Рассказ о похищенной Смерти

В этот недружественный вечер за окном рокотала гроза, и дождь неустанно бился в толстые стекла. Один краткий взгляд на улицу призывал благодарить Господа за то, что непогода не настигла меня в пути; за то, что мой дорогой друг Ганс Джонсон, гостем которого я являлся, чуть ли не силой заставил меня остаться здесь на ночь.

Однако выражаться подобным образом в отношении хозяина этого дома, по меньшей мере, теперь некорректно. Былая физическая и духовная силы навсегда покинули его. Все дело в череде трагических несчастий, посетивших жизнь моего давнего друга. Несколько месяцев назад сам Джонсон остался навсегда прикованным к своему креслу. Случилось это во время охоты. Он бывалый охотник, знаете ли, лучший из здешней округи. Но лихая пуля (случайная или все же намеренная?) однажды выбрала его своей целью. Как именно это случилось, он сам никогда не рассказывал и мертвенно бледнел при одном лишь воспоминании. История трагична сама по себе, но ухудшается она обстоятельством тяжелой и, как ни прискорбно мне это говорить, смертельной болезни его супруги, некогда прекрасной, а ныне неумолимо увядающей Розалинды.

Муж-калека, чахоточная жена да старая служанка семейства Джонсонов – вот исчерпывающий список обитателей этой усадьбы. Сам дом будто бы зачах, съежился и поник под тяжестью хозяйских несчастий. А ведь совсем недавно здесь было по-иному: полный сад гостей, друзей, охотников, сослуживцев и просто соседей. Я сам был в числе этого множества, теперь только я один и остался. Да и не по своей воле, а по капризу случая. Не то что я не рад больше времени проводить со своим другом, однако в его присутствии я ощущал собственную чужеродность, будто мне здесь совсем не место. Нет, ни в коем случае вы не должны подумать, что такие настроения исходят от Джонсона. И все же, как я ни пытался, я не мог отговорить себя от своих неуместных ощущений. Он, кажется, все прекрасно понимал, и в его обреченном взгляде не было ни единого намека на упрек. Но эта скорбь. О, эта скорбь! Единственное, о чем я могу думать: мой друг хочет смерти и страшится одновременно; ищет ее и прячется; зовет и гонит прочь.

Поэтому рассказ, который он мне поведал, казался сколь безумным, столь и чистосердечным. Безумие и есть ныне его чистосердечность.

Рокот грозы не утихал до позднего вечера и, было очевидно, не затихнет и с наступлением ночи. Когда пробило десять часов, я предложил моему другу помочь подняться наверх или хотя бы позвать служанку. Но Джонсон отказался, предложив, в свою очередь, мне самому отправиться на боковую. Я так и поступил, но едва моя голова коснулась подушки, ко мне пришло печальное осознание: этой ночью мне предстоит мучительное бодрствование под игом бессонницы.
 
Спустя час я накинул халат и спустился из спальни обратно в гостиную, испытав легкое удивление, когда застал хозяина точно в таком же положении, каком я его оставил.
 
- А, - произнес Джонсон, медленно повернув голову в мою сторону. – Я думал, вы уже спите.

- Я тоже думал и о вас, - кивнул я и застыл в нерешительности. В самом деле, не мешаю ли я хозяину в его ночном бдении?  Но слабая вымученная улыбка на его губах и последующие слова развеяли мои сомнения.
 
- Теперь я избегаю общения, но мне его не хватает. Особенно вот такими ночами. В былые времена вместе с Розалиндой мы сидели вот так вместе, разводили в камине огонь и беседовали до самого рассвета. А теперь…нет этого теперь, понимаете меня, друг мой? Она там, наверху, узница своей плоти. А я здесь – своей.

После этих удручающих слов Джонсон замолчал. Я же, не имея никаких представлений, как можно поддержать или сменить эту тему, просто молча сел в кресло подле хозяина дома и принялся наблюдать за игрой пламени в камине.

- Вам не холодно? Подкиньте поленья. Мне вот теперь всегда холодно.

Я выполнил его просьбу. Ослабшее пламя тут же жадно обвило сухую головешку, дерево затрещало. Вдали рокотало, вблизи рокотало. Дождь разбивался о толстые стекла.
Под этот печальный аккомпанемент хозяин поведал мне свою историю.

- Я всегда был предельно рациональным, последовательным и законопослушным человеком, вы это знаете. Одержимости лукавым и пороки собственной воли, жизнь после смерти, суеверия, внушаемые одними дураками другим – ничто из этого никогда не имело для меня существенного значения. И ничто, казалось, не могло отодвинуть на второй план мои личные убеждения, относимые к устройству этого мира.

Но все для меня перевернулось с ног на голову, все мои убеждения рухнули, как домик, построенный из карт, с болезнью Розалинды. Любовь всей моей жизни увядала у меня на глазах. Я делал для нее все, что было возможно в моих силах. Я звал лучших врачей, которых был только способен разыскать, каждый час свой бренной жизни посвящал ей, моей душе, моему ангелу. Ночами, когда ею овладевала беспокойная дрема, я оставался подле нее и крепко сжимал ее ладонь. Как бы диковинно раньше для меня это ни звучало, я неустанно молился Богу во имя спасения того единственно настоящего, что было в моей жизни. Ничего, ничего мне более не нужно было, кроме моей любимой Розалинды. Но Бог меня не слышал, с каждым днем она слабла, и чем хуже ей становилась, тем крепчало мое отчаянье. Тогда я отвернулся от Бога и обратил свои воззвания к Дьяволу. Я был готов продать ему свою душу в обмен хотя бы на шанс выздоровления моего ангела, но и силы тьмы оставались глухи к моим крикам. Я был на грани безумия, оно поглощало меня! И вот, в час его торжественного ликования, перед постелью Розалинды я поклялся всем, что не подпущу Смерть к ее ложу, чего бы мне это не стоило.

Что бы вы мне ответили, скажи я вам, что выполнил свое обещание? Что я запер Смерть в подвале своего дома и не подустил ее к своей любимой до сих пор?

- Я бы сказал, что вы сумасшедший, - честно признался я, еще не вполне понимая, к чему Джонсон клонит в своем рассказе. На мои слова хозяин вымученно усмехнулся.

- Но если бы вы сейчас могли видеть Розалинду, у вас бы не осталось ни малейших сомнений, что я так и поступил.

- Это лишено всякого смысла. Ваши рассуждения лишены всякого смысла.
Хозяин снова усмехнулся.

- Да, он сказал мне то же самое.

- Кто?

- Первый человек, которому я признался в собственном преступлении. Вы второй и последний, друг мой. Поэтому заклинаю вас, останьтесь со мной и дослушайте до конца. После вы вольны будете поступить так, как посчитаете необходимым.

Мне не хотелось вести столь мрачные беседы в такое время суток, в таком месте и именно с этим человеком; его рассудок однозначно повредился невероятным горем. Но был ли у меня выбор? Очевидно, нет. Поэтому я дал Джонсону честное слово, что выслушаю его до конца.

- Мы уже долгое время дружим с вами, - начал хозяин. – И для вас не будет откровением, что я искушенный охотник. Моя страсть к охоте зародилось еще в детстве, укрепилась в молодости, немало помогла мне на фронте и продолжилась после моей отставки здесь, в этой милой моему сердцу, но забытой всеми глуши. На фронте, под перекрестным огнем, я и познакомился с ним, в то время еще с чрезвычайно молодым человеком. Он спас мне жизнь, чего я никогда не забуду. Несмотря на то, что на там мы сблизились и после войны продолжили несомненно взаимно душевные отношения, точно и наверняка я знаю о нем лишь четыре факта. В до неприличия молодом возрасте он стал вдовцом; у него есть маленькая дочь, разительной с ним схожести; он медик, но ныне, кажется, не практикует; зато занимается семейным делом, которое совершенно ему не подходит и, одновременно с этим, невероятно его характеризует.

- Гробовых дел мастер? – не удержался и переспросил я у хозяина. – Торговец смертью?

- О, если бы! – воскликнул Джонсон лихорадочно, что я даже испугался. – После войны он часто меня навещал, эта усадьба была единственной декорацией для наших свиданий. Для вас не секрет, что я всегда был склонен к затворничеству. А он, кажется, много путешествует. Или занимается семейными делами. Но в затяжной череде несвиданий мы постоянно находились в переписке, и тем душевнее проходили те дни, когда я за истинное счастье смел посчитать называть его своим гостем. Много раз он составлял компанию в охоте мне и моим гончим. Человек это весьма незаурядный, хотя часто производит впечатление – как я заключил не сразу, намеренно – персоны несколько поверхностной. Сам он редко заведет серьезную тему для беседы и отнюдь не всегда поддержит вашу инициативу интеллектуального толка. Но обманываться, по своему опыту скажу, все же не стоит. Не раз мой товарищ изловчился выставить меня невежей в вопросах, предмет которых, как мне казалось, я знал досконально. И нельзя не отметить и того, что подобные курьезы доставляли ему некоторое удовольствие.

Розалинда его очень любила… по правде сказать, его сложно не любить. Не знаю почему. Не дай Господь вам лично в этом убедиться. А однажды у нас некоторое время жила его прелестная дочурка. Связанно это было с неизвестными мне их семейными междоусобицами, но тут мне нечего сказать, он никогда ничего не рассказывал о себе по существу.

В последний раз, когда он был у меня в гостях – месяца три или четыре назад, уж и не припомню – я уже совершил то, что совершил. Тот вечер был таким же, как и сегодняшний: промозглый, с неутихающей грозой, свинцовыми облаками и проливным дождем. Он сидел напротив меня, вот на том же самом месте, что и вы сидите, мой друг. Он рассказывал мне о сущих пустяках, над которыми раньше мы вместе смеялись. Он знал, какой злой рок настиг мою уединенную обитель и, вероятно, хотел хоть как-то вытянуть меня из пучины скорби, меланхолической задумчивости и ужаса. Или просто не желал заразиться ею от меня. Я не мог хотя бы на миг вернуть себе прежнюю безмятежность, но мне доставляло огромное удовольствие слушать его мягкий вкрадчивый голос в аккомпанемент треку поленьев в камине и рокоту грозы за окном. Но и это меня не спасало. Моя душа была подобна закупоренной бутылке. Невыносимо! Я мог молчать о своем горе, но не мог не рассказать о своем грехе.

- Я похитил Смерть! – перебил его я на полуслове. Последний сорвавшийся с его бледных губ слог повис в воздухе межу нами, а затем камнем рухнул вниз вместе с моим чудовищным признанием. Настало затяжное молчание, он пристально смотрел на меня, я – на него. Легкая теплая улыбка медленно стекла с его лица, без нее его светло-голубые глаза мерещились бездонными пустотами.

Что случилось минуту спустя, было уместнее и неуместнее всего одновременно.
Он рассмеялся.

- Дотоле я не замечал поэзию среди ваших пристрастий, любезный друг! Могу ли я истолковать ваше откровение в качестве долгожданного улучшения здоровья дражайшей Розалинды? – его тон был со всей ему свойственностью искренен и откровенен, но я догадался, он прекрасно осознал всю суть мною сказанного. Но совсем скоро он понял, что провести меня ему не удалось.

- Послушайте, - одно его бархатное слово «послушайте» принуждало безропотно внимать его речам. Но в дополнение и, соответственно, как бы в усиление впечатления – он подался корпусом ближе ко мне, накрыв мою, покоящуюся на подлокотнике, ладонь своей. Она была суха и прохладна, сами знаете, как такие качества характеризуют своего обладателя.
 
- Я знаю, вы до крайней степени расстроены, но что вы сейчас пытаетесь мне рассказать, по меньшей мере, невозможно; но в действительности это совершенно глупо. Заклинаю, откажитесь от тяжести ответственности сказанных слов, пока не поздно это сделать!

- Но разве я могу! – в отчаянье воскликнул я, всплеснув руками и таким образом отбросив от себя его ладонь. – О, как я могу!

После этого он порывисто поднялся со своего места и, мне показалось, что хотел ответить в такт мне, то бишь в сердцах, но в последний момент с его приоткрытых губ не сорвалось ни единого звука, лицо разгладилось и приобрело насмешливо-снисходительное выражение.

- Пусть будет по-вашему, любезный друг, - заключил он, слегка вопрошающе изгибая бровь. – В таком случае, мне не остается ничего, кроме как выслушать вашу невероятную историю, а вам – ее рассказать. Я во внимании целиком и полностью. Поведайте мне о том, как вам удалось совершить то, что до вас ранее никому не удавалось – похитить Смерть.

- Постойте! – я был вынужден прервать рассказ хозяина. – Я не могу уловить сути этих двух разговоров.

- Наберитесь терпения, - ответил мне на это Джонсон. – Вы скоро все поймете, я уже подхожу к развязке этой истории. После я предоставлю материальное доказательство происходившего. И вам не останется ничего, кроме как поверить мне, либо усомниться в трезвости своего ума. А пока потерпите меня.
Тогда я рассказал ему о той страшной ночи, о которой боялся даже вспоминать. Не знаю, что побудило меня так думать, но я был уверен: он способен подарить мне индульгенцию на отпущение столь тяжкого греха.

Да, я похитил Смерть. Самое удивительное, это оказалось не так сложно, как рисует – или не рисует – нам воображение. Нет, даже не просите меня рассказать подробности, просто примите за факт для понимания моего дальнейшего повествования. Я не могу позволить, что бы еще хоть кто-то совершил подобнейшую глупость. Совершенную дерзость. Правда, в тот раз я был наивнее, нежели сейчас, и поведал моему фронтовому товарищу все в мельчайших деталях. Но едва ли он решаться на подобное. Кажется, его это не на шутку задело. «Жрец смерти», - подумал тогда я. Тщеславие меня одолело. Более того, я имел полоумную дерзость доказать ему свою честность и спустился вместе с ним в подвал, где держал своего необычного пленника. Воистину, я насладился тем мигом, когда с лица этого человека стекли краски. Он побелел, словно полотно.
 
Затем, пребывая в глубоком потрясении и мрачной задумчивости, мой фронтовой товарищ поднялся вместе со мной наверх. В этот вечер мы больше не разговаривали.

Оглядываясь назад, я начинаю удивляться себе сам: насколько резко мое отчаянье обернулось каким-то злобным ликованием. Открывшись ему, я отпустил душу. А вместе с ней и чувства, преисполненные ужасом и сожалениями. Я ощутил себя величайшим хитрецом! Я не отдал Смерти свою Розалинду. А если и она не смогла отнять у меня сокровище всей моей жизни, значит, не способен больше никто! Не я ли самый счастливый человек на свете?
 
Следующее утро встретило нас ярким солнцем и теплым ветерком. Не кажется ли вам иногда, что сама природа встает на вашу сторону? Не видится ли вам в ее улыбающихся приспешниках ласковое одобрение: «Все правильно, ты молодец». В то время как ее гнев кажется персонифицированным и направленным не на кого-нибудь постороннего, а именно на вас?

Взгромоздив на плечи ружья, мы решили пройтись по лесной округе, продышаться свежим воздухом и, если удача нам соблаговолит, обеспечить сегодняшний обеденный стол ужином настоящего охотника.

Сначала мы беседовали, словно прошедшим вечером между нами ничего не случилось. Но все же призрак моего злого откровения витал над нашими головами. Я терпеливо ждал той минуты, когда он заговорит об этом, но сам не стал способствовать воскрешению столь щепетильного разговора. Наконец, он не сдержался.

- Любезный друг, - начал он. – Неужели вы в самом деле не понимаете всю дерзость вашего поступка?

На это я громко и не совсем прилично рассмеялся.

- Вчера мне показалось, - в ответ на смех ответил он чуть тише. – Что ваш дух пронизан раскаянием. Неужели эта своеобразная исповедь настолько отпустила вашу совесть?
Я рассмеялся во второй раз.

Странно, как сильно мое поведение изменилось тогда. Из загнанного страхом мученика я превратился в победителя. Подавленность моего товарища усиливала мое ликование, будто бы я и над ним одержал верх. Ведь таким, как он, по сути, выгодно, чтобы люди умирали. Значит, такой подвиг  - подвиг! я осмелился назвать это подвигом! – увеличивал пустоту в кошельках этих бессовестных барыг.

- Что исправлять? Я разве что-то в действительности совершил? – сколько во мне было дерзости в то злосчастное утро, безумие, завладевшее мной, единственно оправдание. – В таком случае, вы преступник, равный мне. Вспомните тот страшный день в окопах под лихими пулями. Разве это не вы спасли меня, когда меня нашла одна из них? Разве это не вы не дали истечь мне кровью, выходили меня и поставили на ноги?
- И теперь я начинаю горько сожалеть об этом, - тихо произнес он сам себе, а я не придал этим словам никакого значения.

- Получается, вы своровали меня у Смерти. Разве это не такое же преступление?
- Ваше понимание вещей заставляет нас говорить на разных языках, - в ответ покачал головой мой фронтовой товарищ.

- Неужели? – продолжал упрямиться я, продолжая отрицать то, что сейчас сам прекрасно понимаю, и должен был понимать раньше, если бы не мое безутешное горе, породившее это безумие. – Тем не менее, я перед вами, я не покинул вас. И моя Розалинда…
- Не мертвая, но более уже не живая, коротает в нескончаемой агонии свой, увы, оконченный век. Опомнитесь! Ваше эгоистическое желание удержать супругу подле себя заставляет ее страдать. От того, что вы не подпускаете Смерть к изголовью ее кровати, с которой она и так никогда не поднимется, ей не становится легче!

Я порывисто остановился посреди поляны, по которой мы во время нашего спора шли, и развернулся к нему лицом.

- Чушь!

- Верните супруге ее освобождение, - продолжал уговаривать меня мой товарищ. – Она заслуживает этого.

Ныне его правоту мне трудно оспорить, но тогда его слова привели меня буквально в бешенство.

- Что же, вы хотите сказать, что моя Розалинда заслуживает смерти!? – я сжал кулаки, уже готовый применить их в действии, но те несколько шагов, которые нас отделяли, заставили меня одуматься.

Он стоял тогда передо мной: такой спокойный, здоровый и красивый – разве он мог понимать хоть что-нибудь? Разве он мог понять, что за демоны тогда меня терзали?

- Именно это я и хочу сказать, - мягкой поступью его слова подобрались к моим ушам вместе со встречным ветром. – Прекратите ее мучения и откройте подвальную дверь.

- Я не сделаю этого! – безапелляционно молвил я и, развернувшись к нему спиной, пошел в сторону ручья, пересекающего лесную поляну. Прежде чем отдалиться от него на достаточное расстояние, я услышал сорвавшийся с его губ решающий, как оказалось, мою судьбу, вздох.

- Любезный друг! – крикнул он мне, но я не обернулся. – Я исчерпал все свои доводы, кроме одного. Даже не знаю, что на меня нашло, ведь обычно с него я все и начинаю.   
   
Он не одолжил мне ни секунды, чтобы понять…

Внезапный выстрел оповестил собою всю округу. Птицы резко взмыли в воздух, а его эхо еще долго бродило меж деревьев. Земля, ручей, лес, небо – все закрутилось передо мной спиралью.

Я опомнился лишь когда оказался лежащим на траве лицом вниз, загребая ногтями рыхлую почву. Странное чувство, испытанное мной уже когда-то давно… без сомнения, новая пуля зашла в мое тело по следам своей предшественницы. О, он отлично помнил, откуда некогда ее вынимал. Я не чувствовал боли. Только усталость и полное опустошение. Весь я вытекал из раны вместе с кровью, впитываемой землей, на которой я лежал. И холод. Он настегал меня медленно, но неотвратимо.

Где-то поблизости я неотчетливо слышал его неторопливые легкие шаги. Остановившись, он положил рядом с моей головой свое ружье и сам присел рядом, закурив. Несколько долгих минут мы провели в полнейшем молчании.

Я закрыл глаза. Почти интуитивно, в ожидании чего-то неизвестного. Но это было бы для меня слишком хорошо, поэтому не могло оказаться правдой.

- Она не придет, - сухими губами молвил я в неизвестность. Хотелось задать вопрос, но получилось горькое утверждение.

- Вы чертовски догадливы, любезный друг, - его голос казался мне теперь неуместно материальным.

Это были последние слова, которые я услышал от него в этой жизни. Больше мы не встречались, и вряд ли когда-нибудь доведется.

Перед уходом он похлопал меня по нагрудному карману камзола, где я хранил ключ от запертого подвала. Не знаю, желал ли он убедиться в его присутствии или таким образом дал мне понять, что теперь я должен сделать.

Он покинул меня, оставив лежать на лесной поляне, не способным ни добраться до дома, ни спокойно умереть. Но, к счастью, меня быстро нашли и дотащили до дома. Врачи недоумевали, ведь мое ранение было несовместимо с жизнью. Каждый последующий час они предсказывали мою кончину, и так на протяжении многих дней. Но всему есть предел, закончилось и их терпение. Озадаченно пожав плечами, ушли и они, оставив меня наедине с моей агонией и нестерпимым холодом.

Думаете, я тогда не сдался? Ведь единственное, что от меня требовалось, это позвать мою верную служанку и попросить отворить подвальную дверь. Но дело все в том, что старуха уже с давних пор глуха. И если я и мог записать свое веление на бумаге, как делаю в обычных случаях, я не мог бы поведать ей эту историю. А это единственное, что держит меня до сих пор здесь. Новая исповедь, в этот раз последняя. Что ж, вы ее знаете, мой друг. Теперь, заклинаю вас, достаньте из моего нагрудного кармана ключ и откройте эту чертову дверь!..