Синий остров

                СИНИЙ ОСТРОВ
Синий остров, синий остров,
Мне с тобой легко и просто…
Я, наверное, раз в двадцатый запевал эту немудрящую песенку, изо всех сил налегая на весла и стараясь направление лодки держать прямым. Но мне это никак не удавалось, и лодка поминутно уклонялась то вправо, то влево. Чтобы вернуть ее в правильное положение, приходилось глубже загребать одним веслом, тормозить другим, и курс получался сплошным зигзагом. Я обливался потом, страшась услышать язвительные замечания двух своих друзей, и в душе клял себя за то, что схватился за эти весла и вызвался грести к цели нашего путешествия. А чтобы мои внутренние муки не бросались в глаза, я и запевал про синий остров, с которым всё просто. Но у меня-то простоты никак не выходит. В отношениях с моими друзьями меня постоянно угнетает, что всё у них выходит лучше и проворней.  Они почему-то уверенные, ловкие, сомнениями и колебаниями не отягощённые. А мне стоит за что-то взяться, как к горлу подступает неприятный холодок и предчувствие неудачи. И, понятное дело, неудача не заставляет себя долго ждать. Оттого в обществе друзей я вечно оказываюсь каким-то ущербным и насмешливо опекаемым. Так повелось давно, лет с семи, когда мы стали жить в одном доме, а потом и в школе оказались в одном классе. И продолжается по сей день, когда мы превратились в четырнадцатилетних, по выражению моей бабушки, архаровцев. Сегодня я и на вёсла-то эти налег, чтобы показать им  - я такой же, как вы, и обычные для парней дела могу делать не хуже. А сейчас вот выбиваюсь из сил и жду от них разноса за рыскающую из стороны в сторону лодку. Но друзья помалкивали. Бетховен, сидя на носу, всматривался в проплывающие мимо нас по Ризадеевскому пруду такие же посудины с парочками; одни отправились позагорать на пляж Беленький песочёк, другие – искать уединения под соснами в рукаве Ризадея. Жора, свесив с кормы руку, весь отдался приятному ощущению ласкающей кожу теплой воды.  Молчание друзей меня немного успокоило.
Эту лодку я брал на Водной по их поручению. Вчера к вечеру пришел в наш двор унылый и мрачный. Было от чего. Аля Пастухова, предмет моей любви весь последний год, Аля Пастухова, которую не раз высвистывал на встречи и сегодня не без труда высвистел, на тебе – объявила раздражённым тоном, что не хочет больше со мной ходить. Когда парень с девчонкой встречаются, говорят, что они ходят. А вот Аля со мной ходить не захотела. От такого удара у меня аж сердце разболелось. Наткнулся во дворе на Бетховена и сообщил ему свою печаль. Но сочувствия не встретил: Бетховен не одобрял мою любовь. «Много о себе понимает», - скривился он в адрес Али и, по своей привычке, забарабанил пальцами по крышке стола для доминошников. За  привычку музыкально выбивать дробь он и получил свое прозвище. Когда мы учились ёще в третьем классе, его родители отдали в «музыкалку» и он взял в руки баян. На первых порах ему это ужасно нравилось, он был просто очарован звуками, которые выводил. На школьной перемене, когда остальной народ орал, бегал по коридору, толкался и вообще радовался жизни, он сидел, сосредоточенный, за своей партой и что-то отстукивал на её крышке. А нам, когда интересовались, что именно, важно отвечал: «Вальс «Брызги шампанского». Мол, вам, придуркам, и не снилось. Мы посмотрели на него, такого вдохновлённого, словно он сам только что родил эти «брызги», и вспомнили знакомое нам громкое музыкальное имя. Так наш друг Генка Пегов стал Бетховеном. Хоть Аля и отшила меня самым обидным образом, но сказанное про нее Бетховеном показалось мне несправедливым. Я хотел возразить, что столь красивая и замечательная девчонка, приводящая меня в трепет даже когда просто подхожу к двери ее параллельного с нашим класса, может что-то и вообразить о себе. Но тут из подъезда солидно, не торопясь вышел Жора.               
Жора всегда был у нас солидный и основательный. Дергаться, крутиться, прыгать козлом, гикать по-мальчишески – это не его стиль. Он избегает резких движений и вообще не суетится. Вот сейчас  спокойно вышел, оглядел двор и невозмутимо, словно никогда не сомневался, что найдет нас именно в этот час и именно в этом месте, направился в нашу сторону. Вообще- то Жора не Жора, а Женя Дрёмин. Но в младших классах школы он был такой пухлый и круглый, что мальчишки дразнили его Жирой. Со временем Жира  трансформировалось в Жору, да так и осталось за нашим другом, хотя от прежней его округлости мало что сохранилось. А еще Жора у нас самый умный и изобретательный. Настоящий генератор идей. Он столько всего знает и слышит, а потом «выдает» идеями, требующими немедленного воплощения. Мы вскакиваем на велосипеды и мчимся на Проволоченскую речку, куда заплыли невесть откуда взявшиеся угри, или прыгаем на подножку вагона заводской узкоколейки, чтобы доехать до самой глухой деревни нашего района с многообещающим названием Гибловка. «Всё подвиги», - ухмыляется по этому поводу Бетховен. Сейчас, судя по всему, пришло время очередного подвига. Жора приближается к нам со значительным лицом и с места в карьер начинает:
- Слушайте сюда. Сегодня Лёвка мне такую штуку рассказал. Надо проверить. Оказывается, на Двадцать пятом болоте стоит раскольничий скит.
Лёвка – это Жорин дядька. Ему лет тридцать пять и по возрасту ему давно пора называться Львом Васильевичем. Но для Жоры, да и для нас он остается Лёвкой. Потому что натура увлеченная и порывистая. Потому что с нами всегда держится на равной ноге и всегда готов, подобно нам, броситься на реализацию какой-нибудь идеи. Последнее ужасно злит его жену, особу весьма сварливую. Она его постоянно жучит и одергивает, а он её за глаза  называет «моя кобра». Лёвка славится у нас как краевед; на своем стареньком велосипеде он исколесил не только наш район до последнего уголка, но и всю область. Да что там область! На его счету  масштабные велосипедные путешествия по Уралу и Прибалтике. Теперь выясняется, что пару дней назад он заехал на развалины церкви в Курихе, хотел посмотреть, не сохранились ли на стенах фрески. Вот там какой-то деревенский дедок и поведал Лёвке, что на Двадцать пятом болоте у Ризадеевского пруда сохранился раскольничий скит, а уж в нем-то наверняка остались редчайшие иконы и, возможно, не они одни. Лёвка и сам бы двинул искать этот скит, но с завтрашнего дня у него отпуск и «кобра» тащит его на юга.
Как ни привыкли мы с энтузиазмом воспринимать Жорины идеи, подкреплённые в данном случае и авторитетом Лёвки, но тут мы недоверчиво переглянулись. Резкий и категоричный Бетховен выдал сразу:
- Какие раскольники? У нас тут не Сибирь.
Жора подивился нашему невежеству:
- Тундра! Да у нас тут полно было раскольников. Их Петр Первый гонял.
Бетховен ещё больше засомневался:
- Если Петр Первый, то за столько лет тут бы все сгнило. От твоего скита остались бы одни воспоминания.
Жора эрудированно гасит и этот аргумент:
- Ёще раз тундра! Строили из мореного дуба, а он не гниёт.
Всегда спокойный и невозмутимый, наш друг начинает заводиться:
- Да фиг с вами. Не хотите – я сам найду.
Но такое нам никак не подходит. Найдем чего или не найдем, но когда это мы отказывались от приключений? Мы помолчали, а потом Бетховен усмехнулся: «Обратно, значит, подвиги». Жора тоже обмяк улыбкой и начал излагать план. Топать пешком вокруг Ризадея до Двадцать пятого болота нет резона, к тому же неизвестно, куда путаные лесные тропки выведут. Гораздо легче и быстрее переплыть пруд на лодке, углубиться в его Рожновский рукав до самого конца, а там, как уверял Лёвку курихинский дед, есть дорожка, что приведет на островок посреди болота. Вот там и скит. В общем, всё ясно и достаточно просто. Эта ясность немедленно выразилась в подсказанных Жорой, но озвученных Бетховеном решениях:
- Завтра с утра двинем. Всем сразу уходить нельзя – засекут. Ставрида, дуй к открытию на Водную. Возьмешь лодку, пока не разобрали. А мы часам к девяти подтянемся.
Ставридой друзья называют меня. Это не потому что плаваю как рыба; плаваю я так же плохо, как гребу. Это от фамилии -Ставригин. Свою задачу я понял, как и понял, что Бетховен прав насчёт раздельного исчезновения из дома. После последнего нашего подвига, когда искали снаряды во «Вторчермете», а сторожиха вызвала милицию, отношение родичей к нам подозрительное и лучше действовать конспиративно. Практичный Жора подвёл материальную базу под сказанное:
-  Лодку надо взять на целый день. У меня только рупия. (Он протянул мне бумажный рубль). Не хватит. Добавляйте.
Прежде чем Бетховен открыл рот, я поспешил заверить, что добавлю сколько надо. Ведь у меня дома на шкафу стоит заветная коробка, куда складываю гривенники и «двадцарики», выданные доверчивой бабушкой «на завтраки». И, вообще, завтра всё будет как договорились.
На следующий день я проснулся рано, когда уходившие на работу родители еще распивали чаи в кухне. Проснулся с первой мыслью, что через час мне надо бежать на пруд за лодкой. Долежал, пока за родичами не хлопнула входная дверь, потом вскочил и начал быстро собираться. Мне удалось усыпить бдительность бабули и на кухне быстро покидать в холщовую сумку (эту постоянную спутницу моих вылазок из дома я называю «сума нищего») здоровый ломоть черного хлеба, пару огурцов, несколько вареных картошин – провизию с собой. Мне удалось еще большее – предупредить бабушкины вопросы, куда, мол, в такую рань, заявлением, что спешу за самым полезным утренним загаром на Беленький песочек. Загорать ведь понятие растяжимое, под него можно и целый день отсутствия подвести. Одним словом, ранним июльским утром я выскочил во двор. Когда остатки тумана еще цеплялись за деревья и заборы. Когда неумолимо пробивающее их солнце оранжевым шаром выкатывалось на первый план. От нас до Водной добраться – это полгорода прошагать. Сначала долго идешь по улице Красных Зорь, потом сворачиваешь в лесок у больничного городка, пересекаешь базарную площадь и через узкую калитку попадаешь в городской парк. Асфальтовая дорожка парка идет мимо огромных вековых лип. В такой час на ней почти нет прохожих. А у тебя ощущение неторопливо просыпающегося мира. С огоньками росы, что вспыхивают на листьях под лучами набирающего силу солнца. С пробующими голос птицами. Со стыдливо прикрытыми дымкой гипсовыми Венерами по сторонам. За изгородью парка асфальт обрывается и скатывается с пригорка вниз плотно утоптанной дорожкой, в которой синим и зелёным просвечивает заводской шлак. А под пригорком у пруда выкрашенный в белый цвет одноэтажный домик Водной станции.
Водная притягивает всех любителей водных процедур. Здесь даже зимой собираются у проруби моржи. Про лето и говорить нечего. Вот сейчас раннее утро, а в огороженных дощатыми мостками «коробочках» Водной уже плещутся мальчишки. Но притянутые цепями к кольям  лодки еще все на месте; я подошел к самому открытию. Как раз по ступенькам поднимался к конурке с надписью «Касса» худой мужичок неопределенного возраста в потрепанном пиджаке. Я встал в затылок «худобе», как мысленно окрестил мужичка, когда он завозился со здоровым навесным замком на двери. Мое нетерпение ему не понравилось и он заворчал насчет торопливых, которые не понимают, что все и вся на свете успеется. Через пару минут я зашел в его будку и попросил лодку на максимально возможный срок. Был мужичком записан в пухлую «Конторскую книгу» и после оплаты проката получил пару видавших виды весел с расшатанными уключинами. Я выбрал одну из уткнувшихся в мостки темно-зеленых лодок, и «худоба» отомкнул мне ее, бросив напоследок напутственное «ну, давай». Но ничего такого особенного я давать не стал. Вставил весла, оттолкнулся от коробочки и подгреб на мелководье, где направил лодку кормой к берегу. С приятным чувством исполненного долга расслабился и стал вглядываться в пригорок, где должны были появиться Бетховен с Жорой. Время ожидания оказалось немалым, и я не раз уже срывался в раздражении на тех, кто «дергают-дергают, а сами и идти не думают». Наконец, когда окрепшее солнце уже чувствительно припекало рубашку на спине, я издалека  увидел, как они скатились по той самой дорожке из парка. Но к моему удивлению, друзья шли не одни. С ними шагали еще двое.
Один, вертлявый и суетливый, то выбегал вперед, чтобы, обернувшись к остальным, что-то прокричать, то отставал на несколько шагов от компании. Другой, низкий и плотный «квадрат», шагал мерно и прямо. Я недолго недоумевал, кого тащат с собой мои друзья. Когда они оказались в поле прямого зрения, сразу узнал их спутников. Вертлявый – это Вовка Кузнецов по прозвищу Кузя. «Квадрат» известен как Санька Югачев, а на улице просто Югач. Оба – личности примечательные.
Кузю бабки в нашем дворе метко окрестили «побродяжкой». Вроде бы он, как и другие, учился в школе, но только никто никогда не видел, чтобы он спешил куда-нибудь с портфелем или садился за уроки. Чтобы родители заставляли его что-нибудь делать или просто зазывали со двора, тоже никто не видел и не слышал. Казалось, что Кузю с утра пораньше выгоняли из дома и он, засунув в карман кусок хлеба, посыпанный сахаром, уходил на целый день бродить. Толкался у сараев, залезал на стройки, бегал по подвалам и чердакам. Ко всем приставал, со всеми вступал в разговоры. С одними ребятами играл, с другими ссорился. Где-то что-то выменивал, где-то что-то воровал по мелочи. Перед сильными заискивал, у слабых норовил отобрать гривенник на кино. И все с улыбочкой, словно раз и навсегда наклеенной на его маленькое бледное (даже летний загар не брал) личико. Кузя походил на жесткую траву в выбитом ногами дворе или цепкий придорожный репей, который, если прицепится, никакой силой не стряхнешь. Я сообразил, что мои друзья  могли просто случайно наткнуться на Кузю, а он, увидев их куда-то собравшимися, увязаться следом. Кузе ведь все равно, куда и с кем идти, а всякие окрики типа «ты нам не нужен» и «пошел ты!» на этого человека-репья не действуют. Он так и остается при своей вечной улыбочке. Но вот Югач другое дело. Югачу-то чего понадобилось?
Санька Югач у нас человек известный. Отчаянно смелый и бесшабашный. В каждом районе города ребята сбиваются в группу. «Везде своя шобла», - философски изрекает по этому поводу Югач. Районы, понятное дело, враждуют друг с другом и мутузят чужаков при каждом удобном случае. А ведут их на бой вожаки. Югач из таких вожаков. Зимой именно он нас повел, в отсутствие нашего главного вожака Димки Захарова по кличке Димара. Тогда на нашу территорию забрели двое «щитковских»; провожали с танцев наших девчонок. Мы живем вокруг улицы Красных Зорь и, значит, «краснозорцы», а они живут в районе щитовых домов, называемом Щитки, и потому «щитковские». Галантных кавалеров в нашем  дворе окружила компания и велела им убираться и никогда здесь больше не появляться. Никто не думал, что Щитки тут же оперативно выставят свою рать. Но они выставили толпу с палками, человек в сорок. Мы оказались к этому не готовы. Можно было трусливо отсидеться по квартирам. Но Югач не дал. Он отважно повел наши, вдвое меньшие силы навстречу противнику и, выскочив вперед, смутил его отчаянным криком: «Ну, что! Один на один, или шобла на шоблу?» Боевой настрой «щитковских» поугас, и все закончилось не дракой, а довольно спокойным «толковищем». Вот таков Югач.
Нас, мальчишек, что еще в нем привлекало, так это совершенно отличный от нашего образ жизни. Югач вместе с матерью, тетей Пашей, и старшим братом Васькой по кличке Васюра обитал в стоящем поодаль от наших многоэтажек на пустыре маленьком, почерневшем от времени деревянном домишке. Домишко торчал на краю длинной ямы глубиной метра в два. Яма напоминала о том, что прежде здесь находилось городское овощехранилище. Кем был отец Югача и куда он подевался, никто не знал и никто не спрашивал. А про тетю Пашу говорили, что она всю жизнь проработала сторожихой при овощехранилище, а когда его сломали и перенесли в другое место, так и осталась в служебном домишке у ямы. Тетя Паша имела постоянный приработок к своей маленькой пенсии – она гнала самогонку, что было хорошо известно всем в округе. К тетьпашиной халупе тянулись запойные мужики, а люди посолиднее делали ей заказы на свадьбы и поминки. По субботам, сходив в баню, тетя Паша устраивала себе праздник. Хлопнув стакан самогонки, она ставила у порога домишка облезлую табуретку, одевала цветастое платье и накидывала на плечи ремни старенькой гармошки. Худенькая тетя Паша садилась на табуретку, склонялась над гармошкой и негромким, но звучным голосом затягивала свои песни. Песни все больше протяжные и печальные. Печали в тех песнях прибавилось с прошлого года, когда Васюра загремел на шесть лет в колонию. Васюра тогда еще с двумя парнями, сильно пьяные, встретили поздно вечером на улице прилично одетого гражданина и попросили у него закурить. Гражданин, на свою беду, ответил им назидательно: «Не курю и вам не советую». А эти орлы - ах, ты нам не советуешь! Ну, и отметелили от души, до больницы. Откуда им было знать, что гражданин тот – корреспондент московских «Известий», приехавший описывать трудовые будни нашего завода. За корреспондента им отвалили от пяти до восьми, а тетя Паша по субботам стала наливать себе второй стакан самогонки. Что касается Югача, то ему с самых ранних лет пророчили тот же финал, как и у Васюры. Крепкий и лобастый, наш коновод никого не боялся и любого мог отбрить. Он отчаянно бросался в драки и бился до победного. Он запросто мог угнать чужой велосипед, прислоненный к забору, или стащить банку голубцов в «самообслужке». Одним словом, отчаянный. Потому от появления Югача на нашем пути ничего доброго ожидать не приходилось.
Мои друзья тоже были явно расстроены внезапным нарушением наших планов и чувствовали себя не в своей тарелке. Жора, шагнув к воде и бегло оглядев лодку и меня в ней сидящего, повернулся к надвигающемуся сзади Югачу и закричал: «Что, впятером в одной лодке? Тонуть что ли?» «Не боись, не потонешь. Рюкзаком за лодку зацепишься», - отпустил шутку Югач. Его такими штуками не проймешь. «Югач, ты секи, у нас свои дела», - подавляя скрытую злость, попытался урезонить Бетховен. «Дела у прокурора, - отрезал Югач, а Кузя при этом угодливо захихикал. – Кончай вилять. Сейчас сплаваем на Беленький песочек. С лодки поныряем, пацанов повстречаем, баб пошугаем». «Югач с Кузей пристали, куда идете, мы с вами. Теперь не отвяжутся», - тихонько проинформировал меня Бетховен. Нам и в самом деле вряд ли удалось бы избежать общества этих прилипал, если бы не неожиданное, словно по заказу явившееся уличное происшествие.
Асфальтовая дорога, что ведет из района Монастыря в центр города, в этом месте сбегает к Ризадеевскому пруду с крутого холма. Как раз в тот момент, когда мы пререкались у готовой к плаванию лодки, на холм выкатился с треском называемый «муравьем» мотороллер с прицепом. Он стремительно помчался вниз и вдруг на середине холма, возможно, в силу как раз чрезмерной прыти запрокинулся набок. Сидевший в седле мотороллера человек кубарем полетел в кювет, а из грохнувшейся об асфальт алюминиевой коробки прицепа выкатились на край дороги две здоровые молочные фляги. Крышка одной из них откинулась, и на асфальт хлынула горкой густая белая масса. Сметана! Куда ее везли, в магазин или детсад, неизвестно, но факт, что добротный сытный продукт обильно изливался в уличную пыль. Все мы на минуту смолкли и забыли обо всем а свете, наблюдая столь редкое зрелище. Затем наши пути разошлись. Кузя, взвизгнув от восторга, рванулся к месту происшествия. Пробегая мимо Водной, не забыл туда заскочить и быстро стащить кружку, стоявшую возле бака с питьевой водой. Югач бегом не бегал, но пропустить такое интересное и к тому же вкусное «ЧП» тоже не мог. Как полагается вспомнив про мать, он направился к запрокинувшемуся «муравью». Бетховен чуть было не поддался общему любопытству и не устремился туда же, но вовремя вмешался наш трезвомыслящий Жора. «Куда? – вскричал он. – Драть надо, пока не вернулись». Жора решительно швырнул в лодку рюкзак и, упершись ногами в берег, столкнул ее. Бетховен опомнился и быстро пробежал на нос. Я тоже испытал огромное нетерпение вырваться из неприятной и мучительной ситуации, когда все летит кувырком от непрошенного вмешательства. Погрузив весла в воду, откинулся и что есть мочи рванул ими. Потом еще и еще раз. Лодка бойко побежала по спокойному и тихому в утренний час Ризадею. Первое время мы еще недоверчиво вглядывались в сторону берега, опасаясь, что Югач вот-вот оглянется и, обнаружив наше бегство, постарается задержать. Но им было не до нас. Кузя успел уже раза три зачерпнуть кружкой из белого потока сметаны на асфальте и отправить содержимое в рот. А Югач что-то насмешливо выговаривал выбравшемуся из кювета незадачливому водителю мотороллера. Когда берег и Водная достаточно отдалились, мы перевели дух. И тут, под влиянием прилива энергии, я вызвался грести и дальше, до прибытия на место.               
Нет, не дали мне друзья дойти до окончательного изнеможения от этой гребли. Когда у меня мускулы не просто ныли, а буквально вопили о пощаде, когда я отупел от усталости, а весла в моих руках начали бессильно шлепаться в воду, Жора приподнялся с кормы и просто сказал: «Давай я». Мы молча поменялись местами, и я долго еще сидел придавленный, стараясь успокоить дыхание. Лодка к тому времени вышла на своеобразный водораздел. Ризадеевский пруд похож на покалеченного осьминога с большущей головой и двумя оставшимися щупальцами. Щупальца – это два рукава. Один широкий, для отдыха удобный и всем городом посещаемый. Там пляж Беленький песочек, там всегда толпы купальщиков и грибников. Но мы лодку направили в другой, узкий и безлюдный рукав, называемый Рожновским. Здесь уже через каких-то метров пятьсот пруд стал заметно мелеть, а берега сдвигаться. Еще пара сотен метров вперед, и лодка уже с напрягом продвигалась через сплошную водную растительность из кувшинок, белых лилий и камышей, наматывая на весла зеленую мягкую тину. Потом рукав вообще превратился в узкую грязную лужу, через которую мы пропихивали лодку уже вручную. А по сторонам нас окружали сплетенные в сплошные заросли жесткие кусты. Прямо джунгли! И все это дышало под жарким июльским солнцем тяжелыми испарениями. Наконец, лодка ткнулась в грязный топкий берег, где стояли такие же жесткие кусты, а за ними торчали низенькие березки. Здесь начиналось Двадцать пятое болото.
Черт его знает, кому и когда понадобилось нумеровать наши болота. Причем, нумеровать  так странно, что про десятое и двадцатое болото не слышно, а вот двадцать пятое есть. Славится оно обилием клюквы по осени. Впрочем, мы приплыли к противоположному от города концу болота, куда клюквенники не забредают. В такое время мы здесь точно были первопроходцами. Но только никакой гордости первопроходцев не испытывали. Со мной вообще при высадке произошла «авария» - порезал ногу. На последнем этапе нашего пути мы все трое брели по колено в воде и пихали лодку вперед. Но именно мне повезло наткнуться то ли на какой-то острый корень на дне, то ли на стеклянку. Одним словом, боль, порез на ступне и кровь. Когда, задрав на берегу ногу, я это увидел, разразился вслух проклятиями в свой адрес. Да что же такое вечно со мной! Если острый топор попадает в руки, то обязательно порежусь, если возьму пилу, то соскочившие с деревяшки зубья непременно проедут мне по колену. А тут какой-то шип в воде встретился, так посчитал своим долгом в меня впороться. Нам по болоту идти, а я обезножил. Но мои друзья были немногословны и деловиты. Велели мне сесть, потом Бетховен зачерпнул из какой-то баклужины котелком, с которым не расставался в походах, воды почище и промыл мою ранку, а запасливый Жора достал из рюкзака йод и чистую белую тряпку. Ногу мне перевязали, после чего я обул сапог, сделал осторожно шаг, потом еще и убедился, что шагать можно. Мы и зашагали, предварительно обвязав лодочную цепь вокруг куста и, для страховки, навалив на нее камней.
Сначала не могли сообразить, куда идти. Миновали сырой и мрачный даже в разгар летнего дня перелесок и остановились там, где местность превращалась в поросшее редким кустарником открытое пространство. «Ищите тропку, - потребовал Жора. – Лёвка говорил, должна быть тропка и по ней идти километра два». Тропка, хоть и не очень заметная, нашлась. Поначалу она шла по чему-то более менее твердому, потом по покрытым длинной травой-бахромой кочкам, по пружинящему мху, а в конце концов под ней зачавкала вода. Но тут тропа уткнулась в лежневку – доказательство того, что в прежние времена здесь не существовало такой болотины и отсюда преспокойно вывозили лес. Старая лежневка наш путь не облегчила. Мы спотыкались о подгнившие, уходящие вниз бревна и с трудом пробирались по ним вперед. Какие к дьяволу два километра! Мы тащились больше часа, обливаясь потом, и конца края не видели. Лежневка неожиданно оборвалась, и шедший первым Бетховен по колено увяз в болотной жиже. Он вырвал ногу и, обернувшись, с вызовом закричал Жоре:
- Здравствуй, Новый год! Куда теперь?
Жора был озадачен не меньше:
- А я почем знаю. Лёвка говорил, на болоте островок должен встретиться.
Мы огляделись. Единственное, что могло сойти за островок, так это небольшой возвышенный «пятачок» с чахлыми сосенками слева от нас. До него требовалось проползти еще сотню метров. Мы их именно что проползли, тыкая перед собой шестами из подобранных на лежневке жердей. По счастью, настоящей трясины не оказалось. Перед самым бугром на болоте, куда мы стремились, открылась полоска воды. Но через нее кто-то заботливый перекинул мосток из толстых, не успевших сгнить бревен. Мосток хоть и кряхтел, но держал. Мы спрыгнули с него на кочковатую «землю обетованную» посреди качающейся ненадежности.
-Ну, где твой скит? – продолжил терзать Жору Бетховен.
Мы за минуту обошли этот бугор и увидели-таки на нем творение рук человеческих. Правда, творение, готовое вот-вот слиться с природой. Стояли четыре серых, поросших мхом столба, настолько трухлявых, что один из них тут же рухнул от прикосновения. На столбах сверху и по бокам жерди, тоже давно превратившиеся в труху, - большая часть из них уже осыпались. Стало ясно, что перед нами остатки какой-то времянки или сарая. Кто ее соорудил, - то ли лесорубы, то ли косари, то ли ягодники, - мы могли только гадать. Во всяком случае, древними храмами тут и не пахло. Бетховен, оглядев деревянные руины, вновь напал на Жору:
- Вот весь твой скит до копейки. Куда нас тащил?
Жора виновато молчал. Я прыснул от смеха: «Ну, и курихинский дедок!» Мне представился хитрющий дед, что сочиняет байки для охочих слушать про чудеса. Тут в разрядку напрасной усталости и разочарования захохотали и мои друзья. «А Левка поверил в такую туфту! А мы на болото поперлись. Эх, уши», - закатывался Жора, выразительно теребя себя за ухо. «А все подвиги», - надрывался от смеха Бетховен.
Мы отсмеялись, и для нас все стало обычным и естественным. Найдя место посуше на этом островке, мы уничтожили свою немудрящую снедь, запив ее водой из фляги предусмотрительного Жоры, и пустились в обратный путь. Он, против ожидания, оказался не столь уж тяжким и длинным, потому что знали, куда и как идти. По пути наказывали друг другу не быть столь легковерными и не покупаться на любой слух. Впрочем, когда мы плыли назад по Ризадею к Водной, мы уже обсуждали план нового «подвига» - на озере Свято, что километрах в пятнадцати от города, открылись, как болтают, какие-то горячие ключи. А я опять мурлыкал прицепившийся ко мне мотив:
- Синий остров, синий остров,
Мне с тобой легко и просто…
Сколько минуло с того дня? Лет тридцать, не меньше. Я стою на том самом месте, откуда мы отправились на поиски таинственного острова на болоте. Я вглядываюсь туда, в даль, в голубоватую дымку Ризадея.
Много чего в нашем мире перевернулось и изменилось. Водная стала частным владением; она уже не прежняя деревянная, наскоро в белый цвет выкрашенная постройка с «коробочками» и плещущимися мальчишками. Ныне это массивное каменное здание с мраморными львами у входа, рестораном и водными мотоциклами. Просто так лодку покататься здесь теперь не возьмешь. А моих друзей уже нет. Давно погиб наш солидный рассудительный Жора. В тёмный осенний вечер, когда он возвращался со второй смены домой, его пырнул ножом в спину какой-то «отморозок». Потом говорили, что пырнул по ошибке, якобы принял за бандюгана, с которым шли разборки. Лёвка после Жориной смерти тоже недолго зажился на свете; у него вскоре открылся рак и свёл его в могилу. Бетховен жив и здоров, но это уже не наш Бетховен. Он обитает в престижном пригородном поселке, в собственном доме-особняке за глухим высоким забором. Держит частную мастерскую и, по слухам, процветает. Барабанит ли он по-прежнему пальцами по столу, не знаю. Мы очень давно не виделись, поскольку ни тому, ни другому не интересны и не нужны заботы и мысли друг друга. Кузя, которого с пренебрежением именовали побродяжкой, превратился в образцового семьянина. «Всё в дом, всё в дом, - с восхищением говорят о нем страдающие от непутёвых мужей кумушки. Югач каким-то чудом избежал колонии и пошел служить в армию. Попал в морскую пехоту, откуда командование части потом присылало тёте Паше благодарственные письма за воспитание образцового воина. После армии Югач не вернулся в наш город, а остался на Камчатке, где служил. Видать, там ему веселее. Домик Югачей давно снесли, и тётю Пашу переселили в многоэтажку. Совсем старенькая и подслеповатая тётя Паша теперь выходит с гармошкой на балкон наигрывать свои печальные песни.
Я вновь смотрю в навсегда отплывшую от меня даль.
Синий остров, синий остров,
Мне с тобой легко и просто…
Мне на самом деле было тепло и хорошо на том острове.
Александр Ставицкий