Трудный путь. Герман Гессе

Я стоял в нерешительности у входа в ущелье, у каменной арки, и смотрел на то, что осталось за моей спиной.
Солнце светило в этом зеленом отрадном мире, на лугах ярко поблескивали коричневатые дикие цветы. Там было хорошо, там было тепло и довольство, там душа жужжала глубоко и радостно, как шмель в воздухе, наполненном ароматами меда и теплыми лучами. И, возможно, я был глупцом, пожелав оставить все это и подняться в горы.
Проводник легко дотронулся до моей руки. Я оторвал взгляд от милого пейзажа, словно человек, который выходит из остывшей ванны. Теперь я видел ущелье, лежащее в бессолнечной темноте, маленький черный ручей, текущий из расщелины, бледную траву, растущую на краю ущелья маленькими пучками, а на дне его – обкатанные камни всех цветов, бледные и мертвые, как кости некогда живых существ.
«Давайте передохнем», - сказал я проводнику.
Он терпеливо улыбнулся, и мы сели на землю. Было прохладно, и со стороны арки неслышно текла струя темного, каменно-холодного воздуха.
Страшно, страшно идти по этому пути! Страшно протискиваться через этот каменный вход, переступать через этот холодный ручей, карабкаться по этому узкому крутому ущелью в темноте!
«Путь выглядит отвратительно», - сказал я нерешительно.
Во мне, как гаснущий огонек,  трепетала отчаянная, безрассудная надежда на то, что мы можем вернуться, что проводника еще можно переубедить, что мы еще можем быть избавлены от всего. Да, почему бы и нет? Разве там, откуда мы пришли, не было в 1000 раз лучше? Разве жизнь там не было более достойной, богатой, теплой? И разве я не был человеком – ребячливым существом с короткой жизнью, имеющим право на небольшое количество счастья, на немного солнечного света, на то, чтобы видеть небо и цветы вокруг себя?
Нет, я хотел остаться здесь. У меня не было никакого желания играть роль героя и мученика! Я  хотел быть доволен своей жизнью на протяжении долгого времени, при условии, что мне позволят остаться в долине, под лучами Солнца.
Вскоре я начал поеживаться; здесь нельзя было долго оставаться.
«Ты замерз, - сказал проводник. – Нам лучше продолжить путь».
С этими словами он встал, бросил взгляд со всей высоты своего роста и улыбнулся мне. В этой улыбке не было ни насмешки, ни сочувствия, ни суровости, ни бережности. В ней не было ничего, похожего на понимание или знание. Эта улыбка говорила: «Я знаю тебя. Я знаю страх, который ты чувствуешь, и никоим образом не забыл то бахвальство, которое слышал от тебя вчера и позавчера. Каждый отчаянный заячий прыжок трусости, который сейчас происходит в твоей душе, каждое твое воззвание к солнечному свету там, на той стороне, мне знакомо и известно еще до того, как ты выскажешь его».
С этой улыбкой проводник посмотрел на меня и сделал первый шаг в темную каменистую долину, и я ненавидел и любил его так, как приговоренный ненавидит и любит топор, занесенный над его шеей. В первую очередь, я ненавидел и восхищался его знаниями, его спокойствием, его способностью находить путь в горах; в меня вселяло ненависть и восхищение отсутствие милых слабостей в нем, и я ненавидел в себе самом все то, что придавало ему правоту,  что соглашалось с ним, что было подобно ему и хотело следовать за ним.
Он ушел уже на несколько шагов вперед, по камням, через черный ручей. Еще секунда, и он исчезнет за скалой.
«Постой!» - крикнул я в таком испуге, что мне одновременно подумалось: «Если бы все это происходило во сне, мой ужас рассеял бы его в одно мгновение, и я проснулся бы». «Стой! – крикнул я. – Я не могу, я еще не готов!»
Проводник остановился и молча обернулся. В его взгляде был не упрек, а это страшное понимание, это невыносимое знание, догадка, уже-наперед-понимание-всего.
«Может быть, нам лучше вернуться?» - спросил он, но не успел произнести последнее слово, как я, полный отвращения, уже знал, что скажу «нет», что я должен буду сказать «нет». И во мне сразу же с отчаянием закричало все старое, привычное, любимое, близкое: «Соглашайся! Соглашайся!», и весь мир и родина повисли, как шар, на моих ступнях.
Я хотел крикнуть «да», хотя точно знал, что не смогу этого сделать.
Тогда проводник, вытянув руку, указал на долину, оставшуюся позади нас, и я еще раз обнял взглядом любимую местность. Теперь я увидел самое мучительное, с чем я мог встретиться: я видел любимые долины и равнины, которые лежали блеклыми и безжизненными под белым обессиленным солнцем, я видел кричащие краски, не гармонирующие друг с другом, я видел угольные тени, в которых не было никакой прелести, они были лишены сердца, чувствовалось раздражение ко всему; во всем появлялся свой запах, все нюхало и пробовало на вкус то, что было вокруг, то, о чем человек уже давно думал до отвращения. О, как я хорошо знал, боялся и ненавидел  это ужасное умение проводников обесценивать все то, что было мне приятно и мило, удалять из всего сок и дух, искажать аромат и отравлять краски! Ах, я знал: то, что еще вчера было вином, сегодня стало уксусом. И уксус никогда больше не станет вином. Никогда.
Я молча и грустно последовал за проводником. Ведь он был прав, как всегда. Хорошо, если он, по крайней мере, останется возле меня, будет видимым, вместо того, чтобы, как это часто бывало,  внезапно исчезнуть в одну секунду и оставить меня одного – одного с этим чужим голосом в моей груди, в который он тогда превратился.
Я молчал, но мое сердце пылко кричало: «Только останься, я же иду за тобой!»
Камни в ручье были ужасно скользкими, по ним было очень трудно идти, и кружилась голова; мы ступали шаг в шаг по узким мокрым камням, которые  ускользали и проседали под ногой. Затем речная тропа начала быстро подниматься, зловещие каменные стены сомкнулись плотнее, угрюмо нависли, и каждый их угол высказывал коварное намерение защемить нас и навсегда отрезать от обратного пути. По неровным желтым скалам бежал тягучий и склизкий покров воды. Над нами больше не было видно ни голубого неба, ни облаков.
Я шел за проводником и часто закрывал глаза от страха и отвращения. Я увидел цветок на дороге, похожий на черный бархат, печально смотрящий на меня. Он был очень красив и доверчиво обращался ко мне, но проводник быстро прошел мимо него, и я почувствовал: если я задержу взгляд на этом цветке, если я брошу еще хотя бы один взгляд в это бархатное око, тогда печаль и безнадежная грусть возрастут и станут вовсе невыносимыми, и мой дух навсегда останется очарованным этим злорадным местом бессмыслицы и иллюзий.
Я пробирался дальше, мокрый и грязный, и когда влажные стены плотнее сомкнулись над нами, проводник начал петь. В такт шагам он пел своим звонким, уверенным юным голосом: «Я хочу, я хочу, я хочу!» Я хорошо знал, что он хотел ободрить и поощрить меня, хотел спрятать меня от ужасных забот и безутешности этого странствия в пещерах. Я знал, что он ждал того, что я тоже начну петь вместе с ним. Но мне не хотелось этого, не хотелось предоставлять ему эту победу. Был ли я в настроении петь? Разве я не был человеком, простым бедным парнем, сердце которого будет вовлечено в такие вещи и события, которых не мог желать от него Бог? Разве каждая гвоздика и каждая незабудка у ручья не имела права остаться на своем месте, цвести и увянуть, как это всегда происходит в природе?
«Я хочу, я хочу, я хочу», - непрерывно пел проводник. О, если бы я мог повернуть назад! Но с чудесной помощью проводника я забрался уже высоко среди стен и обрывов, и дороги назад уже не было. Меня душили внутренние рыдания, но я осмеливался плакать – я заплакал бы только в крайнем случае. Поэтому я своенравно и громко начал петь вместе с проводником, точно соблюдая такт и тон, но я пел не его слова – я пел: «Я должен, я должен, я должен!» Но петь среди камней было тяжело, я скоро сбился с дыхания, и мне пришлось замолчать. Он же продолжал петь без устали: «Я хочу, я хочу, я хочу», и со временем подчинил и меня, и я запел вместе с ним его слова. Теперь подъем пошел легче, и я уже не должен был, а действительно хотел, и пение сняло мою усталость.
Мне стало радостнее, и гладкие скалы отступили тогда, стали суше и благосклоннее, часто помогали скользящей ноге, и над нами все больше и больше проступало светло-голубое небо, словно маленький голубой ручей между каменными берегами, и вскоре оно стало похоже на маленькое голубое море, которое ширилось и росло.
Я попытался захотеть еще сильнее и глубже, и небесное море выросло еще больше, дорога стала проходимой, и иногда я пробегал целые отрезки легко и без жалоб рядом с проводником. И неожиданно я увидел вершину прямо над нами, отвесную и сверкающую в нагретом солнцем воздухе.
Немного ниже вершины была узкая щель, через которую мы протиснулись.  Солнце ударило в мои ослепшие глаза, и когда я вновь открыл их, мои колени задрожали от стеснения, потому что я увидел, что свободно и без поддержки стою на отвесном гребне хребта, а вокруг простирается бесконечный небесный простор и голубая робкая глубина, и одна лишь узкая вершина, как лестница, возвышается перед нами. Но там опять было небо и Солнце, и мы поднялись на последнюю гнетущую крутизну, ступая шаг в шаг, плотно сжав губы и наморщив лбы. И встали наверху, на прогретом камне, в неласковом, насмешливо разреженном воздухе.
Это была своеобразная гора и своеобразная вершина! На этой вершине, куда мы взобрались по бесконечным голым каменным стенам, росло дерево на камне – приземистое маленькое дерево с короткими сильными ветвями. Оно стояло, невообразимо одинокое, твердое и неподвижное на скале, и прохладная небесная голубизна просвечивала между его сучьями. А на самом верху дерева сидела черная птица и пела хриплым голосом.
Тихая мечта о короткой передышке, высоко над миром: Солнце полыхало, скала отдавала тепло, пространство застыло, птица хрипло пела. Она пела: "Вечность, Вечность!" Черная птица пела, и ее блестящие внимательные глаза смотрели на нас, как черный кристалл. Этот взгляд было трудно выдерживать, как и ее пение, и страшнее всего была уединенность и пустота этого места, кружащаяся даль пустынного небесного простора. Невообразимое блаженство умирало здесь, оставалась лишь безымянная боль. Должно было что-то произойти: немедленно, в мгновение ока, - иначе и мы, и мир окаменеем от ужаса. Я чувствовал, что события нажимали и горячо вдыхали,  словно порыв ветра перед грозой. Я чувствовал, что это порхает над моим телом и душой, как лихорадка. Это угрожало, это пришло, это было здесь.
Птица внезапно взлетела с ветки и улетела вдаль.
Мой проводник сделал прыжок и опрокинулся в голубой простор, упал во вздрогнувшее небо и улетел.
Теперь волна судьбы достигла своей максимальной высоты, теперь она оторвала мое сердце, теперь бесшумно разбила его.
И я уже упал, я свалился, прыгнул, я полетел; скованный холодным вихрем воздуха и, вздрагивая от муки блаженства, я счастливо ринулся вниз, через бесконечность, в объятия матери.
(Переведено в октябре 2013)