Время Клири

(Лирическая миниатюра)

Осень в городе

Счастье в секундах
Маленьких, острых.
Щедрое к детям
И скупое для взрослых.
Липкой почкой набухает
Долгожданная весна,
Чтобы осенью стать
В костре горящей листвы.
(А. Лысиков)

Я люблю этюды. Раньше, когда учился в художественном училище, нас вывозили на этюды. Было это так. Обычно наш мастер Константин Евгеньевич, маленький плотный человек с абсолютно лысой круглой головой, похожий больше на бухгалтера, чем на художника, заходил к нам в аудиторию и говорил: «Теория кончилась. Будем практиковаться».
Мы, учащиеся, конечно, думали, что мы все гениальные. Каждый мнил себя Крамским или Пикассо, на худой конец, Суриковым.
На другой день вся наша группа, набившись в старый полинявший автобус ПАЗ и горланя песни, выезжала на этюды. Там мы все смолкали и погружались каждый в себя.
Надо добавить, что этюды были два раза в году: в середине весны или во второй половине сентября, во время листопада.
С той поры прошло немало лет. Мы уже давно выпустились и предоставлены сами себе, а ранняя осень по-прежнему вызывает тёплые чувства. Я беру этюдник и направляюсь в один из городских парков, где рисую, обычно, всё подряд.
Так было и в тот день, когда вдруг моё внимание привлёк какой-то движущийся объект. Он приближался ко мне. При ближайшем рассмотрении это оказалась девушка. Обычный переросток лет 17-19-ти, без определённого рода занятий. Об этом можно было судить по одежде: мятым брюкам, стоптанным кроссовкам и мешковатому свитеру. Волосы были неопределённого цвета, рыжие или русые. Глаза были спрятаны под солнцезащитными очками.
— Здравствуйте! Присесть можно? — произнесла она неожиданно громким голосом.
— Садитесь. Места не жалко.
— А Вы художник?
— Пытаюсь быть таковым.
— Значит, это не прибыльно?
— Как сказать. Зато удовлетворительно.
— А как Вас зовут?
Я назвал себя.
— Вы странный.
— Все мы странные, каждый по-своему. Вот Вы, например, кто?
— Я Клири.
— Кто, простите?
— Ну, назвали меня так родители — Кларисса, в честь героини Бредбери.
— А, это та дурочка, которая утверждает, что книги пахнут шоколадом, а опавшие листья — корицей?
— Именно она. Лично я её дурочкой не считаю. Она странная и не более того.
— А Вы кто, Клири?
— Всего понемногу: переводчик осенью, бездельник зимой, весной мечтатель, летом путешественник.
— Надо же, как интересно! И что же мы сейчас переводим?
— «Клетку для орхидей» Френке. Читали?
— Не доводилось. Я больше Дюрренматта люблю. Думать помогает и рисовать тоже. А что Вы делаете здесь, Клири?
— Гадаю на кукушке.
— И сколько же Вам натикало?
— 28. Так что я успею всё сделать.
— Вы странный человек.
— Вы не первый, кто об этом говорит.
— Встретимся ещё?
— Вполне возможно. Мир тесен, — и стала удаляться от меня, напевая что-то себе под нос, –

«Открой мне двери, я войду
И принесу с собою осень,
И если ты меня попросишь,
Тебе отдам её я всю».

Вечером я вдруг с удивлением обнаружил, что на холсте остался портрет моей давешней знакомой, такой далёкой, но всё равно чем-то близкой мне. И песню эту я услышал, её мелодия не покидала меня. И плакал потом всю ночь, не мог уснуть. А так всё нормально. Просто осень в городе. Просто осень.

Зима

(Депрессия)

Как странно. Вчера ещё всё было пусто и серо, а сегодня утром выпал снег. Причём лёг надолго и уже не растаял. Спал я как обычно, без снов, не до них. Не люблю зиму, может быть, потому что снег быстро смешивается с запахом и гадостью этого города и из белого превращается в серый. Не люблю, когда быстро темнеет, и вообще, недолюбливаю темноту. В ней от света танцуют тени, а тень ничто, призрак. Я где-то читал, что это отражение смерти. Нет, я знаю, что человек смертен, причём внезапно. В этом классик прав, но мысли об этом нагоняют на меня тоску, а это гораздо хуже.
Я встал, подошёл к окну. Так и есть, серость. Тут мои мысли прервала трель телефонного звонка.
— Я слушаю!
; Вы можете прийти?
Голос показался мне знакомым, но я напрочь забыл, где слышал его.
— Кто это?
— Клири.
Её шёпот показался мне прекрасным и таинственным, как шёпот морской волны.
— А зачем я вам нужен?
— Хочу выговориться, — это она сказала громче, но голос её был усталым и каким-то разбитым.
— А почему именно я?
— Вы мне чем-то понравились. И потом, вы же сами дали мне свой телефон. Просто сейчас мне тоскливо, так что хочется на стенку лезть.
— Я приду. Что, так плохо?
— Хуже не бывает.
— Вы где живёте?
Она сказала адрес.
— А это недалеко от меня, — сказал я и вышел.
Через некоторое время я был у неё. Она жила в маленькой уютной квартирке, какие встречаются старых домах, с высокими потолками и газовыми колонками.
— А у вас чисто.
— Спасибо. Стараюсь, — это было сказано через силу, голосом больного человека.
Раздевшись, я пошёл на кухню, вскипятил чай, сделал бутерброды с мёдом и принёс в комнату. Клири лежала на диване. Её глаза упёрлись взглядом в стену.
— Как жизнь?
— Плохо. И даже очень. Он меня бросил. Перевод не приняли. Одна радость: я законная наследница квартиры. И по ночам снятся бабочки, большие, темно-синие, почти черные. Это символ боли, так говорят психологи.
— А с переводом у вас как?
— Я же говорю, его отвергли, а я трудилась, сидела ночами, пила кофе, подскочило давление, — она повернулась ко мне, — Не очень нравлюсь?
На меня смотрело осунувшееся лицо с греческим профилем, маленьким хорошим ртом и глубокими глазами. В их глубине что-то было, но я не разобрал что.
— Давайте пофилософствуем, — предложил я.
Она молча кивнула головой и после продолжительной паузы спросила:
— Что есть, по-вашему, бесконечность?
Ответ на этот вопрос я знал или предполагал, что знал.
— Бесконечность есть совершенствование дела, которым ты занимаешься.
— А цель, по-вашему, конечна?
— Смотря в чём. Она не может существовать без замысла. А он, в свою очередь, есть продукт бесконечности.
— И последний мой вопрос, — её взгляд значительно потемнел, — Что, по-вашему, время?
— Клири, на этот вопрос я отвечу вам словами Эйнштейна: «время — это то, что показывают часы».
— Эту шутку я слышала, но не поняла её смысла. А вы её поняли?
— В каждой шутке есть только доля шутки, хотя я с этим не очень согласен.
— В каждой шутке есть доля мысли того, кто её говорит, если, конечно, шутка умная.
Потом мы молчали и пили чай. Чай был вкусный и, как мне показалось, был настоян на каких-то травах.
За окном начиналась метель, и Клири смотрела на падающий снег, а я смотрел на её профиль.
— Скажите, трудно писать картины?
Она оторвала свой взгляд от окна.
— Не знаю. Если бы я знал, я бы бросил писать. Каждый художник видит в каждой своей картине часть себя, если, конечно, он настоящий и старается найти недостающие звенья.
— Художник — это другое, — сказала она.
— В чём-то да. — согласился я, — В каждой картине ты хочешь быть лучше, чем на самом деле и в этом мире.
Тут я опять посмотрел на неё. О, чудо! Депрессии в её глазах не было, была лишь глубокая светлая печаль и падающий снег за окном. Всё это отражалось в её глазах.
— Я пойду? Вам посуду помыть? — спохватился я.
— Давайте это сделаем вместе, — сказала она.
Пока мы мыли посуду, она спросила меня:
— Вас когда-нибудь обманывала надежда?
— Случалось.
— А жить с ней стоит?
— Не знаю. Пока живу, надеюсь.
— На что?
— На бесконечность дела и творения. И ещё на глаза женщины.
— Как романтично.
Выйдя от Клири, я пошёл по ночной улице к себе домой. Около дома, где жил, постоял в жёлтом квадрате фонаря. Да, всё сложилось, как сложилось. И дома я опять написал картину – женское лицо прилипло к оконному стеклу, и большие глаза бесконечности смотрели на танцующий снег. Картину я назвал «Вечность ожидания», потому что мы вечно чего-нибудь ожидаем, и каждый в отдельности надеется.

Весна

(Любовь)

«Это я, милый! Я пришла, как обещала. Не грустите же теперь».
(А. Грин. «Золотая цепь»)

Как быстро бежит время. Вот уже и зима пролетела. Промелькнула и скрылась за поворотом, словно её и не было.
Весна в этом году наступила рано. Сразу как-то стало тепло. Весело зачирикали птицы, на деревьях набухли почки, а снег, съёживаясь, превращался в талые ручейки. Ручейки весело бежали, отражая в себе юное солнце весны и, встречая друг друга, сливались, продолжая свой путь.
О Клири я и думать забыл. Были свои дела и заботы. Открыл свой вернисаж, куда поместил последнюю работу, которую назвал «Незнакомка у окна». Всем моим знакомым картина понравилась, даже критикам, которые прохладно относились к моему творчеству, сравнивая меня то с одним, то с другим корифеем. Мне было просто приятно. слава всегда тяготила меня ещё сильнее, чем тоска.
придя к себе домой, я заперся, взял с полки том Грина и, устроившись на диване, углубился в чтение. Но оно было прервано телефонным звонком.
— Да?
— Милый, ты не узнаёшь меня?
— Кто это?
— Клири, — её голос был похож на шорох морского прибоя. Но от её тона я несколько оторопел.
— Разве мы на ты?
— Да. Я так хочу, потому что я была на твоей выставке и видела картину.
— Как ты догадалась, что это ты?
— Это была я. На картине были мои глаза, а в них вся моя жизнь.
— И поэтому мы с тобой на ты?
— Знаешь, что самое странное? — спросила она меня.
Я молчал,
— Как это ни странно, я тебя люблю.
«Вот это новость!» — промелькнуло у меня в голове, — И что же мы будем делать?
— Я хочу к тебе прийти со всеми вытекающими из этого последствиями.
— Пожалуйста. Но у меня не убрано.
— Я знаю. Оставь всё как есть.
В трубке послышались гудки, и я опять вернулся к книге. Но читать я не смог, хотя очень любил Грина. Почему-то некоторые писатели не могут стать художниками. Грин из их числа. Я захлопнул книгу, прошёл на кухню и приготовил чай, затем сел за стол и закрыл глаза. Странно, но в этот момент меня посетило видение: песчаная коса, по ней вдоль моря идёт девушка в длинном розовом платье цвета заката. На середине пути она остановилась, повернулась спиной к морю и подняла руку, приветствуя пароходы, что плыли вдали. «Чушь, бред», — подумал я. Но сознание упрямо твердило мне, что это красиво.
В этот момент в дверь позвонили. Я открыл и уже хотел сказать «привет», как вдруг обомлел. На пороге стояла Клири. В розовом платье до пят, с цветком в руке. Ярко-рыжие волосы были распущены по плечам.
— Ну, и как я тебе в таком виде?
Я молчал. Посмотрев на меняя, она всё поняла и спокойно, даже величаво, вошла в квартиру.
— А у тебя уютно.
— Я рад, что тебе нравится.
Клири прошла на кухню.
— Чай, варенье, мёд, — нараспев сказала она.
Мы; молча ;пили; чай.; Нет,; это ;я; молчал,; а; говорила она:
— Так и живёшь? Над чем работаешь? Как ты относишься к обнажённой натуре?
— У меня с ней в училище неважно было, — выдавил я из себя.
— А что так?
— Не моё амплуа.
— Как тебя зовут по-настоящему?
— Зовут меня Станиславом.
— А как ты относишься к любви?
— К любви отношусь хорошо.
— А что для тебя любовь?
— Любовь? Это так просто не объяснишь.
— А ты попробуй.
— Если любовь между мужчиной и женщиной, то это безграничное доверие.
— Доверие?
— Да. Доверие.
— Я разделяю твои взгляды.
— Значит, работа двигается?
— Пока только заметки.
— А это что? — Клири указала взглядом на Грина.
— Да так, читал.
— Я его тоже очень люблю. А ты знаешь, я видела сон.
— Про что? — спросил я.
— Я иду по пустынному берегу вдоль моря и вдруг вижу:  ко мне спускается фея. Ты спросишь меня, как я догадалась, — она задумалась. — Просто от неё шёл свет, изнутри, понимаешь?
Я молча кивнул.
— А в руке она держала вот этот цветок. Я его нашла под подушкой.
Клири замолчала, а потом спросила:
— Я очень глупая, да?
— Нет, — выдохнул я. — Ты необычная, и в этом есть какая-то красота, — сказал я, обнимая её.
Что было дальше, об этом нетрудно догадаться. Скажу только одно, подобного я не испытывал ни с одной женщиной, хотя в делах амура я не новичок. Но Клири была какая-то особенная. В её глазах я видел сияние звёзд. И знаете, понял простую вещь — загадку женщины. Она в звёздах, а звёзды это отражение её глаз.
Уже утром, сидя за столом за чашкой кофе, я просто сказал:
— Спасибо тебе!
— И тебе тоже. Я хотела этого.
— Чего хочет женщина, того хочет Бог, — изрёк я.
— Может быть. Но только... любовь возможна лишь на расстоянии, в этом по-моему состоит её чистота.
— Значит, ты уйдёшь?
— Уйду. Но я останусь в твоём сердце и памяти. Мы встретимся с тобой и тогда при встрече я скажу тебе: «Здравствуй, Милый».
Что было потом? Она ушла, как и говорила, а я взял кисти и палитру и нарисовал девушку, что идёт вдоль моря с широко раскрытыми глазами. Глаза были полны больших и маленьких звёзд.