Древняя лаконская легенда

ABRAXAS

Над всей Лаконией безоблачное небо. Плодородны поля этой благословенной олимпийскими богами греческой области, богатой хлебом и скотом. На фоне голубых небес сверкают серебром вершины царственных далеких гор, увенчанных седыми шапками вечных снегов. Пологие холмы сплошь поросли широколиственными буковыми и дубовыми лесами, лещиной и сребролистными оливковыми рощами. Между холмами струит свои быстрые воды река Еврот. На его правом берегу белеют домики и храмы славного города Спарты, не нуждающегося для своей защиты, в отличие от Аргоса, Микен, Коринфа, Фив или Трои - стольного града копьеносца Приама = в высоких оборонительных стенах и башнях, ибо крепче всяких стен и башен охраняют столицу Лакедемона храбрые сердца, мощные длани, острые копья и отточенные мечи ее сынов - отважных спартиатов.

Уже несколько дней, как съехались со всей Греции знатные гости в дом спартанского царя Тиндарея. Их легкие колесницы стояли в ряд, кверху дышлом, под навесом в дальнем конце двора. Кровные кони гостей, выпряженные из колесниц, дружно паслись на зеленых лугах за Евротом, хозяева же проводили время в пирах и забавах, ибо не только намерение поздравить царя со счастливым вступлением в брак, но и возможность от души повеселиться и попировать в его гостеприимном и богатом доме на хозяйский счет привело их в холмистую Спарту. От зари и до зари прислужницы в доме хлебосольного Тиндарея мололи на ручных каменных мельницах-зернотерках отборное зерно для выпечки хлеба. Ведь гордый царь Спарты не мог ударить перед своими знатными гостями в грязь лицом и угощать их кашей из немолотого зерна, подобно простому земледельцу, не знающему вкуса печеного хлеба, даже ячменного, не говоря уж о пшеничном! Немало опустело уже глиняных сосудов - пифосов и амфор для хранения вина и оливкового масла, врытых в землю в царской кладовой. Счастливый Тиндарей не скупился для гостей ни на самые дорогие - хиосские, евбейские и родосские - вина, ни на елей, ни на плоды и овощи, ни на отборное мясо - баранину, говядину, козлятину, свинину.

На всю Грецию - от славного острова Крит до счастливой Фтии, от горной Акарнании до фессалийских равнин - прославила тысячеустая Осса-Молва несравненную красавицу Леду, дочь етолийского царя Фестия, супругу Тиндарея. Все называли юную Фестиду подобной Афродите, "богиней средь женщин", и считали ее ненаглядную красоту щедрым даром бессмертных богов.

Пленительная, темнокудрая, румяная и свежая, широкая в плечах и бедрах, полногрудая царица Леда, красивая слегка тяжеловатой, или, выражаясь поэтически, лебяжьей статью, вышла медленной и преисполненной достоинства походкой из дома своего супруга, царя Тиндарея, и, перейдя изрытую копытами коров и быков, овец и баранов, свиней и боровов, кобыл и жеребцов, коз и козлов, ослов, ослиц и лошаков, кентавров, кентаврид, панисков, мулов, иппоподов и сатиров дорогу, направилась через зеленый луг к реке Евроту, с намерением искупаться. Когда навстречу ей попались заросшие до самых глаз густыми бородами и косматые, словно медведи, пастухи, одетые в грубые плащи из козьих шкур, гнавшие овечье стадо в дом царя на пир, она не опустила перед простолюдинами гордого взора. Леда и впрямь была божественно прекрасна. Разве только у олимпийской богини могли быть такие пышные темно-каштановые кудри, такая белая кожа, такие гордые брови и такой пламенный взгляд.

В описываемое время в Спарте (да и во всей любимой богами Елладе) царила необычайная простота нравов, и Леде ничего не стоило отправиться купаться в одиночку, без служанок и рабынь (тем более, что личных рабов в услужении у спартиатов было немного даже в более близкие к нам времена, когда Ликурговы законы утратили свою былую строгость).

Так начинается наша могущая показаться многим из уважаемых читателей совершенно невероятной, но, тем не менее, совершенно правдивая история.

С собой царица Леда прихватила узелок с кругом свежего овечьего сыра, только что испеченную мягкую белую лепешку, глиняную флягу с вином и свою любимую серебряную чашу - искусное изделие финикийских мастеров из города Сидона.

Вот она вошла в оливковую рощу. Там было безлюдно и царила тишина, нарушаемая только пением птиц, угнездившихся в кронах деревьев. Сребролистные оливы шумели на ветру, ярко освещенные лучами солнца - стрелами лучезарного Феба -, пробивавшимися через листву и озарявшими кривые стволы маслин золотым ореолом. Между деревьями мелькали белоснежные хитоны дворцовых прислужниц, шедших длинной вереницей по тропе от расположенного близ Еврота источника, неся на плечах кувшины, полные ключевой воды. При виде царицы Спарты они склоняли головы, приветствуя ее традиционным: "Хайре, о деспойна!"

Милостиво ответив на приветствие, Леда, зайдя поглубже в рощу, выбрала местечко поукромней, под плакучей ивой, склонившей свои ветви над рекой, в густых зарослях зеленого речного тростника. Солнечные блики падали на поросший сочной зеленой травой берег, пробиваясь сквозь листву. Повесив узелок с хлебом, сыром и вином на ветку, сняв с гордой головы покрывало и золотую повязку, стягивавшую на лбу ее темно-каштановые волосы, она вытащила из узла, в который они были туго стянуты на затылке, длинную шпильку - и пышные кудри густой волной рассыпались по ее прямым широким раменам. Леда расстегнула золотую пряжку искусной чеканки, скреплявшую на левом плече ее багряную льняную хламиду, сбросила ее и поддетый под хламиду шафранного цвета пеплос, развязав тонкие ремешки украшенных цветной кожей сандалий, оставшись совершенно нагой - такой, какой сотворили ее олимпийские боги, если не считать бирюзовых серег в ушах, продетого через пупок крошечного колечка с сапфиром и золотого браслета в виде змейки на левой руке. Подойдя к самому берегу, она попробовала кончиком крупной, как у всех спартанок, много ходивших пешком, постоянно занимавшихся гимнастикой и бегом, ступни речную воду. Вода, несмотря на полуденную жару, показалась царице почти ледяной. Тем не менее, Леда, не раздумывая ни мгновения, с разбегу, упав упругой грудью на зеркало чистой воды, смело бросилась в реку, подняв тучу хрустальных брызг. Вынырнув, она с радостным визгом нырнула снова - и долго резвилась в речных струях, как беззаботная рыбка.

Но наконец царице стало холодно. Выйдя на берег и отжав мокрые волосы, Фестида, чтобы согреться, решила выпить немного вина и подкрепиться, чем Зевес послал. Развязав узелок, царица достала из него хлеб и сыр. Она налила из глиняной фляги густого, почти черного, с розовой пеной, пахнущего нагретой землей красного вина в серебряную чашу, обмакнув в нее кусочек лепешки. Белый хлеб стал от вина лиловым. Отломив кусочек влажного сыра, Леда насладилась его крутым, соленым вкусом, как бы хранившим в себе горную свежесть. Однако пить вино неразбавленным, по варварскому обычаю, ей не захотелось. Леда наклонилась с берега к реке, чтобы зачерпнуть воды и разбавить ею густое вино. И неожиданно встретилась взглядом с очень небольших размеров белым лебедем, вероятно, подплывшим к берегу совершенно бесшумно и уже давно молча наблюдавшим за царственной купальщицей.

Застигнутая лебедем врасплох, жена Тиндарея не только смутилась, но даже отчего-то испугалась, как будто это был не пернатый, а человек, заставший ее на месте преступления. Не сводя с купальщицы желтых, с черными зрачками, глаз, лебедь вдруг захлопал крыльями и неожиданно громко для такой маленькой птицы затрубил, вселив в царицу еще большую, неведомую ей дотоле робость. Стараясь не смотреть на лебедя и повернувшись к нему спиной, но одновременно то и дело испуганно оглядываясь на него через плечо, Леда стала торопливо шарить в поисках одежд, развешанных перед купаньем на ветвях плакучей ивы. Когда же она наконец нашла их, то ощутила присутствие за своей спиной лебедя, неслышно вышедшего из воды на берег и приблизившегося к Леде сзади. Ноги ее мгновенно ослабели.

В приступе внезапного страха Фестида опустилась на колени, схватившись обеими руками за ветку ивы. Мгновенно охватив царицу крыльями, лебедь стал удивительно нежно ласкать ими пышные, совершенной формы груди спартанской царицы, подобные двум тугим грушам с темно-розовыми бутонами сосков.

Охваченная неведомым ей дотоле томлением, не сравнимым ни с чем, испытанным царицей прежде, Леда закатила глаза. В ушах ее стоял какой-то странный звон, соски набухли, груди остро поднялись, торчком встав на ее трепещущем от несказанной неги теле. Лебедь между тем, изогнув белую шею, принялся ласкать сзади  своим удивительно нежным, как человечьи губы, клювом жадно дышащее, влажное лоно Фестиды и крохотную, пульсирующую дырочку ее афедрона, попеременно вылизывая их и проникая все глубже внутрь горячим, узким, длинным язычком.

Слизнув им, наконец, липкую влагу, струившуюся из трепещущей царицы, пернатый овладел Фестидой сзади. Леда коротко вскрикнула, когда упругий, твердый лебединый уд вошел в ее пунцовую мясистую пещеру. Порыв внезапно налетевшего невесть откуда ветра зашумел кронами деревьев. Крепко вцепившись руками в ветку ивы и колеблясь в такт мерным движениям входившего в нее сзади лебедя, царица продолжала издавать негромкие, отрывистые вскрики. Вытянув ставшую невероятно длинной шею, лебедь, оседлавший Леду и крепко сжимавший ее распяленные бедра своими черными кожистыми лапами, сверху целовал своим нежным клювом царицу, запрокинувшую голову в разметавшихся темных кудрях, в сухие от страсти уста. Леда, выпустив ветку, хватала руками воздух, ища губами лебединый клюв, сливавшийся с ее алыми губами в поцелуях, от которых у Фестиды всякий раз захватывало дух. Ей казалось, что она улетает и возносится куда-то вверх, в заоблачные выси, где живут только белые лебеди. Она кричала во весь голос, что умирает, и громко звала свою мать. Когда же возбуждение достигло наивысшей точки, Фестида смежила вежды, а лебедь, выскользнув из лона Леды, сильным рывком повернул ее к себе и извергся ей в помертвевшие полураскрытые уста, что пламенели ярко, как надломленный плод спелого граната.

Опоенная горячим лебединым семенем, словно дурманящим напитком, Леда навзничь упала на траву. Взлетев на выпуклый лобок царицы Спарты, лебедь лизал горячим длинным язычком ставшие совсем твердыми и темными, как терновые ягоды, соски торчком стоявших и готовых, кажется, полопаться от вожделения грудей, невероятно, бесконечно долго, как казалось доведенной до безумия супруге Тиндарея, водя язычком вокруг сосков, лаская им ее живот, посредине которого пупок, украшенный драгоценным колечком, подобно чаше, вобрал в себя капли благовонной испарины, а затем, когда она вновь опустила вежды, снова принялся входить упругим удом во влагалище царицы Спарты - поначалу медленно, потом быстрее и быстрее, чаще, чаще... Придя в неистовство, зажмурившись, Фестида крепко обхватила вожделенного пернатого руками, теснее и теснее прижимая лебедя к себе, пока, в полном изнеможении, не уронила бессильно голову на левое плечо, исходя вагинальным секретом.

И лишь тогда, открыв глаза, со слабою улыбкой погладила взиравшего на нее молча лебедя по маленькой головке.

Вернувшись во дворец, Леда узнала, что гости все давно разъехались, а ее муж царь Тиндарей отправился со свитой навестить знатнейшего из них, мудрого Нестора, любезно пригласившего супруга Леды погостить у него в крепкостенном и златообильном Пилосе да поохотиться на диких кабанов, чтобы достойно отплатить ему за оказанное гостеприимство.

С этого достопамятного дня до возвращения царя Тиндарея в Спарту из Пилоса чудесный лебедь каждый день совокуплялся с Ледой. Вскоре пернатый осмелел настолько, что стал прилетать к царице Спарты прямо во дворец, каждый раз принося своей возлюбленной в клюве сорванные под галереей, где они встречались, алые розы. При виде маленького лебедя Фестида всякий раз теряла разум, сбрасывая с себя одежды и отдаваясь своему пернатому возлюбленному прямо в галерее, но потом перенесла место их встречи в царскую опочивальню, где лебедь, как и прежде, доводил Фестиду до безумия. Особенно, когда он нежным, словно человеческие губы, клювом начинал тереть, пощипывать, оттягивать ее срамные губы. Царица Спарты сотрясалась с головы до ног от возбуждения, а когда малютка-лебедь, вытянувший белой змейкой шею, продавливал не только клюв, но и всю свою миниатюрную головку Леде во влагалище, нащупав шейку матки в его вязкой, топкой, студенистой глубине, и начинал ритмически потягивать зажатую между краями клюва шейку матки на себя, Фестида, издававшая животные, отчаянные вопли, начинала беспрерывно извергаться, содрогаясь в бешеных конвульсиях. А лебедь, вытянув неторопливо голову со слипшимися перьями из глубины ее кипящего нутра, мгновенно вспархивал на не пришедшую еще в себя дочь Фестия и, загоняя свой вновь затвердевший уд туда, куда еще совсем недавно были глубоко погружены его терзавший матку Леды клюв и маленькая голова, тотчас же начинал водить им по передней стенке жадно дышащего, мокрого влагалища и клитору, вспухавшему и выдававшемуся маленьким пунцовым фаллосом, роняя слезы.

И Леда снова начинала извергаться. Прикосновения же уда лебедя, по мере ее извержений, становились всё сильнее, все безжалостнее. Маленький лебедь перепахивал ее влагалище, как будто что-то выдирал оттуда. Но Леда наслаждалась этими блаженными мучениями, ибо желала быть им вывернутой наизнанку. Ещё толчок, еще удар - и Леда ощущала, наконец, как капли вязкого, густого семени крылатого возлюбленного прилипают к стенкам ее вспоротой вагины...

Конечно, Леда опасалась, как бы прислуга не раскрыла ее тайну - в этом случае дочери Фестия было бы не сносить головы. Однако страсть была сильнее доводов рассудка. И челядь странным образом ничего не замечала (или не хотела замечать). А в день возвращения Тиндарея лебедь, принеся своей возлюбленной в последний раз алые розы, улетел...чтобы больше никогда не возвращаться.

На этом мы, пожалуй, и закончим нашу невероятную историю - все равно разные источники и сказители, аэды и рапсоды, передают ее по-разному, расходясь друг с другом не только в деталях, но и в весьма существенных вопросах.

Например, был ли сочетавшийся с Ледой лебедь действительно лебедем, а не каким-нибудь воплотившимся в лебедя бессмертным богом, соблаговолившим призреть на прекраснейшую из спартанок и снизойти к ней с высоты небес, Олимпа или Иды. В пользу данного предположения говорили чрезвычайно разумное поведение птицы и, между прочим, полное отсутствие у нее блох. Чаще всего в данной связи упоминают Зевса, но иногда, хотя гораздо реже - Аполлона, тем более, что лебедь был тесно связан с культом именно этого бога, многими чертами напоминающего Зевса: так, оба небожителя одолели страшных огнедышащих драконов (Зевс - Тифона, Аполлон - Пифона). Зевс поразил Тифона своими небесными молниями, Аполлон сразил Пифона своими золотыми стрелами (символом солнечных лучей или тех же самых молний). И хотя еллинские мифотворцы (в первую очередь - Гомер и Гесиод) сделали Зевса Громовержца (бога грома и молнии) царем всех олимпийских богов (то есть, верховным богом), функция бога Солнца (являвшегося верховным богом и одновременно - Громовержцем - у других народов), была присвоена ими Фебу-Аполлону (вытеснившему в этом качестве лучезарного Гелиоса), "пониженному в ранге" до сына Зевса.

Имела ли Леда (несомненно, жившая после вступления в брак с царем Тиндареем нормальной супружеской жизнью) детей от мужа до совокупления с таинственным пернатым, или не имела.

На этот счет существуют самые разные версии. По одной, брак Леды с Тиндареем оставался бесплодным до ее оплодотворения лебедем в камышах на берегу Еврота. По другой, Леда еще до встречи с крылатым любезником родила от Тиндарея двух детей - сына Кастора и дочь Клитемнестру, а после встречи с лебедем произвела на свет еще одного сына (Полидевка) и еще одну дочь - знаменитую впоследствии Прекрасную Елену, из-за которой разгорелась десятилетняя Троянская война. Причем остается открытым вопрос, родила ли Фестида Полидевка и Елену именно от лебедя или, хотя и после соития с лебедем, но все-таки от своего мужа Тиндарея (как говорили впоследствии в подобных случаях древние римляне, post hoc est non propter hoc). По мнению же многих, Леда произвела на свет всех своих четырех детей после встречи с лебедем (при этом, так сказать, "по умолчанию", предполагается, что зачала и родила их всех царица от него, а не от мужа). Большинство сказителей и комментаторов сходятся в том, что беременность царицы Спарты вследствие соития с лебедем была не одноплодной, а многоплодной, и что Леда родила своих детей от лебедя (сколько бы их ни было), не так, как женщины рожают детей от мужчин, а по-птичьи, как это делают в подобных случаях лебедки, то есть снесла одно, два, три или даже четыре лебединых яйца (споры о количестве и размерах снесенных царицей Спарты яиц не умолкают по сей день). Существует вариант мифа, согласно которому Леда, наряду с яйцами, из которых вылупились человечьи младенцы, снесла еще не поддающееся ныне точному исчислению количество яиц, из которых вылупились "гадкие утята" (лебедята). Версию о том, что Леда просто гуляла в масличной роще на берегу Еврота и нашла - то ли под кустом, то ли среди гиацинтов - яйцо, снесенное (неизвестно от кого зачавшей) богиней Судьбы Немезидой, мы не склонны рассматривать, как абсолютно недостоверную и даже абсурдную.

Не вполне проясненным остается и вопрос, откуда именно появилось на свет яйцо (или появились на свет яйца), снесенное (снесенные) Ледой, иначе говоря, родила ли она его (их) нормальным для всех женщин вагинальным путем, или...? Высиживала ли царица Спарты яйцо (яйца) в специально свитом для этого гнезде где-нибудь в камышах, или на супружеском ложе в доме царя Тиндарея? Каково было общественное мнение на этот счет? Короче, за что ни возьмешься, везде - сплошные загадки.

Поэтому, не растекаясь далее мыслью по древу, поблагодарим уважаемых читателей за интерес к нашей правдивой, хотя и невероятной, истории и поставим в ней жирную ТОЧКУ. Иначе разным версиям и рассуждениям конца не будет. А меру надо знать во всем.

Пан мЕтрон Аристон, как говорили древние греки.