Свинкильштейн

Мама погасила свет в моей комнате и включила ночник.Я слышал как папа размешивал в чашке чай и сказал маме: - А ты помнишь как тогда.... мы весь вечер занималась ОТМЫВАНИЕМ ДЕНЕГ, в прямом смысле слова? Так давно это было.Тогда наша старшая  доча залила в щель хрюши-копилки пол литра томатного сока, пришлось разбивать наш домашний сбербанк и отмывать… отмывать…отмывать…
Я не спал.Я думал....Папа сегодня не захотел купить мне куклу Барта Симпсона. Нет, мама как раз хотела, но папа не согласился. Он сказал, что я и так избалованный ребенок.
— И с какой стати мы будем ему покупать Симпсона, — сказал он маме, — стоит ребенку пискнуть, и ты перед ним навытяжку стоишь. Еще папа сказал, что я не умею ценить деньги и если я не научусь этому сейчас, то когда же? Дети, которым запросто покупают Бартов Симпсонов, вырастают хулиганами, которые грабят киоски, потому что они привыкли, что все, что они хотят, они тут же получают.
Вот. Так вместо Симпсона он купил мне глиняного поросенка с прорезью в спине. Несмотря на то,что всего несколько дней назад некоторые банки отказались от использования в рекламных целях давно полюбившиеся всем статуэтки свиней-копилок. Руководство пришло к выводу, что этот старый как мир символ бережливости оскорбляет людей - наших верующих.
Значит,папа решил,что теперь со мной все в порядке, и я уже не буду хулиганом. Вот.
С завта я каждое утро должен выпивать стакан “Шоко”, который я терпеть не могу. За стакан “Шоко” с пенкой (бр-р-р!) я получаю шекель, а без пенки — полшекеля. Но если меня сразу после этого стошнит, так я не получаю ничего. И честно заработанные тяжким трудом деньги я опускаю в поросенка, и когда его встряхнешь, он грохочет. А когда в поросенке будет столько денег, что он перестанет грохотать, я получу Барта на скейтборде. Это воспитательно. Папа сказал. Папа сделал.
Мой Свинкильштейн очень симпатичный. У него холодный пятачок, и он улыбается, когда опускаешь в него шекель, и когда опускаешь полшекеля — тоже. Но самое классное, что он улыбается и бесплатно. Я назвал его Свинкильштейн, по имени человека, который жил в нашем почтовом ящике, и папа никак не мог снять с него наклейку. Свинкильштейн вовсе не похож на другие мои игрушки — он гораздо спокойней, безо всяких огоньков, пружинок и батареек, которые там внутри протекают. За ним только нужно смотреть, чтобы он со стола не спрыгнул.
— Свинкильштейн, осторожней, ты же глиняный, — говорю я ему, когда вижу, что он стоит у края стола и смотрит вниз; а он улыбается и ждет, чтобы я его взял на руки.
Вот. Я просто балдею, когда он улыбается, — только ради этого я выпиваю каждое утро “Шоко” с пенкой — чтобы дать ему еще шекель и увидеть, как он улыбается. Я тебя люблю, Свинкильштейнчик, больше, чем папу и маму. И я тебя всегда буду любить. Даже если буду грабить киоски. Если ты спрыгнешь со стола, ты мне больше не друг.
А вчера папа поднял Свинкильштейна, стал трясти его изо всех сил.
— От этого у него болит животик! — сказал я.
— Он уже не гремит. Ты знаешь, что это значит, сынок? Это значит, что завтра ты получишь своего Симпсона на скейтборде.
— Ладно, папа, только перестань трясти его, он же себя плохо чувствует из-за этого.
Папа поставил свина и пошел звать маму. Через минуту он вернулся — одной рукой он тащил маму, а в другой держал молоток.
— Ты видишь, Фирочка, я был прав. Так ребенок научится ценить вещи. Правда, Мотик?
— Конечно, правда, но причем здесь молоток?
— Это тебе, — папа вложил молоток мне в руку. — Только осторожней.
— Конечно, осторожней, но при чем здесь молоток?
Я был очень осторожен. Через несколько минут папе надоело, и он сказал:
— Ну, разбей уже свою свинью!
— Свинкильштейна?!
— Ну да. Разбей его. Тебе положен Симпсон, ты его честно заработал.
У Свинкильштейна была грустная улыбка Свина, который понимал, что его конец близок. Да пошел к черту этот Симпсон, если я ради него должен разбить голову лучшему другу!
Я вернул папе молоток:
— Не нужен мне никакой Симпсон.
— Ты не понимаешь, все нормально, это воспитательный процесс. Давай я расколочу это для тебя.
Папа уже занес молоток. У мамы были испуганные глаза, а Свинкильштейн смотрел на меня с надеждой — если я его не спасу, ему конец. Я вцепился папе в ногу, его рука с молотком осталась висеть в воздухе:
— Я хочу добавить еще шекель. До завтра. После “Шоко”. И тогда уже разобьем. Честное слово.
— Еще шекель? — улыбнулся папа и положил молоток: — Ты видишь, я развил у ребенка сознательность.
— Сознательность, конечно сознательность. Завтра.
У меня в горле слезы стояли.
Когда они вышли из комнаты, я обнял моего Свинкильштейна сильно-сильно и слезы сами у меня потекли. Но он мне ничего не сказал, только дрожал всем тельцем у меня на руках.
— Не волнуйся, — прошептал я ему, — я тебя спасу.
Я ждал, пока папа закончит смотреть телек и пойдет спать.
Я тихонько перелез вместе с Свинкильштейном через окно.
Мы долго шли в темноте, пока не пришли к заросшему колючками пустырю.
— Свины ужас как любят пустыри. Ну просто умирают по пустырям. Особенно — по пустырям с колючками, — сказал я Свинкильштейну и опустил его на землю. — Тебе здесь будет хорошо.
Я ждал, но он ничего не ответил, и когда на прощанье я потрогал его за пятачок, он лишь грустно посмотрел на меня.
Он знал, что больше меня не увидит.
Н И К О Г Д А.......
 -  Все Симпсоны этого мира не стоят одного хорошего друга,- подумал я и укрылся с головой.