала Варя. - Я сбегаю на Ленинский,  посмотрю. Соседка закивала головой.
Варя переоделась и выскочила на улицу. Да , по проспекту шли танки. Это было страшно. Но вот что удивительно: танки останавливались на красный свет и пропускали прохожих. Варя перебежала дорогу, она решила купить сыр.
В магазине было не много народа, все были испуганы и спрашивали друг у друга что же произошло. Никто ничего не знал. Только один мужчина сказал, что организована чрезвычайная комиссия, которая расследует деятельность Горбачева и считает его не правомочным. Он старательно разваливает Союз и делает все так, что народу жить трудно. И ГКЧП, так они себя обозвали, прекратит деятельность Горбачева и возьмет власть в свои руки.
Варя вернулась домой. По проспекту шли бронетранспортеры и ехали машины с солдатами. Было неизвестно, для чего нужны были солдаты чтобы сместить Горбачева. Он был в Форосе. В свое время был смещен Хрущев без танков и крови, зачем боевые силы? Варя не выключала телевизор и вот увидела наконец машины у Белого дома, где заседал Верховный Совет. Со стороны ГКЧП не наблюдалось никакой активности.
Жители столицы спокойно разговаривали с офицерами, совали гвоздики в жерла пушек, здоровались с солдатами. Мало кто понимал существо происходящего и уж никто не хотел насилия и пролития крови. У Белого дома было море народа. Люди сновали между танками и все ждали что же будет дальше.
Наконец из здания вышел Ельцин, он быстро прошел к своим соратникам, которые бурно его приветствовали. Он поднялся на танк и прочитал обращение к гражданам России. Он сказал, что решения, принимаемые от имени Комитета по чрезвычайному положению считать незаконными и не имеющими силы на территории РСФСР.
Эйфория достигла наивысших пределов, вопли, размахивание флагами, гиканье, мат - все слилось в неповторимую какофонию. Вокруг танков бушевала восторженная толпа.
Почти никто никого из лидеров ГКЧП не знал, никто не вызывал до доверия. Зато знали Ельцина.
Варя выключила телевизор. Наступила ночь. Она легла спать, сожалея, что не может правильно оценить ситуацию и жалея, что не может поговорить с Ольгой Петровной, которая неизвестно где и неизвестно как.
На следующий день телевизор показывал митинги и демонстрации из городов России в поддержку Ельцина. Ельцин произносил речи, читал указы, вокруг танков все также бушевала толпа. Оказалось, что Горбачев заперт в Форосе и вообще не в курсе дел..
На третий день неудавшегося путча. Горбачева выпустили из Фороса и он вернулся в Москву. Он был растерян и подавлен. ГКЧП прекратила свою деятельность. Ельцин сиял и потирал руки,  ведь власть в стране перешла к нему. Горбачев был лишен президентского кресла. История Советского Союза завершилась. И 21 августа 1991 года в этой истории была перевернута последняя страница. Агония, видимо еще продлится, но в этот день начался отсчет времени и жизни нового государства - Российской Федерации. И у этого государства был один президент - Ельцин.
Коммунисты ушли в подполье так глубоко, что забыли на поверхности своего секретаря Горбачева.
Не было переворота, был неудачный заговор. Но эта ситуация разделила массу людей, внесла диссонанс в жизнь, обнажила многое.
Варя отправилась к Колесовым. Тамара открыла дверь и приникла к Варе. Варя прошла в комнату и села у торшера. Она видела томление в глазах Дмитрия и сказала: - Я разделяю всеобщую растерянность. Я думаю, что рождается новый порядок вещей. Я боюсь. Ельцин был коммунистом. Он предал их. Он продаст и тех, кто бесновался на площади и радовался дома.
Тамара вскинула брови:
- Принцип Питера: всякий прогресс есть перемена, но не всякая перемена - прогресс.
- Вперед!- тихо сказал Колесов. - Вся старая мораль просто комедия! От всего этого исходит странный запах опасности. Нет больше культа личности. Наступает эра культа двуличности. Мы не будем биться в истерике. Надо будет как-то выживать. Сегодня произошла сложная операция по пересадке мозга, сердца и души, теперь в моду войдут двойные стандарты, где национальные ценности - просто комплексы.
- Интересно, чтобы сказал на это академик Сахаров,- сказала Тамара. -Он был запутанный и запутавшийся и говорил о России: «Рабочая территория». Это как?
- Сахаров подбросил идейку «мирового правительства», которое бы наблюдало за нами, за шестой частью суши. Любви к русским и их национальной гордости у него не было,- сказала Варя. - Он по крайней мере был честным и честно служил мировой закулисе, - ответил Дмитрий. - Он не наш. Но честность не самый глупый порок на земле.
- Я не компетентна в этих вопросах, хотя и имею свое мнение. Некомпетентность порождает чувство отчаяния. Стал бы у власти кто-нибудь другой...
Тамара перебила:
-Закон Дженкинса: Ничего не выйдет.
- Эти объедки новостей, которые мы имеем...
-Да, - сказал Дмитрий,- но стало понятно, что основная масса людей трусы и то самое быдло, которое хочет быть кем-то. Я никогда не относил к этому быдлу себя и людей, которых я уважаю. Это люди одних взглядов со мной, твердые, правдивые, трудолюбивые, честные во всем. Они были правдивы при любом правительстве, уважали себя и уважали таких, как они. Все подонки вывалились из партии коммунистов. Не все. Есть такие, которые на что-то надеются и ждут...
-  И втихаря мотают сопли на кулак, - заметила Тамара.
- Тамара, прекрати!
-  Но это правда!
- Ладно, пусть так. После этой трехдневной встряски я и все мои друзья лишились сил. Произошла какая-то хитрость, что-то подстроенное, кого-то крупно подставили, чтобы выплыть на мутной волне. Я понимаю, что жить для глупого народа очень трудно и даже никчемно. Сегодня я пожалел, что я русский. Я устыдился, что русские - это темная толпа, готовая стать босой и голой ради кучки шарлатанов. С завтрашнего дня Горбачев станет шестеркой Ельцина, подставив порядочных людей под топор.
Отныне мы молчим. У нас есть тесный круг людей, уважающих друг друга и не ищущих путей легких. Наши дети достигнут высот в этой жизни, которую нам уготовили в разграбленной и облеванной Отчизне. Будущее страны со временем станет в руках наших детей-единомышленников. Надо выбиться вверх и сделать страну достойной и великой.
- Я опечалена, - сказала Варя.
- Печаль многих съела, а пользы от нее никакой, - сказала Тамара чьи-то слова.
Варя ехала домой и думала грустную думу.


Ольга села на кровати, прислонившись к стене, и вспоминала стихи. Это были отрывки, отдельные строчки, иногда четыре-восемь строк.  Эти обрывки она  располагала на страницах тетради так,  чтобы потом добавлять к ним то, что всплывет в памяти. Ольга сидела, закрыв глаза и мучительно вспоминала. Это была трудная работа.
Кто-то осторожно дотронулся до ее руки. Она открыла глаза, рядом с кроватью стояла девушка, которую определили в палату неделю назад. Она спросила,  можно ли сесть рядом.  Ольга кивнула.
-  Садитесь.
- Вы целый день что-то пишите, и я вижу, вспоминаете. Извините, я вам помешала. Мне здесь так страшно и так одиноко. Поговорите со мной, пожалуйста.
-  Конечно. Вас Юлей зовут?
- Да, - тихо сказала девушка.
- А что же случилось, как вы здесь оказались?
- Я учусь в университете на третьем курсе филфака. Домашние решили, что я стала молчаливой, нелюдимой. Сон пропал, домой идти не хотелось. Там, дома, плохо. Мама и папа постоянно ссорятся, так все опротивело... И меня сюда отправили. Лечиться. А  что Вы пишите?
- Я здесь уже месяц. От их таблеток просто памяти не стало. Голова, как пустой котел. Мысли уплывают, то, что знала, все забыла. Вот записываю то, что вспоминается. Так, стихи некоторые.
- А можно я посмотрю? - оживилась Юля. Она взяла тетрадку и прочла вслух негромко: - Сады моей души всегда узорны, в них ветры так свежи и тиховейны. В них золотой песок и мрамор верный, глубокие прозрачные бассейны...
- А больше не помню, - с сожалением сказала Ольга.
- Растенья в них, как они, необычайны, как воды утром, розовеют птицы. И - кто поймет намек старинной тайны? - в них девушка в венке великой жрицы, - проговорила Юля тихо и закрыла глаза. По щеке ее потекли слезы. Они просто вытекали из-под закрытых век и, окатываясь со щек, капали на грудь.
- Скажите, неужели есть за этими стенами мир, где люди читают стихи Гумилева. Разве за стенами не волчьи законы, где если ты другого  загрыз, значит ты голоден и зол?
- Знаешь ли, девочка, в мире много разных миров. И если твой мир  - это книги, значит, ты никогда  не будешь одинока.
- Я очень люблю Гумилева, - оказала Юля, утирая ладонями слезы с лица. - Я дальше посмотрю, а? - и она перелистнула страницу. – «Отряхая ударами трости клочья пены с высоких ботфорт...», - прочла она, засмеялась и продолжала, - «или бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет».
Ольга улыбалась. Улыбалась  впервые за прошедший месяц.
- Юля, бери тетрадку и сегодня впиши в нее все, что помнишь Гумилева, хорошо? Я это подучу и может мы больше не будем бояться таблеток?
Вечером, когда Юля вполголоса читала Ольге стихи, в первой палате, в палате буйных, ощутилось оживление. К кровати Ольги потянулись женщины, расселись поближе и слушали. Пришла из соседней палаты Василиса, послушала, отошла к санитаркам, попросила их о чем-то, а потом привела женщин из других палат.
Вновь  прибывшие  попросили читать стихи вновь, что-то записывали на обрывках тетрадных листов, говорили  «спасибо» и уходили.
Юля была оживленной, нестроение у многих улучшилось. Василиса сидела возле молчащей Ольги, вздыхала.
-   Все сроки прошли, а ты все в первой палате.
-  Они хотят, чтобы я  признала себя больной,   рассказывала им свои сны, мысли, а они бы писали это в свои сочинения – в истории болезни.
- Хотелось бы сказать тебе - смирись, но не могу. Думаешь, если ты молчишь, то в история болезни нечего писать? Напишут. И про то, что     молчишь и про  стихи в тетрадке и про каждое твое слово, сказанное им  или услышанное псами у двери – все там есть, все подано так, что у читающего не будет сомнений в твоей шизофрении.
- Да, у шизофрении такая широкая симптоматика,  что все можно под этот диагноз подвести.
Подошла Юля, вслушалась в разговор, сказала, что очень хотела бы  помочь Ольге Петровне, но не знает, как.
- Ей надо письмо домой  отправить, они не знают, где она, а ей неизвестно,  что с ними.   Есть ли у тебя,  Юля, кто-нибудь надежный, чтобы  это сделать? Если письма отдать врачу или санитаркам, оно осядет в истории болезни.  И мальчикам и друзьям Ольги  надо дать знать, где она. Это  можно через твоих сделать?
- Завтра   ко мне придет тетя, сестра мамы. Она  опустит письма в ящик.
- И не только это. Может ли она позволить, чтобы ответы пришли на ее адрес?
-  Конечно! Ольга Петровна, не сомневайтесь. Тетя  Феничка – такая прелесть. Она все для меня сделает! А как Вы думаете, Ольга Петровна, какие  книги могла бы вам принести?
-  Ты латинский учила?
-  О,  летом у меня должен быть экзамем!
-  Пусть принесет латинский  и один-два сборника стихов. Будем память тренировать, а?
-  Конечно! Может быть они меня не долго здесь продержат, может быть я и сессию смогу сдать?
-  Возможно. Время терять нельзя.
-  У тебя, Ольга, обозначено в тетрадке, что стихи, которые вы читали Гумилева? - вдруг спросила Василиса.
- Нет, мы и так это знаем.
Василиса усмехнулась.
-  Вы знаете, а они нет. Ты думаешь,  что эти, что нас лечат, Гумилева-то уж точно знают? Нет, не знает. Для них стихи в твоей тетради - новая страница в истории болезни.
-  Черт с ними. Все равно они будут держать меня здесь, пока муж посчитает, что я достаточно наказана,
-  А ведь это может длиться и шесть месяцев и весь год. Не боишься?
- Боюсь. Но я бессильна. Приходится только ждать и надеяться.
- Ты сильный человек, ты справишься и с травлей таблетками и со своим мужем, вот увидишь. Вот ведь несмотря ни на что руки-то у тебя дрожать перестали.
- Это Светлана сделала. Она меня как-то по-своему лечит, мыслью.
- Ну, гиганты вы тут собрались. – Василиса покрутила головой. – Ну вас таблеткой не сметешь! ликбез открыли, латынь учат. Вы мужественные бабы»
-  Просто это мужество у наших женщин у края безысходности. С ним ничего не сравнится.



Вскоре Тамара Колесова получила письма. Одно было для нее и Вари, другое предназначалось мальчикам. Это внесло оживление в их жизнь,  взаимная поддержка была необходима.
 Получил ответ на свой запрос и адвокат Смирнов. Ответ его не обрадовал. В нём сообщалось, что Яхновская пребывает в психиатрической клинике, состояние у нее тяжелое и прогноз течения болезни неблагоприятный.
 Смирнов сообщил об этом Тамаре и Варе и все опять приуныли.
Только мальчики Яхновские были полны энтузиазма. Они категорически отказались ехать к старикам Яхновским, каждый раз, когда отец приходил под хмельком, выражали ему свое недовольство, требовали, чтобы в восемь вечера он был дома, обо всех его промахах сообщали его родителям и настаивали на возвращении домой матери.
Яхновский был упрям, дети тоже. Их пытались увезти к дедушке силой, но они вернулись домой и устроили отцу непростую жизнь.


Дни в больнице для Ольги пролетали быстро. Таблетки повергали ее б сонное оцепенение, снов не было, ибо то, что были ночью, походило на глухой обморок. После обеда она теперь тоже спала и не боролась б чтим. Но утро и вечер посвящала чтению книг, которые могла взять у больных в отделении, заучивала стихи, вечером они с Юлей устраивали экзамены по латыни.
В отделении царило незнакомое для медперсонала оживление. Женщины, невзирая на окрики и репрессии, собирались группами в коридоре, толклись в первой палате, их разгоняли, они сопротивлялись. Врачам, казалось, что зреет бунт. Причиной была Ольга Яхновская. Было решено подвергнуть ее шоковой терапии.
Ольга просила этого не делать, заведующая были неумолима. Санитарки накрепко привязали Ольге ноги и руки к кровати и принесли капельницу.
Стиснув зубы, Ольга молчала, сопротивление было бессмысленным. Из двухсотграммовой бутыли по трубкам в кровь Ольги поступал инсулин. Минут через  пятнадцать она ощутила неимоверную слабость, тело покрылось липким потом, язык был тяжелым и непослушным, кружилась голова. Еще через пятнадцать минут пот струился по всему телу, пропитал рубашку,  подушку, простыню, стекал на клеенку под спину, образуя холодные лужицы. Злость Ольги не имела предела. Но она была беспомощна, прикрученная к кровати, обессиленная лекарствами, теряющая сознание.
Хоть умри от своей злости, врачам и сестрам в психиатрии это безразлично. Ничья злость, ничьи слова не трогали их. Больные в психбольницах не знают сострадания и не имеют прав.
Ни мольбы, ни жалобы никого не трогают. Каждое слово – новый камень в построении диагноза. Здесь никто не сомневается в том, что попавший в психиатрическую больницу человек не здоров. Врачи уверены, что так не бывает. Здесь все - только больные. И их интенсивно лечат, лечат, лечат. В рамки диагнозов укладывается все, врачи сильны своей правотой, они уверены в своей правоте.
Инсулиновые шоки, проводимые Ольге, следовали один за другим. После процедуры ее тащили под душ, обливали теплой водой, вытирали обессиленную, выпадающую из рук на пол, тащили на кровать, давали теплого сладкого чая и оставляли на время с пустой головой, опустошенным телом, отравленными избытком инсулина.
Проходили месяцы. За окном бушевала весна, а Ольга все лежала и лежала в первой палате для особо опасных больных. Сейчас уже никто бы не усомнился, глядя на Ольгу, в диагнозе, который ей поставили при поступлении. Только благодарная Юля этого не видела. Она читала Ольге свои стихи и рассказы. От нечего делать занималась творчеством.
- Сегодня я Вам прочту стих, который я назвала «Царство ребенка». Можно?
- Конечно, девочка, я слушаю.
- Психбольница, божий рай,
Спи, не разговаривай!
Лишь потом, когда подсветка
Отмигает для тебя,
Сон проточен, как конфетка,
Начинаешь стансы дня.
Медсестра к тебе подходит,
Надрываясь, говорит:
- Что за тело тут не ходит?
Что за труп еще лежит?
И тогда я поднимаю
Свою барственную лень
И в столовую мелькаю
Как большая психотень.
Там такие психотени
Разместились по столам?
Будто их ножом задели
И по всей фигуре шрам.
Только крыльями не машут,
Впрочем, может, заноют, 
Или, может быть, заплачут -
Все дозволено им тут.
Эта полная свобода
Под контролем у врачей
Психостранная порода
Ярких психодочерей.
И таланты расцветают,
Пребывая на счету.
Но зачем же запирают
Человечества мечту?
Ольга молчала.
- Здесь так тошно,- говорила Юля. - И я все, что приходит в голову, пишу, все какое-то развлечение. Можно еще прочту?
- Конечно, Юленька, - произнесла бесцветный голосом Ольга.
- Действие происходит в Италии. Письмо дона Педро. Несравненная Маргарита! Я так люблю тебя, что ты не можешь представить себе всю силу моей любви. Когда тебя нет, и я не вижу тебя, у меня тяжело на сердце,  слезы навертываются на мои глаза при мысли, что может быть ты не ответишь любовью на мою любовь. Но приди,- Маргарита, не мучь меня, объяви мне мою участь, объяви наяву, а не во сне, ибо ты являешься к мне каждую ночь в образе златокудрой нимфы и нежно говоришь со мной, возлюбленная. Ты так прекрасна, так совершенна, как богиня! Я буду ждать в 11 часов у колонны собора Святого Петра. Снизойди к терзаниям несчастного влюбленного».
Письмо, как было принято в те времена, передавалось при помощи слуг и служанок.
В 11 часов к колоннаде собора Святого Петра подъехала черная карета, с решетками на окнах. Два человека в черном подхватили под руки молодого человека с романтическим выражением лица, неподвижно стоявшего у колонны, и втолкнули в карету.
К несчастью, божественная Маргарита давно изучала психиатрию и не могла пожертвовать наукой во имя любви.
Основания для помещения в сумасшедший дом были веские: первое - тяжесть на сердце (см. первую строчку в письме дона Педро); второе -внезапная перемена настроения; а) неожиданное появление слез на глазах, б) неизъяснимое чувство полной эйфории при приближении Маргариты; третье -  странные видения по ночам, в частности, Маргарита в образе златокудрой Нимфы; четвертое - явственный голос Маргариты, раздающийся по ночам в ушах больного; пятое - раскаленный обруч, стискивающий голову больного в ее присутствии; шестое - очень странное ощущение вознесения на небеса. Диагноз, поставленный достойной сеньоритой, оказался совершенно правильным: «тяжелая форма любовной депрессии».
Через несколько недель Ольгу перевели из первой в шестую палату, где находились женщины, ожидающие выписки.
В палате, кроме Ольги, были еще две девушки, пытавшиеся покончить с собой, и вследствие этого оказавшиеся в психиатрии. Одна из них вскрыла себе вены, другая накинула на шею петлю.
Ольге разрешили ходить по коридору, пытались привлечь к трудотерапии. Но примитивный труд раздражал ее и она не ходила туда.
Оказалось, что в здании есть библиотека и некоторым больным было разрешено ею пользоваться. Неожиданно позволили это и Ольге. В библиотеке были груды древних философов, и Ольга взялась за Аристотеля. Шоковая терапия была далеко позади, к таблеткам сна привыкла, дело себе нашла.
Сначала казалось, что Аристотель ей не по зубам. Ничего не запоминалось, мысли тяжело шевелились в голове и изящная философская фраза, казалось, была не способна пробить брешь в отупевшее мозгу и прочно там осесть. Но само чтение ей нравилось, мысли этого человека были близки ей и понятны. «Никомахову этику» она читала с удовольствием и доверительный разговор философа о том, «если для одного человека благом является самое, что и для государства, более важным и более полным представляется благо государства, достижение его и сохранение, желанно, разумеется, и благо одного человека, но прекраснее и божественней благо народа и государства». Это понимали лучшие люди с древних времен, к этому стремились всегда - к «благу и сохранению государства». И только совсем недавно в умах людей все сменилось и личное стало выше общественного, государство разбили, раздробили, предали, продали, отдали кусками в цепкие руки местных дельцов, стремящихся к власти и титулам. Она, разумная, любящая, работящая женщина оказалась вырванной из жизни, ставшая игрушкой в руках беспринципных людей, вернее, людей с гибкими принципами.       
Ольга трудилась над книгами, заучивая страницы наизусть, повторяя и повторяя понравившиеся фразы. Дело потихонечку двигалось. Врачи, заходя в палату, только искоса поглядывали на сменяющиеся томики философов, а библиотекарь с удовольствием снимала с дальних полок запыленные книжки.
Ольга, почувствовав, что мозг ей повинуется, повеселела, ожила и даже стала выходить на прогулку в крошечный садик.
Ей дали инвалидность второй группы без права работы, назначили пенсию и опять покатились дни, совершенно похожие один на другой.
К больным в дни свиданий приходили родственники к друзья. Однажды вызвали Ольгу. К ней пришла Юля, принесла очередное письмо и взяла написанное Ольгой. От передач пищи Ольга категорически отказалась, довольствуясь неприхотливой больничной едой. В одном из писем сыновья сообщали, что уже несколько дней не впускают в дом отца, требуя возвращения матери. Отец обещал, и Ольга стала ждать освобождения.


За Ольгой приехали Колесовы, Яхновский и оба сына, Игорь и Мишенька. Ольге отдали ее вместительную сумку, она попрощалась с женщинами в палате. Санитарка открыла дверь универсальным ключом и Ольга вышла за порог дурдома так, как, наверное, выходит за ворота тюрьмы: новая жизнь не прельщала ее, она не видела в ней своего места.
За порогом плакала осень. Мокрые продрогшие мальчики бросились к ней, прижались, распластались на ней, сотрясаясь своими худенькими телами, тщетно пытаясь унять эту нервную дрожь.
Ольга прижала к себе младшего, присела, вытерла ладонями его лицо и поцеловала оба страдающие глаза. Притянула старшего, уткнулась лицом в его голую шейку, прошептала в нежные ушки: «Спасибо вам, сыновья мои- родные».
Старший одной рукой схватил сумку, другой обхватил маму за что пришлось, а маленький держался за нее обеими руками..
Подошел не спеша Яхновский и, не слушаясь, сделал попытку обнять ее, проговорив: "Ну, вот мы снова вместе". Ольга отшатнулась и, обхватив мальчиков, постаралась обойти Сергея Исидоровича стороной. Он пожал плечами, и, отступив, двинулся к голубой «Волге», возле которой стояли Колесовы.
Ольга с детьми подошла к Тамаре и остановилась. Тамара, горько всхлипнув, прильнула к Ольге и зарыдала в голос. Шмыгнул носом художник и заторопил всех в машину.
Яхновский расположился впереди, рядом с Дмитрием, тесная компания из женщин и детей уселась сзади. Они все крепко держались за друг друга, все еще не веря, что Ольга с ними. Их руки путались, пальцы вцепились в Ольгу. Мальчикам хотелось обхватить ее руками, ногами, телом, ощутить ее тепло, ее  спокойные руки.
Так, тесно сгрудившись, сидели они, потерпевшие победу.
Ольга была спокойной, как никогда. Не дрожали руки, не билось сильнее сердце, не рыдало, не плакало ни от радости, ни от горя.
Перед «Волгой» расстилалось шоссе, остались позади городские окраины, побежали мимо перелески и поля, деревеньки, собаки и люди.
Сидевшие в машине молчали. Бежало шоссе, плакало небо, мелькали «дворники», молчали люди.
Разговоры будут потом.


Яхновские поднялись на свой этаж. Сергей Исидорович достал свой ключ и замер у двери: замок  был заменен. Старший сын отстранил его, открыл дверь своим ключом, пропустил вперед мать и брата, вошел сам и закрыл дверь.
Через минуту коротко звякнул дверной звонок. Ольга открыла дверь и встала на пороге.
- Может быть я все-таки войду? - возмущённо сказал Сергей Исидорович.
- Дурному человеку не бывает стыдно, - проговорила Ольга.
- Общаясь с тобой, начинаешь понимать, что тебе, чем хуже, тем лучше, - произнес Сергей Исидорович.
- Общаясь с тобой, начинаешь понимать, что от тебя чем дальше, тем безопаснее, - ответила Ольга.
- Мама, сказал Игорь, подходя к родителям, - папа виноват перед нами и пусть он уходят к своим, там его понимают, а мы не понимаем и не хотим понимать.
- Твое зло претит как уродство, - продолжала Ольга.
- Я вижу, что прожитый год тебя не научил ничему, - произнес Яхновский и в голосе его звучала то ли угроза, то ли предупреждение.
- Мама, не разговаривай с ним, - старший сын потянул ее за руку, мы уже выразили ему свое маленькое «фэ».
- Сегодня ты сложишь свои веши, все, что тебе представится необходимым и завтра покинешь нас навсегда. И не пугай меня своим лицом апачи, я тебя не боюсь.
- Пусть его боятся бяки-буки, - засмеялся Миша.
Ольга повернулась и  прошла в свою комнату. Оба сына двинулись за ней.
- Мама, я так рад, что ты дома, - обнимая Ольгу, говорил младший.
- Мы боролись как могли, - добавил старший.
- Ничего, дети мои, все страшное уже позади, - сказала Ольга, притянув к себе мальчиков.
- Было очень страшно?
- Очень! - ответила Ольга, - но мы снова вместе и проблемы свои мы решим.
- Мама, мы очень старались учиться, - заглядывая ей в глаза, сказал Миша, - мы учились...
- Упорно или с отвращением? - улыбнулась Ольга.
- По- всякому! - мальчики от хохота повалились на диван.
- Когда мамочка с нами, это просто здорово! - смеялся младший.
- Ну, что, мужчины, мне засучить рукава и за работу?
- Нет, что ты! - закричали мальчики, - тетя Тома и Варя все перестирали и вымыли, а еда в холодильнике!
. - Значит, у нас праздник? - обрадовалась Ольга.
- Еще какой! Ты отдыхай, а мы пойдем отца из квартиры выдавливать. Пусть он сегодня же уйдет, - сказал Игорь.
- Сейчас мы устроим кавказские страсти! - кровожадно закричал Миша, и они исчезли.
Ольга протяжно вздохнула и закрыла глаза. Руки, лежащие на коленях, тихонько вздрагивали. Она их сжала в кулаки, поднялась и с трудом переставляя ноги, подошла к зеркалу. Лицо ее было аскетически худое, скулы выпирали, глаза стали большими, но тусклыми. Она попыталась улыбнуться. Лицу это было непривычным, лицо не поддавалось, не улыбалось, глаза сощурились, губы раздвинулись... Нет, это была не улыбка, этим только людей пугать. Ничего, как-нибудь с лицом потом разберемся.
Ольга вернулась на диван. Через три дня надо быть у психиатра в районном диспансере. От этого не уйти. Доказывать, что она здорова, нельзя. Это путь в больницу. Да и здорова ли она теперь, после этого варварского лечения? Это вопрос. Он решится, но не сейчас, не завтра. А пока надо узнать размеры пенсии и понять, как жить дальше. Но и это - потом. Пока -развод. Немедленный. Когда они разведутся, у Яхновских не будет причины помещать ее в больницу. Что ж, сабли наголо и напролом.
И она позвонила адвокату.


Через две недели было заседание суда, где решалось дело о разводе Янковских. Ольга думала, что старшие Яхновские пригласят своего адвоката для: того, чтобы оставить детей Сергею Исидоровичу, то есть фактически лишить Ольгу материнства. Она знала, что Сергей Исидорович подал встречный иск о передаче ему детей, к которому приложил справку о том, что их мать, то есть Ольга, больна и находится на учете в психдиспансере, длительное время лечилась в больнице и по этому заболеванию имеет вторую группу инвалидности,
Яхновские, видимо, считали, что подобного документа достаточно и адвоката не взяли.
После того как был зачитан иск Ольги Петровны, судья огласил встречный иск.
Слово взял адвокат Ольги Смирнов. Он доложил суду ситуацию, какой она представлялась защите, предъявил документы более чем полугодовой давности: сообщение Ольги Петровны Яхновской, подтвержденное родственником со стороны мужа Никитиным, о решении мужа и его родственников насильственно водворить Ольгу Петровну в психиатрическую больницу, если она решится на развод.
Адвокат добавил, что несмотря на угрозу, Ольга Петровна подала иск о разводе. Угроза осуществляется, и ее помешают в больницу в другом городе, где она попадает в руки психиатра, являющегося сыном человека, работающего с Яхновским Сергеем Исидоровичем.
Находясь в больнице, она подвергается унизительным процедурам, принудительному лечению в течение более, чем шесть месяцев, что не может не сказаться на ее здоровье.
Адвокат подает судье новый иск Яхновской о возбуждении уголовного дела и привлечении к суду Яхновского Сергея Исидоровича, который, используя свое служебное положение и связи, нанес непоправимый моральный ущерб и ущерб здоровью Яхновской Ольги Петровны, с привлечением свидетелями знакомых Яхновской О.П. родственника Никитина.
Адвокат настаивает на проведении психиатрической экспертизы в институте судебной психиатрии.
Сергей Исидорович оторопел. Он представил себе масштабы и последствия этого дела, которое несомненно нанесет ущерб его безукоризненной репутации даже в том случае, если бы он дело выиграл. В том, что дело он бы выиграл, Сергей Исидорович не сомневался. Но овчинка выделки не стоила, именно на это рассчитывали адвокат и Ольга.
Сергей Исидорович попросил слова и снял свой иск о передаче ему детей.
Адвокат Смирнов тоже берет слово и снимает иск о возбуждении дела против Яхновского С.И.
Заседатели долго не раздумывали и, оставив детей Ольге, расторгли брак Яхновских,
- Если бы ты не взял свой иск, - сказала Ольга Яхновскому, - легким испугом тебе бы не отделаться. Стала бы известна твоя помощь Дёминой Софье Викентьевне в избежании суда за убийство.
- Никто бы ничего не доказал, даже если бы дело было передано в Верховный суд.
- Возможно и так. Но от твоей репутации...
- Моя репутация столь безупречна, что небольшая неприятность ей не принесла бы ощутимого вреда.
- Но многие посчитали бы, что иметь дело с тобой не безопасно. Мне терять нечего больше, я бы пошла до конца. Может быть большого ущерба тебе и не было бы причинено, но твой пьедестал покачнулся бы.
Яхновский пожал плечами и, извинившись перед Ольгой за то, что он ее покидает, быстро вышел из здания суда и растворился в толпе и в дожде.


Через месяц после происшедших событие Варя и Тамара Колесова решили идти на прием к главному врачу психдиспансера, где была поставлена на учет Ольга Яхновская.
Главный врач их принял. Это была симпатичная пожилая женщина с крашеными под «красное дерево» волосами, тонкими чертами лица и строгим взглядом.
Варя рассказала ей о том,  как попала в больницу Ольга Петровна. Главный врач затребовала ее медицинскую карту, внимательно изучила выписку, присланную из больницы, и сказала, что выписка не дает оснований для сомнений.
- Как я понимаю, - ответила Варя, - эта бумага говорит лишь о том, что она составлена опытным врачом. И только.
- Но Яхновская не сообщила лечащему врачу тех фактов, о которых вы мне сообщили.
- Это понятно, - возразила Варя, - ее заявление говорило бы лишь о том, что ее плохо  лечили в течение шести месяцев и только, не так ли?
Главный врач усмехнулась.
- Конечно, это могло повлечь за собой ее повторную госпитализацию в московскую клинику.
Варя кивнула.
- Вот поэтому она и молчит,
- Если вы так ставите вопрос, мы можем направить ее в Институт Психиатрии, который не только лечит, но и занимается реабилитацией, может отвергнуть этот диагноз.
- Я сомневаюсь в положительном решении этого вопроса. Да и вы, я думаю, уверены, что Институт подтвердит диагноз. В медицинском мире фамилия Яхновских довольно известна, и их вмешательство, а оно будет, решит дело. Нет ли другого выхода?
- Другого выхода нет, - главный врач нетерпеливо постукивала ручкой по столу, выбивая мотив что-то вроде "Варшавянки".
- В судебной практике известно, - говорила Варя, - что порой психиатрическая служба поступает с людьми нечестно, ставя свои диагнозы здоровым людям.   
- А из моей практики известно, - возразила главный врач, - что те люди, которые попадают в наши больницы, всегда психически нездоровы. Это правило. И ни один суд не докажет никогда, что диагноз психиатрической службы неверен.
- Значит, на психиатра управы нет? - спросила Тамара.
Главный врач вскинула брови.
- Психиатрии безразличны законы, применимые к здоровым людям, они нас не интересуют.
- То есть, вы хотите сказать, что психиатр всегда найдет защиту в лице психиатра компетентного учреждения?
- Наши больницы и наши врачи - вполне компетентны и лучше вас могут понять, больной перед ними или нет.
- Значит, наш разговор с Вами что-то вроде гласа вопиющего в пустыне?
- Почему же? Ваше заявление будет внесено в диспансерную карту больной.
- И только?
- И только. И если ее муж посчитает необходимым дополнительное лечение, ее госпитализируют.
- Они в разводе.
- В данном случае это все равно. Как вы правильно заметили, фамилия Яхновских в медицинском мире уважаема и их слово весомо.
- Значит, защиты от Яхновских нет?
- Не думаю, что этой женщине... Вы сказали бывшей жене? -необходима защита. Медицина всегда на страже интересов больного. Женщина больна, ей дали группу инвалидности, обеспечивающую ей минимум денег, необходимых для жизни.
- А для жизни ее детей?
- Это вопрос не в нашей компетенции.
- Будет ли у Яхновской возможность в дальнейшем работать врачом?
- Не думаю. У нее серьезный диагноз и он исключает возможность такой работы.
- Неплохо продумали Яхновские свою месть Ольге, - заметила Тамара,
- Яхновские никогда не были замешаны в неправых ситуациях.
- Были, - сказала Тамара. - Просто при помощи таких, как вы, они выходят сухими из воды.
- Так не бывает. У вас просто расстроено воображение.
- Пора уходить, - сказала Варя, - видите Тамара Александровна, вот и нам уже здесь ставят диагноз.
Главный врач усмехнулась.
Женщины вышли.
- Видишь, Варя, что делает одна только фамилия! А представь, что будет, если последует личная просьба Яхновских!
- Здесь нам Ольге не помочь, - говорила Варя. - Представляю, каково ей лишиться права быть врачом.
- Если б ты знала, Варя, как трудно было Ольге поступить в этот блатной институт, где она встретила Яхновского! Ведь везде и всегда ей приходилось пробиваться самой, шагать по этим крутым лестницам, ведь там, где другие с трудом преодолевают препятствия, чтобы подняться вверх, Яхновские едут на лифте!
- Это понятно, но сейчас речь не о том. Как она будет жить дальше?
- Она прекрасно вяжет. У нее отменный вкус и безупречное исполнение.
- Нитки сейчас так дороги...
- Деньги - не проблема. Найдем.
- Но вязание - это так долго...
- Через художников, знакомых мужа, можно будет сдавать ее вещи в салон. Там они будут стоить невероятно много. Авторская вещь - это очень, очень дорого.
- Не представляю Ольгу Петровну, зарабатывающую на жизнь подобным образом.
- Ничего, ее этим не смутишь. Она как-то сказала, что если бы не была врачом, то стала бы художником-модельером по трикотажу .
- Ничего, Ольга - сильная женщина, ее с ног психиатрия не собьет, поверь мне!
- Вашими бы устами да мед пить.
- Ты думаешь, что она не выдюжит?
- Нет, я не сомневаюсь в ее душевных качествах!
- Даже, если бы она была вынуждена работать уборщицей в сортире, это бы ее не смутило. Но у нее есть талант из ничего сделать чудную вещь, у нее золотые руки, нет, ее не собьешь с ног.


Ольга Петровна перебирала журналы "Бурда-моден", которые ей натащили знаковые женщины. Вокруг - на столе, стульях, полу были разложены мотки ниток, на которые были истрачены большие деньги. Эти деньги были предложены Ольге в кредит с выплатой через несколько лет.
С удовольствием глядя на нитки, Ольга представляла вещи, которые она свяжет крючком и спицами. А с нового учебного года она пойдет на курсы кройки и шитья, чтобы техника исполнения ее не подводила. Немножко бы поучиться в текстильном институте, стать дипломированным художником-модельером, о, это было бы прекрасно! Интересно, есть ли там заочное обучение? Ольга пела любимую песенку младшего сына:
Давай покрасим холодильник
В синий цвет.
Он красным был,
Зеленым был,
А желтым нет!
Дверной звонок дзинкнул тихонько и смолк. Ольга вскочила и бросилась к двери. Это была соседка.
- Забежала к Вам просто так. Не прогоните?
- Зачем же гнать? Раз забежала, будем кофе пить. Я шесть месяцев его не пила, а теперь пью и пью. Не могу себе отказать в этом удовольствии.
Пока соседка разглядывала мотки шерсти, Ольга взяла в руки красненькую кофемолку и всыпала в нее пригоршню коричневых лоснящихся зерен, Кофемолка мягко зажужжала. Через несколько минут поспел кофе.
- Ну, расскажи, как у тебя дома, как девочки? - говорила Ольга Петровна своей молодой соседке. Она обхватила чашку ладонями и поворачивала ее, будто грела озябшие руки.
- Счастливая Вы, Ольга Петровна, на работу ходить не надо, красота вокруг вас, чистота, покой. А девочки мои ничего, как-то справляюсь. Со старшей-то вообще без проблем, переходный возраст не скоро, пока с ней ничего, а вот младшая...
- А что младшая? Болеет? Она ведь у тебя в яслях?
- Не болеет она. Здоровый ребенок, ничего сказать на этот счет не могу. А проблемы другого рода. У нее в яслях с нянькой конфликт...
- Не поняла. Что у нее с нянькой?
- Сложные отношения, Мне воспитательница сказала, что моя девочка ходит следом за этой нянькой, и когда та нагибается, если работает, убирает там, или еще что... Так эта моя доченька эту няньку кусает за попу... Это уже месяц длится. Воспитательница говорит, что так как девочка мала и уговорить ее не кусаться невозможно, то придется няню в другую группу перевести. Не представляю, что  эта нянька сделала, что она ей так мстит, это ж надо, а? Только ведь два года недавно исполнилось.
Ольга улыбнулась, поставила чашу и легонько толкнула в плечо удрученную соседку.
- Не плохой борец за справедливость подрастает, а? - сказала Ольга к женщины захохотали.


Повёртываясь у большого зеркала, Софья Викентьевна была настроена благодушно, она чувствовала себя умиротворённой, она была в полной гармонии со своим «я» и окружающим её миром.
«Эта новая красная шёлковая клешёная юбка, - думала она, - эти вытачки на талии, эта «кокетка», подчёркивающая её стройные, пока ещё стройные, формы тела, эта красная в белый горох кофточка с буками, это то, что очень поднимает настроение". Софья чувствовала возбуждение, приятное покалывание в кончиках пальцев: ах, как она ещё привлекательна для мужчин! «А этот красный тон одежды, эти крошечные туфельки без задников, это просто игрушка», - думала она.
Она сбросила их с ног одну за другой , наклонилась, взяла их, поднесла к носу. Как восхитительно они пахнут кожей! «Конечно, красный цвет первым привлечёт желанные взгляды, потом оценят фасон, потом взглянут и на фигурку, и на женщину, на которой это надето. Она уже не бутон, и даже не роза, она слегка тронута увяданием, но все же так ещё привлекательна! Этакий... Этакий распустившийся цветок зла, как говорит о ней Тамара.
Софья Викентьевна усмехнулась. О, они, эти бабы, ополчившиеся на неё, они все своё получат! Эта Ольга, пария, отверженная, с вырванными ядовитыми зубами змея, всё ещё шипящая, будто её кто-то ещё боится. Боже мой, как она дёрнулась, какая брезгливая гримаса появилась на лице, когда Софья пришла к ней по-дружески поболтать, посочувствовать, поддержать. Она смела выставить её, Софью, из своего дома, глупая... Развелась с Яхновским, уродка, с испорченной репутацией, без денег! Смешно! Как она собирается существовать? Или эта статуя Варвара? Софья и её посетила. И эта открыла дверь, спиной упёрлась в косяк, ногу одну упёрла в другой, загородила проход своими мощными конечностями. Как она смела так говорить с ней, Софьей, так холодно, так с высока, разжевывая тем временем какую-то спичку! Но Софья не дура, она взяла то, что «шло» её в руки, а «шёл» ключ, который торчал в двери. Она, Софья, ещё не решила, зачем он ей, этот ключ от Вариной квартиры, но её мозг, блистательно хитрый мозг решит, для чего этот ключ пригодится.
Софья хохотнула, вспомнив, как она стояла у входной двери, как исхитрилась этот ключ вытащить, как отвлекла внимание Вари, уронив сумку. Ну, всё хорошо, всё отлично.
Сегодня она, Софья, отправится в театр одна, в этом своём красном наряде. У неё отличное, престижное место, она весела и зла, и ей нужна  жертва. Она идёт на охоту. Она ещё не решила, кто-то будет, мужчина или женщина, но жертву она выберет. Жертву своей игры. Ха, у неё группа инвалидности! Не жалкое денежное пособие важно. Важна безнаказанность и свобода!
Никакой работы, никаких школ и школьников, свобода желанная и обретённая.
Какая она сообразительная, ловкая, хитрая! Как ловко она сумела стащить в кабинете у районного психиатра свою выписку из больницы, переписала, при следующем посещении вновь подсунула под руку врача, а та, конечно, не сообразила, что к чему, ведь она работает с ненормальными, а Софья, Софья-то нормальная и поступки её теперь должны быть такими, чтоб поддержать мнение врачей, давших выписку. Сказать то, что надо, пусть побольше пишут в свои талмуды, пусть дают ей бессрочную группу, она-то провела одних и проведёт и эту участковую психиаторшу, которая по сравнению с ней, Софьей, простушка.
Софья забралась в плательный шкаф и извлекла с тайного места копию своей выписки. «...При поступлении - ориентировка всех видов сохранена, несколько вяла (ещё бы, пол упаковки тазепама выпила), фон настроения снижен. Доступна формальному контакту. Категорически отрицает своё неправильное поведение в быту. Память несколько снижена, некоторых своих действий не помнит. Интеллект средний, мышление вязкое, торпидное, обстоятельное, непродуктивное (откуда они это взяли, кретины!). Суждение обо всём поверхностное, порой конкретное. Выявляются бредовые переживания, эмоционально уплощена (ну и ну!), эгоистична. К грубым разрядам не склонна. К госпитализации настроена негативно, считает себя виновной во множестве преступлений: убийство какого-то ребёнка, убийство женщины, её лечащего врача, критически оценивать своё состояние, поведение не может.
Поведение носит психопатоподобный характер, дифференцирована в обращении к врачам: льстива, угодлива, подобострастна, старается представить себя в выгодном свете. Проявляет перверзные тенденции к дефектам больных (что бы это значило, однако?). Периодически отмечается острое расстройство аффективной сферы.
В процессе лечения колебания аффективной сферы нивелировались, в поведении становится упорядоченной, включается в трудовые процессы, однако поведение, высказывания стали носить установочный характер, старается создать у врачей впечатление о наличии реактивного псевдодементного синдрома (ничего в учебниках об этом не нашла, а жаль, понять бы, что это). Иногда противоречива в своих высказываниях, напряжена, старается обдумывать свои ответы, осторожна. При установлении противоречий в своих рассказах смеётся, говорит, что это не существенно, втягивает врачей в беседу, критики своего поведения нет. Отмечается дефект в эмоционально-волевой сфере (ну и спецы! Где уж им понять, что всем этим она спаслась от тюрьмы), отмечается астеническое состояние (ну не идиотство? Им надо, чтобы я расплылась от жира.) На фоне лёгкой резидуальной органики, бывают головные боли. За внешностью следит, отмечается к этому повышенный интерес (ещё бы!).
Д-з: шизофрения, приступообразно - прогредиентная, начавшаяся 6 лет назад».
Ну что ж, спасла её эта богадельня от суда, от тюрьмы и прекрасно. Обратного хода в психиатрии нет. Только вперёд к прогрессирующей шизофрении! А сколько здесь можно выдумать. Например, сказать, что стала сочинять стихи и прочесть Велемира Хлебникова! Вряд ли психиатры его знают, а если и знают, вряд ли читали, а если читали, вряд ли помнят. Нда... Если прочесть Хлебникова, выдав за своё, да добавить, что сочиняет и музыку, да сказать, что для домашних дел нет времени... Ведь никто не придёт из диспансера и никто не проверит и не увидит её сверкающий кафель и белоснежные хрустящие скатерти. Да, конечно, ни-че-го не делает, всё запустила, семью не кормит, сидит уставившись... во что? ну, например, в кнопку на настольной лампе, почему -то плохо ест... Нет, музыку сочинять не надо, можно вновь попасть в больницу... но... может быть просто ... купила балалайку и кладёт её к себе в постель? Ну, психиатр забалдеет, что-нибудь выдумает такое заковыристое, учёное по поводу её сексуальных дел!
Софья хохотала. Ох, ну и заноза она, эта Софья, ох, ну и выдумщица. Ох, как можно развлечься за счёт врачей! Жаль, неизвестно что врач напишет в её амбулаторную карту. Это она, Софья, вряд ли узнает, а жаль.


Тот день, в который Софья Викентьевна посетила Варю, был не самым гадким в Вареной жизни. Варя периодически делала крупные разборки своему поведению в разных ситуациях. Раньше, до памятного знакомства с Яхновским, Демиными, Тамарой и её семьёй, с Беловым, она, работая рядом с людьми в  возрасте до пятидесяти лет и более, не сближалась с ними, не видела в этом необходимости. Встретившись с интеллигентной пьющей компанией на даче в Сорокиной пустыней, она определила её как чужую. Чужую, но достойную пристального внимания. Находясь рядом с ними, она поняла, что к мужчинам относится со снисхождением, а к женщинам с щемящий восторгом, Софья же отвергнута абсолютно.
Ольга Яхновская, Тамара привлекали её безмерно.
С тех пор, как Ольга стала заниматься женской одеждой, все её знакомые женщины вечерами стремились к ней, посидеть, последить за её руками, за тем, как кропотливо из старых простыней выкраивается какой-то фасон. Все смотрят и не понимают, что же получится. И только Ольга, одна Ольга знает, что это будет,
Женщины уходили на кухню и болтали там, когда Ольга сосредотачивалась, а они ей мешали. Часто, рассевшись вокруг стола, вспоминали, какие фасоны видели недавно на женщинах, что в одеждах привлекало, что нет; они пытались делать зарисовки на листках бумаги, на остановках в ожидании транспорта, в театрах, в очередях, кафе.
Ольга из женщины-врача, озабоченной постоянно чужим здоровьем, поднимавшая людей с, так сказать, смертного ложа, превратилась в задумчивую, вернее, углублённо сосредоточенную женщину, изучающую проблему настроения современницы.
Когда её видели идущей по улице в вещи, которая была задумана и сделана, в этих странных  «прикидах», элегантных трикотажных платьях, она не бывала расслабленной, несколько беспечной, как хотелось бы. Она внимательно наблюдала за реакцией женщин на её одежду, изучала тех, кто может это купить, такой комплект из тонко исполненных в строгой или совсем не в строгой гамме цветов из шести предметов, она видела в глазах удивление, некоторую зависть, иногда злость. И Ольге хотелось сделать этих вещей много, очень много. В различных комбинациях и вариантах. Но у неё была только пара её рук, голова и три желудка, которые требовали еду. Как ей, не сильной, даже хрупкой, с измученной душой, с ограниченными деньгами, подняться над пропастью и не упасть в неё вновь, ибо потом только смерть... Смерть? Нет, Ольга будет бороться, даже зная о бесполезности борьбы. Но за год работы с пряжей только четыре ансамбля, этой гармонии цвета и фасона - вот и всё, чего она пока достигла. Да ещё у неё есть её женщины, её художественный совет.
Были варианты, когда Ольге предлагали связать кое-кому кое-что по их заказам. Что-нибудь замысловатое, что-нибудь из журнала. Это не пошло. Она не может одеть определённую женщину, подобрать только ей подходящее нечто. Нет и нет. Она делает вещи для женщин старше тридцати пяти лет. И этот фасон и сочетание цвета должна выбрать сама женщина, уже потом, когда ансамбль увиден ею целиком.
Ольга понимала, что денежные возможности у людей со вкусом ограничены. Все её вещи имели три цвета. Например, белое с серым и зелёным. У женщины будет выбор с туфлями, они могут быть белыми, серыми или зелёным!
Салоны её модели брали охотно, но уходили из салонов, покупались вещи очень трудно. Это Ольгу нервировало, так как нужны были деньги.
Пока её дети были небольшими, они имели одну комнату на двоих, ещё одна комната принадлежала ей, а третья превратилась в мастерскую. Там была швейная машина, когда-то стоявшая в бездействии, а сейчас Ольга её осваивала, ходила на курсы шитья и кройки. Раскрой, преподававшийся на курсах, её не устраивал, она резала всё - старые занавески, простыни и пододеяльники, подыскивая для своих моделей единственно подходящий вариант.
Варвара удивлялась её терпению, её искусству, её вере в свои силы. Когда что-то у Ольги не получалось, она говорила: «Невозможного нет». Но нужны деньги, деньги, деньги. А у неё в доме два цветущих и растущих организма, и денежного оборота нет. А мыслей много. Ольга старалась не думать о врачебной работе, но когда из её прошлого выплывали её больные, она впадала в тоску. Как же ей их не хватало! Измученных болезнью женщин, обозленных на всё уголовников, нервных хронических алкоголиков, вздрагивающих от прикосновения фонендоскопа. «Бес с ней, с твоей богадельней, забудь о ней, - твердила ей её старенькая мама, - может быть именно эта работа принесёт тебе счастье». «Мне принесёт счастье другое- снятие с учёта в психиатрии», - вздыхала Ольга. «Сейчас восемьдесят процентов людей готовые в психушку, - смеялась Тамара, - кругом произвол, беспредел! А ты наслаждайся свободой, жизнью». «Моя жизнь - мои больные», - сдавленным голосом говорила Ольга. «Твоя жизнь - здоровые, интеллигентные, не лишённые глаз и вкуса люди. Вот и всё. Забудь о своём диспансере».
Думая о жизни Ольги, Варя понимала то, что терзало и мучило её: невозможность подставить свои хрупкие плечи под падающее здание здравоохранения. Двадцать лет Ольга лечила, лечила. С одинаковым упорством, силой и искусством она поднимала на ноги студентов и профессоров, слесарей и учителей, уголовников и пьяниц, психбольных и отчаявшихся. Она упорно лечила их, вселяя уверенность в их измождённые тела и головы, ободряла и сочувствовала им. И ничего особенного не было в том, если к ней приходила мать с сыном-уголовником, имевшим не одну судимость, приходила, умоляла помочь её сыну и говорила: «Ольга Петровна, к тебе, как к матери родной пришла, помоги моему сыну, ведь он у меня непутёвый». И Ольга понимала, что эта измученная своим ребёнком, своими заботами, мать непутёвого сына, пришла к ней, чтоб обрести потерянную давно надежду. Да, она бывала и сердитой, и непреклонной, и злой, и терпеливой и даже доверчивой со своими больными. И даже матёрые уголовники, потерявшие стыд и всякую совесть, не решались потерять доверие Ольги Петровны. И ничего, что сплошь и рядом, выздоравливая, они не говорили спасибо за её заботу, такие уж они люди, не поворачивается их язык сказать хорошие слова ни матери, ни врачу. Она ведь замучила их таблетками, уколами и этой заботой, которая проникла в них, как яд. Или как лекарство? Ольга никогда не обдумывала тактику своего поведения с социально опасными людьми. Они были её больными, просто больными. Возможно, в семьях некоторых из них были близкие, которые за свои переживания, доставленные им, желали их смерти, она, Ольга, таких мыслей не имела, хотя контакт её с такими больными был длительный: годы.
Она негодовала и злилась, когда они доставляли ей неприятности, когда медсестры докладывали об их не укладывающимся в рамки режима больницы поведении, она была строга с ними, а они виновато оправдывались. И Ольга понимала: её дело вылечить туберкулёз, а не перевоспитать их и сделать из алкоголиков ангелов, а из уголовников святых, на такое не претендует ни одно учреждение.
Такова была её жизнь. И этого её лишили. Смысл: возвращение людей обречённых к жизни, исчез. И вот она сидит в кресле, вокруг мягкие клубки ниток, самые нелепые, самые смелые, самые строгие и самые фантастические сочетания. И прикладывая нитку к нитке, она представляет этот фасон, что притягивает определённая гамма красок, она видит, как стекает вниз по бёдрам клешёная юбка, как прилегает к талии жакет и как кокетливо у него вздёрнуты плечи. Ей нравиться думать, что такое выходит только из её рук, единственно возможное при этом сочетании красок изделие, единственное, ибо такого ни у кого в мире больше нет. А как должна себя чувствовать женщина, одевшая её изделие, женщина, которая из массы вещей выбрала именно это, сделанное руками Ольги, и понимающая, что повторения нет и никогда не будет, что она владелица уникального, блестяще исполненного гарнитура.
Это, конечно, вдохновляет, но не даёт Ольге гарантий в будущей жизни. Опять: нужны деньги, мастерская, помощницы. Это превратилось в проблему, не имеющую решения.
Сегодня Ольга не вязала. Она свалила в новую огромную жёлто-коричневую ивовую корзину клубки шерсти, уложила в пакеты выкройки, отпылесосила квартиру, расположила на большом столе журналы мод. Их было очень много: одни из прошлого века, другие из пятидесятых годов этого, журналы современные зарубежные и отечественные.
Три нитки лежали перед ней: песочного цвета, зелёная, коричневая, а чуть в стороне фиолетовая. Ольга ещё не решила , как уложить в модели три цвета и какие цвета предпочесть, да и модель из-за сочетания рисовалась по-разному. И сколько вещей будет в модели? Пальто, платье и безрукавка? Костюм-тройка или костюм и шаль? Мыслей было много до головокружения.
Настойчиво запел звонок в прихожей. Кто-то хочет ее видеть.  Ольга поднялась, потянулась и пошла к двери.
У неё не было привычки выспрашивать у двери кто и зачем пришёл, она просто повернула ручку замка. И замерла.
В двери приветливо улыбалась с букетом цветов и коробкой конфет стояли трое её больных. О таких  говорили в диспансере: «больные с уголовным прошлым». Ольга удивилась. Ольга сделала жест рукой: заходите. Они зашли. Они извинились. Они объяснили, что по делу.
Ольга кивнула, пригласила в комнату, просила располагаться вокруг большого стола, но ни в коем случае ничего не передвигать. Они уважительно согласились. Сели. Все трое с одной стороны стола, она напротив.
Один из них был юным блондином с васильковыми нежными глазами, а другой лет тридцати двух, крепкий, загорелый и улыбчивый, третий сорокалетний, седоватый с резкими чертами лица сосредоточенный и серьёзный.
- Ольга Петровна, если позволите, мы без предисловий? - сказал тридцатилетний и поправил пальцем очки, чуть скользнувшие с переносицы.
- Да, конечно, - ответила Ольга, - я всегда за ясность.
- За ясность в делах, ибо мы по делу.
- Я слушаю вас.
- Ольга Петровна, вы знаете, что мы вас уважаем и сейчас, когда вы на мели, готовы вам помочь от души.
Ольга насторожилась. «Помощь от души» уголовников? Как говорят, она не первый год замужем, двадцать лет работы с уголовниками научили её быть начеку с ними.
Для начала она просто помолчала, потом кивнула:
- Слушаю вас, Юрии Николаевич. Думаю, помощь будет взаимной? Это связано как-то с вашими болезнями? Надо с кем-то поговорить? Помочь организовать добычу лекарств, с нашими препаратами сейчас трудно.
- Нет, Ольга Петровна, это не наши болезни, а ваша неустроенность и ваши трудности...
- Обычно больные не вникают в дела врачей, тем более врачей бывших.
- Это может быть. Когда ты болен, ты думаешь о своём здоровье, когда ты голоден, ты думаешь о своём желудке, когда ты ненормально трезв, ты ищешь возможность напиться. Но сейчас мы уже не в больнице, мы все трое в стадии ремиссии. Так что с нами просто. Не в этом дело. Когда врач, такой как вы человек, едва сводит концы с концами, мы можем понять его заботы.
- Вы хотите взять надо мной шефство? - усмехнулась Ольга, - бесподобный случай. 
- Мы понимаем, жизнь и работа научили вас держаться с нашей братией на расстоянии фонэндоскопа, так?
- Естественно, у противотуберкулёзное медицинское службы не принято быть на короткой ноге с больным. Мы лечим, вы выздоравливаете. Вот и все наши отношения. И наши больные не ходят к нам в гости, даже если очень хотят.
- Ну, это ясно, тут объяснения не нужны. Вы имеете право знать нашу жизнь, так как от этого зависит наше здоровье, а мы от вашей жизни вдалеке, мол,  незачем, извините. Так?
- Так. Но вы пришли ко мне и вы - мои гости...
- Хотя и говорят, что незваный гость хуже татарина, мы понимаем, но мы пришли не в гости, а по делу.
Ольга видела, что говоривший с ней Юрий Николаевич, отсидевший когда-то десять лет за бандитизм, немного нервничал.
Ольга смотрела на их руки, пальцы, отмеченные татуировкой, помнила «пометки» на их телах, читая по ним лучше, чем если б читала уголовное дело.
- Так что же вы хотите предложить мне, молодые люди? - спросила она.
Сорокалетний кашлянул в кулак, сказал:
- Нас направили к вам потому, что именно нас вы знаете довольно хорошо и не один год. Вы знаете, что мы своё отсидели и сейчас свободные и равноправные с другими люди. Так?
- Предположим, - кивнула Ольга.
- Вы помните Ивлева?
- Ивлева? Помню. Я всех своих больных помню. Так что же?
- Нет его, Ольга Петровна. Вы не знали, а ведь он был в вас в некотором роде влюблён, - говоривший с ней приподнял руку жестом, просящим о ее молчании.
- Так вот. Ивлева убили. Ну, у него было дело, кстати, не уголовное, и убили его не менты, там было дело с рэкетом связанное.
Ольга приподняла брови.
- Нет, вы не поняли, он не был рэкетиром, но в конце концов, это не важно. Он оставил завещание. Деньги, которые у него водились, завещал вам. Я говорю доступно?
- Вполне.
- Вот мы и хотим, чтобы вы об этом знали и эти деньги взяли и начали дело своё по-крупному, как и полагается человеку с умом.
- Ну-ка, парень, сними-ка своё золото с пальца, что-то я запамятовала, какая у тебя татуировка под печаткой?
- Ну зачем вы так, Ольга Петровна. Дело прошлое.
- Если бы ко мне пришёл один из вас и сказал, мол, дело прошлое, я бы не насторожилась, наверное, даже, может быть и поверила. Ко когда приходят трое, извините. Да и не оставляет на нас завещание такая братва, как вы.  Так что там под твоей печаткой? Напомнишь? Под печаткой на твоём указательном пальце левой руки знак того, кого у вас называют «кровососом», торговца наркотиками.
Мужчина усмехнулся, сдвинул кольцо и показал Ольге свой знак.
- На татуировке четыре точки - четыре судимости, а вот зачерченные полукруги вверху и внизу прямоугольника показывают, что ты умеешь вводить наркотики внутривенно. Вот и Серёжа свои руки под стол спрятал. А у него на безымянном пальце правой руки татуировка, кольцо, чёрный прямоугольник с белой косой чертой внутри и другие детали говорят, что осуждён он  впервые, когда был несовершеннолетним, но намерен и дальше заниматься  преступной деятельностью. И вы, Юрий Николаевич, большой босс в своём деле. Татуировка на среднем пальце правой руки. Кого вы провести хотите? Ведь вы «законник», особо опасный преступник, признан судом рецидивистов способны совершить убийство ради достижения цели. Боже мой! Какие люди меня посетили! Просят принять завещанные деньги! Мужчины засмеялись, юнец молчал.
- Не думайте, Ольга Петровна, что мы вам тут лапшу на уши вешаем. А мы-то жили и не знали, что всё, что на вас нарисовано кто-то читает как по писанному. Наверное, вас знакомый мент информировал?
Ольга засмеялась.
- Нет у нас предмет такой был в институте - судебная медицина, так кое-что мы и узнали.
- Действительно, а мы - то всё думали вы лопухи врачи.
- Мы же не  ведём расследование, лечим туберкулёз, чтоб вы других не заразили, да и сами как-то были здоровы, говорят, в здоровом теле здоровый дух. А то, что не по своей вине в тюрьмы попадаете, это мы уж знаем, другого никто из вас не скажет. И то, что на эту дорогу встали, конечно, общество виновато, обычное дело. Но поверить вам, если вы скажете, что решили жить честно, я не могу, извините, не то общество сейчас у нас, чтоб честность в почёте была. Так во что вы меня втянуть хотите?
- Без балды? Хотите знать?
- Я любознательна.
- Ивлев...
- Ивлев, наверное, понятия не имеет о том, что вы здесь.
- Нет, честно, Ивлев написал на вас завещание, там денег что-то больше двадцати миллионов. Мы знаем, что вы нуждаетесь, а деньги уже три месяца лежат, адвокаты вас искать не будут, отлежат деньги срок и конец, куда денут их неизвестно. А вам они помогут. У нас жизнь определена – сроки по зонам мотать. Но и нам приятно было бы думать, что когда-то хорошему человеку помогли.
В прихожей вновь раздался звонок, кто-то стоял у входной двери. Ольга извинилась и вышла из комнаты. Открыла дверь.
Вошла Варя, повесила сумку на крючок у зеркала, разулась, приветливо улыбнулась Ольге и прошла а комнату.
- О, сегодня здесь собралось большое общество мужчин, а с мужчинами нынче дефицит.
- Этот дефицит с некоторым дефектом, - сказала Ольга и, увидев, как напряглись лица,  добавила, - это мои больные.
- Приятно, когда бывшие больные о нас помнят, - сказала Варя, усаживаясь за стол.
- Итак, молодые люди, это мой друг Варвара Антоновна, она врач, а это по старшинству - Фёдор Иванович, Юрий Николаевич и самый молодой Серёжа, по кличке Шнурок.
- Ага, вот и познакомились, - улыбнулась Варя, - ну что, пойдём на кухню чай пить? - спросила Ольгу.
Ольга неуверенно повела плечами.
- А что, мы с удовольствием почаёвничаем, и, возможно, разговор продолжим, а то он как-то увял, - обрадовался Юрий Николаевич,- не хотелось бы уходить, не решив задачу.
- Тогда все на кухню и обсудим эту задачу, - сказала Варя и ушла ставить чайник. За ней потянулись мужчины. Следом шла Ольга Петровна. Лицо её было спокойно, почти бесстрастно.
Юрий Николаевич открыл коробку конфет, Ольга достала из холодильника масло и нарезала хлеб.
- Чем богаты, тем и рады.
- Да не волнуйтесь, Ольга Петровна, мы понимаем, что пришёл конец московскому хлебосольству. Тем более, что мы вломились без предупреждения, - сказал Шнурок.
Варя стояла у плиты и рассматривала мужчин. Она увидела и татуировки на пальцах, и сломанный нос, и жёсткую складку губ и подумала: «Не хотела бы на узкой дорожке встретится. Ну и развелось в Москве людоедов».
От этих людей исходила опасность, но Варя не удивилась, увидев как  гостей в квартире Ольги. Ольга в глазах Вари была человеком бесстрашным, смерть её не пугала, ибо то, что она перенесла, было смертью, и она её победила и выжила, хотя и говорила, что внутри нее в результате моральных и физических истязаний появилась кривобокость, какая-то хромота, её Ольга называла «рупь-пять», ибо внешне характеризует походку хромого, припадающего на одну ногу: «рупь-пять, рупь-пять».
А внешне... Внешне Ольга опять была такой же, как и раньше, но только не для Вари.
Она вернула свою осанку, она старалась высоко нести «корону своей головы», так же струились не нуждавшиеся в шампунях белокурые волосы, только в них появились серебряные пряди, странное сочетание у молодой женщины. Все бы ничего. Только глаза... Они жили другой жизнью, а которую да было доступа никому.
Варя предполагала, сколько унижений было вынесено в дурдоме Ольгой,  свободолюбивой, ранимой и гордой, и сказать об этих   унижениях она не могла никому, но и забыть о них не сможет никогда. В глазах её жила незабывная тоска, и за ней стоял ужас. Смотреть в глаза Ольги было  невыносимо.
И вот теперь она впустила в квартиру уголовников, и несколько зла, несколько испугана, это заметно Варе, но гости этого ещё не поняли.
Гости расположились на кухне, чувствовалось, что хотя они люди бывалые, случались переделки похлеще, но уют оценили, у врача в гостях впервые и ещё не освоились. «И осваиваться здесь незачем, здесь мальчики подрастают»,- думала Варя.
Оживившись с приходом Вари, мужчины почувствовали в вопросе Вари предложение продолжить разговор.
-  Ольга Петровна - человек. Таких как она мало, а теперь таких уже не делают, - сказал сорокалетний.
-  У, какие вы комплементщики,- удивилась Варя. - Ну меня вам представили, давайте знакомиться далее, меня зовут Варвара Антоновна, я - врач хирург.
-  Хирург? - удивился Серёжа Шнурок, - и такая рыбина, а?
-  Угу,- поддакнул сорокалетний, - клёвая бикса.
Варя тоже удивилась, брови высоко взлетели, наморщив красивый лоб.
-  Ольга Петровна, - она всплеснула руками, - не пойму, где я, и что обо мне судачат эти люди?
Ольга усмехнулась.
-  Они тебя проверяют, Варя, с одной стороны, а с другой, ты им понравилась, ну а с третьей, дают понять, что они все, так сказать, носят крест.
-  Они не нашего поля, это понятно, - кивнула Варя. - Это и без объяснении чувствуется.
-  Мы представимся, - сказал Фёдор Иванович, - в наших кругах я - Наховирка Шопинфиллер, а вот Сергей, кличка Шнурок, он марвихорь.
-  Не рви нитку, Фёдор Иванович, - криво усмехнулся тридцатилетний Юрий.
-  Ага, - засмеялся Шнурок, - он психанул и по бритве канает.
-  Ладно, мужики, - Ольга устало опустилась на стул, - если у Варвары Антоновны и были вопросы по поводу вашего гражданского состояния, то сейчас вряд ли остались, правда, Варя?
Варя засмеялась,
- Ну, просветили пека, правда?- сказала она.
Мужчины задвигались, разулыбались.
- Мы думали вы «феню» не знаете.
- Конечно, не знает, «пек» это случайное знание, но, с кем поведёшься, от того и наберёшься, что делать. Чайник закипает, можно и закусить, -сказала Ольга.
- А выпить? - Шнурок распахнул свои васильковые наивные глаза,-   не много, я мерзавчики захватил, мы раздавим, а?
- Как скажет хозяйка , - засмеялась Варя.
-А! - Ольга махнула рукой, - пёс с вами, пейте своего мерзавчика.
- Мерзавчика не пьют, а давят. Так мы раздавим? - обрадовано потёр руки Шнурок.
- Да уж давите его, ладно.
- А не дадут ли нам «мерзавчиком» по лбу? - спросил Шнурок у мужчин, - может я тут по-наглому борзею?
- Ольга Петровна, если мы вам уж больно противны, гоните, ничего, от хорошего человека и брань - честь. А вы вон скольким нашим окачуриться не дали, хотя для общества это было бы большим подарком. Ведь мы, уголовники, для общества навоз. Конечно, каждый из нас, не считая Шнурка, - басквала, - сказал Юрий Николаевич и повернулся к Варе, - это по-вашему вор в законе, неисправимый. Мы никогда в блуднях не были, не сомневайтесь. Взять хотя бы Шнурка. Молодой, но видно, что ломом не подпоясанный.
- Ну, ясно, - сказала Ольга, - при теперешней жизни для вас раздолье, зачем думать о честной жизни, сейчас жить честно - быть дураком или полным идиотом от природы. И вы, не считая меня круглой дурой, пришли предложить мне деньги. Так вот, я круглая дура, что ж делать. И мы посидим сейчас за столом и разойдёмся. Послушайте, эта жизнь меня унизила, не унижайте меня и вы.  Хотя... - она помолчала... - хотя в вашем мире унизить человека очень похвально и очень достойно.
- Ага, вот мы макли и навели,- удовлетворённо сказал Юрий Николаевич,
- Погодите, - вмешалась Варя, - я тут в голове слова какие-то держу. Вот вы, - она упёрла палец в грудь Фёдору Ивановичу, - вы сказали , что вас зовут Наховирка Шопен... Как это дальше...
- Филлер,...- подсказал шнурок, - Шопенфиллер.
- Да, вот так, это что, кличка, или имя, не дай бог!
Шнурок засмеялся.
- Можно сказать? - он стрельнул глазом на Фёдора, тот кивнул. - Он работает по драгоценностям.
- Ага, - удовлетворилась Варя. - А ты, как тебя зовут? Серёжа? Серёжа, а ты, тоже твоё дело чего-то ... как-то... марвихер?
- Нет, Варвара Антоновна, я к вам с полным уважением, потому как не каждый из кодлы хладнокровно резать человека будет, как вы.
- Разные цели, разное отношение, - сказала Варя, - к тому же вас за то, что режете, судят, а хирургов нет.
- То есть, вы дело делаете не боясь наказания?
Он засмеялся.
 Марвихер значит неисправимый вор. А если говорить о наказании... сейчас об этом мы не беспокоимся. Воровство - наша профессия и мы в своём деле ассы. Сейчас попадаются на уголовщине только непрофессионалы.
- Если смотреть трезво, - сказал Фёдор Иванович, разливая по рюмкам водку, - то по всем президентам, от первого  до последнего, да плюс тех, что в бывших республиках, по ним вышак тоскует. Это если взять ту конституцию, по которой мы сидели, и если взять Конституцию, по которой мы живём, то мы - элита.
- Грамотно изъясняетесь, - сказала Ольга.
- Ну, мы ведь среднее образование имеем, Советская власть заставила учиться. Тогда не хотели, а сейчас ей благодарны. Недавно за хлебом в очереди стоял, тётка одна спрашивает: «А сколько батоны сегодня стоят?» А продавец отвечает: «Вы что, не видите, здесь всё написано». Ну, думаю, сейчас каждый прочтёт что написано, а лет через десять уже появятся такие, что и не прочтут. Раньше все были обязаны учиться, а теперь государство не обязано учить. Так вот давайте посмотрим. Посмотрим и увидим, что мы сейчас нужные президенту люди. Не предприниматели, что предпринимают попытку поднять производство, а те, что знают, как заставить президента работать на них. Вот, Ольга Петровна. Мы к вам с уважением, с помощью. Деньги не мои и не их, - он показал на друзей, - деньги уже ничьи, но ещё президент на них лапу не успел наложить. Мы говорим ей о деньгах, а она, нищая по нынешним временам, с презрением эти деньги отвергает. Варвара Антоновна, зачем? Объясните мне это .
- А что за деньги такие? - спросила Варя с интересом.
- Деньги оставленные ей по завещанию.
- Уголовником, - добавила Ольга.
- Вот. Уголовником. Понятно? Если уголовное правительство повысит пенсию тысяч на пять, можно ему сказать спасибо. А уголовник, умирая, оставляет деньги врачу, который за ним лучше матери ходил годы, нет, эти деньги позорные, брезгуют ими. Это как?
- А никак, - быстро сказала Варя, - оцененим ситуацию. У Ольги Петровны большой опыт общения с вашим братом. Лет двадцать? - она глянула на Ольгу, та кивнула. - Возможно вы, как говорят, лепите горбатого для чего-то, чего мы не знаем, предлагаете деньги, чтобы сделать человека порядочного зависимым от вас. Можно это так расценить?
Мужчины молчали. Один вертел в руках рамку, другое катал по клеёнке, положений на стол, хлебный мякиш. Шнурок вздохнул.
- Значит, и вы , и Ольга Петровна, думаете, что она может попасть на крюк? - спросил Юрий Николаевич.
Варя кивнула.
- Я думаю, что дело в этом.
Ольга молчала.
- Значит, Ольга Петровна пальцы колет, работает иглой, чтоб своих подснежников как-то накормить, а мы с дубовой иглой пришли к ней портняжить?
Варя потрясла головой.
- Говорите понятно, мне невмоготу напрягаться и догадки строить.
- Вы думаете, что мы сделаем пресс и её будем ущемлять?
- Это возможно.
- Не с нами. Постойте, Ольга Петровна, не делайте жестов, обижаете. Мало того, что мы как-то потеряли уважение в ваших глазах, а мы думали, надеялись, что его имели. Теперь видим, что нет.
- Стойте, вы, - вмешалась Варя, - извините, Ольга Петровна, я пытаюсь сама понять, а вы просто слушайте. Я знаю, что существуют какие-то неписанные законы в вашей среде, между своих. И знаю, что когда дело касается посторонних людей, вы вольны поступать с ними как угодно, это не считается обманом, это просто ловкость вора, Обман - ваша жизнь. Не на этом ли строиться удача? Пожалеть кого-то? Разве это у вас не считается слабостью? Ударить слабого - разве это не геройство у вас? Ольга Петровна сейчас не защищена ничем. Она уязвима, ранима, ей трудно живётся. Но она человек гордый, хотя по вашим меркам и нищий. Но она не пойдет с протянутой рукой и не будет воровать в трамваях. Вы можете понять, что она погибнет и детей голодом уморит, а не сделает то, что ей совесть не позволит?
Вы предлагаете украденные деньги, так? Так! Откуда же ещё деньги у профессионального вора, ведь работа для него унизительна. А для нас унизительно пользоваться ворованным и для неё и для меня. Непонятно? А попасть к вам в зависимость - страшно. Страшно! Это тоже не понятно?
Варя говорила спокойно. Ее низкий голос, казалось, сгущал воздух в комнате. Рука у Шнурка задрожала и кожа под рубашкой пошла мурашками. Впервые он шёл, как герой, предложить бескорыстную помощь и впервые усомнился в том , что его дорога - то, что надо.
- Вот так нас поздравили, мужики, - хрипло сказал Фёдор, - осталось себе сделать примочку на пуп. Вот как получается: приходят три уважающих себя... человека к женщине, у которой они в неоплатном долгу и предлагают помощь. Им, вроде, не надо клинья забивать, отношение известно, и остаются на голье без двух...
- И я обхезался... - сказал Шнурок.    
- И понимает эти мужики, что пришли к женщине, у которой они в долгу, - продолжил Фёдор, - что никак долг им не отдать. И пусть бы это был  общак, из которого деньги этой женщине пойдут, как человеку родному, нуждающемуся.
Нет, мы думали раньше, но знали, что деньги от тех, что крест носят, она не возьмёт. Мы идём законным путем. Существует законная бумага о наследстве.
- И что это за наследство? - спросила Варя.
- Мы так думаем, миллионов двадцать, может больше. Ивлев, земля ему  пухом, играл в карты, ну, шулер он был. При мне одного плафона обыграл на полмиллиона. Не думаете же вы, что он бедняков грабил? А у этих, как говорят, - он криво усмехнулся, - нуворишей денег много, государство пограблено так, что нам и не снилось. Ими, Ольга Петровна, не нами пограблено государство. Мы сытых брали, государственное было для нас священным. Не верите?
Ольга промолчала, Варя дернула плечом.
- Не верите, ну ладно, нет на нас знаков того, что мы у государства в долгу, так, Ольга Петровна?
- Так, - сказала она.
- Вот. И мы понимаем, что значит государственное, что значит частное, что значит воровать и у кого. Хорошо, вы скажете, вор у вора украл. У того украл, кто украл у государства, то есть у вас, Ольга Петровна. Вам выдали ваучер. И мне. Я в зоне пахал, тоже на государство работал. Советская власть это не считала, к пенсии эти коды не шли в учёт. А президент даёт их нам. Ему голоса нужны, мы за него проголосуем... наверное. Сейчас хроническим алкоголикам пенсию дают по инвалидности. Вот и эти за него проголосуют. Вот такой у нас президент и такая демократия. Расстреляли народных депутатов. Народных! Народ же об этом не думает, ему личности не нравились. Хазбулатов не подходил. Задавили личностей, убили народную власть, расстреляли Россию. А народ доволен, что Хасбулатова посадили. Он власти хотел! Он в Москве квартиру хотел! Нет, мы - демократы: Мы выплеснем грязную воду из ванны! С водой и ребёнка выплеснули, ура нам! Такой-растакой Руцкой, отдал приказ взять Останкино. Ну! «Людей убивали», «вооружённые бандиты», «жёлтокоричневые», «черносотенцы», много слов на них опрокинули. А мы не бизнесмены. Ни за свои магазины-банки не тряслись, мы там крутились у Белого дома и в Останкино. А знаете ли вы, что не люди Совета убивали в Останкино? А! То-то. Вы не знаете а мы за ними присматриваем. Вас не осудят. Ни они, ни тот, кто им платил, не будут наказаны. Они герои. Потому что президент говорит: «Лги». И они лгут. Президент говорит: «Убей», и они убивают. Это - его демократия. И за эту демократию многие, потому что всё безнаказанно. А народ за демократию, потому что уже боятся, что их расстреляют, если они скажут этим: «Нет!». И будет голосование за Конституцию, которую делают, чтобы всё - безнаказанно. Навсегда и навек. И так, всенародно молча, президента поддерживают. Я наблюдал: когда этот бордель, который мы имеем,  хвалят, все слушают. Как кто-то ругает эту власть, объясняют, телевизор выключают   или злятся. А раз всенародно это поддержано, значит все работает на криминал, на нашу мельницу воду льет. И появилась накипь - тюремная аристократия, хотя не сидели, а хуже нас. А если б вам, Ольга Петровна, «меценат» деньги дал, взяли бы? Ага, не знаете. Вы их не уважаете, а вам деньги даёт зарезанный шулер Ивлев. Он вот с него, - Фёдор показал на Юрия, - слово взял, что деньги до вас доедут. И как ему жить, если вы их не возьмёте? У нас суровые законы, дело для него серьёзно обернуться может .
- Метла работает ништяк, - Сергей удовлетворённо пощёлкал языком.
- Те, что наверху над всеми, что управляет страной, считают, что они настоящие предприниматели и им Конституция не нужна. Она для того, чтобы держать в рамках тех, кто хочет свобод для честной жизни. Есть такие наивные, которые думают, что свобода, это что-то такое, что и непонятно что. Свобода - это разнузданность, анархия, это беспорядок. Может быть свобода того или другого. Или свобода лгать, воровать, убивать безнаказанно или свобода спокойно работать, гулять ночью без боязни с девушкой, иметь возможность честно зарабатывать деньги на квартиру, машину. Сейчас свобода лгать, воровать, убивать, унижать. Если кому-то захочется крови человеческой испить, на это преград нет. Мы по таким законам  в зоне жили.
- Россия не захочет стать «зоной», - сказала Варя.
- Не захочет? Она уже стала зоной! Не мы свободу заказывали, вы, интеллигенты, пятая колонна. Вот, кушать подано, господа, ешьте, что заказали.
- Мне понятно и ваша ликование и ваша печаль, - сказала Ольга.
- Я не закончил, извините. Интеллигенты боятся крови, воины, боятся руки испачкать, им не выгрести это. А те, что празднуют на крови дымящейся России, они не боятся. Дали право на оружие. Для защиты завоёванных свобод. Мы с оружием, потому что закон позволяет жить так. Вспомните, в сталинские времена в зоне уголовников было меньше, чем политических, а уголовники их держали, потому, как закон это поощрял, как сейчас. Убили на Дмитровке четверых. Кто их убийц ищет? Расстреляли людей на автобусной остановке – «разборка», убийц не ищут, расступитесь, слюнявые интеллигенты, уголовники идут! Такие как вы, у них в заложниках. Вас им не жалко.
- А для чего залог? - спросила Варя.
- Для свободы делать дела. Гражданскую войну организовать не трудно. Убить в одном доме двух-трёх, в соседнем пятерых. И шепнуть, что это те сделали, одним, и шепнуть, что эти сделали, другим. За время Советской власти все умом оскудели, верите всему, разучились выживать в трудных условиях. Зазевались, вот и погиб огород под сорняками. Смотрите, как лебеда цветет.
- Ну, хозяин поздоровеет, выполет, - не очень уверенно сказала Варя.
- Но выживет ли хозяин, вот вопрос. Да и уголовники не васильки, они с зубами.
- И с оружием, - добавил Юрий Николаевич, кивнув согласно, - а хозяин с тяпкой. Куда там!
- Н... да...- сказала Ольга, - всё верно изложено. Всё так, но это печально.
- Ольга Петровна, Фёдор был красноречив, но вас не убедил, так? - сказал Юрий Николаевич.
- Я буду думать, - ответила Ольга.
- Вот что, люди, - сказала Варя, - вы сейчас идите, дело получается не простое, так что решить его быстро нельзя.
- Ага, - сказал Юрий Николаевич, - это уже лучше, в этом есть какая-то надежда, так, мужики?
Те кивнули.
-  Мы уходим. Будем через неделю. Всего вам наилучшего,
Они надели свои куртки, Юрий Николаевич медлил, протирая очки. Вздохнул.
- Жаль, что дело не окончено. Надеемся на положительный ответ.
Они откланялись и удалились.
Ольга закрыла дверь, тяжело опустилась на стул в кухне. Молчала. Молчала и Варя.
-  Ну, что ты думаешь? - спросила Ольга.
-  Думаю, что деньги надо взять.
-  А как обезопаситься?
-  Не знаю. Может, просто довериться?
- Страшно.
- Да, страшно.
Они сидели и молчали.
- Что ж , утро вечера мудренее, - сказала Ольга , - завтра решу.
Снова раздался звонок в дверь. Ольга глянула на часы - десять. Пошла открывать. В дверь буквально ввалился Григорий Белых.
- Господи! Откуда ты? - спросила Ольга.
- Не спрашивай, сам расскажу. Я был у Белого дома со вчерашнего вечера. Все видел, все слышал. После пяти отправился домой, перекусил бутербродами, помылся и даже поспал с будильником. И вот у тебя, не могу быть в одиночестве. Ты одна?
- Нет, Варя у меня.
- Ну и отлично. У тебя суп есть?
- Борщ с мясом.
- О, это лучше. Давай срочно мне тарелку, дома шаром покати. Есть хочу зверски.
- Проходи на кухню. Сейчас все будем есть.
Григорий, махнув рукой Варе в знак приветствия, прошел на кухню и плюхнулся на стул. Ольга поставила борщ на огонь и села напротив, подперев голову рукой.
- Что не спрашиваешь?
- Да я телевизор смотрю и радио слушаю.
Григорий быстро вышел в коридор и вернулся с записной книжкой.
- Там парень стихи читал, я попросил списать:
И снова стыд объявлен хламом
И честь не в счет.
И вновь кричат менялы в храмах:
"На хозрасчет!"
И вновь Ученье вне закона
Оболган Бог.
И  человечность в шею гонят
Мешок и рок.
И выше всех приобретений
В ходу старье -
Ветхозаветный шелест денег
И вопль: Моё!
И вновь главенствует хозяин!
Не друг, не брат!
И бескорыстье освистали
Ликует враг.
И вновь на бедных и богатых
Раздел судьбы.
И значит, вновь возьмут когда-то
Топор рабы.
- Да, звучит, - сказала Ольга.
Варя молчала. Разлили борщ по тарелкам. Все дружно взялись за ложки.
Раздался звонок в дверь.
- Вот, - сказала Ольга, - сегодня ночь открытых дверей.
В дверь вошли Тамара и Дмитрий Колесовы.
- Там, где отвергнуты законы, все диктует грубая сила, - устало сказала Тамара.
- Ладно, - сказала Ольга, - проходите. Борщ будете?
- Твой борщ? Фантастика! Первое удовольствие за всю неделю.
Они разделись, прошли на кухню.
- Да вас здесь полно! Как сядем?
- Несите стулья. Сгрудимся и поместимся.
- Где это ты разжился таким выражением лица? - спросил Колесов у Григория.
Тот с трудом проглотил хлеб и, вздохнув, ответил:
- У белого дома.
-Ну, блин, ты даешь. Рассказывай.
- Нет, нет, ребята. Впереди целая ночь, а сейчас ешьте.
Все дружно заработали ложками. С борщом было покончено.
Пока Ольга сваливала все в мойку, все смотрели на Григория.
- У него глаза снулой рыбы, - заметил Дмитрий.
- Он не спал две ночи, - ответила Ольга.
- А, тогда понятно. Ну, поел? Еще хочешь? Нет? Тогда вываливай свои впечатления.
- Я когда приехал вчера, уже стреляли снайперы, я за урной спрятался. Сидел скрюченный, потом почти ползком - в народ.
- Ну и что?
- Стреляли по окнам белого дома, если занавеска дрогнет или тень мелькнет. Все окна в дырках. Этого мало. Стреляли по окнам жилых домов. Вот ужас. А потом по Белому дому, по окнам били снарядами. Убили даже какого-то мужичка, который вышел с белым флагом.
- Я думаю, что ты, когда пошел к Белому дому,  проявил свой идиотизм, - сказала Тамара. - Хорошо, хоть не было плачевных результатов. Я просто комок нервов. А ты, Гриша, обследуй свои мозги.
 - Как сказал Блок, «история идет что-то творится», - произнесла Варя.
- Не надо нам цитат! - воскликнул Григорий. - Без этого тошно.
- Я понимаю все деликатные моменты, - сказала Варя, - но думаю, нам не надо перебрасываться фразами, а просто поговорить. То, что творится у Белого дома преступно. Но преступна и вся деятельность Ельцина с его приспешниками, которые действуют на нас методом шока. Это какая-то чертопляска. У них нет совести. Мне надо, чтоб вы говорили. Я как сухая губка, жаждущая влаги.
- Руки греют и на угасающей совести, - произнесла Тамара, - но вот закон Мерфи: если что-то может пойти наперекосяк, оно непременно пойдет наперекосяк. Происходит не просто нечто странное, чем мы предполагали; странность происходящего превышает и то, чего мы не сумели предположить. Упаковка спичек стоит 105 рублей и из коробки загорается только третья. Как мы работаем?!
- Тамара просто обескураженная добропорядочность. Врач всем нужен, но фигу имеет, вот что я хочу сказать. И вообще, если мы хотим поговорить, не пора ли нам перебраться в комнату, а то в кухне как-то тесно, - сказал Колесов, и все дружно двинулись в комнату, занимая диван и кресла.
- Ну, а теперь поговорим исходя из кровавых лохмотьях дня, -продолжал он. - Наша российская интеллигенция никогда не была созидающей силой. Она понимает, что жизнь не совершенна и начинает объяснять народу как ему плохо и как надо все сломать и построить заново. Что из этого выходит, мы уже знаем. Народ верит - начинает ломать, причем интеллигенции и достается в первую очередь по причине полной ее непрактичности и незащищенности, но урока из этого она не извлекает. Сможем ли мы когда-нибудь жить в благополучном обществе? Уж не говорю - построить его, построить - точно не сможем.
- Зачем же чувствовать так тонко? - заметил кто-то в полумраке.
- Интеллигент.
- Интеллект не должен быть поставлен на добычу денет, у интеллекта более высокие цели, - заметила Варя, - и мы не должны стыдиться собственного достоинства.
- Сейчас идет государственное ограбление этого интеллекта, - ответил Григорий. - Смотрите, сколько умов уехало за границу, потому что здесь интеллект не ценят и есть хочется.
- А сколько НИИ закрыли и конструкторских бюро...
Все замолчали.
- Из Тулы звонила подруга, - сказала Варя. - Патронный завод закрыли. 15 тысяч людей выбросили на улицу, «Штамп» закрыли, комбайновый завод, оружейный... Куда эти люди пойдут, как будут выживать...
- Это твое известие просто подкосило, - сказал Дмитрий.
Григорий сидел молча. Страдание проступило сквозь плоть его лица. Он тоже работал в НИИ.
- У меня есть приятельница, раньше работала в НИИ. ПВО обслуживали. НИИ закрыли, она пошла в бывшее издательство «Наука», не знаю как теперь называется. Ее, за ее деньги, обучили работать с компьютером. Сказали, если кого уволят, ее возьмут. Уволили, взяли. Но она не могла выполнять свою работу, потому что видела ошибки предыдущего исполнителя и исправляла их. В результате не справилась вовремя с своей работой. Уволили. Сейчас работает в историческом музее уборщицей. Довольна. Какие-то деньги есть, - говорила Варя.
-Да, это они здорово придумали - метод плавания пинком с лодки. Шоковая терапия, кто выживет, тому повезло, - сказал Дмитрий. - Но что происходит с экономикой? Вы посмотрите, сколько у нас банков!
- Заставлять деньги производить деньги - это преступление в экономике, это противонатуральное безобразие по отношению к финансам, это преступление против уголовного кодекса, ибо они измышляют и фальсифицируют несуществующий капитал, таким образом это деньги фальшивые.
- Ладно, мне хочется сказать о Ельцине, - проговорил Григорий, - если этому человеку доставляет что-либо полное удовлетворение, то это удовлетворение его честолюбия и больше всего удовлетворение властолюбия. Такой человек раздает политические и финансовые должности только людям-посредникам. Банкиры и политики – только соломенные чучела, хотя они и занимают очень высокие посты и фигурируют как авторы выполненных планов. Такой человек конспиратор, и как ни велика его власть, он аноним. Кто знает правду - тайну получения богатств наших первых банкиров?
- Я не знаю, - сказала Варя, - я знаю только то, что великая страна, сказочно мощная, с которой считались во всем мире, поклонялись ей, а кому надо и побаивались, в итоге перестройки стала бессильной, нищей, упала на колени перед всем миром с протянутыми руками, мольбой о помощи, утратив свой могучий авторитет, и сведя на нет собственное достоинство, страна оказалась на задворках истории и готова стать сырьевым придатком цивилизации.
- Я думаю, - сказала Тамара, есть холодный расчет профессионала, умело разрушающего национальное самосознание народа как целого. Посмотрите, ведь происходит одичание молодых!
- Сейчас я буду читать вам "Правду", - Ольга взяла газету. - Когда армия торгует оружием, боеприпасами личным составом и ликвидирует оборонный потенциал страны - это тотальная измена Родине, апогей предательства интересов нации и государства. А неподдающаяся логическому осмыслению инертность нации, ее обреченная готовность сгнить на корню, самоликвидироваться? А может у нас уже нет нации? Может она уже настолько спилась, переродилась, обесчестилась, что не в состоянии осознать происходящее, понять преступность нынешней политики? Когда малолетки-мальчики предлагают себя иностранцам, когда батон хлеба стоит дороже, чем книга воспоминаний о ленинградской блокаде - это ли не абсурд, не чудовищная мистика, ставшая повседневностью? И если килограмм сметаны стоит в магазине дороже магнитофонной кассеты -значит власти лишают народ именно продовольствия: чем меньше людей, тем меньше социальных проблем. А вымирающие покорно ждут своей очереди.
Государство отказалось от финансирования не только производства, но и науки, культуры, здравоохранения. Государство и его структуры устранились от решения экологических проблем, от социальной поддержки обнищавших вконец пенсионеров, многодетных семей и других категорий населения.
Страна теряет физическое и нравственное здоровье. А как можно расценить превращение страны в грязную барахолку? Как? Если пожилые люди копошатся в помойке, ищут пустые бутылки, тряпье, остатки еды? Как? Если на барахолках продаются лекарства, бинты, костыли и инвалидные коляски? Когда, матери говорят детям: «Я устала тебя кормить»? Когда мертвых не берут из морга, а новорожденных из роддомов? Это не понимание того, что мы лишаемся человеческих гражданских прав, возможностей честно жить и трудиться. И это непонимание превращает мой гордый народ в быдло, в человекоподобных существ. И когда это станет необратимым, нам лучше погибнуть. Мы достойны того, что имеем сегодня. Ибо народ, позволяющий над собой издеваться, достоин презрения. За трусость, тупость, покупаемость и безнравственность. И мы - тоже предатели страны. Ее истории, традиций, надежд и будущего.
- Вот так, - сказал Дмитрий, - кирпичом по башке, что же делать?!
- Надо спать ложиться, -  сказала Ольга,- на улице комендантский  час. Ехать никуда нельзя. Спим здесь. На раскладушках, на полу, как придется.
Все согласились. Не спать, а словоблудить бесполезно. Все друг с другом согласны.
Достали с антресолей раскладушки, достали подушки, повздыхали, расположились и ага.


Поезд, который должен был прийти в 22 часа, опоздал на полтора часа. Что ж, колесам, рельсам, вагонам, электровозам безразлично, есть в Москве комендантский час, или нет.
Тамара Александровна встречала родственницу из «ближнего зарубежья». Она с волнением поглядывала на часы. Муж остался с сыном, а она машину не водила, да и машина не спасла бы её сегодня, ведь до неё еще надо было добежать.
Их, Тамару Александровну и ее троюродную сестру Лиду «взяли»  прямо у входа в метро.
-  Ну, не успели в метро, надо же! - говорила Лида, - не успели,  вот гадство!
-  Не переживай, взяли бы не у входа, взяли бы у выхода. Не знаю как и быть. Обычно всё, что начинается плохо, кончается еще хуже.
-  Ты права, Тома, - понимающе кивала ей Лида, усаживаясь в «воронок», уж так ведется: то что начинается хорошо, часто кончается плохо.
-  Ну вот, еще одна пессимистка к  нам, - буркнул из темного угла машины мужчина в шляпе, - хоть бы какого-нибудь оптимиста подобрали.
-  Пессимист – это хорошо информированный оптимист, -  бросила в угол Тамара и умолкла, смирясь.
В кузове «воронка» было темно, но слышалось дыхание многих людей, вздохи и проклятия.
Их высадили у милицейского участка, женщин не обыскивали, мужчины были обысканы еще при погрузке в машину. Когда высаживали, руку, конечно, не подавали, вернее протягивали и выдергивали  из двери, бросая на асфальт. Двух мужчин  омоновцы, проводившие эту «операцию»,   лениво попинали ногами в рёбра.
Две камеры и предбанник, зарешетчатые, были переполнены. Вещи у всех изъяли и было  похоже, что вернут не всё, что-то будет добычей омона.
Тусклая лампочка скудно освещала уставшие небритые лица. У одного заплыл глаз и  на пол лица растекся тёмно-синий кровоподтёк. Глаз уныло смотрел в щелочку, хозяин этого лица горестно вздыхал.
Открылась дверь, и в предбанник бросили очередного взбитого. Он охал и матерился шепотом, прикрывая разбитый рот распухшими руками.
-  Ну ты даёшь!   - сказал ему один из «сидельников», ты же денежный, палатку держишь, мы думали, что откупишься.
-  Они меня били и за «сникерсы» и за «баунти» и за «марс». За то, что детям своим не могут купить... Мужики, пустите к стенке, голова кружится и в глазах двоится.
Ему дали проход, и он пополз на четвереньках, тихо завывая. Когда все успокоились немного и шум затих, Тамара услышали, как один небольшого роста мужчина лет сорока неторопливо и спокойно говорил соседу:
-  А я тебя спрошу: что такое Дух Святой?
-  Ну, это один из трёх. Один отец - Бог, другой сын Бога, а третий Дух Святой.
- А я тебе скажу, как сам знаю. Я принял мир, который меня окружает, как себя, который был раньше замкнут. Я разомкнул себя и в меня вошёл Дух Святой. Я понял, что я частица того, что вокруг меня: воздуха, природы, звёзд, неба, беспредельного космоса. Везде  Дух и я, частица Его. Чтобы «это» обозначить и понять, я решил, что слово Бог наиболее подходит и принял его. Я отдал себя во власть Бога, ибо я Его частица. Захочет Бог двинуть рукой, а я частица Его руки, и я двинусь. Пойдут ноги Бога, а я частица Его, и я пойду. Я принял его. И Он принял меня, и так как вера моя меня спасает, а Его возможности безграничны, а я – частица Его. Захочет Он, чтоб я умер, не надоедал, так и будет, я умру. Но я стараюсь не надоедать Ему. Я не часто Его прошу. Только тогда, когда сам не могу сделать. Скажу: «Господи, как захочешь, так и поступай со мной». И Он меня слышит и чувствует, как я чувствую свои руки, ноги, боль чувствую.
- Не всегда боль чувствуется, иногда она становится ощутимой, когда поздно.
- Нет! Вы меня не поняли! У Бога не бывает поздно! У него всё схвачено, всё подконтрольно, и я весь Ему понятен, ведь Святой Дух  Бога во мне...
- Мне это понятно... - говорил мужчина, сидевший на полу рядом. - Но вот ты так веришь... А в церковь ходишь часто, чтобы молиться?
- Я не хожу туда.  Зачем мне или тебе церковь? Вот мы вдвоём или вот мы все, кто здесь, мы говорим о Боге и это наша церковь.
- Нас сегодня унизили, били, отняли всё, что было, бросили сюда, сидим на полу, в туалет не пускают, это как?
- Никак. Унизили? А мы возвысимся. Если ты человек, как тебя унизить? Никак не унизить. Унизить тебя, значит Бога унизить. Простит ли Бог тому, кто это делает?
- Простит,  простит, - уверенно сказал ещё один, сидящий рядом.
- Простит? - переспросил мужчина, тот, что говорил о Духе Святом. - Простит? - повторил он. - Возможно. Помыслы Божьи нам неведомы. Не в униженных сосредоточены грехи наши, а в тех, кто нас унизил.
- Ударь меня еще и чтоб ты сдох! Так что ли? - засмеялся кто-то.
Мужчина,  в которого вошёл Дух Святой, на это улыбнулся и сказал:
- Да вроде того.
Лампочка под потолком замигала и погасла.  В темноте слышались стоны, проклятья и вздохи.
Юный голос сказал:
-  А в окне луна-то какая... Никогда такого  в Москве не было...
-  Да, странная луна, если б не была такой круглой,  то просто череп и все.
- «И лунным черепом в окно глядится ночь давным давно», - негромко продекламировал кто-то в темноте.
- Ну,  что, может кто-нибудь чтением стихов развлечёт?
- Какие к шутам стихи, выть хочется.
- Что выть, что петь. Может споём все вместе.
- Чего ж? Всё равно ночь коротать. А что споём?
- Да хоть Гимн Советского Союза.
- Да вы что! Нас тут же ботинками Омон затопчет!
- И то верно.
Где-то у окна раздалось всхлипывание, потом громкий шёпот:
- Я неверный грешник, возобновляю и передаю сегодня в твои руки, о, непорочная дева Мария, свой обет, данный при крещении. Я отрекаюсь навсегда от дьявола, его гордости, его дел и целиком отдаюсь Иисусу Христу, премудрости, превращенной в человека, чтобы нести свой крест вслед за ним все дни моей жизни. Чтобы быть ему вернее, чем я раньше был, я избираю тебя сегодня, о, Мария, матерью и госпожой в присутствии всех здесь сидящих и предаю в полную собственность тело мое и душу мою, мое внутреннее и внешнее богатство и самоценность всех моих помыслов, настоящих и будущих дел. За тобой я оставляю полное право распоряжаться мною и всем мне принадлежащим по твоему усмотрению во славу Господа сейчас и во веки веков. Аминь...
Голос утих. Кто-то восхищённо сказал:
- Во! Ну, ёшкин кот! Вот это он молитву сбацал, ничего себе!
- Сегодня у нас не сидение в кутузке, а пасхальная ночь. И проповеди и молитвы. Может, ещё кто скажет что-то во спасение души? Раз уж нас здесь судьба свела...
- Ну, о судьбе можно много говорить. Начнём с того, что судьба- это урок.
Тамара узнала голос того мужчины, что говорил о Духе Святом.
- Судьба не падает на нас с неба, а вырастает из нас. Нам даны таланты, сознание, и мы с ними поступаем как-то. Можно и порок поставить на службу и сделать из него достоинство.
- Как это?
- Судьба - это то, что может оказаться возможным, а не то, что должно произойти. Надо ли жить страстями? Надо. Не падает тот, кто ползает. Если о том, что было, молчать, то это повторится и в худшем виде. Что повторяется на Руси сейчас? Ведь всё уже было. И социализм повторится. В нём были идеалы, в нём был прогресс. Мир идет вперёд. Жизнь надо совершенствовать, повторяя, идти вперёд, а не скользить по спирали вниз и не ходить по кругу, как в лесу. Прошлое от вас не зависит, а будущее в ваших руках. Если вы уже сделали себя - зачем вы? Не надо повторяться, надо совершенствоваться. А, может быть, попробовать повториться? Может, в повторении, наблюдая за собой, вы в себе откроете что-то? Всё, что случается, должно быть пережито, продумано, проанализировано и тогда это не повторится - урок выучен. Идём дальше. Мы здесь сидим и видим зло. Добра нет. Из чего же делается добро? Так ли мы думаем. А из того, что есть. А есть зло. Тогда из зла надо сделать добро. Как?
- Это так же трудно, как из дерьма сделать конфетку, - мрачно сказал кто-то.
- Да, трудно, но нужно. Вот сейчас другого дела нет, надо думать. Спать  нельзя, есть нечего, пить не дают. Вот и думайте, как сделать из зла добро.
- Мы дети тех, кто выступал
На белые отряды,
Кто паровоз свой оставлял,
Идя на баррикады...-
почти шепотом запела сестра Тамары, прижавшись к ней у стенки.
- Наш паровоз вперёд летит,
В коммуне остановка...
Другого нет у нас пути,
В руках у нас винтовка...-
подхватила тоже шепотом Тамара.
- Не винтовка, а «перцовка» или ром или ещё какая бутылка, - засмеялся кто-то в темноте. - Прокапали внуки и Союз нерушимый и социализм и бутер с вологодским маслом. В могилу дедам кол осиновый вбили и кучу дерьма сверху положили. Вот вам, деды, наши поминки!
- Если что-то может пойти наперекосяк, оно непременно пойдёт наперекосяк, - ответила ему Тамара.
- Однако... довольно неожиданный угол зрения. А я думал, как прежде сверху спросили: «Одобрямс?» «Одобрямс!» - закричали все и запихали ногами все ростки социализма. И вот я слышу в словах женщины как будто осуждение всеобщему одобрению.
- А ваши дети были у Белого дома, когда стреляли по зевакам солдаты Ельцина? - громко спросил мужской голос справа от женщин.
- У кого спрашиваешь? - окликнули его.
- Ну у того, что всегда во все времена всему «одобрямс».
- А! Мне! Нет. Нет! Мои дети не так воспитаны, чтобы зевать на Белый дом, когда там стреляют. В эти дни они сидели дома.
- А ты? Ты не ходил посмотреть, как расстреливали Советскую власть? Не слабо у них получилось. Снарядами по окнам, пулями по толпе. А всё на побеждённых спишут! Они виноваты.
- Да их уже Ельцин спровоцировал. Мне говорили, что когда толпа бежала к Мэрии, их никто не задерживал, а даже подзуживали, подстёгивали, провоцировали на неблаговидности и глупости, чтоб скомпрометировать тех, кто в Белом доме.
- Ха! Да Ельцин, может, и не причём. В тот день он, может, в запое был.
- А мне, если признаться, думалось, что и Ельцин и Хазбулатов вертят одну карусель. Ведь Хазбулатов был приверженцем Ельцина. Мне казалось, что он в Верховном Совете с подачи Ельцина вносит свою лепту в развал и падение России, ведёт курс к дальнейшей дискредитации коммунистов, то поднимая прокоммунистические лозунги, то роняя их, и играет на руку тем силам, что вертят президентом, а, скорее всего, руководят им и теми, кто с той же целью проник в коммунистические партии России. Сейчас нельзя примыкать к таким партиям и к таким Советам. Быть с ними, значит дискредитировать и коммунистов, и их идеал, и Советскую власть.
-  Да, кто пригубит из ковша, на котором написано «Власть», человек пропащий.
-  Мужики, а задумывались ли вы над таким вопросом: кто в России теневой президент?
-  А мне Ельцин нравится. Правда, когда его вижу в телевизоре, всегда волнуюсь: как бы чего не брякнул.
-  А он и брякнет. Вон в июле сказанул: Россиянам (вот слово придумали вместо русских), россиянам, говорит, нужен такой президент, как я, такого же роста и такой же обаятельный.  Все в камере захохотали.
-  Во сказал! Ну, сказанул! - удивился знакомый голос.
Загромыхали кованые каблуки и у решётки возник хам в пятнистой форме с автоматом.
-  А ну, заткнитесь! Быдло вонючее!
-  Чичас, чичас, милок, - скоморошничал кто-то из угла.
-  Пустые глаза, холодные сердца у одних. И опущенные руки - у других. Что же с нами сделали?
-  Да, вот так. Нация готова сгнить на корню, самоликвидироваться.
-  Присягнули на верность мировой закулисе.
-  Чтоб очнулась Россия, нужен рыцарский мужской дух вместо слащавых гомосексуалистов, - зло и громко сказала Тамара.
-Во! Во-во-во! - закричал всё тот же знакомый голос из правого угла. -Женщины знают! С гомиками нам капут! Заголубели мужики в Москве, в Питере. Раньше были нацменьшинства, теперь сексменьшинства. Головы задрали, ходят, в телевизоре объясняют свою свободу выбора. Сидишь дома, на семью глаза поднять не в силах, стыдно за нас, мужики! Если мужики голубеют на глазах, как баба на нас смотреть будет? Как она, бедная, ребёнка зачнёт? Что, род пресекать ради модных призывов?
-  И я не понимаю, - подал голос из левого угла кто-то, - почему без конца ищут смысл там, где его никогда не было?
-  А я всё думаю о своей бабе, - с пьяным надрывом и слезой в голосе закричал кто-то до сих пор молчавший, - вот я пью! Я - специалист в своим деле, уважаемый раньше, дошёл до жизни такой, что никому не нужен! Жена моя, инженер, конструктор, головастая баба писсуары моет в богатом туалете! Что же сделала работа с её когда-то белыми руками! - и он зарыдал в голос.
Помолчали. Потом кто-то сказал:
-  А мы сидим, ждём, хмурые придурки.
-Да, деньги - деньги - дребеденьги... Раньше нас учили: деньги ничто, мусор. Главное себя уважать. А тебя теперь никто не уважает, раз деньгу взять не можешь. А как её взять? А иначе, если не возьмешь, не напялишь на себя шубы серебристые норковые или там собольи, тебя и за человека считать не будут.
-  Эх, лучше бы Ельцину 19 августа под танком погибнуть! - невольно воскликнул кто-то от стенки.
-  Тише! А то тебя сейчас успокоят  вон те...
-  Лопатой по башке...
-  Да, за ними не заржавеет.
-  В любом обществе так есть и так будет: есть те, что умеют работать, и те, которые умеют жить, - сказала Лида.
Помигав, зажглась под потолком голая, свечей на пятнадцать лампочка. Тусклый свет, который она нехотя изливала на людей, подчеркнул их измятые лица и грязные пальто, извазюканные на грязном полу, грязные руки красные припухшие веки.               
-  Эх, курить охота! Холуи проклятые, карманы вывернули. Сижу тут на выходной фуфайке, И какого чёрта меня домой понесло! Думал, что такое? Проскочу. Документ при мне. Однако не зря говорят: «не лезь в воду, не зная бутерброду». Кстати о еде. Так каши геркулесовой хочется...
-  Овсы нынче недёшевы...
- Да, у нас тут по той присказке: тётка, дай воды попить, а то так есть хочется, что и переночевать негде. И воды нет и есть хочется и вот уже часа три ночи и прилечь негде. А женщины устроились, на шубку сели, а пальто укрылись. И обувь сняли, ничего себе, могут приспособиться.
- А я вижу, - продолжил разговор интеллигент в пальто с оторванными пуговицами и подбитым глазом, - происходит не просто нечто более странное, чем    мы предполагали. Странность происходящего превышает и то, чего мы не смогли предположить.
- И что удивительно. Если существует возможность что-нибудь сделать не так, как нужно, то бывало Верховный Совет так и сделает, - удивился мужчина в выходной фуфайке.
- Первый закон Мерфи, - шепотом сказала Лиде Тамара.
- Ага, годится на многие случаи нашей жизни, - кивнула сестра.
Тамара улыбнулась.
- Ты меня с полуслова понимаешь.
- Мы же с тобой из одной обоймы, - засмеялась Лида.
Напротив, у дальней стенки возникла тихая перебранка. Молодой мужчина в вязанной шапочке о кисточкой возмущённо сказал соседу:
- Что вы меня воспитываете? Можно подумать, что вы меня усыновили!
- Давно, я, Лида, не слышала так много разговоров на столь разные темы. Сижу и слушаю. Честное слово, лучше чем в театре, злободневней. Но сейчас уже все устали, сопят, злятся, утихают. Вон только справа от нас проблему России по-тихому обсуждают. А все молчат, или надоело, или думы свои пережевывают, как коровы.
В коридоре по ту сторону решёток послышались шаги, что-то волоклось по полу, кто-то завывал тихонько.
У двери камеры появились омоновцы, которые тащили и волокли двух мужчин. Дверь открылась, их пихнули на сидящих.
- Глаз подбит и ноги разные. Ребята, что-то вы загуляли! Сподобило вас в такую пору по улицам гулять.
- Да мы домой задворками пробирались. Почти километров двенадцать прошли. И на тебе!
- Зачем?? Зачем попёрлись?
- Да на спор. Мол, Москву родную знаем, пройдём.
- Эх вы, партизаны. Плохо вы родимую изучили.
- В дурном сне не привидится, что  в своём городе, где, бывало, моя милиция, так сказать, меня берегла, укрывался и таился. Ну не обидно ли!
- Обидно, - сказал второй потерпевший, - поэтому я из подворотни и вылез и пошёл улицей. Москва, в конце концов, моя и улица моя! И дом мой впереди маячил!
- «Дом мой», - передразнили его. - Забудь об этом. Завтра к тебе в квартиру с фальшивым ордером придут и тебя вышвырнут. И суд не поможет, волчьи законы сделались, это раз, во-вторых фальшивку от законной бумаги не отличишь, мастера работают.
- Так пить хочется! Я просто губка, жаждущая влаги, - зло сказал интеллигент.
- Это что, это ещё терпится. А вот мне кой-куда надо, хоть плачь.
- Думается, что ты не один такой.
- Нет, эти звери нам не потрафят, не выпустят по нужде.
- Тут, конечно, женщины, вот что смущает»..
- А мы сейчас уголок выгородим, да ж вот так, а?
- Вперёд! Вся старая мораль просто комедия! - воскликнул мужчина в фуфайке
- И цинизм должен иметь пределы, - разозлился интеллигент без пуговиц.
- Виноват, - засмеялся тот, что в фуфайке, - простите инвалида!
Вдруг, где-то на улице раздалась автоматная очередь, потом еще... и ещё раз, уже ближе.
- Может, чьи-то соратники решили нас освободить? - изобразил надежду мужчина в рваном пуховике, который занимался тем, что запихивал в дыру вываливающиеся перья.
Затихшие было разговоры о политике лидеров возобновились. Битый в лицо интеллигент с оторванными пуговицами сказал, когда выстрелы смолкли:
- Изучение коммунистической революции приводит к выводу: политические возможности террора, его эффективность едва не безграничны. Интеллигенция в гражданской борьбе сейчас предала своих - это несомненно.
- Она хотела демократии, а демократия деградировала, не успев родиться, у неё оказался врождённый порок.
- У меня знакомый четыре года назад был во Франции. Так его спросили, что это там в Союзе мы делаем. Он ответил, демократию, мол. Они удивились и говорят: «Неужели вы не знаете, что любая хорошая демократия хуже плохого социализма?»
- Западу необходимо наше пространство, ибо тогда Запад за счёт крови России ещё доживёт. Разогнать колхозы, чтоб на нолях ничего, кроме осота не росло! И ждём. Год-два. Ничего на полях не растёт, не цветёт, не колосится и, конечно, поэтому и не гниёт. Год-два и экономическое пространство для западных инвестиций будет готово. Господа, вы не из дурдома отпросились? Оскорбились? Я вас понимаю. А ведь коммунизм неизбежен. Конечно он будет отличаться от нарисованного нашим наивным воображением. Но мир будет жить по жёсткой схеме коммунистического распределения всех благ. И это время придёт. Вы говорите: Ельцин! Вы говорите: воля, вы говорите: мудрость. Миром управляет не президент, а деньги. Деньги. Деньги заставляют идти туда или сюда вооружённые армии, как было  четвёртого октября. Вас вынуждают влиться в систему мировых денег. О чём же думает наш народ? А ни о чём. Он ошалело готовится к всесоюзной голодовке. Демократы надеются на помощь Запада. Карман пошире! Президенту и его команде определенно перепадёт. Мы идём к диктатуре. И «Запад» этому поможет.
- Когда-то после семнадцатого года была задумана система. И наш народ за долгие годы коллективизации, сталинизма, германского фашизма, восстановления разрушенного хозяйства, холодной войны, ядерного противостояния сумел так переломить, переварить тоталитарную систему, что она стала работать ему же на пользу, - говорил интеллигент с оторванными пуговицами.
- Начала постепенно, с каждым годом все больше давать нужные народу плоды.
Это произошло необъяснимо и непредсказуемо для мировой демократической власти. А всё дело в нашем непредсказуемом народе, терпеливом, необъяснимом народе, который переродил систему. Зам говорят: застои! Ничего это го не было. СССР стал выходить из-под контроля, как тут правильно кто-то сказал, мировой закулисы. И тогда потребовалась перестройка. И вот она завершилась полным развалом Союза и социализма. Именно такой результат был её целью, и Горбачёв именно за это и получил нобелевскую премию мира. Сейчас он отдыхает, наслаждается благами я развлечениями, которые предлагает ему мировой капитал.
- И сочиняет свои валютные мемуары, - добавил владелец ларька.
- Если можно, я продолжу. Тем более, что демократы, если здесь есть такие, молчат. Что же такое демократия в современном понимании? Ответ прост: неограниченная власть денег. Все те понятия, что стояли раньше за этим термином, давно отброшены. Люди, живущие сейчас, не способны осознать себя единой нацией. Они не желают слушать того, о чём их предупреждают. Утратив чувство патриотизма, население России легко верит любой лжи, сказанному по телевизору, и принимает в штыки элементарную правду, лежащую на ладони.
- И ощущают почему-то нашу трагедию, как победу, вот удивительно, - проговорил кто-то невидимый за спинами сидящих.
- Патриотов называют красно-коричневыми, если мы говорим, что мы - русские и мы за Россию. И почему-то никто не скажет французу, который любит Францию, что он шовинист, никто не скажет этого еврею. А ведь большего шовиниста и патриота по отношению к своей нации не найти. А русский шовинизм проявляется непротивлением злу насилием.
- А как вы думаете, допустит Ельцин выборы или это треп с его  стороны: сделать новые выборы президента?
- Конечно, это треп. Зачем им его перевыбирать? Ещё два года беспредела его команде на руку. Упустить власть из своих рук через элементарные выборы - с этим правящая партия не согласится и не допустит этого.
- А он и без выборов скоро того... У личности жизнь куцая , а у народа век долгий.
- А в этом октябре мы увидели нашу  расстёгнутую демократию в своём неглиже.
- Знаете, - сказала Тамара, - я тут в «Собеседнике» прочла фразу: «Человек такая скотина, ко всему привыкает».
- А я сам удивляюсь. Я читаю «Московским комсомолец». Ой, говорю, и самому как-то за это стыдно, - сказал владелец ларька. - Как-то прочёл заголовки и думаю: «Опупели они все?» «СЛЭШ» не пользуется презервативами», прошу пардону у женщин. «Удавили актрису» , «Ельцин получил по Мордовии» и так далее. Какой-то приблатнённый и сексуально озабоченный этот «Комсомолец», с позволения сказать.
- А что пишет наша «Вечерка»? Эта, как говорят, интеллигентная, задушевная, радушная газета? «В долгой, слишком долгой агонии подыхает коммунистическим гад, разбрызгивая вокруг последние капли смертоносного яда».
- И я скажу свою цитату. «Брачная газета» пишет: «Ликвидировать невинность как безграмотность». Нашему совестливому народу такое! А мы утираемся молча.
- Разъединить людей, лишить их чувства локтя, направить друг на друга можно лишь испоганив для всех нас образы и символы.
- И я понял теперь одну вещь. Прочитал однажды, не знаю, кто написал: воина - это мир, свобода - это рабство, незнание - это сила. Ну, думаю, одурел мужик, гад какой-то. А по теперешним временам ведь он прав. Ну кто, не помню.
Интеллигент помог:
- Это лозунги Оруэла. Их называют зловещим символом Оруэла. Сейчас я к тому, что ты сказал, прибавлю своё, я так говорю наш сегодняшний лозунг: аномалия- это норма.
- А мне интересно вот что: всё-таки откуда у нас взялись первые банкиры. И получение богатств их - это тайна. Но ведь без верхней помощи они бы эти богатства не имели и не смели ими пользоваться.
- Я думаю, что наша верхушка в восьмидесятые годы подошла к тому, что в результате их манипуляций у них в руках оказались огромные деньги. Им хотелось не той, ограниченной партийными рамками власти, что они имели, а могучей власти денег, и чтобы иметь эту власть, надо было разрушить и страну и те добродетели, которые мы поднимали, как знамя. Брежнев был у них соломенным чучелом, они безобразничали тайно, а тайна - это греховное, стыдное. Значит, надо убить стыд, выпустить тайный грех и поднять его, как знамя. И они это сделали руками Горбачёва и Ельцина. Пока на них не смотрят все как на иуд, не поняли, что они предали не только страну, но и всех поодиночке, они предали даже тех, кто сейчас крутит миллионами. Ведь сегодня они у них есть, а завтра проснутся все, стряхнут одурение песен птицы Феникс, отнимут у воров их богатство, да ещё и прихлопнут сгоряча.
- А это запростяк! Поднимет голову русый ангел, правда, богомолец? - обратился к молчавшему теперь мужчине, в которого недавно вошёл Дух Святой.
- Да, у нашего народа в этом опыт есть, Кто-то всё разрушает быстро, а он потом век строит. А сейчас получилось что?
-  Что?
-  А то, что одна половина мира делает всякую дрянь, и теперь они добились того, что вторая половина мира, а мы и есть эта половина, стала это дерьмо потреблять. И ещё хвалить, вот что замечательно.
- Народ, как говорят, безмолвствует, интеллигенция исполняет вальс колебаний, а Ельцин лукаво даёт в Конституции право на труд, как он говорит, в условиях, отвечающим требованиям безопасности и гигиены. Люди! Откройте глаза! Ведь король-то голый!
В коридоре затопали ботинки, возникла матерная перебранка, звякнули ключи.
-  Ба, да уже пять часов! Кажется уже идут освобождать!
Народ зашевелился. Кто-то пытался сбросить с себя сонную одурь, кто-то разминал затёкшие члены, кто-то пытался почистить свою одежду. Замок щёлкнул, дверь открылась.
-  Вываливайте! - равнодушно сказал пятнистый омоновец.
-  Мои берег вечный
Река без края, волна и ветер!
Как мало надо, чтоб быть счастливым
На белом свете!
На белом свете, под этим небом   
На этих пашнях.
Простим заблудших, потерпим властных,
Поднимем павших!
- во весь голос говорил мужчина, набрасывая на плечи бывшую ещё вчера выходной, фуфайку,
-  Всё это - чей-то не очень новый романс, - сказала негромко Лида.
-  Позвольте представиться: Калашников Виктор, - и он прищелкнул каблуками.
-  Шмелёва Лида, - улыбнулась она.
-  Надеюсь когда-нибудь комендантский час отменят. В следующий за ним вечер я приглашаю вас а театр, сударыня.
-  Видите ли, я не москвичка, а комендантский час может затянуться, это раз, а во-вторых, я не хожу больше в эстраду. Пошлая пошлость пошлого пошляка вызывает там бешенные аплодисменты, а это не для моих измученных нервов.
-  Но я приглашаю вас на классику!  Ваш телефон?
-  Видите ли... Мой личный телефон остался в другом городе. Может быть я сама вам позвоню?
 -  О, сударыня! Я ещё не настолько француз!
-  Ладно уж, дай ему московский телефон, надо же!  Я думала, что вы побежите устраивать революцию, а вы устроили мелодраму.
-  Со временем я исправлюсь.
-  А у вас есть что-нибудь для театра, более подходящее, чем эта  выходная фуфайка? - на всякий случай спросила Лида.
-  Мне одолжат. Разрешите откланяться?
Лида протянула ему руку, он бережно взял её и, склонившись, поцеловал грязные пальчики.
-  О,  - воскликнула Тамара, - раз уж вы так галантны, не могли бы помочь Лиде донести до метро чемодан?..
- Хм. Кажется это закон края тротуара... – задумчиво сказал Виктор, вперив глаза в потолок.
- Нет, - засмеялась Лида, - вы ошиблись. Это закон подлости: стоит только мужчине проявить галантность, как ему тут же навяжут просьбу помочь нести чемодан килограммов на пятьдесят, - и, обернувшись к Тамаре, сказала, - а он подходит к нашей обойме!


Сегодня Ольга Петровна, отправилась в психиатрический диспансер. Ей позвонили и сказали, что пора показаться. И в голове у нее уже был не мозг, а дрожащий от страха сгусток.
Скрутив свои нервы в канат, призвав все свое мужество, сделав на лице спокойную и веселую маску, она отправилась к врачу.
Боже мой!
- А  что это у вас, Ольга Петровна, глазки блестят? А что это у вас хорошее настроение как будто? Не пора ли вас лечить? А как давно у вас хорошее настроение? И почему же, как вы считаете? У вас хорошая работа и вам нравится? У вас дома все хорошо, говорите? И вы не ссоритесь с детьми? Ну, это не понятно. И денег хватает? Как странно! Все хорошо и отлично? И как давно? Как  вы осознали, что нет причин для плохого настроения? И как давно? Несколько месяцев уже? И вы к нам не пришли сразу? А ведь это плохой симптом, опасный симптом.
«Вот это они меня цапнули», - думала Ольга.
Укололи какую-то дрянь пролонгированного действия на месяц, дали мешок лития, перепугали страшно. Она умоляла их не нервировать детей, что она и так подорвала свой авторитет в их глазах и только-только почувствовала, себя в состоянии что-то делать и как-то жить.
«Я хожу с беспечностью на лице, рыдаю ночью, а они только хотят ухудшить мою жизнь, они убивают мою свободу и мою жизнь своими психбольницами. Где есть такая заветная нора, куда бы я могла спрятаться?.. И куда же мне уйти, не на тот же свет, - так шептала она себе в отчаянии, одуревшая от укола, и, еле передвигая ноги, шла к метро. - Боже мой, неужели мне всегда их бояться? Литий спущу в унитаз, ладно. А одним уколом в месяц они меня не скрутят, фиг им», - ободряла она себя.


Софья побродила по фойе театра, поднялась по лестнице, купила театральную программу, полистала ее, не вникая  кто играет, кто режиссер, публика интересовала её больше.
Она прошла в буфет и заказала кофе-гляссе. Стоя у столика, потягивала через соломинку приятный напиток и изучала окружение. Ей было интересно в уме разбивать пары и компоновать же по-своему, добиваясь внешней гармонии, это её развлекало. Но для «жертвы» никто не подходил.
Вот уже дали звонок, и Софья двинулась в зал, пытаясь подловить невольные взгляды, обращенные к ней. Но нет, мужчины были элегантны и увлечены своими дамами, замужние пары не подходили под эксперимент: долго и скучно. Было еще несколько молодых людей, но это явно не то. Слегка разочарованная, Софья уселась в своё кресло.
Зазвучала увертюра к спектаклю, преамбула истории была известна, Начинался спектакль «Одиссея».
Угаснувшие люстры сгустили мрак в зале, осветлилась сцена. И вдруг Софья заметила какое-то шевеление на своём ряду. Кто-то, это была женщина, пробиралась в пустующему рядом с Софьей креслу. Она извинялась по ходу движения, не злобно возмущалась по поводу чьих-то ног в проходе и, наконец, плюхнулась в кресло.
- Чёрт, что тут на это сидение навалили, - не громко и недовольно сказала она, изогнувшись вытащила из-под себя что-то.
- Темно, ну ничего не видно. На ощупь будто наушники, может, забыл кто-то? Не ваши? - спросила она в полголоса.
- Нет, - ответила Софья шепотом.
- Интересно, что там бормочут в этих наушниках... какой-то голос... что-то комментирует...
- Переводит, - шептала Софья.
- Как это переводит? Я понимаю, «Одиссея». Но на каком хоть языке, скажите, там на сцене изъясняются?
- Я думаю, на греческом, - сказала Софья.
- О, ну эти театры оборзели. Изображают «Одиссею», изображают греческую речь, да ещё переводчик подстрочник читает. Ну, устроили зрителям развлечение! Соседка Софьи помолчала, потом, доверительно склонившись к ней, сказала:
- Ну, ладно. Новаторство, выпендреж, этим сейчас грешат. Но зачем же напрягать публику? В чём она виновата? Мало того, что декорации дикие. И кто это там на судейской вышке? Надо же придумать! Кто это в джинсах, и со стрижкой, что за герой, не пойму?
- Эта вышка -  Олимп, а на горе Афина Паллада.
- В стрижке под "бокс" и в джинсах? Ну они, эти боги, совсем меры не знают. Ну что за декорации! А этот, дикий, он кто?
- Сама не понимаю.
- Надо вспомнить...  рассердилась за что-то связанное с взятием Трои и, как я понимаю, она ругается на псевдогреческо-немировиче-данческом, и на этих козлах или спорт-вышке в джинсах она и есть, ну, богиня, что хочет, то и вздевает. Теперь эти внизу. Должны быть Агамемнон с Минелаем. Не помнится, забрал Минелай свою Елену, или за десять лет она постарела и не стала ему нужна, но это их дело и не важные подробности. Что-то там в наушниках? Ага, спорят, как плыть и куда. А вот и Одиссей. Ну, надо же, на Высоцкого похож. Тьфу, море из марли сделали, колышут ею, волны изображают. А стол посреди для чего? Ага, это корабль. Ну дела разворачиваются.
Чтобы поддержать разговор, Софья склонилась к роскошным волосам соседки и спросила:
- Вы понимаете греческий?
- Господи! Да на кой он мне? И что за греческий могли изобрести в этом театре? Буровят непонятно зачем, наушников напихали, переводчик бумагой шуршит, будто переводит с этого, так сказать, греческого. Ну дают они тут, в этом театре, с ними не расслабишься. В кои веки выбралась на что-то классическое, а тут все в джинсах, дамы в мужских стрижках, язык придуманный, ой, ну чудаки. Эти-то приключения Одиссея я знаю, слава богу, лет десять назад экзамены по этому делу сдавала. А это кто на берег собирается? Ну хоть на эту пухленькую какую-то хламиду нацепили. Ну что они тут, в театре, совсем в нищету впали? Что ж это за девка у берега моря? Что она изображает? А, стиркой занялась. Что же в солёной воде можно постирать? Ой, ну эти греки, простые были. Раз вода, значит можно стирать. Ах, это ж Навсикая, как же я не поняла! Мяч потеряли... А этот, на Высоцкого похожий Одиссей выходит из кустов, прикрыв свое хозяйство листиками. Конечно, всех перепугал. Господи, ну что она там переводит? Уже прочла, что будет, а до дела ещё минут пять. Устала. Слишком я напряглась. Ну вот в антракт. Уйти, что ли?
- Ну что вы! - воскликнула Софья, - хоть и плохенькое, но всё-таки  развлечение! Я вам программку предложу, - и она протянула соседке буклет. - А как вас зовут? Познакомимся, раз уж разговор завязался.
- Я - Зоя, а ты?
-  Софья Викентьевна.
-  Имя редкое.
- Да, так получилось.
Зоя уткнулась в программу.
- Что такое? Не одной русской фамилии, это что, розыгрыш? Или они сегодня все взяли псевдонимы?
Зоя повертела листки.
- Ах! Афинский Академический Государственный театр! Какой конфуз для некоторых... Ну, никак не ждала ничего подобного! Значит, они на самом деле греки?
-  Несомненно.
-  А я была невысокого мнения об их игре.
-  А теперь оно изменилось?
- Та! Какое там! Я мнениями не разбрасываюсь. Афинский Академический! Скажите пожалуйста! Разве с такими актёрами и такими Олимпами из неструганных досок можно завоевать Москву? Доверять их игре? Как это я вмазалась в такое дело? Пойдём в буфет, а? Софья Викентьевна? Так пива хочется, хоть глоток. Я правильно вас назвала, иногда, извините, бываю такой  рассеянной, забывчивой.
-  Ничего, красивой женщине рассеянность к лицу. Вы очень эффектны, - говорила Софья, пытаясь выбрать наживку повкуснее.
-  Да и вы довольно хорошо сохранились для своих лет, а вам, наверное, за пятьдесят? А не кажется ли вам, что часть косметики на лице вот у той дамы как-то выглядит лишней?
-  Ну, сейчас вечер, это вечерний макияж.
-  А я думаю, это больше похоже на боевую раскраску.
Софья немного стушевалась, она обнаружила достойную соперницу. Не желая уже никуда идти, Софья стояла рядом с сидящей Зоей, насколько склонившись к ней, Зоя запустила руку в свою пышную чуть рыжеватую шевелюру, что-то там поправила.
-  Вы знаете, - сказала с удовольствием Софья, - сейчас в Москве страшный педикулёз. Опасно ездить в транспорте, на днях одна моя знакомая вычесала из волос огромную вшу. Вы не боитесь заразиться?
-  Нет, я справлюсь, если что, - сказала Зоя, - а вы не стойте надо мной, а то ненароком что-нибудь живое с вашей причёски на меня свалится,
-  Ну зачем же так! - воскликнула Софья.
-  Да вы не горячитесь, от этого никто не гарантирован.  Вшивость распространяется катастрофически. У меня ребёнок в сад ходит, каждый день провожу профилактику.
-  Вы знаете, вы мне очень, очень интересны. Хотелось бы продолжить знакомство, Можно ваш телефончик?
-  Я его пожалуй, дам. Но потом, когда узнаю ваш. Хорошо?
Софья смеялась. Она хотела найти жертву, а нашла соперницу в искусстве боя. Софья оживилась и, взяв Зою под руку,  вывела её в фойе. Она хотела, размяться в остроумии и наблюдательности и такая слушательница, как Зоя, в чём-то безыскусная, в чём-то простоватая, как-то незнакомо острая, эффектная, привлекательная своей непосредственностью, не  очень сдержанная в выражениях, она подходила Софье для небольших периодических развлечений.
Они стояли и болтали, и немного злословили, и обсуждали одежды дам, прогуливающихся мимо них.
Двое мужчин, поравнявшись с Софьей и Зоей, склонялись в приветливом поклоне.
Зоя небрежно кивнула своей изящной головкой, сверкнули медью рассыпавшиеся по плечам волосы.
- Это ваши знакомые? - опросила Софья, внимательно разглядывая дорогие костюмы ухоженных мужчин.
-  Кто? Ах, эти?.. Возможно, - сказала Зоя. Потом задумалась и продолжила, - возможно это их метод знакомства: поклон, извинение, повод для беседы.
-  Так давайте им поможем!  - воскликнула Софья.
- Нет, - возразила Зоя,  - я не люблю назойливых мужчин.
- Но... - Софья растерялась, - но это развлечение...
- В наше время случайные знакомства, даже в театре, опасны для жизни, - заметила Зоя, - увлечься женщине в приключение опасно, это доказано. Поэтому никаких дел с мужчинами, которые ищут знакомств, достаточно того, что я болтаю здесь с вами, а вы, возможно, их человек, и возможно их  поклон был для вас понятным знаком. - Зоя весело рассмеялась, как бы  зачеркивая всё, что перед этим сказала, но вдруг она снова стала серьёзной. - Поэтому я не возьму ваш телефон и вы не получите моего. А вот и звонок, пора в партер.
Так неожиданно судьба свела Софью Викентьевну с приятельницей Вари.


- Знаешь, - говорила Варя, - знаешь, у нас в больнице в соседнем отделении лежит молодой человек... Он студент. Живет в общежитии. Он хотел повеситься из-за того, что за ним гонялся на машине один собственник и обдал-таки его грязью, как ему хотелось.
- Не удивительно, - сказала Зоя, наливая, в заварной чайник кипяток, - госпожа Старовойтова, пишет «Вечерка» , я её одну читаю, телевизор не смотрю. Так госпожа Старовойтова книжку написала, «Вечерка» печатала кусочек. И эта с позволения сказать госпожа говорит, что вот Друнина покончила с собой и ещё кто-то не один. Это естественно. В новом мире, который они делают, это нормально. Эти не хотят этот мир принять и уходят добровольно. А другие, говорит, умрут от горя или от голода, это тоже естественно, я, госпожа Старовойтова, за это общество, которое будет. Ее команда это делает. Ну, не совсем её, она в ней, в команде. И она говорит, мол, общество, которое они хотят иметь, чистыми руками, не построишь. Ей не нравятся те, кто с ней в команде, но она с ними, так как цель у них одна. И вообще она в восторге от себя и от того, что происходит.
- Ну, я сижу тут, тебя слушаю, рот открыла. Это не Старовойтова, а Новодворская, наверное, говорила.
- Ты думаешь? Такая толстая баба со стрижкой и в очках. И с прихихесом? Это кто? Не Старовойтова?
- Ну, конечно, нет! Это мы, диссиденты, инсургенты, антисоветчики и прочая всё это устроили. Мы профессионалы и охотимся на змей. Это наше ремесло. Нас выпустила из клеток и мы перекусили вашей империи хребет. А Ельцин стал одним из нас вообще... А вы будете нам, диссидентам, чистить сапоги. Вы останетесь в пределах Золотого кольца, А наше братство простирается далеко. Вы не хотите умирать за президентский проект Конституции, а мы не против. Зелёные береты с нами - береты надежды. Ельцин жалеет вас, которые умрут, чтобы эту свободу уничтожать. Мы атланты, а атланты не опускают рук. России противопоказаны победоносные войны... Если они подожгут хоть один наш киоск... тогда мы вспомним слова патриота Невского: кто с мечом к нам придет...      
- Во-во-во! Это она. Ну ты шпаришь! Ты что ее наизусть заучивала?
- Прочла страничку раза три. Надо же знать о патриотах демократии. Но Старовойтова из того же стада. «Европа протягивает нам, недоверчивым, руку помощи».
- Колбасу в красной упаковке. Купила, дура, целый батон. Съела кусочек, блевала сутки.
- Заболела? С рук купила?
- А! Не с рук. Но во рту  столько ощущений! Какой-то покойницкой дрянью воняла эта колбаса, просто ужас.
Зою передёрнуло. Передохнув, она продолжала:
- Соседка, тут у мусоропровода встретив, радостно говорит: «Видела в газете картинку: русский валенок залатан звёздно-полосатым флагом. Ничего, Америка вам поможет!» Но вообще-то я тебя, не для этого звала. Хочу с тобой посоветоваться.
- Вот новости! Можно подумать, что ты когда-нибудь поступала так, как советовали.
- Но я всегда выслушиваю советы.
- Не знаю, зачем. Ведь ты, вероятно, сама всё обдумала, и решила что-то сделать так, как хуже.
- Ну зачем ты так?
- Осмотрись, посмотри на то, как ты прожила свой кусок жизни! На что это похоже?
- Ну и что? Это мой кусок и мой опыт!
- Отличный опыт, из которого ты не делаешь никаких выводов. Отказаться от любви и выйти замуж, чтоб через три года развестись, остаться с ребёнком, быть обобранной собственным мужем, который делил даже вещи твоих родителей, их квартиру, а теперь не регулярно платит копеечные алименты, на содержание дочери! Не продолжение ли такой жизни ты задумала? А? Что-то в твоем лице, таком красивом, что ты опять нашла сокровище.
- Ну, что ж, тут ты права, - то ли  смеясь, то ли досадуя, сказала Зоя. - У меня роман. Ну, небольшой такой романчик и, я думаю, с продолжением.
- А продолжение - второй ребёнок в новой кроватке?
- Ну, Варвара, с тобой просто страшно. Ясновидящая с Ломоносовского... Я ни о чём таком не думаю, что останусь одна с двумя детьми.
- Но у тебя, слава Богу, пока одна дочь,
- Я беременна. Ты как в воду смотрела.
- Но ты... ты меня удивляешь. Ты брак зарегистрировала?
- Но он ещё не развёлся, правда, в стадии развода...
- Это он так говорит?..
- Ну да. Постой! Он, конечно, не красавец, ростом тоже не вышел. Но ты знаешь, я люблю деньги. А он по строительству работает. Там зарплата, там материал, там левый доход не маленький. О ребёнке он знает и не возражает.
- Ещё бы ему возражать! Может он и не думает о нём заботиться! - воскликнула Варя.
- Я уже с его родителями познакомилась.. Он почти всё время здесь живёт.
Варвара развела руками, встала, открыла холодильник.
- Что-то тут пустовато для денежного человека, - она резко хлопнула дверцей. - Теперь по комнате пройдём, по твоей коммунальной квартире. Где тут что-то, что он для тебя, для падчерицы своей будущей купил? Эту лампу? Или этот шкаф? Ага, этот коврик? Может, гардероб посмотреть? Норковая шубка? Шиншилла? Ау? Где они? Что-то тут чужими деньгами не пахнет.
- Но ведь он пока мне не муж!
- Но о ребёнке-то он знает! Он тут живёт! А ты? Кстати, чем ты занимаешься.  Как поживает твой университетский красный диплом?
- Ну причём тут диплом? Диплом при теперешней жизни не нужен. Я вот у одного иностранца три раза в неделю уборку делала, больше зарабатывала, чем с дипломом.
- Зарабатывала? Отлично! И что же с этой доходной работой сталось?
- Ну что. Уволил он меня. Ну, пойми, к нему бабы молодые приходят. Одна мне велела ей кофе сварить. Ну я ей  сказала, что я тут квартиру убираю, а шлюх его обслуживать не нанималась.
- Очень здорово. Ну ради денег могла бы и шлюх обслуживать.
- Но  он же за это мне не платил!
- А теперь? У тебя есть деньги, чтоб дома сидеть? Тебя твой наложник  со стройки содержит?
- Нет. Он выдаёт денег столько, чтоб я не тратила свои на его еду.
- Он щедр, ты не находишь?
- Ну и что? Будет мужем, тогда посмотрим.
- И смотреть нечего. Всё видно. Ничем не прикрытая скупость и альфонство. Ну что ты собираешься делать?
- Пока на работу устраиваюсь. Нормальная денежная работа. В месяц до двух сот тысяч. Почти в два раза дороже твоей.
- Интересно. И что это, если не секрет?
- Никакой не секрет. Я буду на городской свалке диспетчером. Двенадцать часов работы, двое суток дома.
- На свалке? На мусорной? Ты?
- Варька, ну ты сноб! Деньги не пахнут. Работа есть работа. Немного поработаю, кое-что прикуплю себе и дочке. К тому же это государственная свалка, мне декрет оплатят и до трёх лет буду пособие получать, не работая.
- Нет, Зойка, ты меня убила, убила,. Ты вспомни, кто твои предки были.  Вспомни, как родители гордилась, что их девочка в университете училась, диплом красный, работа в престижном журнале. Сейчас свалка мусорная, а дальше? - Варя приложила ко лбу руку, сделав её козырьком. - Ау! Зоя, где ты? Что там брезжат за свалкой? Боже мой!
- Ну  и что мне делать? - сказала с досадой Зоя.
- Не рожать, это раз. Обучиться компьютерному делу, идти в редакцию и работать, и уважать себя.
- Я себя всегда уважаю. Что хуже - горбиться у компьютера смену в семь-восемь часов каждый день у капиталиста, ила два часа через день уборку делать за те же деньги?..
- У того же капиталиста.
- Ну и плевать! Я отработала и свободна. Что хочу, то и делаю.
- Ты обленила свои мозги. Зоя с тобой ясно, Мозги не способны думать, они не хотят работать. Работает тело и оно диктует проблемы: спать, рожать, жевать. Зоя, ты делаешь очередную ошибку. Думай. А, - Варя махнула рукой, - это бессмысленно. Я чуть не забыла, ты мыслишь другими категория и не   делаешь выводов, основанных на прожитой жизни.
- Каждый имеет право на ошибки.
- Нет! Нет, Зоя, женщина таких прав не имеет. У нее дети, у неё долг -воспитание детей, их здоровье, их будущая жизнь.
- Слушай, Варвара, - сказала Зоя в сердцах, - мне надоели твои нравоучения. Я не дура, ведь так?
- Не знаю. Ты вроде не дура, но глупа до ужаса. Ты будешь ходить по одной и той же тропе, каждый раз наступать на грабли, которые на ней лежат, каждый раз грабли будут тебя бить по башке и ничему не научат.
- Ну, ну, успокойся, Варя, а?  Ну, я такая, я такая, что же делать?
- Делай, что хочешь. Подставь лоб, пусть эти грабли  ещё раз вломят тебе по лбу и вышибут последние мозги! Всё. Я ушла, информируй о своих успехах.
- Что ж такое... - говорила Зоя, провожая Варю к двери квартиры, - что ж ты за занудная змея такая... Учишь, учишь всех как жить» А сама одна. Что мне с тебя пример брать? Ты бревно бесчувственное, одинокая, никому не нужная баба. Разве возле тебя мужик может расслабиться? Лучше удавиться, чем рискнуть тебя обнять. Господи, боже мои, - шептала она, - что я проходимца от порядочного человека не отличу?
- Не отличишь, - отвечала Варя, надевая пальто. - Ты не видишь в мужчинах ничего плохого. Ты слепая тёлка.
- Ты зато зрячая кобыла. Копытом по башке и ушиб мозга. После знакомства с тобой мужчина уже  инвалид.
- Ничего, найду своего, уж его не обижу.
- Чёрта лысого ты найдёшь. Сдохнешь старой девой и никто не подумает узнать как ты, жива или нет, ибо в тебе силы немереные, а помощь тебе не предложат, так как никогда ты её ни от кого не принимала. Не говори, что мол, надо будет, попросишь помощи. Не попросишь. Ни стакана воды, ни таблетку, ни хлеба, умрёшь гордо и молча.
Варя натянула сапоги, швырнула в сердцах в угол тапки, распахнула дверь и вышла.
Зоя смотрела, как она бежит по ступенькам. С недоумением пожала плечами:
- Пророчица! Кассандра! Тьфу! Всё настроение испортила!


Раздался входной звонок. -Хорошо, что ты у меня, Варя. Это, верно, мои уголовники, - говорила Ольга Петровна, идя к двери. Открыла. Они стояли все трое.
-Входите, я вас жду, - сказала Ольга.
- Да вот мы и пришли, хоть не очень желанные, но что поделать... -молвил Юрий Николаевич.
- Входите же, я вас ждала, и не одна, со мной опять Варвара Антоновна.
-Ну это как-то оживит наш разговор, - радостно сказал Сережа Шнурок, проталкивая вперед гитару.
-Это, - сказала. Ольга указала пальцем на гитару, случайно или специально?
- Специально, Ольга Петровна, - радостно сказал Шнурок. - Я песню вам новую принес - на злобу дня, зная, что вы коммунист.
- Вот это да! Откуда такие сведения?
- Да мы еще в больнице знали. Уважаем.
- Приблатненная песня?
- Ну, обижаете. Ножкин написал. Не успела еще испечся, а уже у нас. Для вас.
- Да проходите же! И на кухню.
Они протолкнулись на кухню. Федор Иванович, поздоровавшись с Варей, слегка смутившись, сказал Ольге:
- Мы тут вам кое-что принесли...
Шнурок радостно затарахтел:
- Базило, балясина, балага...
- Ша, Шнурок, таких слов здесь не знают и говорить будешь как нормальные люди. И нечего на меня, глазами сверкать, зря я тебе толковый словарь наш давал, сам таких слов не знаю. Мы, Ольга. Петровна, тут принесли масло, сахар, колбасу, сало, рыбу, мясо, чтоб, значит вам было полегче, он стал распаковывать сумки, выкладывая на стол увесистые куски.
- Ребята, вы зря, мне на жизнь хватает, - растерялась Ольга. - Ничего, пригодится, -  рассудительно сказал Шнурок, поклонившись Варе.
Юрий Николаевич из двери тоже поздоровался. Варя засмеялась:
- Вы что, шефство над Ольгой Петровной взяли?
- Спаси жизнь, и ты будешь навсегда в ответе за нее,- сказал Федор Иванович.               
- Ого, да вы начитанный,- уважительно заметила Варя.
- А мы в свободное от работы время книжки читаем. Особенно в зоне. Там такие библиотеки, Философом станешь.
Ольга Петровна раскладывала принесенные продукты по полкам холодильника.
- Ребята, ну а икру-то зачем?
- Подснежникам, детям, то есть.
-Часть сейчас с чаем съедим. А дети где?
- Дети уже спят. О детях вам знать не надо.
-Да не волнуйтесь, мы детей не тронем, спите спокойно.
- Постараюсь.
- А теперь, ради бога, скажите, вы вступите в наследство? А то мы неделю не спим.
- Я подумала и посоветовалась, и мне сказали, чтоб я согласилась. Я согласна.
- Ну , слава богу!
- Чтоб я сдох!
- Наконец-то!
Воскликнули уголовники. Они принесли стулья. Они сели. Они расслабились. Сережа сказал:
- А я думал опять будет канифоль.
- Шнурок, я предупредил. Два раза не повторяю, схлопочешь по морде.
- Все-все, я молчу.
- Варвара Антоновна, извините. Канифоль - беспредметный разговор. Всё, мы говорим как люди.
-А я чё вспомнил! Ольга Петровна мне говорит однажды: «Что ты стоишь передо мной, как околдованный и молчишь? Я тебе доктор или ветеринар?»
- Ну, - воскликнул Федор Иванович, - она мне говорит: «Если ты будешь ходить, свесив голову как баран, то пойми, я тебя не вылечу».
Ну я и повеселел и вылечился, спасибо за ласку.
- С вами только тычком можно говорить, когда вы больны, вы же совсем веру в жизнь потеряли.
- А еще Ольга Петровна скажет: «Милый, ну что с тобой делать? Ну куда ж ты пришел, как скотина, в стельку? К доктору или куда? Или тебе "Малина" нужна или койка в больнице? И чтоб ты нетрезвый и не стриженный ко мне не приходил. Понятно?» Ольга Петровна, мать родная так не приголубит, как вы. За что мы вас и любили, за прямоту.
- Один бог знает, за что вас-то я любила, за то, что силы и здоровье на вас тратила, так вы же выздоравливали! И на том спасибо.
- Мы, когда узнавали, что у нас туберкулез, в панику впадали, в зоне никто не выздоравливал. А тут палаты с белым бельем, сестры со шприцами, санатории, да мы ради вас на все готовы!
- Ладно, ребята, вы итак много для меня сделали...
- Вот завещание. Написано по всем правилам и заверено печатями. Вот сберкнижка. У Ивлева никого не было, деньги на книжке. Вот свидетельство о смерти. Как еще жизнь сложится, может, пригодятся. И у нас перед Ивлевым совесть чиста.
- Будем чай пить или у вас что-то припасено?
- Нет, Ольга Петровна, мы сегодня без водки. Чайком побалуемся. Только нам покрепче.
- Если покрепче, то сами заваривайте, а нам на ночь вредно.
- Варвара Антоновна, что-то вы молчите, даже неловко нам. Давайте поговорим на общие темы.
Варя вздохнула.
- Я бы хотела знать, чем вы сейчас занимаетесь.
- Да пока ничем, мы в завязке. Деньги есть, а после больницы отдохнуть хочется. Думаем,- сказал Федор Иванович.
- Вы думаете или вы знаете?
- Мы и думаем и знаем, только вам это знать не надо.
- Когда готовишься к войне, войну и получаешь.
- Это так, только мы по-другому работаем.
- Сейчас в рэкет все подались.
- Рэкет приходит неизбежно, как понедельник.
- А что доход группы спекулянтов, покупающих водку с заводов, 500000 рублей в день. Не то, что врачи. Врач всем нужен, но фигу имеет.
- Лучше быть богатым, но здоровым,- засмеялась Варя.
Все мужчины тоже посмеялись.
Сережа заварил чай в большем чайнике, принесенном из комнаты
Ольгой Петровной. Разлили чай по чашкам, сделали себе бутерброды, стали жевать.
- Для Варвары Антоновны специально, - сказал Федор, - на преступные группировки в Москве работают сто сорок совместных предприятий и кооперативов.
- Я думала над всеми рэкет.
- И будет над всеми, придет время, - ответил Юрий Николаевич. - Но давайте о чем-нибудь другом. Вот я вчера в эстраде был. Один из мастеров иронического жанра учит: «Скоты не должны смеяться», относя тех, кому не смешно, а хочется плакать от их юмора, к скотам. А эти в залах дружноржущие и ждущие новой пошлости, видимо, большие интеллектуалы. Любители хохм виртуозов нецензурной лексики.
-Господи, - сказал Шнурок, -ты такой умный, аж дурной. - Человек такая скотина - ко всему привыкает, это я о твоих интеллектуалах, - сказал Юрию Федор.
- Сейчас идет государственное ограбление интеллекта, я так понимаю, - Юрий повернулся к Варе.
- Слушай, ты мудрый у нас, хоть еще не старый.
- Мудрость это не морщины, это извилины.
- А я всегда думал, что старые мудрее, а оказывается вон как, -промолвил Шнурок.
А я думаю, - сказал Юрий Николаевич, пора закругляться. Не будем надоедать. Шнурок спой Ольге Петровне.
Сергей с готовностью схватил гитару, подтянул лады и запел:
Вновь над Родиной тучи багровые
И набат и гудит и зовет.
Вновь на Родину беды нагрянули
Снова стонет великий народ.
Сколько ж можно терпеть,
Сколько ж можно страдать -
Всенародные кличут уста.
Время Русь собирать
Время Русь собирать,
Где ж ты, Иван Калита?
Снова правят в России шарманщики,
снова в шорах и правда и честь.
И не счесть ни воров, ни обманщиков
и предателей тоже не счесть.
Всю Россию опять разделить, разорвать
Неспроста норовят, неспроста...
Время Русь собирать,
Время Русь собирать
Где ж ты, Иван Калита?
Затащили нас в дни окаянные
И Россия сама не своя.
Всюду толпами гости названные
Как хозяева в наших краях.
Снова недругов рать, вечных недругов рать
Рыщет возле святого креста.
Время Русь собирать,
Время Русь собирать.
Где ж ты Иван Калита?
Где ж вы смелые, сильные, дерзкие?
У кого ж нам защиты просить?
Где ж вы Минины, Жуковы, Невские,
Где ж ты, Сергий, защитник Руси?
Гей, великий народ, хватит дрему дремать,
Встань в ком вера и совесть чиста!
Время Русь собирать,
Время Русь собирать.
Где ж ты Иван Калита?


Варя открыла дверь своей квартиры и вздрогнула: напротив двери, в проходе между вешалкой и стенкой, стоял стул.
«Как это  все надоело, - подумала она, - вещи бродят по дому как хотят. Вчера чашка с блюдцами на полу расположились, сегодня стул к двери пришел». Она сдернула о шеи шарф, бросила на полку вешалки шапку и прошла в комнату. Все в ней в порядке, не считая того, что на софе лежит книга, которой там быть не должно.
«Что это может быть такое? Кому нужно меня разыгрывать и как этот кто-то проникает сюда?...- думала она. - В квартире ничего не пропадает. Иногда что-то приходится искать, но это и раньше бывало. Сейчас, когда понимаешь, что это неспроста, злишься. Кто сюда приходит?»
Варя была далека от мысли, что ей что-то чудится и в трансформации предметов виновата сама. Варя была человеком рациональным, не склонным к вере в домовых.
Однажды, когда она пришла домой, оставленная в мойке утром посуда была вымыта, поставлена в сушилку.  Варя стояла у мойки и думала, как это получилось, что в памяти не осталось следа от ее действий, посуда вымыта, а она ничего об этом не помнит. Потом было наоборот. Она была уверена, что чашка после кофе вымыта, а она стояла на столе на блюдца с остатками кофе.
Ей тогда подумалось, что она стала забывчивой, и это ее рассердило. С этого времени она внимательно следила за собой и квартирой. И быстро сообразила, что в ней творится что-то неладное: в квартире кто-то бывает. Она рассказала об этом Ольге Петровне, которая в это время рассматривала какой-то узор в книге.  Варя закончила свой рассказ словами: «и просто не знаю как быть». Ольга пожала плечами: «смени замок». Это был, конечно, самый разумный выход. Но Варя это не посчитала интересным. Ей хотелось узнать, кто бывает в ее квартире без нее.  «Это опасная игра, - сказала Ольга, если ты придешь, а там кто-то есть, то можешь схлопотать по голове».
Сегодня Варя подумала, что тот кто бывает в квартире обнаглел до предела. Стул в коридоре - это не спишешь на забывчивость. Может быть кто-то хочет,  чтобы она думала, что у нее «крыша, поехала»? Надо было совсем не знать Варю, чтобы пытаться это доказать, может быть крыша поехала у того, кто сюда приходит? И что он здесь делает, когда нет Вари? Она находила влажными полотенца, переставленными вещи, в мусорном ведре остатки чужой еды. Покончить с этим можно разом, сменив замок или поставить новых два.
У кого-то ключи от ее квартиры. Летом она потеряла их как-то  и не очень задумалась как. Она просто воспользовалась запасными и забыла о потере. Но кто-то их нашел или взял и знал, что они ее. А может быть подобрал подобный? Как долго в течение дня он бывает в квартире? Что он моется   в ванной? Не похоже, но полотенца влажные. Приходит с готовой едой, располагается на софе, читает? Ее книги? У нее нет художественной литературы, специальная нужна только ей. Что ему нужно. Варя однажды хорошенько припрятала все документы: неизвестно, на сколько распространится дерзость посетителя.
Конечно, очень неприятно знать, что в квартире бывает кто-то чужой. Недавно  она почувствовала, что этот чужой - женщина. То ли намек на запах духов, то ли еще что-то неопределенное.  И она знала, что бывает кто-то один. И это женщина. Женщина, проживающая в ее доме? Она перебрала всех, кого знала, раз за разом отметая одну за другой. Может быть кто-то случайно нашел, предположим , в лифте оброненные ключи?
Варя не хотела менять замок. Может быть такое положение дел и было опасным, но она была уверенна, что все разъяснится вдруг.
Новые дни приносила новые неприятности и заботы. Умерла одна из опекаемых ею старушек, с которыми   Варя когда-то познакомилась на улице Профсоюзной.
Для того, чтобы ее похоронить, пришлось отнести в скупку их старинный  чайный сервиз, которые оценили всего в полмиллиона.   По тому, как вдруг сделалось неподвижным лицо оценщика, по тому, как нарочито небрежно он назвал цену, как ускользнул в сторону его взгляд, Варя поняла, что сервиз стоит больше. Правда, его хозяйка неуверенно сказала, что, мол, дали бы тысяч сто, и то неплохо.
С похоронами надо было торопится, да  и бессонные ночи возле больной давали о себе знать, Варе хотелось скорее со всем покончить, но она решительно взяла одну из чашек и стала ее укладывать в сумку. Оценщик набавил сотню, но Варя сказала: «Семьсот пятьдесят. И то только потому, что спешу». Оценщик облегченно вздохнул в выписал квитанцию.
И вот старушка Валентина Алексеевна обрела место последнего успокоения. В квартире после похорон осталась   беспомощная обессиленная родственница да три немощных старушки,   знакомые по подъезду.
Накануне Варя, обзвонила тех, чьи телефоны ей оставила Валентина Алексеевна, когда ещё только занемогла,  и сообщила о ее смерти и похоронах. Те знакомые и родственники, которых  интересовала судьба двух старушек, были не в состоянии присутствовать на похоронах и последовавших поминках не только потому, что сами были не здоровы, но и потому, что колдобины и наледи на нечищеных тротуарах представляли не только серьезную проблему, но большую опасность. Варя их понимала.  Она сама, прекрасно   владеющая своим телом, имеющая отличную координация, дважды падала. Ругая мысленно руководителей города, Варя считала, что   многомиллионная Москва брошена на произвол судьбы, в городе нет ни уголовного розыска, ни правосудия, отсутствует элементарная возможность уберечься от произвола, каждый житель города – заложник. «Да, заложник, - думала она, - не имеющий никаких надежд ни на сочувствие тех, что сделали его заложником, ни на сочувствие других, которые могли бы его выручить». Сочувствие к заложнику - огромному человеческому муравейнику, болтающемуся в верхнем транспорте, которого бьет током в троллейбусе и  ветхом трамвае и продвигающемуся в этом транспорте со скоростью осенней мухи из-за бесконечных пробок, горящему в подземных магистралях метро, привыкшему к плакату «Гонгофер идет к вам»,  где нагло и уверенно идет на зрителя громадный клыкастый вепрь, а за ним расстилается разрушенный город. «Гонгофер пришел к вам!» - вот истина..
Варя слышала жалкие протесты людей против их свинячьего положения, она ожесточилась.
Однажды, пробегая через стихийный рынок у  метро Университет,   она увидела   безногого старика с растрепанной бородой, садящего у скользкой колдобистой ледяной тропинки с уныло опущенными плечами. Варя остановилась и положила в шапку, лежащую у его обрубков ног, где тосковали несколько монет, тысячу рублей, увидела, как вспыхнуло его лицо. Он поднял на нее растерянные потухшие глаза и прошептал: «Спасибо»...
Варя наклонилась к нему и дрожащим голосом сказала: «Прости нас, отец» и   убежала, глотая слезы.
Она ничем не могла помочь городу, агонизирующему на глазах у всего мира. Она и не пыталась. Она знала, кто кричит в газетных статьях о причинах несчастья, кто взывает к рассудку. О, она знала, как с ними расправляются: их уничтожают. Выбрасывают из окон на тротуары, давят легковыми автомобилями, заставляют покончить собой.
Она видела молодых людей с лицами глухими и жестокими,  у которых купили достоинство и заменили сердце бесчувственной денежной купюрой. В их жестах, в их поведении чувствовалась власть того, кто мог убить и не понести наказания. Она боялась их, их вид наполнял её душу ужасом.
Варя убегала от действительности, на некоторое время отключалась - на работе. На беспомощных и страдающих, находящихся под её присмотром и покровительством, выплескивала она свою молодою энергию, готовила к операциям, резала, поднимала на ноги, говорила слова утешения, опекала тех стариков к старушек, которых не хотели брать из больницы родные дети, и которым, до их устройства в полунищие богадельни через учреждения социальной помощи, выделили в отделении, где она работала, палату. Она видела лица, ждущие за свои деньги особых услуг, и видела не ждущих ничего.
Она поздно уходила с работы и шла к Ольге, чтобы подзаняться с её ребятами уроками, сбегать с ними в музей, смастерить незамысловатую смешную игрушку с трогательным и наивным лицом.
Сегодня, похоронив старушку, она, как все исстари на Руси, сидела за накрытым столом в её квартире, подперев сильной рукой свою русую головку и оглядывала всех ореховыми глазами.
Одна из соседок рядом вдруг встрепенулась и сказала сама себе:  «Что это я , совсем умом оскудела...», -  и повернулась к Варе:
-  Я приведу соседскую девочку, там четверо ребятишек, родители пьют, они, наверное, давно вкусно не ели, а?
Варя кивнула, соглашаясь.
Соседка ушла и через некоторое время вернулась, пропуская в дверь впереди себя тщедушную девчонку лет восьми.
-  Это старшая, сказала она, - а те дома, наверное с лета на улице не были, растут, совсем обносились.
Варя повернулась к девочке, притянула к себе, сказала:
-  Видишь здесь пирожки сладкие, здесь - с мясом. Сейчас мы тебе всё это сложим в пакет.  Власьевна, подвиньте сюда конфеты для девочки.
Девочка несмело шевельнулась в Вариных объятиях и сказала:
-  Не надо, зачем мне это...
Варя взглянула на девочку. Девочка перевела взгляд со стола на Варю. Она смотрела куда-то, не в глаза, мимо.
-  Не нужны мне ваши конфеты...Вы мне лучше лафетничек налейте...
Варя замерла. Приподняла лицо девочки за подбородок, увидела безразличные глаза, тупое выражение лица, морщинки.
-  Тебе сколько лет? - спросила она спокойно.
-  Двенадцать. Ну, вы нальёте?
-  Двенадцать... Я думала тебе меньше. А что твои сестры, братья? Они  тоже пьют?
-  Кто ж им даст?.. Самим мало. Если какие капли из бутылки допьют... А так кто ж им даст?..
Варе протянули пакет с выпечкой и сладким.
-  Это для тех, кто не пьет, малышам.  Им, наверное, понравится. А водку ты не получишь. Иди домой.
-  Что ж за упокой не дадите лафетничек? - удивилась девчонка.
Соседка взяла её за плечи и вывела за дверь.
-  Какой ужас , - сказала Варя ровным голосом, глядя в тарелку.
-  Ну а что сделать?! Что сделать? - закричала соседка от двери. - Раньше комиссии были в исполкоме по делам несовершеннолетних, а теперь кому эти дети   нужны? Кому мы нужны?
-  Мне нужны.  Им нужны. Детям своим нужны.
-  Нужна детям. Пока. Пока силы во мне какие-то теплятся.
-  Нет. Не могут они всех испортить за такое количество лет,  - сказала Варя.
-  Они отравили всё. И всё гибнет. И вы гибнете, только еще не поняли это, - сказала другая женщина.
-  Всё, - сказала Варя, - посидели, помянули... Надо дать Марине Ивановне отдохнуть. Позвольте мне уйти.
- Да, конечно, идите. Вам больше всех досталось в эти дни. Идите, Варя сами здесь все уберем. Идите.
Варя поднялась, подошла к Марине Ивановне, погладила по плечу.
- Я ухожу? – спросила.
Та устало кивнула.


Варя сначала было решила идти пешком от Профсоюзной улицы до дома, но, переходя трамвайные пути, передумала, пошла к остановке.
На ней ежились на ветру люди. Варя прошла вдоль остановки и встала в конце скользкой площадки.
Трамвая не было. От нечего делать Варя скользнула взглядом по лицам стоящих и вздрогнула: метрах в трех от нее была женщина с деревянной прищепкой на носу. Варя широко открыла глаза, не в силах оторвать взгляд от прищепки.  «Для одного дня это слишком. Или у меня бред?..» - сказала она себе, слегка оробев.
Женщине было лет пятьдесят, седая куделька выбилась из-под пожелтевшей меховой шапочки. Женщина скосила на Варю черный глаз и двинулась к ней. Варя успокоилась как-то сразу,  расслабилась, дрогнули уголки губ, скрывая улыбку.
Женщина с прищепкой подошла ближе.
- Вы меня поняли? - спросила с надеждой в голосе.
Варя улыбнулась.
- Я не уверена...
- Я думаю, что поняли. Мне можно поговорить с вами?
Варя кивнула.
- Любопытно?   - спросила  женщина.
-   Очень.
- Знаете, провожу эксперимент. В конце концов, эксперимент мой. Я ищу что-нибудь, выражение какого-либо чувства на лицах, когда они видят прищепку на носу. Они, эти, - женщина подняла указательный палец вверх, - что на верху делают над нами эксперимент. Они берут нас в оборот все круче и круче. Мы кряхтим и терпим. Видите, кругом какие лица? Как их назвать? Бесстрастные? Тупые? Мрачные? Наверное, все вместе. Она говорила только Варе и негромко, почти тихо. - Представьте, я   несколько часов хожу с нею, - она дотронулась до прищепки, - ноль внимания. Свое отношение выразили только вы. Думали, я ненормальная?
- Нет, - сказала Варя, - я подумала, что я ненормальная.
Женщина кивнула.
- Всё и все ненормальны. Сплошные ущербные души, не способные на простые человеческие чувства. Чувства убиты. Души пусты. Наш трамвай идет, - сказала   она   без   перехода.
- Эксперимент   продолжается? - спросила   Варя.
Женщина  улыбнулась,  прищепка вздрогнула и двинулась вверх-вниз.
-  Еду   на   рынок.   Пройдусь,   брошу вызов обществу, - и   подмигнула   Варе.
-  Я думаю,   что   вы   сильный   человек,  - сказала   Варя. - Уважаю   вас   за смелость.
- Спасибо,  - ответила женщина и ушла к открытой двери   остановившегося трамвая  и   затерялась   среди   пассажиров.
Варя шла от трамвая в сторону своего белевшего в ранних сумерках дома.
Она любила обособиться или среди дождя, или в сумерках, или в ночи, сунуть руки в карманы, поднять воротник пальто, и, не глядя под ноги, шагать размерным шагом, задумчиво скользить взглядом по тому, что выплывало навстречу из мрака или из тумана. Сейчас это было невозможно. Фонари еще не освещали улицу, тротуар был скользок и неровен, ноги разъезжались, приходилось внимательно вглядываться под ноги и балансировать руками.
Она добралась до порога дома и вздохнула полной грудью: наконец-то, после четырехдневного отсутствия она дома. Можно расслабиться, уснуть и проснуться поздно, можно сделать себе нечаянный выходной. В связи со смертью старушки Варя взяла за свой счет несколько дней и завтра она свободна,
Лифт остановился на последнем этаже. Варя вышла, открыла дверь квартиры, вошла в темный коридор, механически потянула руку к выключателю и замерла. В комнате мерцал огонек,  освещая ее слабым желтым светом.
Варя щелкнула выключателем в коридоре, осторожно прошла к двери комнаты и включила свет.
Однако сегодня был день неожиданностей. Она прошла и присела возле тоненькой свечи, вернее, у ее огарка. До пола, до края ковра, до лужицы бензина огоньку оставалось гореть  минут пять. Варя пальцами смяла фитиль, погасив свечку. Села на пол. Потрогала лужицу пальцами, поднесла их к носу. Да, бензин. У всех страдающих мигренями обостренное обоняние. Им бы надо работать в парфюмерной промышленности.   Как и навязчивые звуки, так и навязчивые запахи вызывали у Вари тяжелую головную боль.
Она сидела на полу, с удивлением разглядывая свечу, прилаженную к полу у края ковра.
- Надо же,   чуть квартира не сгорела. Что  повело меня к трамваю? Это судьба,
Варя поднялась. Ей казалось, что дрожат руки. Она вытянула их вперед, развела  пальцы, внимательно посмотрела на них, сказала с усмешкой:
- Я спокойна, как танк.
Выключила свет на кухне, в   баннике. Мокрая от бензина дорожка бежала от свечки на кухню, к шкафу в предбаннике, к шкафу в   коридоре, ковер в комнате, был неравномерно забрызган.
- Что же это за диверсия? - думала она удивленно. - Говорила мне Ольга, смени замок. Ждала приключений и дождалась, идиотка. До пожара остались  минуты.
Она взяла половую тряпку и протерла бензин везде по полу, открыла окна, тряпку выбросила в мусоропровод. Но запах в квартире был стойкий от испачканного ковра. Она терла ковер мягкой туалетной бумагой, и шептала проклятья, думая о мести.
Закрыв дверь в комнату, которую оставила с открытой балконной дверью и открытым окном, она расположилась на кухне с чашкой чая, с невысказанной злостью и мигренью. Она думала о том, что ей предпринять в данной ситуации. Резко зазвонил телефон. Рефлекторно протянув руку к трубке, она отдернула ее: а вдруг это тот, кто был в квартире.
Телефон продолжал звонить. Если она снимет трубку, "тот" поймет, что диверсия не удалась. «Я поймаю гада и прибью слегка», - решила Варя»
Телефон не унимался. Варя уселась за стол, намазала маслом горбушку и спокойно откусила кусок, запивая чаем.
Когда телефон умолк, позвонила родителям, сообщила, что у нее все в порядке, выслушала их информацию. Набрала номер телефона Тамары. Та была дома.
-Тамара Александровна, у меня ЧП...
- Я знаю, умерла старушка,
- Нет, смерти - это нормально. Кто-то рождается, кто-то умирает.
Я пришла домой, а тут кто-то полил все бензином и свеча в бензиновой лужице  догорает. Как успела до пожара, просто не понять.
- Дверь была открыта?
- Нет,  все заперто, как обычно.
- Но ведь ты говорила, что у кого-то ключ от твоей квартиры, кто-то бывает, так?
- Так.
- Ну и о чем ты думала? Как беременная студентка надеялась, что рассосется?
-  Примерно так.
- О чем думаешь?
- Хочу поймать того, кто это сделал.
- Ага, а много бензина на первый взгляд?
- Нет, я не думаю.
- А с чем пришли? С бутылкой? С канистрой?
- Вы думаете тот, у которого есть машина?
- Естественно. Брать у соседа опасно, могут припомнить, сопоставить. Покупать на заправочной в банку-склянку?
- Можно попросить литр - одежду чистить, к примеру.
- Можно, отчего же нет? Но реальней, проще отлить из канистры дома в банку или в бутылку, придти налегке. Никто не подумает ничего.
- Ну, если из моего дома, то не поймать, он уже знает, что пожара нет.
- Думаешь из дома?
- Не знаю. Как-то летом ключи потеряла. Не на улице. Утром найти не могла, взяла запасные и как-то забыла.  Потом уж, когда заметила, что кто-то в квартире бывает, шастает тут без меня, вспомнила о потере, но обстоятельства, конечно, восстановить не могла.
- Акты вандализма были?
Варя засмеялась.
- Кроме сегодняшнего – нет. Позвоните Ольге Петровне на всякий случай. Пусть мне не звонит. Трубку не снимаю, вдруг это поджигатель решил выяснить мое настроение. Может быть, придет посмотреть, что в его мине  не сработало. Подожду.
- Угу. Удачи.
- Спасибо.
Варя положила трубку. Задернула везде шторы, включила торшер возле софы.
- Эх, зря на кухне включила свет бездумно, вдруг за окном наблюдали.
Она посидела в ванне, смывая усталость и злость. Вот и легче. Осталась одна мигрень. Она выпила таблетки, чтоб немного ее приглушить, сделала горячую грелку, пристроила голову так, чтобы пульсирующая в виске боль пришлась на горячее. Голове стало будто легче. Засыпая, слышала, как звенит телефон, но это ей не помешало уснуть.
Она проснулась утром от звонка в дверь. Звонок потренькивал, и Варя в пижаме проскочила на кухню и встала рядом с дверью, готовая к прыжку, как пантера. Она ждала.
 Ждала не долго, в двери медленно поворачивался ключ. Вот дверь, чуть скрипнув, открылась и вновь закрылась.
 Вошедший был легким человеком, это чувствовалось по его движениям. Из коридора раздался вздох, легкие шаги...  Варя ждала. Кто-то медленно шел в комнату. Варя вжалась спиной в стенку у двери кухни, ведущей в коридор. Легкие шаги прошуршали мимо кухни, и Варя, как отпущенная пружина, прыгнула в коридор.
Пришедшая женщина повернулась резко, и Варя увидела Софью.
- Боже мой! - воскликнула Софья. - Ты дома! Вот так сюрприз! Я звоню, звоню, ты не открываешь. Я толкнула дверь, она открылась, Я испугалась и вошла: мало ли что?
- Ах ты, маленькая подлая лгунья, — воскликнула Варя, хватая Софью за руку и выдергивая у нее из руки ключ. – Ах ты, поганка ядовитая, змеиное отродье!
Варя трясла Софью за плечи, борясь с желанием ее прибить. Потом схватила за шиворот и бросила в ванную, Софья упала и, вскрикнув, застонала. Варя закрыла дверь и задвинула шпингалет снаружи, чтобы Софья не выбралась оттуда.
Софья, стеная, билась в закрытую дверь. Под аккомпанемент звуков из ванной Варя звонила Ольге. Та была дома.
- Ну как? - спросила она, - Мне рассказала Тамара. Я поняла, что ты делаешь ловушку. Сработала?
- Сработала отлично. И кто же это был, как вы думаете? Легко поверите, когда узнаете. Это наша несравненная, непредсказуемая Софья.
- Ба! Отлично! И где она сейчас?
- Стенает в ванной.
- Я еду, - сказала Ольга, - а она пусть сидит, мы будем вместе с Тамарой, устроим самосуд,
- Я жду. - Варя положила трубку.
Она умылась на кухне, потом сложила постель, оделась в длинные пуховые вязаные брючки с манжетой внизу, тонкий длинный черный свитер. Двигаясь по кухне, она чувствовала мягкую податливость трикотажа, упругую силу своих мышц и желание свернуть шею дуре Софье.
Короткий звонок в дверь прервал ее кровожадные мысли, она открыла, и в квартиру ворвались веселые, готовые к небольшой потасовке Ольга и Тамара.
- Ну, где эта профурсетка? — спросила Тамара.
 Варя указала пальцем на дверь ванной. Там было подозрительно тихо.
Тамара открыла дверь и на ноги ей хлынула вода. Софья стояла в шубке и шапке, душевой шланг был опушен на пол, из него  бесшумно била струя воды.
- Сейчас здесь будут соседи, - сказала Варя и сбросила с ног комнатные туфли, поддернула штанишки вверх и шагнула  в теплую лужу на полу, подошла к Софье и влепила ей пощечину от всей души.
Софья дернулась, вскрикнула и села в ванне. Варя взяла шланг и направила струю Софье в лицо.
- Приди в себя маленько, лапонька, - сказала она, поливая Софью. Потом закрыла кран, рывком выдернула Софью из ванны и выбросила в коридор.
- Вы пока с ней разомнитесь, а я выберу воду из-под ванны, а то соседи прибегут.
- Она, наверное, на это и рассчитывала, - сказала Ольга. - Но они не прибегут, так как  уже день, и они, скорее всего на работе.
Варя не слышала ее, она выбирала тряпкой воду и выкручивала ее  из тряпки в ванну.
Софью затащили на кухню, чтобы стекающая с ее одежды вода не портила  паркет в коридоре. Софья отряхивалась и оглядывала себя, ничуть не выказывая своего недовольства.
- Ну, идиотка, давай, выкладывай сюда свои планы, с чем пришла? -спрашивала Тамара, - закончить начатое, вчера не оконченное?
- О, - сказала Ольга, - она была с сумкой?
- Посмотри в коридоре.
Ольга обнаружила сумку у двери в коридоре, принесла ее на кухню, расстегнула молнию, и они с Тамарой стали разглядывать, что внутри.
В сумке была бутылка из-под шампанского с какой-то жидкостью, спички, кулек с тряпками, пропитанными бензином.
- Проклятье! Она решила добиться своего, - сказала Ольга, - убить стерву мало.
-  Ну, убить, предположим, кишка тонка, - сказала,  улыбаясь, Софья.
- Это у нее кишка толста  убить, - мрачно заметила Тамара,
- Давай ее этим бензином обольем?
- А вдруг на улице кто возле нее зажигалкой чиркнет? Что тогда? Мы тоже станем убийцами.
- Да плевать, убиваем же мы мокриц и тараканов или там ос.
- А, ну ладно. Тогда польем ее и выбросим на улицу, пусть идет и воняет.
- Нет, - воскликнула Софья, - только не это! На улице мороз, я простужусь.
- Ничего, я тебе оставлю спички, если надумаешь согреться, подожжешь бензин.
- Садистки! - кричала Софья,- я заявлю в милицию! И вас посадят!
- Кто это тут нас пугает милицией? -  спросила Варя, возникнув из двери кухни с половой тряпкой в руке.
- Софья стращает, что в милицию пойдет на нас доносить, - сказала Ольга,
- А, вон оно что... Фи, а я думала, она не забыла того, что на сегодня она поджигательница.
- Это еще доказать надо! - закричала Софья, - я пришла, дверь открыта, я вошла, а там ненормальная на меня бросилась, облила  водой с ног до головы, ударила по лицу, вы меня тоже обе оскорбляли словами.
- И действием, - добавила Тамара, выхватила из рук Вари мокрую тряпку  и отхлестала ею Софью по лицу.
Софья увертывалась, закрывалась руками и коротко всхлипывала.
Когда Тамара бросила, наконец, тряпку, Софья подобрала с пола свою меховую шапочку-таблетку, гордо вскинула голову, наделал шапочку и сказала:
- Вы меня унизили.
Варя протянула руку и прихлопнула по шапочке сверху.
- У нас сегодня мало фантазии, поэтому уходи и считай, что легко отделалась.
- Нет, это не все, - сказала Тамара. Она схватила Софью за воротник и плеснула туда бензина. - Он греет, - сказала она коротко, повернула Софью  к выходной двери и поддала коленкой, - катись.
Еще раз толкнув Софью, она выбросила ее за дверь и, закрыв ее, сказала:
- Пакость!


Прошло несколько дней, Варя возвращалась домой вечером после разговора с Ольгой и Тамарой. Они собрались в  квартире Ольги, чтобы обсудить возможность внесения денег на счет временного приюта для детей-бомжей, куда их свозили, пока не разместят в детские дома.
Она шла по Ломоносовскому проспекту, по пустынной улице, когда рядом с ней остановилась большая легковая машина. Дверцы с двух сторон открылись, из машины выскочили двое и бросились к Варе. Ни слова не говоря, мужчины схватили ее за руки и потащили к машине.
Варя растерялась, прошли какие-то мгновения, пока она сообразила,  что ее таким образом пытаются похитить. Они хотели ее затолкнуть на   заднее сиденье, но она уперлась ногами в машину и резко дернулась, вырвав одну руку из цепких рук. За вторую ее крепко держали,  но она упала в сухой грязный, размолотый ногами и шинами снег.
Мужчина, державший ее за руку, поскользнулся и упал на нее, выпустив руку. Варя схватила другого за ногу и резко дернула. Тот тоже упал, выругавшись.
Варя выскользнула из-под барахтающегося мужчины, вскочила и ударила ногой в белевшее лицо, рассекая рантом ботинка сытую щеку. Тот вскрикнул и схватился за лицо.
Варя побежала. Она не думала о колдобинах на тротуаре, не думала, что упадет.  Этого не должно было быть, иначе ее догонят и схватят. Зачем? Почему? Вопросы не туманили ее голову, сейчас ее вел инстинкт, обеспечивающий безопасность. Она слышала, как кто-то пытался ее догнать, как тронулась с места машина и покатилась ей вслед. Она метнулась в угловую арку дома, на котором раньше была надпись, "Атом для мира" и взбежала во двор. Двор был гол и пуст. Она вскочила в ближайший подъезд и ринулась в угол, где по ее расчетам, была лестница. Она там и оказалась. Варя побежала наверх через ступеньки и замерла на повороте, услышав, как стукнула о стенку распахнувшаяся дверь.
-Ты думаешь, что она сюда вбежала? - сказал один мужчина.
- Черт ее знает, - спокойно произнес другой.
- Это не ее дом. Если б она бежала к дому, мы бы ее схватили.
- Схватили. Вы ее уже схватили, да  толку мало.
- Да откуда же нам знать, что у нее силища ненормальная? Пьера изуродовала.
- Ничего, сейчас заедем в градскую, зашьют.
- Ладно, оставим все до следующего раза.
- Посмотрим во дворе еще. Вполне возможно, что она там.
- Если она во дворе, то видела, что мы вошли в подъезд уже ушла домой.
- Там на углу ее ждут. Если что, схватят.
- Двое? Не выйдет. Пьер выбит, а Жека один не справится.
Варя  слышала, как вновь громыхнула дверь. Сердце ее бешено колотилось. Она медленно прошла, к повороту лестницы и села.
«Что это было? Они знают меня. Я не случайная идущая по улице женщина, которую похищают для сексуальных развлечений на месяц, а потом либо отпускают, либо убивают. Мне уже тридцать лет с хвостом и я не представляю для многих интереса. Тогда зачем? Они знали, что я в опасности». Она сидела и соображала и так и сяк и не находила ответа на свои вопросы.
В драке она потеряла свою вязаную шапку, сумку. Она встала и лихорадочно стала шарить по карманам. Ключи от квартиры были на месте. Паспорта у нее с собой не было, только проездной, да всякая мелочь, кошелек с небольшими деньгами. Какая там мелочь? Расческа, носовой платок, книжка, если предстоит дорога в метро, как сегодня, вот  все. Сумка не даст о ней никакой информации. Да им и не надо, они, судя по всему, ее имеют, эту информацию. Она прижала к вискам холодные руки. Перчатки тоже потеряны.
Так она сидела в теплом подъезде на грязной лестнице, казалось, не один год. Потом, считая, что уже довольно этого сидения, она расчесала, как гребнем, пальцами спутанные волосы и вышла из подъезда. Огляделась. Ничего подозрительного. Она сунула руки в карманы пальто и пошла через двор в сторону кинотеатра, то есть в сторону, противоположную дому.
Обогнув строение, она вышла на  Ломоносовский проспект к месту, где ее схватили. Сумка валялась в стороне, видимо ее кто-то отбросил. Вся в снегу, истоптанная, лежала вязаная шапка и одна перчатка.
Варя подняла это, и все запихнула в сумку, бросила ее на плечо и быстро перешла улицу. Она шла по противоположной от дома стороне, не привлекая никакого внимания к себе. Пройдя мимо своего дома, она вновь перешла улицу и вошла во двор соседнего, повернула налево и была уже у подъезда своего. Она была зла, энергична, агрессивна. Если бы ее кто-то остановил, ему бы не поздоровилось. Так, широким шагом, руки в карманах, с волосами, спутанными ветром она вошла в свой подъезд.
В голове ее теснились мысли, и ничего логичного не выстраивалось. Кому и зачем она была нужна? Именно она? Кому? Зачем?
Она села за стол на кухне и описала все, что запомнила: марку машины, цвет, тех двух, что тащили ее в машину, написала, что разбила лицо одному из них, которого, по-видимому, зовут Пьером, что на левой щеке его будет рваный рубец и он сегодняшним числом будет записан в приемном отделении градской больницы у хирурга.
Она переписала это все в нескольких экземплярах и положила одну записку в ящик стола на кухне, одну за зеркало в ванной, так чтобы кончик торчал из-за него.
Подумала немного и набрала номер телефона Ольги.
- Ольга Петровна, это Варя, - она говорила негромко и спокойно, - час назад со мной произошло что-то непонятное. Меня догнала легковая, оттуда вывалились какие-то ублюдки и пытались меня впихнуть в машину. Я отбилась. Это все достаточно неприятно, но не это главное. Главное вот в чем. Я спряталась в подъезде одного из домов, меня искали, не нашли. Из их разговора, который я слышала, я поняла, что им нужна именно я и никто больше. Не просто какая-нибудь девка, а я, вот что страшно. Я тут оставила две записки в квартире, что? - она не поняла, что ей сказала Ольга, - что?
- Варя, немедленно положи трубку и иди к соседям. От соседей позвони мне. Задумываться что и как долго не придется, я считаю, что нужно обезопаситься со всех сторон. Позвони мне от соседей, телефон, квартира могут прослушиваться. Я жду твоего звонка.
Варя как стояла, так и села на табурет. Такой вариант не приходил в ее голову. Она выскочила из квартиры, заперла дверь и позвонила к соседям. Извинилась, прошла к телефону. Она рассказала Ольге все свои соображения и спросила, зачем кому-то ставить «жучки» или как их там, в ее квартире.
- Не знаю, может их и нет, - сказала Ольга, - КГБ ставило, это им помогало, естественно, во многом. Ты напиши еще две записки и положи в другие места. Коли те, что слышали наш разговор, найдут две, то решат, что все. Мы не знаем, кто за тобой охотится, в любом случае это плохо.
Варя и сама знала, что плохо. Она сидела на чужой кухне у чужого телефона и думала, что ей делать дальше. Родители пока ничего не должны знать. Ну, уж если случится что-то, то тогда уж их не уберечь от волнений.
- Ты слышала мой разговор? - спросила она соседку. Та испуганно кивнула. - Так вот что, никакой милиции, никому ничего не говори. Если кого увидишь у моей квартиры или кто будет обо мне расспрашивать, все подробно записывай, приметы, как говорит, как одет, глаза, нос, рот, уши, волосы. Сумеешь рассмотреть?
- Неужели нет! - воскликнула соседка.
- Если так случится, что я исчезну, позвони по этому телефону Ольге Петровне, скажи, что меня нет. И обо всех, кто придет, ей тоже скажешь. А это телефон родителей. Когда что-то прояснится со мной, позвони, скажи, что ищешь меня, но я дома не появляюсь уже некоторое время, скажи, что, мол, может в розыск надо подавать. Если я не появлюсь, значит что-то случилось.
- Жуткое дело, жуткое дело, - твердила соседка Люся. - Ты думаешь, кончится плохо?
Варя кивнула.
- Боюсь, что да.
Вернувшись домой, Варя оглядела квартиру, думая о том, куда можно спрятать «жучки». Оглядела телефонный аппарат, открыла пластмассовую часть микрофона, вздохнула и снова поставила на место. Позвонила родителям, выслушала очередные наставления и очередные вопросы, сказала, что у нее все в порядке.
Затем методично обследовала все закоулки на кухне, в комнате и опять ничего не нашла. Если кто-то что-то оставил здесь, то он был мастером своего дела, а она дилетантка. Она глянула на часы: одиннадцать ночи. Ее мысли были взбудоражены, о сне не могло быть и речи. Она выпила таблетку тазепама и подошла к столу в комнате. Рядом с ним помещался ее «джентльменский набор»: гантели, эспандер для кистей рук и нанчеки.
Она переоделась в легкие брюки и майку и занялась своими упражнениями: бросок грудью на пол, поворот в воздухе, падение на спину, кувырок через голову назад, кувырок вперед.
Она поднялась удовлетворенная: ее навыки сохранились, но хорошая тренировка не повредит. И она ею занялась, вспоминала приемы, выпады, повороты, борьбу в партере, болевые приемы, болевые точки, поиграла с нанчеками и подумала: «Карате они наверняка владеют, а нанчеками вряд ли. А против лома нет приема». Ей было и грустно, и хотелось скорее ввязаться в драку и чтоб все разрешилось поскорее. Прошел один день и другой, и третий. Ничего не случилось. Варя ходила на работу в мягких трикотажных брюках и куртке, плотной вязаной шапочке, под которой прятала свои коротко остриженные волосы: длинные не для борьбы. А она готовилась к борьбе: оставалась после работы в спортивном зале в больнице и «качала» мышцы. Что ж, тому, кто ее тронет, она не позавидует, хотя надежнее не борьба, а пистолет.
Стоило этой мысли придти в голову Вари, как она стала ее вертеть так и сяк, придумывая возможности приобретения чего-нибудь в этом роде. Когда-то ее отец позволял пострелять в тире из его «Стечкина» образца 1951 года. Пистолет был хорошо «пристрелян», послушен, но великоват. Последние годы Варя его не видела у отца, хотя и допускала, что он у него остался после службы. «Хорошо бы его выкрасть, - думала она, - но он тяжел, к тому же в магазине двадцать патронов, можно перестрелять целый взвод».
Выкрадывать отцовский пистолет не пришлось. Когда Варя после работы заехала к Ольге, та молча вынула из-под рукоделия черный, отливающие синевой пистолет, и, взяв его за ствол, протянула Варе.
- Ничего себе... - прошептала Варя, - я голову ломаю, как быть, а вы мне выдаете это. Откуда?
- Он у меня уже некоторое время. Мои уголовники подарили и объяснили. Рассказать, что в нем и как?
- Нет-нет! Я сама вижу, меня отец вымуштровал, в детстве я и не это знала. Пистолет самозарядный, малогабаритный. Боже мой, он ведь один из самых маленьких. Сейчас, - она обхватила его рукой, прижала к груди и, закрыв глаза, проговорила: - калибр 5,45, длина 155, ствол 85 миллиметров, высота 106, разеов б, емкость 8 патронов. Масса в боевом состоянии 510 граммов. Судя по весу, сейчас он полон. Так?
Ольга кивнула и, пошарив на полке, выдала коробку патронов.
- Вооружен и оч-чень опасен, - засмеялась Варя.
- У меня такое впечатление, что ты счастлива, - с сомнением глядя на нее, сказала Ольга.
- Я счастлива потому, что у меня есть способы защиты.
Ольга покачала головой, поднесла руку ко рту и  тихонько прикусила палец. Этот жест появился полтора года назад и означал крайнюю степень отчаяния.
- Я думаю, Варя, ты счастлива тем, что будет борьба.
- Нет, тем, что в борьбе я буду с ними на равных.
- Какое там, - сказала Ольга, - их много. Только там, на улице в прошлый раз их было четверо. К тому же они мужики. Эти, как их, черт возьми, бультерьеры, натасканные, видимо, на охоту на людей. Может быть тебе дать охрану? Ведь у нас есть деньги. Я пока никому их не буду отдавать, не могу, вдруг получится так, что они понадобятся. Деньги могут помочь. Давай наймем охрану, а?
Варя отрицательно покачала головой.
- Ну, как хочешь, - сказала Ольга.
Когда Варя ушла, взяв пистолет и патроны. Ольга подошла к телефону и набрала номер.
- Юрий Николаевич! Добрый вечер. Кажется, я нуждаюсь в вашей помощи. Разговор не телефонный. Не могли бы вы один или не один быть у меня? И поскорее.
Она закончила разговор и села в кресло, сосредоточенно думая о чем-то.
Через двадцать минут в дверь позвонили, она открыла, вошел уголовник Юрий Николаевич в сопровождении Сережи Шнурка. Ольга повернулась и прошла на кухню, приглашая следовать за ней. Они, не раздеваясь, прошли и сели, понимая, что помощь нужна срочно и разговор срочный, не допускающий проволочки.
- Ребята, дело вот в чем. Помните, когда вы пришли сюда впервые, то познакомились с Варварой Антоновной, моей приятельницей, хирургом.
-Ага, клевая бикса, - подхватил было Сережа, Ольга остановила его жестом.
- Она хороший, отчаянно храбрый человек. С нею случилась на днях история, ее хотели похитить и увезти в машине. Она отбилась...
- Одна? - удивился Юрий Николаевич.
- Если б вы ее знали, то не удивились бы. Она спортсменка, владеет карате, джиу-джицу...
 - И другими японскими словами, - засмеялся Шнурок.
- Фу, - сказала Ольга, - какие могут быть шутки! Я. позвала вас не для того, чтобы позубоскалить в милой компании.
- Хорошо, Ольга Петровна, - сказал Юрий Николаевич, - продолжайте.
- Ну  она  отбилась,   но   слышала  разговор   их   и   поняла,  что ее схватили не   случайно   и  могут  сделать  еще   попытку.    Так   как у меня есть сейчас   деньги,   которые  но   вашему  настоянию  я   взяла, я   хотела  бы   обеспечить   охрану  Вари.
-   Как   вы   это   представляете?
-   Никак   не   представляю,   Она  не   хочет,  не   знаю  почему.
-   Она  еще   на   осознала  полностью   грозящую  ей   опасность.
-  У   нее   есть  пистолет.
-  Ваш?
-  Да, я ей отдала.
-  Вы думаете, она сумеет?
-  Сумеет. У нее первый разряд, она стреляла из спортивного.
-  Марголина?
- Не знаю.
-  Этот лучше.
-   Возможно.   Она   в   этом   деле   соображает   и   думает,   видимо,   отбиться еще   раз.
-   А   если   убьет   кого?   Как   это   будет   выглядеть?  -  спросил   Шнурок.   - Кстати,   куда  она  его   положила?
-  Пока  в   сумку.   Но   она  найдет     ему  место   лучше.
- Да, дела, - сказал Юрий Николаевич - с вами, женщины, не заскучаешь. Удивительно, почему наши подруги не настолько наивны, как вы? Вы хоть понимаете, что навязываетесь во что-то, что и для нас не   имеет   названия?
-   Не   в   этом   дело, - Ольга   немного   сердилась,   -   дело   в   опасности и   защите.   Можно   купить   защиту?
-   На   сколько?   На   какое   время?
-  На  месяц.
-   Ваших   денег  не   хватит   на  это.   Раз.   Возможно,   защита  не   сработает – два.    Там   более   она,    как   я   понял,   не   хочет,   так?
Ольга   кивнула.
-  Она  настроена  бороться   в   одиночку.   А   мы, -   Юрий   Николаевич   посмотрел   на  Шнурка,  -  а  мы   ее   присмотрим.   Сергей,   подбери   двух-трех   ребят,     походите     следом   за  ней   по   очереди,   Возможно,   что-то   увидите.  Ольга  Петровна,   расскажите,   что  вы   об   этом   знаете.
 Ольга  рассказала  все,   что   знала  о   машине,   мужчинах,   об   их разговоре.
- Это   что-то   серьезное.   Буду  думать,   разузнаю  кое-что, может   быть.
 Ольга   кивнула.
Они   встали   и   направились   к   двери.   Адреса   ее   и   телефоны,    круг   знакомств   знаете?
-  Конечно.
-   Все  это   нам   понадобится.
Ольга протянула  исписанный   мелким   почерком   листок.
Юрий   Николаевич   мельком   глянул,   отдал   Сереже,   бросив   коротко:
 -   Отксеришь.
Повернувшись   к   Ольге,   сказали:
-  Об   оплате  пока  не   думайте.   Мне   кажется,   что   деньги   в   связи с   этой  ситуацией  надо   придержать, возможно, понадобятся.


Как   же   неудачно   начался   этот   день!    Оборвалась   на  балконе веревка  с   мокрым   бельем,  забыла  дома  часы,   а  без   них   на  работе просто  плохо.   Поскользнулась,   упала,   конечно,   не   ушиблась,   но дело   не   в   ушибе,   а  в   чувстве   униженности.   Поэтому  Варя     была вне   себя.   Этим   не   кончилось,    хотя   чуть-чуть   повезло   и   в   метро нашлось   место,   и   она  села.  Но   не   тут-то   было!    На  следующей остановке   в   вагон вошел   мужик   с   рюкзаком,   покачнулся,   сел   Варе на   колени   и   двинул   рюкзаком   ей   в   нос.   У   нее   брызнули   слезы   из глаз,   и   она  подумала,   что   рюкзак   набит   кирпичами.
На  работе   она  встала  за  операционный   стол   ассистентом, держала   крючки,   промокала   кровь,   вязала   кетгут   и   кого-то,   не знаю  кого,   мысленно  просила,   чтоб  все  обошлось.
Она  возвращалась   теперь   домой   каждый   раз   другой   дорогой, выходила то из метро «Проспект Вернадского» то «Университет», то ехала до «Профсоюзной», выходила из метро с осторожностью, теперь не шла пешком, а подъезжала на транспорте и злилась, злилась. Так она опасалась день, другой, наделю, но ничего не происходило.
Она не знала, что за ней ходят почти вплотную «соратники» Шнурка, изображая, что ее совсем не знают.
А Варя кожей чувствовала слежку, но ей просто претило вскакивать и выскакивать в последний момент из вагона, хотя и понимала, что лучше сто раз оглянуться, оглядеться, чем один раз попасть в руки неизвестно для чего и кому. Ясно, как божий день, подонкам с плохими умыслами.
Однако, дернувшись не раз, когда рядом тормозила машина, Варя называла себя трясущейся горгульей и злилась.
Она теперь была одета в легкие вязаные штаны  с манжетой у щиколоток, тяжелые ботинки с рантом и куртку, в кармане которой носила свой пистолет и сжимала рукоятку теплыми пальцами.
Сегодня Варя выскочила из метро «Университет», намериваясь  бежать в сторону Ленинского проспекта через дворы, обогнуть кинотеатр выбежать под арку углового дома, перебежать улицу в неположенном месте и  опять дворами выскочить  к своему дому.
Они ждали у дома. Один схватил ее сзади за локоть правой руки, другой подскочил спереди, и в него-то и попала Варина пуля.  Стрелять было неудобно, да и не приучена она была убивать. Вырвав локоть из жестких пальцев, она одновременно вырвала из кармана пистолет и выстрелила, не целясь, куда-то вниз живота.
Мужчина вскрикнул, схватился за живот и скорчившись, повалился в мартовскую грязную лужу.
Варя резко повернулась и приставила дуло к животу стоявшего сзади.
-  Шевельнешься, убью, - сказала тихо. Она увидела, как из машины, стоявшей недалеко, выскочили двое и остановились. Варя повела дулом:
- К ним, быстро!
Нападавший, пятясь, двинулся в сторону.
- Заберите свою падаль, - обратилась к ним Варя. - В следующий раз  в каждого пулю всажу.
Держа  пистолет   обеими   руками,   она   готова  была  стрелять   вновь,   но нападавшие не были  готовы   затевать   бойню,   ведь   один   из   них  уже   лежал и,  завывая,   сучил   ногами.
Варя отступила к стене   дома и  стояла, наведя пистолет на группу нападавших.
Они подхватили  своего и, быстро сунув в машину, отъехали.
Варя   положила  пистолет   в   карман,   хлопнула  по   нему   ладонью. Сегодня   она   не   лечила,    сегодня   она,   возможно,    убила   кого-то   и   нельзя сказать,   что   ей   на   это   было   наплевать.
Она  прошла   к   ступенькам   дома,   нажала   кнопки   кода,   вошла  в   холл.
 -   А,   Варвара   Антоновна!     -   сказала   женщина-вахтер, -   там   все   нормально?
-  Где?   -   спокойно   спросила  Варя,   направляясь   к   лифту.
-  Ну,    там,   во   дворе   что-то   хлопнуло.
-  Не   знаю,  не   видела,   -   сказала  Варя,   проходя   мимо   нее, -   никого там у дома  нет,   все   спокойно.
-   А  я   уже  плохо  понимаю  когда  стреляют,   когда шина  лопнула,   когда выхлоп  из   машины.   Если   б   тут   стреляли,   я   бы   не   удивилась - криминальный район  у нас.
-   Да,   у  нас    тут   не   расслабишься,   -   ответила  Варя   и   вошла  в   лифт.
Она  нажала   кнопку  своего   этажа  и  тихо   сползла  по   стенке   лифта на  пол,   не   держали   ноги.
Когда   кабина  остановилась,  Варя   поднялась   и   вышла,    готовая   к тому,   что   и   у   ее   двери    тоже   может   быть   засада.
Войдя  в  квартиру, она  закрыла дверь,  накинула  цепочку  и оглянулась   в   поисках   чего-нибудь,  что   можно   поставить   перед   дверью.
-  Нет, -  сказала  она  вслух,   -   сегодня   я   спаслась, -  и   добавила, подумав немного, - не говори «гоп», еще не вечер.
Она  вяло  раздевалась,   повесила   куртку,   достала  пистолет, осмотрела  его,   погладила  пальцем   ствол,   подумала,   что   надо   бы почистить,   а  потом   решила,   что   не   стоит.   Если   повезет,   ее   не выдадут,   вряд  ли   им,   нападавшим,   это   выгодно.   Скажут,   мол,    «разборка»    у кого-то,   а   он   случайно  под  пулю  попал.    Ну,    а   выдадут, придется   идти   на  суд.   Да,   навесят   преднамеренное   убийство,   как   пить дать.
Зазвонил    телефон,      и   Варя   вялой   рукой   взяла   трубку   и   сказала:
-  Да,   я   слушаю.
-   Варя,   это   я,   Ольга.   Варя,    как   ты?   За  тобой   шли   ребята  со   Шнурком, они  видели   все  и   мне   позвонили.   Ты  что,   действительно   его   убила?
-   А,    крестная   мать,   привет.   Вроде   бы   не  убила,    по   крайней   мере слегка  искалечила.    Кажется,   в   живот   попала,   не   слабо   сработала.
- Может, забрать у тебя игрушку, вдруг те скажут, кто стрелял, сделают у тебя обыск, не найдут пистолет, усомнятся.
-   А, -  Варя   вяло   махнула  рукой, - все   равно.   Я   ведь   не   скрою  того, что  было.   Тут  уж  так:   спросят   -   скажу.
-   Будем   надеяться,   что   обойдется.   Если   подонкам   этим   убийства обходятся,  то   может   и   у  нас   обойдется.
-  Почему   у   «нас»?
-  Пушка-то   моя.
-   Нет,   я   ее   купила   на   рынке,  если   что.   Я   ее   не   отдам,    если   б   не   она, я   бы   сегодня   вряд  ли   спаслась.
-Варя,   сейчас   к  тебе   забежит   Шнурок,   то   есть  Сережа,   ты   его   знаешь. Дверь   открой,   когда  он   назовется.   Он   тебе   сменит   пистолет,   если боишься   остаться   без   него.   Если   хочешь,   он   у  тебя   заночует,   вдвоем оставаться   легче.
-  А   как   вы   думаете,   Ольга,   в   чем   дело?   Что   им   от   меня   нужно?
-   Понятия   не   имею.   Озадачена  просто.   Понимаешь,   эти   ребята,    которых я   просила  тебя   присмотреть,   порой   тебя    теряли,    так   ты конспирировалась,   а  эти   гады   у  дома  ждали.    Уж   у  порога  не промахнуться.
-  Да   уж,   я   вся   просто   комок  нервов,   все   изнутри - как   пружина,   а руки,   ноги   ватные.   Думаю,  это   не   конец   и   трушу  слегка  перед новой жуткой встречей.   
- Ладно   тебе,   «трушу»,   знаем   мы   вас,   что   там   нам,   султанам,   правда? Ты   уже   два  раза  отбивалась   от   четверки   мужиков...
-  Если  их  будет   больше,   не  отобьюсь.
-   Пусть   Шнурок   с   ребятами  будут   к   тебе   поближе, а?
-  Сколько  их?
-   Признаться, не   знаю.
-  Похоже  на  меня   охотятся,   не   знаю  только   зачем.   Может,   увезут   за город,   да  теперь   после   этих   увечий,   которые   я   устроила,   будут рвать   на  части   или   кожу сдерут?   Что   же   им   надо   от   меня?  И   как говорит  Тамара,  «не  суйся в воду, не зная бутерброду». Так  вот  я суюсь,   а  «бутерброду»   не  знаю.   Сейчас   я   опасаюсь   только   того, что  стою перед фактом  попыток   похищения.   Но   для чего? Чего? Для кайфа  я   не   гожусь,   для   этого   другие   служат   с   охотой.   Может,  им нужна подопытная   девушка?
-  Ой,   Варя,   не  пугай  меня.   Слушай,   я   тебя   больше  испугаю.   А  что, если   они   тебя   схватят   под   видом   «скорой»    как   меня?   Просто   пойдут люди   в   белых   халатах,   оторвут   тебя   от   операционного   стола  или схватят   у  дома,   или   у  лифта?   Раз хватают, а сами  в   белом,   значит так   надо.   У-жа-ас...               
-   Да, дело   плохо. Ну, у  лифта  их   всех перестреляю,  хрен   с   ними. Погибать,  так   с   музыкой.   Террор   всегда прав. 
- Так   что   ты   решила,   Варя?
-   Жду  Сережу  Шнурка,   меняю   пистолет   и   сижу   в   засаде.
-  Со  Шнурком?
-  Нет,   я  не   хочу,   чтоб   кого-то  убили  из-за меня.   Сегодня,   когда двое были   в   машине,   они   оттуда  легко   могли   меня   снять,   на  покушение   не ходят   с   пустыми   руками.   Однако,   нет.   Значит,   я   им   зачем-то   нужна живая.  А   пока  я   живая,   так   просто   не   сдамся.
-  Смотри,   я что-то плохо  соображаю,   мне  всякие   ужасы   чудятся.
- Мне   тоже,   -   сказала  Варя. -  Пока!    Жду  Шнурка.
Шнурок   не   замедлил   явиться.   Он   пришел   один   и,   когда Варя открыла  дверь,   сказал   с   порога:
-  Я  думал,   что   тот   мир,   в   котором   вы   живете,    край   непуганных   идиотов. Я   ошибся.   Если   позволите,   я   расцелую ваши  ручки,    которые   так ловко  вломили   этому,    который   оборзел.   Ну,    козел,   Иван   с   Волги. Я  не  заметил   в   сумерках,   они   неруси?
-  Не  знаю,   эти  двое,   что   были  рядом  вроде  бы  не  из  них.
-  Может,   они   баб   для   чьего-нибудь   гарема   ищут,     а  вы   подходите,   а?
-   Не  знаю,   как   я   могу  для   какого-нибудь   гарема  подойти.
- Действительно,   при   таком-то   темпераменте, - рассмеялся Шнурок и подмигнул   ей   сине-голубым   глазом.
-   Слушай,   Сережа,   а  вдруг  этот   раненый  умрет,   вскроют,  добудут пулю, а  пистолет у   вас,   мало ли что.   Припишут это убийство тебе или кому-то  из   ваших?
-  Был   бы   я   ближе,   да   начеку,   может,   я   бы   его   и   убил.   Я   беру вашу пушку, а  вы  думаете, что я  иду в  темную  на   шубу  с   клином?   Нет,  тетя,  я   не беру  на  себя   чужое в темную, и  мы  за  ними  наблюдаем,   но   они   масть не   кажут,   не   поймем   никак,  кто они.
- Ой,   Сережа,  меня предупредили, что в доме  могут  быть «жучки»   или как   их  там,   скрытые...
-  А мы их сейчас засветим!
И Сережа со знанием дела взялся обследовать кухню,  а за ней и комнату.
-   Нет   ничего,   Варвара   Антоновна,   все   чисто.
-   Ты,   Сережа,    уже   неделю  за  мной   ходишь?
-   Да,   восемь   дней.
-  Ну,   видел   кого?
-  Видел   двух   однажды.   Я   тоже  с   кентом   был.
-   В   смысле?
-  Что  «в   смысле»?
-   Ну, кент,  он   кто?
-  Не  обращайте  внимание,   надежный  друг,   кент  значит.
-  Ну,   и?
-   Ага,   мы шли  за ними,  заметили,  что у одного  и у другого   керогазы, глаз   наметан,  куда  там! Один  из  них  точно  китобой,   видно   был   судим. Мы   рассказали   своим,  они   хотят   его   найти,   выйти   на   него, то   есть, нечаянно будто, и сделать лататы.   Ой   извините.  Уладить с   ним полюбовно.
-  Не думаю,  что получится.   Вы   ля-ля   будете  с  ним  разводить, а   ему, может,   большие  деньги  платят, не  будет  же  он  шило на  мыло   менять.
- А  вы у  них   лог-хосен.
- Сережа,  ну  что  за  язык   такой,  прямо  я как за рубеж  попала.  Ну,   что еще   за  лог-хосен?
- Намеченная жертва, Варвара Антоновна.
- Да, - Варя умолкла.  - Да очень похоже, очень.
- Но вы одному сделали мокрую мичуринскую прививку, чтоб он сдох! Ничего, Варвара Антоновна, может, этот номер у них не оторвется, может мы вас отмажем. Да, вот я вам притаранил пушку. А тут у вас под домом магазин держит знакомый пыжик  пыженый, он вам мешает?
- Тот, что у нас первый этаж обманом взял?
- Ну да, он.
- А почему он пыжик пыженый?
- А, так, это пысоман выджину, то есть доказано.
- Ну, не до него мне, Сережа, где пистолет?
-  Да вот старенький, но отлажен и небольшой, бельгийский. - И он выложил из кармана маленький пистолет, хотя и тот, что был у Вари, был небольшим.
- Видите? Это что, по-вашему, игрушка?
- Ух, вот это да! Браунинг! Никогда такого не видела.
- Эге, - сказал Шнурок, почесал в затылке пальцем и посмотрел на Варю, - эге, значит, вы по этому делу соображаете?
- Никогда такой в руках не держала. Боже мой, живу как партизанка, с пистолетам в руке хожу, спать ложусь, под подушку кладу. Кошмар. И это в Москве! Это я-то, мирный человек!
- Мирный человек. Да вас ваш отец лучше, чем в «альфе» подготовил.
- Ну, нет, «альфа»  - это класс, профессионалы, а я дилетант.
- Что? Ничего себе... - сказал Шнурок. - Разбитая рожа и подстреленный обормот, а вы, так сказать,  женщина-дилетант – любительница подраться?
- Женщины не для драк созданы, это не наше дело, они для жизни, чтоб она не прекратилась. Убивать - не женское дело
- Ладно, ваш отец молоток, хорошо свою дочку учил.
- А  ведь я «браунинг» впервые держу в руке.
- Осторожно, один патрон в стволе и пять в магазине. Предохранитель вот.  Этот старенький девятьсот шестого года.  Разберем?
- Не  надо,   я   сама  разберусь.
Шнурок   с   уважением   посмотрел  на Варю,  взял  свою  кепку, смял   в  руке и   сказал:
- Ну,  что  ж, удачи   вам,   Варвара  Антоновна.
- Эх,   о   чем   ты,   Сережа...
- О  том,   чтоб   обошлось -  вот   о   чем.
-  Что-то говорит мне,   что  не обойдется.
- Авось.
- Будем   надеяться.
Уголовник-марвихер  Сережа  Шнурок   был   сегодня   надежней   для Вари,   чем  весь   милицейский  участок   района.
- Была - не была... - сказала  Варя   и  села   за   стол,  чтобы  разобрать пистолет  и   разобраться   в  нем.   Она  была  спокойна.


Теперь   Варя   изобретала  способы, как   не   быть   дома  и   как   в него   не   возвращаться.   Она  часто   оставалась   на  ночные   дежурства  в больнице,   порой   там   просто   ночевала, ничего  никому  не   объясняя.   И коллеги   ломали   голову  над  тем,   что   это   могло   значить.   Порой   она оставалась   ночевать   у  Ольги,   порой   у старушки   на  Профсоюзной.   К родителям  она опасалась  приходить,  так   как,   во-первых,   они  сразу же   обнаружили  бы  пистолет,  во-вторых,  ее мама,  будучи   человеком прямым и дотошным, обязательно бы ее «расколола» и тогда  прощай их   покой.
А   Ольга,  ломавшая  так  давно голову над тем,  куда  отдать  свалившиеся   как   снег  на  голову  миллионы Ивлева,   уже побывала у  частного детектива  с  тем,   чтобы  тот  разведал  что-нибудь  о  людях, охотящихся на Варю.
Детектив свёл знакомство с одним из жильцов Вариного дома и частенько подруливал туда вечерком. Устраивался поудобнее в своем маленьком сером «москвиче» и наблюдал за машинами, въезжавшими во двор или парковавшимися рядом.
Каждый день со скрупулезной точностью во двор дома на Ломоносовском въезжала легковая темная машина «Вольво»,  медленно двигалась  в сторону соседнего   дома  и   парковалась   на   границе   между домами у края тротуара. Машина  была  оснащена  телефоном   и,  видимо, рацией.   Из нее  по  очереди  выходили  молодые сытые  мужчины  в   кожаных пиджаках  или  куртках. В  машине  тихо   звучала  музыка,  всегда классическая,   видимо главный  из них был большой любитель, а подчиненные   ему  не   перечили.  Однажды   они   пили   пиво  и   бросали   банки в   кусты,   а   когда  уехали,   детектив   быстро   собрал   их   в полиэтиленовые   мешочки,   собирал   он   и   окурки: сказывалась работа в МУРе.
Но  что за  выучка  была   у  тех,  что приезжал  в машине? За длинные вечера  сидения  в засаде, детектив Петр Шаталов много об этом думал.
Машина  приезжала  в   сумерках и  люди,  выходившие  из  нее, не были так различимы,  как при дневном  свете, но Петр снимал их фотоаппаратом, помещенным  в зажигалку, которую  ему подарил приятель из  госбезопасности. Что ж, она очень могла пригодиться, но пока фотографии давали лишь общее впечатление, не больше.
Но зато уж номер машины он рассмотрел. Однако номер менялся за время наблюдения уже трижды. Неплохо кто-то их вооружил всякими штучками, не говоря уже о том, что они были, по-видимому, вооружены и уверены в успехе задуманного.
Однажды он видел молодую женщину, вышедшую из подъезда и уверенно направившуюся к этой машине для какого-то разговора. Из этого он сделал вывод, что в доме Вари живет кто-то, кто их навел на нее. Эта женщина представляла определенную опасность, так как могла остановить Варю в неудобном для той месте, могла отвлечь внимание, чтобы застать Варю врасплох.
Петр предупредил Ольгу, своего работодателя, о возможной опасности, встретился с Варей и показал ей фотокарточку, на которой получился только силуэт, да развевающаяся на  ветру шубка.
Варя задумчиво морщила лоб, разглядывая фотокарточку. Можно жить в доме всю жизнь, а увидеть некоторых жильцов раз в жизни, а кого-то, возможно, не видеть совсем.
Варя   забежала   к   соседке, которая  была в некотором  роде  в  курсе ее   дел  и  показала силуэт  на фото.
-  Узнаешь?
- Еще бы,  - сказала та, -  это наша  путана.  Не   знаю, соответствует ли   это  действительности,   но слух такой есть.
-  Кто   она?
- Зовут как, не знаю, но она дочка Михневых. Видно торопится, смотри-ка, как норка разлетается.
- Ты имеешь в виду шубку?
- Она у нее из голубой норки, представляешь? Эх, черт возьми! Когда муж мой был еще влюблен в меня, говорил, что купит мне со временем чудную норковую шубку, но, увы! Со временем стало ясно, что надо разводиться, разбегаться, и мечты о норке лопнули, как пузырь. Ведь пузыри лопаются рано или поздно все, как один, хоть мыльный, хоть резиновый, хоть какой.
-  Хорошо,  что ты ее узнала. Она из той компании, что за мной охотятся,   так   что   запомни  и молчи.
- Вот дрянная  продажная  девка,  - удивленно   сказала   соседка. - Будь спокойна, я   запомню  твои   слова.
Петр   Шаталов,  не   только   отслеживал   преступную,  он   был   в   этом уверен, машину  с   четверкой   мужчин,   он   проследил   и   место   их следования после неудачной охоты:  неизвестный  ему  ранее  ресторанчик под  названием  «Сувенир».
Как   ни   старалась   Варя   быть   бдительной,  однако   бдительность   ее подвела. Она  ждала,  что   встретится  с   местной   путаной  и   узнает   ее по   описанию  соседки,  но  ее  остановила  милая   девушка  в   джинсах   и куртке, задав банальный вопрос: «Извините, вы не уточните, который   час».
Варя   вытащила  руку  из   кармана и не успела даже  приподнять манжет   на  левой   руке,  где   были   часы,  как   на  нее   набросили   плед, заломили  руки   и,  обхватив как куль,  поволокли в машину. Варя надеялась,   что  кого-то  она  изуродовала  ногами,   но   напрасно надеялась, мужики  в   машине   были   крепкими, сильными и  наглыми. Под плед ей  сунули  тампон  с    хлороформом,   на ноги   уселся   один  из них,   другой   держал   Варины  руки,   пока  другие  затягивали  на   них узлы.
- Сейчас задохнусь, - думала Варя,   барахтаясь в густой и  мягкой сладковатой темноте и, задыхаясь,  вдыхала хлороформ   и  теряла  сознание.
Разыгравшаяся   сцена заняла  несколько   мгновений.  Казалось не прошло   и   минуты,  Варя уже была  в  машине,  и  машина   двинулась,    набирая скорость  вдоль   длинного   пятиэтажного  дома  в   сторону рынка, свернула  направо,   потом  налево,  выехала  на улицу  Вавилова за большим зданием прачечной.
Старенький «москвич»   с  более мощным мотором, чем  можно  было ожидать,  урча  и   подскакивая  на  колдобинах, двинулся следом в сторону Внуково.
Какое-то  время   между   «вольво»   и   «москвичом»   машин  не  было, но   Петр   не   волновался,  что  обнаружат  слежку,  мало ли   машин идет в  сторону  Внуковского   аэропорта.   Но   вдруг  «вольво» сбросила скорость   и  «москвич»   приблизился.
Петр резко нажал на тормоз,  когда чуть  выше его головы раздался треск  и,  появилась дырка в лобовом стекле справа.
- Предупредили, подонки.   Что ж, надо остановиться, иначе не поздоровиться, буду  благоразумным, - сказал он себе.
Синяя  «вольво»  уходил  по  прямому  и   чистому  Калужскому шоссе.


Что-то беспокойное коснулось одурманенного сознания Вари и оно стало медленно пробуждаться. Варя почувствовала, как из глубокой тьмы сознание выкарабкивается к неверному, неровному свету, имя которому жизнь.
Варя напрягала свои силы для того, чтобы просто почувствовать, что она жива, и то, что сознание где-то брезжило еще спутанное и полубезумное, еще ослепленное и измученное, но в нем появился проблеск мысли: я живу.
- Я живая, я живу... - думала Варя, пытаясь осознать хотя бы себя. Она попыталась шевельнуть рукой, но это было не по силам. Она чувствовала свою тяжелую безвольную руку и стала настойчиво пытаться освоить хотя бы какое-то движение ею. И вот шевельнулись пальцы, чуть дрогнула кисть. И снова ничего. Варя сосредоточилась и попыталась почувствовать, ощутить свое тело, которого как будто не существовало на свете. Она открыла глаза, но ничего не увидела. Был только кромешный мрак. Пустой и тяжелый, он лежал на ее лице и вливался в ее открытый пересохший рот. Варя шевельнула языком, и ей показалось, что послышался шелест: такими сухими были и губы, и язык, и нёбо. Язык был тяжелым, неповоротливым, шершавым. Варя закрыла рот и втянула воздух носом. Ей показалось, что она чувствует, как воздух пошел в легкие, с болью и стоном.
Она вновь пошевелила пальцами правой руки и даже приподняла ее. Рука побыла в приподнятом положении несколько мгновений и безвольно, как тряпка, упала на грудь.
«Я голая», - подумала безразлично Варя и попыталась провести рукой по телу от плеча к низу живота. Рука рывками, очень медленно двинулась и свалилась с бедра на простыню. Полежав так неподвижно, рука шевельнула пальцами, остановилась, будто раздумывая над чем-то. И Варя подумала: «льняная... простыня... пахнет лекарствами... Я больна... мне плохо... когда... когда я заболела... не помню...»
И вдруг в сознание вторгся ужас беспомощности, и она вспомнила все: нападение, темную духоту, запах хлороформа. «Ах ты, ёшкин кот! Вот оно что, вот оно как! Эти сволочи притащили меня куда-то, одурманили и я валяюсь, как трухлявое бревно! Ну, нет, голубчики, уж вы меня так просто не получите. Боже мой! Неужели хлороформ так меня обессилил? А, может быть, они вкатили мне наркотик? Да, плохо дело... Плохо, плохо... Плохо дело. Дело никуда... Дело не годится...»
И тут она услышала стук двери и через закрытые веки почувствовала неяркий свет, который коснулся лица и ускользнул.
- Ну, что, - вполголоса сказал кто-то, - как она?
- А что она? Можно подумать, что они отличаются друг от друга. Те же ноги, руки, та же голова, та же печень.
- Незачем мне их ливер перечислять. Ты же знаешь, как мы с ней намучились, пока получилось.
- Ну и на хрен с ней было возиться, навалом молодых и здоровых придурков.
- Вот именно. А это экземпляр. Редкий. Редкий, понял? Может уникальный. На большую сумму потянет. Прошло пять часов, пора уколоть, пусть спит, нам не нужны здесь побоища. Тем более что на ней не должно быть ни царапины, ни синяков.
- Да, ясно чего там.               
- Так делай свое дело, не распитюкивай.
Варя почувствовала, как к ней кто-то наклонился, попахивая кофе и сладким табачным дымом. Ее левую ватную руку взяли, пережали жгутом. Она почувствовала укол, жгут упал.
- Ну, вот, - сказал кто-то, склонившись над ней. Так-то, цыпочка, лучше будет.
Она услышала удаляющиеся шаги двух мужчин и открыла глаза, скосив их влево. Расплывчатые силуэты мужчин с фонарем исчезли за дверью. Дверь закрылась на засов.
«Значит на мое тело никто не покушался и этого не будет. И я не первая здесь, здесь, видимо, перевалочный пункт. За меня возьмут деньги. Кому и зачем меня хотят продать, и что заказано? Что? Женщина моей комплекции и моего возраста, моего веса и моего роста, русая с карими глазами? Что еще во мне есть? И  это уникально? Что ж, буду притворяться, может быть что-то еще услышу. Укол подействует не мгновенно, надо попытаться осознать себя».
Она пошевелила руками, свела их вместе и попыталась стиснуть в кулаки. Кулаки получились слабоваты. Варя улыбнулась в темноте своей беспомощности. Шевельнула ногами, это было не так уж трудно. После возвращения сознания вернулось чувство собственного тела, но сил было ничтожно мало.
Варя попыталась приподняться и приподнялась. Попыталась сесть и села. «Нормалек, - подумала она, - как говорит мой зав, нормалек. Фиг вам, продавцы женщин, вы еще заплатите мне за мое унижение...»
И вдруг она почувствовала, что сознание уплывает, накатила тошнота и резко закружилась голова. Варя покачнулась и стала падать вбок, влево? на край кровати. Как она упала на край и как тяжело соскользнула с него, она не почувствовала, она была вновь без сознания и повалилась, как куль с песком, тяжело и глухо упав на кафельный пол.


Закутавшись в тонкую, вязаную крючком узорчатую голубую шаль, Ольга скользила по комнате, освещенной торшером, точно голубая бабочка.
Было шесть утра. В комнате сидели и дымили сигаретами трое мужчин: Петр Шаталов, частный сыщик, бывший работник уголовного розыска, сейчас находившиеся на пенсии в связи с ранением, Сергей по кличке Шнурок, молодой уголовник и рецидивист Юрий Николаевич.
- Да, кошмар, кошмар! - говорила Ольга. - Как это можно допустить, чтобы такой огромный величественный город был брошен со всеми своими жителями на заклание. Что здесь, дикий бор? Что мы - звери дикие, что на нас охотятся, как на животных, чтобы насытить чьи-то ненасытные глотки? Я понимаю, что никто не мог предотвратить это похищение, слишком хорошо понятно, что оно было задумано, обдумано и методично подвигалось к финалу.
- До финала еще  долго. Мы не знаем, где она сейчас и где будет. А, главное, мы не знаем, для чего ее похитили, - сказал Шаталов.
- Две недели, две недели ждать, следить, оберегать! И, пожалуйста, все это - мартышкин труд. И вот, ты, Юрий, говоришь мол, незачем поднимать волну. Надо было в милицию идти.
- Зачем?! - закричал Шнурок. - Что вы не знаете, что милиция начинает шевелиться, если установлено убийство, а до другого им и дела нет. Угрозы чего-то, кого-то, как-то? Ерунда! Идти к ментам все равно, что сдуру прыгать с дуба.
- Ну, ладно, - сердито сказала Ольга, - ты прав, я сглупила, так сказав. Однако глупость - родная дочь ума. И потому надо идти в милицию сейчас.
- В какую? - сделав наивные глаза, сказал Юрий Николаевич. - В   районную? Женщина пропала? Ну и что? Мало ли их пропадает по ночам? Трупа нет, Варвары нет, есть одни разговоры.
- Есть ее записи по поводу нападений, есть свидетели - вы все, есть отпечатки пальцев, есть окурки. Что еще-то надо?! Что надо еще этой милиции, чтоб начать поиски и найти! - приглушенно говорила Ольга, - какой еще надежный след им дать?
- Давайте обследуем наши мозги, - сказал детектив, - и вытряхнем из них все, что можно, по этому делу. Да, все, что сказала Ольга Петровна, у нас есть, возьмет ли это милиция? Мы можем все записать подробно, все, что каждый знает. Но это не выход. У меня в МУРе остались свои люди, и я узнаю все, что можно узнать от вешьдоков. Будем копать сами.  Потому что по нынешним временам толком милиция не занимается даже убийствами. А пропавшие без вести, те вообще не интересны. Может человек уехал тайно делать свой бизнес?
- А если на человеке делают бизнес, то как? - спросила Ольга.
- А никак, - ответил устало Юрий Николаевич.
- И все? - спросила Ольга.
- И все, - ответил Юрий.
- Тогда садимся все за стол и пишем свои показания. Со всеми данными о вас сведениями, - строго сказала Ольга, переводя взгляд со Шнурка на Юрия.
- Будь спок, - сказал Юрий и сделал успокоительный жест пальцами. Все четверо подвинули стулья к столу, Ольга достала бумагу.


Варя вновь пришла в себя. И вновь она не помнила и не понимала, где она, кто она, зачем она здесь, в  тяжелой вязкой темноте с глухо колотившимся сердцем, тяжелой головной болью и подкатывающимися к горлу комком тошноты.
Она почувствовала, что ее сейчас вырвет и рывком повернула голову влево так, как если бы была дома на своей привычной софе и стеной справа. Дернувшись, она осознала, что ее держит за талию что-то мягкое, упругое и прочное. Извернувшись, она свесила голову с кровати и ее вырвало слизью. Потом, обессиленная с сухой глоткой, сухим ртом и сухими от ярости глазами, она долго отплевывалась горечью, пытаясь слюной освободить от всего рот.
Она свесила голову вниз и плевалась и шептала проклятия. В ушах то появлялся звон, то накатывала и душила тишина.
Откинувшись на плоскую подушку, она ощупала то, что держало ее на кровати, что-то похожее на длинное махровое полотенце. Возможно, так и было, она двигала руками, радуясь, что сейчас в них силы больше, чем тогда, когда она очнулась здесь впервые. В том, что она все еще находится в том же месте и на той же жесткой койке, похожей на больничную, она была уверена.
Но сколько же суток она на ней провела?
Она потрогала левую руку правой, исследовала пальцами: кожа суховата, тургор не снижен, то есть упругость кожи сохранена. Как? Она не помнит того, чтобы ее кормили... Или она здесь меньше суток? Она трогала эту же? руку на сгибе локтя и чуткими пальцами ощутила шероховатость от уколов и небольшую болезненность: они делают ей внутримышечные уколы. Она не голодна, не хочет пить... Ей делают капельные  вливания, когда она без сознания? А может быть питают через клизму? Ее передернуло от отвращения.
Через время Варя затихла и лежала, уставясь взглядом в тьму туда, где по ее понятиям должен был быть потолок.
Мозг ее то выходил из оцепенения, то снова впадал в транс. Борьба за обретение полного сознания была изнурительной.
В   один из проблесков она вспомнила Ольгу и представила, как та тоже боролась кошмарными днями, неделями, месяцами с тем, что гасило ее мозг, заставляя вылезать из ее существа что-то животное, лишенное человеческого разума.  Варя готова была биться за себя, вступить в драку, отбить кому-то мозги или еще что-то очень важное для него, если мозги кому-то не очень нужны. Но лежать так холодной и бороться с мраком, а не с реальной сущностью, было для нее невыносимым.
Варя думала о том, как ей выбраться из ситуации, в которую попала и из ее сознания выплыл голос Тамары;
- Теорема Стокмайера! Если тебе кажется, что работу сделать легко, это непременно будет трудно. Если она на вид трудна, значит выполнить ее совершенно не возможно.
Эти фразы заставили ее застонать. Когда закончился этот бессильный стон, она услышала в стороне чье-то дыхание и приглушенные всхлипывания. Эти звуки были тихими и доносились откуда-то издалека.
-  Кто здесь?- спросила Варя резко. Звуки усилились.
- Кто ты? - спросила она помолчав.
- Я... я... кажется... я... меня зовут Раиской... - послышалось между всхлипываниями.
- Ты здесь давно?
- Не знаю.....
- Где ты живешь?
- Не знаю...
- Ты москвичка?
- Москвичка?  Да... да... Наверное...
- А сколько тебе лет?
- Лет... лет... я... школьница... пятнадцать...
- Ты можешь приподняться, сесть?
- Не знаю, мне очень плохо... - шелестел голос в ответ на ее вопросы.
-  Ну, ладно, вот я и в компании. Но зачем девчонку сюда притащили? Для чего нас здесь держат? - Варя не находила ответы и ей чудилось нечто ужасное. Но она знала, что действительность порой бывает страшнее воображаемого ужаса.
Щелкнула негромко задвижка, кто-то вошел и вспыхнул свет под потолком, вскрикнула девочка. Вошедшие были отвлечены этим криком, и Варя замерла, будто  безвольно расслабилась, закрыла глаза и попыталась мерно дышать, будто спит. Голова ее осталась повернутой в сторону девочки. Сквозь ресницы Варя видела белую металлическую кровать и черноволосую головку, метавшуюся по белой подушке.
Двое мужчин склонились к кровати, один держал девочку, другой медленно вводил что-то в вену. Варя подумала: «Лекарство...» и вздрогнула. То, что вводили им, не лечило, оно несло другие функции и значит лекарством  называться  не должно.
Рядом с мужчинами появилась молодая женщина. Она остановилась и внимательно посмотрела на Варину кровать. Женщина была высокой, стройной, хорошо развитой физически. Черные, гладко зачесанные волосы собраны на затылке в хвост, короткая кожаная черная куртка с заклепками, кожаные брюки, кожаные сапожки и спокойный, уверенный взгляд сильного животного.
«Овчарка!» - подумала Варя.
- Ее рвало, - сказала женщина.
- Ну и что, есть кому убирать, деньги платим, - буркнул один из мужчин.
- Надо посмотреть, как она, - настаивала  женщина, - вспомни, как она упала неделю назад  на пол. Хорошо, что ничего не сломала.
- Когда падают без сознания, то редко бывает, чтобы что-то сломалось.
- Нам и кровоподтеки на ее теле лишние, - говорила женщина. Она повернулась, прошла к двери и кого-то позвала.
Деловито вошел еще один мужчина с ведром и тряпкой и  молча вытер все, что было у Вариной кровати.
- Неужели я уже неделю здесь? - ужаснулась Варя. «Больше», - шепнуло ей что-то. Внутри у нее сжалась какая-то пружина и Варя со злорадством посочувствовала тому, кто к ней прикоснется. Сегодня она была почти готова к мести.
Девочка затихла, и группа от ее кровати передвинулась к Варе. Мужчина в очках и с фонендоскопом сел на кровать и склонился к Варе. Варя ждала. Он взял ее запястье. Варя ждала. Он сунул дужки фонендоскопа в уши и отвернул простыню, лежавшую на Варе. Варя с силой, которую могла дать в руку, ударила ребром ладони по очкам, другой рукой резко дернула фонендоскоп из его ушей. Мужчина взвыл и схватился за лицо. Варя штопором вывернулась из державших ее пут и босой пяткой попала второму мужчине в подбородок, тот, падая, перевернул тумбочку, стоявшую в стороне, и упал через нее. Тумбочка глухо ухнула на упавшего.
Очки порезали лицо того, кто был, видимо, врачом, и он кружил по комнате, натыкаясь на стены и пытаясь найти выход. Тот, что был с ведром, уже исчез, только пластмассовое желтое ведро медленно катилось под ноги порезанного очками.
Варя уже не смотрела на них, она видела только ту, которую назвала овчаркой. Женщина напряглась и вытянула руки, пальцы слегка шевелились, нога согнута в колене. Варя метнулась к ней, голая, свирепая, разгоряченная, навязывая ближний бой. Женщина отпрянула. Варя поняла, что это не зря, женщина владела приемами карате и хотела использовать  их, ближний бой ее не устраивал.
Варя не ждала. Ее грудь коснулась кожаной куртки, руки сделали захват и в руку попались волосы. Варя дернула хвост, заламывая голову, а потом с силой опустила ее о свое колено.
Женщина вскрикнула. Варя рванулась в сторону, понимая, что сил у нее мало, есть только техника и вес тела.
Варя описала корпусом петлю и, выходя из нее, прыгнула на упавшую женщину. Она, почувствовала, как под ступнями что-то хрустнуло, развернулась, замерла на миг, шагнула  и ногой подтолкнула катившееся по полу ведро к тихо завывающему мужчине, сквозь пальцы которого текла кровь. Следующий его шаг был на ведро, и он с воем рухнул на пол. Дверь распахнулась, и в комнату вбежали двое. У одного в руках был пистолет, у другого резиновая дубинка.
«Против лома нет приема», - подумала Варя. Ни мало не смущаясь и понимая, что надо сдаться, она устало  прошла к кровати и легла, прикрывшись окровавленной простыней.
- Пристрели эту стерву! - сказала зло женщина,  поднимаясь с пола,- она чуть не сломала мне позвоночник, а тот вон,  кажется, обезврежен навсегда.
- Ты знаешь, что она дороже всех нас вместе взятых и так легко искалеченных, - сказал мужчина с пистолетом.
- Надо же прийти сюда безоружной, - сказала, помолчав женщина в  черной коже, - как хотите, а я с ней разделаюсь.
Варя бесстрастно смотрела в потолок. Ее душа дрожала, ликуя.
- Ты? Ты не разделаешься, - сказал мужчина с пистолетом, - тебе найдут другое место, отдохни. Помоги ей, - сказал он тому, что с дубинкой, - подними и пусть отсюда  чешет, обойдемся. Помощнички, - прошептал он.
Он подошел к Варе, взял ее за подбородок и, глядя в глаза, сказал.
- Отчаявшиеся люди - храбрые люди.
Варя усмехнулась.
- Я не отчаиваюсь.
- И напрасно. Ты надежно упрятана. Убедись и утихни.
- Ты хочешь сказать «террор прав»? - спросила Варя.
Мужчина ответил:
- Именно это я и хотел сказать. Попытаться вырваться из наших рук, это значит проявить свой идиотизм.
- Ты думаешь, что тому, кому ты меня продашь, будет подходить мой темперамент?
- Ему твой темперамент безразличен.
- Угу,-  сказала Варя и отвернулась.
- Не печалься, скоро все для тебя кончится, - злорадно сказала от дверей женщина в коже.
- Печаль многих съела, а пользы от нее никакой, - тихо сказала Варя чьи-то слова. Она повернула голову к мужчине с пистолетом.
- Что ж, седовласый зверь, вашего подручного врача я обезвредила.
- Я давно хотел отказаться от этой работы, - отозвался мужчина в халате, с окровавленным лицом.
- Смертоносная врачебная взаимовыручка, - засмеялся тот, что был с резиновой дубинкой.
- Проклятые остряки, - сказала Варя.
- Мы найдем анестезиолога, и он не пожалеет для тебя наркоза, - сказал мужчина с пистолетом.
В комнату вошли еще двое. Варя покорно дала себя привязать к кровати. Сегодня воевать было уже бесполезно. Она предоставила  естественному в данном  положении ходу, ибо дальнейшая борьба сегодня была бессмысленной.
- Ну, вот и ладненько, - сказал седой мужчина, - не надо поднимать волну, ты поняла, я вижу.
Варя молчала. Она знала, что мужчина, у которого была бы безошибочная  интуиция на женщин, еще не родился.


Телефонный звонок застал Ольгу хлопочущей у стола. Она кормила своих сыновей.
- Слушай-ка, я разговаривала с твоим Яхновским, - сказала ей Тамара  со злостью и досадой.
- О чем, позволь спросить?
- Я хотела, чтобы он привлек своих знакомых гебешников к поискам Вари.
- Ну и...?
- Он ответил, что подумает, если ты его попросишь об этом сама, причем стоя на коленях.
- Что ж, - сказала Ольга, чуть помедлив, - я еду к нему.


- Ну что же мужики, - говорил с тоской Белых, положив на стол свои красивые руки, - ну что ж, мужики, может, закажем поминки по Варе Пажетневой, это теперь модно, помолимся и свалим все свои заботы Богу.
- А ты что, интеллигент хренов, совсем нас за деловых не держишь? - с вызовом сказал Шнурок. - Мы тут корячимся, вашу бабу вызволяем, а ты нас укоряешь, руки свои белые, не очень работой натруженные, заламываешь.
- А зачем ему руки трудить? Он инженер, он мозгой  работает, - сказал детектив Шаталов.
- Так, может быть, у него все мозги в мозолях? - съехидничал Шнурок. - Незнамо откуда взялся, приходит, молчит, потом фразочки кидает оскорбительные. А мы корячимся. А дело-то не простое, дело круто замешано...
- Остановись,  Шнурок, я объясню, когда другому рассказываешь, то и свои мозги в порядок приводишь, - сказал Юрий Николаевич. - Дело вырисовывается крутое. Мы в деле пешки. Я разговаривал с Батей, Батя заинтересовался, разослал своих, закрутилось было дело. Не прошло и пяти дней, Батю убили. Остались мы сиротами, надо куда-то прибиваться. Поговорил с сидельниками, они со своими перемолвились, вышел я на Пахана. Не прошло и трех дней, Пахана убили. Вместе с его охраной положили. Даже милиция не знает, кто нам жилу крутит. По России воров в законе половину перебили. Кто? Что? Видно мы дорогу кому-то переходим. Кому? Крутые мужики, мы против них барышни кисейные, Волки на охоту вышли. Сильные волки, большими стаями идут.
- Да, ребята, - сказала Ольга, - мелковаты ваши прошлые дела и добыча была, небольшой. Эти же, новые русские, как их называют, миллионами ворочают. Да что там миллионы! Миллиарды на кон поставлены, государство в куски рвут. У них принципы -  насилие и богатство. И не волки они. Тому зверю, что родился в России названия нет. Те, кого бультерьерами называют, у них в шестерках, А вы со своими Батями и Паханами против них простаки, романтики и придурки. Расступись, мафия идет!
- Но они не просто по необходимости убивают. Они крови жаждут, а все от того, что безнаказанно ее можно пустить, - сказал Шнурок.
- Ну, мужчины, поплакали, поудивлялись, давайте думать, что дальше делать, - сказала Ольга, - не такое уж дело у нас глобальное, не державу спасаем, пытаемся выручить попавшую в беду женщину. Петр Шаталов покашлял, привлекая к себе понимание.
- Я говорил раньше о вещьдоках. Они кое-что дали. Вот фамилия того, кому принадлежит машина, которая увезла Варвару. По поводу того, в кого она стреляла, сведений нет. С огнестрельной раной в ту ночь в больницы никто не попадал. Загнулся, видно, где-нибудь, в лесочке и закопали. Так что этот след без пользы делу. Адрес я вам, ребята, даю, фамилию даю, проследите, с кем встречается, в ресторане потолкаетесь, может пару стаканов со стола их уведете, будут пальчики, еще что-то узнаем.
- Медленно это все, - сказал безнадежно Белых.
- Ольга Петровна, зачем его-то в дело посвятили, толку от него нет, только тоску наводит, - раздраженно сказал Шнурок.
- Он свой человек, мой друг, у него свои связи, дайте и ему данные, что имеете, ему обещали кегебешники помочь.
- А Яхновский что?- спросил Белых.
- Яхновский... - Ольга усмехнулась. - Ты же знаешь, он может золотые горы наобещать, а о деле с нужными людьми и не заикнуться. И будет делать значительное лицо и говорить загадками. Я ему доверять не могу.
- В конце концов,  у нас с ним один круг общения, - сказал Белых.
- Ошибаешься. Его круги где-то там, за облаками. И эти его из кругов тоже могут обещать, делать вид, что предпринимают усилия, - но увы...
- Ну и хрен с ним, - сказал устало Шаталов,-  нам бы быстро установить связи вот этих, - он постучал пальцем по записке, - а там мы уже сможем раскручивать.
- Не будем терять время, - сказал Юрий Николаевич. - Что это здесь за фамилии и адреса?
- Это те, кто оставил отпечатки на банках от пива, двое, на   них есть в МУРе сведения, а двух не установили, нет  пока что  их отпечатков.
- Ясно. Сегодня пятница, завтра суббота, воскресенье впереди, где-нибудь с кем-нибудь они пересекутся, а там посмотрим. Что еще что-то есть? - сказал Юрий Николаевич, увидев, что Шаталов достает фотографии из бумажника.
- Вот это клево, - оживился Шнурок. - Вот эту морду я видел, прямо нос к носу в метро. За Варварой шел, а другого не видел.
- Зато я знаю, - Юрий Николаевич усмехнулся, взглянув в записку с фамилиями. - Ну, конечно, это он, папуля. Ну что ж, его мы раскрутим, он не из тех, что долго секреты хранит.
- Эти новые богатые имеют и новые притоны, - сказала Ольга, - эти не известные никому закрытые для посторонних публичные дома, это подпольные игорные притоны, это шикарные квартиры с путанами и что-нибудь такое, что нам и не снилось.
- Ничего, - сказал Юрий Николаевич, уголовник со стажем, - мы тоже не лыком шиты и во многие места наши люди вхожи. Сегодня соберем большую сходку, прикинем возможности и узнаем, кто из наших там свой. Раскружим по-тихому эту банду.
 - Вам пора уходить. Пока не закончился день, надо уладить дело с вашим десантом. Уголовники поднялись.


Шнурок стоял за кирпичным столбом, покрытым когда-то белой штукатуркой, теперь облупившейся местами и холодной, как стол в морге. Сережа не мерз, просто было немного зябко, вот и все. Он изредка, правда, приплясывал, но был терпелив и холодом не озабочен. Ему было это привычно по работе в зоне и не лесоповале. Там, в Коми, было хуже, там были и охрана, и собаки, и ссученные босяки, и стужа не чета московской. А здесь почему бы не померзнуть у столба, это не работа на стройке, свое он отработал: в двадцать с небольшим лет имел туберкулез, который мог бы свести в могилу, да спасибо бесплатной помощи в этой службе, Шнурка спасли, да еще и дали группу. По состоянию здоровья он мог не работать. Денег, правда, едва хватало, но это не то что совсем ничего. Ну, кое-что «подрабатывал», как и каждый муравихорь. А что делать? Да, он вор и неисправимый, и Шнурок в душе очень гордился этим.
Ночь, которая спустилась, была пронзительно-холодной, ветреной и сырой. Поэтому Сереже было немного не по себе, только поэтому. Тот план, который он и его дружки-блатари должны были раскрутить, его не волновал, Сережа знал, что замысел осуществится.
Из его засады в густой тени за столбом, была видна дорога во дворе и место, где парковал свою «кастрюлю» уголовник, порвавший с блатным миром, и ставший, видимо, чем-то вроде «шестерки» в мафии, похищавшей женщин.
Сережа вынул руку из перчатки и потрогал столб. Холодный, шершавый, но надежный.
Уже было одиннадцать ночи, а этого мужика, которого сторожил Шнурок, все не было. Может, задержался в кабаке? Кто ж уйдет от спиртного и из теплого места в небольшую захламленную «фазенду», где никто не ждет? Вернее, ждет, но этот хмырь болотный, блатной жук, порвавший с блатным миром, не знает. Но вот ждут его, а он не едет.
От стены дома из-за дерева, что росло рядом с окном, отлепилась фигура и быстро-быстро побежала, пригнувшись, к Шнурку.
Сережа  ждал.
- Слушай, - сказал Вовчик, приятель Шнурка, - а если он не в состоянии будет вести машину? Вдруг надрался? Ведь на дармовщину пьет в этом, как его, «Золотом петухе»? Или к бабе закатится, мужик в соку.
- Да чё там! В этой их мафии, черт ее дери, не разгуляешься. Или баба или пьянка, они не совмещают, опасно, что проболтаешься. И наркотики - ни-ни. Не до того. Деньги куют по-страшному. Помнишь, мы следили за ним, девку еще одну дернули, даже не пикнула. А дорога уже известна примерно. Было б несколько машин у нас, можно было б разведать, куда везут. Но их много и с оружием, а стреляют, не думают в машину или в тебя. Им все равно, их не ждут. Видно все схвачено везде.
- Дела завернулись, да... Возвращался в Москву, думал поживу по закону, а там видно будет. Но не пришлось, не пришлось,
- Иди к своему дереву. Как он подъедет, в дом войдет, ты меня жди, вместе пойдем за ним.
- А сколько на хате наших?
- Шесть.
- Понятно. Так, значит мы за ним втроем. Толик Гирька у ворот?
- А то ты не знаешь! Иди, не бегай взад-вперед. Чем дольше его нет, тем меньше остается ждать. А ну, стой-ка...
Во двор, мигая фарами, въехал БМВ и встал на асфальте. Мужчина в меховой шапке и кожаном пальто, напевая себе под нос «на братских могилах не ставят крестов, и жены на них не рыдают», вытянул себя из машины и снимал «дворники» и зеркало заднего обзора.
- Во гад. Мы тут студимся, а он шикует, гад. Машина, сам упакованный как надо, скотина.
Мужчина бросил все, что снял, в машину, тщательно запер дверцы и, покачиваясь, пошел к подъезду.
Как только он скрылся в подъезде, во двор деловито вошел Толик по кличке Гирька и двинул туда же, к нему уже примкнули и Сережа с Вовчиком.
Они встретились и молча вошли в подъезд. Сережа придержал дверь, чтоб не хлопнула и, притопывая, отправился на второй этаж, где слышалось мурлыканье:
- К ним кто-то приносит букеты цветов
И вечный огонь зажигает.
Ребята-блатари подошли в тот момент, когда их подопечный открывал дверь. Он увидел их на площадке и как-то дернулся. Бежать? Спрятаться?
- Не торопись, жук, - сказал Толик Гирька. – Некуда бежать, ночь впереди.
- А, вот вы где меня нашли, - облегченно сказал бывший зек, - а я-то думал, кто за мной охотится. А это все та же воровская шайка, - и он плюнул на пол. - Так. И что надо вам?
- А надо, чтоб вы слюнями не плевался, чтоб во рту пересохло. Понял?
- Что «понял» на «понял» берешь?

- Войдем? - Толик сделал жест рукой, - или твой кораблик плывет, а мы уже за бортом? И жизнь у тебя другая. Что, башли руки жгут?
Мужчина в кожане пожал широкими плечами.
- Входите. Только помните, у меня пушка.
- Да хрен с ней, с пушкой. Тебе она не пригодится.
- Ну, раз так, входите.
Все вчетвером, хозяин посредине, один за другим вошли в коридор квартиры, хозяин пошарил рукой по стенке у двери. Вспыхнул свет. У стенок коридора стояли четверо.
- Ё-моё... - выдохнул мужчина в кожане и выругался. - Что, по мою душу все?
Ему скрутили руки и вынули «пушку». «Пушка», типа «браунинг» была за ремнем брюк, хозяин не сопротивлялся.
- Так надежней будет, - сказал Юрий Николаевич. - Ну, жук навозный, входи в хату, будем вместе наши проблемы решать.
Хозяин вошел в комнату. Там за столом сидели еще двое, положив на стол свои мощные кулаки.
- Какие ваши проблемы? - сипло сказал хозяин и откашлялся.
- Вот и не чем стало плевать, - констатировал Гирька.
- Проблемы не твои и не наши, а совместные, понял? - сказал Юрий Николаевич, садясь на диван.
- Что вам нужно? Не зря же кодла собралась?
Юрий Николаевич кивнул.
- Не зря. Дело у нас такое. Рассказывай, какой у тебя бизнес. Чем промышляешь и как. Кажи свои карты. Это начало раскрутки.
- Я не могу рассказать. Это не мой бизнес, чужой. Чужое дело, я в нем шестерка.
- Поздновато быть шестеркой, тебе, Чижик, сорок лет. Так что, будем из тебя вытаскивать все, что знаешь об их бизнесе или сам расколешься?
-  Я вам не ссученый, чтоб выдавать.
Юрий Николаевич поднял руку и щелкнул пальцами.
- Да? - встрепенулся один из "гостей", - я здесь. Уже начнем?
- Под музыку. Видал, кассетник ломится. Скажите, пожалуйста, Высоцкого на службу мафии взяли. Ну что, под Высоцкого пытать начнем? - сказал Гирька. - Он ему, суке, нравится.
- Погоди, он не понял. Слушай, как там тебя звать, не хочу думать. Ты шестерка у них, и у нас будешь Чижиком. Вот на ум пришла кликуха, теперь не отмажешь. Так что, ты скажешь сам или под пыткой? Мы не МУР. Там, ты знаешь, почки отшибают, а мы нет. Мы по-другому дела делаем. Утюг у него нашел? - Юрий Николаевич повернулся к одному из присутствующих.
- Да на какого мне его утюг? Я со своим пришел. У меня небольшой, из дома взял и нечего искать.
- Вот и ладненько, вот и скоренько начнем. Ну, что, шестерка, скажешь?
- Опять шестерка. А что делать-то хотите? Я закричу. Хоть поздно, но услышат.
- Успокойся, не услышат. Кляп в пасть, иклы на замок, руки-ноги свяжем и поупражняемся с утюгом по гнусной харе. Горячим утюжком, понял? Ну, ты, придурок, думал, вылезешь из дерьма с кожей на роже? Нет, Чижик, не радовать тебе своей рожей бабенок.
- Не могу я сказать... - прохрипел хозяин квартиры.
- А-а, ну понятно. Они страшнее.
-  А что надо вам?
-  Где у них хата, чтоб баб украденных держать?
-  Фу! Ну ладно. Утюг свой спрячь, паленым уже мне запахло. Если они узнают, что меня пытали, ни в жизнь не поверят, что их не сдал. Спрашивай, Николаевич, но предупреждаю, я многого не знаю.
-Ты сидел в машине, когда брали нашу бабу?
- Как вашу?.. Как... Они сказали врач.
- Ну, врач она. Хирург. Ты-то сидел в машине, это точно, так что не ври.
- Сидел. Сидел я! Одного она пришила. Ну не думал, что своя... Надо же: врач и своя!
- Вот именно. А думал, откуда у нее пушка?
- Нет, сейчас многие носят.
- И бабы?
- Не знаю. Она такая ушлая первая попалась.
- А сколько было? Сколько баб вы спрятали?
 - Человек двадцать.
 - Бабы?
- Не все, но больше бабы.
-  Зачем?
- На продажу. Какую, хоть убейте, не знаю.
-  Так. Оптом сбывают или как?
- По двое.
-   Значит, вторую ловите?
- Нет, уже взяли.
-   Так. Считай, что это была твоя прощальная гастроль.
-  Что?! Убьете?
- Пока нет. Давай, чеши язык, Чижик, говори, что знаешь.
- Обычно их держат на даче в Одинцово.
-  Как это выглядит?
-  Я не знаю. Один раз был, когда уколы делали, один раз на кормежке.
-  А эту, нашу, видел?
-  Вчера.
- Она на даче этой и сейчас?
- И сейчас. Убери, ради бога, этот чертов утюг, я же рассказываю, а ты все его вертишь у меня перед носом.
-  Это для стимула он его так держит, чтоб верняк шел, понятно? Давай свои сведения, давай и все. Делай вид, что этот утюжок и не замечаешь.
-  Ничего себе. «Не замечаешь». Я все скажу, а вы начнете выматывать другое, а я другого не знаю. Я охраняю эту хату и все.
-  Вот что, если ты дашь нам сведений столько, что можно нам дело делать, мы тебя отпустим и уйдем. Если сведений будет мало, пока отпустим, понял? Сведения добудешь и нам принесешь, понял? А ты не забывай – они мафия, на них КГБ выходит, а ты - блатарь, им не чета. Понял?
-  Понял. Значит, вот кто на них работает – КГБ.
-  Тьфу ты, черт. КГБ ими интересуется, не нами.
-  А вы что, сегодня на КГБ работаете?
- Вот гадюка подколодная, а? Вот скотина, ты что все выворачиваешь, а? - закричал Гирька, - я тебе гирькой сейчас черепушку проломлю!  - и он замахал рукой изображая вертящуюся на веревке гирьку.
- Ну, Чижик, нас не дергай, мы тут с этой врачихой психованные стали все. Кому продают?
- Не знаю. С концами и все. Увозят и все. Передают и все.
- Кому?
- Не знаю.
- В Союзе?
- Не думаю. На пароход, это точно. Похоже, что определенный пароходе, по определенным дням и числам
- В каком месте на пароход?
- В Новороссийске.
-   А таможенники?
-  Может, тоже в деле.
-  Так. Говори, где хата.
-  Сейчас. По Калужскому шоссе.
- Шнурок, дай карту, - Юрий Николаевич щелкнул пальцами. Шнурок услужливо разглаживал на столе карту.
-  Показывай, Чижик, где это место. И вот листок, черти схему. Как и где все это расположено. Это что, малина?
- Нет, это похоже внутри на больницу. Все очень секретно и строго.
- Врач есть?
- Есть, как не быть, платят много.
- Тебе сколько?
- Миллион в месяц.
-  Да, богато живут.
- Не то слово... Хату не возьмете. У них там даже пулемет есть.
-  Вот черт. Да...- Юрий Николаевич потер подбородок, - серьезно дело поставлено. Видно не спроста такие деньги идут, не спроста. Не вдруг за бабу такие деньги выложат.
-  Я не знаю, в этом есть какой-то секрет, но я его не знаю.
-   Да... круто,  видно, замешано...
- А баба эта чья-то? Из своих?
- Вот именно.
- Я думаю, вам понятно, я не ссученый, но башли мне нужны.
- Сколько ты с ними?
- Полгода.
- И не прокололся?
- Колоться и не надо. Большие деньги идут на прожиток и веселье. Они уверены - не расколется никто. И даже когда того, что она свалила, живым в землю зарывали...
- Без сознания?
-Ну, им все равно, без сознания или в сознании... Зарыли и все.
- При тебе?
- Вот тебе крест - без меня, - хозяин квартиры истово перекрестился.
- Ну, и на черта мне твой крест? И Христу он не нужен. Что вы его своими крестами по церквям и везде на дню по несколько раз распинаете? Напоминаете, а ужас надо забыть.
- Если бы меня распинали, мне бы было больней, чем  ему сейчас.
-  А ему уже две тысячи лет напоминают об этом. И все крестятся и крестятся, как идиоты. И он у вас все распятый крестом,
- А почему ты так сказал, а не «распятый на кресте»?
- А, да мне объяснили. Это по-иудейски Иисус Христос - распятый крестом. И вообще он ведь не еврей был, и чего его туда занесло к этим евреям и Иудам?
- Ну, ладно, отвлеклись. Вот тебе телефон, запомни. А когда бабу отобьем, забудь, понял?
- Фу, вот черт, - вдруг вскрикнул Чижик.
- Что такое?
- Ее завтра везут и девку еще на машинах с носилками и красным крестом.
- Ага. Вот так. Ну, спасибо, что не забыл. Вот так. Две машины? Одна?
- Две. На хате в гараже стоят.
- Сколько берут народа в рейс?
-  Шофер, двое сопровождающих и женщина - это в одной машине. В другой столько же.
- Кто поведет?
- Из своих.
- Тебя берут?
- Пока нет.
-  Вооружены?
- Ну, не то слово! Револьверы у них скорострельные.
- Понятно. Все?
- Нет, не все. У них и путевой лист есть на выезд до Новороссийска. И врач в халате и сопровождающие в белых халатах.
 - Врач настоящий?
- Настоящий.
- И что же, какая дорога?
- Я не знаю.
-  Тогда все. Уходим.  А ты спи.  Если что узнаешь и успеешь сказать, скажешь. Бог даст, свидимся.
- Да ладно уж. Интеллигентно поговорили, почти без мата однако же.
-  Сам удивился, - сказал Юрий Николаевич.
-  А у вас что, главный - Батя?
-  Нет Бати, убили.
-  Вот гадство. А кто теперь?
Юрий засмеялся.
-  Был Батя, а стала мама, понял?
- Не понял.
- Все, пока, уходим и все, по одному. Ты, Гирька, последним, пушку ему оставишь.
- А вдруг застрелится? - усомнился Гирька. Все засмеялись.


Когда Варя пришла в себя, первые ощущения ее были странными. Она не чувствовала тела, будто тела не было, а было белое облако и она сама была облаком, таким, как туман. Она не чувствовала ничего, не видела ничего, кругом была кромешная тьма. Облако-Варя поднялось с кровати и двинулось, обследуя все. Вот она у кровати, где лежит девочка. Как ее зовут? Будто бы Раиска. Варя дотронулась до ее тела и не ощутила его, не ощутила кровати и спросила: «Где ты, Раиска?». И вдруг услышала тихое: «Я здесь. Кто вы?». Варя не ответила и поплыла дальше, ощущая шершавую стену и понимала, что если захочет, пройдет сквозь нее, как через сито, и будет там, где захочет. Только что-то тянуло ее куда-то в сторону, туда, где была так долго, к койке.
Вдруг щелкнул ключ в замке, и возникли две фигуры в проеме двери. Зажегся свет, и Варя увидела, что она лежит на кровати, одна Варя на кровати, а другая, она, совсем где-то в стороне стоит прозрачная и невесомая.
Обе фигуры, обе мужские, двинулись к кровати Вари. Варя-туман, Варя-облако видела, как они подошли к ее кровати, к той, где лежала она же, но другая Варя. Один из вошедших взял Варину руку, пытаясь определить по пульсу ее состояние, и вдруг почти крикнул:
- Этого доктора, живо! И стал делать Варе искусственное дыхание «нос в рот», Варя это тоже проделывала в ее прошлой жизни не раз. Варя-облако стояла рядом и равнодушно смотрела, как врач старался изо всех сил: подышит, потом давит на грудную клетку. Он делал и искусственное дыхание и массаж сердца через грудную клетку. Варе захотелось вдруг тоже попробовать помочь. Она прикоснулась прозрачной рукой до своего тела и почувствовала, как ее дернуло внутрь тела и она, спеленутая, как душа великоросса, очутилась в своем теле.
Тело кололо иголками, оно было вяло, и Варя попыталась вдохнуть всей грудью и это удалось. Она уже ничего не понимала из того, что происходило. Из глотки вырвался какой-то утробный длинный стон, и она открыла глаза, увидела трех мужчин, шприц в руке и испуганные лица. И поняла, им нужно, чтоб она жила. «Как долго жить?» - подумала она.
«Ну, вот и все, - с облегчением сказал один из мужчин, - если б не Виктор, нам все, конец. Это все ни к черту не годится, этот притон должен быть оборудован как реанимационная в больнице.
- Ну и как все эти приборы приобретем?
- Деньги, только деньги, вот и все. Не себе в карман деньги, а на дело, на дело, а не в карман.
-  Кто же зазря будет на себя мокрое дело брать?
- А если бы она погибла, все равно для милиции это мокрое дело, понял?
- Какая милиция? Ты что? Умер и все дела, а вот то, что вы, врачи, делаете, это на вас виснет, понял? Вышак тоскует, как говорит бывший зек Олег. Вышак по вас тоскует, понял?
- Ладно, пусть вышак себе тоскует, все равно. Я в убийствах никак не участвую, понял?
- Что, на «понял» берешь? Сам пойми, операционная за стеной зачем? Вот для такого случая. Что, я не   понимаю? Зря что ли она существует?
Варя слушала это, закрыв глаза. Внутри нее жил и увеличивался холодный пронзительный, удлинявший свои щупальца, спрут. Ужас сковал Варю и она, наконец, осознала то, что должна была осознать раньше.
Нет, не для гаремов их везли на машинах, не для гаремов.  «Вот в чем дело... Вот зачем нужна она, Варя с ее молодой силой и четвертой группой крови, да еще и резус-отрицательной. Вот так да,  вот почему именно за мной охотились, как на волка, вот почему сделали все, чтобы ее добыть. Она нужна для того, чтобы  там, в неведомых ей больницах использовали ее всю на органы и ткани.
Вот это да! Нужно что-то делать, нужно бежать, нужно бежать... Но как?!»
Мысли в голове Вари теснились. Да, живьем ее переправить по поддельному паспорту и под гипнозом можно запросто. Вот и все. И еще этот сон,  в котором Варя была облаком... Он обессилил Варю, дал еще одну страшную мысль: неужели убитая, она будет видеть, как терзают ее тело? Кошмар... кошмар.
Комично, конечно живая она им не нужна. Только тело, переработанное и утилизированное до каждой клетки, даже кожи нужно, чтобы получить много денег. Вот и все. Все встало на место. Она не понимала, почему ее интуиция молчала. А может быть она, эта интуиция тоже была под наркозом, во сне, спровоцированном врачами-убийцами, специалистами своего преступного дела.
Вокруг нее сгустились люди в белых халатах. А белому халату привыкли верить. Варю заставили выпить лекарства, измеряли давление крови, нервничали.
А Варя Пажетнева думала о том, что части ее тела нужны многим для решения своих жизненно важных проблем. Мысль об этом могла ввергнуть в шок. Но тело ее было молодым, а сердце здоровым и Варя не впала в шок, не потеряла сознание от ужаса, нет. Она просто стала думать. Думать и думать, что же сделать, как освободиться. Она услышала, как один из мужчин сказал:
- Бог мой, да у нее давление на нулях, вкати кофеина ампулы две, преднизолон тоже, что ты телишься? Она же эту дорогу не вынесет, пойми,  в дороге капельниц не будет!
-  Да ничего, поднимем из пепла. Вот убойная баба! То крушит все подряд, то в шок впадает.
- В шок! Идиот! У нее же кома, предсмертная ситуация,  пойми!
-  А если она в дороге погибнет? Ее что,  выбросят и все?
- Не для этого ее добывали. Заедем в лесок и все, что надо, сделаем.
- А стерильность?
- Наплевать. Потом над этим пусть думают сами.
-  А ты асс в деле?
- Еще бы!
-  Едешь с нами?
- Еще бы! Если что слоится по дороге, ты один не справишься.
Варя лежала с закрытыми глазами и думала о том, что чудеса, говорят, бывают. Но в ее короткой жизни чудес не было и, видимо, уже не будет. Не будет ни чудес, ни длинной жизни, как у ее предков. Жизнь будет у кого-то, но без нее... Без нее.
Она лежала под капельницей, и ей вдруг стало безразлично, что с нею будет, все равно. Она погрузилась в сон.


Отец Вари Антон Иванович Пажетнев и Ольга Петровна сидели на кухне, когда в дверь позвонили. Антон Иванович встал и пошел открывать дверь.
Вошли Юрий Николаевич, Сережа Шнурок, Вадик по кличке Окурок, ибо он был черноволос, а лицо имел яркое, одевался не броско, манеры имел мягкие, кошачьи. «Окурок» - кликуха, которую ему дали в местах его заключения потому, что у него никогда не было сигарет и, жалея его, ему отдавали недокуренные сигареты, окурки, наглотавшиеся дыма босяки.
Следом за этими тремя вошли еще пятеро.
-  Ну, ребята, - сказал Пажетнев, - я вам признателен за участие. Спасибо.
Он пожал всем руки.
- Вы знаете, что я полковник в отставке, а дочь моя, Варя, в руках мафии. У нас впереди дело: отбить ее у них, когда машина будет в пути. Маршрут известен: дорога на Ростов. Что ж, доверите ли вы мне руководство операцией?
- Доверим, - сказал Юрий Николаевич, - у нас здесь двое из бандитских, бывших, конечно, группировок. А вообще получается взвод настоящий, штрафной взвод. Вам для командования, конечно, маловато, вам батальон можно доверить, но батальона нет. Я вас с ребятами знакомить не буду, они живут, можно сказать, в подполье.
-Ну, хотя бы имена, как же я буду распоряжения давать?
- Ну, по именам можно. Ребята, представьтесь.
Они представились и Пажетнев вновь пожал им руки.
- Есть ли у вас какое-то оружие? Имейте ввиду, группа, сопровождающая женщин, будет обязательно вооружена. Но, конечно, тяжелой артиллерии не будет. Но убить имеющимся у них оружием могут.
- Оружие у тех, что стерегут дачу.
- Понятно. У них «сотовый» телефон, у меня тоже. Связь налажена. А с оружием тоже вышли из положения:  в комнате на столе увидите. Я был в КГБ, нам выдали.
- Как? Нам, уркам, КГБ выдало оружие? И вы об этом говорите открыто?
- Вот именно. Когда мы их возьмем, этих охотников на женщин, ими займется КГБ, а сейчас у них вроде бы нет оснований. Идем в комнату, ребята. На столе в комнате стоял большой сак. Юрий Николаевич открыл его и стал выкладывать на темный лакированный овальный стол содержимое.
- Ух ты, вот это да! Револьверы, даже два автомата, обоймы... А главное - возможность мстить. И за Батю, и за Пахана и за сложивших голову в эти годы блатных ребят.
Ольга думала, что это всё будут рассматривать, выбирать, галдеть. Нет, ничего этого не было. Брали оружие и отходили в сторону, устраивались на диване, стульях.
-  Автоматы, ребята, распределим так: один у меня, другой дадим тому, кто покруче. Я расскажу, как действовать, но это потом, через полчаса. Оружие заряжено, дополнительные гильзы на всякий случай каждый возьмет в соответствии с маркой оружия. Здесь и шестизарядные и больше, есть скорострельные, но помните: в магазинах ограниченное количество пуль. Стремитесь стрелять не для того, чтобы убить, а только ранить. Эх, зачем мне это вам говорить,  ведь навыка нет у вас. Куда попадете, туда и попадете. Лучше будет, если вообще никого не раните, но всех возьмете. Понятно?
-  Понятно. А если наших убьют?
- Вопрос ясный. И я отвечу. Если убьют, значит убьют. Жизнь я не гарантирую. Но у нас есть помощник: внезапность, раз. Еще одно: в машинах будет медперсонал, а спецов по убийствам может и не быть. Для них, для мафии маршрут привычный, гоняют по нему не менее, чем раз в месяц, дело отработано.
Антон Иванович объяснил устройство и действия оружия и добавил:
- Все.  Время не ждет. Две машины дежурят у дома, где содержат женщин, две другие будут находиться на трассе, У каждой машины не сильная рация, но действует на расстоянии пяти километров. Через нее будете держать связь с машинами. Но! Но неизвестно, если ли у них рация, обычно в "скорой" есть. Может быть, и эти машины оснащены. Вы распределитесь по двум машинам, в каждой пятеро. Всего здесь десять, да там восемь, у дома. Так что в «скорой» больше трех не будет. Шофер стрелять не будет, он за баранкой, врач может, конечно, иметь пистолет, но вряд ли. Значит кто-то третий. Но он может быть санитаром или фельдшером, скорее так.
Мы сосредоточимся так, что будем двигаться в одном направлении со «скорыми»,  и нельзя, чтоб они заподозрили, что им сели  на хвост. Понятно?
Пажетнев достал крупномасштабную стратегическую карту, ксерокопии определенного участка, где должны быть окружены машины мафии. По карте он двигал кусочки картона, которые должны были изображать участников в деле.
Послушав все, что говорил Антон Иванович, Шнурок огорченно сказал:
- Что-то я не кимлю, не понимаю ничего, я буду нажимать и стрелять. И надеюсь, что кого-то убью. Хватит мафии борзеть. Из пушки я с двух метров не промахнусь.
-  Сам не борзей. Тебе на кладбище два метра земли всего-то дадут. А стрелять в тело только по необходимости, понял? - сказал немолодой мужчина приятной наружности.
- Еще детали. Возьмите каждый свое оружие. Внимательно осмотрите. Найдите предохранитель. Перед тем, как выскочить из машин, предохранитель снимают. Нападение должно быть неожиданным. И недалеко от поста ГАИ. Гаишники будут предупреждены, если какая-нибудь из машин проскочит, они остановят.
Получив указания, группа нападения ушла, рассредоточилась по машинам и отправилась к обусловленным местам. Перед отправкой вор-рецидивист Юрий Николаевич предупредил:
- Не зет не корова, это, во-первых. Во-вторых, не крутить планты. Что на жаргоне было «никому ничего не говорить и не задавать лишних вопросов, не надоедать».
Окурок, подсчитавший все за и против, был уверен, что мафии «не обрыбиться», уголовников было раза в три больше, чем противников. Он сказал, что застоявшиеся, как кони в стойле, уголовники будут переть буром, и если с оружием военным не получится что-то, то пойдут на мафию с «петрушкой», то есть с ножом.
Блатной, подвизавшийся в мафии, которая сбивала женщин, как товар загранице, не обманул, и первая легковая машина из команды полковника в запасе Пажетнева вырулила из-за угла соседнего дома, но не пристроилась в хвост двум машинам с красными крестами, а держалась метрах в двухстах.
Так в направлении города Ростова-на-Дону двигались за «скорыми», увозившими  двух женщин в неизвестность. Где-то на двухсотом километре от Москвы одна из четырех преследующих машин резко набрала скорость и стала обходить машины скорой помощи. Обогнав идущую первой машину, легковушка встала поперек дороги, и из нее выскочили двое с автоматами и трое с пистолетами.
Первая «скорая» встала, тормознув колесами и рисуя на асфальте черные полосы резиновыми шинами. Дверцы машины были закрыты, из нее никто не вышел.
Те, кто остановил машину, медленно подходил к ней. Машина дала задний ход, медленно удаляясь от тех, что шли к ней.
Вдалеке, издавая пронзительные гудки, подкатывали еще три машины, притирая к обочине вторую «скорую».
Когда люди из первой машины, стоявшей поперек шоссе, приблизились к машине, которую они остановили, «скорая» вдруг рванула вперед таким рывком, что шедшие к ней бросились в стороны. «Скорая» обогнула стоявший поперек дороги «москвич», вышла на встречную полосу и, завывая, помчалась вперед.
Те, кто ехал на первой машине, бросились к ней, развернули ее и помчались вслед за первой машиной с крестами. Они слышали сзади выстрелы, слышали звон рвущихся стекол, громкие проклятья, но это все быстро исчезло. Машина, красный «москвич» Дёмина, уходила следом за преступниками.
Антон Иванович Пажетнев видел, как навстречу «скорой» выскочил «гаишник» и взмахнул жезлом, делая знак остановиться. Машина не замедлила ход. Милиционера отбросило в сторону. Догонявший «скорую» «москвич», взятый на время у Дёмина, не останавливаясь, промчался мимо раненого, а может быть и убитого милиционера ГАИ. К нему бежал второй дежурный на посту, потом наклонился и стал что-то говорить по радиотелефону. Это увидели сидевшие в «москвиче» в заднее стекло салона.
Машина скорой помощи, видимо, была оснащена мощным мотором. Она быстро уходила от погони.
Антон Иванович вздохнул и сказал сидящему за рулем Окурку:
- Всё, приехали. Поворачивай обратно, надо разобраться, что там со второй машиной.
- Этот из мафии говорил, что Варя будет во второй машине. Посмотрим, что они сделали с моей девочкой.
- Сейчас нарисуемся вмиг, - сказал Окурок и начал разворачиваться.
 - Нет, нет, дорогой мой, - вдруг сказал бывший полковник. - Нет. Их много, они все сделают, как надо. А мы едем в Новороссийск. Надо спасать другую женщину, ту, что в первой машине.
- Да, с первой машиной мы облажались.
- Ничего. Юрий Николаевич ваш - голова. Он ведь связался с новороссийским блатняком. Он сказал, что машину встретят и будут пасти. А в это время у второй «скорой» бой закончился. У машины лежал убитый шофер. Второй у передней дверцы, тяжело привалился к стеклу, глаза его были закрыты. Из кювета выполз Шнурок, который целился в шины колес.
- Погоди, - сказал ему Юрий Николаевич, - может быть машина пойдет своим ходом. Есть ли у нас кто-то, кто водит машину.
- Есть, и не один.
- Отлично. Ну, я пошел к машине.
Он встал во весь рост и пошел к «скорой».
- Что же, - сказал он, - им пора сдаваться.
Юрий Николаевич нажал на ручку дверцы, дверца открылась и на асфальт, медленно падая, вывалился один из похитителей. Кровь залила его черную кожаную куртку.
Шнурок дернул за ручку другую дверцу и заглянул в салон. На носилках лежала без признаков сознания юная девушка, черные волосы разметались по подушке и свисали вниз.
- О, боже, - тихо сказал Юрий Николаевич, - Варя осталась в той машине, которую упустили.
- Вот тебе и полковник, едреный корень, вот тебе и стратег и исполнитель! - зло сказал Шнурок. - Дочку свою выручить как следует не может.
- Ничего, выручат. В Новороссийске все схвачено.
- Вряд ли. Да мы ведь и не знаем, сколько времени есть у нас. Может они часами измеряют время, а может минутами.
- Вот ведь гадство! А там на полу под носилками кто-то ковыряется, кто? А ну-ка вылезай, слизняк противный.
«Слизняк противный» вылезал из своего укрытия тихо завывая. Он был в белом халате поверх кожаного пиджака.
- Ага, вот и врач-соучастник. Ну-ка, гнида, выходи, сейчас мы тебя есть будем, сволочь, - сказал Шнурок. - Значит явная поганка? Лажанул нас этот ссученый из мафии. Вот гад. Сказал, что Варвара во второй машине, а она в первой. А может быть и в первой не она?
- Сейчас складываем эту падаль штабелями в салоне и гоним машину в Тулу, в морг, в больницу, в милицию. А там видно будет, что дальше делать. Пусть свяжутся с Петровкой, с МУРом и разбирают это дело, - сказал один из группы нападения. Он был явно не блатной.
- Господи! - воскликнул Шнурок. - А если у них нужные документы есть? Они должны быть! Иначе, как со страховкой, дело не пойдет у них. А мы целой бандой напали на «скорую», убили, ранили, связали и поволокли незнамо куда все это. А? Как дела будут делаться? Не влипли мы, а, ребята? - говорил Сережа Шнурок.
- Ну, может и влипли. Ну, посадят в предвариловку, ничего. Дело должно раскрутиться, - сказал Юрий Николаевич, - давайте решим, кто едет в город со всем этим, а кто дальше на двух машинах в Новороссийск. Там будет заваруха, мы там нужны. И не трусьте, мужики, все будет нормально.
Шнурок надломил спички числом пять, остальные были целыми.
- Кто тянет короткие, идет сдаваться в милицию. Дальше разговоры закончились вместе с жеребьевкой. Одна из машин, голубая «Волга» художника и в ней четверо, на заднем сиденье посредине связанный врач, в «скорой» на сиденье водителя бросили тряпку, чтоб поменьше испачкаться кровью, сел уголовник, судимый ранее за угон машин.
Машины медленно выруливали на нужную дорогу, когда мимо них к посту ГАИ проскочила «скорая» с тульскими номерными знаками.
- Скоро здесь будет и милиция, едем быстро, не то застрянем здесь. Увидят у нас оружие, перестреляют всех по одному без суда и следствия. Уходим и быстро.


В квартире Ольги Петровны царила тишина. Дети, вернувшись из школы, учили свои уроки. На кухне за столом сидели Ольга, мать Вари Зинаида Васильевна, Тамара Александровна, Белых и  Дёмин. Они тихо разговаривали. Разговор был неспешные: о текущих домашних делах, о служебных ситуациях. На столе стояла, бутылка коньяка, балык и нарезанная ветчина.
Ольга была не в состоянии что-нибудь стряпать, но держала себя в руках, даже что-то вязала и тихонько вздыхала время от времени. Телефон стоял рядом с ее рукой.
Уже прошло несколько часов с того времени, как от дома ушли четыре машины. Ольга нервничала. Ей самой хотелось принять участие в деле, но просьбы разбились, о каменное спокойствие отца Вари. «Нет», - сказал он. И всё.
И вот она сидит и смотрит на свой старенький телефон, и ждет. Ждет. В комнате за большим столом сидят четыре уголовника и режутся в карты. Карты потрепанные, потерявшие вид, но имеющие достойное прошлое: их сберегли от ментов в зоне.
Белых и Дёмин о чем-то спорят вполголоса, поглядывая на часы. На часах уже пять вечера, уже два часа прошло с тех пор, как должно произойти нападение. А известий нет. Вдруг кто-то убит из своих. А как там ребята, отец Вари? Все ли в порядке? Конечно, под его командой восемнадцать головорезов, готовых идти с ножами на пули, но это и страшно.
Вдруг звякнул телефон, потом раздался новый звонок длинный и тревожный.
- Ольга Петровна нужна, - сказал взволнованный девичий голос, - дайте Ольгу Петровну!
-  Я, я, Ольга Петровна, что там, как?
- Послушайте, я дежурная телефонистка. Тула говорит! Только что здесь были ваши товарищи, заплатили за звонок и дали записку. Я ничего не понимаю, я просто вам прочту, хорошо?
- Да, давайте, скорее, мы измучились ждать!
-  «Мы облажались. Номер не обрыбился, взяли, но не ту. В машине один оборотень, один в халате, думаем, что он перетырился. Бабки подбивать рано. Антон едет в Новороссийск с блатными, молодец, ведет себя как набушмаченный фраер, ночью нарисуется в городе». Вот и все. Да, вот «нарисуются, если менты поймут». Пока они не в Москве, нужна срочная помощь и морг одному и другому не из своих, а из мафии. Теперь все. Скажите, Ольга Петровна, вы что у них главный?
- Девушка, дорогая, спасибо! Я не главная, просто я жаргон знаю, вот и все. Значит, у них нет убитых? А какой город у вас?
- Тула, из Тулы я. У них связанный в машине! Я выскочила, видела. Там еде девочка лет шестнадцати. Связь дали не сразу, они не могли ждать. А что, собственно, случилось?
- Да мафия, черт ее возьми, похитила мою подругу и продать собираются за границу.
- Ого! Вот сволочи! В гарем?
- Хуже, дорогая, хуже. Но не могу все сказать.
- Хуже? Елки зеленые! Что может быть хуже? Только если на куски разрезать?
- Вот именно.
- Вот это мы живем! Ну, зря она в машину села.
- Не села, не села, дорогая! Ее, поймали. Одеяло на голову и в машину.
- Это эту девчушку, что я видела?
- Нет, это другая их жертва, мы о ней ничего не знаем.
- А как же они думали их вывезти?
- Не знаю. У них свои тайны. Дорогая, тут нервничают, ждут.
- Я позвоню вам через сутки. Тут нервничают тоже, просто все с ума сошли.
- Звоните, скажу, что узнаю. Все. Ольга положила трубку на аппарат.
- Все. Не ту машину взяли. Дальше будут своемерить, видимо, в Новороссийске.
-  Ольга, - вскричала Тамара, - без жаргона и поподробней!
- Телефонистка прочла записку. Есть убитый и есть раненый. Девчушка пришла в себя. Они отправились в Тулу сдаваться и сдавать кого-то. Отец Вари взял на себя продолжение дела, гонят в Новороссийск.
- Ольга Петровна, - сказал один из уголовников, вышедших на кухню из комнаты, - там в городе много своих. Мы вчера созвонились, сообщили. Их встретят при въезде в город, шоссе известно.
- Господи, а если они с другой стороны въедут? - сказала Зинаида Васильевна, мать Вари.
- Это не знаю, но там прочесывают город. Ростовские тоже все в деле, но они город не знают, они на подхвате. Даже бабы в деле участвуют. Нет, не выгорит у мафии это дельце.
- Убить человека можно быстро.
- Можно, но не нужно. Живое тело вывезти легче, чем банки, понятно? Я узнавал у наших в Новороссийске.
- Боже мой, - сказала мать Вари, сидевшая отрешенно в стороне от стола и будто не вникавшая в разговор.- Боже мой, вот я поверила в Бога в преклонном возрасте. Видите, на шее висит серебряный крест, - она потянула его за цепочку, - а ведь я всю жизнь была атеисткой, и что же? Крест висит сам по себе, а я  сама по себе. Жду известий здесь и ничего не могу сделать для своей девочки, вот незадача. Я привыкла  выволакивать себя из всего за волосы, как Мюнхгаузен. Себя могу, а девочка пропадает. Что они могли с ней сделать? И что могут?
- По нашим данным ничего не сделали, просто держали привязанной к койке, - сказала Ольга.
- А если она подвергалась насилию?
- Подвергалась, ко не тому, о котором вы думаете. Ее насильно держали в доме, а сейчас насильно везут в Новороссийск. Поймите: их бизнес не нуждается в изнасиловании, она им нужна для других целей.
- Я в растерянности. Но для каких же целей? Почему ее везут в портовый город?
— Для того, чтобы продать кому-то, Один из  группы, которая ее захватила, говорил, что она минимум дважды устраивала им погром и избивала всех, кто на пути попадался.
- Ну, если ее не насиловали, и уже лучше. А что тут вы говорили об органах и  тканях? О каких тканях можно говорить с уголовниками? И я не знаю, Ольга Петровна, как вы можете позволять себе говорить с ними на жаргоне? Вы с уголовниками растеряли весь русский язык. Значит, она дралась с ними. Этим нельзя добиться уважения, Я всегда говорила мужу, что незачем девочку обучать всяким приемам. Ей было лет шестнадцать, когда она бросила родного отца через бедро. Чертовка выросла, а не девушка. Может быть поэтому и не замужем до сих пор.
-  А как вы думаете, если б она не сопротивлялась насильникам, была бы лучше?
- Сила женщины не в том, чтобы избить, а в слабости.
- Ну, я не знаю, - сказала Тамара, - если бы мы, женщины Руси, были слабыми, то Руси пришел бы конец. Помню одну карикатуру: мощная, русская баба стоит на земле, уперлась в нее ногами, а на плечах у нее мужчина. Она его за ноги держит, чтоб не упал, а он с ее плеч одной ручкой звездочку с неба достает. Вот участь русской женщины. Может быть, конечно, этот мужчина для своей женщины, которая его держит, эту звездулечку достает, а может, для себя. Вот такие у нас мужчины, что с них спросишь? Господи, о чем мы говорим?! Я с вами впадаю в маразм, как Волга в Каспийское море. Это же надо: целый взвод уголовников, не мог отнять у мафии две машины! Да на чем мир наш держится? Наверное, не на силе бабы, нет. Он держится на хитрости женщины и слабости мужчин. Вот результат: они упустили Варю. И теперь мы видим: если что-то может пойти наперекосяк, оно непременно пойдет наперекосяк. Вот мужчины думали, что они управятся в два часа. Но существует непреложный закон Паркинсона...
- Да, - сказала Ольга, - я твои законы знаю назубок: объем работы возрастает в той мере, в какой это необходимо, чтобы занять время, выделенное на ее выполнение.
- Как жаль, что я не участвую в деле и не могу ничем помочь моей девочке, - сказала мать Вари. - Моя некомпетентность порождает чувство отчаяния.
- Ольга, - сказала Тамара, - вот ты бросила массу уголовников на дело, к которому те не привыкли, не знают его. И результат - Варя осталась в руках мафии. Нельзя верить в коллективную мудрость невежественных индивидуумов.
- Боже мой, - сказала мать Вари, дотрагиваясь до серебряного крестика, висевшего на груди, - я разделяю всеобщую растерянность и думаю: Варя гордая девочка, но как она так? Ведь если гордость не имеет подпорки, она рушится.
- Нет, не рушится, - ответила Ольга, - можно встать на колени, смирив гордость, и стоять на коленях и просить на коленях и остаться гордой.
- Не знаю, как это может быть.
В разговор вмешался один из уголовников:
- Конечно, наши ребята не те американские молчаливые герои-качки, которых мы видим по телеку. Но дело свое они сделают.
— Да, - отозвалась Ольга, - вчера Юра звонил в Ростов и Новороссийск. Они будут патрулировать улицы города, расставят сеть.
-  Без грузила и сеть лишняя, - сказала Тамара.
- Грузило у них есть - отец Вари, - сказала Зинаида Васильевна, - он человек с опытом и сделает все, как надо.
- Непонятно, зачем нужна ваша суматоха вокруг дивана, - сказал другой уголовник, - дело сделается. Продать за границу девку из своих они не дадут. Эта мафия охренеет. Они им устроят мокрый грант на месте. Да они по кирпичу дом разнесут и корабль потопят. Ну, давно руки чесались с мафией в открытую подраться.
- Вы думаете, что неважно, что что-то идет неправильно? - спросила Тамара.
- Да, это будет отлично выглядеть, - засмеялся уголовник. - Ну, что сидим и ждем известий из Новороссийска?
- Сидим и ждем, - обреченно сказала мать Вари.


Машина скорой помощи петляла по улицам города, пытаясь оторваться от надоедливого обшарпанного «Москвича» серого цвета с ростовским номером.
Сидевшие в «Москвиче» были не лыком шиты и подкараулили машину «скорой» на южной дороге, там, где она и не должна была нарисоваться. Однако она была. И хотя на скорой оказались не московские номерные знаки, сидевшие в сером «москвиче» увязались за ней и не зря. Машина не двинулась прямо к больницам, а начала подозрительно петлять по переулкам.
Варя, придя в себя, слышала разговоры между теми, что сидели рядом с ней и теми, что были в кабине, и поняла, что за нее боролись и,  возможно, еще будут бороться. Она воспряла духом и лежала тихо. В салоне было темно, и она не боялась, что выдаст себя как-то, да и тем, кто был с нею в кабине, было не до нее,  ведь они думали, что она спит.
В какой-то миг за каким-то домом машина юркнула в подворотню,  въехала во двор и затаилась.
Так они ушли от серого «Москвича». Простояв во дворе минут сорок, машина выбралась в переулок и тихонько поехала к небольшому коттеджу на окраине города. Ворота у коттеджа медленно открылись, и Варя поняла, что они оторвались от слежки и попали туда, куда ехали. Обнаружив, что Варя пришла в себя, не спит, ее препроводили в дом под руки. Была глубокая ночь.
Они шли по длинному беленому коридору к двери.
Вскоре Варя была в комнате, похожей на палату, с небольшим решетчатым окном и двумя кроватями, сверкавшими белыми простынями. Здесь же была кабинка-душ, где ей велели помыться с дороги. Варе выдали белую рубашку до колен и немного еды: два бутерброда с ветчиной и сыром и чай.
Затем двое мужчин привязали ее к кровати. Затем пришла женщина и взяла кровь из вены. За ней наступила очередь крайне спокойного человека в белом халате. Он встал у ног Вари и показал ей блестящий шарик, подвешенный на короткой нити.
«Так, и что будет?» - подумала Каря. И будто бы в ответ ей мужчина сказал:
- Слушайте меня внимательно. Смотрите на этот шарик, следите за ним.
Варя смотрела.
- Вы чувствуете, как вы устали. Очень устали. У вас тяжелеют руки и ноги, они хотят спать. Спать... Спать...
Варя испугалась. Она почувствовала, что и впрямь устала и хочет спать. И она сказала мысленно: «Иди к черту и там спи, сволочь». Ишь, чего захотели. Да под гипнозом что угодно будешь делать и пойдешь, как корова под топор. Фиг тебе, гипнотизер, надо не расслабляться и обмануть его".
А гипнотизер тем временем внушал Варе, какие у нее тяжелые веки и требовал, чтоб она смотрела на шарик и ни о чем не думала. Она же внутренне сопротивлялась, как могла, и когда услышала, что у нее «закрылись глаза», закрыла их будто нехотя, и внутри нее все бунтовало против очередного насилия и  это ее спасло.
Респектабельный мужчина удалился, решив, что это он погрузил женщину в сон. А Варя лежала так, как было нужно гипнотизеру. Он сказал: «вы погружаетесь в глубокий спокойный сон. Повернитесь поудобнее, расслабьтесь и спите».
И она повернулась, положила ладонь под голову, руки были свободны, от пут ее освободили перед приходом гипнотизера.
Варя понимала, что гипноз этот неспроста, под гипнозом она будет и завтра. Я завтра должна будет сделать все, что они скажут. И они могут проверить глубину наркоза, скажут: «Вам не больно» и воткнут иголку в руку или в тело. И ей должно быть не больно, если она под гипнозом. И больно, если гипноза нет. Она понимала, что ей нужны силы на завтра, ибо она в портовом городе и не зря. Ее могут вывезти, под гипнозом в цивильной одежде, с поддельным паспортом она ступит на теплоход и все, ее ничто не спасет. В промежутках между уколами она думала о своей судьбе и понимала, что такая вот здоровая женщина, как она, нужна только для одной цели: продажа на органы и ткани. Она так и сяк обдумывала свое положение. И не знала, как ее вывезут: уже разрезав, или целиком, как багаж. И вот разгадка пришла вместе с гипнотизером: она поедет как все люди, но только они своей волей, а она, как робот, повинуясь чьей-то воле.
И Варя решила, что надо выспаться, а там будет видно. Лежа в уютной позе, чего давно не было, Варя думала, думала, думала...


Уголовный мир Новороссийска, усиленный ростовским блатняком, раскинул свои сети, в них попали все три машины, следовавшие за «скорой».
Выяснилось, что машина «скорой» пошла фокусом, то есть неожиданно проскочила, блатняки «припухли», попали в неприятную историю, и отец Вари смотрел на всех с неодобрением, он, кажется, забыл, что эта же машина и от них «пошла фокусом».
И что самое удивительное, по улицам патрулировали, во дворах сидели, а «скорую» просекли только те, что сидели в сером обшарпанном «москвичонке».               
- Вот что, ребята, - сказал Антон Иванович, - это и ваша вина, и ваша наивность. Номер можно сменить, сведущие люди знают, как сделать. И машину эту вы видели наверняка, но прошла она у вас, как местная, вы и не обратили внимания. Теперь надо обсудить, какой двор и какой дом может скрыть такую машину,  женщину на носилках можно пронести и пройти трем-четырем мужчинам в белых халатах. Причем, это сегодня одна машина, а в самом деле должны были быть две и их надо как-то спрятать, чтоб не было вопросов у соседей.
На столе была разложена карта, города подробнейшая, найденная, видимо, в архивах военно-стратегическая. Как она оказалась у уголовников, непонятно, к карте следовало дополнение.
Путем несложных расчетов были вычеркнуты, как неподходящие, один за другим дома в центре города, где на скамейках у подъездов сидят старушки и судачат. Они обязательно заинтересуются машинами скорой помощи, которые не увозят людей, а привозят. И не один раз, а регулярно. Да  и многоквартирные дома не походили. Оставались дома с закрытыми большими гаражами,  с собаками вдоль заборов, с хорошими запорами на воротах.
На разведку вышли все, даже женщины-воровки, на которых было не надежно положиться, ведь они могли "наклеить бороду" любому, наобещать и ничего не сделать. Но с них было взято воровское слово, и все ушли в ночь искать подходящий частный дом.
Отца Вари отправили отдыхать, сказав, что он, хотя и набушмаченный фраер, (т.е. хотя и не свой, но воровские законы знает и соображает что к чему), им нужна его голова, а не нервы, которые в связи с событиями у всех издерганы.
И эти события набирали скорость,  все торопились сделать дело, добыть Варю живой, а не мертвой.
Петр Шаталов, подстрахованный звонком из МУРа, неофициальным, конечно, связался с местной милицией и теперь был где-то в городской службе, разбирался своими способами с данными, которые могли предоставить милиция и которые могли быть полезными.
Пока «набушмаченный фраер» Антон Пажетнев тщетно пытался уснуть,  в милиции искали предлог для вторжения в четыре частных дома в городе. Предлога не находилось, казалось что в этих домах живут вполне респектабельные граждане России. Правда, в течение дня и ночи в домах находится больше лиц, чем прописано. Но чего не бывает? Может быть гости, может быть родственники-беженцы из горячих мест.
Да, были некоторые нюансы, было что-то неясное в их жизни по меркам прежних кодексов, но вроде бы это не казалось важным. Но как сказала бы Тамара,  то, что не казалось вполне нормальным, могло оказаться вполне уголовным.
Решено было взять под контроль эти частные дома, а скорее виллы, где что-то не так. В сторону этих домов были отправлены милицейские патрули на мотоциклах. С одним из патрулей был и Петр Шаталов.


По широкой пригородной улице плелась воровка Катерина, изображая подвыпившую бабенку, которой море по колено. Она подобрала где-то железный прут и помахивала им, периодически ударяя по штакетнику заборов, чем возбуждала лай сторожей-Бобиков. В левой руке у нее была авоська с куском белого батона и початой бутылкой водки. Такую легенду она себе придумала.
Впереди и справа вырисовывался двухэтажный особняк с крепким кирпичным забором и металлическими воротами. За воротами вблизи забора торчала крыша не то будки, не то небольшого домика, откуда слышались голоса.
Катерине было зябко, платок съехал на сторону, химическая завивка растрепалась. Катерина с удовольствием решила размяться матерком с мужиками, которые что-то бубнили в домике. Она подошла к воротам, хлебнула из бутылки, чтоб никто не сомневался в ее подпитии и заколотила железным прутом по металлическим воротам. Раздался бешеный лай собак, которые с воем и брехом, подскочили к воротам. Из домика выбежал молодой мужчина в кожаной куртке и заорал:
- Какого хрена колотишь, дура ненормальная!
- Эй вы, ребята!  - завопила Катерина, - я тут одна из горла хлебаю, сообразим на троих?
Собаки рвались к забору, выскочившие из домика еще двое мужчин, схватили их за ошейники и крепко держали, ругая женщину.
- Слушай, ты, молодец, - во весь голос кричала Катя, чтоб перекричать лай собак и сдобренную матом речь мужчин. - Закрой свой матюгальник, послушай речь молодой женщины, не обремененной заботами о детях! Да! Я одна, одна сплю, одна гуляю, одна пью, одна пою! Да, хожу тут по улице ранним утром!  А что?
На работу мне сегодня не надо, ик, нет у меня на сегодня работы, и я гуляю, ребята, у меня пост кончился! И если вы думаете, что жизнь у меня легкая, я вам скажу, что жизнь легкая ох как тяжела, пусть она провалится! А вы, молодые мужики, что там за забором делаете?
Дома не спите, собак держите? Так пусть собаки дом сторожат, вы чего ночью под утро не спите? Такие навороченные ребята, красивые такие, дебелые такие!
Ваши бабы, небось, в растрепанных чувствах на кроватях маются, а их мужики ночью дом стерегут с собаками! А чего это еще один такой вылез? Мне чё двоится или троится в глазах? Дай я на тебя дыхну, ты окосеешь и сразу свалишься на этот асфальт, что под ногами. Что за черт? На улице асфальта нет, колдобины какие-то, гравий на дороге, а во дворе у них асфальт. Скажите, пожалуйста... Что вы стоите просто так? Идите сюда, молодцы Ильи Муромцы, я вас водочкой угощу за так. Из горла будете? Нет? Скажите, пожалуйста, - тянула она, - какие мы благородные. Сколько вас? О? Ужа четверо. Вот гадство, откуда вас выносит? Что тут у вас племенной совхоз, а вы жеребцы племенные? Так она выкрикивала свою пьяную речь, трясла ворота и думала:
«Вот черт! Не зря такая кодла в этом дворе крутится, может, повезло и это нужный дом?».
Она трясла ворота и била по ним ногами, громыхала железом и пыталась просунуть голову между прутьями.
- Какого черта вы тут стоите, олухи! - закричал с порога дома еще один мужчина. - Выбрасывайте ее на дорогу, она же весь город разбудит, пьянь подзаборная! Оттащите ее подальше, присветите по уху и пенделя дайте! Какого черта рты разинули? Что бабу пьяную не видели? Такие только и стараются прожить на халяву. Волоките ее к другому забору, пусть об него бьется! Что вы не знаете, что нам лишний шум не нужен?
- Ага! - кричала Катерина, - ага? Бабу, такую, как я,  голыми руками не возьмешь!
Она размахивала бутылкой и крутила в руке сетку с булкой, надеясь заехать кому-нибудь в лицо.
- Ага! - кричала она, - оскорбляешь трудящуюся женщину? Думаешь, такие, как я, на халяву живут? Я рабочая женщина, ува-ж-жаемая женщина, а если выпила для настроения, так иду себе домой, а вы тут собак держите, а они на такую приятную женщину лают и вы с ними гавкаете. Тут калитка открылась, из нее выскочили двое мужчин и бросились к Катерине. Она извернулась и заехала одному булкой в глаз, а бутылкой старалась попасть в другого.
Когда ее хватали, она тоже хватала и отбивалась и успела общупать и одного и другого и к ужасу своему обнаружила у одного наган за ремнем брюк, а у другого подмышкой.
«Вот оно что! Вот мне повезло, надыбала я ихнюю машину, вот так штука!»
Она сопротивлялась и висла на руках мужчин и болтала ногами и материлась, а они ее тащили вдоль улицы и бросили у какого-то забора, повернулись и бегом отправились к дому, где она только что хулиганила.
Катерина, затянула «клен ты мой опавший... не дойду до дома с дружеской попойки» затихла, добравшись до скамейки у дома, расположенного наискось от интересующего ее.
Она не была пьяницей и не была пьяной, но сейчас ей хотелось есть и согреться немного. Пусть в городе конец марта и деревья в цвету, а ночью довольно холодно.
Катерина уселась на скамейке поплотнее, как следует повязала шерстяной тонкий узорчатый платок, запахнула пальто и принялась жевать белую булку, прихлебывая из бутылки.
Ее не развезло, выпила она не много, но по рукам и ногам разлилось блаженное тепло, и она поверила, что высидит здесь что-нибудь.
Утро медленно вползало в город, солнце еще не показалось из-за гор, а Катерине думалось, что она сидит на этой холодной скамейке лет пятьдесят и уже достаточно состарилась. Холод пробирал вновь, а пить водку не хотелось, потому что возбуждает только небольшая выпивка, а если больше, то захочется спать, а спать было нельзя. По улице неспешно проехал милицейский патруль на мотоцикле с коляской. Катерина встрепенулась, завидного, вскочила со скамейки и неспешно потопала вдоль улицы. Она знала, что от милиции можно ждать любой подлянки, запросто могут в кутузку  отвезти. Мотоцикл с ней поравнялся и один милиционер крикнул:
- Откуда, молодка?
- С гулянки, паренек! - крикнула Катя, а потом добавила тише, - нет, ребята, на работу шла, да вспомнила, что дома кое-что забыла, вернулась.
- А что забыла?
- Да собаку покормить забыла, - нашлась Катерина.
- А, ну давай, корми, - сказал милиционер.
«Вот они, заступнички, бабу засекут, а эти львы в кожаных, о них милиция ничего не знает и знать не хочет, вот так заступнички... - сокрушенно думала Катерина, - вот я их с ходу вычислила, а эти посеред дороги ездят, думают от этого людям жить легче. А эти то, из того двора со спринцовками ходят не зря, - думала Катя, вспоминая пистолеты или что-то там у них за ремнями, на ощупь марку не определишь
«Эх, надо было один пистолетик стибрить», - вдруг подумалось ей и она зябко повела плечами. Да если б они обнаружили пропажу, ей бы не жить. Она остановилась, глядя на след от мотоцикла, потом тихо поплелась обратно к скамейке, где сидела наискось от интересного дома.


Сонное одурение спадало медленно. Понимая, что сон уже закончился, Варя лежала тихо, отвернувшись к стенке и старалась дышать спокойно и равномерно, обдумывала, что же ей предпринять, если помощь не приходит.
Кто-то подошел почти неслышно и потряс ее за плечо. Она повернулась, потерла глаза, будто только что проснулась.
- Ну, вот и отлично, - сказал мужчина. Он ушел и вскоре вернулся, держа в одной руке большой фаянсовый таз, в другой кувшин с водой.
- Садись на кровати поудобней, ноги спусти, будем умываться, - сказал он строго.
Следом за ним в комнату через открытую дверь вошел еще один и встал рядом е кроватью.
Варе на колени поставили таз, и она ощутила через белую полотняную рубашку и холод его и тяжесть.
Варя сложила ладони лодочкой и подставила их под струю прохладной воды, лихорадочно думая, что делать.
Когда она почувствовала, что мужчина с кувшином немного расслабился, она схватила таз за края и, выпрямляясь, резко подняла таз и опустила его на голову согнувшегося мужчины. Распрямляясь во весь рост, она не выронила таз. От головы она бросила его резко влево, вверх, попав тяжелым краем таза прямо в переносицу стоявшего рядом.
Он тяжело упал. Первый тоже был обезврежен, сидя он тихо стонал. Развернувшись, Варя вновь ударила его тяжелим тазом.
Потом, немного торопясь, распахнула куртку одного, выхватила из кобуры тяжелый кольт, перебросила его в левую руку, сбросив предохранитель, взвела курок.
Точно также разоружила лежавшего рядом, у которого из носа бежала яркая лента крови. Кувшин отлетел в сторону и к голым ступням Вари подбиралась вода.
Она перепрыгнула через лужу и прыжком оказалась возле открытой двери. Дальше шел коридор, в который выходили другие двери. Одна из них приоткрылась, и Варя послала туда первую пулю.
Она знала, что выстрелы привлекут внимание тех, кто сторожит ее в доме, но не каждый сунется под выстрел, и она освободит себя от ужаса. Лучше быть убитой во дворе и подставить их под суд, ведь выстрелы услышат многие, а она рассчитывала затеять перестрелку. Неважно, что не попадает, главное испугает. И, делая длинные прыжки, уже через мгновение Варя была во дворе.
Холод охватил ее влажное тело, мокрая больничная сорочка стегала по ногам.
Из домика возле ворот выскочили двое один за другим, и Варя, не целясь, навскидку, послала в них следующие пули. Один рванул внутрь, прячась в темном проеме, второй лихорадочно вытаскивал свое оружие.
Варя выстрелила вновь уже от калитки, на которой хоть и был замысловатый замок, но закрыта она была только на задвижку. Она открыла калитку и побежала.
 - Туда, туда беги, - крикнула Катерина, показывая рукой. Она стояла на скамейке, пытаясь понять, что происходит в логове, где держали эту женщину.
- Вот это баба! - восхищенно крикнула она и побежала следом за Варей и двумя мужчинами, которые пытались ее догнать, а если не догнать, то убить, живые свидетели не нужны. В них Катерина узнала тех, что вели ночью с ней переговоры и тащили ее вдоль улицы.
Варя бежала так, что, казалось, задохнется от свежего воздуха, в голове стучало, сердце неистово било в ребра.          
Оборачиваясь, она периодически посылала пули в тех, что гнались за ней.
По противоположной стороне улицы бежала Катерина, догоняя второго из мужчин. Но она понимала, что если прыгнет на него сзади, может случится, что получит пулю в упор. Она выхватила из какого-то покосившегося забора штакетину и быстро приближалась к мужчине, бежавшему вторым.
Догнав его, Катерина занесла свою палку и шарахнула его по голове. Она не видела, что на конце штакетника был гвоздь. И вот этот гвоздь вошел в голову, как в масло, решив судьбу молодого мафиози. Дернув палку, Катерина отметила, что ее что-то держит, и отскочила в сторону, увидев, что Варя обернулась и готова выстрелить.
Щелкнул курок.  «Осечка?» Нет, семь зарядов были израсходованы, и Варя отбросила бесполезное оружие, перебросила в правую руку второй револьвер, взведя курок на бегу.
Она бежала так быстро и тратила столько сил, что и сравнить нельзя с теми силами, которые она бросала студенткой, выкладываясь на стометровке.               
Впереди был парк. И Варя побежала туда.
Навстречу ей шел седой мужчина лет семидесяти, он помахивал поводком, а рядом семенила овчарка.
- Что?!  - крикнул он Варе, отскакивая в сторону с ее пути.
- Больница близко есть? - спросила Варя на бегу. - За будку спрячься!  - крикнул ей вслед старик. В это время с ним поравнялся мужчина в кожане. Старик что-то сказал собаке, и она молча бросилась в ноги бежавшему. Тот упал.
Старик шагнул к нему и хладнокровно набросил на шею собачий поводок, затягивая его и одновременно упираясь ногой в позвоночник. Мужчина, сдавленно что-то крикнул, но все длилось один какой-то миг. Старик отпустил ремешок и пнул ногой безжизненное тело.
- Выходи, - крикнул он Варе. Варя выбежала из-за деревянной, крашеной зеленым будки, все еще держа в руке пистолет. Старик поднял оружие,  выпавшее из рук убитого, и сказал:
- Быстро уходим, ко мне, это рядом.
-  Ловко вы его...
- Молчи. Уходим. Вот к этому дому.
Варя только теперь почувствовала холод, он просто пронзил ее, и она затряслась в страшном ознобе.
«Нет, это не холод, это нервы», - подумала она, двигаясь за стариком. Они срезали угол и бежали по траве газона.


Катерина, видевшая все это, остановилась было, потом неторопливо пошла в сторону дома, куда двигались Варя и старик. Они вошли в подъезд. Теперь Катя побежала и вскочила следом, отмечая в уме движение лифта. Лифт остановился на пятом этане. Катя вздохнула, перевела дух, повернулась и вышла из подъезда. Она пошла к автобусной остановке, будучи уверенной, что женщина, вырвавшаяся из цепких рук мафии и есть та Варя, о которой так заботился воровской мир Москвы.
Старик открыл дверь ключом и впустил Варю. Он быстро снял с вешалки пальто и набросил ей на плечи.
- В ванну, а то я сейчас умру от холода. Ноги отмерзли просто, - сказала  Варя.
- Иди, там все найдешь, - он показал пальцем на дверь, - туда.
Из комнаты, надевая пестрый халат, вышла пожилая женщина.
- С кем ты? - спросила она.
- Я сейчас одного гада убил, - сказал старик женщине.
- Опять? - она всплеснула руками, - господи, да угомонись ты, наконец, сам всех не убьешь, а угодишь в тюрьму. Или они растерзают на куски, и тебя и меня.
- Да ладно тебе. Нам ли бояться их? Мы свое пожили. А за эту мразь не посадят. Этот в парке валяется. Вот револьвер.
- Если при нем нет оружия, никто не догадается сделать анализ.
- Парафиновый тест?
- Ну да.
-  Какие там тесты, ты что?
-  А тебя видели? А кто в ванной?
- Женщина молодая. За ней гнался, убить хотел.
-   А второй револьвер? Это еще что?
-  У нее был.
- А может быть она из них?
- Нет, она от них как-то вырывалась. Роскошная женщина.
- В смысле тела?
- Нет, в смысле поведения. Можно подумать, что из органов.  А может так и есть?
- Может и так. Ты ей подбери одежду. Вроде у меня шерстяной костюм спортивный чистый. Твое будет мало, она гренадер просто. Она в ванне отогревается. Бежала босиком и в одной рубашке. У женщины бровки вскинулись вверх.
- Почти голая?
- Ну да.
- Я быстро.
Она действительно быстро достала кое-что из нижнего белья и синий вылинявший спортивный костюм. Вопросительно глянула на мужа. Тот кивнул.
Она постучала в дверь ванной и протянула Варе вещи.
-  Красивая девка, - сказала мужу.
- Да, хороша. Достань водку, надо дать ей для согрева, да я и сам выпью. Не каждый день убиваю, надо расслабиться.
- Вот я и не знаю, на каком я свете с тобой. Пора оставить свои замашки, не молод поди.
- Ничего. Не молод! Сегодня молодого бугая свалил. Так они сидели на кухне,  тихонько переговариваясь.
Варя вышла из ванной. Костюм был на нее немного великоват, зато теплый.
- Ну, деточка, - сказала женщина, - я - Валерия Степановна, врач. А ты кто же?
Варя засмеялась.
- Я тоже врач. Москвичка.
- Иди сюда, вот каша геркулес, вот бутерброды. Ешь, дорогая и рассказывай.
- Я хотела бы узнать, как вас зовут, - обратилась Варя к мужчине, - вы меня ведь от верной смерти спасли. Да! Я - Варя.
- А я - Степан Степанович, мы брат и сестра. Никого под старость не осталось, вместе живем.
- Я хотела бы знать в каком я городе, ведь меня из Москвы вывезли. Для продажи.
- Как?? - воскликнула женщина.
- Вот, Лера, говорил я тебе, не простой это дом, не простой, ой, там дела делаются страшные...
- Так ты в Новороссийске, детка. И не бойся ничего. Все уже позади. Куда же ты бежала? Ведь не знаешь даже какой город, господи твоя воля!
- Да я бежала куда ноги несли. Кстати, вас видела женщина, она бежала следом за мной от того дома, но она не с ними.
- Ну, будем надеяться, что она не с ними. А если не с ними, значит с нами! Так? Она в свидетели не пойдет, правда?
- Думаю, что не пойдет,
- Так, что же случилось? - спросила Валерия Степановна, наливая Варе чай.
И Варя стала рассказывать.


Выскочив из автобуса в центре города, Катерина озабоченно оглянулась, не увязался ли кто за ней, такой, что выглядел бы как «хвост». Нет, из автобуса вышли люди,  которые спешили по своим делам, Катя не представляла для них интереса.
Через семь минут она уже звонила в нужную квартиру,  временно оборудованную уголовные миром под штаб, но напоминавшую обыкновенную «малину».
Дверь открыли и,  взволнованная,  даже счастливая, Катя от двери сразу стала рассказывать свои приключения. Смахнув с головы платок, она бросилась к Антону Ивановичу.
- Все! Ваша дочь - высокая русая девушка с длинными ногами?
- Ну, - он схватил ее за плечи, - ну?
- Я нашла этот дом и сидела напротив, изображая пьяную бабенку. Утром в доме началась стрельба. Из дома выбежала женщина,  в руках по револьверу и палила кругом, не знаю, может и убила кого. И она выскочила на улицу и побежала. За ней гнались. Одному я врезала по башке, и он с копыт, а она бежит. Второй, из тех, что за ней гнался, получил свое
- Она его убила?!               
- Нет, его старик обезвредил, не знаю,  возможно,  убил. Он с собакой гулял и на этого из мафии, собачий поводок накинул и утянул. И тому конец.  Старик эту девушку подхватил, и они побежали к дому. Она босая, почти голая была. Я дом видела, этаж пятый. Можно идти.
- А кроме вас, их кто-нибудь видел? - спросил Антон Иванович. – Никто. Эти из мафии ее потеряли. Пока она будет у деда в доме сидеть, это точно. Не знаю,  сколько, но будет. Идем туда.
- Вместе идем, - сказал хозяин квартиры. Ребята, - он обернулся к трем уголовникам, - вы с нами. На улице посторожите, будьте внимательны. У  входа в дом рассредоточьтесь. Затем разберемся с тем домом, где мафия держит свои жертвы. Проследим за ними, всех вычислим. Милиция дело не делает, сами справимся. Идем. Всё.
Все быстро оделись, легкие куртки, пиджаки, кепки. Было тепло, южная  весна бушевала во всю, а бора уже отгулял свое.
Они подъехали на автобусе и вышли к нужному дому. Уголовники остались у подъезда, а Антон Иванович и Жорж, хозяин квартиры, где был «штаб» поднялись на пятый этаж и позвонили в дверь. Дверь приоткрылась. В щель была, видна цепочка и опасливый глаз женщины.
- Нам нужно переговорить, - сказал Антон Иванович, - ради бога, скажите, у вас Варя, мы ее ждем.
- В чем дело? Какая Варя? - выспрашивала женщина.
- Я ее отец, умоляю, не скрывайте, ведь вы ее спасли!
- Минуточку. Я ничего не понимаю. Вы кто?
- Вот мой паспорт. Я ее отец. Быстрые пальцы схватили паспорт, и дверь закрылась.
Варя спала. Старик взял паспорт, посмотрел год рождения - тысяча девятьсот сорок третий. Социальное положение - военный. Заглянул в графу записи детей. Да, там значилась дочь Варвара.
- Что ж, - сказал он, - будем надеяться, что все верно, вряд ли мафия выкрала паспорт или быстро сфабриковала, и явилась к нам с этим паспортом. Да если б мафия, они бы замок расстреляли, ворвались с автоматами и положили нас тут, как солому, правда?
Валерия Степановна кивнула.
- Открываем, пусть заходят.
В квартиру вошли Антон Иванович, Жорж и Катя. Катя сказала:
-  Вы не волнуйтесь, это я видела, как вы  сюда вошли и привела вот их, - она указала на мужчин. - Это ее отец, а мы просто помогаем.
- Варя спит, - сказал хозяин.
- Мне можно на нее взглянуть? - умоляюще сказал Антон Иванович женщине.
-  Да. Идите сюда.
Он прошел в комнату и закрыл дверь.
- Боже мой, как она похудела, моя бедная девочка.
- Мы, посчитали, она была в их руках три недели.
- Не сказала, кололи ли ей наркотики?
- Она говорила, что, скорее всего, не кололи, видимо нельзя было.
- Пусть спит, - сказал Антон Иванович.
- Да, идем на кухню. На кухне Катя рассказывала о том, что видела и знала. В это время раздался снова звонок в дверь. Открыли. Это был один из уголовников.
- Атас! В парке полно ментов, как бы ребят во дворе не замели.
- Зови их быстро сюда, - сказал Степан Степанович.
Жорж откашлялся.
- Степан Степанович, я должен вам сказать, что мы не простые граждане города. Мы уголовники. Помогаем вот им, - он кивнул на Антона Ивановича. - Милиция была здесь бессильна.
 - Да и вы не очень, - засмеялся хозяин.
- Мы не очень? - удивилась Катя. - А кто этот дом вычислил? Кто вашу хату нашел? Это мы, а всего меньше чем за полсуток.
В квартиру вошли трое, те, что караулили во дворе.
- Садитесь ребята, будем думать, как быть дальше.
-  А дальше мы Варю увозим в Москву. Да, надо туда позвонить. Мать, подруги ждут.
- Успеете. Надо подумать и о другом. Мафию новороссийскую надо бы уничтожить или хотя бы обезвердить, - сказал старик.
- Самим? - воскликнул Жорж, - Степан Степанович, сами мечтаем!
- Тогда отправим всех москвичей восвояси и займемся насущным делом. Они пусть с московской мафией воюют, а мы с нашей. Так?
Уголовники дружно кивнули.
- Вот так я думаю. Надо затеять партизанскую войну.
- Мы давно знаем, - сказал Жорж, - или они нас или мы их.
- Вот так. Сами. На милицию расчета нет, - сказал Степан Степанович, - а пока расскажите, как там в Москве, - обратился он к Пажетневу.


Вернувшись в Москву, Варя попросила разрешения у Ольги пожить у нее. Конечно, это было временное пристанище.
Московская милиция никого не трясла, никого не искала. Женщина,  которую украли, нашлась,  это, во-первых, держали ее даже не в Московской области, дорожное происшествие с трупами было у Тулы,  значит в их ведомстве,  это во-вторых. А в-третьих - труп в парке в Новороссийске и труп с гвоздем в голове - там же. И московской милиции уже и делать ничего не надо. Дело растянулось, потеряло четкие очертания, доказательств как-то оказалось маловато.
Ростовские жулики раскипятились, вместе с местными вычисляли часы наибольшего скопления людей в том доме, что обнаружила Катерина. Кто-то из воровских предложил «взять с возвратом» на аэродроме вертолет, взрывчатка была своя, и угробить прямым попаданием с нависшего над домом вертолета всех и всё, что было за бетонным забором.
Старик Степан Степанович практически в делах не участвовал, только изредка давал небольшую реплику и она каким-то образом надежней укрепляла и веру в успех и возможность уйти от ответа или возмездия.
Кто же был старый Степан Степанович, для блатняка южного порта осталось загадкой.
Варя в это уже не вникала. Опасаясь жить у себя на Ломоносовском, она категорически отвергла и родительскую квартиру. Там ей было как-то неуютно: требовательные вопросы,  их постановка и безапелляционные суждения матери, были сейчас не по нервам Варе. Отец ее все понимал и был рад тому,  что Варя живет у Ольги,  спокойной, деловой, мягкой и в то же время несгибаемой. Принципы ее жизни были понятны Пажетневу и вызывали огромное уважение.
Варя первое время имела больничный лист, а теперь отпуск и она наслаждалась покоем, листала книги по философии,  которых у Ольги было много, потом ела,  спала,  занималась с ребятами, помогала по кухне, в общем, делала все так,  как если бы эта семья была ее семьей.
Отец Вари заверил ее, что пощады похитившим ее не будет. И Варя знала, отец отомстит. Она была спокойна. И это спокойствие не было внешним. Ей,  действительно, не было страшно за себя. Она не боялась ни пули, ни ножа, ни другого вида смерти.
Отбросив мысли о себе, она раздумывала о судьбах людей, населявших бывший Союз. Что же такое произошло? И что происходит? Почему не работают законы, почему разваливается, может быть, и бедноватый, но уютный прочный мирок человека, почему каждый поставлен в такую ситуацию,  что теряется гордость, все прежние принципы никуда приложить не можешь и чувствуешь себя дураком? А совесть? Это непонятное чувство совести, которая жила в полной гармонии с умом и телом еще так недавно...    И вот молчит это чувство нравственной ответственности за свое поведение перед обществом. И вот подумаем об обществе. Перед сытой лоснящейся мордой с кобурой подмышкой, перед банковскими работниками,  колдующими над счетами, перед чиновничьим аппаратом, пьющим кровь,  которую они обращают в денежную купюру. Разве не они допустили и поддержали рост цен за коммунальные услуги, свет, газ, радио, метро, наземный транспорт до цифр, превышающих какое-либо понимание всего этого человеческим разумом.
Вот так происходит кровопускание народу. Тому народу, который и есть Москва, есть Родина, и есть Союз.
У Вари было много времени для раздумий. Она представляла, как в чьи-то руки текут реки денег,  красных от людской крови. И не деньги уже текут, а кровь льется широким потоком, рекой Волгой уже течет людская кровь. И Варя слышит стон на Руси, но тихий он этот стон,  заглушаемый человеком своею собственной рукой,  зажимающей рот.
Как-то вечером,  сидя на диванчике рядом с Ольгой,  которая что-то вязала крючком, Варя сказала:
- Оля,  чем дольше я думаю над тем,  что происходит в стране, тем больше уверяюсь в том, что происходит что-то сверхестественное, мистическое и потому непонятное. Вот мы жили, жили,  как большая река течет: в едином ритме, в одних берегах,  с одной скоростью,  с мусором,  который течение прибивало к берегам. Текла наша жизнь и самоочищалась благодаря движению, ритму и какой-то порядочности. И вот я думаю: как? Как это все можно было сломать так быстро? Чудовищно быстро! Как будто каждый,  каждый держал в руке спичку или свечу горящую и ждал знака, чтобы бросить огонь в огромные стога добра. И заполыхало. А кто-то еще раньше, в темноте порылся в этих стогах и вытащил оттуда все,  что ему казалось ценным. А теперь бегает и кричит: Жгите! Уничтожайте! Не будьте дураками! Это не ваше! Государство не ваше! Родины нет! Хозяина нет! Все, что схватите - ваше! А что можно вытащить из горящего дома? А что можно вытащить из горящей Родины? Как загасить это? Трудно. Легче с Родиной вместе сгореть. Охаян социализм. Не то, что было у нас, мы его действительно хотели и делали. Но кто же нам палки в колеса вставлял? Социализма еще как такового не увидели, а уже охаяли. О коммунизме знают еще меньше. Но его боятся! Почему? Вот так, Ольга, я думаю. И если я смотрю на наших людей и вижу равнодушие,  я говорю себе: вот еще один, не понимающий русской проблемы. Если я вижу сытого и беспечного, я говорю себе: вот тот, ради которого я работаю, ибо такие платят. Если я вижу нищего, я говорю себе: вот что сделала демократия, Если я вижу растерзанного, я говорю себе: вот как с нами может поступить любой подонок. Если я вижу мертвого на вокзале, я просто теряюсь. Вот истинное лицо нашей демократии. Если я вижу размалеванных малолеток, вышедших на добычу денег, я просто делаюсь невменяемой. Если я вижу,  как убивают во дворах и подъездах, я думаю о безнаказанности и вседозволенности. Если я слышу в магазине, как человек просит отвесить ему сыра на пятьсот рублей, а сыр стоит двадцать тысяч за килограмм,  я просто не живу. Я должна найти для себя какой-то выход. И если сейчас есть партия,  которая может дать программу и начать наступление по всем фронтам,  я за эту партию. Я не могу больше прятать свое тело, я не могу держать закрытым свой рот, когда гибнут на окраинах Союза люди. Я не хочу знать, что прекрасные города превращаются в развалины, я не могу терпеть власть тех, которые разграбили и разрушили мою Родину. Я уже не в состоянии представить мою страну такой, какой она была. Я не даю себе отчета, что же происходит? Я не понимаю ничего и не понимаю тех,  кто знает что это. Я не думаю,  что я одинока в своих мыслях.  Я не говорю о тебе или твоих друзьях. Они,  как и я, не приемлют этой жизни, А теперь объясни мне, как жить без веры в будущее?
- Я не дам тебе ответов на твои вопросы. Я не думаю, что ты их не имеешь. Я скажу тебе простые слова. Совета не дам. Если ты хочешь изменить то, что тебе не подходит, если ты думаешь, что это сделает кто-то за тебя, то ты сильно ошибаешься. Голова должна искать выход. Одни мы с тобой мир не переделаем. Нужна правильная партия у власти. Правильная партия - это партия таких людей, идеи которых совпадают с нашими. И это партия коммунистов, ибо только она знает цену любви и жертв во имя Родины. И никакая другая партия не бросит лозунг; все для народа и все во имя народа.
И если раньше у нас не было денег для роскошной жизни, то их не будет никогда ни у нас, ни у других, подобных нам. А еще есть миллионы тех,  кому это правительство готовит братскую могилу. Я знаю честнейших коммунистов. Это надежда страны. Я знаю,  совести у правящей верхушки нет и не будет. Они ждут, когда вымрут те, в ком живет совесть. Совесть, ты правильно сказала - чувство ответственности перед обществом. Так вот этого чувства ни у кого из правящих нами нет. Они пишут мемуары, в которых все от начала до конца - ложь. Вот мы видим элементарное, жуткой силы воздействие рубля на демос. Это не господствующая идея,  это обман. Ибо рубль теряет свою силу там, где есть простая порядочность. Вот мы видим засилие книг и газет, доступных каждому подростку. Эти книги развращают тех,  кому еще недоступны чувства любви. Книги с восторгом вопят о сексе,  смакуют его, извращают понятия любви, подменяя ее низменными чувствами.
Теперь о смерти. Если раньше смерть казалась страшной и нежеланной, то теперь смерть - избавление от унижений. Если раньше думали о роскошных похоронах и богатых поминках, то сейчас мечтают о скромном полиэтиленовом мешке вместо гроба, крематории,  как об относительно дешевой службе быта, а уж куда денут твой прах, неизвестно, да и думать об этом не хочется. Лишь бы тело не осталось на земле, не разлагалось прилюдно, чтоб не пришли мужики с крючьями, не подтащили к грузовику, не кинули в кузов и поминай,  как звали!
Разве это порядочно, отнять работу у молодой женщины, матери двух детей, одинокой? Никто! Представь себе, никто не берет на работу в фирмы женщин с детьми. Никакие фирмы не оплачивают больничные листы, никакая фирма не позволит уйти с работы раньше,  чем указано в графике. Что-то произошло - вычет из зарплаты,  затем увольнение.
Ты знаешь сколько одиночек-матерей покончили с собой в Москве, прихватив на тот свет любимых ребятишек?
Ты видела трехлетних девочек-бомжей, роющихся в отбросах,  чтобы что-то съесть, ведь голод гонит на поиски и таких, у них уже нет дома - его продали и пропили родители. Где та партия,  которой нужен этот бездомный погибающий ребенок? Видела,  как бегают перед красным светофором ребята от восьми до тринадцати лет, бросаются мыть стекла, обслужить за предложенную плату быстро, пока у светофора пробка? А видела,  как потом что-то они курят и пьют пиво? А им в школу ходить надо,  учиться! А ты посмотри,  сколько народа стоит внутри метро. Они тупо ждут,  когда в их протянутую руку упадет помятая ничего не стоящая купюра.
Варя, ты что-нибудь понимаешь? Я езжу по делу в одно место каждый день и вижу всегда в одном переходе молодую женщину, стоящую с поникшей головой. У ее ног коляска с ребенком лет двух. Она держит табличку:  «Помогите чем можете. У ребенка рак крови, требуется операция». Что в этом ты понимаешь? Я - ничего. Что сейчас в Москве бесплатно не оперируют, не лечат? Или женщина подвинулась умом и собирает деньги на заграницу? И как ее спросить, ведь она же с ребенком!
А эти бабки на костылях,  стоящие посреди перронов и ждущие подаяния! А беженцы в вагонах, нудным голосом взывающие о помощи!
Варя,  я вижу всех,  каждую протянутую руку и знаю, что только правительство может исправить это положение. Призреть сирых и голодных, дать всем работу,  стимулирующую рост зарплаты, окружить детей заботой, то есть вытереть слезы, искупать в ванне, накормить, обуть, одеть. Только порядочность и совестливость правящей партии способны поднять страну из руин года за три.
Труд должен быть трудом на общество, а не на хозяина. Надо ширить эту стихию,  этот произвол, обдумать,  как сделать труд направленным, нужным обществу. Нам, русским, вполне подходит коммунистическая мораль: солидарность, справедливость, интернационализм,  коллективизм, дружба народов. Коммунистическая мораль - самая благородная. Именно к этому должны стремиться люди, трудясь на благо Родины и получая от нее защиту и заботу.
- Помнишь, Оля,  как я после дела ГКЧП спросила тебя, дашь ли ты мне рекомендацию в партию?
-  Да, помню, помню, Варя. И ты помни, я, как была, так и осталась коммунисткой, хоть застрелите меня, А вот президент, унизивший свой народ и свою страну,  сделав ее одной сочащейся кровью раной, достоин высшей меры наказания.
И давай оставим этот вопрос открытым.  Революция уже случилась когда-то, она не была необходимой. К власти можно придти другим путем! Через выборы. Когда очумелый наш народ придет в себя и схватится за голову, гудящую как с похмелья, тогда и придут к власти те, кому этот народ поверит, как поверил много десятков лет тому назад. Но это будет уже не тот народ, бесправный и безграмотный,  что был в семнадцатом и поверивший кучке перевертышей. Сейчас у власти такая же кучка перевертышей. Куда же смотрят наши дорогие соотечественники? Или на глазах у них повязка, а в ушах бируши?
- Пока Запад не купил здесь все на корню, надо дело исправлять,  - сказала Варя.
- Э, дорогая, Запад и Америка уже получили от нашего правительства все. И достаточно. А дальше - без аннексий и контрибуций. Слушай, дорогая, а не пора ли спать? Может быть придут к нам новые здравые мысли, ведь утро вечера мудренее, правда?