Бес в ребро?

Из цикла «Люди и судьбы»
Седина в висок, а бес - в ребро?
1.
Сережу не только дамы доставали, мешая ему тягомутный роман о стройбате писать и контрольные курсовые работы делать, но и мужские особи.
Неожиданных визитов друзей и товарищей, которые к Сереже залетали, когда тот священнодействовал за письменным столом, было не так уж и много, но, тем не менее, они стали его раздражать. Он никак не мог врубиться: почему ему постоянно кто-то мешает творческим процессом заниматься? Многие из его товарищей полагали, что если у них свободного времени много, которое они деть куда не знали, то и Сережа от дурацкой писанины может оторваться на два-три часа, чтобы за жизнь с ними побазарить или о бабах потрепаться. Что ему трудно с ними пару бутылок водки или портвейна раздавить и побеседовать на житейские темы? На Сережу стали ребята обижаться, когда он им говорил, что занят, и принять их, увы, не может. «Делового из себя строишь? – огорчались товарищи, не отягощенные творческими прожектами и амбициями. – Занят, говоришь, очень? Чем же ты занят? Роман пишешь? Ишь ты! Гоголь ты что ли?..»
Накануне матушкиной свадьбы, Сережу неожиданно навестил дядя Юра Чермошенцев. Тот самый сосед, который 10 мая 1973 года Сереже телеграмму в Эмбу-5 с тремя словами отправил: «Трагически погиб отец».
На дядю Юру смерть Сережиного отца произвела сильное впечатление. Старший Амбросимов к нему зашел побеседовать накануне  самоубийства. А какая беседа без бутылки? Амбросимов тезке прозрачно намекнул, что не худо бы им выпить. Сосед сгонял в магазин. Принес бутылку грузинского коньяка.   
- Представляешь? – говорил дядя Юра Сереже. – Он почти один ее выпил. Я 
рюмку себе налил и с ней просидел, за компанию чуть пригубляя. А он  потихоньку все бутылку осушил и, как мне казалось, не пьянел. Мы часа два с твоим отцом тогда проговорили. Хочешь верь, хочешь – нет.
- Я верю, - сказал Сережа, нехотя отрываясь от письменного стола. – Дальше-
то что? – Ему не очень нравился дядя Юра Чермошенцев.
Сорокалетний сосед не так давно заочно окончил политехнический институт. Ромбик о высшем образовании на лацкане пиджака носил. Его руководство завода передвинуло из заместителей начальника четырнадцатого учебного цеха на престижную должность ведущего инженера в отдел главного технолога на заводе НЗТА. Этот отдел занимался внедрением прогрессивной автоматизированной системы управления предприятием (АСУП) на заводе.
Дядя Юра к Сереже зашел, когда вернулся из Москвы после посещения на ВДНХ  зарубежной выставки современного машиностроительного оборудования. Выставка достижений заокеанских машиностроителей на дядю Юру произвела сильное впечатление.
-    Пишешь что-то? – поинтересовался дядя Юра, кивая на пишущую машинку.
- Контрольную по литературоведению делаю, - признался Сережа.
Дядя Юра извлек из солидного портфеля бутылку армянского коньяка.
- Поговорим? – спросил он.
- Есть такая потребность?
- Есть! – уверенно заявил Чермошенцев.   
- Тогда надо что-то на закусь сообразить, - Сережа стал освобождать от книг
место на письменном столе.
- Ничего не надо, - предупредил дядя Юра. – Рюмки только принеси и, вот,
лимончик порежь, - он извлек из пузатого портфеля крупный пупырчатый и толстокожий лимон.
Сережа вернулся в комнату с узкой тарелкой, на которой лежали посыпанные песком дольки нарезанного лимона, прихватив с собой пару хрустальных рюмок и нераспечатанную плитку шоколада «Алёнка».   
Дядя Юра откупорил бутылку и разлил коньяк в рюмки.
- По какому поводу пьём? – поинтересовался Сережа.
- Давай отца твоего помянем, - предложил сосед. – Пусть земля ему будет пухом, - сказал он. – Хороший у тебя был отец.
За покойных пьют, не чокаясь. Сережа и дядя Юра молча опрокинули внутрь горьковатый коньяк трехлетней выдержки. Стали закусывать лимоном. Сережа плитку шоколада разломил и на серебристой шуршащей фольге для закуски оставил.
Дядя Юра был полон впечатлениями от посещения выставки достижений зарубежной машиностроительной техники. Он стал делиться с Сережей  соображениями по сему поводу. Он утверждал, что увиденные им образцы заокеанских станков по своим техническим параметрам лет на двадцать-тридцать опережают разработки отечественных машиностроителей. Мол, наши конструкторские разработки безнадёжно отстают от того технического прогресса, которого достигли американцы. И когда эти конструкторские разработки будут внедрены в серийное производство, советские металлорежущие токарные, фрезеровочные, шлифовальные, сверлильные и другие станки морально и технически будут отставать от иностранных аналогов лет на сорок или пятьдесят. На его взгляд, нам следовало срочно приостановить внедрение в производство устаревших конструкторских разработок, догнать и перегнать на проектировочной стадии американскую техническую мысль и вырваться вперёд. Иначе, советское машиностроение обречено оставаться в аутсайдерах, и может навсегда утерять лидирующие позиции в мире в этой важнейшей технической отрасли.
Сережа был далёк от проблем отечественного машиностроения. Однако он доверял проницательности и инженерной подготовке Юрия Чермошенцева. Он верил ведущему инженеру на слово, кивал головой, соглашаясь соседом, который был на двадцать лет старше, квалифицированнее и опытнее его. Сережа, работая корреспондентом в газете «Знамя коммунизма», успел побывать на некоторых заводах и фабриках  города и района и видел, что технический парк станков действительно устарел и работает на износ, если не на ладан дышит. Если чем-то еще и славилась отечественная промышленность, то, пожалуй, мощью оборонного комплекса, оснащённого современным оборудованием, включая импортное. На засекреченных предприятиях работали самые высококвалифицированные кадры рабочих и инженеров. На них изготовлялась продукция космической и военной техники, которая действительно отличалась высоким технологическим качеством и соответствовала современным техническим стандартам. На оборонный комплекс работали многочисленные научно-исследовательские институты, закрытые военные городки и «почтовые ящики». Однако уже в семидесятые годы Советский Союз стал постепенно утрачивать лидирующие позиции в мире, уступая их американцам, странам западной Европы и Японии. Не только в освоении космоса страна уже не была впереди планеты всей. И только в области балета, хоккея, производства нефти, газа, русской водки, черной и красной икры Советский Союз лидирующих позиций пока не упускал.
Амбросимов не понимал: чего, собственно, дяде Юре от него надобно? Он что: явился к нему базарить об отставании уровня советского станкостроения от американского? Это не по адресу. Дядя Юре по сему поводу надо с коллегами-инженерами толковать, в двери республиканского и союзного Министерств тяжелого и среднего машиностроения стучаться. Что путного Сережа в этой ситуации ему сказать может? Ничего. Сережа занимается иными вещами. Он смысл жизни человеческой упрямо постичь пытается. Он, как Александр Исаевич Солженицын, с тоталитарным государством бодаться надумал, к социализму с человеческим лицом руководство Коммунистической партии Советского Союза призывая, к соблюдению конституционных прав и свобод граждан. А дядя Юра ему о станках металлорежущих толкует? Это Сереже казалось мелковатой для него темой и, пожалуй, не по его профилю. Хотя для будущего «инженера человеческих душ» размышления дяди Юры о современном состоянии отечественного машиностроения являлись достаточно интересной пищей для осмысления и аналитического раздумья. Но романов на злободневные производственные темы Сережа писать не собирался.
Очевидно, проницательный Юрий Чермошенцев понял, что затеянный им разговор не вызывает у собеседника особого интереса.
- Ты, наверное, сидишь и думаешь: зачем я к тебе пришел? – спросил он.
- Да, - сознался Сережа. – Теряюсь в догадках.
- Отец кое-что мне перед смертью сказал и просил меня передать тебе его слова.
- Передавайте, - оживился Сережа. – Я весь во внимании.
- Нет, - заартачился дядя Юра. – Он сказал, чтобы я передал его слова через
десять лет. А сейчас еще и года после его смерти не минуло.
- Через десять лет? – удивился Сережа.
- Да! – подтвердил дядя Юра.
- Что за дурь? – заводился младший Амбросимов. – А почему не через
двадцать или тридцать? Говорите сейчас.
- Нет, только через десять лет, - упирался Чермошенцев. – Я покойному слово дал.
- Через десять лет мы с вами неизвестно где жить будем, - высказал Сережа
предположение. - Да и будем ли вообще пребывать в этом мире?
- Что это ты так мрачно в перспективу смотришь? – удивился Чермошенцев.
- Не вижу оснований смотреть в нее радужно, - отвечал Сережа, все больше
эмоционально настраиваясь против дяди Юры. – Жизнь – штука хрупкая. Сегодня человек жив, а завтра – мертв.
- Это почему же? – искренне усомнился дядя Юра. – Я, например, умирать не
собираюсь. Я намерен долго жить.
- Это же не от нас зависит, - горячась, утверждал Сережа. – Сегодня вы живы,
а завтра вам кирпич на голову упадет, и звали Вася.
- Я в предрассудки не верю, - отмахнулся дядя Юра. – Кирпич – это вряд ли…
- А в судьбу верите? – заводился Сережа. - В рок?
-     Нет, - отмахнулся дядя Юра. - Я материалист, а не фаталист.
Сережу упрямство соседа стало раздражать. Что ему трудно передать предсмертные слова отца? Что он, как в кино, героя детектива из себя корчит? Для чего надо ждать десять лет? Дяденька не понимает, что завтра на пьяный нож какого-нибудь городского сумасшедшего или маньяка напороться может?
- Значит, сейчас мне ничего не скажите? – переспросил Сережа.
- Нет, - подтвердил дядя Юра. - Если захочешь узнать, что тебе отец перед
смертью сказал, найдешь меня через десять лет, где бы я ни был…
Сереже захотелось скрипнуть зубами. 
- Не буду я вас искать через десять лет, - со злостью сказал он.
- Это почему же? – поинтересовался дядя Юра.
- Я столько много вряд ли проживу, - заявил Сережа. – Мне цыганка
предсказала, что скоро отец умрет дурной смертью. Отец умер. Цыганка сказала, что меня казенный дом ждет и скорая смерть, и потому мне торопиться следует. Десять лет – для меня нереальный и сказочный срок.
- Да мало ли что тебе цыганка нагадала? - запротестовал дядя Юра, вскакивая
со стула. – Ты ей не верь!
- После смерти отца я склонен ей верить, - возразил Сережа. – И, во-вторых,
если отец мне при жизни ничего путного не сказал, вряд ли он что-то толковое перед смертью ляпнул, - жестко констатировал Сережа. – Можете считать себя свободным от данного ему обещания. Не смею вас больше задерживать.
Чермошенцев захлопал глазами, не зная, что Сереже ответить. Очевидно, такого наглого эпатажа от смирного на вид паренька он не ожидал.
- Нет, ты погоди, - запротестовал он. - Так нельзя… Давай-ка лучше еще
выпьем, а? –  предложил он. Снова сел за стол. Разлил по рюмкам коньяк. – За жизнь давай выпьем. Она не так уж и плоха, как тебе кажется. Хочешь, я стихи тебе свои прочту? За поэзию! – предложил он тост. 
«Он еще и стихи пишет? – усмехнулся Сережа. – Еще один непризнанный поэт? Сколько же их на Руси развелось-то?»
Они чокнулись ободками хрустальных рюмок. Сережа без удовольствия  слушал Чермошенцева, который действительно стал наизусть читать стихи. Они оказались не самыми плохими. Сережа худшего ожидал. Рифмовал тот сносно. Сережу больше удивило, что стихи, которые дядя Юра прочел, можно было отнести к любовной лирике. Сережа полагал, что склонность к таким стихам обычно молодые люди питают, которые в старших классах средней школы учатся и в пору юного влюбленного угара вирши сердечные одноклассницам или другим девицам строчат. Людям сорокалетнего возраста, как полагал Сережа, следует серьезнее быть. Для них такие поэтические упражнения с любовными вздохами и причитаниями, по мнению Амбросимова, выглядели если не смешными, то несуразными.
«Любви, наверное, все возрасты покорны, - предполагал Сережа. – Но ты уж о ней в сорок лет в стихах не труби, чтобы смешным не выглядеть. Люби свою даму сердца молча, сосредоточенно и лучше на почтительном расстоянии. А ты к чему ее в стихах призываешь? – Сережа вслушивался в декламируемые Чермошенцевым строки. - К измене мужу?»   
         
Улыбнись мне надеждой,
Утоли мою грусть,
Сладким ядом желанья
Я в тебе разольюсь…

Дядя Юра был женат и имел двух детей. Дочь Юля училась в девятом классе, а сын Антон - в шестом. Юля производила впечатление шустрой и умной девчушки. Она носила короткую мальчишескую стрижку. И угловатой фигуркой больше была похожа на пацана. Она, в основном, носила брюки, а не платьице и, казалось, вовсе не заботилась о своей внешности и о том, как она со стороны выглядит. Она во дворе и на улице больше общалась с мальчишками, чем с девчонками. Даже в футбол с ребятами играла и вратарем на воротах неплохо стояла. Мячи  парировала и ловко отбивала, и ногой могла из «шестерки» мяч вытащить, от верного гола команду спасая.
Принимая Юлю в свою компанию, пацаны видели в ней им равную, а не маменькину дочку, ябеду и плаксу. И сын дяди Юры выглядел ладным и физически крепко скроенным мальчишкой. И Юля, и Антон учились хорошо, и родителям за них краснеть не приходилось.
Жена дяди Юры, Людмила Викторовна, преподавала математику в средней школе №17. Она скромно, но со вкусом одевалась. Сережа понимал, что на учительскую зарплату одеваться шикарно трудно. Но тетя Люда как-то выходила из положения – и кофточки приличные носила, и юбочки. И легкий полувоздушный платочек модно на ее длинной шее болтался. И прическа типа «каре» ее миловидному лицу шла. Фигурку она имела худощавую, но в меру изящную. Сережина мама, правда, за глаза ее «воблой сушеной» называла, но Анна Дмитриевна, пожалуй, не права была. Мама себя не в меру откормила, на мясокомбинате работая. Она, наверное, считала, что полные женщины с весомым бюстом больше прельщают мужчин, чем худощавые, что женщина тогда хороша, когда мяса на ней много. Сережа полагал, что мама на сей счет заблуждается. Он считал, что не полнота женщину красит, и не богатый бюст и бедра крутые мужчин притягивают. Сережа полагал, что не худоба или бюст скромный мужчин отпугивают, а невыносимый женский характер.
Тетя Люда Сереже красивой женщиной казалась. И очки, которые она из-за близорукости с детства носила, ее удлиненное лицо ничуть не портили. Она нос кверху не задирала, как иные преподаватели.             
Директриса школы, в которой Людмила Викторовна математику преподавала, к педагогическому составу относилась с плохо скрываемым чувством презрения. Ее учителя за глаза «фельдфебелем в юбке» называли. Директриса, очевидно, была слишком обременена многолетним руководством школьного коллектива. Может, с годами у нее стал портиться не терпящий возражений характер? То ли неудачный брак и отсутствие рядом надежного мужчины влияло на ее поведение, то ли еще какие-то житейские хмари, но ее руководство становилось для коллектива несносным и даже унизительным. Особенно высокомерно директриса относилась к женщинам, которые на девяносто процентов составляли школьный коллектив. Мужчин в школе было всего четверо: один преподавал физику, второй – физкультуру, третий - общественно-полезной труд и еще бывший отставной офицер пришел на должность преподаватели по курсу начальной военной подготовки. Людмила Викторовна несносный характер и грубые выходки директрисы долго терпела. Но всякому терпению приходит конец. Во время учительской летучки в конце учебного года, директриса, окинув презрительным взором подчиненный ей коллектив, с шипящим презрением в лицо им плеснула оскорбительную фразу:
- Сидят тут, словно репы распаренные. Подошла бы и каждой в хайло сунула… 
Такого отношения Людмила Викторовна вынести не могла. После летнего отпуска она поняла, что работать под руководством охамевшей директрисы больше не может. Людмила Викторовна явилась в гороно и попросила, чтобы ее перевели в другую школу. В средних школах города и района свободных мест преподавателей математики не оказалось. Людмиле Викторовне предложили вакансию в школе рабочей молодежи. Она согласилась. Контингент учащихся в вечерней школе был, конечно, иным, чем в общеобразовательной средней школе. Великовозрастные детишки, устроившись где-то на работу, учиться по вечерам, как правило, не желали. Они в карты на уроках резались, спиртное часто употребляли. Они больше лоботрясничали на уроках, чем математику постигали. Людмила Викторовна поначалу их поведением была ошарашена, а потом приноровилась. Она дифференцировала учеников на группы. Кто хотел знания получить для возможного поступления в институт, тому она их давала, а кто не хотел учиться, того она и не заставляла, незаслуженные тройки им в журнале проставляя. Ученики уважительно к ней относились и на ее уроках не бузили.
По мнению Сережи, Людмила Викторовна являлась женщиной умной, обаятельной, доброжелательной и серьезной. Кажется, она на пару лет старше дяди Юры была. Вместе они выглядели вполне благопристойной и гармоничной супружеской парой. Сереже стало неприятно, когда поддатый дядя Юра стал на супругу жаловаться. Пока он шесть или семь лет заочно учился, высшее образование без отрыва от производства получая, жена его домашними заботами старалась не обременять. Теперь же, со слов дяди Юры, выходило, что она его не понимает. Особенно, когда он в поэтических высотах где-то витает. Он, понимаешь, где-то парит, стихи в уме слагая, а она его приземляет: поди, мол, ковры выбей или в магазин смотайся за мукой, хлебом, чаем или сахаром. И он с поэтического небосклона вынужден на землю грешную опускаться и какими-то мирскими делами, будь они неладны, заниматься. Дядя Юра жене стихи прочел про «сладкий яд желанья», а она гримасу недовольно скорчила: дескать, ты же это не обо мне написал.
- Конечно, не о тебе, - жестокосердно признался супруг. – Ты таких стихов не
заслужила.
Тетя Люда семнадцать лет с мужем прожила. Очаровательных детишек ему родила. В квартире уют наводит. Готовка, стирка, глажение белья – все же на ней висит. Она даже брюки супругу гладит. Пока он учился, она никакими домашними хлопотами его не отягощала. Контрольные и курсовые работы помогала ему делать, а он теперь барином себя возомнил? В небесах витает? В какую-то даму замужнюю влюбился, вирши ей посвящает, а жена, значит, его стихов не заслужила? Тете Люде было очень обидно это слышать. Выходит, ее супруг - неблагодарный тип, который не ценит всего, что она для него сделала. Она молодость ему и детям отдала. Она ночи не досыпала, когда дети в малом возрасте болели и материнского внимания и заботы требовали. А он теперь нос от нее воротит?    
Нос от супруги дядя Юра не воротил. Однако его раздражало, что она пылкую чувствительность к нему с годами потеряла. То она на кухне что-то стряпает, то в ванной стирает, то тетради нерадивых учеников дома проверяет. А на него у нее времени не хватает. Когда они вместе в кино или в театр ходили? Он и не помнит когда. Заметно окосевшего от армянского коньяка дядю Юру понесло, и он стал делиться с Сережей такими интимными откровениями, которые тот никак не ожидал от него услышать.
   
2.
- На-ка вот, полюбуйся, - сказал Чермошенцев, вытащив из портфеля  толстый
незапечатанный конверт. И небрежно кинул его на стол.
- Что это? – спросил Сережа.
- Ты взгляни, - посоветовал дядя Юра.
Сережа открыл конверт и увидел, что в нем находятся черно-белые фотоснимки. Даже для любительского уровня они выглядели слабоватыми. Свет на них был не везде отчетлив, фокус размыт, композиция кадра дурно выстроена. Снимки были непристойного характера. И ничего, кроме нездорового любопытства и отвращения, они у Сережи не вызывали. Ему даже прикасаться к ним было неприятно, и он с чувством брезгливости их перебирал и просматривал.
На одном снимке две девицы тянулись языками к пенису какого-то мужлана. На другом сверкала чья-то наклоненная задница, раздвигающая руками ягодицы. На третьем была запечатлена женская грудь, возле соска которой дымилась сигарета. На четвертом ужасала физиономия пьяной девицы, стоящей на четвереньках перед зеркалом шкафа. Сзади нее стоял парень, который, вцепившись пятерней в ее волосы, оттягивал девице голову так, чтобы фотограф мог запечатлеть в зеркальном отображении выражение ее лица. Девица, вынужденно изогнув шею, морщилась, сомкнув ресницы размалёванных век.   
Фотограф старался брать крупный план, и не всегда можно было сразу разобрать, что, собственно, изображено на снимке. Если пристальнее всмотреться, то можно было понять, что это изогнутый пенис входил во влагалище, в задний проход или в чей-то рот. В акте совокупления участвовали сразу три, четыре или пять мужских и женских особей. Они представляли собой клубок обнаженных тел не вполне понятной комбинации.
Особенно неприятны были снимки с крупным черным догом. То его обнимала и целовала какая-то девица, присевшая перед ним на карточки. То этот дог сзади запрыгивал на обнаженную даму, которая стояла в ракообразной позиции.       
Один из снимков привлек пристальное внимание Сережи. Пожалуй, он был самым целомудренным и невинным из всей серии. Оказалось, что не один фотограф работал в просторной комнате, в которой рассеянный свет исходил, очевидно, от яркой люстры, свисающей с потолка. На этом снимке сидели на диванчике и жались друг к дружке четыре голых девицы, которых снимал одетый фотограф. Значит, как понял Сережа, сзади его снимал другой человек с фотоаппаратом. Сережу шокировало, что девицы на фото были достаточно юными. На вид казалось, что им не более шестнадцати-восемнадцати лет.   
Одна девица, чтобы не было видно ее лица, от стеснения уткнула голову в колени другой обнаженной девицы. Вторая якобы протестовала против того, чтобы их фотографировали, выставив перед объективом ладонь. Третья, не стеснялась фотокамеры, и, выпрямив спину, поддерживала руками  внушительного размера груди. Сережу поразила четвертая девица, сидящая на диване с края. Она, сцепив руки за головой, отрешенно смотрела в потолок. Сережа вздрогнул, так как ему показалось, что он узнал эту девицу. Он впился глазами в фото. Конечно, это же Галочка Шумилова! Сережа учился с ней в одном классе! Галочка в школе была скромной и неяркой апатичной девочкой, которая обычно избегала компаний. Мальчишки на нее не обращали внимания, хотя мордашка у нее была не отталкивающая. Училась она на троечки, слыла тихоней, казалась замкнутой и малообщительной натурой.
После окончания восьми классов, Галочка устроилась работать контролером готовых тканей на ситцепечатную фабрику Глуховского хлопчатобумажного комбината. У мамы, кроме нее, было еще двое младших детей и в материальном плане семья жила скудновато. Галочка, очевидно, решила материально помогать маме и себя хоть немного приодеть. Поэтому и пошла с пятнадцати лет работать. Мама настояла на том, чтобы старшая дочь не бросала учебу и записалась в девятый класс школы рабочей молодежи. Галочка, кажется, так и сделала.
Сереже стало больно от того, что он узнал Шумилову на фотографии среди четырех голых и поддатых девиц.
«Вот те на, - подумал он, пристально всматриваясь в фото. – В тихом омуте черти водятся? Каким ветром занесло тебя, Галочка, в этот вертеп?»      
- Откуда у вас эта гадость? – спросил Сережа у Чермошенцева, возвращая
конверт, в который засунул просмотренные фотоснимки. После их просмотра Амбросимов почувствовал себя скверно. Будто незримая тяжесть придавила его мощной бетонной плитой. Настроение ухудшилось. И причиной этого ухудшения он считал заглянувшего к нему соседа. Мало того, что тот предсмертные слова отца ему передать отказался. Тот зачем-то эти мерзкие снимки ему подсунул. Для чего? Чтобы похоть нездоровую в нем возбудить?
- Эти снимки Мила отняла на уроке у какого-то школяра, - ответил дядя Юра.
Свою жену он называл то Люсей, то Милой. - Видишь, чем эти оболтусы занимаются на уроках математики? Фотки порнографические разглядывают! И что из такой молодежи вырасти может? – спрашивал он, кивая на конверт, который опять запихнул в портфель.
- Вы бы их выкинули, - с неприязнью сказал Сережа. – Зачем они вам?
- Зачем выкидывать? – удивился дядя Юра. – Я их друзьям показываю, знакомым. Некоторым дамам, чтобы они видели, как молодые строители коммунизма на досуге развлекаются.
- И как дамы на эти снимки реагируют? – поинтересовался Сережа.
- Фыркают обычно, ужасаются, - ухмыльнулся Чермошенцев. – Некоторые
краснеют. Руками всплескивают. Одна дама, с кем я работаю, попросила их у меня на вечер, чтобы мужу показать. Любопытно же, черт побери! 
Сереже становился все неприятнее этот опрятный тип. Тот сидел перед ним в костюме при галстуке, в чистой и выглаженной рубашке в крупную клетку. Вузовский ромбик на лацкане пиджака торчал. Однако после выпитого коньяка на лице соседа проступала физиономия сатира. Сережа как-то мог понять и объяснить поведение учащихся вечерней школы, которые на уроке математики непристойные снимки разглядывали и, наверное, хихикали. У них возраст такой, как и у него самого, еще не вполне сформировавшийся, когда преступный плод кажется сладким. До тех пор, пока его не вкусишь и не обнаружишь, что в нем – сладко или дурно пахнущая гниль. Но ведь дядя Юра-то уже вполне сформировавшимся человеком являлся. Ему же сорок лет! У него прекрасная жена и двое прелестных детей. Он – инженер! Ему АСУП на заводе топливной аппаратуры внедрять надо, а он чем занимается? Снимки непристойные в портфеле таскает и знакомым дамам показывает? Как это понимать, товарищ Чермошенцев? Вы в здравом уме или? А если эти снимки ваша несовершеннолетня дочь или сын увидят?   
Алкоголь на людей действует по-разному. Кто-то веселее от него становится, кто-то мрачнее и агрессивнее. У кого язык развязывается, кто-то песни горланить начинает или в пляс пускается. Кто-то как-то иначе дурь из себя накопившуюся выплескивает. Из дяди Юры Чермошенцева, как показалось Сереже, выползало похотливое животное.
Сережа не тянул его за язык. Тот сам ни с того, ни с сего перед ним разоткровенничался. Зачем-то стал Сереже о холодности жены рассказывать. Мало того, что она его с высот поэтического вдохновения частенько на землю грешную опускает, когда просить ковры выбить, половики вытряхнуть или в магазин сбегать, она его и в постели иногда удовлетворять не хочет! Находит тысячу и одну причину, чтобы увильнуть от исполнения святого супружеского долга. То она устала, и завтра ей вставать рано, то она боится, что дети услышат, как муж с ней в постели возится.
- Представляешь? – возмущался дядя Юра. – У нас дети в другой комнате
спят, а она тревожится о том, что они что-то услышат. От того, что они услышат, что: нам теперь и не спариваться? Я пока в ванне спешно подмываюсь, тороплюсь к ней, ныряю под бок, а Мила говорит: «Отстань, я уже сплю!» А если и уступает, то лежит, как бревно бесчувственное, и еще торопит: «Давай быстрее!» А я, естественно, психую.
Сережа не понимал: зачем дядя Юра эти интимные вещи ему рассказывает? Когда нормальные мужики о бабах треплются, то они о женах обычно умалчивают. Мало ли какие перипетии между супругами возникают? Зачем надо кому-то постороннему о них знать? Вот о подругах жены мужики могут загнуть такое, что уши, слушая их, вянут. А жена, как полагал Сережа, это – святое. О них не только посторонним, но близким людям не пристало дурное рассказывать. Похвалить если – другое дело. Дядя Юра же, все больше от поглощенного коньяка разъяряясь, претензии к тете Люде излагал. Зачем? Он же не психотерапевт, чтобы исповедь соседа на пикантные темы выслушивать. Он со своим куцым опытом ему дельным советом помочь не мог. Дядя Юра не по адресу откровения язвительные выпускал. Скорее, ему Валера Тихомиров мог бы что-то подсказать, как медик и отъявленный ценитель тонкой женской психологии.
Однако Амбросимов не считал нужным останавливать Чермошенцева. Раз у того что-то саднит, пусть выскажется. А Сереже, как будущему писателю, быть может, полезно узнать о том, почему некоторые замужние дамы мужей в их скромных сексуальных желаниях удовлетворять перестают. Сережа полагал, что после такого солидного срока брачных отношений супруги так друг к другу притираются, что с полуслова или взгляда желания партнера угадывают, и никаких особых трений на сексуальной почве между ними не возникает.   
Как понял Сережа, дядя Юру совсем не скромные желания обуревали. Моховик его желаний стал к сорока годам все сильнее раскручиваться, приобретая не синусоидальные, и зигзагообразные обороты. И он полагал, что супруга его возросшим сексуальным аппетитам потыкать безропотно должна, а тетя Люда его не понимала, глаза от удивления пучила, и использовать себя как гимнастический снаряд супругу не позволяла.
- Юра, не сходи с ума, - упрекала она его, когда он сгибал ее калачиком, - я же 
не гимнастка. И не девочка, которую можно так и сяк вертеть! Будь серьезнее!
Супруг злился, когда тетя Люда его в утехах плотских ограничивала. Конечно, она далеко не девочка. Она сороковник уже разменяла. Тогда, тем более,  с годами супруга покладистее должна, на его взгляд, становиться, а не ворчливее.      
Дядя Юра рассказал, как он однажды вернулся домой в небольшом подпитии и застал супругу в ванне, полощущей белье. Детей дома не оказалось. Увидев тетю Люду в домашнем ситцевом халатике, он вдруг так воспылал к ней жгучей страстью, что захотел ей овладеть прямо в ванной комнате. Он вошел в ванную и стал к ней ластиться. Когда он за грудь ее сзади потрепал, она сдержалась. Но когда он стал халат ей сзади задирать и трусики стаскивать, она не на шутку разгневалась.
- Юра, ты в своем уме? – вскричала она, оборачиваясь. – Не яри меня. А то
хлобыстну мокрой простыней по твоей наглой роже – не обрадуешься. Что ты, будто похотливый кобель, с цепи сорвался? До вечера подождать не можешь? Вон лучше повесь-ка белье на балконе, - она указала ему на большой эмалированный таз, в который складывала выстиранные пододеяльники, простыни и наволочки.
Боевой петушиный настрой она у поддатого супруга сбила. Тот окинул её свинцовым взором, тяжко вздохнул, поднял с кафельного пола таз и, ворча что-то себе под нос, поплелся с ним на балкон. Не разделила супруга его внезапного к ней порыва. Супруг поведением жены остался недоволен. Его душил гнев.
- Мила, если ты так будешь себя вести, - высказал он претензии,
возвратившись с балкона, - то я вынужден буду найти любовницу.
- Как так? – не поняла тетя Люда.
- Так холодно и безответно, как ты только что поступила, - выговаривал он
жене. - Это глупо и для меня оскорбительно.
- Юра, мы же с тобой не дети, чтобы в такие игры играть, да еще в ванной, - 
укорила его супруга. – Ты ведешь себя, как мальчишка. Это, в конце концов, просто неприлично.
Дядю Юру понесло, и он стал говорить супруге, что та не женщина вовсе, а
амеба фригидная. Единственное, что она еще может – ноги раздвигать и  лежать, словно бревно, пока он нужду сексуальную справляет. Ей что: секс уже наскучил? Почему она недовольство проявляет, когда он к ней ластится?
- Неужели ты не понимаешь, что заниматься любовью в одном месте, в одно
время и в одной позе - это все равно, что на корню убивать все наши чувства? – вопрошал он.
- Ты похоть-то с чувствами не путай, - резонно замечала супруга, заканчивая
полоскать белье. – А что дети скажут, если придут?
- Да что ты детьми все время от меня отгораживаешься, словно забором? –
бубнил дядя Юра. - О детях ты думаешь, а на меня - наплевать?
Тетя Люда, смахнув тыльной стороной ладони мыльную пену со вспотевшего лба, в упор смотрела на недовольного супруга, и действительно не понимала его:
- Ты видишь, что я делом занята? – укоряла она его. – А если тебе вдруг
приспичило, я что: должна все бросить и в марьяжную стойку встать?
- Да! – горячился дядя Юра. – Белье твое никуда не денется, а у меня желание
может пропасть! И ты все делаешь для того, чтобы оно пропадало! Мила, я тебя серьезно предупреждаю: если ты и дальше будешь себя так несносно вести, то не обессудь: я не только любовницу найду, но и разведусь с тобой! Так и знай! 
Людмила Викторовна осела на бортик ванной и отказывалась верить в обидные для нее слова супруга. Она готова была расплакаться. Личико у нее скукожилось. Она считала, что не заслужила такого к себе отношения. 
- Ты сырость-то тут не разводи, - продолжал упрекать ее дядя Юра. – Тут и без того сыро. – Он приблизился к ней и присел на корточки, положив ладони на ее оголенные выше колен ноги.
- Уйди с глаз моих долой, ирод, - проговорила она, заслоняя глаза рукой.
Людмила, очевидно, не хотела, чтобы супруг видел, что глаза у нее на мокром месте, что она вот-вот заплачет.
- Ты так просто от меня не отделаешься, дорогуша моя, - твердил он, задирая
ей полы халата. – Я тебе не мальчик, чтобы меня за нос водить. Я тебе пока муж, а не сосед какой-нибудь или преподаватель физкультуры, который вас в физкультурном зале по очереди трахает. – Дядя Юра, зверея, стаскивал с супруги трусики. – Не на того напала! Я тебя заставлю супружеский долг исполнять!
- Юра, окстись! Какой преподаватель физкультуры? – тетя Люда с жестяным
укором и рассеянным ужасом смотрела на супруга, который, стащив с нее до тапочек трусики, стал злобно расстегивать пуговицы на ее халате. – Что ты выдумываешь? – Она чувствовала, что ей его сейчас, пожалуй, не остановить. Не драться же с ним? Супруг словно с ума спятил. Он не стал расстегивать лифчик, копаясь в петлях и крючках, а стянул ей его через голову, вынудив ее поднять вверх руки. Она теперь стояла перед ним нагой в одних тапочках.
- Повернись задом! – сказал он ей повелительным тоном, расстегивая у себя
ремень на брюках и пуговицы на ширинке. Она продолжала взирать на него испуганным взором, все еще отказываясь верить в дикую, на ее взгляд, реальность происходящего. Дядя Юра ранее никогда так нагло себя с супругой не вел. – Задом я сказал! – повторил он.   
Супруга на сей раз не стала ему перечить. Повернулась к нему спиной. Скинула с ног тапочки, ощутив ступнями холод кафельной плитки. Отбросила ступней в сторону трусики. Неумело наклоняясь, уперлась руками в бортик. 
«Но он же потом будет горько жалеть, - думала она, принимая удобную для супруга стойку. – Будет просить у меня прощения... А можно такое прощать? Он сейчас обращается со мной, словно с уличной шлюхой. Я не заслужила такого отношения…»
Дядя Юра брюки с себя стащил, а трусы снять не успел. Потому как звонок в двери задребезжал. Тетя Люда испуганно выпрямилась и халатик на голое тело набросила, пуговицы на нем спешно застегивая, а дядя Юра, недовольно сопя, вновь брюки на себя натянул. «Ну вот, - пробурчал он. – Кого-то, как всегда, нелегкая несет…»
Их сын Антон домой с тренировки воротился. Он боксом в спортивной секции на Ново-Ногинской фабрике занимался. 
- Что-то случилось? – спросил он, всматриваясь в растерянные лица родителей.
- Ничего не случилось, - ответил ему отец. – Мы с мамой прогуляться решили.
Перед сном. Для моциона. Как погода-то?
- Кажется, дождь собирается - ответил Антон, разуваясь.
- Мы зонтик с собой возьмем, - ответил дядя Юра сыну. – Мила, ты готова?
- Я? – растерялась Людмила Викторовна. – Я вообще-то… Может завтра, коли
дождь собирается? – Пока сын разувался, она успела нагнуться и незаметно для него положить свои трусики и бюстгальтер в тумбу для грязного белья.
- Вечно ты копаешься, - сетовал дядя Юра. - Мы же не в театр идем. Иди в
халате. Кто тебя увидит? – Он взял супругу за руку и вытащил ее из ванной комнаты. – Мы недолго, сынок, на часок, - говорил он Антону, снимая с вешалки зонтик.
- Да мне то что? – говорил сын, проходя на кухню. – Гуляйте хоть до утра. Ма-а, пожрать-то что есть? 
- Антоша, на плите голубцы, - тетя Люда в коридоре всовывала голые ступни
в босоножки. – Они еще не остыли. Кушай!

3.
Дядя Юра плоскую бутылку дагестанского коньяка в задний карман брюк незаметно спрятал. Он ее заранее купил, ибо хотел дома усугубить своё нетрезвое состояние. И теперь он был  доволен тем, что проявил находчивость и вывел супругу на вечернюю прогулку.  То, что под ситцевым халатиком на теле супруги ничего нет, только воспаляло его блуждающее воображение. В таком виде супруга становилась для него еще желаннее.
Тетя Люда заметно нервничала, озиралась по сторонам, когда они вышли из подъезда. Соседи же их могут встретить. А если они заметят, что под халатом на ней нет никакой одежды. Что они о ней подумают? Это же ужас и кошмар!
 - Возьми меня под руку, - сказал Чермошенцев супруге, когда они оказались на улице и двинулись в сторону липовой аллеи на Шоссе Энтузиастов. – Иди спокойнее. И не шарь пугливо глазами, как прожекторами, словно мы с тобой что-то украли и прятать несем.         
- Юра, что за мальчишество? – роптала Людмила Викторовна. – Куда ты меня
тащишь? Я ощущаю себя кретинкой, что с тобой голая куда-то прусь.
 - Ничего, не помрешь, - успокоил ее супруг, криво усмехаясь. – Мы с тобой в орешник прогуляемся.
- Юра, ты сумасшедший! - говорила супруга. – Седина в висок, а бес в ребро – так?
- Пусть так, - ответил супруг. – Ты лучше не ворчи, а воздухом дыши. Чуешь
как липы чудно пахнут? Мила, ну нельзя же все время рассудительной и трезвой быть. – Они вышли на тротуар, который тянулся в сторону автоколонны до Успенска. - Неужели тебе, как в детстве, никогда не хочется поозорничать? Расслабься. Дыши полной грудью. Я тебя в орешник веду, чтобы волю дать.       
- Нет, ты, мой друг, совсем спятил! – заявила тетя Люда, толкнув плечом
супруга. – И пить чаще стал. Тебе, пожалуй, стоит психиатру показаться.
- А тебя сексопатологу, - парировал супруг. - Чтобы он тебя от зажатости
излечил.
- Я очень зажатая, да? – недоверчиво спросила Людмила Викторовна.
- Как моллюск в раковине, - пытался сострить супруг. – Мила, высунись хоть
на мгновенья свою шейку из раковины. Тебе в ней не тесно?
- И что будет?
- Придем в орешник, увидишь, - пообещал он.
- У меня такое впечатление, что ты хочешь меня изнасиловать, - пробурчала
Людмила Викторовна.
- А ты против? – спросил он.
- А ты считаешь, что я должна быть «за»? – возмутилась супруга. - Я что:
похожа на ненормальную?
- Давай я анекдот тебе по этому поводу расскажу, - предложил дядя Юра,
пытаясь разрядить нервозную обстановку,  и губы на его лице расползлись в змеиной улыбке. – Мне, кстати, его одна наша сотрудница рассказала, технолог.
- Ну, расскажи, - согласилась Людмила Викторовна.
- Две женщины обмывают косточки третьей. Одна говорит другой: и муж,
мол, у нее есть. И любовник. А недавно ее еще и изнасиловали. Другая со вздохом отвечает: везет же некоторым…
Снисходительная улыбка тронула лицо Людмилы Викторовны.
- Знаешь, что? – грустновато проговорила она. - Тебе в орешник надо не меня
тащить, а ту сотрудницу, которая тебе такие анекдоты стравливает. С ней бы ты скорее общий язык нашел.
- А с тобой не найду? – спросил супруг.
- Вряд ли, - вздохнула она. – В этом плане я ничего необычного не представляю.
- Откуда ты можешь знать, что ты из себя на самом деле представляешь? –
выговаривал дядя Юра супруге. – Мы живем с тобой, как кроты в норе. Ничего не видим и будто чего-то боимся. А человек – явление загадочное. Он сам себя плохо знает. Думаешь, я сейчас понимаю, почему меня так сильно к тебе влечет? Ни черта я не понимаю. Прожили вместе семнадцать лет, а меня к тебе по-прежнему влечет. А ты холодна, как бесчувственная морская раковина, поросшая склизкими водорослями.
- Неправда, я не холодная, - возразила супруга. – Просто у меня такой
темперамент - спокойный и выдержанный.
- Убил бы я тебя за твой темперамент, - признался дядя Юра. – Знаешь, как
ты им меня достаешь?
- Я тебя достаю? – удивилась супруга. Она приостановилась и отпустила
его локоть.
- Ты, а кто же! – упрекал ее супруг. - И так ты не хочешь, и этак. Ты 
лишена романтизма. Секс разнообразия требует. Помнишь, Пастернак писал: «Меняли позы и места…»
- Разве он про секс писал? – недоверчиво спросила Людмила Викторовна.
- А про что же? Мне иногда кажется, что ты отдаешься мне только потому,
чтобы я не приставал, чтобы отстал от тебя быстрее. Ну, что ты встала? Снова артачиться будешь? Переходим на ту сторону, -  решительно заявил муж. Он взял ее, как ребенка, за руку, и они, пропустив прошуршавшую по дороге легковую машину, стали переходить на другую сторону Шоссе Энтузиастов. Поток встречного воздуха от пронесшегося автомобиля завихрил полы халата у тети Люды, и она чуть ли не присела, стыдливо прижав их обеими руками к своим ногам.
Дядя Юра ухмыльнулся. Такая стыдливая жена ему ещё больше нравилась. Сегодня не он привычно уступает ей, а она ему. Не она его на рынок тащит, чтобы супруг ботинки примерил, а он ее в орешник в одном халатике ведет.
- Мила, прошу тебя, не нервируй меня сегодня, - предупредил он. - Ты хоть
раз можешь быть уступчивой? Я ведь все-таки тебе не чужой.
- Ты хочешь сказать, что я тебе не уступаю? –  возмутилась супруга.
- Уступаешь иногда, уступаешь, - примирительно согласился Чермошенцев. 
Между дощатыми заборами, ограждающими деревенские домики с утопающими в зелени плодовыми деревьями, находился проход в лес. В июне дни – долгие, и сумерки медленно к вечеру лениво поглощают окрестности. Однако небо в это время заполонили мрачноватые сизые тучи и дело, кажется, действительно шло к дождю. Когда супруги вошли в лес, то в нем сумерки казались гуще. Они шли по лесной тропе, поднимаясь вверх по естественному склону, и разросшиеся кусты орешника почти смыкались у них над головами, словно они двигались по сумеречному и шуршащему под порывами ветра лиственному туннелю. Птички где-то жалобно щебетали. Каркало на соснах наглое воронье. Издалека доносилось кукование кукушки.
Благостный теплый вечер сменился тревожным ощущением предстоящей грозы. И только комары-кровососы, вьющиеся стайками в воздухе, чувствовали себя вольготно. Они с жужжанием норовили сесть на оголенную человеческую кожу, длинным хоботком проникнуть в ее поры и больно укусить супружескую пару. Приходилось от комариной напасти как-то отбиваться. Дядя Юра отломил ветвистую ветку орешника и передал супруге.          
- Надо было бы мазь от комаров прихватить, - обронила тетя Люда.
- В следующий раз прихватим. Иди, я тебя догоню, - сказал супруг, сходя с
тропы в кусты. Жена подумала, что он нужду малую справить желает, и двинулась вперед. А дядя Юра для того в кусты удалился, чтобы пару-тройку глотков дурящей жидкости из плоской коньячной бутылки незаметно для жены отпить. 
Поведение супруга немного пугало Людмилу Викторовну. «В следующий раз? – подумала она. – Он надеется, что я в орешник регулярно с ним ходить буду? Еще чего? Я комаров кормить не намерена. Вот их сколько – как будто они живых людей никогда не видели», - возмущалась она, отмахиваясь от комаров сломанной веткой. Пройдя метров десять, она остановилась, поджидая супруга. 
- Юра, далеко нам еще идти-то? – спросила она, когда муж приблизился. Он
шел так, будто о чем-то сосредоточенно думал. О чем? О чем супруг ее сейчас думает, в лес перед грозой ее волоча, словно не жену законную, а любовницу? 
- Скоро будет поляна, - ответил супруг.
- И что на той поляне?
- Там мы с тобой любовью займемся.
- Нас же комары сожрут!
- Ничего, всю кровь не выпьют, - констатировал супруг.
- Дождь того и гляди пойдет, - ворчала Людмила Викторовна.
- Не сахарные, не растаем, - успокаивал муж. – У нас же зонтик…
Когда из живого лиственного туннеля они вышли на обширную лесную поляну, Людмила Викторовна остановилась. 
- Ну, что теперь? – с плохо скрываемым раздражением спросила она.
- Мила, не надо глупых вопросов, – поморщился он. – Ты сама знаешь, что
теперь. Обнажайся!
- Прямо здесь? – удивилась она. - На открытом пространстве?
Муж злобно потащил ее за руку в кусты. В небе сверкнула молния и следом
прокатился рокот грома.
- А здесь тебя устраивает? – все больше мрачнее, пробормотал Чермошенцев.
– И стал стягивать с себя свитер. Он осторожно снял брюки, аккуратно положив их на траву. Нагнулся, чтобы снять штиблеты. И раздумывал: стягивать ли носки? 
- Ты меня даже не поцелуешь? – удивилась супруга, вскинув изогнутые
брови. Из-под очков глаза ее светились не страстью, а тихим недоумением.
- А ты меня? – спросил он, оставаясь в рубашке, без трусов, но в носках. Член
некрасиво болтался между ног. Его вид не возбуждал супругу. И погода, как назло, портилась. Ветер сгибал кусты орешника. Редкие и тяжелые капли дождя отскакивали от листьев и шлепались в траву.
Чермошенцев обхватил жену за шею и впился в ее губы, словно упырь. А второй рукой он залез под халат и грубо схватил ее за лобок. Тетя Люда отталкивала его руками, а ее рот был прикрыт всасывающим поцелуем супруга.   
В этот момент они оба услышали отчетливый рокот мотоцикла, въезжающего на поляну с противоположной стороны. Супруги отпрянули друг от друга и замерли. Они не хотели, чтобы их кто-то засек.
- И в лесу от них покоя нет! – выругался возмущенный Чермошенцев.
- Т-с-с! – прижала тетя Люда палец к губам. Она присела в кустах и
затаилась.  – Присядь же, - потянула она снизу супруга за рубаху.
- Почему я прятаться от кого-то должен? – шепотом возмущался дядя Юра.
- Потому что ты  без порток, - резонно ответила тетя Люда. – Испугаешь еще
ребят срамным видом. Подумают о тебе невесть что.
- Зато о тебе они хорошо подумают, - ершился Чермошенцев. Он поднял с
травы зонтик и раскрыл его над собой, придвинувшись к сидевшей на корточках супруге.   
Они надеялись, что водитель вишнёвой «Явы» проскочит по тропинке,
вьющейся  возле кустов с края поляны, но он неторопливо съехал на траву и остановился почти на середине поляны, заглушив двигатель. Водитель снял шлем, водрузив его на руль.
- Приехали, - сказал мотоциклист сидевшей на заднем сиденье девице. Та
слезла и сняла с себя шлем.
Супруги Чермошенцевы между собой переглянулись. Они узнали, в смуглолицей спутнице мотоциклиста соседку из первого подъезда их кооперативного дома. Кажется, молодых людей не смущал ни ветер, ни усиливающий дождь, который шумно падал на листву и траву не редкими каплями, а обложными.       
«У нее же выпускные экзамены, - думала тетя Люда. - Вот как ты, милая, к экзаменам готовишься? На прогулки с ребятами в орешник выезжаешь? И дождь вас не смущает? Что же за молодежь пошла? Никакой ответственности».
Чермошенцевы увидели, как Надира слилась с мотоциклистом в поцелуе. А потом он за руку потащил ее в близлежащие кусты. Надира упиралась, но не так, чтобы очень. Она казалась на вид юной девочкой, похожей на гибкую тростинку. Когда Надира двигалась по асфальтированной дорожке во дворе, то казалось, что она не идет, а несет себя. Она передвигалась с выпрямленной спиной, расправленными плечиками и гордо вскинутой головкой, словно к ней взоры всех ребят были постоянно прикованы. Соседи чувствовали, что кровь в ней бурлит, и девочка, наверное, скоро выскочит замуж. Девочки из татарских семей раньше сверстниц взрослели. Гена Вяземский их «скороспелками» называл. И губами демонстративно чмокал, когда Надира возле его окна себя проносила. Поцелуй ей воздушный посылал, когда она в его окно ненароком заглядывала. А та в ответ форсисто фыркала. Геннадий, наверное, ей слишком взрослым  человеком казался, а сорокалетние мужчины, такие как дядя Юра, вообще выглядели для нее, если не стариками, то весьма пожилыми людьми.
Сережа остановился как-то у лавочки подъездной с Геннадием Вяземским перекурить, и к ним дядя Юра, ведро мусорное на помойку выносивший, невзначай присоединился. У них появился малозначительный общий треп. Сережа заметил, что дядя Юра поддат слегка. А когда тот был поддат, ему поговорить с кем-то хотелось. Все равно о чем. Чермошенцев в нетрезвом виде не в меру говорливым становился. В последнее время соседи стали замечать, что он все чаще в поддатом виде вечерами возвращается. Говорливым он становится? Ну и что с того? Пусть щебечет. Имеет право русский человек после рабочего дня выпить? Имеет. Геннадий в этом деле был не промах, и Сережа ему компанию не раз составлял.
В это время со стороны кооператива «Спутник» мимо них  прошла пара незнакомых людей. Чермошенцев вытаращил на них осоловевшие глаза и стал бурно возмущаться:
- Это куда же он ее потащил, старый развратник? Вы только посмотрите, что
делается? Она же ему в дочки годится!
- Дядя Юра, - поморщился Сережа. – Это же отец с дочкой.
- Какой отец с дочкой? – не соглашался Чермошенцев. – У меня глаз
наметанный, - твердил он. – Это он на порево девицу поволок. Геннадий, скажи, разве я не прав?
- Да кто их нынче разберет, - отмахнулся Вяземский. – Где отец с дочкой, а
где ебарь с созревшей кочкой. Девки нынче распутные пошли. Им рублем помаши, и они за тобой побегут, и за червонец не только раком станут, но заодно и отсосут…
- Но это же возмутительно! – ворчал дядя Юра и чуть ли не копытом землю
возле лавочки рыл. – Это ни в какие ворота не лезет!
Сережа считал, что и у него глаз, как у будущего литератора, достаточно проницательный. Разумеется, он мог ошибаться. Но на этот раз Сережа не сомневался в том, что мимо них только что прошли отец с дочкой, ибо в их  чертах лица можно было угадать кое-какое сходство. И то, что Чермошенценв таким бурным образом на них реагирует, показалось ему не только комическим обстоятельством. Он понял, что дядя Юра в поддатом состоянии страдает больным воображением.
После того, как Чермошенцев рассказал ему о некоторых перипетиях интимной жизни с не удовлетворявшей его сексуальные ражи супругой, Сереже стал неприятен этот тип. Он с ним не хотел общаться. Чермошенцев к нему еще пару раз в нетрезвом состоянии наведывался с бутылкой, но Сережа от ворот поворот стал ему давать: мол, извини, дядя Юра, я занят, и компанию составить не могу. Тот на него обиделся и больше Сережу своими визитами не отягощал.
Амбросимову тетю Люду жалко стало, словно он что-то неприличное об ее семейной жизни узнал.
«Как она живет с этим типом? – думал Сережа. - Как можно жить с человеком, который тебя в орешник таскает для того, чтобы там раком ставить и удовлетворить свой сексуальный раж? И зачем ему трезвонить о том, как они с тетей Людой случайно юную соседку Надиру с каким-то парнем в лесу на поляне при дожде застали? Ну, застали, так застали. Всякое бывает. Надира – живая девица. Ей трахаться, наверное, по молодости хочется. А дядя Юра-то – пень сорокалетний. Он давно женатый человек, а все туда же – и еще возмущается чем-то, а сам-то он кто?»
Амбросимов поставил Чермошенцеву нелицеприятный диагноз. Сережа в момент его возмущения возле подъезда прошедшими мимо отцом и дочкой, осознал, что дядя Юра, наверное, больной человек. В опьяневшем состоянии его, наверное, посещают сексуальные глюки. «Ему, пожалуй, лечиться надо, - подумал о нем Сережа. – а то у него на почве сексуальных химер крыша поедет, если еще не поехала…Хотя, может, тетя Люда к его нездоровым фантазиям уже как-то привыкла и терпеливо их сносит? Впрочем, это их личное  дело, - решил Сережа. – Они сами между собой как-нибудь разберутся».         
Супруги, наверное, многое друг другу прощать готовы. До определенной поры. Людмила Викторовна не сразу сообразила, что тот взбрык, который  продемонстрировал ее муж, когда хотел грубо овладеть супругой в ванной, являлся только скромной прелюдией к их новым сексуальным отношениям. На взгляд Людмилы Викторовны, ее супруг в поддатом состоянии стал преображаться и проявлять себя с дурно пахнущей стороны. Она эту сторону их жизни от всех тщательно скрывала. Но от самой себя она скрыть ее не могла. Ибо, явилась непосредственным субъектом сексуальных домоганий супруга. И, тогда, в орешнике, когда супруг заставил ее все-таки встать раком, упираясь руками в мокрую от дождя траву, и впервые овладел ею, как она считала,  в извращенной животной форме. А тот уверял ее, что они занимаются «совершенствованием» их интимных отношений.
Людмила Викторовна крутых виражей, пикирующих падений и «совершенствования полетов» в сексе не желала. Не испытывала она потребности в таком обновлении супружеской жизни. А супруг, вероятно, этого обновления алкал. Он такое «обновление» считал целительным для супружеской жизни, а жена – губительным. Людмила Викторовна полагала, что она зря позволяет супругу интимные излишества с ней вытворять. Но какое-то время, преодолевая себя, внутренне сопротивляясь и скрипя, она шла навстречу супругу.
Супруг повадился таскать ее в орешник, ссылаясь на то, что дома им дети интимными играми заниматься мешают. Он уверял, что таким образом он хочет добиться изменения ее холодного к нему расположения. По словам Чермошенцева, он хотел так супругу раскочегарить так, чтобы она стала для него топкой, в которой сгорали его выходящие из-под контроля страсти. Людмила Викторовна топкой для супруга становиться не хотела. Она полагала, что супруг хотел от нее нечто необычного, а чего – он и сам толком не знал. По представлению благонравной супруги, муж хотел от нее чего-то несуразного, темного и запретного, на что она, стыдясь, до каких-то пределов могла пойти, хотя это противоречило ее здравым понятиям о физической близости.
Дядя Юра перед ней иногда каялся, утверждая, что, видимо, какой-то бес в него вселился. Однако вину свою признавал лишь частично, считая, что жена сама виновата в том, что доводит его до «бесовского состояния». Нельзя же супругу так часто в интимных играх отказывать, как она это не раз делала. Он, что: онанизмом, как мальчик, должен заниматься, когда его к ней тянет, а она, ссылаясь на усталость или другие несерьезные причины, отказывается исполнять супружеский долг? Дядя Юра упрекал жену в том, что она ни каких в сексуальных играх не желает участвовать, то ли считая их вздорными занятиями, то ли детским баловством. А это же не так. Секс, твердил супруг, у всех людей составляет важную часть жизни. И ничего запретного между мужем и женой быть не может. А она не проявляет сексуальной инициативы в их отношениях. И не желает никакого разнообразия в интимных играх. Ей что они есть, что нет. Получается, что если он к ней не будет предъявлять требований исполнения супружеского долга, то она даже рада этому будет? Так?
Нет, не так, оправдывалась тетя Люда. Она же и раньше обычно всегда уступала супругу перед сном, когда была уверена, что дети уснули. Но отдаваться ему в ванне или на кухне в разгар белого дня или, тем более, в орешнике, где комары кусаются, она больше не будет. Супруг вопрошал: почему? Да потому, отвечала жена, что несуразные фантазии в их возрасте не только смешны, но и на дикость похожи. Муж обвинял ее в старомодности и отсутствии надлежащего сексуального воспитания. Людмила Викторовна оправдывалась, утверждая, что у нее такой природный темперамент. И изменять его она не собирается. Поздно уже. Да и, очевидно, это и не в ее силах. Природу не переделаешь. 
- Тогда что: развод? – мрачно спросил дядя Юра.
- Хочешь – уходи, - ответила супруга. – Я не стану тебя удерживать.
Год спустя, летом 1975 года, выйдя на балкон покурить, чтобы ускользающую мыслишку поймать и отшлифовать ее в эффектной фразе, Сережа увидел, как из их подъезда вышел с двумя чемоданчиками Юрий Чермошенцев. Сережа понял, что отнюдь не в служебную командировку тот отправляется. Дядя Юра действительно ушел от жены, оставив ей с детьми двухкомнатную кооперативную квартиру.
Народный телеграф стучал, что Чермошенцев схлестнулся с  женщиной-технологом, с которой он трудился в одном отделе на НЗТА. Та якобы тоже покинула опостылевшего ей мужа. Телеграф передавал, что они зарегистрировали между собой брак и поселились в городе Электроугли. Оба стали работать во Всесоюзном  научно-исследовательском институте электроугольных изделий, который в этом городе располагался.   
Сережа Чермошенцева больше не видел. И искать его не собирался. Амбросимов так и не узнал, что хотел ему передать перед смертью отец.

2007