Песочные часы любви

В незапамятные времена жила  в одном  южном приморском селении    молодая  художница по имени Мария. Людей она  рисовала как цветы, а цветы как людей.  Руки её  всегда пахли  толчеными пигментами для красок, глаза у нее были голубые, как небо в полдень,  а мысли  лёгкими, словно   плывущие по нему облака.
 В последнюю субботу лета Мария проснулась от собственного вздоха и, почувствовав,  юную боль в сердце и томящий  жар в бедрах, поняла, что сегодня  она не  сможет  рисовать.
- То, чего  ты  жаждешь, само жаждет тебя. Но  ты должна выйти  ему  навстречу, - шепнул  ей  голос из ниоткуда.
Внявши  ему, Мария  обернула обнаженное тело  лиловым  шелком и  выбежала  из мастерской.
Гулкий  зов  души и плоти   неумолимо  влёк её  куда-то за городскую стену. Она прошла  мимо  покачивающихся  и скрипящих купеческих  галер, лавок  торговцев,   камышовых лабаз,  миновала портовую  базилику и таверну и не замеченная  дремавшей стражей  вышла из города  через северные  ворота.  Походкой  лёгкой и торжествующей, подгоняемая   попутным  ветром и своим  предчувствием,  точно в забытьи молодая  художница спешила в сторону запретной  Черной бухты, оставляя  на  тонком песке  изящные  рисунки своих босых стоп с отпечатками  бронзовых  витых колец  на больших пальцах.  И губы её  были  горячи от женской  жажды.
 В Черную  бухту  стекались с суши и моря контрабандисты, вольные поэты, беглые  каторжники,  начинающие воры, бродяги,  романтики,  авантюристы  и проходимцы всех  мастей. Мария чувствовала, что именно сюда    лежит  сегодня  и её путь.
Она немного прошла   вдоль   сонных  хижин по дороге, усыпанной  рыбьей  чешуей и почти сразу  же увидела то,  что искала. Перед ней покачивался  на  ветру небольшой   шатер  со стойками  из бамбука, выкрашенного кофейной гущей, и завешанный  полупрозрачными  тканями. На пороге  сидел темноплечий и зеленоглазый  хозяин чайной лавки,  одетый лишь в штаны из парусины и полуденный зной.
- Я люблю его! -  шепнула  художница сама себе,  впервые увидав незнакомца, и ей показалось, что  вся  кровь  в  её  венах   в этот момент превратилась  в  кипящее вино.
  - Желает ли госпожа чаю? - спросил   чайный мастер  мягким мятным  голосом.
От этого голоса в глазах художницы  раздвоилось, и она  тут же опьянела.
- Желаю, но не чаю, - ответила Мария, не отрывая взгляда  от его губ.
Чайханщик   протянул ей  открытую  ладонь и завёл под тень  своего шатра,  снял с неё шелковую накидку и поцеловал. Женщина  почувствовала во рту  какую-то вязкую  ягоду, которую  мужчина  передал ей вместе  с поцелуем. Она раскусила  её,  зацепив зубами его губу. Сок ягоды  тут же смешался с  кровью. Так она узнала сладко-соленый вкус своего нового любовника.   
Чайханщик, пристально глядя в глаза,  спокойным  жестом  опустил обнаженную  художницу перед собой  на колени и накрыл  ей голову её же шелком. Так Мария познала его  второй и самый главный вкус, который  показался  таким знакомым, будто был её собственным…
После  этого  чайханщик  снял  привязанные к бамбуковой стойке песочные часы и произнес:
- Всякой любви - как и всякой  жизни - отмерен свой срок. И родившись что-то -  медленно ли, быстро - тут же начинает умирать. Так и наша с тобой любовь, родившись сегодня, уже  движется к своему концу... Она будет длиться  ровно столько,  сколько будет  сыпаться песок  в этих часах. С последней же песчинкой  наша страсть иссякнет.
 Мария  поднесла  часы  к глазам  и разглядела, как белоснежный  песок тоненькой, едва заметной струйкой стекает из верхнего стеклянного колокольчика в нижний.
- Песок будет стекать  ровно сорок  дней и ночей. И ровно столько мы будет счастливы вместе.
- Кто придумал все это? И зачем?
Чайханщик оставил  первый вопрос без  ответа.
- Чтобы напоминать  нам, как  хрупка  любовь и недолговечно счастье. И чтобы мы наслаждались каждым мигом нашей  близости, зная, что ей положен свой  срок и его все меньше…
Так, не успев  родиться, начала умирать любовь  художницы и чайханщика.  Умирать по капле, по песчинке  прямо у них  на глазах.
В первую ночь  они  ласкали  друг  друга  до рассвета, и вслух  окликали по имени, боясь потеряться  в своей нежности,  словно  дети в неизвестном глухом  лесу. И мужчина испытал  свой  первый восторг  и трепет странника, открывшего своей лаской дверь в неведомую и прекрасную  страну.
 Во  вторую ночь  от наслаждения   тело Марии запахло зрелыми персиками, переполнилось густыми соками  и  из груди  потекло молоко, которым она напоила допьяна  своего  любовника.
На третью ночь он целовал её в сердце.  И сердце  её ликовало. Тело соединилось с телом, душа с  душой, влажное с влажным, тёплое с тёплым   и живое с живым.
 Всю четвертую ночь  они  дышали, не размыкая в поцелуе   губ,  так  что выдох  одного  становился  вдохом  другого  и наоборот.
В пятую  ночь он   держал  её  ступни в своих  ладонях   и ласкал  их  так, что ей  казалось  будто она  вся, от макушки до пяток,  в это время была в этих  мужских ладонях.
В шестую   ночь   чайханщик  обдувал  тело  Марии  своим  горячим  дыханием, и та,  тая  от блаженства,  чутко впитывала каждой  клеточкой  своего  существа это священное  живое тепло,  ставшее для нее и хлебом, и вином, и словом.
На исходе  седьмой ночи, когда мужчина  был  глубоко в ней, Мария  впервые услышала  его голос у себя внутри, как если бы он разговаривал  из ее собственного чрева.  Тогда она поняла, что слышит его  мысли. Она окликнула возлюбленного, не произнося  его имени вслух, и по улыбке поняла, что чайханщик  тоже  слышит  ее.

Днями  они  подолгу  лежали на  подушках, набитых шерстью юных  верблюдиц, и    Мария    выпускала из своих разомлевших губ  слова,   перемешанные  с кольцами  кальянного дыма:
- Как  хорошо!..  Как хорошо мне  под  этим навесом у моря, в этой уютной  лачуге, укутанной   яркими цветными тканями. Они так красиво  колышутся  и раздуваются на  ветру, точно паруса на шхуне… Воздух так благоухает, что с каждым вздохом ты пьянеешь  все сильнее. И слышен  запах роз и мускуса, базилика и вербены,  всяких живых и мертвых цветов и трав … И перед нами   покачиваются  верхушки мачт и мы сами  точно странники, покинувшие  родной край в поисках  своего рая  на земле, плывем по морю.  А сквозь  нас плывет  это сонное  лето.  И  необъятная лазурь над нами, вокруг   и внутри… Так хорошо, мой  милый друг, что среди всего этого хлама и многообразия   вещей, среди  этих забытых  дорожных  посохов и треножников,  подносов, топчанов и подушек, глиняных  кувшинов и  стеклянных чаш, я люблю тебя,  даже не зная, ангел ты  или демон, удача  ты моя или  беда.   


В восьмую  ночь  Мария в миг наивысшего  блаженства вдруг нашла  себя  невесомо  парящей  в космосе и поняла, что сила земного тяготения сейчас  над ней  не властна.  Она щупала своё тело, но пальцы лишь  скользили в пустоте, от того что оно было соткано из света  звезд и она  сама  вся  - это парящая в бесконечной пустоте  галактика. И самые  яркие, сверхновые звезды  в бешеном ритме пульсируют у неё  где-то в районе сердца и внизу  живота.
Девятой ночью он ласкал  её, не дотрагиваясь, одним лишь  теплом своего тела. А она  сходила  с ума от медленного, тягучего   томления и умоляла   прикоснуться  к ней.
В десятую  ночь  они пели и любили одновременно. Мария  вдруг впервые  почувствовала своё безумное желание  обрести  в этой  близости новую  себя, найти  новый смысл  своей  жизни, познать себя в  другом и другого узнать в себе. В тот момент, когда  дыхание  стало прерывистым, ей  показалось, что на какое-то мгновение  открылась  её собственная  сокровенная  суть.
Одиннадцатой  ночью было столько нежности и тепла, что к утру  на их лицах расправились все морщинки, исчезли  все шрамы на их телах, и они оба помолодели на десять лет.
Двенадцатая  ночь обострила их чувствительность  до  такой  степени, что каждое  прикосновение, каждый  поцелуй вызывали болезненную  дрожь  и заставляли вздрагивать, как от  ожога.
Тринадцатую  ночь они  провели порознь, чтобы  перевести дух, но оба так и не смогли уснуть до утра, мучаясь и тоскуя друг по другу.

Днем чайханщик  привечал своих гостей, поил их  терпким чаем и развлекал  историями и баснями, подыгрывая  себе на лютне, а Мария  сидела подле него и рисовала  людей  и цветы, смешивая  краски со своими капающими слезами, отчего те становились еще ярче. Она с тоской  смотрела, как  струится  под  тонким  стеклом их  умирающая в вечности  любовь.  Печаль  одного  порождала печаль  другого, и их взаимная грусть ходила по кругу.
 
В четырнадцатую ночь  при полной луне ей открылась истинная  красота любившего ее мужчины,  и ей хотелось  рыдать от  того, что сердце  не могло вынести этой красоты.
Всю пятнадцатую  ночь он обливал  вином её тело и пил его с её кожи, но так и не опьянел. А она на следующую, шестнадцатую, целовала его  мокрыми от слёз  губами. И её возлюбленный был мокр с головы до пят.
   В  семнадцатую ночь он плакал сам, когда целовал,  возвращая ей слёзы вчерашней  ночи. 
    Восемнадцатой  ночью она как никогда  почувствовала  всю соль и сладость этого  таинственного   счастья – мужчине  и женщине  быть  вместе, быть вдвоём   волнующе  одним …
Девятнадцатой ночью они уснули, не дождавшись рассвета, но и во сне  продолжили свой любовный танец.
В разгар  двадцатой  ночи, Мария  почувствовала, что лоно  её  распускает свои  лепестки, как кувшинка-полуночница, а к утру  ей показалось, что между  влажных бедер всходит солнце.
Двадцатой ночью она не проглотила  семя любовника, а выбежав из шатра,  выпустила его в море. И мужское семя поплыло по морю тающим облачком.  Художница проводила  его взглядом,  пока оно не растаяло совсем. Её умилению в тот  момент  не было предела.
На двадцать первое свидание их пот стал пахнуть одинаково,  и слюна приобрела один  вкус, а на двадцать второе они одинаково задышали. Сердца у них забились в одном ритме, удар в удар.
Двадцать третьей ночью они обменялись цветом своих глаз.
В конце  двадцать четвертой ночи в миг последнего экстаза  с пальцев её ног  слетели кольца и укатились в море.
Двадцать пятой ночью в момент слияния  словно  опустился   мост между их мирами, по которому мужское тело вошло в женское,    в то время как женская душа  вошла в мужскую.
В ночь двадцать шестую по счету Мария  почувствовала, что её уже почти нет, что она дышит, питается, видит и слышит только через своего любовника, что ей всё тяжелее размыкать с ним объятия и они срастаются, словно   пара сиамских  близнецов.

Она  говорила  ему при свете дня:
- Вот так можно встречаться в жизни  с разными мужчинами,  но в каждом находить  одного и того же, кого и совсем не искала. А можно  быть с одним, словно со многими…

В разгар их  двадцать седьмой  ночи она  захотела чувствовать его  ещё  сильнее  и просила  кусать её  до боли.
Всю двадцать восьмую  ночь он писал на её теле  кончиком  языка  свои стихи, а на следующую - рисовал  на нём  при свете   масляного фонаря райский сад, обмакивая кисточку в её  жидкий  мед, который  ручьём тёк  от медленного  и мучительно тонкого  наслаждения.
Тридцатой  ночью она  не выпускала   изо рта его пахнущие  корицей пальцы.
В тридцать первую ночь течение унесло их в открытое море, но им было хорошо как никогда.
 На следующую ночь они любили друг друга лежа на мягком дне, забывая даже дышать. Вернее, дыша одной  своей страстью, которая  заменила им к этому времени  воздух.
 В тридцать третью  ночь  они были  медлительны,  как  две  виноградные улитки.
 Всю тридцать  четвертую   сверкали и били  молнии. И с каждой новой вспышкой и раскатом грома  они  вздрагивали от экстаза.
В тридцать пятую ночь из моря вышел  смерч и разметал  бамбуковую  чайхану, но любовники,  поглощенные  друг другом,  этого даже  не заметили.
Тридцать шестой  ночью  Мария  и чайханщик  лежали, сплетя руки и ноги,  почти не дыша, не смея обмолвиться между собой даже словом, даже мыслью. Каждый чувствовал себя новорожденной плотью, а другого - колыбелью для неё. И масляные светильники  горели над ними, и луна смотрела сверху на них как на своих детей, и тихие звёзды  укрывали их своей   тонкой  астральной мантией.
Тридцать седьмой ночью  они  играли  в любовные  шахматы, когда  каждый  поочередно  делал ход  своей  лаской  и матом становился  пик блаженства другого.
В тридцать восьмую ночь Мария  с тоской увидела в лунном свете, что песчинок  осталось  совсем  мало и значит, смерть их любви была уже  близка.  Она плакала, а  он пел ей все известные ему колыбельные на восьми языках и баюкал на руках, точно своего маленького  ребенка.    Обласканная и успокоенная, она засыпала, начиная  изнутри  светиться  мягким  изумрудным  светом, зажженным  в ней  мужской  нежностью. Так  начинали  прощаться  друг  с другом их души.
Всю  тридцать девятую   ночь, когда  песчинок в любовных  часах стало еще меньше, Мария и чайханщик      зачарованно  наблюдали, как  оживают на  их коже   тайными  знаками и неведомыми  письменами, причудливыми  узорами и рисунками  все их  прежние  ласки и прикосновения. Так  начинали  прощаться  друг  с другом их  тела .
На исходе последней сороковой  ночи они вдруг  почувствовали в запахе друг друга  что-то чужое и незнакомое. И в тот же миг оба поняли, что все кончено.
В  стеклянных часах  их любви упала последняя песчинка.
Они долго молчали, пока морской рассвет печально смотрел им в уставшие  глаза.
- И что дальше? – наконец  спросила Мария. - Неужели мы теперь просто расстанемся, как будто и не встречались никогда? Что делать, если любовь никуда не делась из сердца и она все еще с нами.
Чайханщик протянул ей песочные часы и, улыбнувшись  той же самой мятной  улыбкой, которую она увидела в первый раз при  их знакомстве, сказал:
- Возьми их  себе. Принеси  домой и переверни. Пусть теперь начнется обратный отсчёт.  Теперь сорок дней  ты будешь понемножку забывать, что случилось с тобой за предыдущие сорок.  То, что останется в твоей памяти и в твоем сердце, когда  упадёт последняя песчинка, и будет тем, ради чего стоит быть вместе. То, что останется на сорок первый  день разлуки  и будет настоящей любовью.  Если там что-то  действительно останется,  тогда и приди  ко мне снова. И тогда нам уже не понадобятся никакие часы.
      Мария взяла   песочные часы и, прижав их  к груди,  побрела к себе домой. Она шла медленно, опустошенная и усталая,  как солдат, которому уже  было   всё равно,  выиграна война или проиграна.  Главное, что она  закончена.
Художница вошла в свой дом, поставила  у изголовья часы любви, превратившиеся теперь   в часы  забвения  у изголовья, и тихо  смахнула с лица долгожданную слезу.

В первый же  день разлуки  Мария  забыла, как в свою первую ночь  ласкали  они друг  друга  до рассвета, и вслух  окликали по имени, боясь потеряться  в своей нежности,  словно дети  в неизвестном  глухом   лесу…