Архипелаг капитана Солженицына

«Если Бога нет, то какой же я после того капитан?»
    
                Ф.М. Достоевский «Бесы»


Нет, мы не будем цитировать слова Александра Солженицына о чеченцах, что только они проявили себя из всех спецпереселенцев зэками по духу, а лишь упомянем своими словами здесь и ниже некоторые моменты относительно них. Наверное, не было с началом объявления чеченцами независимости в 1991 г. более часто цитируемой в печати, на телевидении и радио Чеченской Республики (Ичкерия) книги, чем «Архипелаг ГУЛАГ». Это были цитаты о непокорном духе чеченцев, но мы же вначале нашего очерка упомянем один неотмеченный, кажется, никем момент. Во всей этой объемной книге ничьи действия из вольных не приводят к слезам зэков. Но когда при описании одного из многих побегов с зоны, а именно украинца Григория Кудлы с белорусом Иваном Душечкиным, забившим в селе корову, оказавшуюся коровой чечена, в ответ чечен не только не возмутился и не пожаловался, но принес еще и хлеба, баранины и даже денег, собранных у чеченов. И тогда растроганный Кудла заплакал. К величайшему сожалению, но до сих пор не доводилось встретить хоть сколько-нибудь мало-мальски написанной чеченцем рецензии на книгу «Архипелаг ГУЛАГ», и потому посчитали мы должным восполнить этот позорный пробел.          

Как-то в середине 90-х довелось нам встретить у одного историка-беллетриста высказывание Солженицына о войне в Чечне, коим в контексте своей книги цитирующий автор придавал писателю некую пораженческую позицию: «О какой Чечне может идти речь, когда русская школа в таком плачевном положении!» Еще тогда мы поставили это «пораженчество» под сомнение. На самом же деле под этим высказыванием кроется смысл того, что о какой Чечне мы можем говорить, когда сами виновны в происходящем там. Эти слова обвинения были направлены в адрес самой России, и вот чем объясняется молчание писателя по этому вопросу. Конечно, Солженицын не заявил в данном вопросе во весь голос по-толстовски: «Не могу молчать!» Но в то же время мы не можем и обвинять его в поддержке агрессии против Чечни. Да, «промолчи – попадешь в палачи», но все-таки мы должны с должным уважением отнестись к этому писателю, рассмотрев его глубже. Кстати свое отношение по вопросу школы Солженицын в этой эпопее каторжан высказывает в главе «Ссыльное благоденствие», где он пишет, что «школа наша – умерла». Писатель сам убедился в этом, когда стал в ссылке учителем в районе Кок-Терек Казахстана, что отчасти подтверждает сказанное нами.    

Можем ли мы осуждать Солженицына, если и чеченские писатели проявили себя в вопросе Сопротивления не ахти как, как, к примеру, Абузар Айдамиров? Если даже Солженицын, проводя в книге красной нитью мысль о Сопротивлении, не оказал помощи чеченскому Сопротивлению в войне с этим же ГУЛагом, то все равно он заслуживает того, чтобы его помянули добрым словом. Потому что его путь и эта главная книга есть уже борьба и борьба весомая по пути Сопротивления. Сколько человек по всей земле прочитало книгу Солженицына, где особо выделены чеченцы, – вызвавшую большой резонанс в мире и ускорившую распад Советского Союза? Поэтому одну из улиц чеченской столицы следует переименовать в улицу имени Александра Солженицына. Пусть это будет даже та самая улочка в два квартала, носящая имя Максима Горького, чьим поистине лагерным именем был назван даже каторжный прииск и которого Солженицын упомянул еще во вступлении своей книги, как главу тридцати шести советских писателей – авторов «позорной книги о Беломорканале, впервые в русской литературе восславившей рабский труд». Коммунистам же, которые приняли в штыки переименование в Москве улицы Большой Коммунистической в улицу А.Солженицына, мы можем лишь сказать: читайте и почитайте Маркса и Ленина, и ждите встречи с Ним…

Кто не любит Солженицына, тот боится правды. И если Солженицын в каких-то вопросах хранил молчание, то мы не можем ему ставить это в вину. Пусть каждый спросит себя сам, говорил ли он всегда правду там, где нужно было ее высказать. Например, в интернете можно встретить полярные высказывания относительно правдивости книги Солженицына. Одни считают ее достоверной, а другие, напротив, лживой; причем последних меньше. Это, скорее всего, и есть те самые палачи и их потомки, которые лгали тогда, – лгут и сейчас. Вообще Солженицын был арестован еще на фронте, будучи капитаном артиллерии, и поэтому у всех его ненавистников нет оснований обвинять его в дезертирстве, что в противном случае можно себе представить, какая волна истерии исходила бы тогда от них. Хотя в то же время они и пытаются низвести его роль на фронте к нулю. А это потому как Солженицын показал в книге все самое низменное, подлое, коварное, что только может быть в человеческой природе. Прочитавший настоящую книгу уже никогда не сможет отделаться от этого ощущения мерзости власти, которую назвали «советской». Оспаривание же цифр, приводимых  Солженицыным, – уже чисто технический вопрос. Никто не сможет отрицать реалии самого наличия или факта этой большевистской гнойной язвы, а опровергающие же вопросы статистики пусть и отправляются на встречу к своему другу – Великому Мяснику.   

При чтении книги Солженицына вспоминаются поистине нетленные слова Петра Чаадаева, как ни странно отсутствующего в этом энциклопедизме русских умов: «Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать». Удивительное дело, миллионы разрозненных единиц, прошедших ГУЛАГ, не смогли представить и донести до мира правду в течение полувека. Но один человек собрал по мере сил и возможностей всю эту чудовищную картину и изложил, и это наконец-то стало достоянием всего мира. Все-таки сила переданного на бумаге слова имеет немалый вес и писательский труд трудно в таких случаях переоценить. Невероятно также, что эта книга начата через три года после смерти Сталина, и не была закончена до самого конца срока на кремлевском посту Хрущева, а лишь опять же через три года после этого при Брежневе в 1967 году. «Архипелаг ГУЛАГ» – это поистине главная книга XX века в России; книга-приговор не только большевизму, но и самой власти как таковой; невероятное по своей глубине обличительное произведение эпохи Гениального Стратега всех времен и народов.   

Мы не считаем показателем заслуг человека наличие премий, но только одна эта книга Александра Солженицына заслуживает десяти Нобелевских премий. Как заметила одна из «невидимок» Надежда Левитская, в кадрах французского документального фильма «Тайная история "Архипелага ГУЛАГ"» (2008 г.), в свое время скрытно помогавшая Солженицыну в создании произведения, что это святая книга: «Это книга, подобной которой не существует вообще в природе». Да, именно во Франции, в Париже, представленным Александром Герценом в автобиографическом произведении «Былое и думы»: «путеводной звездой человечества», так как по Виктору Гюго «человечество идет за ним», и где, кстати, впервые встретились Маркс и Энгельс, увидел свет первый печатный том «Архипелага ГУЛАГ» 28 декабря 1973 года. Вообще название книги «Архипелаг ГУЛАГ» есть аллюзия на путевые записки о житье ссыльных «Остров Сахалин» Антона Чехова, и как пишет Солженицын в первых строках главы «Следствие»: «Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие… ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом». Но, несмотря на это, как и прежде на Руси: «Бесстыдно ставили эти же самые чеховские пьесы, хотя ответ на них уже был получен?»   

Если исконно Архипелаг – это группа островов, а в данном контексте вся рассматриваемая страна, то по поводу ГУЛАГа Солженицын дает пояснение в приложении о терминах, что в его томах принято написание: «ГУЛАГ – для обозначения лагерной страны, Архипелага», а «ГУЛаг – для обозначения Главного Управления Лагерей и его аппарата». Это будет и наш принцип здесь. Сама же книга разделена на семь частей, что уже сравнили с семью днями творения, куда можно добавить также и то, что в главе «Архипелаг каменеет» упоминается «семь лагерных эпох». Изначально и, как правило, впоследствии издается «Архипелаг ГУЛАГ» в трех томах, где в первых двух по две части и в третьем – три. Мы же давая ссылку на книгу, станем приводить по три-четыре цифры через тире, т.е. номер тома, части и главы, что будет своего рода напоминанием четырехзначного номера у зэков лагерей по ту и другую сторону границы тоталитаризма XX века. Вначале цифр, по примеру нашитых на зэков лагерных номеров, будет стоять известная эзотерикам мистическая буква «G», а в нашем случае это – ГУЛАГ, каковой, соответственно, придается обратный смысл, что в данном случае восходит к слову «Главный», то бишь начальник. Семь частей книги объединенных в три тома можно справедливо обозначить так: Тюрьма, Лагерь, Ссылка. А все эти три тома или цельную книгу именовать одним словом: Каторга. Также три этих тома можно назвать и так: Столкновение, Перелом, Исход. (При чтении книги, делая многочисленные пометки на полях, как раз второй том у нас развалился пополам.) А три тома обобщить словом: Заключение (причем подразумевая под ним не только арест и неволю, но и вообще конец).

Таким образом, из парного или полярного наименования книги мы получаем заглавные буквы «З» и «К». То есть эту биполярность имен мы можем обобщить в тех самых литерах «З/К З/К», с каковых и образовалось слово «Зэк». Само же это определение заключенного контингента восходит к сокращению от «заключенный красноармеец», периода Трудармий в послевоенной стране, во время опытов Троцкого. Затем же из-за неэтичности расшифровки по инициативе Когана термин был изменен на «заключенный каналоармеец» и позже одобрен Микояном, во время строительства Беломорско-Балтийского канала. На наш же взгляд более точной расшифровкой было бы: «заключенный каторжник», если даже каторжный и есть, по сути дела, заключенный. О вышеупомянутой полярности термина «каторга» мы еще скажем ниже, а прежде чем начать с начала разбор книги, связывая разрозненные в изложении близкие по смыслу выдержки, приведем вначале цельный абзац о данном термине из недр того самого второго тома главы «Зэки как нация»: «Два слова о самом термине зэки. До 1934 года официальный термин был лишенные свободы. Сокращалось это "л/с", и осмысливали ли туземцы себя по этим буквочкам как "элэсов" – свидетельств не сохранилось. Но с 1934 года термин сменили на "заключенные" (вспомним, что Архипелаг уже начинал каменеть и даже официальный язык приспосабливался, он не мог вынести, чтобы в определении туземцев было больше свободы, чем тюрьмы). Сокращенно стали писать: для единственного числа "з/к" (зэ-ка;), для множественного – "з/к з/к" (зэ-ка зэ-ка). Это и произносилось опекунами туземцев очень часто, всеми слышалось, все привыкали. Однако казенно рожденное слово не могло склоняться не только по падежам, но даже и по числам, оно было достойным дитем мертвой и безграмотной эпохи. Живое ухо смышленых туземцев не могло  с этим мириться, и, посмеиваясь, на разных островах, в разных местностях стали его по-разному к себе переиначивать: в одних местах говорили "Захар Кузьмич", или (Норильск) "заполярные комсомольцы", в других (Карелия) больше "зак" (это верней всего этимологически), в иных (Инта) – "зык". Мне приходилось слышать "зэк"*. Во всех этих случаях оживленное слово начинало склоняться по падежам и числам. (А на Колыме, настаивает Шаламов, так и держалось в разговоре "зэ-ка". Остается пожалеть, что у колымчан от морозов окостенело ухо.) Пишем же мы это слово через "э", а не через "е" потому, что иначе нельзя обеспечить твердого произношения звука "з"». (Г-2-3-19)    


С первых же строк книги Солженицын описывает процесс арестов, и арестованный попадает в жерло стальных обручей государства-змеи: «Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ. Каждый из нас – центр вселенной, и мироздание раскалывается, когда вам шипят: "Вы арестованы!"» (Г-1-1-1) Причем: «Арестознание – это важный раздел курса общего тюрьмоведения, и под него подведена основательная общественная  теория. Аресты имеют классификацию по разным признакам: ночные и дневные; домашние, служебные, путевые; первичные и повторные; расчлененные и групповые. Аресты различаются по степени требуемой неожиданности, по степени ожидаемого сопротивления (но в десятках миллионов случаев сопротивления никакого не ожидалось, как и не было его)». (Г-1-1-1) «"Сопротивление! Где же было ваше сопротивление?" – бранят теперь страдавших те, кто оставался благополучен.

Да, начинаться ему было отсюда, от самого ареста.

Не началось». (Г-1-1-1)

Упомянутый выше русский писатель Варлам Шаламов, которому Солженицын предлагал вместе писать книгу «Архипелаг ГУЛАГ», был посажен, к примеру, по причине того, что назвал Бунина русским классиком. А теперь же приведем наиболее запомнившиеся нам аресты из книги. За критику Горького, лежащего, кстати, в своей компании в некрополе у Кремлевской стены, всегда давали срок, как пишет Солженицын, но также приводит он и редкий случай, когда однажды одного осудили на 15 лет за то, что «противопоставлял пролетарского поэта Маяковского некоему буржуазному поэту», и оказывается, Пушкину! (Г-2-3-13) Как тут не вспомнить со страниц книги одну литерную статью ОСО (Особое Совещание): «КРМ – КонтрРеволюционное Мышление». (Г-1-1-7) Что и говорить, если есть и случаи как с преподавателем саперного училища, коего посадили на 5 лет, в связи с тем, что он, показывая другому преподавателю что-то в газете «Правда», улыбнулся, и был осужден за «лицепреступление»! (Г-2-3-9) Если же взять бытовые примеры, то равным сроком, как и за измену родине: «…обильно сажали – за колосок, за огурец, за две картошины, за щепку, за катушку ниток (в протоколе писалось "двести метров пошивочного материала", все-таки стыдно было писать "катушка ниток") – все на десять лет». (Г-1-1-2) Однако, самый запомнившийся нам случай причины ареста во всей книге следующий, и если уж когда-нибудь будет снят художественный фильм по данной книге, с эпизода этого поистине надо бы снять начало: «Заведующий сельским клубом пошел со своим сторожем покупать бюст товарища Сталина. Купили. Бюст тяжелый, большой. Надо бы на носилки поставить, да нести вдвоем, но заведующему клубом положение не дозволяет: "Ну, донесешь как-нибудь потихоньку". И ушел вперед. Старик-сторож долго не мог приладиться. Под бок возьмет – не обхватит. Перед собой нести – спину ломит, назад кидает. Догадался все же: снял ремень, сделал петлю Сталину на шею и так через плечо понес по деревне. Ну, уж тут никто оспаривать не будет, случай чистый. 58-8, террор, 10 лет». (Г-2-3-10)

Аресты в основном совершались ночью и главные допросы производились также ночью, потому что ночью арестант податливей. «Одиночество подследственного! – вот еще условие успеха неправедного следствия! На одинокую стесненную волю должен размозжающе навалиться весь аппарат. От мгновения ареста и весь первый ударный период следствия арестант должен быть в идеале одинок: в камере, в коридоре, на лестницах, в кабинетах – нигде он не должен столкнуться с подобным себе, ни в чьей улыбке, ни в чьем взгляде не почерпнуть сочувствия, совета, поддержки. Органы делают все, чтобы затмить для него будущее и исказить настоящее: представить арестованными его друзей и родных, найденными – вещественные доказательства». (Г-1-1-3) Таким же образом производится и перемещение или пересылка узников: «Разговаривать с конвоем нам не предстояло, разговаривать друг с другом было наотрез запрещено, в пути ли, на привалах или на ночевках... Подследственные, мы должны были идти как бы с незримыми перегородками, как бы удавленные каждый своей одиночной камерой». (Г-1-1-4) Потому как: «у арестанта – номер, и никто его по фамилии не зовет; жандармы – как будто на Лубянке учены: от себя ни слова. Заикнешься "мы..." – "Говорите только о себе!". Тишина гробовая…» (Г-1-1-12) 

Теперь же перечислим одни лишь первые предложения или чуть больше (и меньше), если они не передают контекста, из тридцати одного пункта, которые в виде приемов на следствии призваны сламывать волю и личность арестанта, не оставляя на теле следов, и перечень этот начинается с методов психических: «1. Начнем с самих ночей». «2. Убеждение в искреннем тоне». «3. Грубая брань». «4. Удар психологическим контрастом». «5. Унижение предварительное». «6. Любой прием, приводящий подследственного в смятение». «7. Запугивание». «8. Ложь». «9. Игра на привязанности к близким …» «10. Звуковой способ». «11. Щекотка». «12. Гасить папиросу о кожу подследственного…» «13. Световой способ». «14. Такая придумка. Чеботарева в ночь на 1 мая 1933 в хабаровском ГПУ всю ночь, двенадцать часов, – не допрашивали, нет: водили на допрос!» «15. Тюрьма начинается с бокса, то есть ящика или шкафа». «16. Когда не хватало боксов, делали еще и так. Елену Струтинскую в новочеркасском НКВД посадили на шесть суток в коридоре на табуретку – так, чтобы она ни к чему не прислонялась, не спала, не падала и не вставала». «17. По местным условиям бокс может заменяться дивизионной ямой, как это было в Гороховецких армейских лагерях во время Великой Отечественной войны». «18. Заставить подследственного стоять на коленях – не в каком-то переносном смысле, а в прямом: на коленях и чтоб не присаживался на пятки, а спину ровно держал». «19. А то так просто заставить стоять». «20. Во всех этих выстойках по 3-4-5 суток обычно не дают пить». «21. Бессонницей, совсем не оцененною Средневековьем: оно не знало об узости того диапазона, в котором человек сохраняет свою личность». «22. В развитие предыдущего – следовательский конвейер. Ты не просто не спишь, но тебя трое-четверо суток непрерывно допрашивают сменные следователи». «23. Клопяной бокс, уже упомянутый». «24. Карцеры». «25. Считать ли разновидностью карцера запирание стоя в нишу?» «26. Голод уже упоминался при описании комбинированного воздействия». «27. Битье, не оставляющее следов». «28. В новороссийском НКВД изобрели машинки для зажимания ногтей. У многих новороссийских потом на пересылках видели слезшие ногти». «29. А смирительная рубашка?» «30. А перелом позвоночника?» «31. А взнуздание ("ласточка")?» (Г-1-1-3)

На этом месте вспоминается упоминаемая ниже четвертая глава первой части, где Солженицын пишет, что германское Гестапо, которое применяло схожие методы, добивалось хотя бы истины от арестанта, а вот советскому МГБ правда и не нужна была, –  всех гребли под одну косилку. «Ведь берут не за что, а берут потому что». (Г-2-3-13) Сам же Солженицын был арестован на фронте в феврале 1945 г. в звании капитана Красной армии за крамольную переписку с боевым товарищем, где они «…поносили Мудрейшего из Мудрейших, прозрачно закодированного нами из Отца в Пахана». (Г-1-1-3) И переправленный в Лубянскую тюрьму осужден на восемь лет лагерей и вечной ссылке как политический по статье 58-10 часть 2 и 58-11 уголовного кодекса РСФСР. Эта 58 статья, которая имела 14 пунктов, куда были вставлены еще и подпункты, рассматривается автором на протяжении всей книги в человеческих судьбах. Например: «При начале Беломора сразу сказалась нехватка соловецких зэков, и выяснилось, что три года – слишком короткий, нерентабельный срок для Пятьдесят Восьмой, что надо засуживать их на две пятилетки сразу». (Г-2-3-22) Касательно же «своего» 10-го пункта Солженицын обобщает: «И наконец, еще ни разу не названный, но все время текущий поток Десятого Пункта, он же КРА (КонтрРеволюционная  Агитация), он же АСА (АнтиСоветская Агитация). Поток Десятого Пункта – пожалуй, самый устойчивый из всех – не пресекался вообще никогда, а во времена других великих потоков, как 37-го, 45-го или 49-го годов, набухал особенно полноводно». (Г-1-1-2) Причем Солженицын получил еще и в качестве «довеска» к 10-му пункту пункт 11-й за «организацию», потому как: «Нас было двое…»! (Г-1-1-2) Как тут не вспомнить острожные строки его сокамерника Анатолия Фастенко:

                Это что – стоять за правду!
                Ты за правду посиди! (Г-1-1-5)

Кто же верховодил всем этим процессом? Мудрый Кормчий! «Это был грандиозный беззвучный пасьянс, правила которого были совершенно непонятны современникам, очертания которого мы можем оценить только теперь. Чей-то дальновидный ум это спланировал, чьи-то аккуратные руки, не пропуская ни мига, подхватывали карточку, отбывшую три года в одной кучке, и мягко перекладывали ее в другую кучку. Тот, кто посидел в централе – переводился в ссылку (и куда-нибудь подальше), кто отбыл "минус" – в ссылку же (но за пределами видимости от "минуса"), из ссылки – в ссылку, потом снова в централ (уже другой), терпение и терпение господствовало у раскладывающих  пасьянс». (Г-1-1-2) А на чем же зиждется этот кровавый замес? «Идеология! – это она дает искомое оправдание злодейству и нужную долгую твердость злодею. Та общественная теория, которая помогает ему перед собой и перед другими обелять свои поступки, и слышать не укоры, не проклятья, а хвалы и почет. Так инквизиторы укрепляли себя христианством, завоеватели – возвеличением родины, колонизаторы – цивилизацией, нацисты – расой, якобинцы и большевики – равенством, братством, счастьем будущих поколений». (Г-1-1-4) Но что же стоит за всей этой бесовщиной? «…ВЧК – Часовой Революции, единственный в человеческой истории карательный орган, совместивший в одних руках: слежку, арест, следствие, прокуратуру, суд и исполнение решения». (Г-1-1-2)   

С первой же главы книги Солженицын поистине неистово и в сердцах ратует о Сопротивлении в надежде восстановления попранной справедливости, и по праву нет в книге подобной обличительной, непримиримой и ненавистной к разбираемому там органу главы, как глава четвертая «Голубые канты». Начальные уже строки этой главы дают нам пояснение обозначения центра этого органа, а именно Органов, как «Ночного Заведения», где орудует банда «…бледных ночных катов, терзающих нас». (Г-1-1-4) В другом же месте средоточие данных Органов, – «этого гибкого, цельного, живого существа, обитающего в государстве, как солитер в человеке» (Г-1-1-4), – определяется уже как место «Голубого Заведения». Автор пытается разобраться: «Почему так цепко уже второе столетие они дорожат цветом  небес? При Лермонтове были – «и вы, мундиры голубые!», потом были голубые фуражки, голубые погоны, голубые петлицы, им велели быть не такими заметными, голубые поля все прятались от народной благодарности, все стягивались на их головах и плечах – и остались кантиками, ободочками узкими, – а все-таки голубыми!» (Г-1-1-4) В связи с Лермонтовым Солженицын выше этого делает вывод: «Это очень издали шло, пожалуй от Лермонтова. От тех десятилетий русской жизни, когда для порядочного человека откровенно и вслух не было службы хуже и гаже жандармской». (Г-1-1-4) Да, действительно, к примеру, в романе Льва Толстого «Воскресение» во втором же абзаце описывается губернская тюрьма, где надзирательница с «синим кантом». Однако давайте внимательно прочтем еще раз стихотворение Лермонтова:

                Прощай, немытая Россия,
                Страна рабов, страна господ,
                И вы, мундиры голубые,
                И ты, им преданный народ.

И ты, им преданный народ! Почему же эти «голубые» имели место быть еще при царях?! Вот это и есть те самые ростки на той самой почве, о чем мы еще поговорим ниже. И сегодня мир нагляднейшим образом убедился в пророческих прозрениях этих строк, когда русский народ трижды избрал себе правителем Главного Голубого в их стране, да и сам Солженицын особо не возражал против него. Вот почему, как и раньше было для этих «голубых»: «Нет, это надо пережить – что значит быть голубою фуражкой! Любая вещь, какую увидел – твоя! Любая квартира, какую высмотрел – твоя! Любая баба – твоя! Любого врага – с дороги! Земля под ногою – твоя! Небо над тобой – твое, голубое!!» (Г-1-1-4), так и сейчас: «погоны с голубой окаемкой (но без авиационной птички), до сей поры самые почетные, самые несомненные во всех Вооруженных Силах…» (Г-3-5-12) Кстати, продолжая дальше наш обзор, отметим, что голубой или синий цвет, что одно и то же, далеко не есть лишь символ цвета безоблачного неба…      

В романе «Преступление и наказание» Достоевского есть небезызвестные мысли, которые обуревают его героя Раскольникова: «…Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить, – только жить!.. Экая правда! Господи, какая правда! Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлецом называет». Солженицын, можно сказать, был почвенником и значит, наверное, близок Достоевскому, но все-таки мы бы отделили их. Вот какие мысли передает Солженицын, когда узнает, что получил восемь лет лагерей, и сокамерник его утешает тем, что-де будем в лагере честно работать и молчать, молчать, и потом еще будем жить. На что Солженицын заключает: «Но я начинал ощущать в себе: если надо не жить для того, чтобы жить, – то и зачем тогда?..» (Г-1-1-7) Покопавшись в разных источниках о биографии Солженицына, можно прочесть и о том, что он, мол, в свое время в лагерях стучал. Все это происки тех самых голубых фуражек! Если бы Солженицын был такого склада характера человек, то стал бы он затем писать на воле, в Советском Союзе, подобную книгу? За такую книгу по тем временам человека мало было бы даже четвертовать, а можно бы было живого разрезать на маленькие кусочки. Да вот только россияне не могут подобных вещей осознать. Как заметил еще Достоевский в итоговом романе «Братья Карамазовы»: «Русский весьма часто смеется там, где надо плакать».

В ночь с 25 на 26 октября 1917 г. в Смольном хотели отменить смертную казнь, а Ленин высмеял своих товарищей. Однако под давлением левых эсеров в коалиционном правительстве казнь все-таки была отменена. Но уже в начале следующего года Троцкий решил судить адмирала Алексея Щастного за то, что он отказался потопить Балтфлот. Председатель Верхтриба Карклин приговорил расстрелять в 24 часа, но в зале заволновались, потому что казнь была отменена. «Обвинитель Крыленко разъяснил: "Что вы волнуетесь? Отменена – смертная казнь. А Щастного мы не казним – расстреливаем". И расстреляли». (Г-1-1-11) Дальше – горше. Уже к лету 1918 г. смертная казнь была восстановлена и: «…ревтрибуналы выполнили по крайней мере такую же судейскую работу, как ЧК бессудную, мы найдем, что по двадцати центральным губерниям России за 16 месяцев (июнь 1918 – октябрь 1919) было расстреляно более 16 тысяч человек, т.е. более тысячи в месяц**». Приведем и сноску к этой выдержке: «**Уж пошло на сравнение, так еще одно: за 80 вершинных лет инквизиции (1420-1498) по всей  Испании было осуждено на сожжение 10 тысяч человек, то есть около 10 человек в месяц». (Г-1-1-11) Солженицын совершенно справедливо вносит в книгу размышления о том, почему же не было столько изменников родине «…в Отечественную войну 1812 года, при крепостном-то праве?» (Г-1-1-4). Или у той же Англии, союзника Советского Союза в войне: «…нашелся единственный только изменник – коммерсант "лорд Гау-Гау"? А у нас – миллионы?» (Г-1-1-6) И поэтому: «…Архипелаг в стране составлял процентов восемь». (Г-2-4-3) А это около «…двенадцати миллионов». (Г-1-2-4)            

И здесь остановимся лишь на минуту на первом томе в его второй части, где немало места уделено тесноте заключенных, отправляемых по этапу в автомашинах, на железной дороге, морскими путями. Эта нестерпимая теснота часто фигурирует и в первой части во время арестов в тюрьмах, и вообще в книге: «В 1937 году, когда в ивановских  тюрьмах – Внутренней, № 1, № 2 и КПЗ, сидело одновременно до 40 000 человек, хотя рассчитаны они были вряд ли на 3-4 тысячи, – в тюрьме № 2 смешали: следственных, осужденных к лагерю, смертников, помилованных смертников и еще воров – и все они несколько дней в большой камере стояли вплотную в такой тесноте, что невозможно было поднять или опустить руку, а притиснутому к нарам могли сломать колено. Это было зимой, и чтобы не задохнуться – заключенные выдавили стекла в окнах». (Г-1-1-11) А вот как производились пересылки: «С пятидесятых годов, когда расписания наладились, ехать так доставалось арестантам недолго – ну, полтора, ну двое суток. В войну и после войны было хуже: от Петропавловска (казахстанского) до Караганды вагон-зак мог идти  с е м ь  суток (и было двадцать пять человек в купе!), от Караганды до Свердловска – в о с е м ь  суток (и в купе было по двадцать шесть). Даже от Куйбышева до Челябинска в августе 1945 Сузи ехал в сталинском вагоне несколько суток – и было их в купе тридцать пять человек, лежали просто друг на друге, барахтались и боролись.* А осенью 1946 Н. В. Тимофеев-Рессовский ехал из Петропавловска в Москву в купе, где было тридцать шесть человек! Несколько суток он висел в купе между людьми, ногами не касаясь пола. Потом стали умирать – их вынимали из-под ног (правда, не сразу, на вторые сутки) – и так посвободнело. Все путешествие до Москвы продолжалось у него  т р и  н е д е л и». (Г-1-2-1) И, несмотря на все это, после всего сказанного в двух частях первого тома, в предпоследней главе его Солженицын заключает: «Мы пересмотрели все способы доставки – и нашли, что все они – хуже. Мы оглядели пересылки – но не развидели хороших. И даже последняя человеческая надежда, что лучше будет впереди, что в лагере будет лучше, – ложная надежда.

В лагере будет – хуже». (Г-1-2-3)

Если первая часть книги озаглавлена «Тюремная промышленность», а вторая «Вечное движение», то третью часть, с которой начинается в изданиях второй том, автор обозначил как «Истребительно-трудовые». Этот второй том особенный, срединный, том, который выносит настоящий приговор советскому строю. Прочитавший полностью этот сказ уже никогда не останется равнодушным к чинимому произволу, насилию и низости одних людей в отношении других, или точнее людей своих же, близких. Не будет такого сердца, мимо которого пройдет это достоверное повествование, если только сам читатель не был в числе тех палачей. И если даже следующий, третий, том начинается с части «Каторга», где описывается своего рода слияние лагеря с каторгой под обозначением Особлаги (Особые лагеря), то начинаться им отсюда с ИТЛ (Исправительно-трудовые лагеря). Потому как советская тюрьма и ссылка – это просто каторга, но поистине лагерь – суперкаторга. Начинается третья часть этого второго тома с возвышенных строк главы «Персты Авроры», но по прочтении его и при повторном восприятии первого же абзаца, возникает некое одновременное ощущение ясно-высокого вдохновения и гнусно-низменной мерзости: «Розовоперстая Эос, так часто упоминаемая у Гомера, а у римлян названная Авророй, обласкала своими перстами и первое раннее утро Архипелага». (Г-2-3-1) 

Часть «Истребительно-трудовые» в книге самая большая и, наверное, наиболее тяжелая. Вообще, если бы само чтение было бы таким, как чтение произведения «Архипелаг ГУЛАГ», то поистине чтение книг было бы мучением. Хотя, в то же время, нельзя назвать слог Солженицына сложным и восприятие таким уж нелегким. Просто чтение это, скорее всего, передает тот невероятный труд, через который прошел по жизненной стезе автор. Осиливший книгу «Архипелаг ГУЛАГ» поистине будет знать, в отличие от того же Горького, что такое быть на дне… Есть такая поэтическая мудрость, из книги Расула Гамзатова «Мой Дагестан», обозначенная как надпись на камне: «Мы камни. Скоро в стену ляжем мы. Дворца, сарая, храма иль тюрьмы». Но если на Востоке сарай – это и есть дворец, то поистине в России как раз храмы и были переустроены в тюрьмы, как тот самый Соловецкий монастырь, давший начало всей лагерной системе советской страны. С него и начинает свой рассказ Солженицын об истребительно-трудовых, обозначив вначале в первой главе зарождение и размножение гулаговского спрута. Причем: «В петроградской "Красной газете" от 6 сентября 1918 читаем, что первый концентрационный лагерь "будет устроен в Нижнем Новгороде, в пустующем женском монастыре... "» (Г-2-3-1) Да, именно этот родной город Горького и будет затем переименован в его честь. Вот и приехал Горький в 1929 г. с писателями на первую великую стройку Архипелага Беломорканал, где погибло четверть миллиона человек, и: «По их мнению, все эти пригнанные на канал никогда бы не нашли своего пути в жизни, если бы работодатели не велели им соединить Белого моря с Балтийским. Потому что ведь "человеческое сырье обрабатывается неизмеримо труднее, чем дерево", – что за язык! глубина какая! кто это сказал? – это Горький говорит в книге, оспаривая "словесную мишуру гуманизма". А Зощенко, глубоко вникнув, пишет: "перековка – это не желание выслужиться и освободиться (такие подозрения все-таки были? – А.С.), а на самом деле перестройка сознания и гордость строителя". О, человековед! Катал ли ты канальную тачку да на штрафном пайке?..» (Г-2-3-3)      

Очень показательно в книге описание каторжных работ на карьере под дождем, затем снова лагерь с черным несоленым наваром из крапивных листьев, однажды черпачок жидкой кашицы и только утром 450 грамм даже не черствого, а слипшегося хлеба. Затем поверка и сон на голых нарах во всем мокром с прилипшей глиной, где и бараки не отапливаются. На следующий день та же картина и зэки, отбрасывая лопаты, начинают руками собирать чавкающую глину из-под ног и забрасывать ее в вагонетку. Причем напарник Солженицына Борис Гаммеров, уже на пороге смерти исхудавший и желтый, размышляя день назад о Владимире Соловьеве, предлагает теперь, не тратя сил, не разговаривать, а: «…стихи писать. В уме.»! (Г-2-3-6) Рабочий день зэков на зоне длился 12, 13, а то и 16 часов. За невыполнение же нормы работа могла продолжаться и до утра. И за нагруженных «шесть вагонеток рыжей глины – три черпака черной баланды». (Г-2-3-6) И поэтому: «Иногда все тело умирающего от голода покрывают сине-черные горошины с гнойными головками меньше булавочной – по лицу, рукам, ногам, туловищу, даже мошенке. К ним не прикоснуться, так больно. Нарывчики созревают, лопаются, из них выдавливается густой червеобразный жгутик гноя. Человек сгнивает заживо.

Если по лицу соседа твоего на нарах с недоумением расползлись головные черные вши – это верный признак смерти». (Г-2-3-7) 

В то же время, но временем уже не холодным, как тюремщики, так и лагерщики (как их назвал автор), одетые безупречно, «как подлинные олимпийцы», и «сам плантатор – в белоснежном летнем костюме», проезжают верхом, «элегантные всадники», осмотреть работы, «…где ворочаются женщины в черных одеждах, увязая в грязи по пузо». (Г-2-3-20) Они считают себя, опираясь на труды Ленина, пролетариями со своими поместьями… Причем работы, как, к примеру, на семикратно превосходящем Беломор канале Москва – Волга, производятся под «духовой оркестр!» (Г-2-3-3) А вообще, в отличие от мужчин: «Равная для всех тюремная пайка и тюремные испытания оказываются для женщин в среднем легче. Они не сдают так быстро от голода». Но это цветочки: «Ягодки – лагерь. Именно там предстоит ей сломиться или, изогнувшись, переродясь, приспособиться». (Г-2-3-8) Тогда как в дореволюционной России: «На Сахалине для женщин не было вообще каторжных работ (Чехов)». (Г-3-5-1) Да что там для них разница между мужским и женским, когда, как заключает Солженицын главу «Сдавши шкуру, сдай вторую!», в одном из лагпунктов на Печоре: «Ночами оппозиционеров брали "с вещами"  на этап, за зону. А за зоной стоял домик оперчасти. Обреченных поодиночке заводили в комнату, там на них набрасывались вохровцы. В рот им запихивали мягкое, руки связывали назад веревками. Потом выводили во двор, где наготове стояли запряженные подводы. Связанных валили по 5-7 человек на подводу и отвозили на "Горку" – лагерное кладбище. Там сволакивали их в готовые большие ямы и тут же  ж и в ы х  з а к а п ы в а л и. Не из зверства, нет. А: выяснено, что обращаться с живыми – перетаскивать, поднимать – гораздо легче, чем с мертвыми». (Г-2-3-13) Вот так, как пишет автор, этот строй «…из земли воздвигает социализм, а нас загоняет в землю». (Г-2-3-7)         

Солженицын, описывая то, как заключенных закапывали в братских могилах, без всяких гробов, когда ранее на Руси даже каторжных хоронили в гробах, приводит следующий курьез: «Когда на Инте после войны одного заслуженного мастера деревообделочного комбината похоронили в гробу, то через КВЧ (Культурно-воспитательная часть. – А.Х.) дано было указание провести агитацию: работайте хорошо – и вас тоже похоронят в деревянном гробу!» И вследствие навеянных дум автор заключает: «Зато никто не обвинит нас в газовых камерах». (Г-2-3-7) Потому что: «На газовые камеры у нас газа не было», так как: «…эту дичайшую стройку Двадцатого века, материковый канал, построенный "от тачки и кайла", – несправедливо было бы сравнивать с египетскими пирамидами: ведь пирамиды строились с привлечением современной им техники. А у нас была техника – на сорок веков назад!» (Г-2-3-3) И как тут не процитировать еще и из книги Шаламова: «...лагерь – отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего нужного, полезного никто оттуда не вынесет. Заключенный обучается там лести, лганью, мелким и большим подлостям... Возвращаясь домой, он видит, что не только не вырос за время лагеря, но интересы его стали бедными, грубыми». (Г-2-4-2) Участь эта не обходит даже подростков, описанных в главе «Малолетки»: «И в несколько  д н е й  дети становятся тут зверьми!» Чего стоит только описание этих несовершеннолетних, которые в беспределе на той же зоне «…никого за людей не считают, кроме себя и старших воров!» Поэтому главу эту Солженицын и заканчивает назидательным примером, как вразрез этим порядкам одна верная памяти своих родителей малолетка увлекла за собой своих ровесников-уголовников. Во дворе же стояла гипсовая статуя Сталина: «Наконец, в одно утро голову статуи нашли отбитой, перевернутой и в пустоте ее – кал». Таково оно, советское воспитание, в «…память нашего Великого Корифея?»! (Г-2-3-17)            

В главе «Псовая служба», разбирая лагерщиков и тюремщиков, Солженицын пишет, что охранных «овчарок кормят питательней, чем заключенных». (Г-2-3-20) Получается, что собаки для изображаемых автором властей намного ближе, чем даже люди?.. Вообще зэки считают, что сидеть «трудно только первые десять лет», хотя в то же время автор с горьким сарказмом и свидетельствует: «Свое пребывание на Архипелаге они почему-то называют сиденьем, хотя сидеть им приходится меньше всего». (Г-2-3-19) Примечательно, что и Солженицын также писал эту книгу десять лет. Основным сроком, который давали осужденным в ту пору, в книге в основном фигурирует «десятка», т.е. этот «червонец» и есть тот красный срок в десять лет для зэков, хотя также его можно считать и минимальным сроком, чтобы человек поистине сполна познал, что такое лагерь. Потому что давали и «четвертную», т.е. двадцать пять лет, а порою, заключенные проходили и несколько сроков подряд, и в основном погибали в лагерях. Вообще в лагере: «Выше всего у зэков ценится и на первое место ставится так называемая пайка – это кусок черного хлеба с подмесями, дурной выпечки, который мы с вами и есть бы не стали». (Г-2-3-19) А три кита, на которых стоит Архипелаг: «1. Котловка (перераспределение пищи и также надбавка к пайке для ударников – А.Х.); 2. Бригада; 3. Два начальства. (Но последнее не обязательно: на Воркуте, например, всегда было одно начальство, а дела шли.)» (Г-2-3-5) Однако, несмотря на производимые в стране грандиозные стройки века, перечислив многие причины, автор приходит к выводу, что на зонах, выходит, зря вкалывали как Сизиф, так как «…не самоокупается Архипелаг, но приходится стране еще дорого доплачивать за удовольствие его иметь». (Г-2-3-22) Потому что: «Трех китов подвело под Архипелаг Руководство: котловку, бригаду и два начальства. А четвертого и главного кита – тухту (по Солженицыну – туфта – А.Х.), подвели туземцы и сама жизнь». (Г-2-3-5) И очень показательно в книге одно фото, где описывается эта самая бессмысленная Сизифова каторга, с изображением железной дороги, обозначенной как «Мертвая дорога», проложенная по маршруту Салехард-Игарка через болота, а к смерти Сталина оставалось еще 300 километров до соединения двух концов: «И – тоже бросили». (Г-2-3-22) Поистине, какую бы музыку ни играл оркестр, но платить все равно пришлось.   

                «И тот, кто сегодня поет не с нами, – 
                Тот
                против
                нас!
                (Маяковский)».(Г-1-1-2)               

Воистину еще раз, но палачи все-таки своего добились или добили не поющих с ними: «Зэки – не только атеистический народ, но для них вообще нет ничего святого, и всякую возвышенную субстанцию они всегда спешат высмеять и унизить». (Г-2-3-19) Одним словом лагерь ведет не к воспитанию, сближению между людьми, а, наоборот, к разобщению, отчуждению, поскольку: «Тот туземец, который наиболее полно совместил и проявил в себе эти племенные качества – жизненного напора, безжалостности, изворотливости, скрытности и недоверчивости, сам себя называет и его называют «сыном ГУЛАГа», а: «Закон – тайга». (Г-2-3-19) Мы бы от себя добавили, что цель ГУЛага – это обратить людей в чертей, несмотря на то, что «…у зэков некая национальная слабость» – «это  т а й н а я  ж а ж д а  с п р а в е д л и в о с т и», даже «вопреки всему строю их жизни». (Г-2-3-19) На сегодня Россия занимает первое место в мире по числу брошенных детей. Вот она, слезинка замученного ребенка! И это чувство самосознания, как «сынов ГУЛАГа», превалирующее у зэков, есть, в сущности, состояние сегодняшнего общества. Ведь метастазы Архипелага пропитывали всю страну, как замечал и сам автор, и никто не избежал его воздействия. Может быть поэтому Солженицын проявил такую пассивность по вопросу войны в Чечне, когда сам он и пишет, что зэк «…не испытывает душевного сочувствия и к горю окружающих», так как «…притуплены все чувства, огрублены нервы», а значит «…атрофировалось сочувствие»? (Г-2-3-19) Но так ли это? Ответ, может быть, созреет дальше?..

Доводилось встречать у одного автора той эпохи 30-х г. XX в., описывающего Кавказ, что тысячелетняя история Кавказа-де простирается со времен Прометея до Сталина. Однако Сталин никак, кто бы этого ни хотел, не вписывается в героическую летопись Кавказа. Действия Сталина, его методы, путь входят в противоречие с духом Кавказа, с его жертвенностью во имя правды, чести, достоинства. В противном же случае кавказцы уже давно снарядили бы военные походы по завоеванию чужих земель. Тогда как на самом деле Кавказ отстаивал в героической борьбе собственный хребет, не претендуя на другие территории. Поэтому Сталин не был и не может быть символом огня Прометея, а был он как раз в этой богоборческой схватке в образе ледяного Мороза. Вообще первые концентрационные лагеря были, как пишет Солженицын, еще в Первую мировую войну, где концентрировались в одном месте военнопленные. Однако впервые идея создать концентрационные лагеря как тюрьмы, принадлежит «энергичному ленинскому уму…» (Г-2-3-1) Вот отсюда этот концентрационный лагерь и стал тем консервированием людей, подобно консервации селедки в банках, и последующим их замораживанием в этой скученности, или, иными словами, умерщвлением. Поэтому вступление к книге «Архипелаг ГУЛАГ», где описывается, как зэки на Колыме, расколов лед и добыв оттуда рыбу, ели ее, хранившуюся там несколько десятков тысячелетий, то этот самый лед можно по праву обозначить символом государства Архипелага-России. Потому как: «На Севере… половина Архипелага» (Г-2-3-20), а: «К л и м а т  Архипелага – всегда полярный…» (Г-2-3-19), и: «Кому-кому, а невольному человеку круче всего достается от морозов». (Г-3-6-5)

Очень показателен в этом плане побег одного заключенного с характерной фамилией Вячеслав Безродный, который будучи еще и слаб, только что, выписавшись из больницы, бежал на двух скрепленных бревнах: «…по реке Индигирке – в Ледовитый океан!» (Г-2-3-14) Пойман он был в открытом море и заново возвращен в лагпункт Ольчан, в ту же больницу. И опять же тот самый символ России – железная дорога, где каторжан и ссыльных использовали еще с 90-х г. XIX в., а уже в 20-х г. XX в.: «…УСЛОН (Управление Соловецкого Лагеря Особого Назначения. – А.Х) построил там и железную дорогу – "11 километров за один зимний месяц... – (а почему за месяц? а почему до лета нельзя было отложить?) – ...Задание казалось невыполнимым. 300 000 кубов земляных работ – (за Полярным Кругом! зимой! – то разве земля? то хуже всякого гранита!) – должны были быть выполнены исключительно ручной силой – киркой, ломом и лопатой. – (А рукавицы хоть были?..) – Многочисленные мосты задерживали развитие работ. Круглые сутки в три смены, прорезая полярную ночь светом керосиново-калильных фонарей, прорубая просеки в ельниках, выкорчевывая пни, в мятели, заносящие дорогу снегом выше человеческого роста... "» (Г-2-3-2) После всех этих тяжелых размышлений, Солженицын дает сноску, где упоминает двух английских философов, активных борцов той эпохи за безопасность в мире: «О, Бертран Рассел! О, Хьюлет Джонсон! О, где была ваша пламенеющая совесть  т о г д а?» (Г-2-3-2) Однако, мы же процитируем здесь другого англичанина, а именно писателя-фантаста Герберта Уэллса, который побывал дважды в большевистской России, где встречался с Лениным и Сталиным и дал позитивную оценку последнему, а в первый приезд жил у своего «старого друга Максима Горького». В результате же этой поездки Уэллс написал небольшую книгу «Россия во мгле», где в заключение ее делает выводы: «Все попытки, которые делались в прошлом году и раньше, найти какой-либо способ вести частную торговлю с Россией без признания большевистского правительства были с самого начала столь же безнадежны, как поиски северо-западного пути из Англии в Индию. Лед непреодолим».

А теперь приведем один эпизод из книги «Архипелаг ГУЛАГ», который нам запомнился больше всех в этом немалом тексте. Зэкам не разрешалось разводить костер и греться около него. Однако случай происходит в тот период, когда Солженицын находился в зоне на «шарашке» (привилегированное место, чаще научная лаборатория, где работали заключенные ученые, инженеры, техники, которых использовали для исследований в области военно-промышленного комплекса). Автор описывает, как он, сидя у огня, видит одну наказанную лагерницу, которую решили проучить за слова сочувствия о бежавшей из зоны, заставив стоять ночью на морозном ветру, неподвижно, руки по швам. И Солженицын дает такой обет: «...Огонь, огонь! Сучья трещат, и ночной ветер поздней осени мотает пламя костра. Зона – темная, у костра – я один, могу еще принести плотничьих обрезков. Зона – льготная, такая льготная, что я как будто на воле, – это райский остров, это "шарашка" Марфино в ее самое льготное время. Никто не наглядывает за мной, не зовет в камеру, от костра не гонит. Я закутался в телогрейку – все-таки холодновато от резкого ветра.

А  о н а – который уже час стоит на ветру, руки по швам, голову опустив, то плачет, то стынет неподвижно. Иногда опять просит жалобно:

– Гражданин начальник! Простите!.. Простите, я больше не буду...

Ветер относит ее стон ко мне, как если б она стонала над самым моим ухом. Гражданин начальник на вахте топит печку и не отзывается…

Огонь, огонь!.. Воевали – в костры смотрели, какая будет Победа... Ветер выносит из костра недогоревшую огненную лузгу.

Этому огню и тебе, девушка, я обещаю: прочтет о том весь свет». (Г-2-3-5)   

Этот огонь есть символ сокровенной искры человеческой души, непобедимости правды и торжества справедливости перед всеми невзгодами уродств в божественной гармонии. Победа истины и сокрушение лжи. Вообще зимой практически не видно солнца, день короток, темень, холод. Лето же есть, напротив, обилие солнца, долгий день, свет, тепло. Поэтому волей или неволей мы должны отнести не полюс, а экватор земли к свету, сиянию, истине. Во всяком случае, с тех времен, что нам известны. Частица же этой искры света, проходящей осью по полюсу – человек, так как: «…человек и несет в себе Божий огонь…» (Г-3-5-3)               

Солженицын пишет, что прозы в лагере нет, цитируя поэта: «Когда русская проза ушла в лагеря», ибо стихи и так можно запомнить, а прозу – нет. А все, что осталось с 30-х. г., называемое прозой, не проза, а – пена. Потому что сложили свои головы лучшие из писателей и: «Так ушли в землю прозаики-философы. Прозаики-историки. Прозаики-лирики. Прозаики-импрессионисты. Прозаики-юмористы». (Г-2-3-18). А вот, что вообще писатель думает по поводу понятия «интеллигент»: «Интеллигент не определяется профессиональной принадлежностью и родом занятий. Хорошее воспитание и хорошая семья тоже еще не обязательно выращивают интеллигента. Интеллигент – это тот, чьи интересы и воля к духовной стороне жизни настойчивы и постоянны, не понуждаемы внешними обстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент это тот, чья мысль не подражательна». (Г-2-3-9) Солженицын также рисует свою жизнь и на местах придурочьих (то есть, согласно тюремно-лагерным терминам, заключенный, не работающий руками, или выполняющий более легкую, привилегированную работу), когда с ним сидело два генерала, чье чванство выдавало в них совсем не политических (заключенных), поскольку один из них даже прикурить не хотел давать из рук, а клал зажигалку перед просителем. Причем Солженицын, в отличие от этих генералов, говорит о себе: «я сам в душе мужик» (Г-2-3-9), т.е. отгораживается от них, коих кормит мужик-крестьянин в их общей комнате. И здесь мы должны обратить внимание на один немаловажный лагерный элемент, а именно – воров в законе.            

Автор «Архипелага ГУЛАГ» прошел и через тяжелые общие работы в лагерях, был там и на придурочьих местах, и даже побывал на «шарашке», представившись «ядерным физиком», кем, как пишет сам автор, «отроду не был» (Г-1-2-4), хотя и закончил перед самой войной физико-математический факультет Ростовского университета, и что позволило ему также стать учителем математики и физики в ссылке. Но вот воровской закон для Солженицына не приемлем, ни под каким соусом. Писатель мир блатных определяет из термина 20-х г. как «социально-близкие», разбирая в одноименной главе, т.е. близкие советскому строю, в отличие от сидящих политических, «социально-чуждых». В эту категорию блатарей или социально-близких входят урки, воры, паханы и, соответственно, значит ниже них придурки, мужики, шпана, хотя последние примыкают к первым. Причем Солженицын не может принять и возражения, что есть и «честные воры», которые хранят воровской закон и что только суки идут занимать должности в лагере, если даже это и воры. Но Солженицын считает тех и других одним и тем же отребьем, потому что они «вурдалаки, сосущие твое сердце» и «совершенно последовательные материалисты и последовательные пираты». (Г-2-3-16) Еще их можно определить как «лагерных штурмовиков» (Г-2-3-13) или «главной дубинкой». (Г-3-5-12) И вообще: «Урки – не Робины Гуды! Когда нужно воровать у доходяг – они воруют у доходяг. Когда нужно с замерзающего снять последние портянки – они не брезгуют и ими. Их великий лозунг – «умри ты сегодня, а я завтра!» (Г-2-3-16) Потому что: «Это – классовая теория: опереться в лагере на своих против чужих. О Беломоре не написано, как кормятся бригадиры, а о Березниках рассказывает свидетель (И.Д.Т.): отдельная кухня бригадиров (сплошь – блатарей) и паек – лучше военного. Чтоб кулаки их были крепки и знали, за что сжиматься...» (Г-2-3-3) Вот почему стоящий на страже закона этой классовой теории: «после многолетнего благоприятствования конвой и сам склонился к ворам. Конвой и сам стал вор», так как разрисованные синим цветом у воров «…татуированные груди – это задницы голубых фуражек…» (Г-1-2-1) И соответствующий вывод: «Так что когда жизнь нашу полностью отдавали во власть воров, – то не был произвол ленивых начальников на глухих лагучастках, то была высокая Теория!» (Г-2-3-10)

Теперь же постараемся вникнуть в суть вопроса: «Для вольного читателя слово "воры", может быть, звучит укоризненно? Тогда он ничего не понял. Это слово произносится в блатном мире, как в дворянской среде "рыцарь", и даже еще уважительнее, не в полный голос, как слово священное». (Г-2-3-17) Есть версия, что понятия воровского закона были введены в уголовный мир бывшими белогвардейцами, чтобы таким путем противостоять своим противникам по идеологии красногвардейцам. Интересен в данном ключе и приводимый в сноске книги один логический парадокс: «Говорят, французская статистика показала, будто между 1-й и 2-й мировыми войнами самая низкая преступность среди национальных групп была у русских эмигрантов. Напротив, после второй мировой войны самая высокая, из национальных групп, преступность оказалась – у советских граждан, попавших во Францию». (Г-3-5-2) Так вот, одними из положений, вытекающих из этого воровского закона, были понятия: «отказ от сотрудничества с любыми властными структурами», а также «не брать в руки оружие». Но несмотря на эту установку, некоторые воры пошли в услужение к властям, – «лучше ссучиться, чем мучиться» (Г-2-3-19), – а также вступили в ряды Красной армии и воевали во Второй мировой войне, и таким образом стали «ворами-суками». Вследствие чего между «честными ворами» и «ворами-суками» вспыхнула так называемая «сучья война». Но Солженицын, как мы увидели, не делал различий между ворами, отсылая читателя к подробностям этой «сучьей войны» к исследованию Шаламова «Очерки преступного мира», а сам перечислил их некоторые подвиды: «кроме собственно воров и сук еще – беспредельники ("беспредельные воры"); "махновцы"; упоровцы; пивоваровцы; "красная шапочка"; "фули нам!", "ломом подпоясанные", – и это еще не всё». (Г-3-5-10)

В этом месте поневоле на ум приходит тот же Достоевский, с его рассказом «Честный вор». Вообще слово «вор» в этом противостоянии могло быть и прикрытием, но любой символ все равно наложит свою неизгладимую печать. К примеру, для Кавказа, захват и присоединение его царской Россией и Россией большевистской как раз и можно сравнить с «честным вором» и «вором-сукой», но оттого это все равно не перестает быть воровством. И здесь мы опять, волей или неволей, соглашаемся с Солженицыным. Кстати, когда он пишет о единственной нации чеченов, не поддавшихся психологии покорности, и тут же приводит пример с чеченом-вором, а значит социально-близким для властей, убившим вразрез чеченским законам женщину, то этим автор хотел показать, что и чеченцы все-таки не избежали пагубного влияния законов этой страны, если даже власть не могла их заставить уважать свои законы. Как тут не вспомнить Владимира Ильича: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Кровная же месть у чеченцев, упомянутая Солженицыным, которую, может быть, до сих пор воспринимают неадекватно, хотя она имела место быть изначально у всех народов, наглядно оправдала себя на опыте писателя в событиях, описанных в последних главах пятой части «Каторга», когда зона поднимала мятежи и восстания, где нож на рассвете разил стукачей и тем самым в лагере восстанавливалась справедливость. Стали образовываться духовные и национальные общины, и даже еды в лагере стало хватать на всех. Но как только администрация ГУЛага усиливала вновь карательные меры, все возвращалось в прежнюю канализацию. Вот она, действительность, завернутая в газету «Правда»…         

И наконец, в этой обширной третьей части, входящей во второй том, обратим внимание на один немаловажный момент, когда Солженицын делает сравнения жизни крепостных царской России и зэков России советской, где, конечно же, выводы не в пользу последних, но особо и не отличных от первых: «Крепостных!.. Это сравнение не случайно напрашивалось у многих, когда им выпадало время размыслить. Не отдельные черты, но весь главный смысл существования крепостного права и Архипелага один и тот же: это общественные устройства для принудительного и безжалостного использования дарового труда миллионов рабов. Шесть дней в неделю, а часто и семь, туземцы Архипелага выходили на изнурительную барщину, не приносящую им лично никакого прибытка. Им не оставляли ни пятого, ни седьмого дня работать на себя, потому что содержание выдавали "месячиною" – лагерным пайком. Так же точно были они разделены на барщинных (группа "А") и дворовых (группа "Б"), обслуживающих непосредственно помещика (начальника лагпункта) и поместье (зону). Хворыми (группа "В") признавались только те, кто уже совсем не мог слезть с печи (с нар). Так же существовали и наказания для провинившихся (группа "Г"), только тут была та разница, что помещик, действуя в собственных интересах, наказывал с меньшей потерей рабочих дней – плетьми на конюшне, карцера у него не было, начальник же лагпункта по государственной инструкции помещает виновного в ШИЗО (штрафной изолятор) или БУР (барак усиленного режима)». (Г-2-3-5) Эти перечисленные группы приведены в связи с планом реконструкции ГУЛАГа, по идее, выдвинутой турецким евреем Нафталием Френкелем, ставшего не основателем, но будущим своего рода главным архитектором Архипелага или «нервом ГУЛАГа», о чем мы еще выскажемся, и благословленной верховенствующим Великим Рулевым. Не поскупимся здесь на еще одну основательную выдержку: «Как-то, году в 1929, за Френкелем прилетает из Москвы самолет и увозит на свидание к Сталину. Лучший Друг заключенных (и Лучший Друг чекистов) с интересом беседует с Френкелем три часа. Стенограмма этой беседы никогда не станет известна, ее просто не было, но ясно, что Френкель разворачивает перед Отцом Народов ослепительные перспективы построения социализма через труд заключенных. Многое из географии Архипелага, послушным пером описываемое нами теперь вослед, он набрасывает смелыми мазками на карту Союза под пыхтение трубки своего собеседника. Именно Френкель и, очевидно, именно в этот раз предлагает всеохватывающую систему лагерного учета по группам А-Б-В-Г, не дающего лазейки ни лагерному начальнику, ни тем более арестанту: всякий не обслуживающий лагерь (Б), не признанный больным (В) и не покаранный карцером (Г) должен каждый день своего срока тянуть упряжку (А). Мировая история каторги еще не знала такой универсальности! Именно Френкель и именно в этой беседе предлагает отказаться от реакционной системы равенства в питании арестантов и набрасывает единую для всего Архипелага систему перераспределения скудного продукта – хлебную шкалу и шкалу приварка, впрочем, позаимствованную им у эскимосов: держать рыбу на шесте перед бегущими собаками». (Г-2-3-3) 

Проводя параллели из бытья зэков с житьем крепостных, Солженицын подспудно, осознавая того или нет, выводит подоплеку причин, не появившуюся из ничего, а имевшую свой давний корень. Конечно, крепостное право издревле имело место быть не в одной только России, но совершенно очевидно, что под выстрелы крейсера «Аврора» здесь произошел некий уродливый симбиоз, где было скрещено крепостное право или даже точнее крепостной закон (К/З) с заключением каторжных (З/К), т.е. своеобразный зеркальный двойник: К/З – З/К, и к чему далее еще вернемся. Кстати, проводя те самые параллели по поводу «тайной жажды справедливости» у этих двойников, Солженицын подчеркивает: «Хотя наблюдения Чехова ни с какой стороны не относятся к нашему случаю, однако они поражают нас своей верностью». (Г-2-3-19) Солженицын даже приводит русские пословицы из Даля, сложившиеся при крепостном праве, что автор определяет как чисто зэковские выражения. Например у зэков: «кто везет, того и погоняют»; у крепостных: «Дела не делай, от дела не бегай (поразительно! но ведь это же и есть принцип лагерной резины!)» (Г-2-3-19) Что и говорить, если Солженицын, выявляя эту взаимосвязь, откровенно пишет: «Крепостные были рабы, но были сыты». (Г-2-3-5) И здесь было бы очень интересно обратить внимание на одну довольно-таки известную русскую пословицу, которую Солженицын в данном ключе не приводит, но, правда, упоминает ее в первой части как диалектику советских судов. Пословица эта звучит так: «Закон – что дышло: куда повернешь, туда и вышло». Не является ли эта пословица подтверждением неустойчивости издавна российского закона? Вообще дышло – это оглобля, которая прикрепляется к оси повозки и на переднем конце соединяется ремнями внутри парной запряжки. А в словаре того самого Даля упоминается даже один небезынтересный момент, что дышло применяется «в нерусской, парной упряжи», но вот: «у антихриста дышлова колесница». Поэтому прежде чем кивать в сторону западного моря, следовало бы вначале найти причину собственного раздвоения. Как заметил Солженицын в адрес тех самых жительствующих по-советски, к примеру, выдавших восьмилетнего мальчика из семьи арестованного в 1937 году. Когда его с матерью милиционеры повезли на вокзал ссылать, он вдруг исчез, скрывшись под покровом красной ткани, «обматывающую высокую разножку под бюстом Сталина», и никто его затем из соседей, знакомых и друзей родителей не пустил ночевать. Пришлось сдаться в детдом: «Современники! Соотечественники! Узнаете ли вы свою харю?» (Г-2-4-3)

И здесь, поскольку мы уже с последней цитатой подошли к концу второго тома, так как переходим к четвертой небольшой части книги, «Душа и колючая проволока», скажем несколько слов по поводу этого революционного красного цвета. Определено, что красный цвет, традиционно считающийся у славян цветом красоты, не перебирая здесь всех его значений, порождает ощущение страсти, голода (синий же цвет, напротив, успокаивающий). Об этом как раз Солженицын и пишет: «Столетиями открыто, что Голод – правит миром. (И на Голоде, на том, что голодные неминуемо будто бы восстанут против сытых, построена и вся Передовая Теория, кстати. И все не так: восстают лишь чуть приголоженные, а истинно голодным не до восстания.)» (Г-2-3-7) То есть организаторы этой Передовой Теории экспроприировали в свою символику данный красный цвет, но не хотели давать его тепла людям, а лишь воспламеняли до крайностей, как, например, в рассказанном писателю случае, когда: «…заключенных около ста человек за невыполнение нормы загнали на костер – и они сгорели!» Где автор справедливо вопрошает: «Но те, кто морозят людей и взрывают людей, – почему не могут их сжечь?» (Г-2-3-2) Этот же цвет мы можем выделить и на плечах чинов высших  «золотопогонников», фигурирующих в главе посвященной восстанию «Сорок дней Кенгира», а также тех самых низших чинов «краснопогонников», охраняющих зону, изображенных в главе «Сынки с автоматами». И для полноты картины не обойдем вниманием и наших старых знакомых: «Да присмотритесь к их лицам, они ведь ходят и сегодня среди нас, вместе с нами могут оказаться в поезде (не ниже, конечно, купированного), в самолете. У них венок в петлице, неизвестно что венчающий венок, а погоны уже не стали, правда, голубые (стесняются), но кантик голубенький или даже красный, или малиновый». (Г-2-3-20) То есть малиновый, а значит с голубоватым оттенком! «Только блатных на воле ждет уговоренная малина…» (Г-2-3-14), чтобы увидеть как «…выплывает малиновое солнце». (Г-2-3-9)      

В четвертой части книги, которая является поистине центральной между семью ее частями, потому как к ней, как и к седьмой части, даже предпослан эпиграф из библейского откровения, автор начинает исповедоваться читателю. Приводятся там и случаи самоубийств в ГУЛАГе, которые, как ни странно, происходят не чаще, чем на воле. Показателен пример одной польской коммунистки, которая на следствии трижды пыталась покончить с собой, но трижды предотвратив ее самоубийство: «…спасли, чтобы расстрелять». (Г-2-4-1) И вот интересное наблюдение, когда Солженицын приводит мнение писателя Ильи Эренбурга, что: «посадка была – лотерея». На что Солженицын вполне справедливо замечает: «Лотерея-то лотерея, да кой-какие номерки и помеченные». (Г-2-4-3) Это и есть, скорее всего, тот самый «дарвиновский отбор», очерченный на страницах книги.  В этом автор убеждается и на более глубоком уровне, когда слышит от хирурга Бориса Корнфельда его последние слова словно бы исповеди, перед тем как ночью он будет убит в соседней палате: «И вообще, вы знаете, я убедился, что никакая кара в этой земной жизни не приходит к нам незаслуженно. По видимости, она может прийти не за то, в чем мы на самом деле виноваты. Но если перебрать жизнь и вдуматься глубоко – мы всегда отыщем то наше преступление, за которое теперь нас настиг удар». Однако, в то же время, писатель, самостоятельно доросши до схожих мыслей, терзается сомнениями: «Я был бы склонен придать его словам значение всеобщего жизненного закона. Однако тут запутаешься. Пришлось бы признать, что наказанные еще жесточе, чем тюрьмою, – расстрелянные, сожженные – это некие сверхзлодеи. (А между тем – невинных-то и казнят ретивее всего.) И что бы тогда сказать о наших явных мучителях: почему не наказывает судьба их? почему они благоденствуют?» (Г-2-4-1)   

И все-таки, вразрез мнению того же Шаламова о духовном упадке, обретаемом зэками в лагерях, которое не вполне разделяет Солженицын (и с этим просто нельзя не согласиться, так как в противном случае не следует доверять и самому Шаламову), автор «Архипелага ГУЛАГ» находит успокоение в лоне Бога. Само это его видение, изложенное на страницах всей книги, можно выразить так: где нет Бога, там ничего нет. Потому как в тюремном заключении человек набирается терпения (естественно, если он выжил, и здесь не следует путать с оправданием насилия), освобождается от прежних негативных чувств и: «Ты подымаешься…», ибо: «На гниющей тюремной соломке ощутил я в себе первое шевеление добра». Поэтому: «Досадуют ли при мне на рыхлость Запада, его политическую недальновидность, разрозненность и растерянность – я напоминаю:

– А разве мы, не пройдя Архипелага, – были тверже? сильнее мыслями?

Вот почему я оборачиваюсь к годам своего заключения и говорю, подчас удивляя окружающих:

– Благословение тебе, тюрьма!»

И: «Прав был Лев Толстой, когда мечтал о посадке в тюрьму…», потому как: «Все писатели, писавшие о тюрьме, но сами не сидевшие там, считали своим долгом выражать сочувствие к узникам, а тюрьму проклинать. Я – достаточно там посидел, я душу там взрастил и говорю непреклонно:

– Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни!» (Г-2-4-1)

Причем эти мысли навеяны автору осознанием в мире Бога Вселенной, и мысли эти не только перекликаются с мыслями Достоевского о том, что линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, классами, партиями, а через каждое человеческое сердце. Линия эта подвижна и колеблется с годами не только в сердце, объятом злом, но даже в наидобрейшем сердце. И в то же время раздумья эти имеют параллель с размышлениями Толстого о том, что главное не «освобождение» буквальное: «Как будто в этой стране есть свобода», а освобождение души. Вот поэтому все религии мира «борются со злом в человеке (в каждом человеке)», а все революции в истории «уничтожают только современных им носителей зла», и «само же зло, еще увеличенным, берут себе в наследство». (Г-2-4-1)

Теперь же разберем последний третий том. Вначале пятой части «Каторга», к коей предпослан эпиграф Его Единодержавия, то когда этот Великий сыч в Кремле почувствовал, что воз вытянул его в гору, одним из первых указов его был указ о введении каторги, вследствие чего заключенные в Особлагах стали носить номера. И вот произросший отсюда послевоенный плод: «Первый воркутинский алфавит (28 букв, при каждой литере нумерация от единицы до тысячи) – 28 тысяч первых воркутинских каторжан – все ушли под землю за один год». (Г-3-5-1) Поистине номер есть признак неживой машины, а не человека с душой. Вот отсюда и не имя, а номер: «Затем совершенно откровенно заимствовали ценный гитлеровский опыт с номерами: заменить фамилию заключенного, "я" заключенного, личность заключенного – номером, так что один от другого отличается уже не всей человеческой особенностью, а только плюс-минус единичкой в однообразном ряду». Не обошел этот указ и Солженицына: «Весь Экибастуз я проходил с номером Щ-232, в последние же месяцы приказали мне сменить на Щ-262». (Г-3-5-3) Писатель также сравнивает лагеря нацистов и советские лагеря: «Все это было в 1949 (тысяча девятьсот сорок девятом) году – на тридцать втором году Октябрьской революции, через четыре года после того, как кончилась война и ее суровые необходимости, через три года после того, как закончился Нюрнбергский процесс и все человечество узнало об ужасах фашистских лагерей и вздохнуло с облегчением: "это не повторится!"…*» Приведем и часть сноски: «…А за что их судить? Ведь они просто выполняли приказ. Нельзя же их сравнивать с нацистами, которые просто выполняли приказ. А если они делали что сверх приказа – так ведь от чистоты идеологии, с полной искренностью, просто по неведению, что Берия, "верный соратник великого Сталина", – также и агент международного империализма». (Г-3-5-3) И все это – только статистика…      

И вот еще по данной теме, что попросту никак нельзя обойти: «Для кого номера были действительно самой дьявольской из здешних затей – это для истовых верующих. Такие были в женском лаготделении близ станции Суслово (Камышлага), – женщин, сидевших за религию, там вообще была треть. Ведь прямо же все предсказано Апокалипсисом:

13:16 – …положено будет начертание на правую руку их или на чело их.

И эти женщины отказывались носить номера – печать сатаны! Не соглашались они и давать свою подпись (сатане же) за казенное обмундирование. Администрация лагеря (начальник Управления – генерал Григорьев, начальник ОЛПа майор
Богуш) проявила достойную твердость: она велела раздеть этих женщин до сорочек, снять с них обувь (надзирательницы-комсомолки все сделали), – чтобы зима помогла принудить бессмысленных фанатичек принять казенное обмундирование и нашить номера. Но и в мороз женщины ходили по зоне босиком и в сорочках, а не соглашались отдать душу сатане!» (Г-3-5-3) В следующем абзаце сказано, что администрация сдалась и вернула женщинам их носильные вещи, которые они надели без номеров и носили эти вещи, пока они не превратились в обноски. Здесь просто необходимо привести и аналогичный поступок, о котором рассказано в книге: «Летом 1930 привезли на Соловки несколько десятков «истинно-православных», их называли «сектантами»: в местных осколках, под разными названиями, в стране существовали многие православные общины, усвоившие тихоновское воззвание 1918 года – анафему советской власти, и потом уже, несмотря на поворот в центре, не сошедшие с этого отрицания. Эти привезенные («имяславцы») отрекались ото всего, что идет от антихриста: не получали никаких советских документов, ни в чем не расписывались этой власти и не брали в руки ее денег. Во главе этой пригнанной теперь группы состоял седобородый старик восьмидесяти лет, слепой и с долгим посохом». Так вот, этих верующих послали на самый пустынный остров Малый Заяцкий в Соловецком архипелаге, и решено было дать им двухмесячный паек при условии, чтобы каждый из них расписался в ведомости, и они все отказались. «И их отправили без пищи. Через два месяца (ровно через два, потому что надо было предложить им расписаться на следующие два месяца) приплыли на Малый Заяцкий и нашли только трупы расклеванные. Все на месте, никто не бежал». (Г-2-3-2) Это должно бы послужить наглядным примером для некоторых нынешних крайних религиозных групп, позиционирующих себя исламскими и считающих, что только они могут совершать подвиги во имя Бога.         

Зэки, пишет Солженицын, из лагерей ИТЛовских в Особлаги «…привозили к себе интерес к одной лишь своей судьбе и полное равнодушие к судьбе общей». (Г-3-5-3) То есть это и дает ответ к тому, что система данная ломала людей, чтобы из человеческого братства люди становились друг другу врагами, единоличниками, обратились из традиционного общинного братства в атомарных или расчлененных «рассыпанных единиц». В данном ключе очень показательно описание, как Солженицын едет по этапу, в грузовике, с арестантами на новую степную зону. Грузовики были с надстроенными бортами и с решетками. Зэков усадили на пол кузова со скрюченными ногами, лицами назад по ходу, а автоматчики сидели на крыше кабины, направив дула автоматов им в спины. Причем всю дорогу, ломаясь на ухабах, они смотрели назад, и поворачивать голову было нельзя, разговаривать тоже нельзя, а место направления прочли еще «…с верхней полки арестантского вагона вверх ногами – Экибастуз». (Г-3-5-2) Вот она, поистине, дорога, оставляемая позади…         

И вот уже по прибытии, Солженицын рассказывает, как его бригада, состоявшая большей частью из западных украинцев, невольно стала, на позор себе «…строить тюрьму для себя». (Г-3-5-3) Здесь как раз интересно будет привести мысли писателя о самоопределении народов, где затрагивается вопрос той же Украины, поскольку в нем самом, как он пишет, украинское и русское соединяется «…и в крови, и в сердце, и в мыслях». Вот как передает этот вопрос Солженицын: «Топнуть ногой и крикнуть "мое!" – самый простой путь. Неизмеримо трудней произнести: "кто хочет жить – живите!" Как ни удивительно, но не сбылись предсказания Передового Учения, что национализм увядает. В век атома и кибернетики он почему-то расцвел. И подходит время нам, нравится или не нравится, – платить по всем векселям о самоопределении,  о независимости, – самим платить, а не ждать, что будут нас жечь на кострах, в реках топить и обезглавливать. Великая ли мы нация, мы должны доказать не огромностью территории, не числом подопечных народов, – но величием поступков. И глубиною вспашки того, что нам останется за вычетом земель, которые жить с нами не захотят». (Г-3-5-2) Конечно, Солженицын далее делает и некоторые своего рода оговорки, но нам бы было здесь интересно взглянуть на пребывание в ссылке того, который в свое время пообещал самоопределение той же Украине. Речь идет о нашем бессмертном Ильиче, коему в ответ на ультиматум о капитуляции, Украинская Центральная Рада напомнила его же собственные прежние заявления о самоопределении, но он диалектически выложил следующее: «То был вчерашний день истории, к тому же мы признавали право на самоопределение не украинских помещиков и буржуазии, а украинских трудящихся».   

В главе «Почему терпели?» Солженицын описывает много примеров условий арестантов дореволюционной России. Вот как, к примеру, обстояло дело со студентами: «А как наказывали студентов (за большую демонстрацию в Петербурге в 1901 году), вспоминает Иванов-Разумник: в петербургской тюрьме – как студенческий пикник: хохот, хоровые песни, свободное хождение из камеры в камеру. Иванов-Разумник даже имел наглость проситься у начальника тюрьмы сходить на спектакль гастролирующего Художественного театра – билет пропадал! А потом ему присудили "ссылку" – по его выбору в Симферополь, и он с рюкзаком бродил по всему Крыму». (Г-3-5-4) Вообще в отличие от «народников, эсеров, анархистов» пишет Солженицын: «Никакие особенные "застенки", никакой Сахалин, никакая особенная якутская каторга никогда  не досталась большевикам. Известно о Дзержинском, что ему выпало всех тяжелей, что он всю жизнь провел по тюрьмам. А по нашим меркам отбыл он нормальную десятку, простой червонец, как в наше время любой колхозник; правда среди той десятки – три года каторжного централа, так и тоже не невидаль». (Г-1-1-10) Круче же всех тогда преследовали эсеров: «И двадцать, и десять, и пять лет назад эсеры были – соседняя по свержению царизма революционная партия, взявшая на себя (благодаря особенностям своей тактики террора) главную тяжесть каторги, почти не доставшейся большевикам». (Г-1-1-9) А вот как обстояло дело с побегами: «У ссыльных царского времени побеги были веселым спортом: пять побегов Сталина, шесть побегов Ногина, – грозила  им за то не пуля, не каторга, а простое водворение на место после развлекательного путешествия». (Г-3-6-1) Но вернемся к Владимиру Ильичу. Ленин в единственной ссылке пищи имел вдоволь и даже располнел, излечившись от болезней юности, а жена с тещей и не напрягались там, так как крестьянская девочка за два рубля с полтиной в месяц выполняла для их семьи всю черную работу. Ленин недоволен собакой на охоте, так ему собирались прислать собаку из Петербурга, и еще его «…кусают на охоте комары – заказывает лайковые перчатки…»! (Г-3-5-4)    

Солженицын, приводя эти примеры с не особо жестокими методами в отношении преступников при царях, делает вывод: «В таких-то условиях у Толстого и сложилось убеждение, будто не нужна политическая свобода, а нужно одно моральное усовершенствование». И далее дает комментарий: «Конечно, не нужна свобода тому, у кого она уже есть. Это и мы согласимся: в конце-то концов дело не в политической свободе, да! Не в пустой свободе цель развития человечества. И даже не в удачном политическом устройстве общества, да! Дело, конечно, в нравственных основаниях общества! – но это в конце, а в начале? А – на первом шаге? Ясная Поляна в то время была открытым клубом мысли. А оцепили б ее в блокаду, как квартиру Ахматовой, когда спрашивали паспорт у каждого посетителя, а прижали бы так, как всех нас при Сталине, когда трое боялись сойтись под одну крышу, – запросил бы тогда и Толстой политической свободы». (Г-3-5-4) Здесь следует внести небольшую реплику, хотя, как видит читатель, мы даже не пытаемся в этой рецензии или очерке Солженицына шпынять да журить. Толстой говорил как раз таки о том, что не следует добиваться политической свободы, т.е. не искать смены режима через революцию, как бы ни видели в нем ее «зеркало», а призывал к духовному усовершенствованию – не только массы, но и власти. Если даже он и делал какие-то резкие заявления в отношении тех же властей, то не потому, что призывал их свергать, за чем последует новый клин, взамен вышибленного старого, а говорил это от невыносимости творимого в его отечестве насилия, если даже это нельзя назвать насилием сравнительно с последовавшим затем супернасилием. Просто тот самый «сталинский» вагон, который так, по мнению Солженицына, правильнее называть, а не как принято «столыпинским», т.е. «вагон-зак» (Г-1-2-1), проследовал еще дальше по той же самой железной дороге…         

В главе «Поэзия под плитой, правда под камнем» Солженицын пишет, что стал в лагере каменщиком, да еще и побывал литейщиком. И именно с того дня, когда он «…сознательно опустился на дно и ощутил его прочно под ногами, – это общее, твердое, кремнистое дно, – начались самые важные годы моей жизни, придавшие окончательные черты характеру. Теперь как бы уже ни изменялась вверх и вниз моя жизнь, я верен взглядам и привычкам, выработанным там». Причем вначале лагерного пути Солженицын «…хотел уйти с общих работ, но не умел», а на шестом году заключения «…задался сразу очистить ум от разных лагерных предположений, связей и комбинаций, которые не дают ему заняться ничем более глубоким». Поэтому таким образом «…очищенная от мути голова» дала возможность писать поэму «…помогая не замечать, что делали с моим телом» и «…в понуренной колонне, под крики автоматчиков, я испытывал такой напор строк и образов, будто несло меня над колонной по воздуху, – скорей туда, на объект, где-нибудь в уголке записать. В такие минуты я был и свободен и счастлив». Очень интересен последующий рассказ Солженицына о том, как он нашел способ запоминания текста, из обломков спичек: «…в два ряда – десять единиц и десять десятков». (Г-3-5-5) Впоследствии он, научившись от католиков-литовцев, смастерил себе самодельные тюремные чётки из размоченного и промешанного хлеба, а позже из пробки. С этим подарком он затем не расставался никогда, отмеривал и перещупывал его в широкой зимней рукавице, проносил и через все обыски в ватной рукавице, и это ожерелье помогло ему еще и в ссылке, писать и помнить. Кого же читателям напоминает заключенный Солженицын с чётками в руке?..   

Из предыдущих частей книги мы пропустили такой немаловажный пласт лагерной жизни, как та самая «Культурно-воспитательная часть». Чего стоит только следующий пассаж: «За кои веки, один раз в три года, привезли в лагерь кино. Фильм оказывается – дешевейшая "спортивная" комедия "Первая перчатка". Скучно». (Г-2-4-1) Или еще из тех самых метастаз прилагерного мира: «Духовные центры таких поселков – главная Чайная в каком-нибудь догнивающем бараке, близ которой выстраиваются грузовики и откуда воющие песни, рыгающие и заплетающие ногами пьяные разбредаются по всему поселку; и среди таких же луж и месива грязи второй духовный центр – Клуб, заплеванный семячками, затоптанный сапогами, с засиженной мухами стенгазетой прошлого года, постоянно бубнящим динамиком над дверью, с матерщиной на танцах и поножовщиной после киносеанса». (Г-2-3-21) Вот поэтому в последующих главах, рассказывающих о побегах, где выделяется захватывающая глава «Белый котенок», описывающая побег петербургского эстонца Георгия Тэнно с Николаем Жданок, написанная самим Тэнно и вставленная по его просьбе в книгу автором, заканчивается это «культурное воспитание» так. После побега Тэнно на год разогнали художественную самодеятельность КВЧ: «Потому что культура – это хорошо. Но должна служить культура угнетению, а не свободе». (Г-3-5-7)

Далее же в пятой части описываются те самые мятежи, где восстанию оказывают помощь и зэки-чечены, которые в отличие от предыдущих воздушных шаров предложили запускать воздушных змеев, и на которые они оказались мастера. Воздушные змеи запускались зэками за территорию лагеря, чтобы таким образом выбросить над поселком привязанную там пачку листовок, «независимую правду», которые заканчивались просьбой к нашедшим доставить в ЦК. Надзиратели стреляли по воздушным змеям, но они оказались не такими уязвимыми, как воздушные шары, и поэтому листовки приходилось собирать из них пешим, мотоциклистам и конникам. И тут был найден выход, запускать «контрзмеев», чтобы ловить змеев и перепутывать: «Война воздушных змеев во второй половине XX века! – и все против слова правды…» (Г-3-5-12) Потому что: «Им мало преимущества власти, оружия, скорости движения, – им еще в помощь нужна клевета». (Г-3-5-8) И все закончилось как всегда, будто в том самом побеге: «Но кустанайцам мало что было терять, все там были или заклятые, или подпорченные, или ссыльные. Они стали стягиваться около арестованных, бросать им махорку, папиросы, хлеб. Кисти Кудлы были закованы за спиной, и он нагнулся откусить хлеба с земли, – но конвоир ногой выбил хлеб из его рта. Кудла перекатился, снова подполз откусить – конвоир отбил хлеб дальше! (Вы, передовые кинорежиссеры, может быть, запомните кадр с этим стариком?) Народ стал подступать и шуметь: "Отпустите их! Отпустите!" Пришел наряд милиции. Наряд был сильней, чем народ, и разогнал его». (Г-3-5-8)         

В качестве назидательного примера сегодняшним неонашистам, провозгласившим 4 ноября «Днем народного единства», в дань памяти изгнания польско-литовских войск из Москвы, следовало бы заглянуть в книгу «Архипелаг ГУЛАГ», где приводится история бунта в виде забастовки в лагере. Тогда истощенные и уже умирающие зэки оказались на грани выбора между жизнью и смертью, и когда один барак зэков сдался и пошел в столовую за пайкой и кашей, как поступает в этой ситуации поляк: «И тут я понял, что значит польская гордость – и в чем же были их самозабвенные восстания. Тот самый инженер поляк Юрий Венгерский был теперь в нашей бригаде. Он досиживал свой последний десятый год. Даже когда он был прорабом, – никто не слышал от него повышенного тона. Всегда он был тих, вежлив, мягок.

А сейчас – исказилось его лицо. С гневом, с презрением, с мукой он откинул голову от этого шествия за милостыней, выпрямился и злым звонким голосом крикнул:

– Бригадир! Не будите меня на ужин! Я не пойду!

Взобрался на верх вагонки, отвернулся к стене и – не встал! Он не получал посылок, он был одинок, всегда не сыт – и не встал. Видение дымящейся каши не могло заслонить для него – бестелесной Свободы!

Если бы все мы были так горды и тверды – какой бы тиран удержался?» (Г-3-5-11)

В этой ситуации Солженицын приводит пример и с поведением сук, которые, казалось бы, были с ними в данной забастовке, как, например, один из них: «…слышавший многие речи и видевший многие глаза, – бежал на вахту», т.е. предать и за зоной избежать ножа, и в этом «…отлилась вся суть блатного мира. Их мнимое благородство есть внутрикастовая обязательность друг относительно друга. Но, попав в круговорот революции, они непременно сподличают. Они не могут понять никаких принципов, только силу». (Г-3-5-11) Затем писатель описывает историю самого крупного мятежа в истории Архипелага ГУЛАГ с начала его – 16 мая 1954 г., где и воры воссоединились с мужиками, когда опер с взводом автоматчиков: «…впервые в истории ГУЛАГа! – открыл огонь по социально-близким!» (Г-3-5-12) Значит, за все время правления Сталина огонь обходил воров, потому что и у власти стоял сам вор, грабивший в свое время банки для той же воровской кассы (общака) партии большевиков.

Шестую часть книги «Ссылка» Солженицын начинает с мысли, что наверно человечество ссылку придумало раньше, чем тюрьму. И мрачная сила ссылки - в пустоте, потерянности, в жизни, нисколько не похожей на жизнь. Писатель приводит и курьезный пример с Пушкиным, который «…из села Михайловского, из этого рая земного, где б, кажется, довел только Бог жить и жить, в октябре 1824 года писал Жуковскому: «Спаси меня (т.е. от ссылки. – А.С.) хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем!» (Г-3-6-1) Причем в царское время ссылка была строго индивидуальна. В последующем же времени глупость и недальновидность деления на партии, где каждая партия в заключении признавала лишь саму себя и помогала исключительно своим, наглядно показаны в этой первой главе из шестой части «Ссылка первых лет свободы». Причем «…все социалистические партии практически лишь помогли утвердиться большевикам». И «уже в самих местах ссылки социалисты находили друг друга, и возникали, оживлялись фракции их, возникали кассы взаимопомощи…», т.е. «…не всему народу зэков, а только себе и своим», когда: «Еще дружно праздновали они в ссылке 1 мая (демонстративно не отмечая 7-е ноября)». Это, кстати, обернулось против них же, поскольку «…ГПУ со средины 20-х годов наложило на ссыльных партийную круговую поруку: все сопартийцы отвечают за своего бежавшего». (Г-3-6-1)      

Затем в главе «Мужичья Чума» идет обрисовка, как строились по-советски спецпоселки: «От всех предыдущих и всех последующих советских ссылок мужицкая отличалась тем, что их ссылали ни в какой населенный пункт, ни в какое обжитое место, – а к зверям, в дичь, в первобытное состояние. Нет, хуже: и в первобытном состоянии наши предки выбирали поселки хотя бы близ воды. Сколько живет человечество – еще никто не строился иначе. Но для спецпоселков чекисты выбирали места (а сами мужики не имели права выбирать) на каменистых косогорах (над рекой Пинегой на высоте 100 метров, где нельзя докопаться до воды и ничего не вырастет на земле.) В трех-четырех километрах бывала удобная пойма, – но нет, по инструкциям не положено близ нее селить!» (Г-3-6-2) Вообще спецпоселки для спецпоселенцев обтягивали колючей проволокой и ставили вышки, как в лагере, т.е. поселок превращался в лагерную зону. И из поселка в поселок, как зэки с лагпункта на лагпункт, разрываемые с семьею, пересылались спецмужики!    

В следующей главе «Ссылка густеет» автор пишет: «…мало у кого кончалось ссылкою, почти всех перегребали потом в лагерь», и ссылка вообще «…приобрела еще новое государственное значение  с в а л к и», а 58-ю вообще стали «…по окончании срока за малыми исключениями освобождать в ссылку» и районы ссылки «…составили какую-то еще отдельную (хоть и впереслойку) страну между СССР и Архипелагом – не чистилище, а скорее грязнилище». Солженицын даже приводит примеры худших условий в ссылке из-за неустроенности, внезапной пересылки, отсутствия пайка, чем даже в лагере, т.е. ссылка не сильно отлична от лагеря: «…не ссылка, а высылка». Поэтому тут своеобразный парадокс – желание вернуться в лагерь: «Но прошибется читатель, если решит, что ссыльным намного лучше в совхозе, чем в колхозе». (Г-3-6-3)      

В очередной главе «Ссылка народов», где Солженицыным в конце даются характеристики некоторым народам, как ни странно может для кого-то показаться, но при глубоком чтении текста книги понимаешь, что автор самую большую симпатию отдает даже не непокорным чеченцам, а немцам. Не зря же к одной из семи частей книги предпослан и эпиграф немецкого поэта Вильгельма Мюллера. Немцев при перечислении ссыльных народов Солженицын отображает первыми: «Среди всех отменно трудолюбивы были немцы… Где на земле такая пустыня, которую немцы не могли бы превратить в цветущий край? Не зря говорили в прежней России: немец что верба, куда ни ткни, тут и принялся. На шахтах ли, в МТС, в совхозах не могли начальники нахвалиться немцами – лучших работников у них не было… А дочери их росли завидными невестами не только по достатку родителей, но – среди распущенности прилагерного мира – по чистоте и строгости нравов». (Г-3-6-4)         

По прибытии в Кок-Терек Джамбульской области Казахстана в ссылку, Солженицын описывает ощущение своей «…первой полусвободной ночи», когда ложится спать под рев ишаков в признаниях ишачкам в любви! На следующий день радио объявляет, что Сталин умер, – и Солженицыну даже хочется «…отплясать дикарский танец» на центральной площади, где «…рыдают навзрыд», но все-таки лицо его, тренированное в заключении, «…принимает гримасу горестного внимания», и он заключает главу так: «И что ж на земле тогда вечно, кроме несправедливости, неравенства и рабства?..» (Г-3-6-5) Но все равно: «…остановилась медленная старая грязная кровь в жилах низкорослой рябой личности». (Г-3-5-12)

В первой главе седьмой, последней, части «Сталина нет» Солженицын, разбирая почту критических писем на его первую повесть «Один день Ивана Денисовича», которую в хрущевскую оттепель на зоне читали тайно, а в одном лагере для долговечности ей сделали даже «металлический переплет», находит этим своим оппонентам определение: «Мы все слово искали, лагерные хозяева да лагерщики, нет – практические работники, вот так! вот словцо золотое!» (Г-3-7-1) А в следующей главе «Правители меняются, Архипелаг остается» эти практические работники, после ограничительных распоряжений по лагерному режиму, спохватились: «Но сословие Практических Работников еще не было удовлетворено. И, чуя победу, оно шло в контратаку: так жить нельзя! Лагерная система – опора советской власти, а она гибнет!» Поэтому: «Всходя на трибуну съезда для новой атаки против сталинской тюремной тирании, Никита только-только что попустил завинтить и свою системку не хуже… Лагеря сегодня – это и есть те лагеря, как утвердила их партия перед XXII съездом. С тех пор такими они и стоят.

Не режимом отличаются они от сталинских лагерей, а только составом заключенных: нет многомиллионной Пятьдесят Восьмой. Но так же сидят миллионы…

Правители меняются, Архипелаг остается.

Он потому остается, что  э т о т  государственный режим не мог бы стоять без него. Распустивши Архипелаг, он и сам перестал бы быть».

И вот: «Порося перекрестили в карася, и вместо лагерей у нас теперь… колонии (метрополия – колонии, туземцы живут в колониях, так ведь и должно быть?)». А вслед же образовалось с 1961 г. четыре режима: «общий – усиленный – строгий – особый (без «особого» мы никуда с 1922 года…)» Весьма знаменательно завершается и сама глава, оканчиваясь встречей с чиновниками из комиссии Верховного Совета СССР, а затем с министром МВД, где Солженицын ходатайствует о заключенных, и, наконец, попадает в «Институт изучения причин преступности», где его внезапно знакомят с директором: «Игорь Иванович Карпец… На лице его: сытое благополучие; твердость; и брезгливость (это – ко мне). На груди, не жалея хорошего костюма, привинчен большой значок, как орден: меч вертикальный и там, внизу, что-то пронзает, и надпись: МВД. (Это – какой-то очень важный значок. Он показывает, что носитель его имеет особенно давно "чистые руки, горячее сердце, холодную голову".)…   

Стоит вертикальный меч — разящий, протыкающий, не вышатнуть!...

Архипелаг был, Архипелаг остается, Архипелаг – будет!

А иначе на ком же выместить просчеты Передового Учения? – что не такими люди растут, как задуманы». (Г-3-7-2) Передовое Учение (ПУ), каким же поганым путем ты пустило свои метастазы! И выбора нет: «Конец света или конец Архипелага…» (Г-3-7-2)

Последняя глава книги «Закон сегодня», знаменует собой саму седьмую часть, часть апокалиптическую, ибо к ней и предпослан эпиграф из Апокалипсиса: «И не раскаялись они в убийствах своих… Апокалипсис, 9, 21». Вначале передаются события в городе Новочеркасске в июне 1962 г. с расстрелом бастующей демонстрации. Далее же в главе примечателен один вывод, что вразрез даже глупым римлянам, у коих: «"закон не имеет обратной силы", у нас – имеет! Бормочет реакционная старая пословица: "закон назад не пишется". А у нас – пишется! Если вышел новый модный Указ и чешется у Закона применить его к тем, кто арестован прежде, – отчего ж, можно!» (Г-3-7-3) С этим местом из последней главы части было бы интересно сопоставить момент из ее первой главы: «Состояние советского общества хорошо описывается физическим полем. Все силовые линии этого поля направлены от свободы к тирании. Эти линии очень устойчивы, они врезались, они вкаменились, их почти невозможно взвихрить, сбить, завернуть. Всякий внесенный заряд или масса легко сдуваются в сторону тирании, но к свободе им пробиться – невозможно. Надо запрячь десять тысяч волов». (Г-3-7-1)

И наконец, последний штрих. Мы уже видели, как заключенные строили тюрьму для себя, а в четвертой части книги, к коей предпослано также новозаветное откровение, автор пишет: «Настолько все впитали и усвоили: "важен результат"», что, как поясняет Солженицын дальше, не пришло с Руси старообрядческой, а наступило с Петра, когда придавливали соседей, расширялись, затем от промышленников, социалистов, коммунистов… И результат: «Но это – ложь. Вот мы годы горбим на всесоюзной каторге. Вот мы медленными годовыми кругами восходим в понимании жизни – и с высоты этой так ясно видно: не результат важен! не результат – а  д у х! Не что сделано – а как. Не что достигнуто – а какой ценой». И далее автор с сарказмом говорит о том, как зэк на общих работах даже начинает гордиться своей кирпичной кладкой, если эта стена тебе и не нужна, и ты и не веришь вовсе, что она может приблизить счастливое будущее: «…но, жалкий оборванный раб, у этого творения своих рук ты сам себе улыбнешься». (Г-2-4-1) Вернувшись же к седьмой части, ее первой главе, мы видим, как писатель в ней сравнивает некую стену, огораживающую Архипелаг, со стеной лжи: «А все-таки прорыв совершился! Уж как была крепка, как надежна казалась навек отстроенная стена лжи – а зазияла брешь. Еще вчера у нас никаких лагерей не было, никакого Архипелага – а сегодня всему народу и всему миру увиделось: лагеря! да еще фашистские!... Да конечно же нет! Мастера выворачивания первые и хлынули в эту брешь. Они как будто годами только ее и ждали, чтобы наполнить ее своими серокрылатыми телами и радостным –  именно радостным! – хлопаньем крыльев закрыть от изумленных зрителей собственно Архипелаг… Так херувимы лжи, хранители Стены, прекрасно справились с первым моментом». А теперь дальше по ходу главы сравним цвет тел, хлынувших в брешь, с цветом контуров в вышках: «И очнулся я. И снова различил все стоящую, знакомую, прежнюю скальную громаду Архипелага, его серые контуры в вышках». (Г-3-7-1)          

Стену эту, закрывающую Архипелаг, нельзя обозначить определенно какой-то географической стороной, что может подразумевать и стену вокруг, но все-таки склонны мы считать, что имеется ввиду здесь стена на Запад. Вспоминается и Западная стена в Иерусалиме, но конкретнее параллель здесь все-таки с Кремлевской стеной. И «Архипелаг ГУЛАГ» заключается так: «А есть – с т е н а. И кирпичи ее положены на растворе лжи.

Эту главу мы назвали «Закон сегодня». А верно назвать ее: З а к о н а  н е т.

Все та же коварная скрытность, все та же мгла неправоты висит в нашем воздухе, висит в городах пуще дыма городских труб.

Вторые полвека высится огромное государство, стянутое стальными обручами, и обручи – есть, а закона – н е т». (Г-3-7-3)          


И это еще не все. Потому что тут необходимо внести и некоторое послесловие, касательно русского вопроса или русской идеи, кому как больше нравится, поскольку наша задача не повторить вкратце материал, а выявить сущность. Кстати, вначале мы собирались разделить текст на части, но потом стало ясно: Архипелаг ГУЛАГ –  един и неделим. Если же кто-то считает, что мы полностью разобрали этот труд, то он ошибается, потому как здесь рассмотрена может и не частичка его, но не часть, а где-то частица. Книга «Архипелаг ГУЛАГ», объемом примерно с Библию, – это целая кладезь, откуда можно черпать и черпать. И вообще, собирая разные куски книги, схожие по контексту, мы не искажали их смысла, во всяком случае, нигде у нас не было такого намерения. Текст же ее здесь сверен нами с текстом первого отечественного издания 1991 г., а в тексте нашем, если заметил читатель, использованы прозвища и клички Сталина с заглавной буквы без кавычек, которыми наделил писатель этого Людоеда.

Еще прежде изучения книги Солженицына, мы прочли книгу украинского историка-этнографа XIX века Николая Костомарова «Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях». При чтении этого труда создается впечатление просто ужаса, в каком же рабском духе взращивался русский мужик. Причем мы не утверждаем здесь, правильно это или нет, потому как, может быть, то и не было рабством вовсе. И вообще известный ученый и писатель Костомаров не идеализирует и не низводит описание русского быта, а передает так, как было на самом деле. Но по прочтении вслед за ней книги «Архипелаг ГУЛАГ», понимаешь, что это уже сверхужас. Примечателен в данном ключе Костомаров тем, что он писал как о русском быте, так и о быте украинском. Мать же Солженицына была, как мы видели и в самом тексте, украинкой. Так вот, по Костомарову Русь исторически делилась на два периода: удельно-вечевой уклад – «в самом народе» и строй единодержавный – «вне народа», который занесен монголо-татарским нашествием, и хронологически эти периоды разделяются эпохой царствования Ивана III. Поэтому русские, по сути своей, истые государственники, где вся их жизнь и была подчинена этому казенному распорядку. А вот украинцы, как пишет тот же Костомаров, напротив, были вольнолюбивыми, как и казаки. Однако железный государственный режим смел удельно-вечевой уклад и потому русские оказались старшими в этом споре. И, как мы видим, никакой Архипелаг ГУЛАГ не пошел им впрок!   

Вообще Костомаров считал, что не власть скрепляет в государство народ, а народ формирует ту власть, которую считает жизненно необходимой на данном историческом этапе. То есть, невольно выходит, что «воля народа» русских избрала путь «вне народа». Здесь интересно также упомянуть одно место из обширного вступительного очерка к книге Костомарова, которое написал доктор исторических наук Б.Г. Литвак. В нем упоминается в сноске книга историка и политолога Абдурахмана Авторханова «Империя Кремля», откуда, кстати, мы приводили выше выдержку об ответе Ленина Украинской Центральной Раде. Литвак считает, что Авторханов: «…то ли по неведению, то ли по недосмотру пишет о том, что Переяславский акт был принят "без участия истинного суверена – народа", повторяя слова великодержавника Карпова». Действительно, в этой книге Авторханов пишет, что если сопоставить с точкой зрения международного права, решение было принято «…без участия истинного суверена – народа», как и в случае с Грузией. Можем ли мы в данном случае согласиться с Авторхановым, что эти народы не имели отношения к сближению с Россией? Здесь согласиться трудно, если даже в Украине в то время и не было единогласия, потому что и сам русский народ, получается, не связан с формированием собственной власти. Власть есть выражение чаяний народа, которая в противном случае может удерживаться лишь ненадолго.               

Украина надеялась найти тогда в XVII веке в России наследницу Византии, а обнаружила падчерицу Чингисхана. Отсюда ее непонятный сплав, между европейским и азиатским, обращенным спинами друг к другу. И вообще заявлять, что Россия есть наследница Чингисхана, с чем мы, кстати, не согласны, почему-то нормально, но вот говорить, что советская власть не есть наследие власти царской, мягко говоря, неэтично или некорректно. Ибо утверждения о России как наследнице Чингисхана есть лицемерие, так как никто не стал бы добровольно взваливать на выю свою нового потомка Чингисхана; революция же произошла в России добровольно, а не насильно, насильственными были только ее методы и сам путь. А от Чингисхана ею был перенят лишь негативный заряд этого самого насилия, который поэтапно передается в этом государстве от поколения к поколению. И потому она, великодержавная, имперская, амбициозная, добровольно не отпускает попавшего в лоно ее влияния. Это можно сравнить с тем местом в книге Солженицына, где он пишет об Особых лагерях, где организация эта: «…психологически уже изъятая из тела матери-Родины, имеющая вход, но не выход…» (Г-3-7-2)         

Вся беда русского вопроса в том и состоит, что русские не хотят замечать собственных походов в целях завоевания чужих земель, оправдывая это тысячами причин. Тот же Достоевский даже откровенно пишет в своем «Дневнике писателя»: «Они не знают, что мы непобедимы ничем в мире…» Однако когда беда приходит в результате и результате именно этого, к ним самим, то тогда они уже приходят к выводу, как это справедливо пишет Солженицын в той самой главе «Голубые канты»: «Мы должны осудить публично самую идею расправы одних людей над другими!» (Г-1-1-4) Но не была ли оккупация других, пусть и соседних – кто может быть хуже соседей?! – территорий, тем же самым убийством одних людей другими?! То есть если мы говорим о правде, то правду нужно доводить до конца. Большевистский переворот был закономерным всплеском негодования и восстания против существующего порядка, который привел к строю еще более гнусному по своей античеловеческой природе. Однако корни его нужно искать в первую очередь именно в российской почве, если даже определенные негативные силы использовали эту ситуацию и насадили там свой безбожный режим. Да, именно почва (не путать с самой природой как таковой) определила тот решающий мотив в этом обществе российском – искажение, деформацию. Как не вспомнить опять того же главного почвенника – Федора Достоевского. Доводилось встречать принадлежащее ему высказывание: «Зачем вам идол, когда есть пример отца». Конечно, эти слова имеют глубокий смысл. Но давайте теперь вспомним отца самого Достоевского, который настолько сильно избивал своих крепостных крестьян, что они, в конце концов, его и убили. Солженицын же часто приводит примеры из дореволюционной России, сравнивая ее духовные преимущества, что и мы нисколько не оспариваем. Он также пишет, что при крепостном праве «…крестьянину не запрещалось ежедневно трудиться». (Г-1-1-3) Да, но ведь право трудиться, можно понимать много шире, как право трудиться в том же лагере…         

Ранее многие часто задавались вопросом: почему не состоялся в России суд над коммунистической партией, как в Нюрнберге суд над партией нацистской. Но ведь это означало бы суд над самим русским народом! Смена курса или даже идеологии ничего не меняет, потому что классов на фундаментальном уровне не существует, а есть лишь «классы», если можно так выразиться, в различии народов, цивилизаций. Подобный суд могут сделать лишь другие народы, но для этого надо пересилить, по Гоголю, ту самую русскую силу. Так что слова, к примеру, Герцена, что «все те, которые не умеют отделить русского правительства от русского народа, ничего не понимают» – не оправданы. «Конвой зэкам не враг, – как заметил Солженицын в повести "Один день Ивана Денисовича", – а друг». Или вот еще из «Архипелага ГУЛАГ»: «Я очень прошу заметить, что и здесь, как всегда, интересы отдельной личности и интересы государства полностью совпадают!» (Г-1-2-4) Будут ли русские судить самих себя? Такое возможно разве что в песне «Элегия» Муслима Магомаева. Однако через этот суд или самосуд все-таки придется пройти, чтобы не искать бесов на стороне, а изжить их в самом себе.

Здесь как раз уместно высказать соображение и по поводу бесов Достоевского. У Достоевского рядом с глубочайшими божественными истинами находятся мысли от лукавого. Например, в том же самом романе «Бесы» недвусмысленно сказано о новом пришествии Христа в России, и кульминацией его является место, где персонаж Степан Трофимович перед смертью попадает в крестьянскую избу. Здесь он словно бы в исповеди говорит о том, что Россия, как тот человек в Евангелии, из которого вышли бесы, войдя в свиней, сбросившихся в озеро, «исцелится и "сядет у ног Иисусовых"». Бесы эти были-де все скопившееся бесовское в России за века. Но когда в своей истории Россия сидела у ног Иисусовых и были ли Россией завоеваны земли проповедями его, чтобы новое пришествие Христа было в России??? Мы можем отчасти согласиться лишь тогда, если речь в данном случае будет идти о Руси, а не о России. Но это опровергается самой философией Достоевского, особенно его дневниками. То же население Чечни на Кавказе Россия уничтожила в XIX веке, как отмечают историки, на девять десятых из-за того, что горцы не хотели уступить земли «единственному народу-"богоносцу"», как сказано о русском народе в том же романе, потому что жили на этой земле еще с тех пор, когда ни России, ни Руси не было и в помине. И можно сказать, явление святого Кунта-Хаджи спасло их тогда от полного истребления, и Кунта-Хаджи призвал приостановить Сопротивление на тот исторический период, а не остановить его навсегда, как думают некоторые. И само Сопротивление это, как показал дальнейший ход пребывания в России-Архипелаге, было полностью оправданным. Это житье-бытье народов в каторге наглядным образом высказал тот же Достоевский в книге «Записки из Мертвого дома»: «Все они собрались сюда не своей волей; все они были друг другу чужие».

Чем больнее бьешь русских, тем сильнее они любят Россию. Дитя! Правда, это можно отнести и к таким случаям, как например судьба венгра Яноша Рожаша, которого в 1944 г. «наши схватили» в Венгрии в возрасте восемнадцати лет, после чего он находился в лагерях и влюбился в Россию, в ее литературу, особенно в Лермонтова, но: «Всех венгров отпустили домой после смерти Сталина, и Янош избежал судьбы Мцыри, к которой вполне уже был готов». (Г-3-5-5) Наверное, в этом и заключается своеобразное обаяние России, что она насилует и заставляет любить. Однако сегодняшние действия России, а точнее с развалом СССР, обязательным образом бумерангом вернутся опять в нее. Не будем говорить о войне в Чечне. В связи с Достоевским, напомним здесь лишь один заголовок статьи, запомнившийся нам: «Москва слезам не верит, даже детским». В то же время вспоминается и другой заголовок: «Своим слезам поверите». Поэтому было бы вообще прекрасно, если бы это обостренное чувство справедливости, изложенное в той самой главе о голубых кантах, русские распространяли бы и на другие народы, а не скрывали бы коварные имперские замыслы за «всемирной отзывчивостью», а теперь еще и «цветущей сложностью».

В том-то и беда почвенников, что они, ратуя за самобытность пути русских или славян, в чем их и не обвинишь, дают или оставляют ту самую почву тем же западникам, либералам, революционерам, так как сами же реализуют собственную миссию на насилии. Вот отсюда и появляется площадка для либералов. В самом деле, в чем же винить либералов, если почва регулярно столь обильно орошается кровью?! Если бы при царской России не были бы завоеваны мечом евразийские просторы, то не было бы на этом месте впоследствии и просторов гулаговских. Не так ли, Александр Исаевич? Потому как прежде чем Россия превратилась в Социалистический лагерь и Гулаг народов, она еще раньше была Тюрьма народов и Международный жандарм. Ведь сам Солженицын и замечает эту связь, когда, например, пишет о переименовании в хрущевские лета МВД в МООП: «Министерство-то получилось  о х р а н ы, то есть  о х р а н к а? Вот рок названий! Куда от них уйти?» (Г-3-7-2) Ну да, конечно, Кремль в Соловках, Кремль в Москве, Кремль везде… И вообще, чем дальше читаешь солженицынский текст, тем больше убеждаешься, что Россия – это страна проклятия. И спасения нет. Вот почему для истины нет ни почвенников, ни западников. Как сказал тот же Чаадаев, который, кстати, защищал свое отечество в 1812 году: «Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное – это любовь к истине». И если даже Федор Михайлович, как он говорил, хочет оставаться с Христом, нежели с истиной, то вначале нужно бы соизмерить подвиги своего отечества, кои он так ревностно отстаивал, с подвигами Христовыми. Вот и вспоминается здесь ветеран МВД и собиратель тюремного фольклора Данциг Балдаев, который отмечал, что Россия в переводе с санскрита, а это священный язык Востока, означает: «Экспериментальная страна или поле Сатаны».               

В книге «Архипелаг ГУЛАГ» есть один эпизод о произошедшем случае в войну, после коего автор откровенно говорит: «Эта война вообще нам открыла, что хуже всего на земле быть русским». На этом месте нам показалось, что вот оно, наконец-то! Теперь Солженицын начнет писать о доблести русских и о том, что нет несчастнее них народа на земле. Ан нет! После этих слов писатель приводит происшествие с одним власовцем из Русской Освободительной Армии, которое вспоминает со стыдом, и картина эта осталась навсегда перед ним, настолько врезалась, что ее можно даже как символ Архипелага помещать на обложку книги: «Я со стыдом вспоминаю, как при освоении (то есть, разграбе) бобруйского котла я шел по шоссе среди разбитых и поваленных немецких автомашин, рассыпанной  трофейной  роскоши, – и из низинки, где погрязли утопленные повозки и машины, потерянно бродили немецкие битюги и дымились костры из трофеев же, услышал вопль о помощи: «Господин капитан! Господин капитан!» Это чисто по-русски кричал мне о защите пеший в немецких брюках, выше пояса нагой, уже весь окровавленный – на лице,  груди, плечах, спине, – а сержант-особист, сидя на лошади, погонял его перед собою кнутом и наседанием лошади. Он полосовал его по голому телу кнутом, не давая оборачиваться, не давая звать на помощь, гнал его и бил, вызывая из кожи новые красные ссадины». (Г-1-1-6) Почему же сами русские не излагали этого до сих пор? Зачем они всегда скрывают правду, что и так всем известно, а тем паче им самим? С какой стати нужно обманывать и приумножать ложью о войне ненависть к самим себе? Солженицын же поступил, описав этот случай, как честный человек, рыцарь, что лишь прибавляет уважения к нему. И совершенно очевидно, что не помог он тому власовцу, зная бессмысленность этой помощи. Такова горькая правда из прошлого в настоящем.

В той же главе книги Солженицыным выводятся заключения «простой истины», что «…благословенны не победы в войнах, а поражения в них!», потому что: «Победы нужны правительствам, поражения нужны – народу». (Г-1-1-6) Затем автор приводит примеры с Полтавской победой, войну с Наполеоном и Крымскую войну, где первые две победы доставили несчастье народу, а в третьем случае поражение принесло свободу в освобождении крестьян. Ну чем здесь Солженицын не говорит явно, как Лев Толстой? Это подлинно толстовские чаяния. Примеры же те приведены не от нелюбви к своей родине, а наоборот. Солженицын с первых же страниц своей книги ратует о Сопротивлении. В то же время Лев Толстой представлен там, тем самым его сокамерником Фастенко, в одной из 111-ти камер Лубянки, как: «…царь нашей литературы». (Г-1-1-5) Однако, есть ли, соизмеренное во всей глубине, противоречие между Сопротивлением и непротивлением, которое проповедовал Толстой? Нет! Если посмотреть на этот вопрос у самого истока, то непротивление злу насилием (или точнее противление злу ненасилием) есть на самом деле противление злу без насилия. То есть это, по сути дела, Сопротивление, но без насилия. Как это можно понимать? Сопротивление с целью уничтожения врага и занятия его места есть противление злу с насилием, потому что в такие намерения входит та же цель, что и у насильника. Если же Сопротивление происходит с целью нейтрализации врага, т.е. не последующего насилия над ним, а лишь справедливого осуждения и т.д., то это уже есть освященный путь противления без насилия. Вот в чем заключается вся глубина этого определения или точнее заповеди. То есть, иными словами, это и недопущение глумления над теми же пленными, которые вчера еще были насильниками. В противном же случае сопротивляющийся сам становится насильником и переступает запретную черту.

Интересный момент в данном ключе продемонстрирован в книге в суде над толстовцем. Обвинитель говорит: «…как же вы, представитель трудящегося народа, можете разделять взгляды аристократа графа Толстого?» Заседатель добавляет: «Вот вы не хотите убивать людей и отговариваете других. Но белые начали войну, а вы нам мешаете защищаться. Вот мы отправим вас к Колчаку, проповедуйте там свое непротивление!» Толстовец отвечает: «Куда отправите, туда и поеду». Когда же его отвели в тюрьму, то конвоиры следом откровенно высказались: «Если бы, браток, все такие были, как ты – добро! Никакой бы войны не было, ни белых, ни красных!» (Г-1-1-8) Сам же Солженицын относил себя, и мы, можно сказать, разделяем его взгляд (если только под этим не будет подразумеваться крепостной раб), к каэрам, т.е. от литер «к» и «р» – контрреволюционер: «И кто не знает ни "права", ни "лева" (а это в будущем – мы, мы все!) – тоже получатся каэры». (Г-1-1-12) Однако, подняться над делением на «белых» и «красных» возможно только отказавшись от насилия над насильником, что не следует путать со справедливым судом. Власть не должна давать повод выступать против нее. Выступающие же несправедливо должны быть нейтрализованы, но не угнетены затем. В противном случае власти обречены на череду взаимных свержений…            

Лев Толстой был не понят такими столпами русской мысли, как, к примеру, Владимир Соловьев, Мережковский, Бердяев. Толстой не призывал якобы к языческому перевороту, а говорил о тотальном несогласии с существующим к тому времени в России строем, который закономерно приведет к этому самому перевороту. Прежде же самого переворота Русь дала сдвиг, крен, наклон, при переходе удельно-вечевого уклада к строю монархическому, который и закончился в итоге революционным переворотом. Чтобы не допустить переворота, следовало вернуться к изначальному порядку, естественно, с учетом и наступивших в мире перемен, которые нельзя избежать одним махом. Конечно, мечущийся в поисках истины, – где даже его последним словом на смертном одре было слово «истина»!, – Толстой и церковь, которая олицетворяет тот общественный или духовный строй России на протяжении веков, неадекватные сравнения. Выбирать между одним человеком, пусть и гением, и прошлым народа – это несопоставимые вещи, категории. Царствующая династия сама должна была осознать пагубность своего пути. Но в то же время, не есть ли эта власть выражением сути души русского народа? Этот вопрос и открыт, и в то же время, можно сказать, и не нуждается в ответе. Ответ просто очевидно почерпнуть из истории Соловецкого лагеря, из книги Солженицына, который на первых порах точно «соловецкое сотрудничество» (Г-2-3-2) охранялся как чекистами, так и бывшими белогвардейцами.

И здесь самое время, в связи с отмеченной главой «Архипелаг возникает из моря», высказаться в данном месте по поводу еврейского вопроса, а также упомянуть те самые литеры. Крайность в этом вопросе заключается в том, чтобы все здесь свести к еврейскому фактору, так как лагерную систему воссоздал еврей Френкель. Ну а по чьему же указанию он это сделал? На что был Сталин, куда он смотрел? Или, например, первый комендант Соловецкого лагеря и затем первый начальник ГУЛага Эйхманс, чью фамилию Солженицын даже сравнивает с повешенным нацистским эсэсовцем Эйхманом. Однако Федор Эйхманс был не евреем, а латышом и если даже последующие гулаговские начальники были евреями, то среди них были и не евреи. Вот здесь и кроется сегодняшняя наиболее опасная тенденция смешения этого вопроса, отводящая вину от Сталина, который почему-то противостоит Западу, посредством зоны лагерей, созданных Френкелем! Получается, что Сталин воевал против Запада, используя его же оружие?! То есть по принципу, который Солженицын вложил в книге в чеченскую диалектику: «Бей своих, чтобы чужие боялись!» Нет, здесь логика у Великого Вождя явно хромает, и концы не сходятся с концами. И если Архипелаг, как пишет Солженицын, начинается с моря, т.е. с Белого моря, с первой прокладкой Беломорканала, то отсюда мы можем делать вывод о самом видении символики земного полюса, если русские до сих пор оправдывают Архипелаг. Вообще даже сам этот полюс Солженицын сравнивает с Колымой: «На Колыме, этом Полюсе холода и жестокости в Архипелаге, тот же перелом прошел с резкостью, достойной Полюса». (Г-2-3-4)

В то же время в данном сегменте нашей темы мы должны сделать и некоторую оговорку. Действительно, не одна только почва российская дала ростки в построении ГУЛАГа, а слияние этой почвы с морем, с морской цивилизацией. Как мы знаем, первыми каторжными с древних времен были гребцы на море, а в Римской империи каторжный труд даже оставил след в существующих и поныне водопроводах. (Сравним с прокладкой зэками каналов и также вспомним, что Солженицын уподобляет воров пиратам.) Вообще слово «каторга» происходит от греческого названия судна «катергон» или галера. Причем еще в античное время гребцами галер были свободные люди, и работа эта даже считалась почетной. Лишь впоследствии с Рима до конца средних веков в качестве гребцов стали использовать рабов, военнопленных, заключенных. То есть первоначально ремесло это все-таки не являлось работой для заключенных, а представляло исключительно тяжкий труд, т.е. гребцы были вольные каторжные. В дореволюционной же России труд крепостных нельзя назвать в полной мере трудом каторжных, а самих же каторжан можно обозначить лишь как ссыльных каторжных. А после революции крепостные стали еще и каторжниками, когда произошло смешение почвы с морем и таким образом россияне стали заключенными каторжниками. Вот поэтому те самые литеры «З» и «К» правильнее всего будет расшифровывать как: заключенный каторжник. Само же определение «Заключенный каторжник» (з/к), как то самое «Тюремное заключение», сокращенно «Тюрзак», как назвал одну из глав книги Солженицын, явно напоминает схожее заключение – «Закат».               

С развалом Советского Союза, и особенно с первых лет XXI века, появилась тенденция уменьшать число репрессированных разными историками, дающими без всякого зазрения совести об этом интервью еще и на фоне советского флага. Читатель, знай, что занижающий количество репрессированных пытается их занизить по максимуму, а, по сути дела, свести на нет, чтобы перечеркнуть эту проблему прошлого. Для них это просто вопрос статистики и более ничего, потому как сами людские судьбы не играют у них никакой роли, если даже их было ничтожно мало. Главным же для них является якобы противостояние с Западом, а вот методы, применяемые в отношении своего же народа в этом противостоянии, почему-то им дозволены хуже западных и вообще каких бы то ни было. Вспомним такой наглядный пример, как в Советском Союзе, да и сейчас в России, по прибытии делегации с Запада пытаются показать им свое якобы процветание в стране, но как только делегация уезжает, собственные граждане возвращаются к своему обыденному (читай: лагерному) расписанию. Так что же это за война с Западом?.. Как писал тот же Владимир Ильич, в статье «Еще одно уничтожение социализма», проводя аналогию с романом «Братья Карамазовы», где излагалось: «Как один адвокат у Достоевского, защищая от обвинения в убийстве с целью грабежа, договаривается до того, что грабежа не было и убийства не было…» Так и сегодняшние верные последователи Ленина, идейного вдохновителя образования концентрационных лагерей, договорятся до того, что в Советском Союзе и лагерей не было.

Сегодняшние верные ленинцы-сталинисты, по традиции или точнее по инерции, продолжают нападки на Солженицына, ставшего для них костью в горле навсегда. И все-таки хотелось бы задать им вопрос: если массовых репрессий не было, и судили якобы справедливо, тогда зачем же нужно было столь тщательнейшим образом скрывать от мира установленный лагерный режим?.. Историки же современные умудряются даже выводить тогдашние действия Сталина в 1937-38 г.г. оправданными перед лицом угрозы внешней экспансии, накануне мировой войны. Допустим, так, но какая необходимость была уже после войны в 1947-48 г.г. ужесточать условия для и так уже изможденных и искалеченных собственных граждан в лагерях и ссылках?! Это и есть ответ касательно усатого Режиссера, который «…смеется в усы, гуталинщик!» (Г-2-4-3) И здесь бы нам хотелось соединить кое-какие, казалось бы, разнородные вещи из книги Солженицына. В случае с тем самым свободолюбивым поляком, автор привел такое словосочетание, как «бестелесной Свободы!» (Г-3-5-11) В месте же, где рассматривается повесть «Один день Ивана Денисовича», автор замечает, что его оппоненты: «…не показав нам ни эрга борьбы, – они требовали ее от нас тонно-километрами!» (Г-3-7-1) А Сталина Солженицын однажды называет в тексте: «Ус». (Г-3-5-11) В других местах упоминается «…культ двуличности» (Г-2-4-3) «…"дяди Джо" (Иосифа)» (Г-1-1-5), и вообще культ Режиссеров в разных странах, и как же должны поступать в школах, если Ус уже «дал маху»: «Из школы придется вынести портреты с усами и, может быть, внести портреты с усиками». (Г-3-5-1) Скрытую иронию в картине этого эпизода мы можем смело перенести на весь мир, так как от смен портретов, вывесок мало что меняется в политике вообще, потому как свобода дана нам как данность, но она ничем не измеряется и даже не подразделяется на единицу энергии эрг.       

Отдающие приоритет точности, т.е. материалисты, постигают истину через науки естественные, но оттого они лишь удаляются от Бога, потому что эта наука без находящегося над ним духа приводит ее к прогрессу, который в итоге оборачивается против тех же подвижников науки, направляя материю в гибель самому же человеку. Только непостижимое, запредельное может быть направляющей истиной, и точность ее дает начало наукам точным, каковые самостоятельно теряют эту «точность». Вот и выявляется теперь новая идеология России, которая апеллирует такими ценностями как: вечность, ось, полюс… То есть новые идеологи хотят повернуть в вечности через полюс ось, как те самые каналы, или даже свернуть в дугу и сделать таким образом общий хомут для народов. Это напоминает те самые «стальные обручи», которые стягивают государство, о коих сказано в итоге книги «Архипелаг ГУЛАГ», что обручи есть, а закона – нет. И здесь вспоминается также концовка седьмой главы первой части, что рано или поздно: «Правда обрушится водопадами». (Г-1-1-7) Так вот, Правда вскоре обрушится и это будет поистине не обручение, а обрушение. И нет сомнения в том, что после всех этих тщетных усилий, в русском народе появится схожая с вышеупомянутой пословица: Ось – не дышло, не свернешь, не вышло. Как надежда, что после тюрем и пересылок в лагере будет лучше – ложная надежда, то точно так же всякий последующий государственный строй России, движимый по тем же самым рельсам железной дороги, – будет только хуже. Мы говорили о «столыпино-сталинских» вагон-заках, прибывающих на вокзал, но не упомянули «красные эшелоны» (Г-1-2-3) из товарных телячьих вагонов, которые увозили арестантов, депортируемых, ссыльных в любую пустоту… Потому что это и есть в своей сути один путь, одна преступность, одно проклятье. И вот как на этот животрепещущий вопрос отвечает старик-старообрядец в романе Толстого «Воскресение»: «Закон! – повторил он презрительно, – он  прежде ограбил всех, всю землю, все богачество у людей отнял, под себя подобрал, всех побил, какие против него шли, а потом закон написал, чтобы не грабили да не убивали. Он бы прежде этот закон написал».

Произошедшее в России в XX веке – это, по сути дела, приход к власти того самого четвертого сословия, низшей касты, в которой даже в особых лагерях зэки имели четырехзначный номер, пребывающих там по уже обозначенным выше четырем группам. Также и имя страны состояло из четырех литер: СССР. А в главе «Ссылка народов» Солженицын пишет о Сталине, как о четвертом, вероятно, после Маркса, Энгельса и Ленина: «Если бы этот Четвертый Столп Передового Учения продержался б еще лет десять, – не узнали бы мы этнической карты Евразии, произошло бы великое Противопереселение народов». (Г-3-6-4) Здесь мы видим тот самый Четвертый Рим, потому что не имеет существенного значения, на Западе этот Рим или на Востоке. В то же время четвертое сословие не является завершающим, а за ним следует последнее пятое, каста неприкасаемых или, на языке зэков, опущенных, с приходом к власти коих произойдет сплошное разрушение или полное переворачивание. Вот эту попытку гальванизации в целях вознесения Пятого Рима мы и сможем вскоре наблюдать, что будет своего рода реанимацией сословия опущенных. Кто такие «опущенные» в данном ключе? Нет, это не обязательно понимать буквально, так как опущенными могут быть и морально опустившиеся, вне зависимости от политических границ в мире, а также и те, кто оправдывает террор и репрессии. Причем эти последние будут якобы противостоять западным собратьям, но что их, все равно, качественно не разделяет в этой общей касте. То есть это будет своего рода Пятая Республика российского пошиба. Не зря же именно в 1937 г. в Москве была утверждена пятибалльная шкала отметок для советских школ и красный же цвет ручек учителей, явно напоминает тот самый красный карандаш Сталина, которым он давал указания о количествах приговоренных им душ. Вот она, пятерка поощрения, к приходу пятого сословия, квинтэссенция небытия!            

                Быть может, за стеной Кавказа
                Сокроюсь от твоих пашей,
                От их всевидящего глаза,
                От их всеслышащих ушей.

Подытоживая наш очерк, в качестве послесловия, выскажем еще некоторые соображения в адрес автора этого монументального труда. Эмигрировав на Запад, с выходом книги «Архипелаг ГУЛАГ» и начавшейся травли в отношении ее автора, Солженицын выпустил свое знаменитое эссе «Жить не по лжи», где призвал соотечественников жить так, чтобы из-под его пера не вышло ни единой фразы, «искривляющей правду». То есть этот призыв «неучастия во лжи» вызывает самую высокую оценку в адрес писателя. Затем было и другое эссе «Как нам обустроить Россию», где автор, упреждая развал СССР, вносит свои соображения в целях сохранения Союза трех славянских республик и Казахстана. Поэтому трудно что-либо здесь добавить, последовательна или точнее истинна ли правда, отстаиваемая во всем этим многострадальным писателем. Поясним лишь, что у нас все-таки превалирует позитивная оценка даже не столько творчества, сколько принципов и жизненного пути Александра Солженицына. Так или иначе, но мы должны отдать дань памяти этому великому писателю, который смог донести до мира правду, ибо в правде лишь может покоиться этот мир.   

Солженицын – самобытный писатель, в коем, как это ни парадоксально, воплотились идейные черты, как Достоевского, так и Толстого. При обстоятельном, внимательном и проникновенном чтении труда Солженицына, читатель поймет, что автор ищет во всем Бога, высшего разума, полной справедливости. И не прочитавший этой книги будет просто слепцом, не знающим механизм «полицейского произвола» описываемой страны, который станет видеть лишь зло отдельно взятого государства, группы стран, но не осознает их всеобщей универсальности. Если у Авторханова есть исследование «Технология власти», то книгу Солженицына можно было бы обозначить и как «Технология зоны», где в первом случае рассматривается верх этой державы, а во втором – низ, и что, по сути, есть единство одной системы, без всякой борьбы противоположностей между собой. Сила воздействия этой книги такова, что ее автора можно сравнить с неким воином-одиночкой, который вышел в поле сразиться с прославленной на весь мир армией и победил ее. Вот такую оценку, без всякого преувеличения, мы дали бы этому произведению. Театральные декорации, как постановки тех самых чеховских пьес, демонстрируемые перед миром страной Советов, были вскрыты в их закулисной режиссуре Солженицыным. Можно было бы сравнить деяние Солженицына с местью, возмездием, но все-таки это не совсем так. Это скорее сила духа, подвиг во имя истины и торжества ее в вечности. Так или иначе, но данный труд трудно переоценить. «Архипелаг ГУЛАГ» – это память, мемориал навсегда…

Сравнения или сопоставления советского режима с политическими реалиями остального мира Солженицын изображает в виде неких реминисценций и делает это не то, что тонко, а тончайше. Поэтому мы можем смело сравнить Солженицына с достойным капитаном корабля, который знает не только океан, но и мельчайшую частицу на его дне. Кто-то наверняка думает, что-де из писаки Солженицына просто раздули писателя в связи с его антикоммунистическими взглядами. Однако внимательно вникший в текст солженицынской прозы поймет, что это действительно великий писатель, глубину коего можно сравнить разве что с теми же самыми Толстым и Достоевским. И это не переоценка, а реальность. Чтобы ценить силу огня – нужно познать цену пепла. Солженицын прошел через пепел и даже был им, но это все равно не погасило в нем огонь. За или против, но мы воздаем почесть сыну русской земли Александру Солженицыну, сказавшему правду о нашем народе в это лютое время ужасов депортации. Он восстановил попранную справедливость за всех политкаторжан, где самым могучим деянием была его книга «Архипелаг ГУЛАГ». Если Ленин отплатил только за брата, но отступился от Бога, то Солженицын воздал за всех и пришел к Богу.

Книга «Архипелаг ГУЛАГ» – вершина русской прозы XX века. Некоторые же мысли в этой книге – просто пророческие, написанные еще в 60-е г., но сбывшиеся в последующие десятилетия. Писатель в книге хотя и упоминает иногда представителей той или иной национальности, как в положительной их роли, так и отрицательной, но нигде не делает акцента на каком-либо народе, сваливая всю вину на него, что возвышает автора на достойную степень. Тем не менее, некоторые критики его пишут о том, что Солженицын на войне был в некоей батарее звуковой разведки, укрывшейся в блиндаже или даже в тылу, и в лагере находился на «придурочьих» местах, и в ссылку тоже якобы попал «случайно» в теплое место, и вообще вся его жизнь в заключении – это сплошная «шарашка». Но спрашивается, почему же вы сами, прошедшие все тяготы боев, лагерей и ссылок, не сделали то, что смог сделать он? Отчего ваши воспоминания не вызвали такой широкий отклик в мире? И вообще, если вы говорите, что лагерь, зона, ГУЛАГ – это плохо, то не описал ли именно Солженицын это «плохо» самым лучшим образом? Так в чем же тогда его винить? В том, что ему досталось не так много, как определенной части других? В таком случае говорите и доводите до конца свои позиции, поступки по совести, и дальше всегда утверждайте, что все это было скверно, а не заявляйте о том, как плох был тот, кто лучше всех сумел изложить и разъяснить это. И вообще, если Солженицын все делал якобы исключительно для себя, тогда почему его фонд с самого выхода книги «Архипелаг ГУЛАГ» на Западе оказывает помощь политзаключенным и их семьям?

Родственные создания, сотворенные от одного человека, оградив каждый свой лагерь, уничтожают и пожирают друг друга, а аббревиатура же из букв названий этих стран меняется как в пасьянсе. Кровь единого Адама не помешала людям разделиться в себе, раздавливая «нашим» красным колесом других. А у самой же бездны обратного полюса истории, эшелон этот во мгле очертился в багровый ГУЛАГ – в гул агрессии…               

Солженицын смотрел на мир сквозь «намордник» одиночной камеры, через который входил тот самый багровый «…изувеченный Божий свет». (Г-1-1-5) Можно соглашаться или нет, что он к концу жизни устроился мягко и занялся просвещением. Нет, он не считал себя диссидентом и можно сказать, не был им. Писатель пребывал капитаном в команде исхода в историческое лоно России. Солженицын был связан с Россией-Архипелагом, вернулся в нее, и умер в ней…

Нет, мы также не являемся западниками, но как извещалось в одной российской телепередаче, что кроме церкви никому нет дела до вопросов нравственности, то точно также и сегодня, кроме правозащитников, мало кому есть дело до томящихся в тюрьмах заключенных ГУЛАГа. И поэтому, завершая этот очерк, ничего другого нам также не остается, как вспомнить заключительные слова концовки кинофильма Фрэнсиса Форда Копполы «Апокалипсис сегодня», снятого в 1979 году – году, когда автор написал последнее послесловие к книге «Архипелаг ГУЛАГ»: «Ужас, ужас…»


      Сентябрь 2013 г.                Ахьмад Хьачароевский