Юра

     Первое утро января.  Дивное,  красивое, обновляющее. Трое  суток до его наступления сплошным сухим потоком шёл вьюжный проливной снег, затопивший собой весь город. Он стоял белой кружащейся стеной до неба, лавиной сходил  на землю и возвращался обратно под грозовые раскаты. Выступая штормовой армадой со  шквальным ветром, он спутал все пути и направления.  Слипающийся в полёте в  подобие сахарной ваты и  вновь рассыпающийся, он извивался, шуршал и шелестел, как сильный  горный поток. Созидая и снова руша свои шедевры, он как летний тополиный пух взмывал, послушный сильному вьюжному ветру. Он, то жонглировал своими рыхлыми шарами, то  вновь измельчал их, укрывая все  неровности, впадины, овраги, дворы и подворотни. Он превращал лачуги во дворцы, смягчая рельеф, облеплял  стены и крыши. Наметал курганы на кусты и преграды, будто  письма запечатывая небесным белым сургучом подъезды и оконные проёмы. Скрывая углы и шероховатости, он сокрушал собой все пороки и несовершенства. Он рисовал, творил, чеканил и изобретал - совершенствовал, умывая серо-чёрный зимний мир.
       Спустя  трое ветреных суток, он покрыл, закрасил и сделал белым всё, что мог, так, что  места для иного цвета, почти не осталось. Он священнодействовал, очищая мир от грязи. Ему это удалось.
     Всё изменилось к рассвету третьего дня. Установилось  нежное,  пушисто - волнистое, волшебное и кружевное, чуть подсинённое, плавное и округлое… Бесподобное зимнее,  благодатно – жемчужное  безмолвие. Без единого намёка на звук, шорох, след, движение. Дороги, овраги и все их признаки  растворились в невесомом море из снега, света, синих теней и голубых искр. Казалось, жизнь забылась в безмятежном детском сне. В восторге и неге, в счастье созерцания зимнего величия и простоты красок наивной безгрешности. Мир, как первенец, доверчиво предстал перед своим Творцом в белых брачных оттенках своей невинности  - младенчестве.
     Тихий свет заполнил всё, побудив излучать любовь и чистоту. Позвал гулять с раннего утра в этот белый,  представший ребёнком, мир, влюблённый  в своего Создателя, нарисовавшего, постелившего и  чудно соткавшего на станке света  это зимнее спящее и сияющее, лесное блаженство. Он сотворил его на всех Своих  морях, путях и дорогах и я влюбилась без памяти, в Него,  сошедшего  на меня нежной лавинной вместе со снегом и светом прямо с небес, чтобы препроводить в этот бесподобный белый  январь.
     Снег был  чистым, сыпучим , лучистым, глубиной  достигая метра, а порой и трёх. Лес молчал. Но я пришла в него. Укутанный , закопанный в снега, он спал в белых одеялах, ожидая пробуждения. Лесная сказка в льдистой дымке, с причудливо изваянными ветками и стволами, чьи очертания  округлы и покаты, а кроны - отягчены и приспущены, как меховые знамёна. Кое-где  вдоль стволов пролегал узкий прерывистый узор, кружево  которого  преображало  кору дерев белым веснушчатым «набрызгом».
     Роняя огнистые лавины,  торжествуя своё освобождение из снежного плена, отягощённые снегом  кроны упруго салютовали в голубой воздух синей искристой пылью.  Скоро сугробы  огрубеют  от зимнего солнца,  и покроются  тонким кружевным настом колкого льдистого фирна.
     Но  пока снег мягкий и воздушный. Как сухая, сыпучая небесная вода, он хрустит под моими ногами, являя собой бескрайнее  снежное  море, безраздельное с небом …
Будто ледокол, моё тело торит  первопуток в снежном море лесном , пробираясь по нему к морю настоящему - солёному. Оставляя за собой глубокую голубую борозду, я как кит попираю белоснежное  диво, в котором,  не взирая на мороз, хочется плыть, нырять, восторженно жарко пьянея от чистого колкого воздуха, пока колокол неба безмолвствует птицами.
     Красоту нельзя  постичь, соперничая с ней. Ей нет ценителей  и знатоков со стороны. Только  владелец инструмента и мотива её созидания, толково оспорит или согласится с любым мнением о ней.  Кто Ты, вдохновитель моего стиха и музыки? Я узнала тебя, Любовь, которая не сломит напрасно ветви надломленной и не угасит льна курящегося. Хочу  встретить и  принять Тебя , сколько позволишь. Расширь моё сердце !
     Буран сравнял овраги и округлил холмы. Изменил знакомый ландшафт  до неузнаваемости. Ухнув нечаянно в глубокую яму, я едва не утонула в снегу, потеряв  лыжи, идти без которых стало значительно труднее. Была вторая половина дня. Возвращаться  предстояло по собственной лыжне без лыж, или  по целине, сокращая путь. Решаю выйти из лесу к  морю, чтобы идти вдоль берега, где снег не так  глубок. В кармане  спички, клочок бумаги для костра и записей, ручка, деньги, ключ от квартиры. По берегу я надеялась до заката выйти к бывшему военному посёлку, где есть остановка автобуса. Из сугроба знакомым ориентиром виднелись две перевёрнутые рыбацкие лодки. Значит до трассы напрямую не более трёх  километров. Вдоль берега еще  полтора и по лесной дороге два. Всего шесть по глубокому сыпучему снегу.  За три часа быстрого хода могу успеть на последний автобус, при  условии, что  дорогу расчистили и автобус ходит. До дома по трассе около 19 километров. К ночи приду.
     Так размышляя, бреду по снежной целине и замечаю между кустарника у леса, который предстоит пройти в полуметровом сносе, обнадёживающе синеет узкая пешая борозда. Которая, не достигнув берега, почему-то резко меняет западное направление,   на северное и ведёт в глубь леса, где , за пятиметровой высоты «колючкой», оставшейся со времён японской, охраняются тайны военных складов. Сюда даже грибники не ходят. Бесконечный проволочный забор с уродливыми деревянными вышками и  чёрными обветшалыми вывесками «Запретная зона». Забыв об этом, я решила,  воспользоваться чужим первопутком, невольно отклонившись от намеченного  пути.
Проложенная кем-то колея скоро привела меня к проволочному заграждению с надписью «Стреляют! Проход запрещён!». Рассматривая лаз под колючей проволокой , я поняла, что след проложен только в одну сторону. Что  из-под проволоки никто не возвращался. Значит, мой предполагаемый навигатор находится за колючей оградой или вылез из под неё другим путём. Но что он делает там один зимой, в начале сумерек, в глубоком снегу, в нескольких километрах от жилья?  Меня сильно смутил размер отпечатка следа, который был гораздо меньше моего тридцать шестого.
     Доверившись бесстрашию того, кто проложил этот одинокий  путь в зимнем лесу, я с трудом подлезла в дыру под колючей  проволокой. Где-то щёлкнул короткий выстрел. Замерев, я прислушалась и сразу поняла, что пути к отступлению у меня нет, пока не увижу хозяина следа. Около получаса, я  углублялась в чащу. Вдруг след  запетлял, стал неуверенным, и несколько раз пересёкся с самим собой, теряя  смысл и  направление.
     День быстро угасал. Наконец решив вернуться к лазу, чтобы продолжить поиск по  периметру проволочной ограды, дабы  срезать пройденный отрезок пути по «запретке», я спустилась по неглубокой впадине, где в заснеженных деревьях виднелась  странного вида  бетонная глыба. Издали она напоминала угол разрушенного здания. Непонятно, как и откуда эти нелепые бетонные полуметровой толщины развалины попали в непролазно-густую лесную чащу. Сохранившийся кусок стены с наветренной стороны  был присыпан снегом. Недалеко от него возвышался холм. С его подветренной стороны чернел   высокий толстый обрубок старой убитой молнией ветлы. Точнее её нижняя часть почти метрового диаметра, с выгоревшей чёрной сердцевиной. След обрывался  возле  ветлы. Сердце моё защемило. И было от чего. Из-за правого  горелого бока ветлы едва выглядывал край рукава детской куртки салатно- голубого цвета,  согнутый в локте у земли. Не смотря на громкий скрип снега  под моими ногами,  «куртка»  оставалась неподвижной.
Чтобы не испугаться самой того, что могу обнаружить за ветлой, а также не испугать её «сидельца»,  я  остановилась. Переведя дух, прислушалась. Сердце моё громыхало, как кузнечный молот. Обойдя  ветлу поодаль, так, чтобы сидящий внутри  ветлы мог меня заметить  издали и не испугаься, я остановилась и опешила от увиденного…
     Это был мальчик лет пяти-шести. В глубоко надвинутой на лоб старой вязаной ушанке, очевидно с чужой головы, доходившей ему до глаз. Он сидел внутри дерева на корточках, натянув на колени подол явно не зимней болоньевой курточки.  Втиснувшись в выгоревшую утробу ветлы с  подветренной стороны, он будто у неё искал себе материнского тепла и защиты. Облокотившись плечом, ребёнок  «съехал» с корточек, завалившись  на правый бок. Из облепленной инеем щели, меж заиндевевшим козырьком и намотанным на лицо шарфом, край которого  лежал на коленях и ботинках, тщательно укрытых подолом куртки, едва заметно шёл пар от дыхания. Постелив под себя большие разбухшие рукавицы, мальчик спрятал руки в рукава куртки, поместив их в свой детский мальчишеский пах. Он спал. Но как давно?      
Страсть к жизни сотрясала меня малярийным ознобом, требуя немедленных объятий, растираний, поцелуев…могущих «выпугать вусмерть» кого угодно, а не только  сонное дитя, спящее одиноко на морозе в снежных пелёнках. Я громко кашлянула, затем ещё, шумно сломав несколько сухих веток. Ужас объял меня. Секунды, минуты  казались мне только моим непостижимо тяжким бременем. Время застыло. « Бежать, хватать, греть» - пульсировала вся моя внутренность. Едва сдерживаясь, чтобы не наплевать на свой разум, запрещающий немедленно бежать, любить, оттирать,  я неожиданно взмолилась, каким то неестественным для меня, а тонюсеньким голоском : Сыночек мой! Будь живым!
     Через несколько минут куртка чуть шевельнулась, и снова замерла... Спросонок ребенок не мог ничего понять. Было заметно, что он испуган, но делает вид, что ему не страшно. Неловкость движений и сонный взгляд  выдавали его тревогу. Мальчик попытался было встать, но сильно затёкшее тело не слушалось его. Неловко повалившись вниз лицом, он безуспешно пытался вытащить из рукавов спрятанные в них кисти рук, которые тоже не слушались. Беспомощный в неловких попытках подняться, хотя бы  на колени, мальчик  выкатился из своего убежища, как новорожденный, запутавшийся в пуповине  телёнок, невольно тычась лицом в снег, терпя одну неудачу за другой. Напрасно повторяя попытки  хотя бы сесть. Очевидно устав, ребёнок неподвижно замер на снегу, завалившись на правый бок, головой ко мне, подобрав ноги к животу.
     Внутри себя я торопила его, но не подошла помочь, понимая, что если ребёнок перестанет меня бояться, то перестанет сопротивляться обстоятельствам, и я - не донесу его. Находясь в пяти метрах от мальчика, я делала вид, что  готова уйти,  если он этого захочет.
Потерпев неудачу  в  очередной раз, ребёнок вдруг как-то странно заверещал что-то себе под нос, так тонко, что я перестала дышать, чтобы расслышать. И вдруг я поняла, что он запел. Губы ещё не слушались, но он действительно пел, очень тихонечко. Какую-то не знакомую мне армейскую песню, пытаясь казаться передо мной взрослым и тоже сильным перед приближающейся к нему (в моём лице), опасностью. Понимая, что моя одежда не похожа на женскую, что передо мной ребёнок, представший один  на один перед неизвестностью, я продолжала быть на расстоянии безопасном для него. Не приближаясь. Не делая попыток заговорить. Я давала ребёнку время  хорошо рассмотреть меня,  делая вид, что хочу пройти  мимо. Наконец мальчик полностью очнулся, но встать пока не мог. Лёжа на боку, он делал вид, что устал и просто прилёг отдохнуть. Для достоверности он  чертил что-то ногой, лёжа на снегу, то и дело, окидывая  меня тревожным взглядом.
Не приближаясь,  я громко пожаловалась,  что скоро ночь, а я заблудилась  в лесу, из которого не знаю, как выбраться. Я попросила вывести меня к ближайшему жилью, так как скоро совсем стемнеет.   Мальчик был не разговорчив. Слегка морщась, очевидно от боли, он некоторое время монотонно раскачивался, растирая свои затёкшие конечности. И всё-таки  встал без моей помощи!
     Походив поодаль в ожидании, когда мальчик сможет идти, я не спеша рассказала ему  про то, как  угодила с головой в яму, из которой едва выбралась, потеряв лыжи. Про то, как сильно болит у меня спина и  замёрзли промокшие ноги. Внимательно выслушав меня, найдёныш неожиданно изменился: он перестал быть потерпевшим в этой истории. Покровительственно, перейдя со мной «на ты», мальчик повёл себя  так, как будто он  мой старший товарищ и брат.
    Я понимала, что из лесу и к остановке мы выйдем глубокой ночью. Я думала, что у посёлка,  попробую купить ребёнку   еду в ночном киоске , чтобы ему не было трудно и страшно шагать до города. Надежды встретить любой транспорт на этой дороге  не было.
Мальчика звали Юрой. Он шёл впереди меня по ночному лесу, тщательно выбирая  дорогу, оглядываясь, чтобы я не отставала,  думая о чём-то своём. Как выяснилось, сокращая путь, Юра повёл меня по запретной зоне, - той её части, где реже всего стреляют. Поэтому прислушивался и просил меня идти тихо. Мальчик оберегал меня. Он не был словоохотлив. Но, убедившись в моей безвредности, на мои  вопросы  отвечал, тщательно подбирая слова, как взрослый. Он сказал, что знает один дом, где нас могут накормить и оставить на ночь.
     По тембру его голоса и настроению я решила, что это детская бравада. Какие знакомые могут быть у этого «лесного» малыша. У меня было немного денег, на которые я полагала купить в ночном киоске немного еды для нас двоих, чтобы мальчик согрелся и мог со мной идти пешком туда, где был его дом и очевидно беспокоились о нём родители.
Я деликатно пыталась выяснить: что мальчик делал один в зимнем лесу,  в девятнадцати километрах от дома. 
    После долгой паузы Юра как-то медленно, и вдруг по взрослому осипшим голосом,  стал рассказывать мне, что одна его знакомая бабушка сказала ему, что где-то в этой стороне находится остров Путятина, на который мальчику  необходимо попасть. Что там ему необходимо разыскать одного человека, которому очень надо рассказать «кое-что» о другом человеке, проживающем в городе, который… Юра замолчал.
     Сердцем чувствуя, что  вторглась во что-то сокровенное, я осторожно поинтересовалась: кем  этот человек с острова Путятина приходится  мальчику, раз он среди пурги, ненастья готов искать и найти его?  Я не торопила моего собеседника. Помолчав, Юра, тяжело вздыхая,  с настырной , разрывающей сердце горечью в голосе, ответил, что всё равно скоро найдёт этот остров и «его», которому он  всё расскажет. Всё- всё.
     Я молчала. Говорил мой мальчик, мой сладкий, маленький, родной и беззащитный ребёночек Юра, которого я только что нашла в зимнем лесу, почти ночью, один на один с взрослым, - не детским, уродливым горем наедине. Вот что поведал мне мой драгоценный найдёныш:
     Юрин отец , по пьянке скандалил и, швырнув в жену табуреткой, убил её. Разом, осиротив Юру и ещё  четверых своих  детей, младшим из которых было по четыре и три года, а старшим 13 и 15. Отца не посадили лишь потому, что жена не сразу умерла, а спустя месяц дома. Перестройка, хаос, безработица, всеобщее безденежье. Кому были нужны чужие дети, когда страна в состоянии войны – страшно, холодно и есть нечего. Сразу после похорон жены, отец привёл в дом мачеху.  Настоящую, матёрую. С острова Путятина. Бывшую свою любовницу. Жгучую, ярко крашенную брюнетку, тайно сбежавшую к Юриному отцу  с двумя своими  родными дочерьми от её ревнивого мужа, до сих пор не знающего где находится его жена. Мачеха ненавидела своих приёмышей и когда отца не было дома, изгалялась над ними как могла, чтобы сбежали из дома. Старшие Юрины брат и сестра куда-то разбрелись, а пятилетний Юра, пытаясь найти какой-нибудь выход для себя и своей младшей сестрёнки Анечки,  искал остров Путятина, где живёт бывший мачехин муж.
     В пять лет мало кто знает, что такое остров. Юра тоже не знал. Он считал, что остров это просто большая кочка, как в детской сказке «…мимо острова Буяна, в царство славного Султана…», на которой мачехин «муж» живёт как сказочный царь во дворце, и все его знают, раз дворец там всего один. Какая-то сердобольная старушка, очевидно, ткнула пальцем наугад, указав Юре примерное направление,  не предполагая, как важно мальчику найти этот остров, похожий на кочку со стулом, где сидит этот самый строгий «кто-то». А точнее мачехин  злобный муж,  ищущий свою жену, чтобы силой увезти её назад, в свой дворец  на остров Путятина.
    Выслушав горькую Юрину исповедь,  потрясённая сердцем, мужеством, терпением моего  попутчика, его отвагой, я задумчиво  топала ведомая им по ночному зимнему лесу. Мне хотелось обнять мальчика, согреть, обласкать, накупать, зацеловать и утешить, как может только родная мать. Но как утешить обожжённого судьбой обездоленного ребёнка, не подарив ему надежду?  Как, если не забрать его из беды немедля и насовсем? Как? Кто знает? Я не знала. Поэтому  прятала лицо, чтобы не заплакать вслух от  бессилия.
Юра молча шёл впереди меня, глубоко вздыхая и, очевидно, горюя.Задохнувшись от едва сдерживаемых слёз, я остановилась.
     Приняв мою остановку за готовность выслушать , Юра сбивчиво объяснил мне свой план, из которого я поняла, зачем ему нужен мачехин муж. Затем, чтобы сообщить ему адрес Юриного отца, по которому мачеха и две её родные дочки скрываются от возмездия, в котором Юра не сомневался.Юра был уверен, что мачехин муж заберёт её к себе обратно на Путятин. Освободив, таким образом, и Юру, его брата и сестёр от нестерпимого ига злой мачехи и её дочек. Чтобы Юра, его сёстры и братишка снова смогли жить в родном доме.
     Объяснив это мне, Юра переспросил : поняла  ли я?
     А я поняла. Мне так было всё понятно, что пришлось отстать и наклониться, делая вид, что завязываю шнурки. Я давилась Юриным горем и моими слезами.
Повернувшись ко мне лицом, Юра шёл спиной к ветру, то есть задом наперёд, ища от меня одобрительной реакции на его план «сдачи» его мачехи  её бывшему мужу. Надо только найти остров Путятин. Причина только в нём. Наивный мой друг, считал, что его детский план безупречен, стоит лишь найти этот злополучный остров, и на нём - мачехиного мужа,  готового забрать её у Юриного отца.
     Помолчав, огорчаясь и сожалея вслух, я предположила, что Юрин отец может привести в дом и другую мачеху, ещё более свирепую, чем нынешняя.
   
- А нет, - возразил Юра, -   не приведёт.
    - Почему ? – вслух удивилась я.
     - Потому, - твёрдо, тихо, но уверенно возразил мне хороший, умный, честный маленький мальчик, мой дорогой друг Юра, мой спаситель, ещё  не изведавший взрослого, пошлого человеческого цинизма.
    - У них это…
Юра не мог произнести какие-то запретные слова.
     - Что  значит «это», Юра?
     Юра смутился и замолчал. Я и не торопила, чувствуя, что путь длинный, а сердце этого мальчика способно болеть болью титанической. И все в мире беды в данный момент, ничто, по сравнению с его горем, не дающим ему быть ребёнком, расти, дышать, спать по ночам. Иначе бы он не был мной найден окоченевшим в зимнем январском лесу, зачем-то позвавшем меня гулять в такую пору…
     И вдруг на что-то решившись, странно низким, осипшим голосом тихо и серьёзно  ребёнок произнёс:
     - Любовь у них. Когда любовь, то других не заводят. Поняла?
     - Кажется…... я поняла, Юра.
     Потрясённая до всех моих глубин таким  простым и непостижимо логичным , правильным, хоть и наивным Юриным  выводом, выложенным мне, как гениальное открытие 21-го века,  я впервые в жизни рыдала молча не слезами, а  небесными звёздами, сыпавшимися горячим градом по моим щекам. Безжалостно намерзая на ресницах, они образовали на моей куртке млечный путь. Большой, тихо  ревущей Медведицей, спустившейся в ночи на землю, была я сама, с опухшими глазами ,носом и сердцем, переполненным  состраданием. 
     А ребёнок, молча шёл, ночью, впереди меня, и вёл меня, как маленький ледокол среди торосов, пролагая мне первопуток сквозь глубокий снег, в зимнем ночном  лесу у замёрзшего моря, взяв курс на тёплый  свет в окнах. Было начало одиннадцатого.
Протопав изрядное расстояние, устав и вымокнув от снега, странно доверившись и повинуясь маленькому, сильному Человеку, по детски взявшему на себя ответственность за своих братьев и сестёр, решая за них неподъёмный взрослый вопрос: о возвращении им семьи, мира, отцовской, то есть родительской любви и заботы. А мне – надежды, что она всё-таки есть, раз так думает и маленький мальчик в волшебном лесу,- серьёзный человек, верный мой попутчик Юра.
     Сретенское подворье. Так называлось то место, куда он меня привёл.Была ночь. Где-то далеко виднелись редкие огни. Вскоре мы вышли к развалинам в лесу. Оконные проёмы полуразрушенного строения, были затянуты клеёнкой, и едва пропускали свет.
     Во дворе мы увидели священника, облачённого в длинное чёрное платье. Ответив на Юрино приветствие, отец Виктор отложив топор,  пригласил нас войти в дом.
Дверь была настоящей. За ней было тепло и уютно. Гудела жаркая железная печь, пожирая большие поленья. Горели свечи. Нас встретила женщина в индийской одежде, с красным пятнышком,  нарисованным над переносицей. Казалось, что наш визит не удивил хозяев. Я молча плакала и не могла говорить. А меня никто ни  о чём и не расспрашивал, как будто все сами  про всё знали. Шла чеченская война, и мой сын собирался на неё.
     Блюдо со сладостями,  похожими на розовые снежки было на столе,  заботливая, красивая девушка, молча подала  мне компот и какую-то нехитрую еду. Я  не прятала слёз, испытывая спасительную отстранённость и не понимая, что со мной происходит.  Эти странные русские  симпатичные люди , под тихую музыку приносили индийскому Богу жертву в виде обычной квашеной капусты, украшенной зелёной петрушкой. Ублажив Бога, Таня (так звали девушку) рассказала, что Юра им знаком давно и просится жить в детский приют, организованный при церкви. Называется приют «Сретенское подворье». Священник церкви, его супруга и их единомышленники создали церковь, и детский приют на территории бывшей лётной военной части, расположенной в бухте «Суходол». Приют существует на  средства и пожертвования сочувствующих граждан
     Причина, по которой Юра не может жить в церковном  приюте, заключалась в том, что у Юры есть отец, который  обещал отказаться от Юры, но очевидно передумал. Куртка  для Юры была перешита Таней из взрослой куртки. Пошептавшись с девушкой, Юра принёс мне из соседней комнаты толстенную, прекрасно иллюстрированную Индийскую библию, возврат которой «гарантировался» Юриным за меня поручительством, имевшим вес. Вскоре на улице послышались голоса,  и две улыбчивые девушки, стряхнув  снег с обуви, вошли в комнату, обнимая хозяев. Гости привезли авоськи с продуктами и сказали, что отвезут нас с Юрой в город. Чем  обрадовали меня.
     Я полюбила Юру. Оказалось, что Юра Воронов учится в нулевом классе интерната при  третьей городской общеобразовательной школе. Я вернула ему индийскую Библию, значительно  задержав срок её возврата. Так что Библия правильно говорит, чтобы мы ни за кого  не поручались. Хоть Юра и не обиделся на меня за это,  я признаю, что не права и подвела его в этом. Столько лет прошло, а я помню этого мальчика и сожалею, что ничего не знаю о нём. Где ты, Юра! Отзовись, пожалуйста. Я так хочу услышать хоть от кого-нибудь, что ты жив, здоров и счастлив.  Юра, родной мой, мальчик мой, знай, что ты всегда в моём сердце. Я очень люблю тебя. Понял?

                Татьяна Черкасова