Прибытие Поезда. Часть 8

Ч А С Т Ь   VIII.
            
     1. Иван Сергеевич – ваш современник. 2. «Zur;ck zur Natur»
     3. «Книга символов и эмблем» 4. Parole.
            
                1.

В ту пору, издателем и редактором журнала «Ваш Современник» был некто Иван Сергеевич Тригениев. И шёл ему тогда девяносто первый год.
Старик?.. Как бы не так, сто очков вперёд мог дать он иному желторотому шалопаю! Этот вальяжный, моложавый мужчина выглядел лет на 50, от силы на 60, но 3 раза по 30 не давал ему никто – нет, нет, никогда. Густая, чуть опалённая сединой, шевелюра венчала крупную благородную голову статного, плечистого, чернобрового джентльмена, причём, настолько проворного в движениях, что старость, видать, просто не поспевала за ним.
Истинный возраст «старца» для большинства петербуржцев был тайной за семью печатями. Когда же любопытствующая салонная молодёжь назойливо приставала к нему с расспросами, Иван Сергеевич загадочно изрекал: ”Вот уже сорок пять, как мне сорок пять”. Петербургский бомонд за глаза называл его «орловским Мафусаилом». "Орловским" - от  того, что родился он в Орле.
 Изысканный стиль в одежде, утончённые манеры, доброжелательность,ясная рациональность мышления и прочие достоинства делали Ивана Сергеевича человеком желанным и принимаемым в любом обществе.
Кстати, укрепилось за ним в свете незлое, мягкое прозвище – Трис. Поводов к тому имелось два: во-первых, инициалы – Тр. И. С., во-вторых - его причуда. Ежели случалось ему на балу танцевать с дамой входящий в моду вальс, он во время танца имел обыкновение приговаривать в такт: “Раз, и два-с, и три-и-с”. Так или иначе, но слыл Иван Сергеич большим оригиналом.
А между тем, ещё матушке нашей, – царице Екатерине, во времена чулков–париков, довелось послужить Ивану Сергеевичу на поприще дипломатии. И, надо сказать, небезуспешно. Да что там, Тригениев был просто создан для подобной работы! Точная оценка политической ситуации, безошибочная интуиция, плотные знакомства в Коллегии Иностранных Дел – всё предполагало скорую и блестящую карьеру на поприще «Искусства Возможного». Донесениями его зачитывался и ставил в пример подчинённым сам светлейший князь Александр Андреевич Безбородко.
Как-то, на конной прогулке, едучи рядом с императрицей, князь упомянул о перспективном дипломате. «Ведаю о таком, – кивнула государыня с улыбкой. – Способный мальчик. В нём и вольтеровское остроумие и кантовская дотошность. Неплохое сочетание».
Чинуши всякие и кляузники иностранной коллегии завидовали, конечно, стремительому взлёту Ивана по служебной лестнице. Но при таком фаворе никто не сомневался: ждёт его головокружительная карьера.




Однако времена те для дипломатов оказались бурными, хлопотными. Беспрерывно шли войны, в основном, на юге и юго-востоке. Государство Российское расширялось. И Ивану Сергеевичу, как и прочим его коллегам, пришлось изрядно помотаться по южным окраинам Империи, проводить переговоры, заключать соглашения и конвенции, скрупулёзно уточняя каждое слово, каждую букву и запятую в подписываемых документах, то узаконивая новые границы, то улаживая противоречия или же,напротив, раздувая их.
Старания нашего дипломата, (некогда юного, а теперь уже за сорок), наконец-то оценили надлежащим образом - его направили во Францию. И надо же было попасть ему туда во Время Перемен, в самое горячее революционное времечко.
Но служба есть служба, где приказали, там и работаем. Поручили ему, негласно навести мосты с различными деятелями тамошнего революционного движения. Вот и приглянулся ему отчего-то некий Шарль Морисович Талейран. Благородные манеры, обширные связи в высших эшелонах власти и среди аристократии, эрудиция, широкий кругозор – чем-то походил он на самого Тригениева. Да и у Ивана Сергеевича, интерес, понятно, был свой – завербовать поскорее французскую шишку (кстати, в секретных донесениях его Шарль именовался псевдонимом «Шарлатан», который, как мы дальше увидим, отражал истинное существо этого господина), получить повышение и унести ноги отсюда подальше, в какое-нибудь местечко поспокойнее. Так что встречались они частенько. Тригениев обрабатывал его и так, и эдак, но французик что-то, ни да ни нет, не мычит, не телится, знай себе шампанское дармовое глушит и лягушатиной тамбовской закусывает, хитрая бестия. Снабжали в то время дипломатов щедро, лягушек из России выписывали исправно. Однако терпение у Тригениева было не безразмерным. Привычен был он делать всё скоро и чётко, но не учёл одной малости: на всякого дипломата обязательно найдется свой Талейран.
Подобно древнему юноше Икару, он совершил ошибку. Ошибся  в расчётах. Дипломат воспарил высоко, и солнце Свободы враз испепелило крылья его карьеры. Как говаривал то ли Фуше, то ли сам Талейран, (или они оба – дуэтом?): «Ошибка – это не преступление, это, господа, намного хуже». И точно! Будто в воду глядели министры! Дела у Ивана Сергеевича, именно из-за этого хромого Талейрана (не путать с хромым Тамерланом), пошли наперекосяк. А случилось вот что.




На очередной приватной вечеринке, зная, что Талейран подрабатывает в конституционном комитете, и самолюбие данного мусье пределов не имеет, Сергеич возьми, да и подними бокал, в котором шипела бесподобная «Мадам Клико», предваряя питие сие следующим тостом:
"Выпьем, mon cher ami*, за  вашу Республику, за свободную Францию, за этот 1791-й замечательный год, год образования Конвента, год очередной победы демократии, год принятия Североамериканскими Штатами Билля о Правах. Но главное,главное – это потрясающая Французская «Декларация Прав Человека и Гражданина». Ты, Шарль, отметился в ней своим блестящим пером и своими мудрыми идеями.Пусть эта очистительная буря Свободы докатится до пришибленной крепостничеством несчастной России!.. А она смотрит на вас и завидует”.
Услышав подобные речи от екатерининского вельможи, Шарль поднял глаза – по щекам его катились слезинки. Повседневная, непроницаемая личина политика размягчилась в полуулыбке. Он вскочил и бросился восторженно мусолить тригениевскую бороду своими жирными от жабьего мяса губами. Уговорив ещё несколько бутылок, они расстались, поклявшись друг другу в вечной дружбе, конец которой не сможет положить даже смерть.
Через неделю Ивана Сергеевича вызывают в Петербург. Он несказанно обрадовался, Дождался, наконец, предложат другое место, должность посолиднее и потише, вроде бы, заслужил. Недолго думая, собрался и в скором времени предстал пред очи начальства.
Вопреки радужным его ожиданиям, начальство предложило поскорее забыть о дальнейшей карьере, чинах, регалиях, немедленно убираться к себе в родовое имение и благодарить Бога, за то, что императрица оказалась настолько милостива. Тригениев попытался, было, выяснить, в чём, собственно, дело. Но начальство ничего объяснять не стало. Только предложило, что если месье Тригениев желает и дальше порассуждать о достоинствах свободы и недостатках самодержавия, ему придётся сделать это несколько восточнее, перед дикими тунгусами, комарами и таёжными волками.
Тут Тригениев понял всё, до него дошло: cher ami Шарль работал на два фронта. Флиртуя с революционным комитетом, не забывал переписываться с царствующими дворами, куда и посылал донесеньица. Одно из посланий Шарля – подробное описание последней встречи с Тригениевым и вместе с приложенным, слово в слово записанным его вольнодумным тостом, не замедлило дойти до русской императорской канцелярии.
Таким образом, Иван Сергеевич вернулся в свою вотчину.

––––––––––––
* мой дорогой друг. (франц.)





                2.

Предаваться унынию было противу правил опального дипломата. На собственной шкуре, познав всю несправедливость учинённой над ним расправы, а также сущность царского абсолютизма, он, возвратившись к себе в имение, на Орловщину, скрытым фрондером гнусного самодержавия,став тайным вольнодумцем, последовательным западником. Иван засел за мемуары, которые назвал «Наш Век». Честно и открыто Тригениев описал всё, свидетелем чего довелось ему быть в годы Екатерининского правления. Однако, прочитав написанное, Иван поразмыслил хорошенько, собрал бумаги, да все их и сжёг.
С тех пор его перестали заботить думы об империи. Другое заняло голову Ивана – здоровье. А как же иначе, здоровье-то – всему голова!
Перелопатив множество книжек о здоровом образе жизни, он выбирает Натуропатию, в то время мало кому известную у нас. Ежедневное обливание ледяной водой, воздержание в пище, особенно строгое в Православные посты, недельное голодание в конце каждого месяца, тщательная гигиена и утренние гимнастические процедуры, категорическое неприятие дурных привычек, позволили ему остановить Время. Между прочим, он состоял в переписке с самим Самуэлем Ганеманом*.
А когда пришла година Александра Павловича и повеяло свободой, с Тригениева сняли опалу и он стал выездным. Много времени провёл Иван Сергеевич в Европе, в основном на курортах, большей частью в Баден-Бадене, где «месье Иван» пользовался  популярностью у парижских прелестниц, а «герр Сергеевич» – у далеко не старых берлинских вдовушек, чей сердечный ритм учащался, как только на горизонте показывался  галантный, остроумный и сильный во всех отношениях джентльмен, хотя и русский.
Итак, тело работало как часы, но деятельный дух оставался пока не у дел. А так как, «mens sana in corpore sano» **, вот он и решается открыть в Петербурге журнал. Либеральный такой журнальчик, благо, денежки имелись, и цензура пока ещё не очень зверела. А поскольку был он, что ни на есть, большим полиглотом, много каких языков знавал и, напоминаем, последовательным западником числился, то, поначалу публиковать там начал всякие европейские романчики,которые сам же и  переводил, «a livre ouvert» ***, так сказать.
Журнальчик стал популярен среди особо передовой дворянской интеллигенции. Особенно, прославился девиз, вырезанный над дверями редакторского кабинета – «Zur;ck zur Natur»”, вызывавший язвительные шутки в среде изнеженных салонных бездельников, что-то вроде «Vorw;rts zum Grab» ****
Так или иначе, но пошли, а затем и попёрли к нему отечественные авторы, понесли всё подряд: стишки, рассказы, очерки, описания странствий и вояжей, поэмки всякие, а то и повесть, глядишь, кто притащит. И развернул Тригениев весьма бурную деятельность, перезнакомился со всеми современными умниками и с прочими бумагомарателями. Бывало, сам Пушкин забежит, последним анекдотом или сплетней какой светской поделится. Или Крылов Иван Андреевич забредёт на огонёк, к обеду. Грузно завалится на диванчик, попыхтит, ещё попыхтит, а потом, отдышавшись, с просьбой обратится: “Подбери-ка мне, Сергеич, голубчик, что-нибудь, эдакое, лафонтенистое, да и переведи, не сочти за труд, люблю я стиль твой”. Впрочем, долго не засиживался,потому как голод не тётка, а блюда у Тригениева подавали сплошь постные, пресные и малоаппетитные. С Жуковским Василием Андреевичем, напротив, они проводили долгие задушевные беседы о технике перевода, мистике женской души, и даже, воспитании будущих правителей… 
–––––––––––
*Ганеман, Ханеман (Hahnemann), Самуэль (1755-1843), нем. врач, основатель гомеопатии
** В здоровом теле – здоровый дух (лат.)
*** Напрямую, сразу с листа (построчный перевод) (франц.)
**** Назад к природе. Вперёд к могиле (нем.)




Так вот, этого никак–не–старика энергия просто переполняла, однако применялась она им грамотно и весьма рационально. С конца весны он отдыхал от журнала, живя в своей вотчине. Пробудившись в шесть утра, и совершив необходимые водные и гимнастические процедуры, наскоро перекусив по европейски, он совершал часовой моцион и инспекцию крестьянской деятельности на территории своего имения. Частенько, останавливаясь рядом с пахарями или косарями, он зорким ястребиным глазом оценивал качество труда, собирал всех вокруг себя и начинал лекции читать: что сеют в Америке, чем голландцы удобряют почву и как стригут овец в Шотландии. Крестьяне привычно откладывали неотложные дела, садились в кружок, задумчиво ковырялись в ноздрях, внимательно рассматривая вынутое оттуда содержимое, и серьёзно кивали головами в такт речам необыкновенного рассказчика.
Набираясь сил от природы, Иван прогуливался по лесам, катался верхом, нанося визиты соседям, часами купался в Зуше, помогал на сенокосе и ходил в ночное. Крестьяне, особенно крестьянки, искренне любили доброжелательного, пригожего барина и с нетерпением ждали мая.
Иногда, однако, случалось отъезжать и летом. Тригениев взял себе в обычай ещё одно – путешествовать. Если на Запад, то только в Баден–Баден, но чаще на Восток, всё дальше и дальше. Последний раз, с обозом, побывал он на Алтае.
Осенью Иван Сергеевич возвращался в Петербург, где также просыпался в шесть часов, невзирая на погоду, выезжал завтракать – или просто так – прогуляться по свежему воздуху. Затем, вернувшись, принимался стремительно бегать по своему трехэтажному особняку, отдавая направо и налево очень ценные и нужные указания, дотошно вникая во все тонкости ведения der hauslichen Wirtschaft*. Дворецкому оставалось только поспевать за хозяином и дублировать его приказы. За вежливость и справедливость, (если наказывал, то только за дело), прислуга души в нём не чаяла и всегда, насколько хватало разумения, старалась исполнить барские распоряжения.
В девять начинались визиты. Черная лакированная карета Тригениева останавливалась у парадных подъездов роскошных петербуржских домов, и их обитатели, ведущие нормальный, столичный, ночной образ жизни, обречённо плелись заключить в объятия невыносимо раннего, но, частенько, весьма нужного, жизнерадостного господина. Его знали все, и он знал всех, и всё, что происходило в городе. Иван Сергеевич был в курсе событий, постоянно устраивал чьи-то судьбы, составлял протекции; являлся либо секретарём, либо деятельным членом многочисленных, растущих, как грибы Обществ, Компаний, Фондов.
Ровно в полдень наступало время приёма секретной настойки «Жизнь ворона», рецепт которой дал ему алтайский шаман в благодарность за подаренную Тригениевым конскую уздечку тонкой выделки (крепостные умельцы постарались).

––––––––––––
*   Домашнее хозяйство (нем.)





3.

Без пяти двенадцать, стремительно влетев в свой кабинет, и сбрасывая цилиндр и клетчатый макинтош, едва успевшему подхватить их Степану, Иван Сергеевич недовольно поморщился: – Зачем камин растопил, голубчик? Неужто, зима на дворе?
– Так и я говорил – к чему топить? Но господин Гоголь наказали-с.
– Горазд ты на выдумку, Стёпа. Но не фантазёр ты, а попросту плут. Опять та, разбитная, приходила? Грелись тут?
– Да не было никого, ей Богу. Ни души – окромя господина Гоголя. Что ж я, али басурман какой, Гоголя от проходимца не отличу? Обидно, право. Степан скорчил скорбную гримасу.
– Откуда его знаешь? Может, и ручковался с ним?
– Барин, да что Вы говорите такое. Ручковаться… – не того мы сословия. А всё ж – знакомы-с. Когда Семёныч, слуга-то Ваш старый, помер, и Вы только-только меня к себе приставили, они, аккурат на Ваши именины напару с господином Плетнёвым пожаловали. Меня заметили и сами подошли.
– И что?
«Изрядные плечищи, – бают. – Пятаки гнёшь? На-ка, попробуй», – и монетку мне протягивают.
– А ты?
– Взял да и согнул. Господин Гоголь пятак взяли-с и господина Плетнёва позвали: «Иди сюда, полюбуйся, в трубку согнул!»
Те подошли-с, на пятак взглянули и бают: «А назад разогнёшь?»
– И как, разогнул?
– А то, делов куча.
А господин Гоголь ему: «То-то и оно, Пётр Александрович, есть, есть ещё порох в пороховницах наших. Не перевелись удальцы – богатыри! Вот она, Русь изначальная!» – Меня по плечу похлопали и целковый подарили-с. А потом: «И заметь, Петя, богатыри-то у нас ныне больно ушлые пошли. О-го-го, какие мудрые. Ему бы, – на меня указывает, – самое место в кузне, молотом махать. А он только приносит, уносит, чистит, портками барскими занимается. Синекура, Саныч, женская работа у нашего силача.»
«Уметь надо, Коля, – господин Плетнёв хмыкнуть изволили. – В жизни правильно пристроиться – главное дело, это тебе не повестушки надумывать». И оба они смеяться стали.
– Да… смешно, – протянул Тригениев, не спуская взгляда со слуги. В глазах барина появилось странное выражение. – Пожалуй, правы они. А скажи-ка, словечко это, откуда знаешь?
– Какое словечко? Я никаких отродясь…
– Синекура, что сие означает?
– А шут его знает, я, барин, что ни услышу, то себе на лбу и зарублю.
– Экий ты памятливый. Пусть так, дальше о чём говорили?
– У меня, окромя портков, – баю, – господа хорошие, делов невпроворот, и то и это …
– И здесь правы они, хватит Стёпа, знай, жрёшь да спишь – все твои дела. Намедни сказал, поезд пойдешь смотреть, а сам где весь день шлялся? Полиция приходила, дебош устроил в трактире. Ты ж не то, что иные, не пьяница, как туда занесло?
– Знакомцы встретились. Пароход поехал, решили отметить… как повелось.
– А руки зачем распускать? Одному щеку разнёс, у другого чуть глаз не выскочил, третий, наверно, до сих пор без чувств лежит. Ты мне сотрудник должен быть, понимаешь, сотрудник! Вместо того – проблемы одни, выручай тебя потом. Сегодня пришлось в участок заглянуть, разбираться насчёт твоих подвигов. На хрен мне такие слуги! В глушь загоню! Куда Макар телят не гонял, там до гроба прокукуешь! – с яростью закончил барин. Но, увидев побелевшее лицо, дрожащие губы и испуганный взгляд Степана, умерил пыл. – Ладно, не принимай близко к сердцу. Парень ты исполнительный, слава Богу, не зловредный, по сути и не пьющий, к тому же любые термины в памяти держишь. И особенно нравится мне, что всё как есть выкладываешь, правда дорого;го стоит. Успокойся, это я так, сгоряча, служи покуда. Что там, говоришь, Гоголь?
– Гоголь-с?… А мы затем и беседу имели.
– О чём?
– Они-с изволили любопытствовать, поначалу, откуда я родом буду. – Орловские мы, – отвечаю. – И отец орловский, и дед орловский, и дедовы деды оттуда же. А ещё, спрашивали, почём ныне цены на овёс в губернии. – Зимой одна, баю, цена, а вот, скажем, к осени, или, к примеру, по весне, напротив, другая. – А много ли, говорит, работников на барщине и велико ли тягло у оброчных? Я сказываю: – барин у нас справный, трех шкур с крестьян не дерёть...
Пока Степан разглагольствовал, Тригениев размышлял: “Не может быть. На днях, прибывший из Германии князь К., среди прочего упомянул, что видели, видели Николу, двух недель не прошло, на Лихтенштальской аллее – прогуливался с баронессой В.. Однако, и Степан-то, похоже, не врёт...”
– Погоди, Стивен. Ты уверяешь, будто к нам припожаловал Гоголь.
– Ну, как есть. На пролётке, с тростью, портфелём и чемоданом.
– Хорошо. Но где же он сам? Где Гоголь?!
– Уехали они. Заспешили и уехали.
– Куда?
– Сказали кликнуть карету. Не успел я чемодан ихний загрузить, вышли, сели, приказали ваньке: “В порт гони!” и были таковы-с.
– Камин, говоришь, растапливал?
– Да-с. Растапливал. По их желанию.
– Зачем?
– Жалились они, мол, зазябли. А потом жгли-с.
– Чего – «жгли-с»?
– Не могу знать. Бумаги какие-то.
Тригениев пощипал бороду, покачался на каблуках, посмотрел на стол: – Жёг, да не дожёг. Это что тут?! – Ткнул пальцем в бумаги.
– Они-с, Гоголь и оставили. Велели Вам передать, что просят в журнал печатать. Какого-то Ерь… Дерь… Ермонтова, кажись. «Ворону» подавать прикажете?
– Ступай пока, позову. Тригениев сел за стол и взялся за стопку бумаг. В руке его оказались скреплённые воедино три листочка. На первой странице дорогой бумаги, каллиграфическим (явно, женским) почерком было начертано: «Русского офицера М.Ю. Лермонтова. Стихотворения».
“А, этот?.. Человек интересный. Излишняя дерзость, Кавказ… Елизавета Алексеевна…”. – Иван бросил взгляд на листок:
“Нет, не люблю я Вас,
 И Вас любить не стану.
 Коварных Ваших глаз,
 Не верю я обману.”
Тригениев усмехнулся, перевернул страницу.
“Настанет год, России чёрный год,
 Когда царей корона упадёт…”.
Под ложечкой тревожно заныло. Старик насупился, отложил листки вправо. Подперев бороду ладонью, некоторое время провёл неподвижно в задумчивости. И вспоминал он перипетии своей судьбы … “Кому ещё в стране может быть это выгодно? Глупый вопрос. Начальнику Третьего Отдела, Христофорычу – кому ж ещё?! Странное происшествие с приездом – отъездом Гоголя, присутствие на столе явно компрометирующего материала – кто за этим? Конечно он, его происки. Не может главный провокатор России без дела маяться. А как хитро провернул он с Гоголем! Ишь, чертяка!..”




Свободолюбивый, последовательный «западник» Тригениев терпеть не мог свору «голубых», которые рыскали повсюду и везде совали длинные носы в поисках государственных преступников и  заговорщиков, дабы угодить своему подозрительному государю. Здорово им икается 14 декабря.
Взял колокольчик, позвонил. Явился Степан с подносом: небольшая квадратная склянка с тёмной жидкостью и стаканчик.
– «Ворон», изволите?
– Тишка где? Карету пусть готовит.
– Слушаюсь. А ехать-то куда?
– Далеко. Вещи мои собирай.
Степан, поставил поднос на тумбочку около двери и скрылся.
Тригениев тяжело поднялся, подошёл к двери, плеснул полстаканчика настойки, выпил, пару раз прошелся по кабинету. Опять остановился около тумбочки, уставился на склянку, схватил её, залпом допил остальное, удовлетворённо крякнул. Вернулся к столу, бросил взгляд на бумаги и увидел пустые, чистые листы. – Гм, просто чистая бумага. Зачем? – Редактор придавил нижний край стопки, а верхний приподнял и, держа руку на листах, постепенно стал отпускать. Листы, свободно падая, возвратились в исходное положение. – Там что-то есть. – Редактор снова приподнял стопку, отделил последний листок, предпоследний, ещё пару. Дальше пошли опять пустые, он отделил стопку чистой бумаги и переложил отдельно, сбоку стола.
На него мчался паровоз. Рисованная машина как – будто взаправду двигалась на него, прямо из нутра бумаги. Редактор взял страничку, покрутил её, перевернул и прочитал: Пушкин, «Герой не нашего времени».Частица «не» отчего-то была перечёркнута.
“Ого, Пушкин?!.. А ведь рука-то – не пушкинская, Гоголевский почерк... Видать, откопал Николашка раритет, да и переписал. Ох, и запрятались же вы, строки гениальные! Интересно, что там за сюжет…”, – с любопытством уткнулся в рукопись и стал читать:
СТОН – спецтюрьма особого назначения
СЛОН – спецлагерь особого назначения
власть Советов
парторг
ЧСИР – член семьи изменника Родины
ЧСВН – член семьи врага народа
закрома Родины
НКВД – народный комиссариат внутренних дел
Коллективизация
басмач – (тюрк.) давить, притеснять
расказачивание
ОСО («тройка») – особое совещание
процессы вредителей
марксизм
кулацкие вылазки
ГПУ - Главное Политическое Управление
буржуазные наймиты
исторический  материализм
Лубянка
рабочий класс
ЧК
– Весёленькие дела, – разочарованно протянул Иван.
“Возможно, сие что-то и означает, но что? – В сознании отчего-то мелькнуло прошлое: Франция, 91-й год…. Затем – детство, «Книга символов и эмблем» из чёрного домашнего шкафа. – М-да, случаются в жизни странности…”.
Тригениев открыл второй листок:
УЛАГ
Отец и Учитель
Продразверстка
КРА– контрреволюционная агитация
СОЭ - социально опасный элемент
райком партии
ВОХР…
Дальше читать не стал: “Ну и ну…. Что ж оно такое? Галиматья, и больше ничего. Нет, больше – это Гоголематья. Да, лучше не скажешь! Не заболел ли он часом? Неважно на Миколу заграницы действуют, перегрелся, верно, на солнце итальянском. Да нет, не в нём дело, тут дело других, тех же самых рук. Горазды Вы на выдумку, Ваше сиятельство, господин Бенкендорф!”
На столе осталась только легкая по виду, но, довольно пухлая, чёрная папка. Тригениев сидел и взирал на неё с растущим испугом: “Листочки – это только цветочки, а погибель-то, видно, в тебе, чёрная. Но поделать нечего, кроме как открыть”. Иван Сергеевич потянулся за папкой, взял её, открыл, ожидая наихудшего, и прочитал: «Д-ра Н.В. Майера. Записки». Сергеич недоумённо вскинул брови и перевернул страницу:

Почечуйник (Polygonum persicaria L.), Горчак (Polygonum hydropiper L.), Конотоп (Polygonum aviculare L.), Геморройная трава (Polygonum scabrum Moench.), Змеевик (Antennaria dioica L.), Дедовник (Arctium lappa L.), Brassica oleraceae L., Птичий клей (Viscum album L.), Осокорь (Populus nigra L.), Дряква (Cyclamen europaeum L.)…
Тригениев закрыл папку. “Почерк, однако, не его”. – Позвонил в колокольчик. Вошел Степан.
– Не зли меня, Стёпа. Пожалуйста, – и упёрся взглядом в слугу. – В Сибирь захотел? Очень захотел или как?
– Нет, Иван Сергеич, не очень.
Тригениев помолчал, вдруг схватил папку и ударил ею наотмашь со всей силой по столу. – Это откуда здесь? Откуда, я спрашиваю?
Степан съёжился. – Гоголь-c, оне и оставили. – Ежели б я знал, барин, – зажестикулировал руками слуга, – но он вроде как приятель Ваш, я и пропустил. Указаний-то не было…
Барин посмотрел на папку, потом на Степана: – Чаю принеси. С мятой.
Слуга ушёл, бесшумно закрыв за собою дверь.
Тригениев встал, прошёлся пару раз по кабинету из угла в угол. Остановился у окна, опёрся на подоконник и глянул на небо. Затем развернулся, подошёл к столу и сел в кресло. Опять открыл папку, и перевернул первый лист:




Крестовник. Senecio platyphyllus DC.
   Семейство сложноцветных – Compositae.
       Растёт на Кавказе в тенистых и лесистых ущельях.
       С лечебной целью используется корень растения.
       Отвар из корня крестовника широколистного рекомендуется при запорах, острых желудочных и кишечных спазмах, обострениях язвенной болезни желудка и двенадцатиперстной кишки, воспалении толстой кишки, почечных и печёночных коликах, бронхиальной астме, судорожных состояниях, приступах резких болей за грудиной при грудной жабе и других заболеваниях. Настойку из корня этого растения на 70; спирте, принимают по 30-40 капель один раз в день, при упорных болях – три раза в день.
      Способ применения. Сгущённый отвар: 20,0 -200,0; по 40 капель один раз в день. Настойка:25,0; по 30-40 капель в рюмке воды не более чем три раза в сутки.


Горец. Polygonum persicata L.
  Семейство гречишных – Polygonaceae.
     Встречается на влажных местах, по берегам рек, иногда в рощах, как сорняк почти по всей территории Кавказа.
      С лечебной целью используют траву растения. В народной медицине применяется, главным образом при геморрое и как мочегонное средство.
      Способ применения. Отвар: одна часть травы на 20 ча-стей кипятку, настаивать в течение 20 минут; принимать по одной столовой ложке три раза в день.


Переступень. Bryonia Alba L.
   Семействотыквенных–Cucurbitaceae.
      Растёт на западных и южных открытых склонах  Кавказа.
      С лечебной целью используют корень. Содержит ядовитые глюкозиды, а также смолистое вещество и эфирное масло. Известны случаи отравления животных этим растением на пастбище. Поэтому при лечении препараты из него надо строго дозировать.
      Переступень имеет кровоостанавливающее, противоревматическое и болеутоляющее средство. Внутрь препараты из переступня употребляют при запорах (употреблять в больших дозах), при скудной менструации, при плеврите и различных крово-течениях. Наружно препараты из этого растения используют при нарывах (свежий истолченный корень), при невралгии, опухолях суставов и как болеутоляющее средство, а также при наличии парши на коже головы (мазь из корня).
      Способ применения. Отвар: 20,0 – 200,0; по одной чайной ложке три раза в день. Настойка: 25,0; по 10 капель три раза в день. Мазь: одна часть сока из корня переступня на четыре части вазелина или коровьего масла.


Дряква. Cyclamen europaeum L.
   Семействопервоцветных–Primulaceae.
      В диком виде растёт на сырых местах и в лесах на западных и восточных склонах Кавказа.
   С лечебной целью используют корневище или клубни растения. Ядовит для людей рыб и животных (за исключением свиней). Поэтому препараты из корневища этого растения можно применять только наружно. При геморроидальных шишках и ревматических опухолях к больным местам прикладывают свежий натёртый жмых из корневища дряквы. Свежий сок из корневища в разведении 1:10 применяют при гинекологических заболеваниях, неразведённый сок используют при укусе змеи.
При запорах хорошо применять: Cucurbita pepo L., Ribes nigrum L., Терновник – Prunus spinosa L., Мошник – Colutea arborescens L., Переступень белый – Bryonia alba L., Ключики – Primula veris L., Курослёп – Anagallis arvensis L., Daucus sativus (Hoffm.), Крестовник – Senecio platyphyllus (M.B.), Brassica oleraceae L., Верблюжье сено – Alhagi camelorum Fisch. Жеруха – Nasturtium officinale (L.) R. Br.


Кильная трава. (Herniaria glabra L.)
   Семейство гвоздичных – Caryophyllaceae
      Растёт на каменистой и песчаной почве, полях, пустырях, по обрывам и берегам рек на Кавказе и в других регионах Европы.
      Используется для лечения венерических болезней.




Полистал ещё немного объёмистый труд: “Зачем Николашка мне это подбросил? Не таков он, чтобы каверзы другу подстраивать. Или просто не осознавал, что делает, а его использовали? И кто же сие учинил? Кому выгодно? И откуда у Гоголя неизвестное произведение Пушкина, а, может, не Пушкина? Где ж оно?..” Дверь открылась, и появился Степан, держа в руках чашку.
– Нет, ты мне всё-таки скажи, кто это принёс? – потрясая папкой, крикнул он входящему слуге.
Степан поставил чашку барину на стол, развёл крупными крестьянскими кистями и не успел ответить.
– Не нервируй меня, Стёпа. – Вчера я в Павловск ездил, был кто в кабинете?
– Да упаси Господи, барин. Приезжали, спрашивали. – Нету, говорю, хозяина. А нынче, господин Гоголь, подождать хотели. Вы-то, вот-вот подойти должны были, ну, я и пустил. Он-то всё и принёс.
– Ладно, пойди, проверь, как лошадей готовят. И не забудь потом про вещи, поторопись.
Степан поклонился, забрал поднос со склянками и вышел.
Своеобразное, ботаническое содержимое занесённой ему папки, повлияло на редактора нашего положительно. Тревога осталась, однако, унялась, вместе с тем он оживился и почувствовал, что способен ещё, как во время оно, побороться. Даже с самим охранным отделением. Надо было принять решение.
Любитель вечернего пасьянса, Тригениев достал из ящика карты. Раздвинув бумаги, он освободил пространство стола, перетасовал колоду и начал раскладывать «Королевский парад», обдумывая по ходу, «подарочек», принесённый Гоголем. Перекладывая карты из столбца в дом, он взглянул на трефового валета, и понял, что нужно сделать.
“Ну, я вам покажу”, – погрозил он в темноту. Старый дипломат Тригениев знавал разные приёмчики. В данной ситуации он решил прибегнуть к ходу «мутная вода», так это он называл в своё время. Смысл – создание путаницы. ”Спросят что, скажу: – Был Гоголь. Привёз отрывок из неизвестной поэмы Пушкина. Сам куда-то уехал. А я в Цензурный Комитет сразу и отдал“, – продумывал Тригениев, быстро собирая незаконченный пасьянс. Достал бумагу и, макнув перо в чернильницу, приступил к реализации своего замысла.
На перевод, неподцензурного стихотворения о «падении короны царей» с русского на итальянский, с итальянского на французский, затем полученный результат на немецкий и, наконец-то, – перевелось ещё раз – на английский, а с английского – снова на род- ную речь и на литературную обработку, ему потребовалось около часу. Перевод стихотворения переписал левой рукой. Получилось вот что: “Наступит год, России год ночной,
         Сойдет звездой царица золотой
         Народу, чья безмерная любовь,
         К правителям приливом лунным хлынет вновь.
         Когда детей, когда несчастных жен
         Защитой станет праведный закон.
         Когда болезни, горести уйдут,
         Придет на смену им высокий труд.
         Не станет глад терзать счастливый край –
         Страна получит невидАнный урожай.
         Царей–отцов восславит русский человек,
         Настанет год, он будет длиться век”.
– Кто же автор сего стихоплётства? А, понял кто. Тригениев взял чистый лист бумаги и надписал – А.С. Пушкин. Прибавил, мелкими буквами, – «из ненапечатанного».
– Как же всё это назвать правильно? «Светлый Путь?», «Дорога Царей?» Он взглянул на листок на столе: – Хм, герой. Неизвестного времени. Однако, речь-то в стишке о Будущем. И править миром будут герои – цари, подобные Ахиллесу, Гектору, Патроклу…. А что, это мысль. Они придут из Прошлого, чтобы поднять наше Будущее. Пожалуй, так и назовём. Редактор взял первый лист и (опять левой рукой) добавил под Пушкиным – «Время Героев», немного подумав, пододвинул к себе другой, чистый листок, обмакнул перо и начал писать ,теперь опять правой рукой.
“ Дорогой Александр Васильевич!
Мои тебе приветы. Посылаю ни много, ни мало новое из Пушкина, как такое покажется?!. Отрывок никому неведомой поэмы – «Время Героев». И знаешь, кто отрывок сей доставил? Никогда не угадаешь. Гоголь. Я его не видел, не встретились мы, он невесть откуда взялся, и незнамо куда подался, представляешь? Но оставил у меня стихи, ты уж передай специалистам, пусть разберутся – Пушкин это, или кто? Сам я как-то не совсем понял.
За сим с почтением, Иван, друг твой. Будь здоров!”
Стихи и письмо вложил в конверт, сверху подписал – Никитенко А.В., снизу – Тригениев И.С. Перевернув конверт, положил подписанной стороной на стол. Разогрел на свече сургуч, капнул в середину конверта, захватив открывающийся угол, взял свою печать и придавил горячее. Пока оно застывало, Иван, не отрывая руки, хитро; пританцовывал, весело меняя ноги и с ухмылкой, приговаривал: – Ха, а пусть теперь попробуют, пусть помозгуют, поопределяют. Да уж, определят, они, как же! Чёрта-с два и с три вам это с Трисом удастся! – Проверив, как отпечатался герб, он позвал слугу и велел отправить с посыльным в Цензурный Комитет.
“Так, гоголематью – в огонь, немедленно!” – и редактор бросил все странные бумаги в камин. Пламя вспыхнуло. Следом туда же полетели крамольные стихи Лермонтова.
Остаток вечера Иван Сергеевич провел, листая заметки о лекарственных растениях. Почувствовав себя уставшим, редактор спать лёг рано.





                4.

И привиделся ему сон.
Просторный кабинет начальника Третьего отделения собственной Его Величества канцелярии. За столом, под громадным портретом правящего императора, на массивном стуле с высокой спинкой и подлокотниками со львами, восседал генерал в голубом мундире, похожий на портрет за его спиной, только без усов.
Перед ним, вытянувшись во фрунт, стояли двое: один штатский, другой офицер Отдельного жандармского корпуса.
Вид у генерала был неважный. Красные глаза и мешки под ними, выдавали бессонные ночи напряжённой работы, ради сохранения порядка в обществе. Тонкие губы нервно подёргивались. Выражение лица предвещало присутствующим неприятности.
– Что ж, господа, не осталось, видать, в отечестве нашем ни заговорщиков, ни тайных обществ, ни антиправительственных, революционных идей? Так и прикажете доложить завтра государю?
Подчинённые обратили взоры на изображение надменного самодержца.
– Ваше превосходительство, разрешите? – сиплым голосом произнёс штатский.
Генерал кивнул. Штатский шагнул вперёд: – Наши агенты докладывают о существовании преступной организации, так называемых Октябристов. В основном, они находятся здесь, в Петербурге. Их цели: принятие конституции, подобной американской и французской, отмена крепостного права и ограничение власти императора. Безбожники и вольнодумцы, одним словом. Большинство членов нам уже известны. Осталось выявить главаря.
– Каким же образом?
Офицер также шагнул к столу и пробасил: – Ваше превосходительство, ключевая фраза, так называемый parole, по которой заговорщики узнают друг друга – есть связь двух слов, «Герой» и «Время». В каких угодно грамматических формах, но именно сочетание этих двух слов определяет шифр.
Мы направили в несколько журналов кое-какие рукописи, для затравки, использовав имя известного писателя. Этим parole названа одна из рукописей. Нам донесли, что предводителем является издатель. Получив рукопись с этим названием, он подумает, что это зашифрованное послание от сообщников и обязательно опубликует его. И тогда капкан сработает.
Помолчав с минуту, генерал процедил сквозь зубы: – Не слишком ли вы перемудрили, милостивые государи? Не проще ли пригласить подозреваемых, и пристрастно допросить? Впрочем, посмотрим, что из этого выйдет…





                ***

Тригениев вскочил в холодном поту, за окнами стояла глубокая ночь: “Вещий сон! Название, название-то! А, чёрт! Ведь этим «голубым ищейкам» только дай повод зацепиться за что-нибудь, мигом затаскают на допросы, начнутся неприятности, а это не входит в мои планы”.
Он быстро оделся, позвонил в колокольчик. Вбежавшему, заспанному Степану крикнул: – К Тишке, пусть запрягает и выводит, а ты вещи грузи.
– Так я мигом, барин…
– Нет, остаёшься. За старшего, понял? Прислужить и Тишка сможет. И, давай-ка шибче, tempo, tempo!
Иван Сергеевич лихорадочно стал вытаскивать бумаги из конторки, просматривая и выбирая последние записи, и складывал их в портфель. Окинув комнату и стол взглядом, задержал внимание на «ботанической» папке, немного подумал: “Пожалуй, скрасит дорогу!” И положил её в крайнее отделение, чтоб легче достать было в пути.
Вбежал Степан: – Всё готово, барин. А я-то, я-то теперь как?
– Завтра скажешь управляющему: напишу с дороги. А ты держись пока. Погоди немного, может вызову. Ну, прощай! Обнял слугу, похлопал по спине, вскочил в карету и укатил в Баден-Баден.