Дао времени в пространстве Делёза

               
            
           "Мысль возникает на устах говорящего." 
                основоположник дадаизма Тристан Тцара



  Фактом написания данного текста, я как человек так-сяк длящий своё существование на руинах не терпевшей инакомыслия империи, способен только на симулякр в описании постмодернистского мировосприятия к коему я никак не принадлежу. Что можно ждать от представителя традиционной культуры, только недавно занёсшей свою лапотную ногу на территорию почившего модерна?  Исключительно имитации постмодернистского умонастроения. Однако парадокс в том, что именно эта имитация вполне себе постмодернистского свойства -- очередной симулякр в общем процессе симуляции. Попытка напеть Карузо гнусавым голоском Абрамовича может сама по себе стать шедевральной не только по факту анекдота. Карузо меркнет в скушшшной аутентичности. В пространстве постмодерна, превратившего драму мира в сплошной анекдотический перформанс, подобные метаморфозы не только легальны, но и обязательны.
  «Щас спою…»
   Даже копеечную мысль можно оформить в пышную раму коннотативных смыслов, тем самым превратив в концептуальную икону. В своё время подобным образом поступил В.Малевич, смеха ради поместив свой "Черный квадрат" в «красный угол»  выставочного зала,  придав тем самым, казалось бы бессмысленному "шедевру", сакральный, иконный смысл. Таким "Черный квадрат" и остался в памяти человеческой культуры -- концептом предвечной бездны, метафорой божественной Пустоты. Абсурдом в оправе смысла. Гвоздём, вбитым в стену неопределённости, на который каждый теперь волен вешать, что и кого ему вздумается. Хоть и себя самого.
   Постмодерн, по существу, и есть такой гвоздь.
   
   В наше непростое время, когда постмодернизм заявил о себе не только как узкоспециальный философский дискурс, означивший тотальный кризис истории человеческой мысли, но и как глобальный общечеловеческий феномен перехода из надорвавшегося от своих обещаний модерна в туманное никуда, как никогда стала востребована футурология выстроенная на тех же постмодернистских установках.  Других пока нет. 
   Как ни странно, при всей экстравагантности постмодерна, с его неуловимой для критики изворотливостью, при внимательном взгляде в нём всё же прослеживается одна интересная тенденция. В своём тотальном отрицании прежних парадигм, по отношению к коим постмодерн якобы выступает в роли метаязыка, он в некой пародийной форме, всё же подчиняется гегелевской диалектике. Постмодерн, с его неявной претензией на уникальность, интеллектуальное новаторство и плюральную раскрепощённость, всё же схож с прежней, давно отвергнутой и осмеянной рационалистами премодернисткой парадигмой в её архаико-мифологической фазе, но на принципиально ином витке. Более высоком? Это вопрос. Сам постмодерн не ведает ни высокого, ни низкого. Он плоскостен, но отнюдь не плоский в аргументации и способе решения проблем. И всё же, указав на сходные моменты, можно было бы наметить абрис дальнейших тенденций развития, регресса, остановки или полного отсутствия человеческой истории как таковой.
    При всей очевидности сходств, следовало бы разобраться, а не является ли постмодерн неким симулякром по отношению к своему архаичному близнецу? Да и вообще, не есть ли все сменявшие друг друга парадигмы, симулякрами предыдущих? Не имеем ли мы симулякроидную историю, а возможно и реальность как тотальную копию копии, не только в платонистическом изводе.
    Фотографию в процедуре вечной проявки без закрепителя?
    Тень при отсутствии  объекта, на который падает свет, вполне может претендовать на самостоятельное существование. Тень в царстве тени обретает контуры фигуры.
    С какого-то момента тезис -- "Тень, знай своё место!", перестает действовать.
    Собственно, те же подозрения были и у Ж.Бодрийяра, который смотрел на историю как на самовоспроизводящуюся фрактальную структуру знаков, безначальную циркуляцию симулякров.
    «В ходе бесконечного самовоспроизводства система ликвидиру­ет свой миф о первоначале и все те референциальные ценности, кото­рые она сама же выработала по мере своего развития». 
    Рассказ о событии со временем оказывается важнее самого события.
    Реальное становится вторичным по отношению к своим конвейерным копиям.
    Но оправданы ли тревоги по поводу "эры симуляции" как «состояния после оргии» или же всё идёт своим чередом в некой закономерной эволюции кодов?
    Постмодерн, как порождёние тотальной неопределённости, к подобным вопросам эмоционально глух, он лишь сухо и холодно констатирует ситуацию: "С нами это случилось не вчера, а всегда было так, просто мы это лишь теперь заметили.
 ... После отрицания Ж.Дерридой всякого рода репрессивного центризма, сам постмодерн со всем своим терминологическим арсеналом всё же грешит ризомоцентризмом. Концепция ризомы, не смотря на свою децентричную структуру с необязателными и произволными связями, сама по себе является внеположенной  точкой, с которой постмодерн опрокинул мир в бездну Ничто.
   Итак, присущее архаичному сознанию, наивное, лишенное рефлексии, мифологическое мировосприятие чем-то сходно с ризоматическим восприятием реальности как бесконечной, самовоспроизводящейся текстуры, в которой каждый волен выхватывать свои цитаты-реальности, будучи сам такой же цитатой в ряду равных прочих.
   Подобным образом и архаичный человек в период торжества манифестационистского сознания воспринимал мир как живую ткань Бытия, каждую часть которой, будь то ручей, камень, дерево, животное  или человеческое существо, он олицетворял с  духом связующим его со всем  одухотворённым хаосмосом. Как в постмодернизме, в строгом смысле, нельзя утверждать бытие субъекта в размытости объекта, так и в период архаики,  человек не отделял себя от природы.
   Говоря языком семиотики и грамматологии, и в том и другом случае мы наблюдаем отказ от денотата. Есть только означающее в роли означаемого. Из речи этого самоозначенного возникают интерпретационые химеры в общем перекличке коннотатов. Форма ведёт себя как содержание в общем диалоге, отсылающих друг к другу форм.
  В метафоре, Нечто непрерывно повествующее ведёт ризоматический, ветвящийся и многослойно переплетающийся в сюжетной ткани текста, рассказ о себе самом, тем самым, создавая иллюзию Автора и Читателя. Дихотомию означающего и означаемого. В этом смысле, безусловно,  текстуальность мифологична,  мифология текстуальна. Вот поэтому «внетекстовой реальности не существует" (Ж.Деррида). В этой аналогии, как текст отсылает к тексту, так и ризома отсылает только к себе самой, как к всеобщему принципу взамен реальности реального. Более того, подобного рода отсылка непрерывно меняет и саму ризому, не давая ей замкнуться в себе, делает её подвижной и потенциально открытой в бесконечность.
  Таким образом, конечное, совершая экспансию в бесконечное, придаёт инертной бесконечности качество бесконечного разнообразия. Оно пожирает его как огонь "мерами вспыхивающий, мерами угасающий".
   В одном случае, Абсолют, умирая, манифестирует мир, динамикой множества рождающий Абсолют, в другом --  текст без Автора авторизируется самой тканью самовоспроизводящегося текста.  Разница,  как видим, не в знаке, а в модуле. Постмодерн (всего-то?) утратил присущую архаичному сознанию сакральность, пройдя мимо соблазна отчуждения и господства. Его "различие" (difference), несводимое к тождеству, хаотично ветвясь, исчезает в Ничто. Чем, собственно, в манифестационизме Абсолют и является в последней своей глубине.
  Из океана цитирования цитируемого выхвачу хлёсткую цитату В.Пелевина --  «Линь-Цзы, который в ответ на вопрос, что такое Будда, говорил, что это дыра в отхожем месте. В.Соловьев (персонаж) считал, что это самое точное объяснение, которое может быть дано. Представьте себе, говорил он, грязный и засранный нужник. Есть ли в нем хоть что-нибудь чистое? Есть. Это дыра в его центре. Ее ничего не может испачкать. Все просто упадет сквозь нее вниз. У дыры нет ни краев, ни границ, ни формы — все это есть только у стульчака. И вместе с тем весь храм нечистоты существует исключительно благодаря этой дыре. Эта дыра — самое главное в отхожем месте, и в то же время нечто такое, что не имеет к нему никакого отношения вообще. Больше того, дыру делает дырой не ее собственная природа, а то, что устроено вокруг нее людьми: нужник. А собственной природы у дыры просто нет — во всяком случае, до того момента, пока усевшийся на стульчак лама не начнет делить ее на три каи».(роман "Т")
  Похоже, что сущностью Абсолюта является его отсутствие. Однако, где гарантия, что анальная возня вокруг дыры в нужнике, не есть "сияние" самого Ничто?
 
   На самом деле (?), постмодерн есть гиперрефлексивное дитя того, что он теперь с такой настойчивостью отрицает – исчезнувшего в «дурной бесконечности» рефлексии, Логоса. Своей логоцентричной пуповиной  постмодерн так или иначе связан с дремучей архаикой. 
   Убегая от Мифоса, мы обнаружили, что он с улыбкой идёт нам навстречу.
   В своём радикальном отказе от метафизики, постмодернистское мироощущение теневым образом схоже с манифестационистским восприятием мира, как воплощённой метафизики, обнулившем  трансцендентное в имманентном, абсолютное в относительном, конкретное в дискретном. В пространстве Мифоса мир сакрален по сути. Он иллюзорно иерархичен в себе, а не в трансцендентном отчуждении. 
   По аристотелевскому образцу, вещь, оседлав идею, превратилась в крылатого Пегаса. Однако в случае с постмодерном, в его делёзовом изводе, это существо вовсе не напоминает Пегаса, несущего молнию Зевса. Его крылья рудиментарны, как у пингвина. Сломя голову, он несётся в двумерное ризоматическое никуда, меча кованым копытом смертоносные молнии в само Бытие. 
   
   Постмодерн ощущает себя как трение складок в голове Делёза.
...Тот факт, что Делёз был фрейдо-марксистом, а, следовательно, атеистом отразилось и на свойствах выстроенной им замысловатой модели пространства и времени.
   Несмотря на систематизацию и фундаментальное постулирование всего что, шутя, выдал постмодерн до него, Делёз подобно Гегелю не до конца понимал сам себя. Есть вопросы на которые он не ответил. Так и должно быть. Слишком необъятен философский пласт, который он вскрыл. Это месторождение мысли предстоит разрабатывать все последующие века. Разумеется, если там ещё, не без помощи самого же постмодерна, будет кому рыться. 
   В оптимистической перспективе может статься, что грядущий  постмодерн постмодерна окажется неомодерном ориентирующимся на новую метафизику по ту сторону всякого Абсолюта. Некую метафизику метафизики. Возможно делёзовская Воля к Ничто обернётся Волей к самой Воле, как источнику любых представлений. Тогда и грядёт эпоха ницшеанского Сверхчеловека, властвующего не потому, что он хорош или плох, а потому что он исполнен величия и силы.
   Однако опустимся на грешную плоскость ризомы.
   Такскэть, вернёмся к истории вопроса.
   
   Постмодерн, будучи сам по себе явлением структурно ризоматичным, уклоняется от собственных определений и не даёт окончательных определений всему на что нацеливает своё внимание. В полном объёме всех его хитросплетённых дискурсов не знает никто. Он подвижен как ртуть и не имеет чётко фиксированной формы. В следствии этого я ограничусь наиболее артикулированной концепцией  Жиля Делёза, в основе которой лежит универсальное понятие Ризомы, обобщившее  предшествовавшие ей аналогичные представления о мире как о Тексте Ж. Дерриды, Лабиринте М.Унамуно, Библиотеке У.Эко, «Саде расходящихся тропинок» Х.Борхеса, «гено-тексте» Ю.Кристевой, Языке Ф.Сосюра.
   Следовало бы сказать, что поданная  Ж.Делёзом концепция Времени и Пространства, важна для понимания той модели, которая отныне заменила реальность, стёрла границу между действительным и воображаемым, сведя всё к игре случайных знаков. По большому счёту, Делёз отменил само Бытие как присутствие,  подменив его, говоря "Кино"шным языком, самовоспроизводством некой воображаемой Матрицы, содержащей всю информацию изначально, в которой цель полагается  в самом начале. Эта цель зафиксирована в коде, но не наличествует в итоге, потому что итога вообще нет, а поэтому в симуляционном процессе бесконечного развития, с утратой первоначальных кодов, и само  существование такой Матрицы является виртуальным по сути.
   Нео, разрушающий Матрицу, в строгом смысле, и есть сама Матрица.
   В этом наблюдаются некоторые аллюзии на гегелевский Мировой Дух, восстающий против своих воплощений, индуистского Брахмана, проявленного в индивидуальном Атмане, китайское Дао, как пути вещей. Короче, на все манифестационнистские модели прошлых теологий.
   
  Подобно И.Канту -- осадившему просвещенческий оптимизм по поводу всесилия Разума, поставившему под сомнение субъект–объектное восприятие,  ограничившему познавательную способность сферой возможного опыта доступного только в априорных формах пространства и времени -- Делёз на этот раз подверг фундаментальной ревизии все гносеологические системы, до этого считавшиеся незыблемыми, поставив им в упрёк явную или неявную склонность к бесплодной метафизике, а отсюда и стремление к господству «великих метанарраций» над ходом (кодом) истории. 
   И подобно Канту, Делёз дал понять -- нечто вроде бы существует, но что,  непонятно. Похоже на реальность, но не она.
   Эта неопределённость и дала ему повод заменить ничтожную волю нигилистов на Волю к Ничто. Волю Нечто к Ничто? Однако, что это, как не новая метафизика.
   Король оказался голым, однако не утратил титула короля в силу влечения философии к разного рода мыслительным перверзиям.
   Бросив ретроспективный взгляд на всю историю человеческой мысли от досократиков до М.Хайдеггера, он заметил, прежнее логоцентричное мышление производилось только в положении верх-низ, внутреннее и внешнее, центр и периферия, субъект и референт, что с неизбежностью вело к трансцендированию. В метафоре иерархической структуры дерева с его корнем, стволом и ветвящейся кроной, Делёз выразил всю сущность допостмодернистских гносеологий. По его мнению, из внимания прежних мыслителей, завороженных  вертикальным становлением, ускользал тонкий момент перехода корня, тянущего соки из тьмы земли, в «скрытый стебель», тянущийся к свету неба. Горизонтальная поверхность, на которой и земля, и небо ещё неразличимы пробивающимся ростком, стала для Делёза идеей понятия Ризомы (фр. rhizome «корневище») -- по типу стелящейся во все стороны грибницы, то погружающейся в почву бесчисленными клубнями, то выходящей на поверхность «тысячами плато» грибных шляпок. Из принципа Ризомы сформировалось и понятие «тела без органов», некой тотальной телесности с тактильной чувственностью, уходящего в бесконечность эпидермиса. 
  Здесь, видимо, не обошлось без подсказок психоанализа в его кляйнианской версии, когда новорождённый еще не отличает себя от материнской груди, но уже чувствует наличие автономного тела в актах дефекации.
  В дальнейшем понятия Ризомы и "тела без органов" легли в основу предложенной Делёзом постструктуры пространства и времени, а по существу, и новой онтологии в целом.
  Что касается постструктуры Времени, то перво-наперво Делёз подверг критике историческое время, как узконаправленное, прогрессистское, идущее по пути капитализации знаний в целях захвата власти и дальнейшего господства. Такое представление о времени он считал фашистским диктатом каузальности. Временем, которое сужало сферу возможного своей необратимой стреловидностью. 
   Взамен этого он предложил посмотреть на Время как на двухслойную структуру в которой первичным является Хронос в рамках которого, вторично проявляет себя Эон.
   Хронос представляет собой горизонтальную поверхность «шагреневой кожи» наоборот, не сжимающуюся, а расширяющуюся, как плоский экран животной нерефлексивной телесности пребывающей в вечном «сейчас». Это поле застывшей  фактичности на котором отсутствует событие.
   Эон же в этой модели вертикален в своем взаимодействии с Хроносом. Он не знает настоящего, но динамичен как событие прошлого или будущего. Делёз утверждал, что события как такового нет – оно или уже было или ещё будет. Свою относительную фактичность оно обретает только при пересечении Эона и Хроноса. Эта иллюзорная  событийность и воспринимается как работа разума мыслящего "историческое время" в модусах каузальности.
  Как в своё время Гегель не мог объяснить с какого-такого рожна Абсолют вдруг решает проявить себя в мировом историческом процессе, так и Ж.Делёз не объясняет, почему Эон вообще возникает на эпидермическом экране Хроноса. Просто так есть и всё. Вместо этого он описывает его феномены  как тактильную реакцию в месте наведённого Эона в виде покалывания, зуда, жжения, раздражения, судороги и т.д.
   Так что наша цивилизация со всем её культурным наследием и своей исторической драмой может оказаться всего лишь лёгким похлопыванием по коже животного Хроноса.
   Вам это нравится? Мне нет.
   Но уж таков мир Жиля Делёза.

   (Продолжение следует из вечно продолжаемого.)