Сборник Перекресток судеб 2013, том 1, с правками

Уважаемые авторы, вошедшие в первый том сборника "Перекресток судеб 2013"

 Убедительная просьба: внимательно прочитать свои произведение и указать возможные замечания. В случае их отсутствия в рецензиях напечатать следующее: "Замечаний не имею. К печати произведения  разрешаю." Просим обратить внимание  на правильность написания фамилий, псевдонимов и населённых пунктов.


С уважением, 
организаторы и исполнители проекта "День Сказки". Сборник рассказов «Перекресток судеб» 2013, том 1.
Выставлен текст с изменеиями от 04.11.13


Сергей Пилипенко,
г. Красноярск, Россия.

Монисто

Как же мне хочется высунуть подальше, свою босую немытую ногу и понажимать прохладную широкую педаль бабушкиной прялки. Но бабушка мне не разрешает. Она считает это вредным баловством. Если мне доверить эту весёлую и не трудную работу, то я раскручиваю колесо так, что и фигурных спиц становиться не видно. Как завораживающе легко раскручивается большое колесо и мягко постукивает дубовый шатун. И так можно делать, только когда бабушки нет дома. Не дай Бог, она это увидит, обязательно накажет, потому что так запросто могут слететь и запутаться просмоленные лиственной смолой шкивы-верёвочки.
Сама она сейчас сидит на табуретке, придвинув прялку поближе к свету, к большому открытому окну. И склонив голову набок, чтобы лучше видеть своими уже слабыми глазами пряденую нить, скорее даже не зрением, а на ощупь медленно прядёт белую, прочесанную колючими щётками овечью шерсть. Прялка у неё крутиться медленно, не то, что у меня, поскрипывает глухо и успокаивающе. Прямо уснуть можно, глядя на такую картину.
А я вот сижу возле бабушки на низенькой, крашенной масляной краской, скамейке, ем самый вкусный в мире калачик, посыпанный сахаром, запиваю топленым молоком из фарфоровой кружки и краем уха слушаю её неторопливую речь.

***

— Когда я маленькой была, солнышко из-за леса у нас всходило раненько-раненько! Ой, как рано!.. Раньше, чем и петух наш старенький на плетень запрыгнет! Проснусь, когда глазам уже от белого света становится больно. А я всё равно лежу, жмурюсь, свои вышиванки из красивого мулине, что ночью снились, досматриваю. Мама подойдёт ко мне, шлёпнет меня тёплой ладошкой тихонечко и скажет: «Вставай Наталочка, моя засоня лохматая! Всё царство божие сегодня проспишь! Вон тебя уже и женихи за воротами, наверно, ждут с самой полуночи, Богданка Рудый да Василько Кот!» И пойдёт себе дальше рогачами, да чугунами с варёной картошкой и буряком в печи греметь. А в хате уже так пахнет хлебом и картошкой пригоревшей поверху в чугунке, что и слюнки текут, а ещё пахнет дымом от соломы, что мама в печку подкладывает, чтобы жар долго держался. И ходики цокают и цокают, кто их там шевелит за стрелки и кукушке улетать не даёт? И Никола чудотворец тоже уже вместе со мной проснулся, смотрит с иконы строго, следит за мной. Брови нахмурит и рукой грозит. Никуда от него в хате не спрячешься!
Выбегу я во двор, сяду на крылечке в одной рубашке. Батько рано на пашню уехал, и сестру и брата с собой увёз. А я ещё мала совсем, мы вдвоём дома с мамой. А во дворе уже куры между собой разговаривают, лапами, как граблями, землю под плетнями пушат, да со мной здороваются, да собака Сирко задней лапой шерсть лишнюю с ушей и с бороды вычёсывает под старой яблоней, калачиком согнувшись. Глэчики на плетне блестят и двор сторожат. Утро тёплое-тёплое. Тучек на небе нет. Коровки только тихо мычат на задах, и поросятки где-то тихонько хрюкают, маленькие и розовые, как булочки на пасху.
Как же красиво нам боженька всю землю устроил! Всё поставил на свои места! Небушко васильковое сверху прилепил, земельку тёпленькую снизу расстелил и травкой её мягкой посыпал, а по бокам речку небольшую выкопал Гарнуську, да с другой стороны ставок с рогозом глубокий, так что и дна в середине никто не пробовал! Говорят, там чёрт дом хотел в воде построить, а дна не достал. Сзади деревни лес дубовый боженька насадил с жёлтенькими и белыми мотыльками, чтобы дубы небо ветками в дождь подметали, когда тучи низко, да желудями об землю ночью стучали, а в начале деревни — тополя да терен, чтобы пух по небу летел и сладко было! А колючки у терена для того, чтобы Богданка да Васька ветки не ломали.
Покличет меня мама: «Иди сюда Наталочка», — я подойду, а она мне даст узвар из сладких груш и кисленьких слив, а пока я пью, она мне по головке гладит, лицо мягкой ладошкой из кадки сполоснёт, да ленту червонную в косы вплетёт. Чтобы я самая красивая была. Значит, к лавочнику, седому деду Скрылю сейчас отправит. Денег-то я тогда ещё совсем не понимала. А давала она мне тогда медный алтын, что три копеечки по вашему будет. Была я тогда совсем малой, годов пяти, и кругляшок на ладошке ещё не помещался. Выйду я из двору, да так и перекладываю его по дороге из руки в руку.
А в деревне ходить интересно, только собак двух соседских страшно бывает. И хоть никогда не кусаются, да уж больно большие они и чёрные, когда подбегут и станут нюхать мои руки, что ещё грушами печёными пахнут и коленки мои. Понюхают меня всю, хвостами помашут, да и побегут дальше кого-нибудь нюхать своими мокрыми носами. Не интересно им со мной, больно маленькая я, и играть с ними боюсь. Большие собаки и лохматые, выше меня ростом. Одного звали Сатана, а другого Жуба. На улице мало кто уже ходит, мужики на работу уехали в поле, по хатам только старухи сидят да детишки бесштанные, да мои подружки — Ченчиха и Марийка.
А там, дальше по улице, музыка из трубы играет. Там, у самого переулка, стоит высокий поповский дом. Поп сам уже старый, попадья у него толстая, а сын их опять из города Харькова приехал, где хаты стоят одна на одной, и есть дорога, сделанная вся из железа. И телега с многими колёсами и большим самоваром по ней бегает. Так тату маме моей рассказывал. Окошко у них открыто, а в окошке цветная труба выставлена. Блескучая, как стекло. И из трубы гармошка играет и люди поют. И по-нашему и совсем когда непонятно. А то и скрибка тоже. Это граммофон! Как сын поповский приезжает, так и сразу музыку на граммофоне начинает играть, с самого утра и до вечера. Кто не идёт, все останавливаются послушать. Такое чудо: людей нет, а голоса ладно поют. И всё понятно. Когда вечером и человек с десяток под окном стояло, так что и плясать хотелось. И я стану, долго могу стоять слушать, и забуду уже, что и в лавку мне надо. А песни всё разные и разные. Сколько же песен есть на земле? Столько — одному и не упомнить.
А было у поповского сына ещё одно диво — велосипед. Вот уже совсем чудно. Всего два колеса, а как-то едет, не падает на землю? Выведет он со двора, колокольчиком потилинькает громко, сядет и поедет по улице до ставка. Едет и не падает, вот нам удивительно. Не было больше не у кого в деревне, вот и чудо. А если Ченчиху, мою подружку покатает, то та потом целый день улыбается. Поповская толстая жена у неё в родне далёкой была.
Красивая музыка и труба красивая, а мама уже дома и потеряет совсем меня. Жалко уходить, а надо уже идти. Лавка у нас стояла через широкий майдан, напротив высокой белой церкви. Лавочником был старый дед Скрыль. Таким он мне тогда был старым, что у него волосы прямо из под глаз росли, такая борода была красивая. Сверху рыжая, а снизу белая. Не знаю я, добрый он был или злой, а только меня любил.
— А! — скажет он. — Вот она, Наталка, Богданки моего унука невеста пришла! Какая же ты у нас в деревне красавица! Пряник с мёдом! А лента у тебя, какая красивая! Когда будешь свадьбу ж играть, меня тоже не забудь, позови обязательно, а то обижусь. Мы тебе с дедом Ревой на скрипке, да на бубне сыграем. А «Дурный, як сало» нам на гармошке подыграет и гопака станцует. И горилку за тебя выпьем после церкви и сливовицу свою принесу. Если завтра не помрём. А если раньше помрём, так ты всё равно к нам тоже приди. Не хочу, чтобы одни бабки старые, на меня красивого в последний час смотрели. Грехов-то на мне много, в рай Петро меня не пустит, чтобы я сверху на унуков и правнуков смотрел, прямо в пекло меня, старого грехуна, сразу отправит. Приходил уже во сне ко мне, сказал, что должность мне держит. Чертям копыта подковывать, да раскалённые угли под сковородками пересчитывать в жмене. Чего там, мамка твоя тебе наказала Наталочка?
И я протяну ему мокрый в ладошке алтын. А он на весах с гусиными клювами, отвесит фунт сахара в промасленную бумагу и снимет с медного крюка связку калачиков на конопляном шнурке и повесит мне на шею, как монисто у невесты. И даст на обратную дорогу от себя семечек или сушеного чернослива, что у него в ладижке за мешками для угощения стоит. А связка такая большая и длинная, что висит она у меня от шеи, до самой земли и босых ног. И он возьмет и ещё два раза её на шею повесит-обернёт или под руку пропустит, как котомку у прохожего до лавры.
И побегу я быстрей домой. Бегу и думаю, а какую песню теперь у поповского дома из красивой трубы играют? Постоять бы, опять послушать. И как бы мне опять Сатану и Жубу не встретить. А ну как отберут калачик с вязанки, а то и два? Будет мама ругаться. И не разрешит больше трубу у поповского дома слушать и на велосипед смотреть. Я иду домой, и солнышко светит, и тёплый ветер ленту мне по спине перекладывает, это боженька на меня тёплым воздухом дышит, охраняет, чтобы Сатана и Жуба меня не нюхали и калачик не отбирали. А мама уже меня ждёт, стоит у раскрытых ворот и выглядывает меня издалека, где там дочка потерялась? Не украли ли её чёрные цыгане, а то посадят под юбку и уведут из деревни в табор, держа за червонную ленту?.. Увидела меня… улыбается….

***

Калачик мой с сахаром уже доеден, молоко из фарфоровой кружки допито. Прялка постукивает равномерно, закручивая ниточку на большую деревянную катушку. И бабушка перебирает пальцами шерсть и смотрит в окошко и, наверное, видит там, за стеклом,  маленькую пятилетнюю девочку со связкой калачиков на тонкой шее вместо бус. И мне жалко, что нельзя мне ей помочь, покачать широкую деревянную, прохладную педаль прялки. И колесо у прялки крутится, словно едет по нескончаемой дороге туда, где осталось бабушкино детство…


Хочу быть твоим художником
   
Не узнать мне точно, как это произойдет. Наверно, это будет в начале февраля. Мое тело, насквозь пропитанное буйной, грязной смесью водки, дешевого портвейна, боярышника и чифира, будет бесконечно долго царапать своей седой щетиной неуютные улицы города. Молодая следачка, присев на корточки, отогревая жарким дыханием застывающую ручку на холодном ветру, не долго будет описывать мои приметы. Хлопнет дверцей милицейской машины и поедет согревать свои красивые ножки в черном капроне в тепло кабинета. Возьмут моё неудобно замороженное тело за ноги, за руки и закинут в кузов… В морг…
На мои похороны не придут мои бывшие друзья и мои женщины, скорее всего, они ничего не будут знать о моей смерти. А если и будут знать, то не придут все равно. Зачем стоять на ледяном ветру, и делать скорбное лицо — когда дома их ждут новые мужья и предчувствия новых греховных страстей. Да и добираться потом трудно с кладбища.
И застучат барабаны. Куски мерзлой глины о щелястую крышку гроба. Грохот их будет с каждой минутой все тише и глуше, и, наконец, затихнет совсем. И только одинокий, тоскливый волынщик февральского ветра будет бродить долгими ночами по кладбищу, неизвестно кого отыскивая.
Прими раба твоего… Господи!!! Нет не так…
Прими бомжа твоего… Господи!!!
А когда я предстану пред ликом светлым, весь худой, небритый, с телом грубо зашитым дратвой — скажу ему:
— Я хочу быть художником…
Разве  приятно смотреть тебе на этот кусок синюшного мяса, чадящего на раскаленной сковородке? Разве не заплачешь ты, своей милосердной душой глядя на это? Разве мало ленился я в жизни? Я не исполнил и миллионной доли того, что задумал… Говорят, человек привыкает ко всему — и  к боли тоже, и если эта боль и мука будет длится вечно... я привыкну и к ней. Не дай мне привыкнуть и стать ко всему равнодушным…
— Я хочу быть твоим художником…
Холодными, зимними ночами, взяв с собой мольберт и кисти, буду бродить по земле: и расписывать стекла ледяными узорами, буду рисовать цветы, похожие на серебряные оклады твоих икон. Я буду рисовать своей печалью. Я буду добавлять в узоры бель морозных туманов и кристаллы вечных снегов. Я буду очень стараться. Тонкими кистями прорисую каждую прожилку на ледяных листьях и добавлю в них холодную изморозь радуг северного сияния.
Я буду до самого позднего заката топтаться в поднебесье, и смешивать багровые и синие краски на небесах, добиваясь оттенков от которых на душе тревога сменяется благостью.
Я буду раскрашивать вечерние тучи гаммами красок из седого пепла и малинового вина, придавать им формы бегущих вод и пасущихся стад. А когда бархат ночи занавесит небесные пейзажи, буду ползать по небосклону и самой тонкой кистью наносить звездную пыль.
Буду рисовать утро самой  розовой и самой белой краской — чтобы, просыпаясь, дети твои омывали глаза самым чистым светом.
Ранней весной я буду раскрашивать цветущие сады, и каждый цветок будет воспоминанием о чем-то хорошем, о чем-то божественно родном. А позже — появятся плоды. Каждой вишне я нарисую по солнечному блику. И в каждую вишню я добавлю каплю меда, чтобы они сочились на летнем солнце.
Нарисую скалы и зеленые леса над водой, и тот же берег со скалами и изумрудными лесами на самой воде. В ней отражены мельчайшие детали деревьев, самые маленькие веточки и травинки. Пусть это зеркало будет странным, и пусть вызывает волшебные иллюзии: если вглядеться, то отраженный в воде мир покажется более подлинным, более настоящим, чем мир на берегу. Небо — будет у нас под ногами.
Подберу самые светлые, самые прозрачные краски для твоих недр. У меня впереди вечность. Хочу, чтобы эти твердые камни  сравнялись с твоими живыми творениями. Изумруды — с зеленью молодой листвы, Гранаты — с кровью созданий твоих, Жемчуг — с сиянием горных вершин, Алмазы — с водой чистых родников.
Никогда я не оставлю ни отпечатка ни автографа на этих творениях. Но я буду знать, что они есть. Спрячу их глубоко-глубоко, так, чтобы ни один человек никогда их не увидел, и в его глазах не вспыхнули огни алчности.
— Я хочу быть твоим художником…
Но, боюсь, что не пустишь меня к престолу твоему. Пишу тебе. Может быть, когда-нибудь через бездну времён — ветер поднесёт этот лист к твоим стопам. Соизволишь ли ты нагнуться и поднять его? Да и сумеешь ли ты понять и прочесть эти непонятные русские письмена?

***             

Лейтенант оперативного отдела, ёжась на холодном ветру, ещё раз брезгливо прочла мятую бумажку. Ни денег, ни документов. Только вот этот листик, исписанный шатким почерком.
— Ну, бомжара, личным художником бога хотел стать… Пора действительно ехать в отдел, отогревать озябшие ноги. Не угадал ты. Не начало, а конец февраля, и колготки у меня телесного цвета…
Смяла, и выбросила ненужную бумажку…


Три рубля для сестрички Верочки

Память иногда очень причудливо расставляет приоритеты. События, порой большие по времени и по значению, остаются в сознании совершенно незамеченными, размытыми. Видимо, в силу своей необозримой величины. Настолько они объёмны во времени и в пространстве. А события маленькие, порой и вовсе, казалось бы, незначительные врезаются в память, как острые занозы под кожу. И царапают и выпирают наружу острыми концами и напоминают о себе, не давая памяти спокойно и мягко существовать.
Когда хоронили мою маму, и все стояли у гроба задумчиво и тихо, моя тётка, сестра матери — она младше её на десяток лет —  рассказала мне маленький кусочек из маминой молодости. Я печально слушал её в пол уха, но запомнил всё так хорошо, что могу воспроизвести этот недлинный рассказ дословно. Но дословно не буду, потому что это и не требуется. Почему именно этот пустяковый факт ей вспомнился, мне до сих пор не очень понятно. Сколько было в их жизни совместных событий: свадеб, крестин, похорон, рождений и путешествий, весёлых и печальных, радостных и трагических, сколько пережито вместе, а вот нет, почему-то именно этот крошечный эпизод высветился в её памяти в тот момент, как яркий последний уголёк в уже безнадёжно погасшем костре.

***

Моей тёте почему-то вспомнилось раннее детство, когда ей было всего шесть лет. И ей купили первое магазинное платье. До этого, всё, что нужно было, бабушка ей шила и перешивала из старых вещей сама, на древней-предревней швейной машинке, привезённой ещё с далёкой Украины. А тут дедушка посадил её на телегу, запряжённую ленивым и огромным битюком, и отвёз в деревенский магазин, там продавщица наша очень дальняя родственница, улыбаясь, надела на неё нарядное платье, которое до этого уже давно присмотрела ей бабушка, и не было в мире в тот миг человека счастливее моей тёти. Сдачу с полутора последних дедушкиных рублей, шесть копеечек по одной монетке, дедушка положил ей в кармашек платья. Как довесок к самому счастливому дню в её жизни. Судя по всему, это был год пятьдесят второй. Когда колхозникам только-только стали давать часть зарплаты деньгами, а не палочками пустых трудодней. Но, может быть, я и ошибаюсь немного. Это не очень и важно.
Моя мама, красивая шестнадцатилетняя девчонка, к тому времени уже работала дояркой на ферме. И вручную доила коров и таскала с такими же хрупкими подругами сорокалитровые фляги на ледник. Да, да, так было! В шестнадцать лет она вышла на работу. А её старший брат, мой дядя, так тот и вовсе пятнадцатилетним пацаном работал трактористом в тракторной женской бригаде. В конце и сразу после войны. Один пацан на десять женщин трактористок. Как они его ценили и берегли! Он был очень стеснительным, но они всё равно умудрялись подкармливать его драниками и поить молоком, хоть и сами жили впроголодь. И если друг для друга они были Клавками и Нюрками, то его они называли — Николай Федотович. Была, конечно, в этом звании и толика иронии, но была и жестокая тоска по не пришедшим с воины женихам. Ведь это он один заводил им трактора по утру, потому что даже для деревенских женщин, ремонт и запуск трактора в тридцатиградусный мороз был задачей абсолютно нереальной. А он мог. Ползая по льду между колёс и отогревая солярными факелами масляные поддоны. И заводил, и сеял, и пахал наравне с ними. И моя мама тоже пошла работать с шестнадцати лет, вместе со всеми своими сверстницами. В тот день она первый раз получила зарплату.
И вот в обед она тоже прибежала с работы в магазин, посмотреть, как сестричке Верочке покупают обновку. Никогда в детстве у мамы не было таких красивых вещей. Она грустила и радовалась одновременно. Платьице было действительно красивым — голубое с большими красными цветами. И ей так не терпелось похвастаться перед своими подружками, ведь ни у одной из них не было такого красивого платья! Бедно жили в деревне в ту пору. Ели и то не всегда досыта. А тут такая неземная красота!
На улице светило жаркое летнее солнце. Огромные белые куры до этого бродившие по улице, спрятались в тенистых лопухах, переживая душную теплынь. Неугомонные пчёлы и шмели, жужжали и по хозяйски воровали по палисадникам пыльцу с разогретых ярких цветов. Высокие мальвы, белые гладиолусы и огромные алые георгины соперничали с полуденным солнцем. И только высокие густые черёмухи заботливо укрывали своими тёмными листьями их нежные лепестки. Лето было горячим и милосердным.
Они сели в телегу: дед, моя маленькая тётя и моя мама. И толстый ленивый битюк, так же, не спеша, повёз их обратно. Уже перед самым домом, она увидела своих маленьких босоногих подружек, ожидавших её с обновкой на лавочке у двора, и в нетерпении спрыгнула с едва остановившейся телеги. Но телега была высокой, и она споткнулась и упала. Копеечки выкатились из кармашка и укатились в траву, росшую в канаве у самой дороги. И как она их не искала, смогла найти только две монетки из шести.
Тогда она горько-горько заплакала. Она плакала так бесконечно тоскливо и безнадёжно печально, что дедушка просто растерялся и не знал, как её успокоить. Он стоял в растерянности чесал свою бороду и гладил малышку по голове. Оказывается, мой отважный  дедушка фронтовик, становился  абсолютно беспомощным при виде женских слёз. Даже если эта женщина была его собственной шестилетней дочкой.
И только моя мама подняла её на руки, вытерла ей слёзы и, вытащив из-за пазухи свою первую зарплату — восемнадцать рублей, протянула ей трёхрублёвую купюру и попросила: «Возьми Верочка, возьми и не плачь», — и крепко-крепко прижала к своей груди.

***

Не знаю, почему у гроба моей матери тётя вспомнила именно эту историю. Не знаю, почему эта история вспомнилась именно сейчас мне? Я же говорю, память иногда причудливо расставляет приоритеты. И порой маленькое мгновение жизни стоит намного дороже нескольких прожитых лет.


Я вас прощаю

Бабушкину корову звали Пестрянка. Ах, такой красивой коровы не было ни у кого в нашей большой деревне! Это была вальяжная, умная и крупная дама, цвета кофе с топлеными сливками, покрытая в нескольких местах некрупными ослепительно белыми пятнами, и в белых же аккуратных носочках на всех четырёх изящных ногах. Блестящие, словно лакированные, копыта и такие же лакированные рога придавали этой скромной даме вид благородный и породистый. Причём рога располагались не как у простых коров — не торчали вверх, а были изысканно изогнуты в виде старинной лиры и красиво парили параллельно земле, острыми концами вперёд.
А какое умное у неё было выражение лица! Именно лица! Обозвать этот добрейший образ «коровьей мордой» язык не поворачивается. У неё были глаза, достойные древнегреческих богинь. Недаром в Древней Греции бытовало такое сравнение для женщин с прекрасным и загадочным взором — «волоокая», то есть с глазами, как у вола. Глаза у неё были большие, глубокие, задумчивые и печальные. С огромными, пушистейшими чёрными ресницами. Она была настоящей красавицей! И это было заметно уже издалека.
У неё и мать, корова Марта, была тоже очень красивой, но не настолько, чтобы сравниться с дочкой. Когда она только родилась, дедушка с бабушкой сразу же решили оставить её у себя, взамен уже постаревшей и погрустневшей Марты. Та прожила в их семье около двенадцати лет, молока уже давала мало, и Пестрянка была её последним поздним и любимым детищем. Так уж она трогательно стояла, изо всей силы прижимаясь к маминой ноге своим дрожащим боком, и влажным розовым носом обнюхивала новый для себя мир, что слёзы умиления накатывали на глаза. Спокойная и деликатная от рождения, она сразу понравилась моим предкам. А уж они-то толк в коровах понимали! Ещё как! Считай, всю жизнь бок о бок с лошадями да быками. Имя и не придумывали, оно само как-то прилепилось к телёнку с самого первого дня. Как только она встала на свои шаткие разъезжающиеся ножки, так и стала Пестрянкой. Раз и навсегда. Сколько себя помню, ни разу не слышал, чтобы дедушка заматерился на неё или обозвал грубым словом. Мягкий, несильный шлепок ладошкой по лоснящемуся крупу был единственной мерой воздействия и поощрения. Может быть, только потому, что дедушка совсем не матерился? Кто ж его знает?
Вспоминаю её, и на ум почему-то сразу приходят индийские боги, храмы, статуи, древние барельефы. Это же у индусов корова — священное животное! Видимо, и кто-то из моих прямых предков тоже был в прошлой жизни верующим в Шиву или Кришну индусом. Настолько трогательным было общение между ними. Я имею в виду корову, с одной стороны, и дедушку с бабушкой — с другой. Пестрянка никогда не была капризной, но сумела себя поставить так, что фамильярное обращение с нею было исключено. Воду она, например, пила только свежую колодезную и только подогретую зимой до определённой температуры. В сене тоже была разборчива, и не всякая сушёная трава могла стать ей кормом и прийтись ей по вкусу. Но не капризничала, нет, не капризничала… ей-богу, просто выталкивала носом из кормушки то, что ей не очень нравилось. За фигуристыми красотками не гналась, не модничала и всегда была довольно упитанной.
Впрочем, гурманкой она всё же была. По осени она очень любила выколоченные палками и освобождённые от семечек шляпы огромных подсолнухов. И, приходя домой, первым делом подходила к яслям и с удовольствием хрустела смолистыми кругляками. Всегда в её кормушке лежал кусок соли-лизунца весом, наверное, пуда в три-четыре! Это у дедушки была такая для неё замануха. Другим хозяевам приходилось встречать коров из стада и гнать хворостиной домой, а Пестрянка всегда приходила сама. Подождав немного у ворот, если вдруг её забывали встретить, она рогом ловко поддевала рукоятку металлической задвижки и заходила к себе домой, в свой загон. Её кроткое тихое «Му-у-ууууу» в этот момент напоминало многоголосый орган, звучащий одновременно в нескольких регистрах. Голос у неё был так же красив, как и всё остальное. А она была скромницей и почти им не пользовалась. Если бы я этого не видел тысячу раз сам, то, наверное, подумал бы, что мне врут. И когда я слышал, как чужую корову кто-нибудь обзывал «скотиной безмозглой», я уже знал, что это не так — наша Пестрянка чем-то догадалась, как справляться с непростым механизмом.
Помнится, пастух дядя Афиноген, в вечно промокшем от дождя и росы дождевике с большим башлыком, бывало, сидя на лошади и заворачивая цигарку из ядрёнейшего домашнего самосада, наматывал пятиколенный кнут на руку и не забывал сказать моему деду: — Что правда, то правда, Иван Ефимович! Из всей полусотни коров две самые лучшие и красивые: это ваша и Ромашка тётки Груни! Вот как ни крути, а только они украшают всё стадо. Что значит — порода! Смирные да пригожие! Хоть сейчас на ВДНХ. Медаль обеспечена! Никогда никаких проблем с ними… — И Пестрянка понимающе кивала в ответ своей большой головой. Соглашалась.
А какое молоко она давала! Поставишь трёхлитровые стеклянные банки в сенцы, и через пару часов слой сливок толщиной в два пальца! Пить его свежим всегда было затруднительно — уж слишком густым и жирным оно было. Но если для кого-то парное молоко пахло коровой, то для меня оно пахло луговыми травами: клевером, медуницей и почему-то цикорием. А какая прекрасная была из него простокваша, а творог! Сметану никто в деревне не пил из стакана, её, как масло, приходилось мазать на хлеб! И с чесночком! А какое душистое и вкусное масло! Изредка бабушка делала брынзу! Ничего нет вкуснее этой в меру просоленной брынзы со свежим хлебом из печи и стаканом чая с мёдом! Ещё я очень любил топлёное молоко. Когда печка уже почти протопилась, бабушка наливала полный до краёв «глэчик» и ставила его в самую середину уже пустой жаркой печи. Через час вытаскивала крынку и наливала мне молоко в белую фарфоровую кружку. Цвет у молока был желтоватый, и сверху обязательно плавала почти коричневая пенка. Как передать вкус этого молока? Нет, наверно, я не сумею найти столько нужных слов. Топлёное молоко пахло бабушкиным домом и счастливым детством!
Все телята Пестрянки и ростом и статью были в маму и поэтому пользовались хорошим спросом. Бывало, она ещё стельная, а уже приходят соседи и договариваются, что если будет тёлочка, то за неё готовы оставить немалый задаток. Даже колхозный бугай, со странной для быка-производителя кличкой — Монах, в её обществе становился скромнее. Он никогда не лез к ней нахрапом. Она ему явно нравилась, и после того, как всё свершится, они ещё долго потом стояли, прижавшись боками и уткнувшись в кормушку, словно шептали друг другу какие-то непонятные нам, людям, слова. Она ему явно нравилась больше других. И статью и характером.
Сколько же у неё телят было? Наверное, как у её мамы, двенадцать штук. Скорее всего, да. Как она их всех любила! Её глаза начинали светиться тайным светом восторга, и вымя переполнялось сладчайшим молоком. Но с возрастом, к сожалению, всё меняется. И не только у людей. У старых коров молоко начинает немного горчить. А это для неё всегда означает закат жизни. Печальный закат. Без всякой надежды на восход.
Время, проживаемое человеком, имеет одну очень странную особенность. Каждый из дней проживаемой человеческой жизни может тянуться бесконечно долго! Может быть тягучим и нескончаемым. Недели и месяцы уже проходят легче, и именно проходят. Стабильно и в нужном темпе. А годы, вопреки ожиданиям, летят стремительно. Порой так стремительно, что однажды, очнувшись и остановившись поискать дни прошедшей молодости, понимаешь: жизнь уже почти прожита. Вот так и я не успел опомниться, как проскочило со времени рождения Пестрянки почти пятнадцать лет. Я очень хорошо запомнил день, когда дедушка с бабушкой надели ей на рога тоненькую верёвочку, чего раньше никогда не делали, и повели её к ветеринарной аптеке. Там, у высокой эстакады, стоял потрёпанный грузовик с высокими бортами, который отвозил коров и лошадей на мясокомбинат.
Когда её загнали на весы, взвесили и выдали дедушке бумажку с печатью, она забеспокоилась. А когда её завели на эстакаду и поставили в кузове грузовика, она уже всё поняла. Её голова опустилась, виноватые глаза затянулись неземной грустью, и хвост обвис, как ненужная верёвка.
Автомобиль тронулся. Неторопливо преодолевая неровности сельского существования, он удалялся по направлению к месту, где царит непонятная человекам животная скорбь. Высокие борта кузова тряслись на ухабах, колёса подскакивали на кочках, и только корова в кузове стояла почти недвижимо, словно она не ехала, а медленно уплывала по спокойным водам в иной мир.
— Му-у-уууу, — прозвучал короткий, последний и прощальный аккорд многоголосого органа, — я прощаю вас, — очень явно послышалось в голосе коровы!!! И моя бабушка отвернулась и заплакала…



Ольга Афанасьева,
г. Шахты, Россия.

Самый лучший брат

1985 г. Лето.

Божья коровка, полети на небо, принеси мне... братика! Да, братика, пусть это будет мальчик, пожалуйста! У Валерки сестра — и это кошмар, от женщин одни неприятности!
 
***

1990 г. Пять лет спустя.
 
— Руслан, мы к дяде Саше, Оля на тебе. Сказку рассказать, спать уложить, и давай договоримся: в этот раз без Фредди Крюгера под её кроватью.
— Ну, ма-а-ам, ей же понравилось! — парнишка бросил умоляющий взгляд на отца (уж главный мужчина в доме точно его поддержит), но в глазах родителя со всей определённостью читалось: «ремень».
Словно узник, приговоренный к казни, Руслан медленно прошествовал за отцом и матерью в прихожую, отмеряя каждый свой шаг тяжелыми вздохами. С таким подходом ему никогда не вырастить из сестры настоящего парня!
Входная дверь тихо щелкнула. Подождав несколько минут, Руслан повернулся к их общей с Олей детской и закричал:
— Олька! Хочешь, про Фредди Крюгера сказку расскажу?!
В ответ из комнаты послышался испуганный писк, способный заставить радостно захихикать любого мальчика, имеющего младшую сестру. А правильно, так ей! За то, что когда научилась выговаривать букву «р», вместо привычного «Луслан» обзывала его Русраном! Довольно улыбаясь, парнишка вприпрыжку побежал к спальне. Оля сидела на кровати, прижимая к груди в качестве защиты от страшного Фредди любимого рыжего медведя.
— Про Машеньку! — упрямо заявила девочка и на всякий случай прикрыла ножки подушкой. 
— Да ты наизусть знаешь свою Машеньку! — Руслан возмущенно фыркнул, разыскивая взглядом маску маньяка, которую он с таким трудом упросил родителей купить ему к началу учебного года. 
 — Машеньку! И мама сказала, что маску тебе не вернёт, пока ты не оптумаешься! — Оля погладила голову медведя и улыбнулась так, как обычно улыбаются все особы женского пола, получив желаемое.
Раненый в самое сердце материнским предательством, Руслан упал на свою кровать. Да, женщины — коварные существа, но уж он-то будет умнее других и ни за какие коврижки никогда не женится!
Повернувшись на бок, паренёк протянул руку:
— Давай свою сказку, один раз прочитаю, и будешь спать!
Оля осторожно спустила ноги на пол и, замерев, зажмурила глаза, мужественно ожидая, не выпрыгнет ли из-под её постели Крюгер. Наконец, убедившись, что опасность сегодня отступила, она быстро преодолела расстояние между детскими кроватями и, устроившись рядом с братом, раскрыла любимую книгу.
— Пять! — торжествующе объявила Олька.   
Руслан благоразумно промолчал. Он отлично знал, что если рискнёт поспорить, то, как и родители, будет читать «Машенька и три медведя» не меньше двадцати раз подряд.
Все члены семьи, включая и саму Олю, знали сказку наизусть, а потому, даже не заглядывая в книгу, Руслан начал повествование: — Жила-была в одной деревне маленькая девочка. И звали ее Машенька. Машенька была девочка хорошая, да вот беда — не очень-то послушная,* — произнося последние слова, мальчик укоризненно посмотрел на сестру, но в ответ получил лишь искреннюю улыбку...
...Оля умела считать... аж до десяти, а потому вероломная попытка брата рассказать «Машеньку» четыре, а не пять раз, стоила ему ещё трёх прочтений. Спустя полчаса на горизонте забрезжила надежда на скорый сестринский сон, но когда с младшими сёстрами было легко?
— «...И медведи не догнали ее».* Конец! — Очередному финалу сказки Руслан обрадовался не меньше чем началу каникул. — Как договаривались!
— Не хочу спать, — обиженно простонала Оля. — Давай ещё один малю-ю-юсенький разочек! Можно даже не про Машеньку... Только не страшную!
Руслан оглядел стол в поисках детских книжек. Все сказки они читали уже не один раз, и ни одна из них не могла похвастаться качественным «усыплением» Ольки.
— А у Тани бабушка сама сказки сочиняет, — медленно протянула Оля, проследив за взглядом брата. — Я сказала, что ты в тыщу раз лучше её бабушки, а она сказала — не может быть, и что её брат сильнее тебя, а я сказала — ты её брата побьешь!
— Хорошо, не бабушку! — Руслан довольно рассмеялся. Он не сомневался, что драться с Таниной бабулей ему не придётся, но признание сестрой его доблести грело мальчишечью душу.
— Знаешь что, я сейчас тебе новую сказку расскажу, лучше твоей «Машеньки»! — Руслан с важным видом развалился на кровати, жестом призывая девочку поудобнее устроиться на подушке. — В общем, в некотором царстве, некотором государстве жил-был хороший и послушный мальчик... Роман. Все его любили, хвалили, дарили конфеты, шоколад и козинаки, и только бабушка часто называла будущим бандитом.
— Как наша бабуля тебя?! — Олька удивлённо посмотрела на Руслана. — Глупая бабушка, — вынесла вердикт малышка, не дожидаясь ответа.
— Старость, — глубокомысленно изрёк мальчик, — лет через десять и меня такое ждёт... Ладно, не отвлекай! И вот жил, значит, парень, жил, вел себя хорошо... иногда, но однажды сказали ему родители, что скоро будет у него братик или сестричка. Роман давно хотел братика, а вот какой толк от сестры? — Оля засмеялась, вот уж глупость, так глупость, а Руслан продолжил: — Подумал-подумал Ромыч и разрешил родителям подарить ему брата, а заодно строго-настрого запретил даже думать про всяких там девчонок! Только всё вдруг изменилось, мама почему-то плакала, когда пыталась надеть любимые платья. Папка говорил, что она в них не влезает, потому что проглотила целиком кочан капусты, а мамка в ответ называла папу... нехорошим словом.
— Каким? — встрепенулась Оля.
— Я тебя потом научу! — успокоил сестру Руслан. — Слушай, что дальше было. Ромка всё терпел, не вмешивался, на что только не пойдёшь ради братика, но... на всякий случай он накопил денег и купил в магазине маленькое колечко, вдруг всё-таки девочка. А она же и зареветь может от обиды, как мама, когда дядя Коля подарил тетё Гале кольцо, а наш папка маме — шкаф. Ромка был бережливый пацан и к лету спрятал в свой тайник целых три колечка с разными камушками.
— Поду-у-маешь, у меня много-много колечек! — Оля соскочила с кровати и, подбежав к столу, открыла небольшую голубую шкатулку. — Гляди! — девчушка повернулась к Руслану, демонстрируя накопленные сокровища.
— Вот ты дурёха! Это ж я тебе подарил! А ну ложись, стоя только лошади спать умеют! 
Оля упрямо поджала губы:
— Я тоже смогу!
— А, ну тогда мы будем звать тебя не Оля, а Бурёнка! — Руслан спокойно пожал плечами.
— Бурёнками коров зовут, а не лошадок! — возмутилась малышка.
— Так они тоже стоя спят, я забыл. Хочешь быть коровкой?
Олька задумалась, но быстро решила:
— Нет, рассказывай дальше.
Девочка вновь легла, натянув одеяло до подбородка.
— И вот наступило лето. Родители мальчика поехали в больницу покупать ему братика, правда, папа вернулся один и сказал, что мама там осталась, чтоб выбрать самого красивого ребёночка. Ромка, конечно, уточнил: «Братика?», но отец только улыбался и... обнимался с бабушкой!!! А на следующий день в гости пришла мамина подружка и сказала, что не было в больнице братиков, и мамка взяла Ромычу сестру!
Пригорюнился паренёк, говорил же: или братик или никто. Но, подумав немного, решил — пускай мамка возвращается, только одна, без девчонки.
Через несколько дней пошёл Роман вместе с бабушкой маму навестить и на эту... мелкую посмотреть. Первым делом он спросил, нет ли желающих сестрёнку сменять на братика, но тётенька в белом халате сказала, что всех ребят разобрали, зато их девочка весит аж четыре килограмма двести грамм. «Ещё и толстая», — подумал Ромка.
— И ничего не толстая! — Ольга возмущенно погрозила кулачком неведомому парнишке. — Мама говорит, я весила четыре килограмма.
— И двести грамм, — неслышно уточнил Руслан.
— А как её назвали? — Оля почти засыпала, но признаваться в этом не собиралась.
— Василисой! — быстро нашёлся брат. — Только лучше бы Рёвой-коровой. Вопила она страшно и чаще всего ночью, но Роман её прощал и как настоящий мужчина старался лучше всех за ребёнком смотреть. Маминых подружек — и тех пускал на просмотр дитя только после проверки: «Руки чистые, обувь вытирала, посмотри в глаза, не сглазишь малявку, а раньше таких крох на руках держала? Нет? Значит только смотреть и в-о-о-он оттуда, ближе не подходить!»   
Однако если честно признаться, был от Васьки толк. Как-то достали родители детское питание, да ещё какое — ананасовое, дифрицит! Да Василиса его есть не стала, морщилась, выплёвывала и пюрешку из картошки требовала. Вот тогда весь ящик Ромка сам смог слопать, точно царь. Раньше-то ему только баночки вылизывать доставались.
— Цари всегда самое вкусное едят, раз ему не давали, значит, он Иванушка-дурачок! — рассудила Оля.   
— Много ты понимаешь, малявка! Ещё раз влезешь, и сказку тебе будет рассказывать Фредди Крю-ю-ю-ю-гер! — Руслан поднял руки над головой и зловеще заулюлюкал.
Оля юркнула под одеяло и, горестно засопев, попросила:
— Давай лучше ты!
— И в кого я такой добрый? Слушай, только закрывай глаза. Ещё Василиска Роме пригождалась, когда он двойки получал. Редко, конечно, раза три в неделю, не больше, но с кем не бывает? В общем, в такие чёрные дни брат около сестры держался, и как только мама с ремнём в их комнату входила, шептал малышке: «Васька, наших бьют!» Голос у Василиски был ещё тот, орала как резаная, прям так, чтоб соседи, если что, знали, как родители детей мучают.    
Бывали и трудности, куда без них? Как-то раз вероломные папка и мамка решили изуродовать дочку. Да где ж такое видано, люди добрые, такого милого ребёнка налысо подстричь! А если б Ромка не рыдал от праведного гнева? Тогда бы Вася и не поняла, что с нею что-то явно страшное творят, и мирно выносила бы издевательства, вместо того чтобы отбиваться и кричать.
Конечно же, Ромыч и ответственность за Василиску нёс с честью. Соседский Вовка предлагал сменять сестрёнку на ведро груш, но Роман не согласился.
Лишь только испугался, что сестра утонет, как тут же рассказал ей по секрету: в воде живёт огромная акула, а он купаться может, потому что хищник только девочек предпочитает лопать.
А сколько сил приложил, чтоб к бабушкиным именинам научить малявку дули крутить!
— У бабули было такое лицо! — Оля зажмурилась от удовольствия. — Русик... А Фредди Крюгера в этой сказке точно не было?
Руслан замолчал и, отвернувшись от малышки, вновь заговорил уже еле слышным шепотом:
— Был, Олька, был. Встретил как-то Ромыч во дворе соседку, точь-в-точь Фредди, страшную-престрашную! А она давай спрашивать: «Ты, Рома, своего настоящего папку помнишь? Знаешь, что Василиска тебе сестра наполовину?» Испугался Ромка злой тетки больше, чем Фредди Крюгера, и реветь ему хотелось, как маленькому! Как так, чтоб сестра не родная?!
Оля всхлипнула и шумно шмыгнула носом:
— Родная! Самая родная, потому что... Когда ты плачешь, у меня вот тут болит. — Девочка на несколько секунд прижала руки к груди, а потом обняла брата так крепко, как только могла. — А что там дальше было, сказка хорошо закончилась?
Руслан неуклюже погладил сестру по голове и улыбнулся:
— Так сказка ещё не закончилась! Рома ещё научит свою «мартышку» кататься на двухколёсном велосипеде, отведёт в первый класс, запишет в хор, на танцы и много-много всего! Это будет очень хорошая сказка, Олька!

 ***

От автора:

Старший брат — это огромное счастье, даже если, плавая в озере, ты и сейчас иногда оборачиваешься, чтобы лишний раз убедиться в отсутствии акулы!
 
* «Машенька и три медведя» — переработанная сказка Л.Н. Толстого, который в свою очередь пересказал произведение английского поэта Роберта Саути.    



Карина Муляр (Масюта),
г. Кармиэль, Израиль.

Карнавал 

Дорогая, мамуля! У меня все нормально. Работаю в свое удовольствие. Ты же знаешь, что Венеция — прекрасный город. Здесь куда ни пойдешь — тебя сопровождают мифы и легенды, кажется, ты сам становишься их частью, а ночью этот город может рассказать столько историй.
Вот хотя бы одна из них: в 1104 году в Венеции был основан Арсенал. Когда-то там строили и оснащали боевые корабли. Теперь там музей. Возле входа в Арсенал сидит семейка львов разных размеров. Они очень древние, и вывезены из Афин. В начале восемнадцатого века появилась легенда о том, что эти львы охраняют Арсенал. А в 1719 году возле Арсенала после страшной грозы нашли два растерзанных тела. Впоследствии история повторялась еще несколько раз. Отсюда - легенда о том, что львы-защитники были заколдованы и оживают в грозовую ночь.
Мамочка! Я обязательно заработаю денег. Мы выкупим нашу квартиру, сделаем ремонт. Поверь мне. Все у нас будет хорошо.
Вот только  когда?..
Это письмо я тоже не смогу отправить.
Слишком грустное. Нужно что-нибудь веселенькое.
Не писать же, что работаю на двух работах. Смотрю за этим противным деревом, которое когда-то было человеком. Правда оно иногда приходит в себя. И тогда с любопытством смотрит на меня и шамкает:
— Ты красивая. Что ты здесь делаешь?
— Что я здесь делаю? Убираю, стираю, меняю твои грязные манатки, вывожу тебя на прогулку. А потом, когда ты, наконец, идешь спать, я бегу на вторую работу. Там я чувствую себя человеком. Никто меня не видит. Никто не знает, кто я, откуда и как меня зовут. Я — в карнавальной маске. Ты, старое «дерево», внимательно  меня слушаешь, пытаясь или что-то понять, или вспомнить. Ты знаешь, что такое карнавальная маска? Ты помнишь, как она выглядит? Твоя дочь рассказывала, что когда ты еще не был «деревом», ты очень любил карнавальные переодевания и сюрпризы. И вы часто появлялись на Венецианских карнавалах. Конечно, у богатых свои причуды. Думаю, что это было очень интересно. А теперь — хватит разговоров. Давай вытру тебя после еды и пойдем гулять в твой парк.
Как он мне надоел!
Кто? Да и этот непонятный старик, который иногда совершенно нормальный, а иногда просто противное растение. Да и парк тоже.
Ну, вот мы и приехали. Можно сесть и немного расслабиться.
Кстати. На своей личной жизни, кажется, стоит поставить крест. С такими работами — это исключено…

***

Старик неожиданно зашевелился и, глядя на Анжелику вполне осмысленным взглядом, прошамкал:
— Слышишь, красавица. Не сиди пнем. Иди, пройдись по парку. Я посижу один. Вдруг с кем-то познакомишься.
Анжелика рассмеялась:
— С таким довеском, как ты — точно познакомлюсь.
Старик сдвинул грозно брови и недовольно сказал:
— Тебя наняли, чтобы выполняла все, что тебе говорят. А ты противоречишь. Ну-ка, встала и пошла по парку. А я полюбуюсь твоими ножками.
Он вытер слезившиеся глаза и ехидно захихикал.
«Проклятое дерево, — подумала Анжелика. — Уже почти неживое, а туда же. Ножки он, видите ли, посмотрит. Козел старый».
Она встала и пошла гулять по скверу. Оглянувшись, увидела, что «дерево» машет ей рукой.
Анжелика дошла до ближайшей скамейки и присела.
Здесь она частенько видела молодого человека, который выгуливал своего породистого дога. Дог был ростом с приличного теленка.
А молодой человек — явно из богатой семьи.
На Анжелику он никогда не обращал внимания.
Вот и сейчас отдавал какие-то команды своему питомцу.
Дог не слушался. Сорвавшись с поводка, он пустился бегать вокруг скамейки, где сидела Анжелика.
Боясь дыхнуть, она замерла от страха.
Наконец хозяин, не спеша, подошел и взял разыгравшегося дога на поводок.
Обращаясь к Анжелике, попросил прощения за доставленное неудобство. Она чуть не умерла от страха, а у него это лишь причиненное неудобство.
Молодой человек протянул ей руку и представился:
— Лучиано.
— Анжелика, — тихо пробормотала она и поспешила отдернуть руку, так как дог начал предупредительно рычать.
— Сидеть! — скомандовал Лучиано. — Свои.
 Дог послушно уселся, продолжая разглядывать «своих».
— А вы — красивая, — сказал Лучиано. — У вас, наверно, есть друг или муж. Такая девушка не может быть одна.
— Нет. У меня никого нет, — ответила Анжелика.
— У вас иностранный акцент, — заметил Лучиано. — Вы не итальянка?
— Нет. Я приехала сюда... — Анжелика помедлила с ответом. И вдруг неожиданно для себя выпалила скороговоркой: — Учиться на журналиста.
— Ваши родители, видимо, умные люди и знают, куда посылать учиться, — сказал Лучиано.
Анжелика таинственно улыбнулась.
Так появилась история о богатых родителях, ее учебе и вообще престижной жизни в свое удовольствие.
Поспешив попрощаться, Анжелика сослалась на деловое свидание.
Лучиано попросил ее телефон, обещая позвонить.
Анжелика, сделав контрольный круг по парку и убедившись, что ее никто не видит подошла к неподвижно сидящему «дереву».
Старик никак не отреагировал на ее появление, казалось, он спал с открытыми глазами.
Неожиданно, словно очнувшись, он произнес:
— Ну? Кто был прав? Познакомилась, что ли? Ты ведь не давала обет безбрачия. Или все-таки давала? — хитро спросил он и впал в свое обычное состояние.
Продолжать разговор дальше «дерево» не пожелало. В полном молчании они добрались до виллы, где Анжелика работала сиделкой.
«Дерево» отказалось от ужина и потребовало уложить его в кровать. Наконец оно заснуло.
Смена была закончена. Облегченно вздохнув, Анжелика поспешила в свою комнату. До начала второй работы было еще пару часов, и она принялась читать так полюбившиеся ей легенды этого странного и необычного города, куда ее занесла судьба, как будто насмеявшись над ней.
На этот раз это была история  о призраке Белой дамы. От несчастной любви, прекрасная венецианка бросилась в колодец. И стала призраком. В Венеции нет природных источников, в качестве питьевой воды собирали дождевую в каменные мешки и оттуда черпали. Если в каком-то колодце пересыхала вода, то те, кто жили в округе, должны были выбрать самого красивого и неженатого молодого человека, который должен был проколоть палец, чтобы капелька крови упала в колодец. Тогда Дама, по преданию, возвращала воду.
Анжелика представляла себя этой прекрасной Белой Дамой, а новый ее знакомый Лучиано должен был проколоть палец, чтобы вернуть воду в колодец.
Для большей достоверности она оделась в белые одежды и, не спеша, выхаживала по своей комнатушке. Она простирала руки к невидимому возлюбленному, объясняясь ему в любви.
Под конец она с разбегу бросалась на свою кровать, представляя, что это и есть колодец.
Устав от игр, Анжелика начала готовиться ко второй ночной работе.
Здесь требовалось полное перевоплощение. И через короткое время новая, совершенно другая Анжелика, выпорхнув из дома, буквально полетела на свою вторую работу.
Ей еще нужно было сесть на вапоретто (водное такси), чтобы перебраться на другую сторону Венеции.
Ожидая вапоретто, Анжелика увидела своего недавнего знакомого Лучиано.
Улыбнувшись, он подошел к ней и спросил:
— Не спится? Захотелось прогуляться по ночной Венеции?
Анжелика не знала куда деваться.
Ей очень не хотелось, чтобы парень, который ей понравился узнал правду.
Ведь она — как считает Лучиано — девушка из богатой семьи и вовсе не зарабатывает себе на пропитание тяжелым трудом.
Внезапно Анжелика решилась. Кокетливо поправив свои роскошные каштановые волосы, она сказала:
— Да. Не спится что-то.
— Тогда поехали вместе, — предложил Лучиано. — Знаете, я еще в прошлый раз заметил, что даже когда вы улыбаетесь у вас грустные глаза.
Я знаю, как это можно исправить.
Они забрались в подплывшее вапоретто и, смеясь и толкая друг друга, пошли к свободным местам.
Точно на той остановке, где Анжелика должна была выходить, Лучиано встал и повел ее к выходу.
Ступив на землю, они направились в сторону ресторанчика, где работала Анжелика.
Ресторанчик был небольшой, очень уютный. Но главной достопримечательностью была небольшая группа джазовых  музыкантов, исполняющих прекрасную музыку.
Музыканты были одеты в карнавальные костюмы и маски. Никто их настоящих лиц не видел.
В этом была изюминка этого ресторана. Человек, как-будто попадал в необыкновенную обстановку карнавала и чудес.
Анжелика и Лучиано приблизились к ресторанчику.
Анжелика занервничала и сказала, что ей здесь не нравится.
— Почему? — спросил Лучиано. — Это прекрасное место. Здесь отличная кухня и приятная музыка, которая поможет  мне убрать грустное выражение из твоих прекрасных глаз.
Анжелика нехотя согласилась.
Они сели за свободный столик.
Подошедший официант, недоуменно посмотрел на них, извинился и быстрым шагом куда-то ушел.
Через несколько минут разъяренный хозяин ресторанчика подошел к их столику и, не обращая внимания на недоумевавшего Лучиано, буквально зашипел на Анжелику:
— Ты что это себе позволяешь? Ну-ка быстро переодеваться и на сцену. Иначе уволю.
Разрыдавшись, Анжелика медленно встала и, ничего не объяснив Лучиано, пошла переодеваться.
Через несколько минут музыканты в необыкновенных одеждах и карнавальных масках вышли, поклонились сидящим за столиками, и послышался прекрасный джаз.
В пианисте, одетом в костюм Пьеро, Лучиано узнал Анжелику.
Ни слова не говоря, он встал и ушел.
Вернувшись под утро домой, Анжелика решила, что Лучиано не потерпит того, что она работает сиделкой, а вечерами играет в ресторане.
Сидя на кровати, Анжелика тихо плакала и думала, что больше никогда ни с кем из богатых знакомиться не будет. Да и вообще знакомиться не будет.
Она вновь взялась за письмо маме.
«Дорогая мамочка! У меня все хорошо. Зарабатываю я неплохо. Венеция — чудесный город. Вот только никто не хочет, чтобы их девушка работала сиделкой или по ночам играла в ресторане». Отложила ручку и подумала: «Нет. Это посылать нельзя. Мама расстроится. Ладно. На днях напишу что-нибудь веселое про Карнавал».
Анжелика достала толстую книжку о Венеции и с упоением начала читать.
В Венеции карнавальные маски начали пользоваться такой популярностью, что их стали носить постоянно. Это было удобно и для совершения преступлений. А в 1608 году в Венеции был издан декрет, согласно которому мужчины за ношение масок в повседневной жизни приговаривались к двум годам тюремного заключения и денежному штрафу, а женщин публично секли на площади розгами.
Анжелика невольно представила себя живущей в Средневековье.
Вот она в маске тихо крадется по площади Сан-Марко. Приближается к Лучиано. Нет, лучше к «дереву», за которым она ухаживает и...
В этот момент в дверь ее комнаты тихо постучали.
Вздрогнув, Анжелика быстро спрятала книжку и вернулась из своих фантазий в реальность.
Она встала с кровати и подошла, открыть дверь.
«Дерево», сидящее в инвалидном кресле, как-то виновато ей улыбалось.
— Что вы хотели? — спросила Анжелика. — Не спится? Или  снова забыли взять снотворное?
«Дерево» нахмурило брови и, придав своему лицу комично-строгое выражение, прошамкало:
— Никогда не думал, что на старости лет буду работать посыльным у своей же сиделки. Вот. Просили тебе передать.
Растерявшись, Анжелика спросила:
— Что это?
— Что это? Что это? — передразнило «дерево». — Это чудеса, которые происходят только в Венеции.
В руке он держал приглашение на Карнавал...
               


Надежда Бакина,
г. Санкт-Петербург, Россия.

Мой бедный Ричард

Он сидел на стуле, сложив руки на стол, и пристально смотрел в зеркало. Из зеркала с той же внимательностью его изучал взгляд мужчины лет сорока. Светлые глаза под слегка набухшими веками смотрели остро, овальное лицо с длинным подбородком и впалыми щеками, из-за чего скулы еще больше выделялись, темные, коротко остриженные волосы прикрывали лоб.
Он посмотрел на себя сурово, потом — надменно, потом — жестоко… Наконец, вздохнув, отвел взгляд от зеркала и принялся читать. На столе лежала пьеса, распечатанная на отдельных листах. Прочитав несколько страниц, Он закрыл глаза рукой и задумался.
А из зеркала его продолжал изучать внимательный острый взгляд. Красивый мужчина с тонкими чертами лица, в черном берете, нависавшем на изборожденный морщинами лоб, нервно крутил перстень на мизинце левой руки. А потом резко развернулся на сто восемьдесят градусов:
— Окончилась зима тревоги нашей, под солнцем Йорка лето расцветает…

***

— …Висевшие на нашим домом тучи погребены во чреве океана. Победные венки мы нацепили, повесили ржаветь свои доспехи, и зов трубы сменился звуком флейты, а гулкие пиры — разгулом пиршеств…
Одетый в джинсы и белую рубашку, Он читал монолог в репетиционном зале.
— Кого-то ты мне напоминаешь, — вмешался Режиссер. — Но никак не Ричарда. Ведь Ричард кто? Жестокий, кровавый, подлый человек, жаждущий власти, влезающий на трон по горе трупов, в числе которых — его родные братья. Он переполнен энергией, которая взрывается в каждом его слове. А ты читаешь монолог, как будто сидишь в уголке и бормочешь что-то себе под нос.
Режиссер взглянул на пьесу и принялся сам читать текст. От азарта его глаза сияли, и Он чувствовал, как сам заражается этим азартом. Кивнув головой, Он начал повторять монолог.
У стены стояло несколько стульев. Свободные в данный момент актеры смотрели на репетицию, только актер, исполняющий роль Кларенса, повторял текст.
Режиссер был молод, актеры были молоды. И все хотели сделать хороший спектакль.
— Давно у нас не ставили Шекспира! — заметил один из сидящих актеров.

***

После репетиции Он отправился в библиотеку. Вообще-то, ему было не свойственно изучать биографию своих героев. Они ставят пьесу, написанную гениальным драматургом, а не реконструкцию исторических событий. Но сегодня что-то мешало. Он слушал режиссера, Он читал — много раз читал — пьесу, Он понял шекспировского Ричарда, но чувствовал, что этого не достаточно. В этот раз — нет. И потому Он отправился в библиотеку, благо она была рядом с домом, и взял стопку книг о Ричарде Третьем.

***

Ричард стоял перед Анной. Его глаза видели только ее.
— Забыли вы законы милосердья, что учат воздавать добром за зло.
— Закон людей и Бога ты презрел! Ведь даже зверь порою знает жалость.
— А я не знаю — значит, я не зверь.
— Какое чудо! Дьявол молвил правду.
Ричард вздрогнул. Он стоял перед женщиной, которая оскорбляла и обвиняла его. И каждое ее слово причиняло нестерпимую боль. Потому что он жил — ею. И когда Анны не было рядом, ему нечем было дышать. А когда она была рядом, его сердце разрывалось под натиском ее ненависти.
— Я оправдать могу свои поступки.
— О ты, чья гнусность выше всех ругательств, ты можешь оправдаться — удавись!
— Когда бы сделал я такую глупость, я только подтвердил бы обвиненье.
— Нет, это было б лучшим оправданьем: ты отомстил бы самому себе за тех людей, которых ты убил.
— Ты не права: я их не убивал.
Анна едва услышала Глостера. Его голос был тих и устал. Она смотрела на лицо Ричарда, на складку между бровей, на скорбную линию рта. Ей в голову вдруг пришло, как давно она не видела улыбку на его лице. Ведь не могла же она видеть, как улыбался он, когда видел ее входящей в зал, как любовался ее походкой, как стоя у окна, провожал ее взглядом… но это были редкие мгновенья. Улыбку стирала боль, да он и сам тщательно прятал ото всех свою нежность, свою радость, свою тайну — любовь к Анне.

***

— Я в грош себя не ставлю, а она меня считает хоть куда мужчиной. Пойду, пожалуй, зеркало куплю я. Найму себе две дюжины портных и стану моды изучать прилежно: коль сам себе попал я в фавориты, то надо и потратиться чуть-чуть, — Он насмехался над собой и другими. — Но прежде, чем вздыхать пред дамой сердца, я должен братца своего угробить. Эй, солнце! — Он сорвался на крик. — Ты, пока тут нет зеркал, сияй, чтоб я хоть тень свою видал! — разразившись смехом, Он ушел со сцены.
В зале захлопал в ладони Режиссер.
— Молодец. Ты все правильно сделал.
Он сел рядом с Режиссером, держа в руке стакан с водой, и стал смотреть репетицию следующей сцены. Он был доволен, чувствуя, что нашел своего героя.

***

— Что это ты читаешь? — Девушка склонилась над его плечом. — Татьяна Берг? Это про что?
— Про Ричарда Третьего, — Он отодвинул книгу. — Знаешь, намудрили что-то историки с этим королем. Не поймешь их. То ли дьявол во плоти, то ли чуть ли святой мученик.
— Мученик истории.
— Точно! — Он оживился. — Понимаешь, с одной стороны — историки, вслед за Томасом Мором считающие его убийцей. С другой — те, кто стоит на том, что его оклеветали тюдоровские прихвостни. А между ними — бедняга Ричард. И в пылу драки, как понимаешь, первым пострадает тот невинный, что стоит между дерущимися. Они его затопчут и не заметят. Если уже не затоптали.
— Как идут репетиции? — перевела разговор Девушка.
— Хорошо. Режиссер доволен, я тоже.
На последней фразе в его голосе появилась неуверенность.

***

Вечер и часть ночи он посвятил кино. И чувство неудовлетворенности только возрастало по мере просмотра.
«Ричард третий» Лоуренса Оливье, потом — Ричарда Локрейна… Это были хорошие фильмы. Но все — не то. Не то, не то.
Он перебирал в памяти этих Ричардов, включая Райкина, Он радовался таланту актеров, но…

***

В залах дворца было пустынно и неуютно. Да и где в Англии было хорошо? Война измучила страну.
— О Боже! Дай мне сердце Эдуарда — безжалостное, твердое, как камень, ему ж отдай мое. Я в этом мире — не ко двору: я в нем наивный мальчик.
Ричард огляделся. Вокруг были чужие лица. Он видел, что все эти люди, которых он знал с детства, удаляются от него, отчуждаются. Между ними стеной встает его неумолимое приближение к трону.
— Будь я король? К чертям такие мысли! Уж лучше стать мне уличным торговцем!
— Вы правы, не желая сесть на трон. И я, как вы, не вижу в этом счастья.
Ричард лишь взглядом ответил Елизавете. Она тоже уже стала чужой. Они все стали одинокими и недоверчивыми, если не врагами. Нет, только не врагами, молил про себя Ричард. Почему? Почему все это происходит с ними, с их семьей, с их страной? Его ум отказывался это понимать.

***

— Я зло творю — и сам кричу про зло; в своих грехах других я обвиняю; я Кларенса убрал — и сам же плачу, дурачу легковерных простаков — таких, как Стенли, Бэкингем и Хестингс; я им твержу, что шайка королевы науськивает короля на брата. Они мне верят и со мною вместе готовят гибель Риверсу и Грею. Затем я испускаю тяжкий вздох и за своих врагов учу молиться… я прикрываю ложь и лицемерье словами из Священного Писанья и, действуя, как черт, святого корчу.
— Хорошо. Только чуть меньше демонизма, — Режиссер подошел к нему и продекламировал: — И действуя, как черт, святого корчу.
Репетиции продвигались, скоро они выйдут из зала на сцену. Он улыбнулся.

***

— В своих грехах других я обвиняю?! Я Кларенса убрал — и сам же плачу?! Я, действуя, как черт, святого корчу?!!
Ричард сидел в своей комнате. Его лицо было искажено гневом, болью, недоумением. У каждого найдутся «друзья», что похлеще врагов, готовые исподтишка ударить лежачего ногой, пересказав ему сплетни. Ричард давно ощущал свое одиночество, но сейчас несправедливость и легковерность людей тяжело надавила на него. Почему? «Почему?» — вновь и вновь он обращал к Богу свой вопрос.
Он не получил ответа, да и не ожидал получить. Примирив свое мятущееся сердце с Богом, и обретя мир, он вышел из комнаты. Может, стало одной морщиной больше. Может, этот груз сильнее согнул его спину, ссутулил его (да он горбатый! — скажут о нем). Это его груз, и он пронесет его, сколько сможет, с достоинством, если сможет. До чего же он одинок! И тут взгляд потеплел — он вспомнил Анну.

***

— Уф… — Он посмотрел на сидящую перед ним Девушку. — Будешь кофе?
— Буду, — улыбнулась она ему. — Ты чего такой взъерошенный?
— Мне уже снится Ричард.
— Ну, это нормально, скоро премьера, ты нервничаешь.
— Да, конечно, — Он помолчал, задумавшись. — Но в моих снах он совсем другой.
— Расскажешь? — заинтересовалась Девушка.
— Потом, — с неохотой отозвался Он. — Давай, я лучше налью тебе кофе. У меня, кажется, где-то тут лежала шоколадка.

***

— Во мне пылает тысяча сердец, поднять знамена! На врага — смелее! Святой Георгий, окрыли нам души Отвагой огнедышащих драконов! Победа — на щитах у нас! Вперед!
Ричард, король английский, сидел на коне. Перед ним стояло его доблестное войско, готовое ринуться в бой. Многие сегодня погибнут, быть может, и он. Но за спиной — Англия! И его душа, его совесть — он не мог поступиться ими.
— Пока я цел, не выйду из игры.
Вот только жаль было солдат. Шум битвы заполнил все вокруг, и стоны умирающих гулко отдавались у него в голове. До чего же он устал. Анна! Как жаль! Как жаль.
— Коня, коня! Престол мой за коня!
Как жаль…

***

— Нет, нет! — Режиссер был почти в истерике. — Это все не то!
— Да, это все не то, — согласился Он, опустившись в изнеможении на пол. Он сидел, и не видел, что происходит вокруг. Ричард был мертв. «Как жаль», — подумал Он.



Николай Малахов,
г. Челябинск, Россия.

Пластическая операция

Я сошёл с креста.
Закурил.
— Перерыв полчаса, — сделал отмашку режиссёр и, тяжело ступая, подошёл ко мне. — Что с тобой, Паша? Ты чем вчера занимался?
Я выпустил через уголок губ тонкую струю дыма и ответил вопросом:
— Лёва, ты меня зачем на фильм позвал? Я пятого статиста старательно изображаю, а ты делаешь вид, что ничего не происходит. Когда мне главную роль вернёшь?
Обвислые щёки Трушина дёрнулись от нервного тика, и он снова поднял мегафон:
— Всем спасибо. На сегодня съёмки закончены.
Подождав, пока недовольный гул съёмочной группы утихнет, он предложил:
— Поехали в трактир?
Я флегматично кивнул:
— Поехали. Только мне ещё нужно сделать звонок.
— Конечно, — Лёва понимающе похлопал меня по плечу. — Жду в машине.
Лев Трушин учился вместе со мной в Щукинском институте, только на два курса старше. Подружились мы сразу и надолго. Наши капустники до сих пор вспоминают с уважительной улыбкой. За последние пятнадцать лет Лёва снял десятка два кинокартин, две из них со мной в главной роли. Но вот в этом фильме «Ершалаимская гроза» с самого начала я не смог принять режиссёрского видения роли…
Я зевнул, достал мобильный телефон и набрал Дашин номер. Даша — массажист и моя любовница.
— Салют, рыбка. Как у тебя с загруженностью? На меня время найдёшь?
— Ой, Пашенька, — обрадовалась Даша, — какой разговор! Хоть сейчас подъезжай.
Я напустил важности:
— Рыбка, сейчас никак не могу — срочные переговоры. А вот через пару часов с удовольствием лягу под твои нежные пальчики…
Лёва, по обыкновению, выбрал ресторан «Наташа». Сев за свободный столик, он стал возбуждённо оправдываться:
— Пойми правильно, Паша, мне сейчас непросто. После тебя уже двоих актёров на главную роль поменял. Бюджет фильма весь в дырах и трещит по швам. Не готов ты ещё, чтоб тебе вернуть роль. В принципе, я не держу. Насколько знаю, Гершин с распростёртыми объятиями ждёт — сценарий под тебя написан.
Я пододвинул пепельницу и достал сигарету:
— Ты смеёшься? Чернышевский, наверняка, перевернулся в гробу, узнав, что из его «Что делать?» бездарно состряпали эротический водевиль, а Рахметову тенями глаза подвели. Я не собираюсь со дна рейтинговой ямы вытаскивать этот бред.
Трушин однозначно развёл ладони в сторону и повернул голову к подошедшему официанту:
— Обычный аперитивчик, любезный.
 «Любезный» поклонился и отошёл, а Лёва нервно забарабанил пальцами по столику:
— Не Гершин, так кто-нибудь другой… Я не могу, вернее, не намерен вытирать психологические сопли каждому. Надёжные, проверенные ребята с лауреатским прошлым за плечами, и вдруг все враз поддались суеверию. И ведь понимают, что если нам закроют госзаказ, то неустойку придётся отрабатывать гершинским способом…
Вновь возле столика появился «любезный» с двумя рюмками коньяка и нарезанным лимоном.
— …Я же не сверхъестественного требую: забыть про свой чёртов опыт и сыграть будничное состояние. Словно ты не на кресте распят, а пиво с друзьями на берегу озера под раков распиваешь.
Я раздражённо сломал в пепельнице прикуренную сигарету и достал следующую:
— Может быть, дело не в фильме и не моей роли? Думаешь, не знаю, почему ты облюбовал ресторан с таким названием? Пойми, наконец, Наташа не собиралась замуж ни за меня, ни за тебя! Тем более, её больше нет, и давно пора позабыть ту глупую историю. А ты спиваешься. Из-за этого твои последние фильмы никуда не годятся. Считаешь, что сможешь вернуть внимание зрителей библейской темой?
Трушин побагровел и хлопнул ладонью по столешнице:
— Не нужно мне об этом напоминать. И пью я совершенно по другой причине. И на роль эту нужен мне именно Павел Рыков, а никто другой. А ты даже разбойника не можешь показать, и в главной роли заартачился сразу.
Я отставил рюмку:
— Твой замысел, Лёва, мне понятен. Ну, не смог я инфантильно «ковырять в носу» перед Понтием Пилатом, в то время как внутри всё бурлит и восстаёт против такой трактовки. Не обессудь, дружище, что-то расхотелось пить. Пойду настраиваться на завтрашний кадр.
— Даше привет, — угрюмо буркнул режиссёр вдогонку и опрокинул в себя содержимое обеих рюмок.

***

До гостиницы я дошёл пешком. Порывистый майский ветер налетал и трепал волосы, словно привлекал внимание к чему-то важному. Но важным для меня сейчас являлся отнюдь не весенний антураж. И дело даже не в Лёве с его оригинальным режиссёрским апломбом. И даже не в истории с его бывшей девушкой, которую он застал в моих объятиях. Заноза сидела во мне. Жуирский пыл с годами остывал. Планов на дальнейшую жизнь не рождалось. Профессиональный стержень также был надломлен, словно я, как Паганини, отыграл свой концерт, не начав его. Приглашения на роли поступали регулярно, а перспектив для себя я уже не видел. Входя в номер, я всё-таки встряхнулся: не рановато ли размяк? Сейчас приму душ — и к Даше. Мобильный телефон завибрировал и взорвался знакомой мелодией.
 Лена.
— Здравствуй, Паша. Как ты?
Мы познакомились пять лет назад, и почти сразу поженились. Поженились, не представляя, какие проблемы нам предстоит обрушить друг на друга. Я много работал и усталость после очередной роли снимал по холостяцкой привычке: подхватывал под ручку какую-нибудь поклонницу со смазливой мордашкой и расслаблялся с ней. Я не воспринимал это как измену жене — способ снять стресс, не более. Однако Лена придерживалась другого мнения. Устраивала скандалы, грозилась бросить, жаловалась на ситуацию своим подругам. Вот они и насоветовали. Её первая измена была из мести. Как ни странно, но я не встревожился: утешит самолюбие и успокоится. Не успокоилась. Более того, ей встретился Влад Северов, подающий надежды молодой художник. В тот день, когда Трушин предложил последнюю роль, Лена объявила, что любит Влада и уходит жить к нему. Я не стал её отговаривать, только попросил дождаться меня со съёмок. Лена согласилась…
— Паша, — повторила она по телефону. — Ты меня слышишь? С тобой всё в порядке?
— Да, лапуля, всё в норме, — отозвался я. — Моя работа закончилась, на днях вылетаю домой.
— Это замечательно, — голос жены был, как прежде, нежным и завораживающим. — Я долго думала, и приняла решение — остаюсь с тобой!
Какой бы глубокой ни была чаша судьбы, но и она однажды переполняется. Причём, не важно, какой заряд несёт последняя капля. Я отлично представлял, какими мотивами руководствовалась Лена при окончательном выборе. Внутреннее беспокойство, преследовавшее последние месяцы, наконец, обрело плоть. Мне не нужны больше: ни благородная жалость жены, ни притворное участие Лёвы, ни многое другое…
— Поздно, Лена, — ответил я спокойно и равнодушно. — Безразлично, к Владу уйдёшь или к кому другому. Мне ты не нужна.
Я нажал отбой. Лена перезвонила, но я сбросил. Вновь перезвонила, и вновь сбросил. «Если ещё раз позвонит, отключу телефон». Но следующий звонок был от Даши:
— Пашенька, ты где? Я уже заждалась.
Я вздохнул: ну, что ж, ампутировать, так ампутировать.
— Извини, рыбка, изменились обстоятельства. Я сегодня не приду.
— Как жалко! А когда?
— Никогда!
— Пашенька, не пугай так. Если не можешь, давай, сама приеду.
— Не нужно приезжать. И меня не жди. И вообще, ты мне надоела.
— Какая же ты сволочь, Рыков! Может, объяснишь, что происходит?
Я выключил телефон.
Я ли это сейчас был? Посмотрел на свои руки — они даже не дрожали. Подошёл к зеркалу — даже улыбка была равнодушной. Нити прошлого оборваны, осталось сделать последний штрих. Завтра добьюсь от Трушина возвращения главной роли, а затем демонстративно покину съёмки…

***

Новый день не всегда несёт в себе новое. Да и существует ли оно, это новое? Чаще всего проявляется настоящая, разбуженная обстоятельствами, сущность. Во всяком случае, будущее наступает независимо от перемен. Я поймал условный знак режиссёра, медленно повернул голову и с отрешённой беспечностью произнёс:
— Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое.
— Стоп, снято! — раскатился через рупор зычный голос Трушина. — Через два часа сцена с Левием Матфеем. А завтра начинаем альтернативную съёмку с Рыковым в главной роли.
Тяжесть сковала тело. Сойти с креста  помогли помощник режиссёра и второй оператор. Трушин, прерывисто дыша, подбежал ко мне и знаками показал, чтоб нас оставили вдвоём:
— Паша, ты не перестаёшь меня удивлять. Сколько времени я добивался от тебя подобного типажа. Чем ты там таким с Дашей занимался?
Я вынул из заднего кармана полупустую пачку сигарет, потом решительно смял и отбросил в сторону:
— Вчера я был один. Сделал себе пластическую операцию.
— Это как? — ошарашено спросил Лёва.
— Удалил душу.
Бывший друг недоумённо смотрел мне в глаза, видимо, соображая, не поторопился ли он с объявлением альтернативной съёмки.


Юлия Марьина,
г. Волжский, Россия.

Безымянная звезда
Ю.И.

А что это я Ромку сто лет не слышала? Забыл меня, что ли? — хитро прищурив глаза и с удовольствием рассматривая себя в зеркало, вдруг подумала Юля. — Да ну! Забыть-то, конечно, не забыл! Вот только давно не доставал!»
Ромка — это навсегда! Она плохо помнит время, когда его не было. Так, несколько лет раннего детства… А в четырнадцатую осень её жизни как появился, так и был. Есть.
Они познакомились на первом курсе педучилища. Вернее, это она была первокурсницей, а он — на год старше. Познакомились? Да ведь и этого момента Юля не помнит… Рома был всегда. Он появлялся везде, где была она: в очереди за пирожками в буфете, на лестнице, в коридоре, в читальном зале… В одном кабинете в одно время на занятиях они, понятно, быть не могли, но и тут он преуспевал: знал (ну откуда?), за каким столом будет сидеть на следующей паре она, и оставлял на его крышке записки карандашом.
Нет. Это, как правило, не были признания в любви. Чаще это были вопросы-насмешки. Иногда — карикатуры. Например, однажды Рома изобразил её всю, опутанную, как новогодняя ёлка, бусами (была у нее тогда такая страсть — носить модные в то время крупные, будто дутое стекло, бусы). То язвительно спрашивал, понравился ли ей вечер, проведенный в обществе «красивокоротконогого» Пашки? А она и в самом деле вчера бегала на танцы в городской парк, приглашенная парнями-старшекурсниками. И не один Пашка там был, между прочим. И не её одну пригласили.
Записки эти то смешили, то злили. Иногда она на них отвечала, предварительно стерев ластиком полученное послание, и точно знала — прочтет. Но так было иногда. Чаще всего ответа не следовало. Ещё чего!
Он частенько говорил: «Ты должна знать — это судьба: ведь не зря же я Рома, а ты Юля… Ромео и Джульетта. Ну а пока, ладно, погуляй». Она крутила у виска.
…А потом он появился у неё дома, в соседнем городе, где она слегла с детской болезнью ветрянка в свои уж совсем недетские шестнадцать лет. Достал как-то адрес. Приехал. Нашел в чужом городе. Удивил так, что и выразить невозможно! Юля смущалась, спрашивала, зачем он приехал, и прятала свое подпорченное болезнью лицо… Ромка смущался не меньше, говорил, что очень волновался, почему её нет на занятиях, и… что он без неё не может…
После третьего курса она решила по семейным обстоятельствам совместить учебу и работу (нечасто, но это разрешали) и уехала в область. В деревню. Учительствовать.
Ромка уже стал студентом факультета журналистики. И время, и география, казалось, должны были развести навсегда.
Но, как когда-то во время её болезни, Рома вновь совершенно неожиданно появился на пороге её комнаты при школе, где она работала, и …позвал замуж.
— Ром! Ну какой «замуж»? Ну с чего бы это?
— Я знал, что ты именно так скажешь.
Уходя, (остаться не захотел) Рома вдруг спросил:
— А ты смотрела фильм «Безымянная звезда» с Вертинской в главной роли? Он — про тебя…
Через год до Юли дошло известие, что Рома женился. Ей это почему-то не понравилось. Даже некстати подумалось: «Предатель!»
А потом Юля начала получать от Ромы письма. Правда, нечасто. И порой ни о чем… А порой … с признаниями в любви. Она не отвечала. И всегда поражалась его осведомленности о её жизни.
Несколько раз, якобы проездом или по журналистской надобности (а может, так и было), он появлялся в её городе и просил о встрече. Юля приходила, они пару часов бродили по улицам, в плохую погоду  заходили в кафешки, много говорили и много-много смеялись. Ни с кем и никогда больше Юля так и столько не смеялась. О чём смеялись? Ни он, ни она, наверное, не могли бы ответить на этот вопрос.
Рома смотрел на неё …нет, не влюбленными глазами… а глазами человека, который хочет запомнить всё и навсегда. До жеста. До слова. До вздоха.
Иногда на работе вдруг прямо с урока вызывали её к телефону в приёмную директора, сообщая, что разговора требует …прокуратура. Это был Рома. Говорил, что очень захотел услышать её голос.
Потом и Юля вышла замуж. У нее уже было двое детей, когда она надолго слегла в больницу, подхватив перед самыми новогодними праздниками простуду, плавно перешедшую в воспаление легких. Однажды лечащий врач зашел к ней в палату и пригласил в ординаторскую:
— Вас вызывает междугородка.
Немыслимо! И это тоже звонил Рома, встревоженно спрашивая, насколько всё серьезно, не нужна ли его помощь, и можно ли ему приехать?
Приехать было «нельзя» (не хватало ещё ей сцен с мужем!)
И так было всегда. Рома время от времени (но нечасто) напоминал о себе. Иногда эти напоминания удивляли, иногда злили, иногда умиляли. Но они стали неотъемлемой частью Юлиной жизни.
И вот теперь она вдруг почему-то подумала, что Рома давно не даёт о себе знать.
«А что это я Ромку сто лет не слышала? Забыл меня, что ли?»
Ну, уж в том, что не забыл, она была уверена! А что давно не давал о себе знать — так это и раньше бывало: пропадал, а потом вновь появлялся. И, в основном, именно тогда, когда в жизни Юли не всё ладилось.
Юля еще немного постояла перед зеркалом, всматриваясь в чуть заметные, но, увы, имеющие место быть морщинки у глаз, на лбу, поправляя непослушные завитки отливающих медью волос. А она вполне ещё ничего!
И вдруг в голову пришла неожиданная мысль: «А что, если взять и удивить Ромку своим приездом? Сделать ему этакий подарок… за верность? А что? Прекрасная идея! Подарю ему… себя!» (С мужем она в то время уже была в разводе)
Мысль понравилась. Даже почти окрылила. Городок, где жил Рома, она знала. Правда, адрес был неизвестен. Но она не посчитала это препятствием. Справочная служба поможет! «Завтра же и поеду, — решила Юля, — ведь выходной!»
Назавтра день выдался прекрасным. С особой тщательностью накрасившись и надев свое самое любимое платье, (она в нём – обворожительна — ей это доподлинно известно! А как же? Подарок должен быть хорошо упакован!) Юлия отправилась на вокзал. Оказалось, к месту назначения можно добраться на маршрутном такси, не дожидаясь рейсового автобуса и экономя время.
Летнее утро на легком крыле перелетало в день. Юля улыбалась, любуясь из окна маршрутки на взбитые сливки облаков: белое — на ярко-голубом, и фантазировала…
По приезде, осмотревшись и узнав, где в городке находится главпочтамт, Юля отправилась туда. В городской телефонной книге, растрёпанной и испещрённой иероглифами аборигенов, она без труда нашла Рому и номер его домашнего телефона. В предвкушении реакции на том конце провода она набрала нужные цифры в кабинке телефона-автомата.
В трубке раздался женский голос:
— Алло. Алло, я вас слушаю.
Юля растерялась. Это было не по сценарию. Ну почему она была уверена, что к телефону подойдет Рома? Вообще-то он женат. От неожиданности Юля положила трубку, не сказав ни слова. Постояла, озадаченная. Мысли постепенно пришли в порядок: «Ну и чего ты? Как школьница. Поздоровайся. Попроси пригласить к телефону Романа Николаевича. Вряд ли такая просьба может удивить или насторожить. Рома — редактор местной газеты, человек публичный… Ну и что, что выходной?»
Юля снова набрала уже знакомый номер. И снова тот же голос:
— Алло…          
— Здравствуйте. Пригласите, пожалуйста, к телефону Романа Николаевича. — По ту сторону пауза. Затянувшаяся.
Теперь Юля: — Алло! 
— А кто его спрашивает?
Короткое замешательство…               
— Это его однокурсница. Я здесь проездом. Хотела бы увидеть Романа Николаевича, если это возможно.
И снова пауза. Жена-деспот? Жена-ревнивица?..
— Романа Николаевича больше нет… Уже второй год как нет.
Теперь тишина с двух сторон. Даже если бы Юля и захотела что-нибудь сейчас сказать, спросить — не смогла бы: металлическим обручем перехватило горло, стекло телефонной будки стало плавиться и стекать вниз…
Спустя вечность:
— Юля?…Это Вы?..
— Да…
Она не удивилась, что её называют по имени. Не обратила внимания
— Вы где сейчас?
— На главпочтамте.
— Я живу близко. Ленинградская, 47. Если хотите, зайдите… Посмотрите, где жил Рома.
— Да. Спасибо. Я зайду. Чуть позже. Если можно.
— Я буду вас ждать.
Юля не плакала. Слёз не было. Глазам было горячо. По центральной улице она спустилась к Волге. Нужно прийти в себя…
Сколько прошло времени — она не знала. Оно вышло из берегов.
«Пойти туда? Да, я хочу посмотреть, где он живёт… Жил…»
Ленинградскую, 47 нашла без труда и быстро. Частный дом. Палисадник в цветах. Нажала на кнопку звонка на заборе. Калитку открыла немолодая (Юля знала, что жена старше Ромы на 12 лет) женщина. Пристальный взгляд.
— Здравствуйте. Проходите в дом. Меня Нина зовут.
Низкие потолки. Фотографии на стене. Вот знакомый портрет Ромы: он на работе с газетой в руках — присылал ей такую фотографию когда-то. Гитара. Да. Она вспомнила — он неплохо играл… в их детстве… Пианино. А вот на нём он играл замечательно. Года три назад он позвонил ей и просил послушать. Он исполнял «Сороковую симфонию» Моцарта, а она слушала в трубку. Сказал, что выучил её для неё…
Нина говорила. О Роме. О последних часах его жизни — умер он от инфаркта. Принесла подшивки газет с его статьями. Сборник  рассказов, куда вошло произведение Ромы, отмеченное   региональной журналистской  премией имени Виктора Канунникова.
Получалось, Юля ничего не знала о Роме, которого знала всегда.               
Её не покидало чувство, что сейчас войдет Ромка. Вот удивится- то!
Надо было уезжать. Нина вышла во двор проводить гостью:
— Все цветы и деревья здесь посажены им.
Юля окинула взглядом цветущий двор. И опять ей подумалось, что  Рома где-то недалеко…
Она уже вышла за калитку, когда её окликнула Нина:
— Юля, а вы знаете, какой у Ромы самый любимый фильм?
— …Нет.
— «Безымянная звезда». Знаете такой? — Юля знала. Снова, как на почте, оборвалось на мгновение дыхание. Теперь к глазам подступили слёзы. — И ещё … Я хочу, чтобы вы знали: он прожил со мною жизнь, а любил всегда только вас... Хотя, наверное, для вас это не новость, — она закрыла калитку.
Теперь слезы текли и текли по щекам. Неуправляемо. Не прекращаясь. А ведь Юля не плакала… Она не могла плакать. Она застыла, ощутив себя совсем одинокой в этом огромном мире без своего ангела-хранителя.


Наталья Соколова,
г. Белогорск, Россия.

Погадала!
(Рассказ основан на реальных событиях)

Сколько же на свете шарлатанов! Нет им числа. Разные экстрасенсы, гадалки, провидцы и прочие мошенники. И вся эта братия норовит выманить у доверчивых людей как можно больше денег, вешая тем на уши длинную лапшу. Но есть еще одна многочисленная категория, даже не знаю, как назвать, то ли мошенников, то ли гадалок. Это уж, как кому повезет.
Подружка рассказывала, как однажды ее гнала до самого дома ватага цыганок. А у дома ее зажали в угол и отняли все деньги и золото. Чуть уши не порвали, снимая серьги! Но ведь что-то мне в ее рассказе показалось подозрительным. Ну, не могут цыганки заниматься грабежом! Не в их это традиции. Да, мужчины — конокрады, но чтобы женщины грабили! Неет! Не верю я в это! Цыгане — люди набожные, Бога почитают, как отца родного, а тут налицо настоящий грабёж! Ну, еще допускаю, что мошенницы они отменные, но чтобы так! Надо проверить.
И вот мне представился случай.
Есть в нашем городке маленький пятачок недалеко от вокзала, на котором любят «охотиться» представительницы кочевого народа. Собиралась там, в основном, молодежь, барышни от семнадцати до двадцати двух лет. Ну, так вот. Я, будучи студенткой, пошла на вокзал, чтобы купить себе предварительный билет на поезд. Тут подскакивает ко мне одна «гадалка» и предлагает:
— Давай я тебе на зеркальце погадаю? За двадцать копеек. Я тебе все скажу, даже имя твоего жениха.
Мне бы послать ее куда подальше, но, знаете, любопытство — не порок. И оно пересилило все мое благоразумие. А тут еще и случай представился проверить рассказ подружки.
Я перевернула зеркало, а цыганка быстро ухватила меня за руку,  потащила в свой закуток и начала что-то быстро-быстро верещать. Я не могла уловить всего, что она мне плела, но разобрала, что имя жениха будет начинаться на «С». (Не знаю, что она имела в виду под именем, но нынешняя моя фамилия начинается именно на «С»!)
Ну-с, продолжим.
Цыганка долго заговаривала мне зубы своим речитативом. Потом я машинально отдала ей Всю свою наличность, которую она положила на ладонь и зажала в кулак. Я, как круглая идиотка, дунула. Цыганка раскрыла кулак, а там… Пусто! Я оторопела. Но, посчитав это за шутку, решила проверить кошелек.  Я несколько раз его  открывала и закрывала, но волшебства не произошло — денег не было! Тогда я уставилась на гадалку и спросила:
— А деньги где?
— Какие деньги?
— Как какие? Мои!
— А нету!
Таак! Фокусничать вздумала! Меня — дурить! Ну, я тебе сейчас покажу Кузькину мать!
Пока я приводила свои мысли в порядок, цыганка спокойно отошла в сторону с чувством выполненного долга. А то! Она уже заработала свой процент от выручки. Но просчиталась, связавшись со мной. Она не думала, что я не такая как все, что не из пугливых, которые убегут со слезами на глазах.
— Эй! — крикнула я ей вслед. — А ты куда это пошла? А ну, вернись! Говори, куда деньги дела!
— Пойдешь на кладбище в полночь к третьей могиле справа от дороги, там под памятником и найдешь свои деньги, — протараторила невозмутимая гадалка.
Ну, все! После этих слов я дошла до точки кипения! У меня что, на лице написано «Лохушка»?
— Какое кладбище! Ты бредишь!? — Я схватила ее за грудки и сильно тряхнула. — Деньги отдавай! Быстро! Мне еще билет покупать!
— А где я их возьму? Из задницы, что ли?
— Да хоть из задницы! Мне все равно, я их и такими заберу.
Услышав перепалку, к нам стали подходить еще две товарки моей гадалки.
— Марина, тебе помочь? — спросила одна из девушек.
— А ну, стоять, где стоите! — скомандовала я. — Если вы сейчас хоть на шаг приблизитесь, я сниму каблук и настучу по вашим головам!
От моего рыка люди, стоявшие на остановке неподалеку и наблюдавшие сие представление, вздрогнули
Девицы остановились в нерешительности. Еще бы! До этого случая им никто не давал отпор, а тут нарвались на Фурию!
— Быстро разошлись по своим углам и ни с места! — велела я.
Барышни отошли, а я продолжила выколачивать свои деньги на билет и на недельное проживание в другом городе, которые мне дала мама.
Марина, поняв, что я не отстану, и никто ей не поможет, зашелестела своими юбками, достала мою наличность:
— На! Забирай свои бумажки!
Я взяла, пересчитала. Не хватало некой суммы.
— А еще? Деньги не все! — потребовала я.
— Я тебе на зеркальце гадала, — захныкала гадалка.
— Да, на зеркальце, но на двадцать копеек, — кипятилась я, но увидев, что Марина готова пасть на колени и умолять, чтобы я не забирала крошечную сумму денег, чтобы ее не выгнали из табора, как полную неумеху, я сменила гнев на милость.
— Ладно. Оставь себе, раз гадала, — я положила деньги в кошелек и потопала в сторону здания вокзала.
Не успев пройти и трех шагов, вдруг я услышала вкрадчивый шепот:
— Девушка, тебя сегодня в четыре часа дня парализует.
Ого! Это уже не есть хорошо! Проклятие вслед! Я знала, что цыганские проклятия сильны и действенны, но цыганки не знали, с кем имели дело!
Я резко остановилась, минуту постояла, а потом медленно повернулась, выставив указательный палец,  направляя его  на ту, которая проклинала, и произнесла с убийственным спокойствием, чеканя каждое слово:
— Прежде, чем меня парализует, ты неровно облезешь!
И ушла на вокзал, чтобы купить, наконец, билет.
Приехав в общагу, я рассказала девчонкам о приключении и мы стали ждать, когда же меня разобьет паралич. Вот уже часы показали 16:00, потом 16:30, 17:00 и ничего! Мы посмеялись и решили, что там, в таборе, идет процесс облезания, поэтому я до сих пор жива.
Но с тех самых пор привокзальный пятак навсегда опустел. Никто не приходит туда разводить на деньги доверчивых людей. Правда, как-то летом в парке я повстречала одну из цыганских барышень. Мы, вспомнив наше первое знакомство у вокзала, посмеялись. Но она мне призналась, что я их очень напугала, а Марину шувани даже лечила от  вернувшегося к ней ее же проклятия.
Вот такая история. Какой же урок можно из нее извлечь? А не надо бояться. Цыгане ведь тоже люди, и не стоит поддаваться провокациям со стороны мошенников, которые хотят поживиться за ваш счет.


Между ангелом и бесом

Клара работала. Ей нужно было срочно подготовить квартальный отчет, но работа никак не клеилась. Казалось бы, что там какой-то несчастный отчет для опытного менеджера, но… не клеилась. Дело в том, что Клара собиралась выходить замуж. Ее грызли сомнения по поводу торжества, гостей. А больше всего ее мучило платье. Она никак не могла решить в каком платье идти под венец. 
Но скверным было то, что ей мешали сосредоточиться.
— А я говорю: выходи замуж в белом платье. Это цвет невинности и чистоты, — твердил в правое ухо голос.
— Клара, не слушай ты его, олуха неокрашенного, выбери черное, — настаивал другой голос в левое ухо, — это сейчас модно и круто.
— А я говорю, белое! Ты будешь как белая голубка в окружении своих подруг. Платье украсим множеством воланов, жемчугом, — твердило правое ухо.
— Вот-вот! И будешь ты не белой голубкой, а белой вороной, — не унималось левое. — Выбери черное. Это же стильно! Ни у кого не будет такого платья, а…
— Да заткнитесь вы! Оба! — в сердцах выкрикнула Клара. — Надоели! Дайте мне подумать.
— Да что тут думать, — заговорили оба голоса одновременно, — выбирай бело-черное!
— Какое? Да вы хоть сами поняли, что сказали? Что это за бело-черное? А? А ну, молчааать!!! Я еще отчет не сделала. Меня шеф четвертует. — Клара закрыла уши руками и опустила голову. Голоса на некоторое время умолкли. Оправившись от легкого шока, они начали шептаться друг с другом:
— Слушай, Белый, а чего это с ней?
— А я откуда знаю. С ней такое впервые. Ты же помнишь, она всегда к нам прислушивалась, а  сегодня, будто с цепи сорвалась.
— Я все слышу, — рявкнула  девушка, — полчаса помолчать не можете?  Сегодня я не нуждаюсь в ваших советах,  сама хочу решать.
— Клара! — голоса снова вместе заголосили. — Опомнись!
— Не хотите замолчать, вот я вас сейчас скину с моих плеч, — с этими словами девушка махнула руками,  а с правого и левого плеча что-то свалилось. Она посмотрела на стол и увидела двух существ, которые от испуга вдруг стали видимыми. Они были совершенно одинаковые, с крылышками, только один был белым и  с нимбом, а другой черный с маленькими рожками.
— А! Вот вы какие, Ангел и Бес! И как долго вы будете мне голову морочить? Может, вы еще подеретесь, горячие финские парни?
— Мы не можем драться. Мы же братья, — смутились Хранители. — Мы тебе только подсказать можем.
— Ах, подсказать! — кипятилась Клара. — Да вы только диктуете  мне свои решения. Не даете  подумать. Жужжите, как комары. Так и хочется вас прихлопнуть! Навязались на мою голову! Я, может, вообще в лохмотьях пойду под венец.
— Э-э-э, ты это, полегче на поворотах, — испугался Бес, — нас нельзя хлопать.
— Мы же бессмертные и к тебе на всю жизнь приставлены.
— В каких лохмотьях? — вдруг опомнившись, одновременно спросили Хранители.
— Что, испугались? Ладно, возвращайтесь на свои места и ни звука! А не то мало не покажется!
Добившись тишины, Клара, наконец, закончила отчет и поспешила к портнихе.
— Анна, я знаю, какое платье мне нужно, — объявила Клара.
— Выбери белое, белое, белое, — без остановки шептал Ангел.
— Выбери черное, черное, черное, — в тон Ангелу бубнил  Бес.
— Анна, мы будем шить, — и Клара что-то шепнула на ухо портнихе.

***

Ожидая невесту, Марк нервничал. Зная противоречивый характер Клары, он даже на церемонии ожидал от нее подвох. Она не сказала, что придумала с  платьем.  Сомневалась до последнего. А теперь поздно что-либо менять. Как она решила, так и будет.
Тут зазвучал свадебный марш, и вошла невеста. Все присутствующие ахнули от изумления и восторга: Клара была вся в красном. В великолепном красном платье! К высокой прическе  была приколота красная фата, на ногах красные туфли, и только в  руках она держала букет из белых и черных роз. Вот это фортель Клара выкинула! Она нашла альтернативное решение. Такого платья точно ни у кого не было. Ай, да невеста! Но как же она была хороша в этом красном платье. Марк быстро подошел к любимой и повел в зал регистраций для совершения обряда бракосочетания.


Счастливый амулет

Екатерина Викторовна в перерыве между сменами просматривала Интернет-магазин «Мир Прекрасного», который ей показала одна из учениц. В нем было столько необыкновенных украшений, что глаза разбегались от такого изобилия.
Рассматривая всю эту красоту, Екатерина Викторовна вдруг увидела простенький  кулончик из бледно-лилового камня. Она вздрогнула и, забыв про сайт, перенеслась в свое далекое детство-юность…
 
***

Катя стояла перед закрытой дверью аудитории и дрожала, как осиновый лист. Сейчас она войдет, и начнется настоящая экзекуция под кодовым названием: «Экзамен». Она готовилась к нему два года. Бегала к репетитору, учила топики, анализировала тексты, старалась говорить только по-английски. Вроде, была готова, но как же страшно! К своим учителю с репетитором она привыкла, понимала их речь. Но сейчас предстояло общение с незнакомым  преподавателем, которого она увидит в первый раз. Страшно! Руки мгновенно вспотели. Голова закружилась. Ой, мамочки! Сейчас выйдет мальчик и она войдет.
— Катя, возьми себя в руки! Ты готова! Не надо недооценивать свои знания, умения и навыки, которые ты получила! Я верю в тебя! — успокаивала ее учительница.
Катя вздохнула, кивнула головой. Потом сжала в кулаке свой маленький кулон, который подарила ей репетитор.
Как-то после очередной истерики на занятии, когда девочка буквально захлебывалась слезами, наставница предложила выбрать камень из ее коллекции. Катя закрыла глаза и наугад взяла камешек. Это был маленький розовато-сиреневый  аметист. Такой красивый! Девушка нашла бархатный шнурок,  повесила камень себе на шею и носила, не снимая.
И сейчас она мысленно обращалась к камню, моля о помощи. Камень, казалось, потеплел, давая согласие.
Наконец, мальчик вышел. Открыв дверь, Катя замерла на пороге, страшась его переступить.
— Ну, иди же! — подтолкнула девушку учительница, которая приехала с ней на экзамен и была группой поддержки вместе с Катиной мамой.
Катя вошла. Дверь закрылась. Как она отвечала, никто не слышал. Только держали кулачки  на удачу.
— Как же она долго! — мама и учительница сидели в сквере недалеко от института и нервно курили одну сигарету за другой. Они не заметили, как перед ними появилась Катя, бледная, но с сияющими глазами.
— Ну, как? Сдала? — наперебой спрашивали женщины.
Катя кивнула и показала раскрытую ладошку.
— Пятерка! Ура! Катюшка! Какая же ты молодец!
— Если бы не он, — Катя протянула руку к камню, — то я даже не знаю, как бы сдала. Он меня, будто, поддерживал.
В это мгновение непостижимым образом камень сорвался со шнурка и, ударившись об асфальт, вдребезги разбился! Катя со слезами кинулась собирать осколки.
— Катюша, не надо, — тихо сказала учительница. — Он свою задачу выполнил. Дал тебе уверенность. Потому и раскололся. Поехали домой, надо же отметить отличную сдачу и твое поступление…

***

Екатерина Викторовна, учитель английского языка, улыбнулась воспоминаниям, отметила в закладке кулон, напомнивший прошлое, и вышла из сети. Пора  готовиться к уроку.
 

Пусть снова музыка звучит!

Серое Питерское небо нагоняло тоску и уныние. Не спасало даже яркое освещение на улицах.
Ласло стоял у окна после очередного выступления и вспоминал события трехлетней давности…
...Тогда была такая же погода, но он был не один. С ним была Катя!
Он готовил к концерту свою любимую ученицу Екатерину, которая была слепа, но обладала уникальным абсолютным слухом. Ласло, молодой венгерский пианист, в то время работал по контракту в Ленинградской Консерватории. Там-то он и встретил Катю, хрупкую девушку, постоянно носившую с собой скрипку.   Музыкант пригласил Екатерину в свой класс и предложил приготовить «Венгерские танцы» Иоганна Брамса для Академического концерта.
Работали упорно, не отвлекаясь на мелочи. Ласло проигрывал нужную партию для скрипки на рояле, а Катя воспроизводила мелодию на слух. Это была очень трудная, напряженная и кропотливая работа. Катя часто сбивалась, но это девушку не останавливало. Она настойчиво повторяла каждый фрагмент по миллиону раз, пока не выучивала наизусть. Ласло подбадривал ученицу, терпеливо указывал на нюансы и старался объяснить, какие чувства вложил композитор в произведение. Катя схватывала все на лету. С каждым разом ее игра становилась все увереннее. А это радовало молодого педагога. Музыкант надеялся, что будущий концерт подарит его ученице шанс стать знаменитой. Тогда она могла бы совершить турне по миру, радуя людей своей игрой, несмотря на слепоту.
Ласло отошел от окна. Он хорошо помнил, какое впечатление они произвели на публику. Им аплодировали стоя, буквально засыпали букетами цветов. Катя была на седьмом небе от счастья…
А потом их пути разошлись. Он не знал, куда исчезла ученица. Не знал, почему она не отвечала на звонки. Не знал, где ее искать. Он потерял все следы, будто слепая скрипачка была миражом…
Ласло вздохнул. Сегодня был канун Рождества, тот самый день, когда он и Екатерина играли в консерватории. Но, видимо, Рождественское волшебство не для него.
Ласло сел за рояль и заиграл один из фрагментов «Венгерских танцев». Вдруг он услышал звук скрипки, раздавшийся где-то там, за пределами комнаты. Он вскочил и бросился к выходу. За дверью стояла Екатерина и играла тот же фрагмент. Девушка смотрела на него с улыбкой. Она не была слепа! Она видела! Катя обняла своего учителя. Ласло понял, чем было вызвано длительное отсутствие ученицы. Все дело в операции, восстанавливающей зрение.
— Катя! Боже! Как же я рад тебя видеть! — Ласло не мог сдержать переполнявших его чувств. — Я так скучал без тебя, без твоей игры.
— Ласло, не говори ничего. Пусть все скажет музыка. И пусть она снова звучит! — Екатерина взмахнула смычком, и комнату вновь наполнили звуки чарующих мелодий Иоганна Брамса.

   
Шляпка

Она сидела перед зеркалом и примеряла красивую шляпу с широкими полями, которую достала из заветного сундучка. Шляпа была нежного персикового цвета. Девушка бережно погладила свой головной убор, поправила ленту на тулье и медленно надела.
Она представила себя в красивом шифоновом платье, в белых ажурных перчатках и модных туфлях. Она смотрела на себя в зеркале и видела, как идет по городу, а все парни на нее обращают внимание. Как же это, оказывается, приятно!
Мечтая, девушка замурлыкала мелодию «Рио Риты», представляя себя танцующей с любимым на танцплощадке. Ах! Как же было хорошо! Синее небо над головой, щебет птиц  и шелест листвы…
Какое  счастье! А рядом Он! Тот, за которым она бы пошла на край света! Они целовались под луной, сидя на парковой скамейке…
А потом он предложил ей руку и сердце. И она приняла. В воскресенье у них будет свадьба, соберется много друзей, будут кричать «Горько!»
Ох-хо-хо! Где ты теперь?..
— По машина-а-м! — вдруг раздался голос командира эскадрильи. Девушка вздрогнула, возвращаясь в суровую действительность. Вздохнув с сожалением, сняла свое сокровище и убрала в сундучок. Пусть подождет до лучших времен. Поправила ремень на комбинезоне и побежала к своему самолету. Готовилась вылазка в тыл к фашистам, очередная разведка боем: надо было узнать, где находится танковая дивизия, сколько машин и тип маскировки.  Вместо красивой шляпы девушка надела шлем, завела  мотор своего самолета.
— Лейтенант Максимова к вылету готова! — отрапортовала она.
— От винта! — скомандовал техник.
Маленькие легкие бипланы, похожие на этажерки, плавно поднялись в воздух и полетели в нужном направлении. Эти самолеты появлялись внезапно, как невидимки. Немцы их боялись, за ними охотились, но с минимальным успехом. У самолетов была тактика: налететь, наскандалить и таинственно исчезнуть.
Эту женскую эскадрилью немцы называли «ночными ведьмами». 
Нет, не ведьмы — нежные девушки, в кирзе и грубой военной форме отвоёвывали право на романтику мирного времени. А красивые легкомысленные шляпки в заветных сундучках ждали своего часа. Но не все смогли его дождаться…



Наталья Алфёрова,
г. Орск, Россия.

Огонь под золой

Весело потрескивали дрова в печке. В избе было тепло и уютно. Мы с тётей Аганей только что зашли: чистили двор от тающего снега и пробивали лёд, давая выход воде.
По-хорошему — можно было дождаться брата. Но пока он с конюшни придёт, плавать будем. Выходной, да ведь скотинке это не объяснишь, коли жеребиться надумает. Мать тоже пошла. Она у нас ветеринар. А мы с тётей Аганей на хозяйстве остались. Я и стала к ней приставать:
— Тётечка, раскинь карты на Сёмку.
— Отстань. Валька, я ить партейная, какие гадания?
— Пусть партийная. Ну раскинь. Сёмка сказал, мол, с армии придёт, женится.
— А давай, — тётушка достала специальную колоду и, как заправская гадалка, стала выкладывать на стол карты. Разложила, нахмурилась. Быстрым движением собрала, перетасовала, вновь разложила.
— Что там, скажи, не томи, — я ёрзала на ставшей невыносимо жёсткой лавке.
— Не мешай. Три раза нужно кинуть, для верности, — тётя разложила карты третий раз. Внимательно на меня глянула и сказала: — Вишь, дорога тебе, девонька, выпадает. Дальняя. А вот про Сёмку я тебя, Валюша не порадую. Сплошняком чёрная карта идёт.
— Может, ещё разок раскинешь? — нравился мне Сёмка, ой, как нравился.
Дверь распахнулась, и в избу вбежала мать. Плат сбился с растрепавшихся чёрных волос, фуфайка не застёгнута. Она встала у входа, опершись на косяк и переводя дыхание. Я подбежала к ней:
— Что-то случилось, мамочка?
— Доченька, Девэлэ! Указ вышел: мы больше не выселенцы! Никто больше не назовёт нас врагами. Мы можем ехать домой, доченька, — лицо мамы осветилось радостью. За моей спиной охала тётя Аганя. 
Я же отшатнулась. Снова возвращался кошмар из моих детских снов. Дорога, не кончающаяся, страшная, унесшая жизни бабушки и двух младших сестёр.
Крикнув: «Нет, только не эта дорога», я кинулась на кровать и заплакала. Словно издалека донёсся голос тёти Агани:
— Не трожь, золоту слезу не выревет, а так, глядишь, полегчает. Ты тоже её пойми — здесь ведь они с братом выросли. Шутка ли, двенадцать лет. Я вон и то к вам, как к родным, привязалась.
Мать что-то ответила, начала я не расслышала, а вот продолжение заставило заплакать ещё сильнее:
— Через три дня думала выезжать. Кто же знал, что дочка взбунтуется. Ведь спокойная, послушная. Не зря мама моя говорила: «Девэлэ наша, как огонь, что под золой таится. Не заметишь, пока золу не тронешь».
На подушку рядом со мной вскочил Рыжик, наш кот.
— У, рыжая бестия, — возмутилась тётя Аганя, но сгонять не стала.   
Кот замурлыкал мне на ухо, глаза стали слипаться под это урчание…

***

…Непонятное урчание доносится с улицы. Мы с Начином, толкаясь, кидаемся к окошку.
— Смотри, сколько на машинах солдат с ружьями. Ой, а вон моцикел.
— Правильно: мотоцикл. Наши, видишь, звёздочки на пилотках? Не с ружьями, а с автоматами, — брат всегда меня учит.
— Заучка, — дразнюсь. Обидно, он знает про автоматы, а я нет.
— Пищалка, — брат поворачивается. Я на всякий случай отодвигаюсь и готовлюсь зареветь. Пусть только попробует ударить.
Резкий стук в дверь. Три дядьки. Два солдата и старший. Брат шепчет:
—  Капитан.
Капитан говорит о каких-то врагах, о выселении. Но мы ведь не враги, это фашисты — враги.
Мама плачет и суёт старшему в руки бумагу. Я знаю, это похоронка на папу. Брат сказал. Капитан отворачивается.
Солдат, старый дядька, говорит бабушке тихо:
— Вещей тёплых больше берите и еды. Собирайтесь быстрее. А то ждать не будут.
Сам помогает собирать узлы. Я вспоминаю, где видела этого солдата. У тёти Агани над кроватью фотография мужа. Погиб он под Берлином. Но мне пять лет, до тёти Агани мы ещё не доехали, до победы полтора года, откуда я это знаю?
Мы с узлами на крыльце. Тот же дядька-солдат останавливает:
— На следующей машине поедете, эта и так битком.
Старший злится, но второй солдат тоже нас не пускает. Машина, в которую садятся соседи, большая, не залезть. Другие солдаты, не те, что у нас, хватают соседку за руки и за ноги закидывают в машину. Остальные карабкаются сами.
Мама с бабушкой плачут в голос, заходятся в плаче сестрёнки. Мычат коровы, тревожно ржут лошади, воют собаки. Подходит другая машина. Едем. Наш пёс Барс срывается с цепи и бежит по дороге. На этот раз в него не стреляют, но я всё равно долго плачу, прижавшись к брату…
…Стоим в тупике. Ждём, когда прицепят к паровозу. Вагон большой. Людей тоже много. Говорят, наш вагон ещё хороший — есть нары, и щелей почти нет. Нары потом пойдут на растопку буржуйки, но это позже.
Мы, дети, на нарах. Сестрёнки кашляют, соседский мальчик тоже. Как его звали? Сёмка. Откуда это имя? Нет, как-то по-другому. Поезд тронулся. Какое смешное название у вагонов: теплушки.   
Сидим около печки-буржуйки. Бабушка поёт:
— Ликует сокол Начин,
Ликует зайчонок Девэлэ.
Мазан-Батыр могучий
С победой возвращается.
Да будет так!

Фашистов разобьют
И прогонят прочь
Наши батыры могучие
С победой возвратятся.
Да будет так!
…Мы едем на окраину света. Нужно говорить: на край света, но брат не исправляет. Ему нравится тоже так говорить. Мы не ссоримся и не дерёмся. Нет сил.
Бабушка и сестрёнки умерли, соседский мальчишка тоже и ещё двадцать один человек. Я умею считать?  Наверное, брат научил. Их забрали на каком-то полустанке.
Мама уже не плачет. Говорит нам, что бабушке с сестричками хорошо: они в волшебной стране, где тепло, где зелёная трава, сочные луга, чистые речки, быстрые кони и важные верблюды. А вокруг нас снег. Я хочу туда, в волшебную страну…
… Холодно. Мы втроём на последней подводе. Въезжаем в деревню. Дядька, что лошадкой правит, останавливается у одной избы. Говорит маме:
— Попробую здесь вас расквартировать. В клуб все не поместятся. Эй, Агафья!
Тётя Аганя выходит из избы. Простоволосая и вся седая. Но она же потом поседела. Когда на мужа, да на сыновей похоронки пришли. Ругается с дядькой:
— Куда ты мне кыргызов навеливаешь? Ну и что, что не кыргызы, а калмыки — хрен редьки не слаще.
Мы стоим около саней. Тётя Аганя смотрит на нас с братом и ругает маму:
— Что стоишь, рот раззявила. Бегом в избу, нече детей морозить. И ты Игнат, столбом не стой. Помогай ихние вещички затаскивать.   
Мы в горнице. Я засыпаю прямо на лавке. Тётя Аганя гладит меня по голове. Да нет, это же моя бабушка. Она шепчет на полузабытом родном языке:
— Девэлэ, подумай о маме. Она так радовалась. А Начин. Помнишь, вчера он рассказывал, как мечтает ещё хоть раз побывать в настоящей степи. Если любит тебя твой Сёмка, приедет за тобой после армии. Вон Таня, Начина невеста, согласилась с ним ехать. Что ты думаешь, он с матерью не явился? Побежал Таню уговаривать. Решай, зайчонок…

***

Сон пропал резко и сразу. Я встала и направилась на кухню. Брат уже пришёл. Они все трое сидели за столом. Наверное, обсуждали, как меня лучше уговорить.
Я посмотрела на маму, брата, подошла к тёте Агане и крепко её обняла:
— Я всегда буду тебя помнить и любить. И обязательно напишу. Я уже не боюсь дороги, потому что эта дорога — домой.

      
Пароль: «Китайский болванчик»

 Русским бойцам Французского Сопротивления  посвящаю.

У судьбы твои глаза — цвета опавшей хвои. Вот только нет в них ни милосердия, ни любви. За плотным туманом прошлого многое кажется нереальным, размытым. Чёткими остаются лишь цвет любимых глаз и китайский болванчик — такой же, как тот, купленный для тебя в одном из магазинчиков Харбина.
Мог ли я, весело торгуясь с толстым китайцем из-за фарфоровой безделушки, предположить, что насмешница-судьба спустя годы поставит меня самого за прилавок маленькой антикварной лавки в Париже? Меня, русского офицера, адъютанта Его Превосходительства «царя Антона» — генерала Деникина.
Не сразу я понял, что годы скитаний и унижений — это расплата за тебя и наших детей. Нужно было схватить вас в охапку и увезти, спрятать от жестокого мира, перевернувшегося с ног на голову. Но честь офицера потребовала присоединиться к Добровольческой Армии. Отправив вас к тётке в безопасное место, я с чистой совестью отбыл в Новочеркасск.
Бог мой, как ты боялась этой разлуки. Умоляла не оставлять вас, опустилась на колени, обхватив мои ноги. Словно чувствовала: безопасное место на деле окажется пеклом. Безумец, захваченный идеей освобождения Родины от власти хамов! Почему я тогда не подумал, что ты — хрупкая фарфоровая куколка, можешь разбиться при малейшем столкновении с реальной жизнью? Я сам сделал тебя такой, безмерно опекая и балуя…
Звон колокольчика на входе бесцеремонно оборвал воспоминания. В лавку вошла стройная женщина средних лет. Манера держать голову и осанка выдавали аристократку. Редкая птица залетела в мою лавку. Мне предстояло удивиться ещё больше.
— Месье, у вас есть китайский болванчик? — произнесла гостья.
Это был пароль. На секунду опешив, я откликнулся:
— К сожалению, мадам, китайский болванчик уже продан. Позвольте предложить Вам «Амура и Психею».
Аристократка повертела в руках фарфоровую статуэтку.
— Да, я покупаю эту безвкусицу, подходящий подарок для компаньонки. Пусть посыльный доставит завтра утром к десяти. Вот адрес, — женщина небрежно швырнула на прилавок бумажку, повернулась и, не попрощавшись, вышла.
Я сунул записку в карман, вывесил картонку с надписью «Закрыто» и поспешил к Жану — командиру нашей группы сопротивления. По сообщению аристократки выходило, что завтра в десять повезут в лагерь из тюрьмы захваченных нацистами партизан — маки. В записке — зашифрованное сообщение о маршруте и о количестве охранников.
Вместе с Жаном мы разработали план по спасению. Не думал, что ещё когда-нибудь понадобятся знания по тактике ведения боевых действий. Само собой получилось, что я стал не только связным, но и военным советником. Командир объяснял бойцам сопротивления их задачу. Я же вновь позволил прошлому коснуться самых больных уголков души…
Власть большевиков оказалась жизнеспособнее, чем мы все предполагали.  И вот сейчас эта власть была под угрозой, но меня, в отличие от большинства знакомых эмигрантов, это не радовало. Вновь кованые немецкие сапоги топтали землю моей Родины, как в годы Гражданской. Тогда я тоже не одобрял молчаливого сговора наших генералов с бывшими врагами. Только «царь Антон» не заискивал перед немецким кайзером и не имел с ним никаких дел.
В то время, после многократных просьб, я был отпущен Его Превосходительством за семьёй. Как я молил Бога, чтобы вы оказались живы. Ты, Петя, Оленька смеялись и звали к себе в моих снах. Дорога до хутора запомнилась отрывками — разорённые деревни, толпы людей, штурмующих вагоны, разбитые фонари и окна станций.
Я тешил себя надеждой, что вы выжили в этом аду. Отгонял воспоминания о том, как сам расстреливал и приказывал вешать, не мешал своим солдатам насиловать и грабить. При объявленном режиме террора невозможно было остаться в «белых перчатках».
Надежда рухнула, раздавив известием, что дети умерли от тифа, а ты ушла с красными. Тогда, обезумевший от горя, я счёл это чудовищным, невообразимым предательством. Проклиная тебя, я в составе передовых частей захватывал города, а затем отступал вместе с остатками нашей армии, пережив радость побед и горечь поражений.
Лишь спустя много лет пришла мысль — был ли у тебя выбор? Былинка, растоптанная безжалостным сапогом действительности, не потянулась ли ты к первому проявившему сочувствие или просто пожалевшему? Обида и злость толкнули в эмиграцию, не позволив остаться и разыскать тебя — единственную мою любовь…
— Что скажешь, Китаец? — Жан обращался ко всем только по кличкам.
Для конспирации выбирались прозвища самые неподходящие. Так я — высокий старик с голубыми глазами и лицом европейца — превратился в азиата.
— Скажу, что  на этот раз пойду с группой, Командир. Пришло и моё время взять в руки оружие…
Я, русский офицер, воюю против фашистов в чужой стране, защищая далёкую Родину и тебя, любимая.  У России твои глаза — цвета опавшей хвои. И я не теряю надежду увидеть в них прощение.
Честь имею.
P.S. Боец Французского Сопротивления, известный, как Китаец, был схвачен и расстрелян фашистами за месяц до освобождения Парижа.


Надежда
 
Море было спокойным и даже каким-то безмятежным. «Как затишье перед бурей», — почему-то подумала Надя. Она удобно расположилась на валуне, опустив ноги в воду. Вдали показался парус яхты. Вспомнилась вчерашняя прогулка по набережной. Восхищенные мужские взгляды. Морской офицер, набивающийся в провожатые. «Жалко, что Саше забыла вчера рассказать, пусть бы поревновал немножко», — эта мысль заставила улыбнуться.
Сзади зашуршала галька. Муж. Надя всегда узнавала его по шагам.
— Ты сегодня рано, — сказала она, легко соскользнула с валуна и повернулась. Взметнувшийся подол платья на секунду приоткрыл стройные ноги. Мужчина невольно отступил. Его официальный костюм и галстук удивительно не вязались с беззаботностью моря и с хорошим настроением стоящей напротив красивой женщины.
— Сто лет жить будешь! Я только что о тебе думала, — радостно выпалила Надя и осеклась, наткнувшись на серьёзный взгляд.
— Нам нужно поговорить, — муж сморщился, как от зубной боли.
Напуганная выражением его лица, Надя рванулась к мужу.
— Что-то случилось? У тебя опять прихватывало желудок? Ты был у врача? Саша, ну что ты молчишь? Плохо с мамой? С моей? С твоей? Или на работе неприятности?
Муж отмахнулся:
— Да нормально всё, не трещи, как сорока. Просто нужно поговорить. Пойдём, присядем.
Он повернулся и направился к лавке. Надя подхватила обувь и кинулась вслед. Босиком, не обращая внимания на острую гальку.
— Сашенька, ты что-то страшное скрываешь. Я чувствую!
— Надя, сядь и не мельтеши.
Она послушно опустилась на лавку.
— Дело в том… В общем… Да, ладно, Надя, я узнал, что у меня есть сын.
— Что? Как сын, какой сын? — Надя вскочила, прижимая к груди шлёпки.
Муж отобрал злосчастную обувь и швырнул под лавку.
— Да сядь же, не суетись.
— У тебя — сын, — бесцветным голосом произнесла Надя.
— Его зовут Егор, три года. Занятный пацан.
— У тебя есть сын, но ведь этого не может… — Надя прервала фразу и притихла, испуганно прижав ко рту ладонь.
— Что талдычишь одно и то же! Да, сын. Наследник. И я как настоящий мужчина обязан создать ему достойные условия. Мой пацан должен расти в полной семье. Должен продолжить фамилию отца. Я вынужден, реально вынужден быть там, где мой ребёнок, — муж распалился, он, похоже, сам себе верил в этот момент.
— Разве обязательно бросать меня? — Надя сумела справиться с потрясением. — Мужчины не уходят к детям. Они уходят к другим женщинам.
Муж продолжал разглагольствовать, он слышал только себя.
— Я как этого пацанёнка увидел, он такой, такой… А, что говорить! Неужели трудно понять? К тебе подруги, родня вечно таскаются за сочувствием. На работе умотаешься, думаешь, дома отдохнёшь, как же: там ты очередную плакальщицу утешаешь! Мать Тереза доморощенная! Это же важнее мужа. И всех ты выслушиваешь, понимаешь. Всех, кроме меня! А я хочу жить в нормальной семье.
— Значит, наша семья не нормальная? Да, я помогаю родственникам, утешаю подруг и нянчусь с их детьми, но у нас ведь нет своих. Ты сам не захотел взять отказника из роддома. А ведь была такая возможность. Девочка, здоровенькая, красивая. Я имя придумала: Дашенька. На коленях перед тобой стояла — упрашивала!
— Надя! Ты — святая наивность. Самое неблагодарное дело растить чужого ребёнка.
— А с чего ты взял, что этот мальчик твой?
— Не смей обливать Таню грязью!
— Таня, так это... Вот оно как, значит, — Надя соскочила с лавки, выражение её глаз поменялось. — Это твоя секретарша? Она же в дочери тебе годится! Господи, какая же я дура. Когда малыш родился, я подарок купила, принесла. Она так благодарила. Боже мой!
Муж заметно стушевался, но быстро подавил смущение:
— Тогда я не знал, что это мой пацан.
— Ты мне ещё расскажи о непорочном зачатии! — Надя отвернулась к морю и, устремив взгляд куда-то далеко за линию горизонта, спросила: — Помнишь, лет десять назад мы очередной раз ездили на обследование к известному профессору?
— И что? — только и произнёс муж, ошарашенный таким переходом.
Надя же продолжила, словно разговаривая сама с собой:
— Помнишь, старый такой, светило научное, всё подшучивал. Он сказал, что у нас всё в порядке. Потом попросил меня задержаться. Я чуть не в слёзы, думала, во мне причина. Профессор меня по плечу погладил и  выдал: если хочешь родить, дочка, выбери мужичка подходящего и гульни, с твоей-то внешностью это не проблема. А я: да как вы можете, я мужа люблю. А профессор головой печально покачал: бедная, глупая девочка. Словно уже тогда всё предвидел. Действительно: бедная глупая девочка! Да, что там: идиотка клиническая. — Она резко повернулась к мужу: — Я не дам тебе развод, пока не увижу результат генетического анализа, подтверждающий, что Егор — твой сын. Разлюбил — уходи, но без игры в благородство. Не смей, слышишь: не смей прикрываться ребёнком!
— Надя, как ты можешь!
— Могу. За Дашеньку и за малыша, который родился бы, решись я на измену.
И тут Надя совершила поступок, неожиданный даже для неё самой. Она шагнула к мужу и плюнула в такое любимое лицо.
… Море разволновалось.  Надя сидела на валуне, обхватив колени руками. Она не плакала. Просто смотрела вдаль. А солёные капли на щеках — это всего лишь брызги от разбивающихся о камни волн.


С Днём рождения, тёзка!

Мягкие сумерки воровато подкрадывались к городу. Небо обложили тучи, изредка выбрасывающие на уставшую от зимы землю пригоршни мокрого снега.
— Весна называется, — проворчал Андрей, отходя от окна и усаживаясь за стол. Работать не хотелось совершенно. Он пригласил свидетельницу, проходившую по одному из дел: ограблению обменного пункта. Продавщица цветов из своего киоска видела выбегающих из обменника типов в масках.
«Хоть бы не пришла», — с надеждой подумал следователь. Надежда была похоронена стуком в дверь.
— Войдите.
В кабинет не вошла, вкатилась пухленькая и очень хорошенькая девушка. Модный широкий плащик, кокетливый белый шарф, пышные волосы с капельками от растаявших снежинок, пухлые губы и выразительные глаза под пушистыми ресницами. Не девушка — мечта.
Мечта улыбнулась, здороваясь, и порадовала следователя ямочками на щеках. Она присела на предложенный стул и с видом девочки-отличницы отвечала на все вопросы.
— Грабителей было точно двое? Вы уверены? — Андрей задавал вопросы машинально. Сам же мучительно пытался понять: что такого особенного в этой девчонке? Она вся словно сияла, даря ласковый свет окружающим.
В сумке свидетельницы, которую звали Анной, зазвонил телефон.
— Можно я отвечу, — попросила она. Андрей кивнул.
Невольно он прислушивался к разговору. Вдруг голос Анны задрожал:
— Как это: свадьбы не будет? Что значит: любишь другую?
Андрей приготовился утешать девушку. Но та не заплакала, а швырнув телефон в сумочку, схватилась за живот и сказала: «Ой». И тут только следователь понял: девушка не пухленькая, она беременная, и отбывающий в её животе срок ребёнок спешит выйти на свободу.
— Я, кажется, рожаю. Что делать? — Анна казалась не менее растерянной, чем Андрей.
— Не переживайте, сейчас «скорую» вызовем, — следователь набрал номер. — Скорая? Девушка рожает. Что значит: если рожает, то уже не девушка? А не пошли бы вы со своими шуточками. Записывайте.
Он продиктовал данные, подсмотренные в деле, и сказал Анне:
— Спрашивают: какой срок и какая беременность.
— Беременность первая, срок 38-39 недель, ой, — ответила Анна.
Андрей же продолжил разбираться со «скорой»:
— Как часто схватки? Да постоянно. Говорите: при первых родах так не бывает. А у нас бывает. Диктую адрес: отделение милиции, — дальше Андрей старательно продиктовал адрес родной конторы. Затем заорал в трубку: — Нет, это не шутка! Сейчас вашему начальству позвоню, будут вам шутки. Высылаете машину? Ждём.
Он раздражённо кинул трубку и обратился к Анне:
— Пойдёмте, я вас в комнату отдыха отведу, там и прилечь сможете.
Они двинулись по коридору. Андрей высматривал: кого бы позвать на помощь. Но, по закону подлости, отделение будто вымерло. В комнате отдыха Андрей устроил Анну на диване. Девушка взяла его за руку и попросила:
— Не уходите, пожалуйста. Я боюсь.
— Я на минутку, за помощью. Сейчас медики приедут, всё хорошо будет.
Андрей выглянул в коридор. Его приятель сержант вел на допрос вора-рецидивиста по кличке Сохатый. Их сковывали браслеты наручников: один на воре, другой на сержанте.
— Серёга, помощь нужна. У свидетельницы роды начались.
Вор усмехнулся:
— Ничё так здесь допрашивают — аж бабы рожать начинают. Начальник, может, я в коридорчике маляву признательную подмахну и домой, в СИЗО?
— Слышь, Сохатый, хлебало закрой, не до тебя, — мирно сказал сержант.
— Ты что-нибудь о родах знаешь? — Андрей прислушивался к доносящимся стонам.
— У деда в деревне видел, как корова телилась.
— Годится. Беги в пятый кабинет — возьмёшь у ребят водяру, для дезинфекции. Пусть полотенца соберут и сбегают в изолятор за фельдшером. И позвони, узнай, где «скорая».
Андрей взялся за дверную ручку.
— А с этим что делать? — Серёга кивнул на Сохатого.
— К батарее примастырь, подождёт.
Серёга последовал совету. Вскоре прикованный наручниками к батарее и присевший на корточки Сохатый с большим удовольствием наблюдал, как бегают туда-сюда полицейские. «Вот это я понимаю — шухер. Молодец, бабонька. Дай Бог тебе хорошо разродиться», — думал вор.
Когда Серёга вернулся с бутылкой водки и ворохом полотенец, Андрей сообщил:
— У нас тут решающий момент — воды отошли, где эта чёртова «скорая», где фельдшер, наконец!
— Фельдшер в запое. У светофора на площади авария, наша «скорая» там тормознулась — помощь оказывают. Нам другую машину выслали.
Тут Аня особенно громко вскрикнула. Андрей кинулся к ней
— Идёт ребёнок. Ну, Анечка, солнышко, ещё немножко.
— Тужься, тужься, старайся, — подсказывал Серёга.
Аня постаралась, и в руках Андрея оказался младенец. Ребёнок громко закричал хриплым басом.
— Мальчик у тебя, Анечка, — Андрей положил малыша на живот молодой матери.
— Я его в честь вас назову, можно, — прошептала счастливая Аня.
— Можно. Будет ещё один Андрюха на свете. С Днём рождения тёзка!
Тёзка выдал новую порцию рёва. Андрей и Аня смотрели в глаза друг другу и глупо улыбались.
Серёга выглянул в коридор. Под дверью собралось всё отделение.
— Мальчик у нас, — сообщил довольный сержант.
— Мент родился, — резюмировал Сохатый и смачно сплюнул.
С улицы послышался вой сирены — подъехала «скорая».


Пропавший обоз

Глава 1. Дом на перекрёстке
Сибирь, деревня Верхний Яр, 1878 год.

Любопытен был Савка — хлебом не корми, дай послушать, о чём взрослые толкуют. А тут тятенька надумал дом новый строить. Он всё обсуждал с дедкой Егором да с бригадиром артельщиков пришлых, а мальчишка рядом крутился и даже на речку купаться не пошёл. Трофим, так отца звали, его не гнал: пусть слушает, коль интересно. Да и гнать-то как, ежели благодаря Савке семья большого позора избежала.
Савка подслушал, как сестра старшая Матрёна с работником Ванькой сговариваются. Вздумала девка убёгом замуж выйти: с Ванькой из дому сбежать, да в дальнем селе и обвенчаться.
Савка быстро тятеньке с маменькой всё рассказал. Ну, Трофим дочь слегка поучил — всего день сесть не могла, да и дома запер. А вот Ваньке, тому здорово досталось, неделю отлёживался.
Трофим на расправу был скор, да отходчив. С Ванькой расчёт произвёл, деньги, что должен был за работу, отдал да и прочь отправил. Правда, маменька раскричалась, что, мол, нече ироду было денежку отдавать. Тут  тятенька кулаком по столу стукнул:
— Нишкни, дурища! Не позволю, штоб кто говорил, што Трофим слова не держит, аль обманывает. Ты лучше приданое готовь, да не жадничай. Матрёну замуж отдаю в соседнюю деревню. Завтра сваты приедут. Со старостой я сговорился: сын его Колька давно на нашу кулёму глаз положил. Так што, стол накрывай от души, мотри у меня!
Трофим не зря строжился, мать Савкина была женщиной скупой. Мужа она побаивалась, и пока он дома был, и суп готовила понаваристей, и одёжу детям хорошую выдавала. Но беда в том, что Трофим часто выезжал: то к охотникам за пушниной, то в город, меха продавать. И только он за порог, как из сундуков доставалась одёжка плохонькая, да и кормёжка становилась неважнецкой.
Охотники с Трофимом любили дело иметь и меха ему всегда самые лучшие приберегали.
— Ты, сосед, никак, слово заветное знаешь? — допытывались деревенские, тоже мехами промышлявшие.
— Знаю, да не скажу! — смеялся Трофим.
А слово заветное в том заключалось, что с охотниками он как с равными говорил, не обманывал, да и на оплату никогда не скупился. А из города Трофим всегда своим подарки привозил. 
Как-то, Савке тогда лет пять было, тятенька из города на день раньше приехал, да как раз к обеду. Похлёбку попробовал, на детей с женой, в обноски одетых, глянул да как заорёт:
— Ты штож это, мать, перед людями меня позорить вздумала?! Тимоха взрослый, девки скоро заневестятся, а ты их в тряпьё одела — впору милостыню на паперти просить. А сама? Я не тебе ли прошлый раз отрез на платье привозил, да шальку новую? Отвечай!
Мать как черти за язык дёрнули:
— А тебе лишь бы денежки проматывать!
Трофим ей затрещину залепил и добавил:
— Будешь скупердяйничать — прибью!
Ни до, ни после, он руку на жену не подымал, но той урок ей надолго запомнился.
А вот сейчас вновь не утерпела. Трофим дом собрался новый ставить. Старый-то Тимохе с его женой и детками оставлял тятенька. Ну, мать-то и разворчалась, мол, нече денежки зря тратить: и так не тесно. Трофиму пришлось пару раз гаркнуть, да кулаком по столу треснуть, чтоб угомонилась.
— Неладное ты место, сосед, выбрал, — дед Егор, лучший печник и знаток примет был очень серьёзен. — Раньше-то там тропы одна другую пересекали. Примета плохая: дом на перекрёстке ставить.
Трофим о приметах тоже знал, но уж больно расположение было хорошим:
— Ничё, дед, у меня примета на примету будет: вот как сруб начнут ставить — я под кажный угол по червонцу золотому положу!
— Эк хватил, хозяин, лучше нам бы поболе заплатил, — бригадир артельщиков засмеялся.
— Не боись! И вас не обижу, коли к сроку дом поставите, успеете? — спросил Трофим.
— А то! Мы вятские — парни хватские: поисть молодцы и на работу удальцы! Ты, хозяин, как кормить-то будешь? Слыхали мы — хозяйка у тебя больно скупа, не в обиду будь сказано.
Трофим вздохнул и поморщился:
— Да мы вон с дедом Егором договорились. Вы ж у него на постое. Так вот: я продукты даю, а бабка его вас кормит. Годится?
— Лады! — бригадир был доволен, жена деда Егора бабка Степанида готовила вкусно, лучше всех в деревне.
А Савке тятины слова про золотые червонцы в память впечатались. Старшие дети больше в Трофима пошли, а вот Савка был в маменьку: жадный да бережливый.
Когда сруб закладывали, мальчишка не отходил от артельщиков, под ногами крутился. Тятенька его пару раз шумнул, а потом и дед Егор не выдержал:
— Ты, Савелий, чем здеся крутиться, беги лучше к моей старухе, пускай стол накрывает, да про шкалик не забудет.
Савка бежал к дому деда Егора, в кулаке его был зажат новенький золотой червонец. Только один из четырёх удалось стащить, но мальчишка всё равно был счастлив.
«Надо будет его, как следует, спрятать», — думал Савка. Тратить заветную денежку он не собирался.

Глава 2. Красный петух
Сибирь, деревня Верхний Яр, 1915 год.

Яркое солнце, светившее в окно, заставляло стоявших у порога мужиков прищуриваться. Разговор шёл тягостный. 
— Креста на те нет, Савелий Трофимыч! Мы когда сговаривались, ты больше заплатить обещался! Плати: уговор дороже денег, — лицо Степана было очень сердитым. Предупреждали ведь его: «Стёпка с Савелием не связывайся — обманет». Нет, подвязался к тому с дядькой Тихоном, амбар новый строить. Всё ничего было, пока дело до расчёта не дошло.
— Дык, мужики, сами знаете, охотники не шибко щас меха продают, сами повадились в город ездить. Откель денежек-то взять? — Савелий развёл руками.
— А ты бы, Савка, их поменьше обманывал, вот и не шарахались бы от тебя, как от холерного, — вмешался дядька Тихон. — Мотри, дообманывашь, пустит кто петуха красного под крышу: всё заполыхает.
Савелий, подумав, добавил к кучке денег, лежащих на столе, ещё:
— Нате, кровопивцы, последнее отдаю!
— Не моя печаль чужих детей качать. Обещал — выполни, — проговорил Степан, забирая деньги.
Когда работники вышли, Анна, жена Савелия, укоризненно сказала:
— Надо было сразу всё отдать, тепереча по деревне опять поминать недобро тебя начнут.
Савелий намахнулся на жену, та легко увернулась. Да и руку Савелий на неё поднимал так, для острастки. Анну он любил, и, несмотря на скупость, постоянно дарил ей подарки.
Маменька его частенько шипела:
— Опять энта мотовка себе и девчонкам новы юбки пошила.
Но всегда послушный сын оставался непреклонен во всём, что касалось Анны.
Сама же Анна пропускала шипенье свекрови мимо ушей. Это ей по первости тяжело было, когда только в дом молодой женой Савельевой пришла. Тогда и поплакать пришлось, только и слышала от свекрови: «транжира да мотовка», да тычки получала, когда готовила, мол, куды столь масла в кашу, или: совсем, мол, муки не жалешь.
А потом тятенька Трофим, свёкор, из поездки вернулся, услыхал, как жена Анне выволочку делает, осерчал, да наказал свекрови, чтобы сноху мытарить не смела. Он, мол, дочь друга своего в обиду не даст. Полегче тогда Анне стало, угомонилась свекровь. Десять лет уж прошло, как свёкор, царствие ему небесное, утонул, Анна постоянно свечки в церкви за упокой ему ставит.
А вот сейчас на Савелия глянула и подивилась: до чего ж муж с возрастом на тятеньку похож становится. Вот бы ещё характером в него пошёл. Анна вздохнула. Никогда она на судьбу не жаловалась, да бабы в деревне её бы и не поняли: муж махорки не курит, в кабаке штаны не просиживает, боем смертным не бьёт. Всё так, да вот скупость Савелия и его маменьки, Анну просто убивала. Стыдно было за них перед людьми. И ещё забота Анну брала — первенец их Игнат весь в бабку с папашей пошёл. Шестнадцатый годок, а уже прижимистый.
Тут она вспомнила, о чём с мужем поговорить хотела:
— Саввушка! Позволь, мы с дочками к моей сестре в Нижнее на несколько деньков погостить съездим? Она первенького своего родила тяжело. Поздний он у неё, сам знашь. Помочь бы надо.
— А как добираться будешь? — озаботился Савелий.
— Да Игнат нас на телеге отвезёт, к ночи домой воротится, — Анна улыбалась, поняла уже, что муж отпустит.
— Ладно, езжай! — махнул рукой тот.
На ворчание бабки: «Всё бы гулять, да из дому уезжать», никто внимания не обратил.

***

Поздно вечером возвращался домой Игнат. Ещё не доезжая до деревни, он увидел зарево.
— Никак горит чего? — прошептал парень и прибавил ход, подстегнув коня. У крайней избы он заметил бабку Ильинишну, вытаскивающую из дома скарб на пару с дочерью Катериной.
— Что случилось? — крикнул Игнат.
— Ой, Игнаша, ваш дом горит, — запричитала бабка.
Мальчик, не дослушав, хлестнул коня. Соседка Ильинишны, пробегая мимо, притормозила:
— Бабуль, Катька, а вы чего вещи-то из дому вытаскиваете?
— Дык, пожар, вдруг и наш дом займётся, — ответила Ильинишна.
— Да ты, никак, ополоумела, до твоего дома вся деревня! — удивилась соседка. — Катька! Айда, побежали, може помочь там надо: тушить, аль добро спасать.
Но Катька продолжала деловито вытаскивать свои вещи. Соседка, махнув рукой, побежала дальше.
Игнат, доехав, соскочил с телеги. Дом пострадал не сильно, крышу уже затушили, а вот амбар и сарай догорали. Соседи, встав цепочкой, передавали друг другу вёдра и поливали дом и забор, чтобы огонь не перекинулся дальше.
Бабушка и отец лежали на траве. Около отца сидел фельдшер. Игнат рванулся туда, но его обнял сосед дядя Яша.
— Погодь маненько, не мешай фершалу, — и сосед стал рассказывать: — Всё б обошлось, да твои в анбар кинулись, добро спасать, а крыша и обрушилась. Бабушка-то твоя сразу померла, да и тятенька твой, фершал говорит, долго не протянет.
Тут фельдшер встал и, увидев Игната, сказал:
— Ещё дышит, иди, попрощайся, — и отошёл.
Игнат склонился над отцом, тот пришёл в сознание и, увидев сына, прошептал:
— Под домом в клети … десять шагов от двери … копай…сундук … матери скажи.
После этих слов Савелий захрипел и затих.
— Кончился, — сказал сосед и перекрестился.
На следующий день в деревню явился урядник, однако поджигателей не нашли.
Савелия с его матушкой похоронили. Отстраивать дом и сарай Анне помогала вся деревня, её любили, да и о Трофиме память хорошая была.
О сундуке с добром, зарытом в подполе, Игнат матери не сказал. Зачем? Самому пригодится.

Глава 3. Путь с прииска
Сибирь, золотой прииск, 1932 год.
 
Василий любовно разгладил складки на новенькой гимнастёрке и поправил портупею с наганом. Он получил своё первое задание — охранять обоз с золотом. Сейчас он собирался к начальнику прииска для обсуждения подробностей. Василий взял планшетку, подарок брата-лётчика и предмет зависти всего их губотдела. Вверху на коже планшетки им было вырезано «В.Орлов», а в ней самой находились карта района и удостоверение.
Но уж, конечно, не ради начальника начищал Василий сапоги и разглаживал складочки на гимнастёрке. Ещё вчера вечером, приехав на прииск, он приметил красивую девушку с толстой русой косой. Как сказали старатели, в общежитие которых милиционера определили на ночлег, эта девушка — дочь начальника прииска Маруся. Она учится в городе, а к отцу приезжала на каникулы. И, вроде как, обратно в город собирается с их обозом. Василий приободрился: ещё бы, мало того, что первое задание, да ещё провести четыре дня пути в компании красивой девушки.
По пути в контору Маруся ему не встретилась, и сейчас Василий периодически поглядывал в окно и слушал бубнящий голос Петра Фёдоровича, начальника прииска. Тот, между тем, говорил:
— Это золото у нас внеплановое, потому и обоз будет маленьким: всего три подводы. Вот и охрану мы запросили — одного человека. Помимо вас, товарищ милиционер, — начальник кивнул Василию, — будет три возчика, да ещё захватите счетовода Клару Ивановну, ей в город по делам, и дочь мою Марусю. Обоз пойдёт обычным путём.
Пётр Фёдорович подошёл к карте, висевшей на стене, и подробно объяснил маршрут. Затем добавил:
— Перед тем, как переправляться на пароме, вы зайдёте в колхоз «Красный партизан», это около деревни Верхний Яр. Там вас встретит помощник председателя, он двоюродный брат одного из возчиков, зовут Игнат Савельевич. Проверенный товарищ, в Гражданскую партизанил. Так вот, он разместит вас на ночлег и утром поможет переправиться. А с того берега и до города рукой подать.
Дальше начальник объяснил, как и где получить паёк — продовольствие на четыре дня.
— Выходите завтра в шесть утра, — добавил он. — Вам, товарищ Орлов, на конюшне выделят лошадь. Я распорядился, чтобы подобрали поспокойнее, а то вы у нас городской. С лошадью-то справитесь?
— Справлюсь, — буркнул Василий, выходя.
Начальник прииска и его заместитель переглянулись, пряча улыбки, уж очень важным и взрослым старался казаться этот молоденький милиционер.
Василий получил паёк и решил зайти на конюшню, познакомиться со своей четвероногой неприятностью. Лошадей он не любил, а если уж совсем честно: побаивался.
— Куда это направляется наш доблестный охранник? — звонкий девичий голос заставил Василия обернуться.
— Я — Маруся, — девушка протянула свою маленькую ладошку, знакомясь.
— Василий, — он пожал нежную девичью руку, которая казалась совсем маленькой. Маруся едва доставала ему до плеча. Девушка оживлённо говорила, пока они шли к конюшне:
— Вам Ласточку выделили, славная лошадка. — Маруся протянула спутнику кусочек сахара. — Вот, дайте ей. Пара кусочков, и эта сластёна предана вам навсегда. Да что мы всё на «вы», давай на «ты»?
— Давай, — согласился Василий.
Они подошли к одному из стойл. Оттуда на них смотрела гнедая с белой звёздочкой на лбу и добродушная на вид лошадь. Василий протянул ей сахар. Лошадка осторожно ткнулась губами в его ладонь.
— А ты на подводе поедешь? — поинтересовался он у Маруси.
— Нет, я поеду на Громе, хочешь, познакомлю, — и, не дожидаясь ответа, она взяла Василия за руку и потащила к последнему стойлу.
— Здравствуй, Громушка! — и девушка нежно обняла за шею огромного чёрного жеребца. Тот ласково ткнул её носом, видимо, у них был такой ритуал. Маруся подошла к Василию, и, кивком указав на Грома, спросила:
— Ну, как: хорош?
— Хорош, — отозвался тот, с опаской глядя на жеребца.
Жеребец, в свою очередь, не отрывал взгляда от спутника своей хозяйки, глаза его начали наливаться кровью, а ноздри раздуваться. Василий готов был поклясться, что зверюга ревнует. Маруся тоже заметила изменения, происходящие с любимцем.
— Ну-ну, не громыхай понапрасну, — и протянула Грому кусочек сахара.
Потом они с Василием долго гуляли по рабочему посёлку и никак не могли наговориться.
Ровно в шесть утра обоз тронулся в путь.

***

А на четвёртый день на прииск и в город пришли телефонограммы из «Красного партизана». Ни в колхозе, ни в деревне обоз не появился. Милиция, старатели, чекисты, солдаты из ближайшей воинской части прочёсывали тайгу.
Шестеро людей, подводы с золотом, лошади пропали бесследно, словно растворились в воздухе.

Глава 4. Призраки прошлого
Сибирь, деревня Верхний Яр, 1978 год.

Некогда богатая деревня выглядела заброшенно-неприкаянной. Избы покосились, кое-где начали разрушаться. Лишь дом на перекрёстке держался молодцом.
— Дед Игнат, ты дома? — молодой человек в штормовке, открыв дверь, вглядывался внутрь. — Вы постойте минутку, а я в огород сбегаю, гляну, может, он там, — бросил он своим спутникам и, оставив их на крыльце, пошёл за дом. В этот момент в глубине комнаты показался старик. Увидев в проёме двери высокого молодого человека и маленькую девушку с толстой русой косой, освещённых солнечным светом, дед схватился за сердце и начал опускаться на пол.
Молодые люди кинулись к нему. Они начали поднимать старика, а он не сводил глаз с девушки:
— Ты…я же тебя…
Но, почувствовав её тёплые руки, опомнился и вздохнул.
Чуть позже, накормленный таблетками и осмотренный фельдшерицей, живущей неподалёку, дед сидел на кухне со своими неожиданными гостями и слушал очередной выговор от внука Валентина, геолога:
— Ну, ты, дед, нас и напугал. Вот и приди к тебе в гости! Сколь раз звал тебя к нам с Танюхой жить, деревня-то уже полузаброшена. Так ты ни в какую! Да, познакомься: это мои друзья — Санька Орлов с женой Мариной. Ты, может, помнишь, в начале тридцатых обоз с золотом пропал. Так вот, у Санькиного деда, лётчика, брат младший обоз этот охранял. Мы вот решили местных порасспросить, ты не слышал чего?
Дед равнодушно пожал плечами, хотя сердце тревожно забилось:
— Случалось, грабили у нас обозы с золотишком, и не раз.
— Дед, ты вспомни, тот случай особенный был: следов даже от обоза не нашли, — настаивал Валентин.
— Не, не помню, память не та, скоро уж девятый десяток разменяю.
— Ладно, у других спросим, — сказал внук, — а теперь давай, располагай нас на ночлег. Мы у тебя переночуем, да с утреца в свой лагерь отправимся.
Гости вскоре уснули, а дед ворочался с боку на бок и думал: «Нет, Вальке тоже нельзя золотишко оставить. Вот беда-то. И сын с дочерью, и внуки все не в меня с тятенькой пошли, а в деда Трофима, да в маменьку Анну: что ни дай, всё потратят, да растренькают. Да Валька ещё удружил, гостей-то каких припёр, едрить его!»
Дед Игнат прибеднялся, то, что случилось сорок шесть лет назад, он помнил очень хорошо до последней детали.
   
 ***

Ещё в гражданскую, когда в красных партизанил, познакомился Игнат с Прохой — отчаянной душой. Проха мигом в Игнате своего почуял, ещё двоих подобрал: Тольку да Семёна, и стали они грабить зажиточных мужиков. Хорошо поживились, а потом редко вылазки стали делать, затаились. Милиция тогда рьяно за бандитов взялась.
А тут уж больно случай удобный подвернулся: обоз маленький, охрана — один мальчишка милиционер, народу: две бабы да три возчика. Игнату встречать да переправлять обоз поручили, он заранее всё узнал. Жену с детьми к родне погостить отправил, а сам Проху да Тольку с Семёном вызвал.
— А не жаль тебе брательника-то двоюродного? — усмехнулся Проха, когда Игнат свой план изложил.
— Зато на меня никто не подумает. Ну, смотрите, как здорово-то получится: мы их недалеко от Тришкиной гати встретим. Сначала охранника и возчиков убьём, а потом баб. Жаль, лошадок тоже пристрелить придётся. Золотишко в свои подводы переложим, а трупы, телеги, да лошадей около гати утопим. Сами знаете, уж что то болото в себя примет — никто вовек не найдёт.
— А как скрыть-то, что нас в деревне не будет? — осторожничал Семён.
— Да мы свояка Толькиного подпоим здесь в доме, — ответил Игнат, — он, как всегда, вырубится, а потом похмелим хорошо, так он с пеной у рта будет доказывать, что мы сутки гужбанили. А что, я холостую временно, могу ж с мужиками выпить!
Игнат вопросительно смотрел на сообщников.
— Дело говоришь, — кивнул Толька.
— А я своим скажу, что в город поехал за покупками, — подытожил Проха, живущий в соседней деревне.
План их удался, да не совсем. Когда Проха в охранника выстрелил, и тот падать начал, девчонка, что рядом ехала, наган у парня выхватила да в Проху и выстрелила — наповал убила. На Игната наган направила, да только тот первым на спусковой крючок нажал. Пока он с девчонкой разбирался, у повозок всё было кончено. Оставшиеся в живых бандиты как запланировали, так и сделали: золото перегрузили, повозки с лошадьми, с убитыми и с Прохой в болоте затопили. Вещей с убитых не взяли, только планшетку, что у девчонки на плече висела, Игнат зачем-то прихватил.
В клети под домом в заранее приготовленную яму спрятали золото и закопали. Подъехать получилось незаметно, дом ведь на краю деревни у леса стоял. Проспавшийся Толькин свояк всем рассказывал, как весело они погуляли у Игната.
Спустя год в тайге сгинули Толька с Семёном, а вскоре утонул по пьяни Толькин свояк. Сейчас-то Игнат и сам не знал точно: то ли он от свидетелей избавлялся, то ли делиться не захотел.

***   

Перед утром дед Игнат задремал. Проснулся он от знакомого голоса, на него укоризненно смотрел отец:
— Штож ты, сынок, матушке-то про сундук не сказал, как мыкалась без денег, бедная.
Лицо отца сменило лицо жены:
— За что ты меня бил, Игнат? Я-то тебя любила. Через твои побои умерла. Ты с медичкой тогда любовь крутил, вот и скрыла она: сказала, что от сердца.
Жену сменила девушка со светлой косой, на этот раз та самая:
— Зачем ты нас убил? Ведь золотом-то не пользовался, да и не попользуешься уже.
Утром Валентин обнаружил, что дед умер. После похорон дом пытались продать, но покупателей не нашлось. Так и остался он заброшенным в вымирающей деревне.

Эпилог
Сибирь, заброшенная деревня Верхний Яр, 2008 год.

Борис, новичок в кладоискательстве, постоянно забрасывал остальных вопросами. Над ним часто подшучивали, вот парень и не знал, действительно ли они приехали в заброшенную сибирскую деревеньку, чтобы искать монеты под углами домов.
— Вить, а что, правда, под углы дома монетки клали, а то, может зря всё? — Борис вопросительно смотрел на друзей.
Когда Витёк и Серёга достали домкрат и другие приспособления, он понял: правда.
Оказалось, монетки имелись: чаще медяки, изредка серебряные. Постройки казались старыми, не меньше ста лет. Кладоискатели были довольны. Самый опытный из них Сергей остановился около крайнего дома и сказал:
— Смотрите, как интересно: вон тропа к реке, а вот к лесу. Раньше дома на перекрёстках редко строили, примета плохая: достатка не будет или скотина будет гибнуть. Давайте-ка его проверим.
После того, как извлекли первый золотой червонец, Витёк издал вопль каманчей. Потом достали ещё два. Четвёртого не было.
— Должен быть! — вошёл в раж Борис и начал рыть землю около угла. Вскоре его лопатка натолкнулась на препятствие, и он вытащил завёрнутый в брезент свёрток. Внутри оказались планшетка и деньги — ассигнации тридцатых годов.
— Странно, — вертел планшетку в руках Серёга, — что она тут делает? Смотрите, внутри карта какая-то и удостоверение. Хорошо сохранилось. О! Ментовское: Орлов Василий, а дальше как кровью залито, не разобрать.
— Точняк, кулак, что здесь жил, мента грохнул, — вмешался Борис. — Вёз, небось, бедолага зарплату колхозникам.
Переговариваясь и обсуждая находки, кладоискатели отправились дальше, а в десяти шагах от двери остались в земле пудов десять золота, да сундук с золотыми червонцами. Дом на перекрёстке не спешил раскрывать свои тайны.

***

Сибирь, дорога с прииска, 1932 год.

— Какая у тебя планшетка интересная! Откуда? — Маруся вопросительно смотрела на Василия.
— Брат подарил. Он у меня лётчик, герой, — с гордостью ответил тот.
— Дай поносить, — попросила девушка. Василий протянул ей планшетку, а Маруся, повесив её на плечо, спросила:
 — Ну, как, похожа я на лётчицу? — Не дожидаясь ответа, девушка запела: — Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор.
— Нам разум дал стальные руки-крылья и вместо сердца — пламенный мотор, — подхватил Василий.
Так ехали и пели. Рядом находилось в подводах золото, но что им было до него? Они были молоды, влюблены, и, казалось, вся жизнь впереди.
 

 
Виктория Вирджиния Лукина,
г. Харьков, Украина.

Мур-мурр, ажур-бонжурр

Конец декабря ознаменовался снегопадами. Непогода развешивала по небу снежные гардины, каруселила и хороводила ими, заставляя хлопать и трепетать на ветру, словно паруса замёрзающей бригантины. Позёмки застилали белыми дюнами трамвайные пути, буксовали неповоротливые троллейбусы и рычали от бессилия маршрутки, а пешеходы, подгоняемые метелью, дышали клубами пара и торопились по крахмальному насту домой, в тепло предпраздничных кухонь, где пеклись коржи для наполеонов, томились на печи будущие холодцы, и росла опара для пирогов.
Ночью город затих, и только семиголосье седых снеговеев звенело в морозной круговерти, да летало на семи ветрах предчувствие новогоднего волшебства, и загадочно глядело на землю седьмое небо — то самое, на котором живёт счастье.

***

Тишину нарушил визг тормозов, и на обочине дороги появилось странное транспортное средство — полярный медведь, на носу у которого, точь-в-точь, как лобовое стекло, поблёскивали широкие защитные очки. Медведь был лохматым и с огромными лапищами, под каждой из которых крутилось колесо. Он проехал ещё несколько метров, почти касаясь пузом земли и, наконец, остановился. Хлопнула дверца, и на снег выпрыгнул не менее странный пассажир — длинный, сутулый, в ярко-рыжем парике и красном полушубке с короткими рукавами. Его полосатые чёрно-белые шаровары надулись на ветру, а лаковые длинноносые башмаки заскрипели от мороза и стали скользить. Чудак взмахнул руками и шлёпнулся на спину.
— И это уже в который раз! — простонал он. — Помоги-ка!
Медведь, подцепив когтями ворот полушубка, дёрнул вверх.
— Спасибо, дружище! Я стараюсь — ты же видишь, но разве может шут подменить Деда Мороза? — рыжий вытянул из кармана фиолетовый серпантин и пустил его по ветру. — А ведь я его предупреждал: грипп сейчас не тот, одними калинами-малинами не изведёшь, таблетки нужно было принять! А теперь все клоуны, иллюзионисты да домовые пошли на замену.
Медведь закрыл лапой свой чёрный нос:
— Меня могут увидеть! Фокусничай поскорее, нам ещё дюжину перекрёстков украшать!
— Э-эх! — клоун щёлкнул озябшими пальцами, и кружочек льда превратился в зеркальный каток, а одинокая хвоинка — в пышную ель. Он бросил на её ветки горсть конфетти, и оно помчалось разноцветными лампочками к самой верхушке.
Затем он медленно провел ладонью над ближайшим сугробом — тот шевельнулся, изогнулся, вытянул вперед две лапки, поднял вверх пушистый белоснежный хвост и повернул свою кошачью мордочку с янтарными глазами:
— Муррр!
Медвежьи лапы, словно снегоочистительные лопасти, стали разгребать снег из-под колёс, те завизжали, и машина сорвалась с места. Сквозь её лобовое стекло, на месте левого медвежьего глаза, улыбалась физиономия рыжего клоуна, а следом, виляя хвостиком, летел фиолетовый воздушный змей.
Снежный Кот долго смотрел им вслед. Снежинки падали на его усы и ресницы, а он только щурился и переминался с лапы на лапу. Кот не боялся холода, ведь он был из снега и вполне счастливо мог прожить до весны, пока мартовское солнце не растопит его. Но кодекс чести гласил: «Каждый Снежный Кот должен выбрать одно горящее окошко в ночи, чтобы на Новый год исполнить чью-то мечту, или продлить чью-то жизнь, или просто свести двух людей, пути которых иначе никогда не пересекутся». А потом растаять, ведь в тёплом доме снег обязательно тает.
Кот посмотрел по сторонам — вокруг только тёмные окна. Хотя, кажется, на пятом этаже теплится слабый свет! Он вытянул шею и встал на задние лапы: да, это его окошко! Снежный Кот подпрыгнул и, подхваченный метелью, влетел в приоткрытую форточку.
В комнате горел ночник, а на диване, укрывшись пледом, спала женщина. Рядом, на тумбочке — пузырьки с лекарствами, стакан воды, открытая книжка и очки в толстой оправе. Снежный Кот принюхался — пахло валерьянкой. Он хотел, было, лечь на спину и покататься по полу, но вспомнил про кодекс чести.
«Времени не так уж много», — подумал он, глядя на мокрые следы от своих лап.
 Он трижды обошёл комнату по часовой стрелке, помахивая снежным хвостом и приговаривая:
— Мур-мурр, ажур-бонжурр, абажур-лямур-тужурр, — а потом лизнул вожделенную бутылочку и, улыбнувшись до ушей, испарился.

***

Предновогоднее солнечное утро заглянуло сквозь тюль. Ирина Леонидовна открыла глаза, отбросила плед и, держась за поясницу, пошла по комнате: трельяж, заколка-орхидея в кресле, головастый торшер, вязальный крючок в мохеровом клубке.
На стене — множество фотографий её давно повзрослевшего сына: Андрюша задувает на торте три свечи; первоклассник, зелёный от ветрянки; посвящение в студенты; первая сессия; а это — в далёкой «Мичиганщине», разлучившей их на долгие годы. 
Она заглянула в шкаф — на верхней полке толпились его любимые игрушки: неваляшка с заклеенным носом, паровозик, тряпичный арлекин и заводной заяц, ключик от которого до сих пор хранится в деревянной шкатулке. Женщина открыла лакированную крышку: обручальные кольца, мамин серебряный кулон, сломанные золотые часики, нитка речного жемчуга. А вот и «заячий» ключик, и лоскуток медицинской клеёнки, размашисто подписанный шариковой ручкой: мальчик, вес – 3.500… и пожелтевший тетрадный лист, многократно сложенный пополам. Ирина Леонидовна развернула его и прочла строки, давным-давно тронувшие её юное сердце:
«Ощущаю торжественность шествия,
Чудных жестов твоих совершенство,
И бесчувственность чистого счастья,
О, моя длинношеяя женственность,
Вся в предчувствии чуда участья…»
Она вспомнила, как Васька Пронин, весь пунцовый от смущения, протянул ей эту записку на школьном выпускном вечере со словами:
— Ир, когда ты идёшь мне навстречу, я становлюсь самым счастливым человеком на свете!
Зазвонил телефон:
— Э-эээ… я туда попал? — произнёс мужской голос.
— Туда, Аркадий, — она узнала голос своего одноклассника.
— Ты одна? Можешь разговаривать?
— Могу, к чему твоя вечная конспирация?
— Как к чему? Ты — замужняя женщина и я не хочу, чтобы у тебя из-за меня были неприятности. Иринушка, позволь поздравить тебя с наступающим Новым годом!
— Спасибо, ты единственный, кто вспомнил обо мне.
— А как же супруг Василий? Или он в командировке?
— Вася давно на пенсии, а в данный момент ушёл в запой в неизвестном направлении.
— Всё-таки, тебе нужно было выходить за меня, а не за этого охламона! Мы с ним влюбились в тебя ещё в восьмом классе, помнишь?
— Помню, а ты по-прежнему живёшь с мамой?
— Да, маме почти девяносто, и она всё ещё балует меня фаршированной рыбой, правда иногда забывает снять с неё чешую или поставить на огонь. Какие планы на сегодня?
— Знаешь, после шестидесяти я уже ничего не планирую, просто живу.
— Иринушка, мы с тобой больше двадцати лет не виделись, всё по телефону, да по телефону, я скоро заеду!
Ирина Леонидовна попыталась возразить, но в трубке уже звучало: пи-пи-пи…

***

Спустя час, она стояла у зеркала в прихожей — миниатюрная, с вздёрнутым носиком. Вокруг ярко-голубых глаз — штрихи морщинок, на лбу — светлые, с проседью, завитки, а губы подкрашены розовым перламутром. Услышав продолжительное шарканье за дверью, она не стала ждать звонка и распахнула её. Из-за цветущей герани выглянул Аркадий Петрович: долговязый, лысый, с лохматыми бровями и лучезарной кривозубой улыбкой.
Одет он был в военные галифе, высокие сапоги и лётную куртку. Гость протянул цветок и поцеловал даме руку.
— Иринушка, ты ни капельки не изменилась!
— Ты тоже. Всё гастролируешь?
— Ну, актёр из меня не получился, я всего лишь реквизитор в театре. А что под глазом?
— Это случайно, Вася не хотел, — она отвернулась. — А я бисквит к чаю испекла.
Гость достал из сумки два лётных кожаных шлема:
— Нет-нет, чай в другой раз. Сегодня хочу тебя удивить и порадовать. Собирайся! — Он хитро улыбнулся, а потом сложил брови домиком. — Доверься мне, хотя бы раз в жизни!
— Что ты придумал? — Ирина Леонидовна стояла бледная и растерянная. — Во-первых, у меня радикулит разыгрался, во-вторых — сердце всю ночь болело, и Андрюша может позвонить из Америки, а Вася ключи не взял.
— Муж погуляет, сын позвонит позже. Радикулит? А у кого его нет? А вот сердце — оно от тоски болит! 
Ирина Леонидовна закусила губу. А действительно, сколько можно «тлеть» и воевать с пьяницей? Сколько можно переживать за сына, коммунальные платежи, консервированные огурцы и мизерную пенсию? Сколько можно «переваривать» телевизионные новости?
Она решительно стала складывать вещи в сумку: кошелёк, пакет с лекарствами, ещё тёплый бисквит, бутылочка йогурта, помада. Потом надела тёплые рейтузы, длинный свитер и шубу, спрятала под шлем свои кудряшки и выдохнула:
— Поехали!
У подъезда стоял мотоцикл времён второй мировой.
Соседки, увидев парочку, обомлели и прервали беседу о травле домашних муравьёв.
— Леонидовна?! — только и смогли они произнести.
— Петровна, Семёновна, не поминайте лихом! Если вернусь, всё расскажу!
Аркадий Петрович усадил её в коляску, укутал одеялом и, поправив шлем на её голове, оседлал железного коня. Тот «зачихал», «зафыркал», «заржал». А потом, испустив облако, напоминающее дымовую завесу, скрылся за поворотом.
Они с грохотом помчались по городу — иногда на красный свет, иногда в сопровождении своры собак, иногда под недоуменные взгляды пешеходов. По сторонам мелькали сугробы, витрины, толпы хохочущих подростков, бенгальские огни и оранжевые мандариновые шкурки на белом снегу. У булочных и пекарен их приветствовал аромат кофе, шоколада и сдобы, а вдоль дорог, в обнимку со Снежными Бабами, им кланялись Снеговики — кто с детским ведёрком на голове, кто с пучком еловых веток, и в вязаных шапках, и в кроличьих ушанках. Но самым приметным был Снеговик, держащий за верёвочку фиолетового воздушного змея! И кто это придумал налепить их в таком количестве?!
Наконец, реликтовый мотоцикл закашлялся и заглох возле стеклянного фойе с надписью: «Студия Театральных Экспериментов»
Поющий лифт поднял их на второй этаж, где на дверях светились таблички: «Блистательный театр» Мольера, японский Театр Масок, зал Космической Драмы, Театр Сатиры «Ухмылка гуманоида»…
— Иринушка, нам сюда, — прошептал Аркадий Петрович и легонько толкнул стену из синего оргстекла, — сегодня Студия 99D даёт тур по Индонезии. Не удивляйся, у нас будет ощущение нереальной реальности! Нам только нужно надеть специальные очки!
Они переступили синий порожек, и… очутились на песчаном тропическом побережье. Край солнца уже окунулся в аквамариновые волны, а над ним раскинулась великолепная радуга. Смуглая черноокая красавица в короне из дивных перьев шла навстречу:
— Радуга — хороший знак, у нас её называют «пряжей Бога». Добро пожаловать на остров Сулавеси! С высоты он напоминает орхидею, поэтому заколка-орхидея — каждой гостье! Предлагаем посетить коралловые рифы, природный заповедник, дворец и древние королевские гробницы, этнический фестиваль боевых искусств и ритуальную церемонию похорон, когда для захоронения выдалбливаются пещеры в скалах, нависающих над океаном, а маленьких детей хоронят в дуплах деревьев.
Ирина Леонидовна пошарила в своей сумке и положила под язык таблетку:
— Похороны?! Ни за какие коврижки! А ты хотел бы после смерти любоваться океаном из пещеры?
— С тобой — да, а самому — всё равно!
Девушка продолжала:
— А ещё, по старинной индонезийской традиции, в канун Нового года, вы можете принять участие в условном жертвоприношении — постройке двухметровых колонн из подкрашенного риса. Приятных впечатлений!

***

Облачившись в расписные шёлковые накидки и золотистые сандалии, они стояли на пригорке. Вдали смирно лежал океан, а сумеречное небо изогнулось куполом. В воздухе мелодично дрожали тонкие струны, мягко ухали невидимые барабаны, вились колибри и тропические бабочки. Мимо пробежали смуглые босоногие дети, а женщина с младенцем на руках предложила коралловые чётки в обмен на кусок мыла. Длиннохвостый попугай-раджа вспорхнул с пальмы, и с её веток посыпались финики. Из-за ствола глядела чёрная обезьяна, мимо чинно шествовал павлин с роскошным веером-хвостом, брызгалось водное кружево из пасти фонтана-дракона, а у озёрной кромки приветливо качалась прогулочная барка.
Аркадий Петрович сел на вёсла, а Ирина Леонидовна вооружилась пуховым опахалом, мечтая, что колибри вот-вот начнут её донимать. Вскоре лодка причалила к тростниковому бунгало на деревянных сваях, с соломенной крышей и тёплым светом, струящимся из тысячи щелей.
На просторной террасе переплелись белый, золотой и бордовые цвета, на низком столике — фрукты, у стены — два гамака под шифоновыми балдахинами.
Устроившись на полу среди подушек, путешественники разломили пополам бисквит, налили в чашки йогурт и залюбовались живой картиной: по океану, словно корабли, плыли триста сказочных островов Индонезии, а в небе бронзовой медалью светилась полная Луна.
— Сегодня быть большому приливу! — сказал Аркадий. —  Видишь, на Луне тёмные пятна — это Рыбак, лодка и Крыса. Рыбак каждый день забрасывает с Луны в океан сеть. Он тащит ее, океан поднимается и затапливает берега. Но зловредная Крыса не дремлет — стоит только рыбаку зазеваться, она перегрызает одну из веревок, и океан возвращается на место. После этого Рыбак начинает чинить сеть, а крыса снова прячется в лодке. Так продолжается тысячи лет.
— Мы тоже, зачастую ходим по привычному кругу и горюем, что жизнь не сложилась. А ведь достаточно однажды поступить не так, как всегда — пусть не логично и опрометчиво, но этого может быть достаточно для добрых перемен.
— Новый год — лучшее для них время, ведь, правда, Иринушка?
— Пожалуй, если быть к ним готовыми.
— Хочу подарить тебе кое-что, — Аркадий протянул ей старую школьную тетрадь, — сейчас уже можно, ведь столько лет прошло. Я это писал для тебя!
Она с недоумением пролистала несколько страниц: рифмы-рифмы-рифмы, написанные небрежным мальчишеским почерком, выстроенные в столбики, лесенки и длинные чернильные строчки… последний лист вырван, а на обложке, по зеркально пропечатанной таблице умножения — слабый оттиск знакомых слов:
«Ощущаю торжественность шествия,
Чудных жестов твоих совершенство…» 
Луна загорелась ещё ярче, напоминая циферблат, обе стрелки которого уже коснулись цифры двенадцать. «Бомм! Бомм! Бомм!» — величественно стали бить лунные куранты, извещая о приходе Нового года. Океан качнулся и двинулся к берегу — начинался прилив. Медлительные волны, словно нехотя, накрыли пляж и дали возможность ярким рыбёшкам погонять вокруг песчаных замков, построенных детьми на рассвете. Тёплые вихри подняли в воздух: и каскады солёных брызг, и рисовые зёрнышки с жертвенных колонн, и сотни безымянных записок с новогодними пожеланиями. Потом, откуда ни возьмись, полетели ватные хлопья, бумажные снежинки и искрящийся белый стеклярус. На террасу хлынула вода с настоящим снегом, и бунгало зашаталось…
— Это что, конец света? — ужаснулась Ирина Леонидовна.
— Нет, Иринушка! Просто нужно снять очки! — прокричал Аркадий.

***

Новогоднее солнечное утро заглянуло сквозь тюль. Ирина Леонидовна открыла глаза, отбросила плед и, держась за поясницу, пошла по комнате: трельяж, заколка-орхидея в кресле, головастый торшер, вязальный крючок в мохеровом клубке.
Услышав продолжительное шарканье за входной дверью, распахнула её. Из-за кособокой ёлочки глядел опухший от перепоя Вася:
— С Новым годом, жена! Помнишь Аркадия? Встретил его, живёт недалеко. Я вот, ёлку принёс! Первое января, а кто-то уже выбросил.
— А что под глазом?
— Это случайно, Аркаша не хотел.
Ирина Леонидовна закусила губу. Она вспомнила свой удивительный сон: мотоцикл с коляской, колибри, чёрную обезьяну, павлина, бунгало и плывущие острова. Всё было так реально, осязаемо… и в то же время — волшебно, невероятно, сказочно! Вот и не верь после этого в новогодние чудеса!
Какое-то время она всё ещё держалась за поясницу, а потом выпрямилась, расправила плечи, глубоко вдохнула и поняла, что ей жизненно необходим большой прилив! Прилив энергии, эмоций, впечатлений, радости… счастья, в конце концов! Она решила, что обязательно поедет к сыну, и купит себе золотистые сандалии, и пойдёт в театр, пусть даже это будет Театр Сатиры «Улыбка гуманоида». А ещё — прямо сейчас, не откладывая, позвонит Аркадию, поздравит его с Новым годом и предложит лет через тридцать, вдвоём, прихватив домашний бисквит, йогурт и заводного зайца с ключиком в боку, отправиться на остров Сулавеси. Всё-таки, вечно смотреть на океан из пещеры — так романтично!

***

На улице опять разыгралась метель, запели вьюги, засвистел Снеговей-разбойник. Маленький Снежный Котёнок сидел на дереве и терпеливо ждал наступления темноты. Он мечтал найти Своё окошко и раскрасить чью-то бессонную ночь тёплыми красками, чтобы она непременно стала для кого-то началом добрых перемен. Он зажмурился и повторил волшебное заклинание:
— Мур-мурр, ажур-бонжурр, абажур-лямур-тужурр…
 
***

Примечания:
в тексте использовано стихотворение Владимира Шагина и мотивы народных индонезийских сказок.


Оранжевый Медведь

Раннее июльское солнце заблестело в россыпи прохладной росы. Его первые лучи робко заглянули сквозь кроны раскидистых  яблонь в старый сад. Защебетали первые птицы, распустились незабудки, где-то вдали пропел петух.   
Утренняя прохлада нырнула в открытое окно небольшого сельского дома. Занавеска, взметнувшись и накрыв собой крупную фигуру спящего человека, пощекотала его толстые веснушчатые щеки и погладила огненно-рыжие кудри. Человек захрапел. На вдохе взял верхнее «ля», а потом выдохнул убывающую гамму: соль, фа, ми, ре, до-ооо! Клок кошачьей шерсти, прилепившийся к его вздёрнутому носу, трепыхался от дыхания — то улетал, то опять прилипал к левой ноздре. Рядом сопел рыжий кот. На стене дремал сытый комар. Старые часы с одышкой твердили: Тшш — тшш — тшш… Идиллию нарушил шум из соседней комнаты. Необъятная женщина в ночнушке до пят пробасила:
— Вениамин! Ты зачем матери ежа в комнату запустил?
Веня распахнул жёлто-карие глаза:
— Колючка убежала? Мама, это не ёж, а беременная ежиха, бедняжка свалилась в канаву!
— Подумать только, какая-то Колючка ему дороже родной матери! У меня же мог случиться инфаркт!!! Она полночи топала и фыркала — я думала, что у нас под домом завелась нечистая сила. А утром я её приняла за тапочек, ты же знаешь моё зрение. Теперь придётся лечить ногу, а вдруг — инфекция, гангрена, ампутация?! У меня две пары новых туфель на шпильке, которые я ни разу ещё не надела! С одной ногой они мне пригодятся, как ты думаешь?
— Ма, — Веня наморщил лоб, — ты, как всегда, всё преувеличиваешь!
Мама гневно сдвинула брови:
— Вениамин! А почему у тебя в кровати опять две подушки, одна — в изголовье, другая — в ногах?
— Я тебе уже не раз объяснял, что мне иногда хочется среди ночи лечь на другую сторону. Мне так удобно, в конце концов!
— Вначале ноги на подушке, потом — физиономия? — мама сделала страдальческое лицо.
— Ну и что? Это же мои ноги…
—Да, — она обессилено опустилась в кресло, — маму слушать не обязательно! — Она обиженно поджала губы: — А я  тебя, между прочим, до двух лет грудью кормила и ночей не спала, карьеру забросила, а ведь могла стать балериной! И нечего улыбаться, пока у меня не появился ты, я была, как тростинка! И меня о-оочень хвалил главный хореограф балетной школы! Всю себя сыну посвятила, и вот она — благодарность! Всё по-своему, всё наперекор… ты мог стать выдающимся биологом, учёным с мировым именем, но… предпочёл участь деревенского ветеринара!
— Ма, не сердись, — Веня трижды поцеловал её в пухлую щёку, — я люблю жизнь, а не науку о ней!  Погоди, я  тебе сейчас такое покажу, ты будешь в восторге!
Он надел тапочки, перепутав левый и правый, и в одних цветастых трусах помчался во двор. Там отодвинул нижнюю доску покосившегося крыльца и бережно достал маленькую картонную коробочку. Круглое его лицо сияло, глаза блестели от нежности, а губы от умиления расплылись в неподражаемой улыбке. Приподняв свои огромные плечи, и чуть дыша, он на цыпочках вошёл в комнату.
Мама сидела у окна и с убитым видом курила длинную сигарету:
— Ну, и над кем ты там уже трясёшься?
— Ма, ты только глянь, это новорожденные мышата… они спят, лапки все в складочках… потягиваются во сне, а животики какие! Хочешь погладить?
Мама брезгливо сморщилась и покачала головой:
— Тебе сорок лет! Я мечтаю о внуках, а не о грызунах! Скажи мне правду, пусть это будет последней каплей — может быть, тебя интересуют мужчины?
— Не-ее, — Веня смутился, — просто я не умею ухаживать за женщинами, я им не нравлюсь…
— Как это не нравишься?! Помню, в студенческие годы ты встречался с девушкой, правда, я её ни разу не видела! Такой красавец! — мама поцокала языком, прищурилась и оглядела сына с ног до головы. — Удивляюсь я современным женщинам. Большой, добрый, борщ лучше меня варишь, лоб высокий, ресницы длинные, кудри цвета апельсина, на щеках и ямочки, и веснушки! Ах, каким ты был чудным ребёнком! Ладно, дай-ка на мышей твоих хоть полюбуюсь!
Веня надел наизнанку спортивные штаны, задом наперёд футболку и, усадив себе на плечо кота, пошёл готовить завтрак. Мама заботливо взбила обе подушки, обнаружив под ними печенье, кулёчек с арахисом и брошюру «Легко ли быть лягушкой?». С недоумением пожав плечами, она выгребла из-под кровати кучу скомканных носков, извлекла закупоренную майонезную баночку с зелёным  жуком, выудила свой любимый кружевной бюстгальтер, который почему-то постоянно пытался украсть и припрятать Венин любимый кот, выкатила пыльные гантели, и уже было собралась прихлопнуть на стене комара, но передумала и, отдёрнув занавеску, шепнула:
— Ну, лети, лети уж, — потом, с мольбой взглянув в небо, она добавила: — Господи, сжалься над моим непутёвым сыном!
После завтрака она с забинтованной ногой устроилась в гамаке, а Веня насыпал в кормушки пшено и орехи — для птиц и белок. За калиткоймногоголосьем залаяли собаки.
— К тебе пришли, — мрачно сообщила мама, — не перепутай кульки! Индюшиная печень — для тебя, а обрезки и хрящи — для твоих собак! В прошлый раз им крупно повезло!
Вернулся Вениамин в сопровождении незнакомой  женщины, прижимающей к груди грустного хомяка:
— Извините, у вас сегодня выходной, но мне сказали, что на дому вы тоже принимаете, причём бесплатно.
— Ах, малыш, — запричитал Веня, склонившись над маленьким пациентом, — сейчас я тебя осмотрю! Что это с ним?
— Дверью прищемили, — ответила женщина, не сводя пристального взгляда с ветеринара, — я вас таким и представляла! Вижу — вы очень душевный человек, я правильно сделала, что приехала к вам. И дело не только в хомяке…
— Интересно, продолжайте, — вмешалась мама и закурила.
— Вижу, у вас семьи нет, — продолжала женщина.
— М-мм, как сказать, — раздалось из покачивающегося гамака, — Колючка, многодетная мышь, редкие насекомые, кот и свора уличных дворняг, а ещё дикие белки со своими бой-френдами.
Женщина сделала глубокий вдох:
— Дело в том, Вениамин, что у вас есть дочь! Ей семнадцать лет, она такая же огненно-рыжая, как вы — сходство поразительное… и тоже обожает всякое зверьё. Её мать, с которой у вас когда-то был мимолётный роман, сейчас в больнице, в коме... у девочки никого нет, я их соседка. Понимаете, она ждёт ребёнка, уже семь месяцев!
— Господи! Наконец, ты услышал меня! — громогласно воскликнула мама, с трудом выбираясь из гамака. Тоном, не терпящим возражений, она добавила: — Веня, собирайся, мы едем сейчас же! Подумать только, я — бабушка, и скоро стану прабабушкой! Знаете, у нас в роду все были рыжими, даже коты! Ребёнка вырастим! И ежат, и мышат, и хомяка вашего на ноги поставим!
Женщины разговорились, а Веня… Веня их не слышал. Он вспоминал далёкие ночи, полные любви и восторга… и чудные волосы, пахнущие полевыми цветами, и заливистый смех… она смеялась над ним, а он любил её… да так и не смог забыть…
Веня до сих пор помнил вкус губ, запах кожи, влажные локоны на затылке от горячего душа и небрежно собранную копну золотых волос, скреплённых во время купания не заколками, а обыкновенной зубной щёткой. Он помнил все её родинки и крошечный шрамик на плече, и милые странности — любовь к остывшему чаю, желание в любое время года спать у открытого окна, умение из старых разноцветных лоскутков и бусин придумывать необычные аксессуары к своим нарядам. А ещё — чудные синие глаза, имеющие очаровательную особенность чуточку косить в минуты сильного волнения.
Она была самой красивой девушкой на факультете — весёлая, стремительная, острая на язык, всегда в окружении подруг и поклонников. А он — рыжий, неповоротливый мамин сын, не выносящий спиртного и сдающий сессии на одни пятёрки. Они никогда не общались, только иногда встречались взглядами, и каждый раз он опускал глаза, а она только улыбалась.
Он бы никогда не решился подойти к ней, или, упаси Боже, начать ухаживать, если бы не несчастный случай во время летней практики, когда лодка с девчонками перевернулась, и на весь пляж раздался отчаянный вопль их преподавателя:
— Кто знает, как делать искусственное дыхание?!
Начитанный Веня знал всё! Он склонился над её бледным лицом и прильнул ртом к полуоткрытым губам…
Спустя какое-то время они стали встречаться. Весь курс гудел — а как же иначе, ведь он спас ей жизнь! Да и как он может нравиться — высоченный толстяк, отличник, который на переменках жуёт мамины бутерброды и не имеет своего авто!
А он посвящал ей стихи и, как пушинку, баюкал на руках... заплетал косы, по вечерам массировал каждый пальчик её усталых ног, и громыхал ни свет, ни заря, на кухне, готовя к её пробуждению три блинчика со сгущёнкой и чашечку горячего какао! Она смеялась и позволяла себя любить, ласково называла Веню неуклюжим медведем, шутя пересчитывала оранжевые веснушки на его лице и, растрепав ярко-рыжие кудри, любила напевать:
«Оранжевое небо, оранжевое море,
Оранжевая зелень, оранжевый Медведь…»   
Иногда она «уходила в загул» со своими прежними друзьями-подругами и несколько дней не давала о себе знать. Веня ревновал, но вида не показывал и только с головой погружался в книги. Однажды, истосковавшись, он пришёл к ней без предупреждения, рано утром — с букетом ромашек и золотым колечком в бархатной коробочке. Она не сразу открыла дверь, была удивлена, рассеяна и, ссылаясь на бессонную ночь, всё норовила его выпроводить.
Он решил преподнести кольцо за чашечкой утреннего кофе. Зашёл в ванную комнату, чтобы вымыть руки, и увидел ванну, полную пенной ароматной воды, а на бортике — мокрый станок для бритья. Кровь прилила к лицу. Он понял всё! Так вот почему была бессонная ночь! Она была не одна, и неизвестный любовник успел побриться его, Вениной, бритвой и исчезнуть за несколько минут до его появления!
«Какой же я дурак! — пронеслось у него в голове. — Жениться собрался! Да я ей не нужен, она меня и не любила никогда!»
Веня молча обулся и, сдерживая себя изо всех сил, произнёс:
— Не буду тебе мешать — отдыхай! Извини, что побеспокоил в такую рань!
Он хлопнул дверью, не дав ей сказать ни слова. На следующий день оформил академку и уехал жить в пустующий деревенский дом своего покойного деда. Мама, так и не дождавшись объяснений, переехала из городской квартиры к нему. Так и началась Венина карьера сельского ветеринара…
— Вениамин, сын мой! — громогласно воскликнула мама. —  Очнись, нечего стоять столбом! Живо переодевайся… и не забудь причесаться — мы едем к твоей дочери!
Прошло три года. Раннее июльское солнце заблестело в россыпи прохладной росы. Его первые лучи робко заглянули сквозь кроны раскидистых яблонь в старый сад. Защебетали первые птицы, распустились незабудки, где-то вдали пропел петух.   
В провисшем почти до земли гамаке похрапывала мама, укутанная ватным одеялом. Дверь дома распахнулась, и на крыльцо выбежал прелестный огненно-рыжий карапуз с котом под мышкой. Его совсем юная мама выскочила следом:
— Венечка, осторожно на ступеньках!
— Мой дорогой мальчик, ты проснулся, — раздалось из качнувшегося гамака, — иди ко мне, мой апельсинчик. Только кота выбрось! Этот маньяк опять утащил мой новый кружевной бюстгальтер! Как вы думаете, где он был? На заборе! Сосед дядя Ваня нашёл его у себя в малиннике, и справедливо рассудив, что такой роскошный  размер может быть только у меня, повесил на наш забор!
По яблоне скакала упитанная белка, в кормушке клевали отборную гречку синицы, а с улицы доносилось нетерпеливое собачье многоголосье.
В доме было тихо. Старые часы с одышкой твердили: «Тшш — тшш — тшш…» Вениамин открыл глаза и со счастливой улыбкой зарылся лицом в золотистые волосы, разметавшиеся на соседней подушке. Он обнял маленькую женщину и поцеловал еле заметный шрамик на загорелом плече.
— Оранжевое небо, оранжевое море,
Оранжевая зелень, оранжевый Осёл, — грустно пропел он.
Она повернула к нему своё лицо и, слегка кося дивными синими глазами, сказала:
— Ну, хватит уже! Сколько можно себя бичевать?
— Никогда себя не прощу! Осёл я самый настоящий! В мою начитанную голову и прийти не могло, что та злополучная бритва просто свалилась в ванну с водой, и что ты не спала ночи из-за сильнейшего токсикоза! Я столько пропустил! Я семнадцать лет нянчился с деревенскими коровами, козами и индюками, вместо того, чтобы носить на руках тебя и дочь! А когда ты заболела, милая моя... ведь я мог тебя потерять навсегда, и правды бы не узнал, а ведь думал о тебе Бог знает что!
— Ты можешь ещё многое наверстать! Кстати, блинчиков со сгущёнкой хочется… но тремя ты уж теперь вряд ли отделаешься! Считай: мне, маме, дочке, внуку, себе и хотя бы один коту! Кстати, слышишь лай за калиткой — твои четвероногие голодные друзья явились, можешь и их блинами накормить, а то всё хрящи да обрезки! — она засмеялась.   
Веня вскочил и, подхватив её на руки, закружил, зацеловал, прижал к себе крепко-крепко! Потом бережно опустил любимую в объятия шёлковой постели, а сам надел наизнанку спортивные штаны, задом наперёд футболку, обул тапочки, перепутав левый и правый, и отправился на кухню готовить воскресный завтрак на всю семью.
На солнечном крылечке дочь, держа на руках веснушчатого кудрявого мальчугана, показывала ему удивительного фиолетового жука в майонезной баночке, а рядом, на подоконнике лежала брошюра «О чём молчат бурундуки?».


Евгения Шапиро,
г. Брянск, Россия.

Свободный крокус

Каждый мог бы в день рождения остаться один, но чтобы ещё и в лесу? Конечно, не совсем в лесу, в загородном доме недалеко от лесного озера.
Летом здесь красиво. Но сейчас озеро, как и дороги, занесло  снегом. Хотя в марте хотелось бы уже видеть подснежники. Но упрямая погода в который раз поступила по-своему, ничуть к моим желаниям не прислушиваясь.
Вообще, я трусиха. Ни за что не согласилась бы оказаться здесь одна ночью. Но друзья только сейчас позвонили, что не смогут приехать из-за метели. А собирались. Я заранее прискакала, с утра пятницы, чтобы подготовить дом к встрече. Мы с домом готовы. Оказалось, никому не нужны. И что мне все их извинения, если ночь буду куковать здесь в одиночку? Но лучше дома остаться, на ночь глядя, чем застрять в машине в лесу.
Устрою иллюзию праздника. Стол накрою на двоих. Как-то уж очень грустно лицезреть убранство для себя одной. А так: вроде кто-то ещё будет рядом. Просто отошёл на минуту. Например, я и… не придумала пока кто.
Свечи зажгу позже. Хорошо, что печь так славно разогрелась. Хотя нагреть полностью дом, где всего одна живая душа слоняется из кухни в комнату и обратно...
Платье. Платье надеть? Или в спортивном костюме остаться? Лицемерие с собой хорошо в меру. За платьем последуют колготки. Смешно. В тёплом костюме буду любить себя не меньше, чем с синим от холода носом, зато в прозрачных паутинках.
Хорошо, что научилась с собой разговаривать. Раньше одни монологи были. А теперь — совсем другое дело: разговариваю с всё понимающим слушателем.

***

Звонок в дверь прервал беседу.
Кто мог прийти? Вечером? Никто. И глазка в двери нет. А как узнать? Ночью лучше не пускать. А там вдруг душа человечья за дверью? У-у... это ещё неизвестно чья сущность менее опасна: звериная или людская? Не открывать?  Притвориться не только хромой, но и глухой бабой Ягой?
Подошла к двери, прислушалась: топочет.
— Хозяева! Откройте, пожалуйста!
— Вы кто?
— Был человеком, а сейчас Дед Мороз безлошадный. Машина застряла.
Ох, была не была. Открыла. Вообще-то не дед, это точно. Если снег с него веничком смести, обогреть: очень даже ничего себе будет, пожалуй. Впустила в дом. Хотя и деда тоже пустила бы. Кто его в такую погоду на улицу выгнал?
— Поехал на озеро в выходной порыбачить. Обратно собрался, а машина не завелась. Хорошо, что на ваш дом вышел.
— Наверное, шампанское почуяли? Вас в машине никто не ждёт? А то, может, ещё кого спасать надо?
— Один и уже спасён, — заулыбался.
— Раздевайтесь, умывайтесь и к столу. Щёки ваши раскраснелись, как у Деда Мороза. Начало марта, а мороз да метель.
— А что отмечаем?
— День рождения.
— Удивительный выбор — быть одной в такой день.
— Не выбирала. Так получилось.
— За мной подарок.
— А вдруг вы и есть мой подарок?
Улыбнулся. Даже если не согласился, возражать не стал.
Когда все пути снегом заметает,  в гости забредёт лишь тот, кому другой дороги нет, кому мимо не пройти. Что, судьба, ты мне приготовила сегодня: чудо-расчудесное послала или пошутила?
Кажется, моя стряпня ему по нраву. Ну, давай попробуем, что ты за фрукт? Раскушу ли тебя?
Разговорчивый. Нет, от вина точно бы так не захмелела, как от слов человеческих пьянит. Рассказывает  интересно. О своей жизни или выдумывает? Ироничен. Без чувства юмора со мной точно общаться нельзя, хотя внешне это во мне, к счастью, не проявляется.
Понравился бы при случайной встрече? Кто теперь узнает. А сейчас он посланец судьбы: даже если роковой — никуда не деться. Не стану говорить, как ему рада. В такой момент и зайца забежавшего приветила бы, а тут человек, да симпатичный.
А слова льются из него музыкой завораживающей. Нежность затопила моё сердце, через край выплёскивает, ищет на кого пролиться. Надежда вдруг выскочила из-под печки, где устала прятаться. И баба Яга куда-то растворилась, бросила меня, девчонку глупую.

***

Встала рано. Утренний свет неспешно проникал в комнату, добрался до дивана, осветил лицо мужчины на подушке. Другом ещё не стал, и станет ли? Но уже и чужим не назвать. И любим же мы себе выдумывать разные глупости: судьба привела. Понятно же, машина застряла. Или дать себе ещё помечтать? Выходные продолжаются.
Кошка я мартовская, словам радуюсь ласковым. Вчера столько переговорили, а сегодня оказалось, что и молчать вместе можем. Часто как случается: говорят люди ни о чём без умолку, потому что сказать друг другу нечего. А лишь остановятся, обоих молчание напряжённое окутает. А мы к озеру идём не спеша, в тишине падающий снег слышно, а между нами разговор продолжается — только без слов и звуков. Получается, каждый из нас в молчании свою историю придумывает? Насочиняем, а вдруг как не совпадут?
К вечеру снегопад затих, небо чуть порозовело на закате. Из-за деревьев в доме солнца не видно, но розовый отблеск отразился в оконном стекле.
Обернулся ко мне от окна и в приоткрытую дверь увидел платье концертное в моей комнате. Новое приготовила. Думала порадовать пением друзей в праздничный вечер. Ещё не доросла до времён, когда дни рождения скрывать начинаешь.
— Твоё?
— Моё
— На чём-то играешь или поёшь?
— Пою.
— Всерьёз?
— Как получается, — попыталась перевести всё в шутку.
— Спой, пожалуйста.
Тихонько запела. Он стал совсем серьёзным.
— И гастроли у тебя бывают?
— Регулярно.
— А что поёшь?
— Разное. Иногда своё.
Отвернулся от меня, подошёл к окну.
— Для творчества, гастролей нужна свобода.
И закрылся от меня. Превратился в ледяной столб. И сразу холодом повеяло. А мои чувства уже обнажились перед ним и... подгорели от жара морозного. Или сама всё выдумала опять?
У-у как пошло-поехало. Не понравилась чем-то ему, а сказать не может, обидеть не хочет, вроде бы и не за что. Свобода, значит, мне нужна? Да у меня её столько, хоть утопись в ней, с кем бы поделиться?
— Конечно, — уверенно поддакиваю, — без свободы никак.
Снова, как и вчера, за столом со свечами посидели. Говорил ещё больше, а я смеялась, словно смешно было.
Утро в доме его уже не застало. На веранде меня ждал сюрприз. 
На деревянном полу лежал большой кусок снега, из которого выглядывал курносый носик фиолетового крокуса. С каждой минутой снег всё больше таял, а цветок становился всё краше. 
— Мне свободу подарили. Так что же я — тебя её лишу?
Всё-таки ошиблась я. Не Дед Мороз приходил ко мне в гости, а Снеговик. Деда Мороза подарки — навсегда,  а от Снеговика одна мокрота остаётся.
Расчистила недалеко от дома снег. По мёрзлой земле долго лопатой да ломом била. От всей души, а как со злости.

***

В конце марта приехала навестить дом. Вокруг снег. С деревьев капель падает, звенит. А мне ничего не страшно, под зонт любимый залезла: глубокий прозрачный, не даёт до меня дотронуться ни ветру, ни веткам. Зато иллюзорно в этом мире пребываю. Вроде, как я есть, только недостижима. Душу на своё место затолкала да в резиновые сапоги засунула. Притоптала. Никто не доберётся.
Добрела до цветка, которому я свободу подарила. Снег рукой смела. Крокус совсем голову повесил. Не жилец.
— Вот, что тебе не хватало? Свободы... завались. Подумаешь, тепло, нежность понадобились. Значит, не так уж и хотелось выжить. Я столько лет свободна и ничего — жива... Говоришь, трогать не надо было?
А может, ещё оживёт по теплу? Снова снегом укрыла, варежку сверху оставила. Варежка не согреет, так тепло моей руки вдруг ему вспомнится?
В дом пришла, стол накрыла. Гости в этот раз обещали добраться, даже если вертолёт придётся вызвать.
Звонок в дверь. И что сердце глупое так забилось? Это ведь только друзья приехали?

Жизнь без выбора

Так случилось, что после болезни врачи посоветовали мне отдохнуть у моря, когда ещё не наступил пик жары и не слишком много отдыхающих. Апрель показался месяцем подходящим. К морю я приезжала много раз. Но всегда с мужем и дочкой. Дочь стала взрослой, отпуск проводит со своей семьёй, а мужа не отпустили на работе. Поэтому по путёвке пришлось ехать одной.
Устроилась в отдельном номере. Сумку не стала разбирать, решила дойти до моря.
Обычно я море, как декорацию к общему действию воспринимала: люди загорают, купаются — копошатся. А оно всем должно проявить внимание: покачать на волнах, поиграть в догонялки с убегающими от волны карапузами, осторожно лизнуть их за пятки, да умудриться, при этом, не смыть построенные на берегу песчаные замки. И я рядом с ним, но, почти не замечая: смотрю, чтобы не опрокинуло волной дочь, чтобы каждый миг виднелась голова мужа, заплывшего за буёк.
Так и получилось, что много раз видела, а первый раз наедине с морем оказалась. И растерялась. Оказывается, у моря и вкус свой имеется: горько-солоноватый. Оно им даже воздух наполнило.
Волны с шумом бежали ко мне, потом останавливались на миг, думая, достойна ли я их внимания, а потом демонстративно громко рушились вниз, отворачивались и убегали восвояси, порождая, своим бесконечным движением вопросы о временности нашего бытия. Что никакие мы ему не хозяева, даже не гости, приглашение ведь оно никому не высылало, и вообще, понаехали тут. Но раз пришла, оно готово поговорить. И внутрь меня заглядывает: что за вопросы накопились?
Мало ли какие вопросы у меня внутри. Это секрет. Я их и себе не озвучиваю. А с тобой мы совсем не знакомы. И вдруг расплакалась, как в детстве от обиды, но молчу.
Море в ответ то штормит, сердито бурча, то бликами солнечными усмехается — никакого понимания между нами.
Но каждый день шла к нему навстречу. Заведено здесь так.  А иначе — зачем приезжала? Потом начала в одном ритме с ним дышать: вверх поднялась волна — вдох, вниз упала — медленный выдох. Может, так и полюблю море, не с первого взгляда.
Обратные билеты были куплены ещё дома, муж с дочкой звонили регулярно, поэтому совершенно ни о чём серьёзном не думала: солнце, воздух, море, ветер.

***

Последний день отдыха. Собрала вещи. Поезд завтра утром. Время было. Ближе к концу дня пошла к морю прощаться. На скамейку села, смотрю на волны обманчивые: бегут без конца, а сами с места не трогаются, и слова придумываю, что им сейчас скажу.
Мужчина подошёл и загородил весь вид на море. С кем и как я теперь прощаться стану словами пока не найденными? Терпеливо жду, а он ни с места. Глаза поднимаю — и не верю самой себе. Сердце часто-часто затрепетало. Толя. Первая любовь моя.
— Таечка, ты?
— Вот это сюрприз!
— А я, дурак, стою столбом и боюсь спросить эту серьёзную женщину, не она ли моя озорная подружка из детства?
— Что, совсем не узнать? Хотя бы притворился, сказал, что мало изменилась.
— Так ты и не изменилась, лишь узнать трудно.
В общем, морю не досталось от меня слов прощальных.
Надо же, как совпало: он первый день, как на отдых приехал, а я последний здесь провожу — пересеклись случайно. Хотя не верю в такие случайности: подарок судьбы. Решили отметить событие в кафе. Зашли в его номер, чтобы переоделся, да так и остались там. 
Нам же не столько застолье надо было, сколько поговорить хотелось. Вспомнили проказы школьной юности.
Заговорили о своей сегодняшней жизни. Непостижимо, столько лет не виделись, а стали друг другу рассказывать такие мелочи, словно нам было главное высказать все недавние события, мысли. Словно всё то, что было в эти прошедшие десятки лет, пока мы не виделись, нас не интересовало. Или мы всё это время жили так, словно были друг с другом рядом? Не мысленно, а на подсознании, недоступном даже для нас самих?
Почему-то хотелось открыться в мыслях, для других — не интересных, но каждому для себя очень важных, потаённых. Мне казалось, что Толя поймёт меня. Как одиноко чувствую себя в последнее время, когда выросшая дочь стала жить своей семьёй отдельно. И даже встречи с внуком не возвращают ту близость, которую имеешь, живя одной семьёй. Как появилась холодность в отношениях с мужем, которую я приписывала моей болезни. Но даже улучшение в моём здоровье не привело его в нашу спальню. Словно он берёг мой покой. А я устала быть хрустальной вазой, стоящей в комнате напоказ. Нет, о спальне я, конечно, промолчала.
Толя один к морю приехал. С женой развёлся, дети отдельно живут. Он говорил, что вчера не состоялась встреча с партнёром, намечавшаяся по дороге сюда. Что надо быть всегда преуспевающим, тогда каждый на встречу примчится вовремя, а любая неудача в бизнесе отодвигает случайных людей на недоступное расстояние. И что иногда в провальных проектах есть и свои плюсы: удаляют из общения лишних людей.
Странно так вначале было: показалось — чужой человек рядом. С трудом выискивала мельчайшие признаки того Толика, которого любила: вопросительный взгляд с искорками чуть ироничной улыбки, вежливо-насмешливый полупоклон. Когда привыкла к новой внешности, показалось, что совсем он не изменился. В памяти новый образ поселился.
Зато сколько незнакомого появилось, а больше всего отдаляло старательно скрываемое, но вырывавшееся наружу понимание им своей значимости, того, что состоялся.
И вдруг молчание повисло. Словно мы все запасы красноречия вычерпали. И в тишине почти безразличным голосом:
— Ты ещё любишь меня? Останешься сегодня?
Меня холодом слов заморозило. Тон приглашения совсем не ласковый, даже не романтичный. Отвернулся в телевизор. Только сейчас заметила, что всё это время тот был включён. А в уголке глаза Толиного слезу увидела, чуть обозначившуюся, не выкатившуюся.
Ох, слабы мы, женщины, против слёз мужских. Ладонь моя небритость его вечернюю ощутила. Поцелуи непривычны. Уже не вспомнишь, какими они были тогда, первые. И счастье, что радость встречи его со мной искренняя: значит, принял меня сегодняшнюю, не помолодевшую за столько лет.
Казалось, всё на свете забыла…
А в постель лечь не смогла. Дура, конечно. Но не смогла. О Лёше подумала. Он в моей жизни единственным мужчиной был.
И чувство неловкости перед Толей. Кто же знал, что так заговоримся?
Уснуть долго не могла. Какие-то совсем незначительные события из прошлого вспоминались. В какой-то момент подумала, а как моя жизнь сложилась бы, если бы Толик после школы не уехал поступать в военное училище? Были бы с ним вместе? Какой она была бы эта, другая жизнь?
И не смогла представить: только видела себя, прильнувшую к его груди, слышала торопливое биение сердец, чувствовала лёгкое поглаживание по спине — а вокруг ничего не видно, всё туманом окутано. А что можно рассмотреть о жизни, которой никогда не было и уже не могло быть? Заснула, когда светать стало.

***

Утром отправилась домой, в привычную жизнь. Не только отдохнувшей, но наполненной новыми ритмами чувств. Случайная встреча с Толей словно подняла мою ценность в собственных глазах, можно сказать, омолодила. Вот Лёша удивится. В зеркало я не смотрелась, но чувствовала, как губы раздвигаются в улыбке. Интересно, не свечусь ли я от радости? А казалось бы такой пустяк: мимолётное свидание с когда-то любимым человеком.
Телефонный звонок разбудил от сладких снов наяву. Звонила дочь. Голос был встревоженный тихий.
— Мамочка, ты только не волнуйся. Ты едешь в поезде? — Ничего себе вступление.
— Еду я, еду. Что там у вас?
— Мамочка, а ты сейчас не одна в купе?
— Не одна. Никто тебя не слышит. Что за секрет ты хочешь рассказать?
— Мамочка, ты не волнуйся. Я тебя очень-очень люблю. Мамочка, папа наш умер.
— Как умер? Когда? Он мне вчера днём звонил. Леночка, как же это?
— У него сердце не выдержало. Он ночью умер. Мамочка, ты себя береги. Я тебя жду.
Дождалась сигналов отбоя. Положила телефон на стол. И вдруг закричала, как исстари бабы на Руси голосят. Рот себе рукой закрыла, крик внутрь затолкала, только хрипела, да рыдания сотрясали.
Потом кто-то в белом халате что-то уколол. Соседи по купе принесли чай сладкий.
Я смотрела в окно, ничего там не замечая. Молча. Из глаз текли слёзы. А в голове бегала по кругу и билась в моё сознание одна и та же мысль: он умер, когда я примеряла на себя другую жизнь, без него. Неужели, почувствовал? Это что — я его предала? Только подумала, а его сердце не выдержало? Так не бывает. Мало ли кто и что вообразит. Если бы каждая мысль реализовалась, бардак был бы в мире, пыталась успокоить я свою совесть.
Откуда-то из сознания выплыли бабушкины слова, что нельзя думать плохо о человеке, чтобы не навредить. Так ведь ничего плохого и не думала. На день просто перестала о нём думать: забыла, отвлеклась.
Есть ли разница: сделал что-то в реальности или только подумал? Всю дорогу совесть на своих весах взвешивала: виновата — не виновата? А потом всё замерло, и лишь пульсировало в голове: «Я предала его, предала».
Ночью я спала. Точнее, провалилась куда-то, где не было ни снов, ни мыслей.

***
 
Встречали меня с поезда дочь с зятем. Хорошо, что пришли, сил не было на себя, и уж точно — не до сумок. Я не смотрела им в глаза. Почему? Они не могут знать, что я его предала в мыслях. Ни одному человеку это не сказала. Но я-то знаю. Вдруг вина клеймом легла на лицо?
До дома держалась, а там сразу на диван легла. Только не надолго. Тело мужа в морге. Дочь, пряча глаза, сказала, что надо идти в милицию, а она меня ждала. 
Ничего не понять. Какая милиция? Зачем, если сердце не выдержало?..
Молодой следователь задавал вопросы о нашей семье, отношениях с мужем. Какая теперь разница, если он умер? А ведь если бы не поехала я в этот отпуск, могла бы лекарство вовремя поднести. И в мыслях не предала бы, долбанула меня не дремлющая совесть. Куда ни глянь, со всех сторон виновата.
Следователь повёл на опознание в морг. Лёшенька мой. Холодно-то как. Казалось, больше уже сегодня ничего не смогу пережить…
Проводил меня в кабинет, усадил на стул, дал стакан с водой,  смотрит с сочувствием. Тут и объяснил, почему меня в милиции ждали. Муж умер не в домашней постели. Точнее, в домашней, только не нашей. Это другая женщина не подала ему вовремя лекарство. Откуда она могла знать, что оно у него всегда при себе? Вряд ли проблемами здоровья с любовницей делился.
Следователь от меня слёз, истерики, наверное, ждал? А у меня на душе такое облегчение, даже благодарность, что не я его погубила, не я предала. Сердце, что в комок от боли собственной вины сжималось, вдруг расслабилось, боль отпустила. Как иначе бы дальше жила?
В душе жалость к нему, как к живому. А что он чувствовал? Может, он тоже свою измену переживал, мучился? Так сильно, что сердце не выдержало?..
Потом подруга добрая нашлась: рассказала, и что длились его романы не год, и что женщина была не одна за это время.
Правду мне решила рассказать. А зачем мне она, эта правда? Как с ней теперь жить? Как осознать, что мужа с кем-то ещё делила? Не какого-то там теоретического, а Лёшу? Единственного. Которому верила больше, чем себе.
Замерла в молчании не в силах слова сказать. Чувств не было. Такая женская боль от предательства: и изменил, и умер. Мне выбора никакого не оставил: не могу его уже ни простить, ни наказать. Сам себе и судьёй, и палачом оказался.
Лёшу мы похоронили. Памятник поставили. Ухаживаем за могилой. Цветы следующей весной высажу. Он анютины глазки любил.
Хожу на работу. Дом в порядке содержу. Всё делаю, как положено.
Пусто в душе. И в мыслях тоже. Жить надо дальше. А как?



Юлия Горская,
г. Новотроицк, Россия.

Солнышко на ладони

Перрон был еще пуст. До электрички оставалось минут сорок. Но Даша не могла сидеть дома, не могла видеть грустно-счастливые глаза мамы, и просто дольше оставаться в своей комнате. С самого утра звучала в голове полузнакомая музыка, слышанная когда-то и уже забытая, но волшебная и чем-то дорогая. Даша уже была с Ним — душой и мыслями и каждая минута растягивалась до бесконечности, лишь усиливая нетерпение. Уже совсем скоро она сможет увидеть Его. Теперь он будет рядом не несколько часов, не пару дней — всегда! Так странно и сладко звучало это слово: всегда. И хотелось, и страшно было в это поверить.
Даша не заметила, когда к ней подошел тот странный старик, и откуда вообще взялся на перроне.
— Какая у тебя улыбка, — проговорил он густым и сильным голосом.
Девушка внутренне сжалось — так не хотелось впускать кого-то в душу, наполненную счастьем, весной и ожиданием. Но сделать вид, что не заметила, позволить себе не могла и вежливо взглянула на старика. Тот был босым и лохматым, с большой головой и сутулыми широкими плечами. Грязная рубаха и обтрепанные штаны неопределенного цвета довершали непривлекательный портрет. Но глаза старика совсем не подходили ко всему этому. Черные, проницательные, умные, они смотрели спокойно, немного грустно, но одобрительно.
— Сохрани эту улыбку. — Старик передал ей сложенную пожелтевшую от времени газету. — Сохрани для него. А он вернет тебе то, что ты потеряешь.
Даша увидела старый снимок с мужчиной, немолодым, с высоким лбом, четкими линиями бровей, продолговатым лицом и неприятной бородкой. Совсем не ее типаж. Да и выглядел больным, глубоко несчастным и замерзшим на мокрой скамейке, усыпанной осенними листьями.
— Вам денег дать? — дрогнувшим голосом спросила она, чувствуя, как холодом облило душу и, не смея снова взглянуть в лицо чудаковатого старичка.
Тот засмеялся и подставил ей ладонь пригоршней.
Даша торопливо сунула ему сотку, надеясь, что он уйдет, и музыка, звеневшая с утра, вернется.
Он ушел. Но музыка молчала…

***

А потом снова был знакомый перрон. Она вышла из той же самой электрички, что увезла ее в ту далекую весну…
Родной вокзал встретил моросящим осенним дождем. И Даша, плотнее закутавшись в пальто, наконец, позволила себе заплакать. Все равно никто не поймет, и не надо будет ловить чьи-то удивленные и сочувственные взгляды.
Оставив сумку в камере хранения, она вышла на улицу, не в силах сразу пойти домой. Не сейчас. Нужно успокоиться, обдумать, что сказать маме, как объяснить все. Но как, если сама Даша ничего не понимала? Знала только, что все кончилось. Давно, еще летом. Она честно пыталась сохранить вдребезги разбитые осколки своей первой любви. Но, наконец, поняла, что они никому не нужны. Даже ей…
Даша снова заплакала, вспомнив девочку из электрички. Та показывала женщине ароматные оранжевые кружочки и радостно смеялась: «Смотри, мама, это солнышко»!
Когда-то маленькая Даша тоже называла так апельсины.
Теперь, желая оказаться в полном одиночестве и все обдумать, или просто успокоиться, она вышла к пустому парку и побрела по мокрой дороге. А рядом незримо следовала  девушка-осень и тихо бросала листья, доставая их из своего рыже-желтого венка. Она тоже плакала. И ее одинокая печаль была созвучна с грустью в озябшей Дашиной душе.
Она не помнила, сколько ходила так, сворачивая на новые тропинки и вспоминая время, проведенное без человека, ставшего чужим. О нем не хотелось думать. Зачем? Так быстро прошла их весна, и промелькнуло душное лето. А осень подарила покой. И пусть в ней не осталось солнца, но горечь обиды и слабые следы ушедшего навсегда чувства смоют ее прохладные и чистые дожди.
Пытаясь стряхнуть застрявший в подошве камушек, Даша опустилась на скамейку, лишь мельком глянув на сидящего там мужчину.
— У меня сегодня юбилей, — вдруг сказал он. — Угощайтесь, — и протянул открытую ладонь с дольками апельсина, выложенными «солнышком».
Даша изумленно вскинулась, уже зная, что увидит: темные глаза под четкими линиями бровей, высокий лоб и неприятную бородку…
— Это вы?.. Неужели…



Надежда Сергиянская,
г. Чернигов, Украина.

Дотянуться  до радуги

С детства я мечтала дотронуться до радуги. Не до той, которую можно сделать поливальным шлангом в солнечный день — это легко и весело, а до настоящей.

***

— Запомни! Не бывает благородных мужчин, которые ничего от нас не хотят. Нельзя дотронуться до радуги. И вообще, радуг осенью не бывает, — моя подруга учила меня премудростям жизни, хищно поглядывая на мороженое, которым я с аппетитом лакомилась.
Она на диете, а мне все диеты кажутся глупостью. Как и то, что не бывает мужчин, которые ничего от нас не хотят. Да их полно. И если кто-то из них заинтересует подругу и ничего от неё не захочет, пожалуй, придётся вытаскивать её из депрессии. Но я оставляю эти мысли при себе, лениво соглашаясь.
Просто неохота отрываться от процесса поедания мороженого. Оно как раз такое, как мне нравится — пломбир в толстом слое молочного шоколада. Подруга называет это лакомство: «прощай, стройная фигура»
На улице зябкий осенний дождь, несмотря на начало сентября. Он гулко стучит об откосы, словно приглашая взглянуть в окно. Лужи забавно пузырятся от капель. В листве берёз проглядывают золотые нити. Даже мокрые, они выглядят красиво.
Мне хочется, чтобы над крышами домов засияла осенняя радуга. Начало сентября — это же почти то же самое, что конец лета.
Но подружкина логика кажется не вызывающей сомнений. Потому только по привычке лениво протестую:
— Я тебе позвоню, когда появится осенняя радуга.
— Ну-ну, успеха! — иронизирует подруга. Пропускаю иронию мимо ушей. Нечасто удаётся вот так полентяйничать…

***

Это было три недели назад. Сейчас вспомнилось. Потому что снова  балую себя таким же мороженым. А радуга… Я до неё всё-таки дотронулась. И теперь знаю, что осенние радуги бывают. Просто надо не бояться гулять под дождём, чтобы заметить.
Он говорил когда-то — тоже осенью, что время — это иллюзия. Я хотела ответить, что всё в этом мире иллюзия. Но подумала, может, чего-то не понимаю. Того, что понимает он. Кажется, это было так  давно...
А потом попала на эту полянку с кнопочками-цветочками. Это было здорово — осенью такая радужно цветущая полянка. Обнаружив её в парке, я могла уверенно сказать, что ещё вчера этой полянки не было. Хотя, ни вчера, ни позавчера и вообще, с того дня, как мы с подругой говорили о радуге, я здесь не была.
И все эти недели я ни одна, ни с детьми, не ходила в свой любимый парк.
Та полянка была такая красивая и такая странная. Не очень много времени понадобилось, чтобы разобраться, что к чему там. Хотя, «методом тыка» я не специалист разбираться в чём-то новом, но инструкции ко всей технике обычно пишутся на английском, потому пришлось научиться.
Полянка оказалась чем-то, вроде машины времени, вроде шанса сделать своё прошлое более красивым. В этом я уверилась, нажав на какой-то цветочек и с удивлением обнаружив, что синяка, который я поймала, споткнувшись три минуты назад о корягу, не было. Его просто не могло быть. Потому что, нажав на маленький розовый цветочек, чем-то напоминающий полевую гвоздику, я провела эти пять минут совсем по-другому: рассматривая  загадочную полянку. И думая, хотелось бы мне что-то изменить в прошлом.
Может быть, вот это. Февраль 2006 года. Муж, разозлённый тем, что я решила рожать третьего ребёнка, несмотря на то, что он — глава семьи — категорически против, зло и холодно кричит, что если я так захотела, то всё буду делать сама теперь, он тут ни при чём. Может быть, вернуться туда и развестись с ним в тот же день, в тот же момент. Ведь с тех пор я и так делала всё без мужа. Но тогда бы мы с детьми оказались без жилья. И снять его было бы очень трудно. Наверно, что-то менять надо было раньше…
Август 2004? Когда я, став мамой дочери, всерьёз озаботилась тем, как вырастить её способной быть счастливой, если у самой этого не получилось. Наверно, тогда надо было перестать взваливать на себя все домашние заботы. Хотя бы не доить корову, которой всегда боялась. Но тогда бы не было детям свежего домашнего молока. Ладно, может быть, что-то ещё раньше…
Рождение старшего сына. Так получилось, что оно пришлось на праздник. И персонал, уколов мне обезболивающее и оставив в пустой палате, поспешил праздновать и смотреть телевизор, как сообщила мне санитарка, войдя как раз вовремя. В тот момент, когда я собиралась, было, уже как-то слезть с этой высоченной кровати на колёсиках, на которой меня оставили, так и не потрудившись завезти в палату. Слезть, чтобы узнать, не плачет ли мой сын, которого после родов положили мне на живот — нововведение, как сказали тогда, полезное для матери и ребёнка, и потом унесли в палату для новорожденных. И ещё слезть с этой кровати мне было необходимо, чтобы попить воды. Очень пить хотелось.
— Вам же нельзя вставать! — почти прокричала санитарка, подав стакан воды. Наверно, ни до того, ни после обычная вода из-под крана не казалась мне такой вкусной.
А были же тогда платные палаты, в которых деток, как теперь во всех, никуда не уносили от матери. Ну и воды, конечно же, подали бы.
Но тогда не хватало бы денег после выписки из роддома на смесь для малыша. И так приходилось занимать. Решила не рисковать и оставить всё, как было...
Может быть, ещё раньше что-то надо было сделать по-другому? Может быть, тогда, в 1995, когда мой жених спрашивал, что я в нём нашла и зачем вообще выхожу за него замуж. У меня не было желания врать ему, что люблю:
— Зато буду самой верной женой. Потому, что другого никого я тоже не люблю и сомневаюсь, что полюблю когда-нибудь. Но я хочу идеальную семью.
Теперь я понимаю: идеальной семьи не бывает с нелюбимым. А тогда нет. Но всё же тогда я получила именно то, что хотела —  возможность строить семью, как хочу. Муж не помогал, но и не мешал, в общем-то…
Может быть, ещё раньше, тогда, в 1987, тёплым, пахнущим степными травами летом, когда гостила у бабушки. Тогда восемнадцатилетний мальчишка, который собирался в армию, и не просто в армию, а непременно на войну, в Афганистан, спрашивал:
— Ты будешь меня ждать?
Почти не задумываясь, честно и слегка легкомысленно я сказала:
— Конечно, нет. Я вообще ждать не умею. Мало ли, вдруг я тебе разонравлюсь, вдруг ты мне. И вообще, мне сейчас не до любви, учиться надо. И я ещё не верю, что любовь бывает.
Может, надо было тогда как-то по-другому ответить, может быть… Тогда бы мальчишка попробовал уверить меня, что любовь бывает, наверно.
Но тогда бы у меня были совсем другие дети.
И тогда бы у меня не было никакого шанса встретить единственного мужчину, которого смогла бы полюбить…

***

Подумав о том, что эмоции и торопливость постоянно мешают мне принимать трезвые и правильные решения, прихожу к выводу, что самое разумное — не трогать сейчас эти цветочки-кнопочки. Может быть, потом. Когда-нибудь, спокойно и не торопясь, продумав и смоделировав ситуации.
Уходя с полянки, думаю о том, что ничего менять в прошлом не хочу. Только раньше думалось, что это потому, что боюсь, чтобы не было ещё хуже. А теперь… Теперь я немного начинаю верить в судьбу. И в любовь. Только из-за тех слов:
— Я рад, что ты есть.
Или не только. Всё это так сложно, что лучше над этим не думать.
Чтобы не думать, загружаюсь разными делами. Расшифровки в то время, когда дети учатся. Уроки с младшими. Приготовление обеда в супербыстром режиме. Сказки — отдых от расшифровок и радость младшим. Помощь старшему с рефератами. Прогулка. А в парке — каштаны и жёлуди. Идём с детьми по шуршащим листьям. Младшие радуются этим каштанам и желудям, как сокровищам, и фантазируют, что за поделки получатся из этого.
Но осенняя радуга не сразу появилась в тот осенний, шуршащий опавшими листьями день. Она спряталась за серыми, низко нависшими тучами. Дети убежали вперёд. Не знаю, почему я взглянула на небо. Моросил дождь, а я спешила. Самое время было смотреть под ноги, чтобы не вступить в какую-то из луж, хаотично разбросанных по грязному асфальту.
Взглянула и перестала торопиться. Потому, что на небе сияла радуга. Осенняя радуга. Зеленоватая полоса плавно переходила в фиолетовую, ещё светло-жёлтая дуга. Вообще, трудно было определить, сколько там было оттенков цветов, и каких именно. Просто это было очень красиво. И удивительно. Мне подумалось почему-то, что не надо торопиться, всё успеется. Я же дотронулась до радуги сегодня. Дотянулась…



Мария Захарова,
г. Астрахань, Россия.

По стопам нашей любви

Дорогому другу детства посвящается...

Мне едва ли исполнилось три с половиной года, когда я встретила любовь всей своей жизни. Найдутся скептики, которые скажут: «Невозможно»! И, тем не менее, я готова повторить это со всей серьезностью свойственной человеку, прожившему долгую, насыщенную событиями жизнь.
Да-да, перед вами уже давно не девочка. В этом году я собираюсь отметить шестидесятилетний юбилей. Так что, на мой взгляд, заслужила право изредка кидаться безапелляционными суждениями. Тем более, если они касаются моего собственного прошлого.
Но мы отклонились от темы. Я плохо помню многие события последовавшие за нашим знакомством. Проведенные в детском саду годы в основной массе укрыты пеленой неясности, туманности. Лишь изредка сквозь нее пробиваются сочные осознанные моменты. И среди них ярчайшей звездой сияет миг нашей встречи с ним — человеком всей моей жизни.   
В тот день я с воодушевлением и свойственным детству энтузиазмом собиралась провести свой первый день в детском саду — месте невообразимо загадочном и оттого неимоверно привлекательном. Оно уже давненько манило меня разноцветным забором, расписными беседками и богатствами детской площадки, на которой можно развернуться по-настоящему. Садик мне виделся мечтою любого ребенка, где весь день можно играть, резвиться и проказничать, в общем, проводить время самым наилучшим образом.   
И вот время пришло. Я на пороге заветной малышовой группы и на меня смотрят два десятка пар глаз, в том числе и его — вкусно шоколадные.
В те времена я была особой бойкой, не в пример себе нынешней. Если уж поставила какую цель, то непременно должна добиться. Как говорится: «костьми лягу, но получу». Единожды взглянув эти волшебные для меня глаза, я решила, что получать буду Тимофея.
«Бедный Тимоша», — с улыбкой скажете вы и окажетесь правы. Он и не подозревал, какое впечатление произвел на новенькую. Глянул и давай дальше своими делами заниматься. А я...
Я словно помешалась. От матери рвусь. Скорее пускай меня. Уходи. Играть буду. В общем, произвела настоящий фурор. Инна Васильевна — наша воспитательница, часто потом вспоминала, как не терпелось мне влиться в дружный детсадовский коллектив.
В отличие от меня Тимка был ребенком стеснительным. Всегда сам по себе, в стороне от веселых игр сверстников. Будь его воля, сидел бы тихонько на скамье с утра до вечера, занятый своими мыслями, и не шелохнулся, но не тут-то было. Я шла напролом, без зазрения совести вторгаясь в его личное пространство, вынуждая оставлять мечтательное созерцание и принимать активное участи в реализации моих не всегда безопасных затей.
Что удивительно, Тимоша мне никогда не отказывал, во всяком случае, я такого не припоминаю. Даже когда, зажав его между шкафчиками, я решила раз и навсегда прояснить наши «недетские отношения», выдав многообещающее: «Теперь ты мой жених», — Тимка согласно кивнул и спросил: «Что я должен делать?» «Поцеловать», — со всей серьезностью заявила я и, не дав суженому передумать, чмокнула его в приоткрытые губы.
Сейчас мне думается, что кто-то, если он есть, специально послал нас друг другу, дабы уравновесить чаши весов. Моя тогдашняя общительность и его замкнутость, его нынешняя раскрепощенность и моя закомплексованность — во все времена добавляли друг друга.
Ну да ладно, оставим философию для философов, и двинемся дальше.
Вот так нежданно-негаданно на фоне детской влюбленности зародились наши отношения. Долгое время мы шли с ним рука об руку. Тимоша был моим лучшим другом, товарищем в играх и поверенным в сердечных делах. С годами мы менялись. Тимка мужал, крепчал характером, учился напористости и развивал чувство юмора. Я же наоборот, приобретая женственность, утрачивала уверенность в себе и все больше замыкалась. Именно в это время, обозначенное Толстым «отрочество», когда ребята начинают пробовать себя на стезе заигрываний и кокетства, мы с Тимошей решили забыть о детсадовской договоренности и идти каждый своим путем, естественно, не теряя друг друга из виду.
Так прошло несколько лет, когда наши встречи были сведены к минимуму, а круг друзей и интересов ширился не по дням, а по часам.   
Аккурат по достижению нами шестнадцатилетия, неугомонная судьба, в лице кого-то смотрящего, решила, что с такими как мы, каши не сваришь, и вернула бразды правления в собственные руки. Мы с Тимошей вновь сблизились. Пришла пора цветения дружеских отношений. И довела нас эта дружба до первого взрослого поцелуя.
Произошло сие знаменательное событие в новогоднюю ночь. Отмечали мы его небольшой компанией у Тимоши дома. Я тогда только начала покуривать, что считаю примером заразным, но не упомянуть не могу, ибо, не заимей я этой вредной привычки, ничего бы не случилось.
Так вот, сидим мы, значит, на крохотной кухоньке, рассчитанной на две комнаты сразу. Тимка с мамой в ту пору обитали в доме революционных времен. Ведем неспешные разговоры о том, о сем. Я курю, он мне компанию составляет. Тимофей у нас из никогда не пробовавших. Вдруг Тимка ни с того ни с чего спрашивает: «Вась, а ты уже с мальчиками целовалась?»   
Как сейчас помню, закашлялась я, дымом подавившись, а когда отдышалась, с гордостью заявила: «Конечно. Много раз». Ну, знаете, как это по молодости бывает. Каждый искренне считает, что тут есть чем гордиться. «А ты разве нет?» — без капли смущения загнала я Тимку в угол. Да и себя тоже, так как выяснилось, что, не считая нашего памятного чмока, у Тимоши с этим делом отношения не сложились. Попытки предпринимались, но до настоящего поцелуя — с языками, так и не дошло.
Сами понимаете, не могла я любимого друга в беде оставить. Посидели мы, подумали и решили: надо Тимке наглядный урок преподнести, чтобы в дальнейшем он смог блеснуть настоящим умением. Сказано, сделано. На безвозмездных началах я выступила в роли учителя, и судьба подарила нам с любимым второй поцелуй в жизни.
Если вы думаете, с что этого момента в нашей истории наметился период долгого и безоблачного счастья, вынуждена вас разочаровать. Любви, вспыхнувшей в столь юном возрасте, еще лишь предстоит окрепнуть и разгореться.
Встретив новый год вместе, мы благополучно разошлись в разные стороны. Была окончена школа. Тимоша, будучи сознательным подростком, поступит в медицинский. Я же, связавшись с отвязной компанией, как сейчас вижу: для повышения собственной значимости, некоторое время била баклуши.
Так прошло несколько лет. Тимка вновь переехал, мы практически не виделись и узнавали друг о друге от общих знакомых. Любовь наша в то время едва теплилась, напоминая крошечный уголек, но окончательно не угасала. Последнее я выяснила, случайно столкнувшись с Любовь Викторовной — мамой Тимоши. Она то и оказалась первым ветерком, всколыхнувшим огонь наших чувств. «Тимка-то мой, женится!» — обрадовала меня счастливая женщина, совершенно не подозревая, какой эффект произвели ее слова. Вроде бы порадоваться за друга надо, а я чуть ли не в слезы. Так и хотелось по-детски закричать: «Мой Тимоша! Никому не отдам!»
Но отдать пришлось. Свадьба, как выяснилось, имела специфический характер. Невеста ожидала дитя, а с этим даже наша любовь не в состоянии поспорить. Так, по малолетству и по собственной глупости, потеряла я своего суженого.
Минули годы. Не думая более о Тимоше, я принялась за строительство собственного семейного счастья. Вышла замуж, родила сына. Вдруг совершенно случайно встречаю Тимофея возле родительского дома. Он вновь переехал, и теперь вместе с женой и дочерью обитал в стенах, где пронеслось наше беззаботное, счастливое детство. И все бы ничего. Как часто бывает, поговорили бы и разошлись, но Тимка обронил сакраментальную для меня фразу: «Первая любовь и есть настоящая, Вась, а все остальное лишь подобие, отголоски уже изведанного чувства. Надо было нам поступать, как тогда решили, в саду. И жизнь бы по-другому сложилась». Я тогда всю ночь проревела, чувствуя вину перед собой, перед ним и перед мужем с сыном. Но и поделать ничего не могла, только мучиться, вспоминая, что дочку Тимофей назвал в честь меня — Василиса.   
И далее потекло время, милостиво позволяя нам с Тимошей ходить разными дорогами. Я вырастила сына, он дочь. Похоронила мужа, он жену. Так незаметно пронеслась перед глазами половина жизни. Вот уж старость на носу, а уголек былой любви все не угасает. Тлеет потихоньку, да искрами сыплет время от времени.
Странно, конечно, вроде бы жизнь прожила, и баловала меня судьба, и наказывала, но что такая она проказница с большой буквы, я поняла лишь на своем пятидесятом юбилее. Звонит мне сыночек мой, Артемка, за день до праздника и говорит: «Мам, у меня для тебя сюрприз. Хочу с невестой познакомить. Завтра вместе придем».
Только представьте себе, как я разволновалась. Единственный сынок да с невестой, а тут гости, бардак, гомон. Так и хотелось Артемке по шее надавать, чтобы матери нервы не трепал. Но ничего, справилась, успокоилась. Стол накрыла и жду обещанного сюрприза.
А сюрприз, должна сказать, вышел знатный. Всем сюрпризам сюрприз! Входит в дом Артемка, девушку приглашает, видную такую, статную, с глазами цвета морской волны, и говорит: «Мамулечка, знакомься. Моя невеста, тезка тебе — Василиса Тимофеевна».
Вот так на закате жизни вновь свела наши дорожки судьба-затейница. Родная дочь Тимоши вошла в мой дом дочерью нареченною, а мой сыночек обрел в Тимофее отца названого. Так что, всякое в жизни случается, и худое, и ладное, но любовь — капризная дама: своего не упустит. Если нужно и океан переплывет, и горы преодолеет, но влюбленных соединит.
Не обессудьте, если исповедь вышла сумбурной. Она всего лишь слепок с моей жизни, а жизнь не причешешь. Такая она, как есть. Другой не будет. Сейчас, когда я пишу эти строки, мой любимый муж стоит рядом. Одна его рука покоится на моем плече, в другой он держит кружку душистого чая, а в шоколадных глазах, я уверена, сладкая чаша нашего счастья.


Главный разговор

Она думала, что он серый! Изо дня в день на протяжении десяти лет, она считала его серым. Ходила, подметала, мыла и видела серый кафель под ногами.
Бред! Полнейший, болезненный бред, верить в который не хотелось! Совсем! Вот только цвета отказывались меняться.
Устилающая кухонный пол плитка оказалась зеленой с темно-серыми прожилками замысловатого рисунка.
Это открытие пришло неожиданно. Абсолютно неожиданно! Настолько, что все остальное на несколько мгновений потеряло смысл. Даже его слова!
— Ты знаешь об этом? — с искренним удивлением спросила она, потерев подошвой домашнего тапочка блестящую поверхность.
— О чем? — опешив, переспросил мужчина.
— Что он зеленый? — все также, не поднимая головы, уточнила женщина, отчего-то чувствуя себя полной дурой.
— Кто он?! Ты о чем?! — недоумение сменилось криком, заставившим обратить на него внимание. — Я говорю о нас, а ты... Ты... Как обычно!
— Я?
Оторвав взгляд от переплетающихся прожилок, она заглянула в пылающие гневом глаза.
«Синие», — непонятно для чего сказала себе самой. Хоть что-то осталось прежним.
Синие. Пылающие обидой и гневом. Которое из двух чувств преобладало, сказать было невозможно. Впрочем, как всегда.
— Ты! А кто же?! Я стараюсь для нас, ищу пути решения, а ты...
Продолжение она не слышала. Отключилась. Нажав кнопку несуществующего пульта, вырубила звук.
На периферии сознания замигал яркий символ — тишина. Ее единственное спасение от ежедневных нотаций. Молчаливое красное спасение!
Завязка, развитие, эпилог — все это она знала наизусть. Помнила каждой клеточкой. При желании могла воспроизвести от начала и до конца. Дословно! Неотличимо копируя интонацию.
Ее собственное мнение в расчет не принималось. У «романа» их жизни был только один автор, и это определенно не она.
Его преображенный метод зубрежки — похлеще школьного, и впитать «простую» истину не составило труда.
Она! Не! Правильная!
Услышанное не просто откладывалось в памяти, а проникало в плоть, оседая в костях, которые при всем желании не подлежат отторжению, только хирургической замене.
Махнем на усовершенствованный протез? А как же! Модифицированный способ — раз и навсегда.
Все эти «ты не...» она могла перечислить с закрытыми глазами. Шпаргалки в этом деле без надобности. Смысла заглядывать в памятку уже не осталось.
Зачем?
Она и так знала, на что способна, а на что нет. Более года выслушивая перечень собственных недостатков, успела составить каталог из недоразумений, являющих миру ее второе «я».
Хиленькое такое «я»! Несущественное! Если верить находящемуся напротив мужчине.
«Выбранному тобой мужу», — с сарказмом добавила активизировавшаяся совесть, заставив ее прибавить звук.
—  ... я предлагал! Когда ты начнешь делать?! Изо дня в день твержу одно и то же, а тебе пофиг! Хоть раз бы открыла что-нибудь! Почитала! Так нет! Одни сплошные...
Тишина предпочтительнее, а плитка очень даже симпатичная, решала женщина, укрывшись в коконе желанного безразличия.
Узор такой оригинальный. Очень. Неожиданная абстракция. И черные крапинки к месту, придают неординарности. Придумавший, неоспоримый мастер. Ему бы...
— Даша! Слышишь меня?!
Грубый рывок за руку, заставил ее отложить практически назревшие дифирамбы. Взгляд вновь оторвался от пола, чтобы встретиться с синими глазами.
Хотя нет... Не синими. Скорее темно-голубыми.
— Что?
— Ты слушаешь, что я говорю?! — с требовательным прищуром спросил муж.
Она кивнула, потирая освобожденное запястье.
«Со временем синяки пожелтеют», — напомнил внутренний голос, заслужив еще один, невидимый глазу кивок.
Пожелтеют, поблекнут и исчезнут.
Закон, не подлежащий пересмотру. Чей... без разницы. Главное: работающий!
— Я для кого распинаюсь?! — не удовлетворившись беззвучным «да», взревел мужчина, прожигая ее синим взглядом.
Нет... Не синим... Темно-голубым.
Отчего-то именно сегодня палитра восприятия мира прибрела новые оттенки, и теперь не желала отступать.
— Скажи, какого они цвета? — до конца не веря самой себе, спросила она.
— Кто?
Зло. Не понимая, что с ней сегодня.
— Глаза... Мои глаза... Какие они? — едва слышно уточнила женщина.
— Хм... Коричневые, — после секундного раздумья, ответил мужчина.
Что-то в ее шепоте отбило желание ругаться. Разобраться, что именно, он не успел, лишь неосознанно сбавил обороты.
— Нет.
— Что нет? — твердость, появившаяся в ее голосе, неприятно удивила.
— Не коричневые. Карие. Светло-карие! — с печалью посмотрев на него, объяснила она, и добавила: — С рождения.


Если Она придет...

Она сидела на берегу, с тоскою слушая мелодию прибоя. Волны бились о твердь, взволнованно набегая и сокрушенно уходя, раз от раза прокладывая новые борозды на песчаной отмели. Она внимала им, следила за их танцем, оставляющим свидетельства замысловатых па на золотистой палитре, но хранила в памяти один единственный, рвущий сердце узор — с уводящей за горизонт вереницей следов. Его следов. Следов любимого человека.
Этот берег — их благословение и проклятье. Однажды они встретились здесь у беснующегося черного моря, укрытого пеленой осеннего дождя. Однажды расстались возле спокойных синих вод, согретых лучами полуденного солнца. Однажды этот берег соединил их. Однажды развел. Однажды…
Как давно это было! Бесконечно давно! Казалось миллионы, миллиарды веков промчались с тех пор. Казалось…
Минуло лишь десятилетие. Каких-то десять бесконечно длинных, монотонно серых лет отделяли ее от пронизанного светом дня — дня рождения обиды. Дня, когда он не понял, а она не решилась объяснить. Дня, когда людская жестокость взорвала их хрупкий мирок. Дня, который выжег на ее сердце клеймо — клеймо бесконечного одиночества.
Каждый год именно в этот день она приходила сюда. Приходила для того, чтобы продолжать смотреть ему вслед. Продолжать помнить. Продолжать любить и ждать.
Ждать новой встречи с ним. Встречи, которой суждено стать продолжением! Встречи, ради которой она дышит и живет! Встречи, способной вернуть ей радость бытия!
Всякий раз, возвращаясь сюда, она спрашивала. Спрашивала у пенных гребней, у румяных песчинок и обжигающих солнечных лучей, не видали ли они Его — того, о ком плачет сердце. И всякий раз не получала ответа.
Не помнили песчинки промозглых осенних будней. Пенистые гребни не могли угнаться за штормовыми волнами, чтобы спросить, не стоит ли кто на берегу. Не ведали солнечные лучи, кого прячут от них темные, пролившиеся дождем тучи.
Не могли они рассказать о том, что каждых год на протяжении последних десяти лет в один и тот же день он стоит на берегу. Стоит и вспоминает, какой нелепой парой они были: босоногий пострел и девочка с бантами. Как нелепо познакомились, столкнувшись лбами под навесом. Вспоминает, как счастливы они были, как преданы друг другу, и как предали, позволив чужим желаниям решать за них.
С тех самых пор он разлюбил солнце. Только гроза мила его тоскующей душе. Гроза, когда-то соединившая их.
Именно грозу он любил, очищающую, уносящую обиды. Грозу, которая позволит им начать все сначала. Грозу...
Если Она придет...



Татьяна Домарёнок (Кудрявцева),
г. Минск, Беларусь.

Я буду всегда с тобой, буду твоею я

Эта история случилась когда-то давно в стариннейшем городе Европы, расположенном на берегу реки Вислы.
Каждый день на Рыночную площадь к костелу Успения Пресвятой Девы Марии приходил неизвестный художник. Он расставлял свои картины возле башен костела с надеждой, что хоть одно из этих полотен продаст заезжим туристам. Художник был талантливым, его картины отличались простотой и искренностью. Можно было часами стоять и любоваться ими. Многие из людей так и делали. Мало у кого находились деньги, чтобы купить картину. Только иногда мастеру везло, и какой-нибудь чудак, влюбившись в «неземное творение», покупал его, не жалея денег.
Доходы от продажи картин были небольшие. Их хватало художнику только на то, чтобы приобрести свежие краски и новые кисточки, как-то прокормиться, одеться и немного обустроить свое жилье. Всю жизнь он прожил в родном городе. У него не было денег на дальнюю поездку, а сюжеты для картин этот талантливый человек придумывал, любуясь старинными дворцами и башнями города, его широкой полноводной рекой.
Конечно, художник любил все созданные им картины, и когда одна из них уходила от него к новому хозяину, тосковал, будто терял что-то дорогое и родное. Но были у мастера три картины, с которыми он никогда не смог бы расстаться.
На первой картине была изображена маленькая девочка с ясными голубыми глазами и светлыми волосами. Приглядевшись, можно было найти в ее чертах большое сходство с чертами самого художника. Но, у художника не было дочери. Он только всю жизнь мечтал о ней. Вот почему эта картина была ему так дорога.
На второй картине красовался огненно-рыжий молодой жеребец с развевающейся на ветру пламенной гривой. Он весь светился, словно ярчайший солнечный луч. Из-под копыт коня вылетали искры огня, он был готов умчаться далеко за горизонт. Художник всю жизнь мечтал о таком жеребце, о том, как на нем он объездит весь белый свет, и потому ни за что на свете не хотел расставаться со своей мечтой.
На третьей картине художник нарисовал белую голубку. Его птица была чиста, легка и хрупка, как воздух. Мастер очень любил эту картину, ему казалось, что в голубке живет душа его возлюбленной, которую он когда-то встретил на своем жизненном пути, а потом, случайно, потерял. Эта же, нарисованная им самим, белая птица всегда была рядом. Она дарила надежду и веру в счастье.
Три самые дорогие сердцу картины художник всегда носил с собой. Он выставлял их на площади, но не продавал. С маленькой девочкой, что была изображена на первой картине, подружился трубач. Каждый час для всех, кто был на площади, этот смелый юноша подавал сигнал точного времени с высокой башни Мариацкого костела. А в свободное от работы время юный трубач перемигивался с маленькой подружкой с картины художника. Девочка в это время оживала и весело улыбалась своему другу. Огненный конь со второй любимой картины мастера, очутившись на площади, тоже оживал. Он следил за всем, что происходило здесь, и порой ему казалось, что он, сливаясь с лучами солнца, летит по мощеным камнем улицам старинного города, а звон его золотых подков отражается от толстых стен дворцов и башен.
Вот только белой голубке с третьей картины художника никуда не хотелось лететь. Даже на площади, где было столько простора и свободы, она не пыталась взлететь, а только сидела, сложив крылья и наблюдая за художником. Эта нарисованная птичка, будто живая душа, была влюблена в своего творца и даже не помышляла расстаться с ним, так же как и он с ней.
Однажды к художнику подошел иностранец и стал уговаривать продать ему картину с белой голубкой. Художник отказывался, но иностранец был очень настойчив. После долгих уговоров, он предложил мастеру такую сумму денег, что тот не устоял и продал дорогую сердцу голубку. «Ничего страшного, — решил художник, — я ее снова нарисую». Так картина и уехала с новым хозяином далеко в неизвестную страну.
Вначале мастер переживал, что отдал в чужие руки любимую картину, потом успокоился. За те деньги, что выручил от продажи, он смог купить себе более подходящую квартиру и был этому очень рад. Но, как ни старался художник нарисовать новую белую голубку, схожую со старой, ему не удалось это сделать. Каждый раз, как только он брался за кисть и садился рисовать, краски на полотне начинали расплываться, и тот образ, который ему хотелось запечатлеть на картине, никак не получался.
Вот так с тоской и печалью в сердце постаревший художник и прожил остаток жизни. Перед смертью он все же зашел в тот самый костел Успения Пресвятой Девы Марии, у которого потерял последнюю надежду на счастье, и исповедовался. Он покаялся перед Господом Богом, что когда-то так легкомысленно предал свою самую заветную мечту.


Разлука

«Где же ты, мой милый?» — думала девушка, сидя у окна вагона. Одна в купе скорого поезда, она ехала в восточный город своей страны. За окном мелькали поля, леса, деревни, заливные луга. Видно было, что дожди здесь не редкость. Зато и растительность была пышная, сочная. «Какая прекрасная моя страна!» — наслаждалась девушка красотой природы родного края. Она искренне любила эти леса, поля, луга и была счастлива видеть их, жадно впитывать в свою душу, в сердце краски, облики, силуэты Богом созданной беспорочной природы, стараясь как можно подробнее запечатлеть в памяти весь окружающий ее мир.
Но что б она ни делала, чем бы ни восхищалась, образ горячо любимого человека ни на минуту не покидал ее сознания. Она думала о том, что его отъезд затянулся, что она не знает, когда он вернется и что с ним. Все это тревожило и волновало ее сердце. Как бы она была рада, если б знала, где сейчас любимый и когда встретится с ней. Если бы он подарил ей хоть маленькую весточку о себе!
А в это же время с востока на запад страны мчался другой поезд, в котором в таком же купе у окна сидел одинокий молодой человек. Он читал книгу. Но в голову почему-то не попадали книжные строки, его мысли улетали в другую сторону. Молодой человек думал о ней, о той, что любила его и постоянно говорила о своей любви. Ее любовь была не такой, какую он привык видеть и принимать. Понимая глубину ее чувств, он пока что не мог так же искренне ответить на них. Потому молодой человек молчал, молчал долго, упорно. Он ждал, что любовь уйдет из ее сердца, как было уже не раз у него с другими. Сомневался и до конца не верил в то, что она та, единственная, которая нужна ему.
Целую неделю молодой человек не слышал голоса знакомой девушки, ее любовных признаний, не знал, что с ней, где она. И на душе почему-то стало тоскливо. Конечно, он понимал — нет всего того, что было рядом с ним уже несколько месяцев. Не хватает ее восхищения, ее ласки, ее души. Да, он привык к ней и теперь явственно ощущал это! Его душа томилась и ждала встречи с тем, к чему привыкла, с той, которая так искренне любила его...
Поезда летели навстречу друг другу.
— Тук, тук, тук, — стучали колеса о рельсы. Вот уже машинисты заметили друг друга и поприветствовали. На несколько секунд поезда слились, чтобы потом разбежаться в разные стороны. И в эти мгновения и он, и она вдруг почувствовали, как их души соединились, и приятное тепло заполнило сердца. Девушка и парень ощутили блаженство, будто после объятия. На миг они поняли, что это не случайно — это была Встреча — и улыбнулись счастливой улыбкой!


Сад воспоминаний

На скамейке под тенью старых деревьев сидела бабушка с палочкой. Молодые люди проходили мимо, но редко кто из них останавливал свой взгляд на ней. Никто не замечал трогательно-счастливого выражения ее глаз. Эти глаза, словно две горячие звездочки, светились на морщинистом лице старушки. Она вспоминала…
Да, ей было что вспомнить. Ведь ее молодые годы проходили именно здесь, на этом месте. Бабушка оглядывалась по сторонам, и перед ней расцветал прекрасный сад ее воспоминаний...
Вот здесь, у дороги, стоял дом с большим садом во дворе, в котором она жила со своими родными. Здесь прошло ее детство, юность. Сколько радостных и светлых минут напомнили ей маленькие нетронутые до сих пор кусочки из прожитой жизни — деревья, улица с кварталом из старых домов!
А сейчас на скамейке возле своего дома, как когда-то раньше, сидела молодая девушка. Она смотрела на сад из своего детства и юности, ощущая аромат его цветов, музыку его листвы каждой частичкой помолодевшей души. И пусть никто из проходящих мимо людей не понимал того, что творится с нею, она же в эти минуты была безмерно счастлива.
Несколько часов пролетело, будто один миг, а старушке совсем не хотелось покидать прекрасный сад своих воспоминаний. Темнело. Но на скамейке у дороги все еще виднелся одинокий силуэт. А мимо нее проходили, пробегали молодые люди. Они куда-то спешили и думали о своем, о том, что происходит в их жизни сейчас. И никому не приходило в голову вспоминать о чем-то былом. И в этом нет ничего удивительного. Ведь молодости не свойственно жить воспоминаниями.


Голубка

Каждый день во двор многоэтажного дома прилетали голуби. Они перелетали с балкона на балкон, присаживались на карнизах и с любопытством заглядывали в окна. Их зоркие глаза видели все. Стоило только кому-то подойти к окну, голуби сразу же улетали. Хотя, казалось бы, они городские и живут возле людей, но, все равно, очень осторожные и так просто не возьмут корм с руки.
У окна на третьем этаже очень часто сидела старенькая бабушка. Она смотрела во двор на распускающуюся листву деревьев и ждала свою любимую голубку — белокрылую и грациозную. Голубка прилетала и подолгу сидела возле бабушкиного окна. Видно и ей что-то нравилось в старушке, быть может, ее добрый взгляд, улыбка или мягкий голос. Старушка разговаривала с голубкой, рассказывала ей про свою жизнь так, как будто перед ней была не птица, а близкий человек. Каждый день почти в одно и то же время начиналось их свидание. Похоже, и голубка и бабушка были рады этим встречам, они подружились по-настоящему.
Но случилась беда, старушка заболела и быстро померла. А птица продолжала прилетать к окну в назначенное время и подолгу ожидать встречи. Все лето и осень она прилетала сюда, садилась на карниз окна и ждала. С грустью голубка заглядывала в окно, стараясь разглядеть свою добрую подругу. Но, к сожалению, старушки там уже не было. Однажды, посмотрев в окно, молодая женщина, внучка бабушки, увидела там белокрылую бабушкину голубку:
— Ты ждешь бабушку? Дорогая моя голубка! — удивилась она.
Прошло время. И вот весной в той же самой комнате, где когда-то жила бабушка, появилась на свет маленькая девочка, ее правнучка. А когда девочка чуточку подросла, то начала тянуть ручки к окну, как бы прося маму показать ей, что же это там, за окном, так ярко светит! Мать взяла ребенка на руки и впервые поднесла к окну. И как только малышка заглянула в него, к окну подлетела та самая бабушкина голубка! Птица внимательно смотрела на крошечную девочку, да и малышка не могла оторвать глаз от маленькой птички, тянула ручки, пытаясь дотронуться до ее оперенья…
 Они полюбили друг друга с первого взгляда. Теперь каждый день  малышка будет искать у окна белокрылую голубку, а голубка — маленькую девочку.


На память для внуков

Человек родился. Вырос. Женился. Родил детей. Состарился. Умер.
Дети выбросили его старую одежду, старые кастрюли, тарелки, кровать, старый шкаф. Потому что все это устарело, износилось,  вышло из моды. Выбросили все то, что когда-то наживалось с большим трудом, все то, что береглось, что было для человека жизненно важным и престижным, приобретенным на века.
Не все нажитое человеком ушло на свалку. Остались — копилка со старыми деньгами, военные ордена и медали, старые вырезки из газет, письма, несколько старых книг, фотоальбомы и …кое-какие строительные инструменты.
Как-то внук чинил дверцу холодильника — потерялась гайка. Нигде в своих инструментах парень не смог найти подходящей. Но мать заглянула в ящик со старыми инструментами деда и нашла точно такую, какая была нужна ее сыну.



Валерия Панова,
г. Самара, Россия.

Игры на проигрыш

Посвящается моему отцу. Жаль, что умер, даже не узнав, что одна его дочь способна марать бумагу, а вторая холст.

Мой папа всегда был большим ребенком. Любил мультики, цитировал киногероев и рисованных персонажей, ласково называл маму «змеючкой» и ей же под одеяло подсовывал заводных мышек. Во время семейных обедов он всегда лопал быстрее всех, захватывая чужие порции и вырывая последние кусочки из рук, а затем первым же сбегал, объявляя «морской закон».
А еще он очень любил игры. Жутко радовался партии в «Монополию», мастерски оставлял всех «дураками» в карты, с друзьями просиживал часами за нардами. Будучи азартным человеком, часто ставил на кон звонкую монету. А, будучи мошенником, на деньги играл со мной и сестрой — у нас было маловато шансов против него. Помнится, он с легкостью отыгрывал экспроприированную мамой зарплату у нас. По крайне мере, на сигареты точно хватало.
Впервые его склонность к жульничеству я осознала лет в десять, когда поспорила с отцом, что прокручу обруч на талии в течение получаса. На кону было сто рублей, для меня деньги большие и желанные. Включили телик (шёл какой-то мультик), дали отчет времени, и закрутилось! После пятнадцати минут у меня болели все бока, а также ребра, так как я иногда подкручивала обруч выше, давая передых талии. Двадцать минут казались вечностью. Двадцать пятая вызывала уже слезы. Но я же хотела выиграть! А потому продержалась полчаса, гипнотизируя настенные ходики до последней секунды. Потом уронила на пол ставший ненавистным металлический круг и завопила: «Победа!» Когда протянула трясущуюся руку за выигрышем, папа спокойно выудил из кармана другие часы и продемонстрировал мне со словами: «Я загадывал по этим, ты не докрутила полминуты».
Вот так я столкнулась с реальностью. Эти уплывшие из моих рук сто рублей не забуду никогда. «Надо держать ухо востро с этим обманщиком», — решила я и... продолжила наступать на грабли.
Самой легкой победой отца можно считать игру в «вилочку», которую он частенько практиковал, когда на обед мама готовила курицу. Кто не знает, смысл в том, что вилочковую косточку в форме галочки разламывают два игрока. Тот, кому достается меньшая половинка, должен всегда отвечать второму: «беру и помню», принимая из его рук любую вещь. Как только он забывал про эту фразу, ему говорилось: «бери и помни», что означало проигрыш.
Я проигрывала сразу. Мы ломали косточку, мне доставалась маленькая часть, папа довольно щурил глаза, а спустя пару минут спокойно протягивал мне куриные косточки со словами: «Выброси, пожалуйста». Конечно, про «беру и помню» я и не думала. Меня всегда брала жуткая досада, но это были мои любимые грабли.
Но однажды получилось так, что я не проиграла.
Мы всей семьей поехали на день рождения к моей тете в соседний город. На следующий день после празднества, вечером мы ужинали курицей. Папа, как обычно, предложил мне разломить «вилочку». Я потянула руку, повторяя про себя нужные слова как мантру. Косточка сломалась, оставив большую часть в отцовской руке. Я немигающим взглядом удава уставилась на папу, ожидая подлянки. Через какое-то время мне было предложено выбросить мусор, я радостно схватила кости и гордо заявила, что беру и прекрасно помню. Весь оставшийся вечер я была напряжена, как тигр на охоте: лишний раз ничего у папы не брала, а когда приходилось, выпаливала нужные слова и улыбалась, как дурочка. Перед сном еще раз напомнила себе и на завтра оставаться начеку.
А рано утром у папы случился сердечный приступ. Он впервые проиграл.
Недавно сестра разделывала курицу на салат и нашла «вилочку». Я предложила ей сыграть, объяснила правила. И вот, спустя десять лет в моей руке снова меньшая часть косточки, проигрыш на первой же минуте, и смех сквозь слезы. Судьба у меня, видимо, проигрывать.


Место встречи

Спасибо моей хорошей подруге Динаре за помощь в написании рассказа.

Есть истории, которые остаются в памяти на всю жизнь. Цепляют, так крепко, что в любой момент можно закрыть глаза и увидеть тот день, тех людей, четко и ясно, словно кинофильм. А еще, вот странность, ни с кем не хочется делиться этим воспоминанием — оно свое, бережно хранимое до поры до времени в дальнем темном углу.
У меня есть такая история. Такое воспоминание.

***

— …задерживается на два часа. Повторяю: поезд… — искаженный динамиком женский голос заставил несколько десятков людей огорченно поморщиться.
В здании железнодорожного вокзала было холодно, никто даже не снимал перчаток. Дети кутались в вытащенные из чемоданов куртки и шарфы. Все пили невкусный горячий чай, чтобы согреться. На среднем ряду металлических, с обшарпанной краской, кресел зала ожидания расположилась семья из четырех человек. Отец семейства суетливо вышагивал от касс до справочного бюро и обратно. Женщина в мутоновой шубе и платке держала на коленях младшего ребенка, завернутого в лоскутное одеяло. Старшая девочка сидела на краешке кресла и шмыгала носом, периодически растирая щеки спрятанными в колючие варежки ладошками.
— Мама, а когда мы поедем?
— Не знаю, детка. Уже второй раз откладывают. Если хочешь, поспи.
— Нет, я лучше прогуляюсь.
Девочка соскочила со своего места и, периодически оглядываясь, чтобы не потеряться, принялась бродить по вокзалу. Она разглядывала не радующий разнообразием товар в витринах ларьков, считала количество трещин в плитке под ногами, выискивала людей в красных шапках или коричневых сапогах — в общем, развлекала себя, как любой другой девятилетний ребенок в такой ситуации.
Внезапно взгляд девочки уцепился за одинокую фигуру в углу возле искусственной пыльной пальмы в кадке, которую давно уже использовали, как пепельницу. Там, грея руки о пластиковый стаканчик с чаем или кофе, стоял старик. Его борода была белоснежной, будто клок ваты, и очень длинной. Голову венчала странная шапочка квадратной формы с узорами по бокам, потрепанная и не совсем уместная в этом холодном сером помещении. Девочка не могла оторвать глаз от шапки старика, так и подошла к тому вплотную, словно загипнотизированная.
— Исэнме, кызым*, — старичок приветливо улыбнулся девочке. Та несмело кивнула в ответ, не понимая, что сказал старик, но интонация ей понравилась: мягкая и добрая. — Ты тут одна? — уже по-русски спросил он следом.
— Нет, с мамой, папой и братиком, — чуть смущенно ответила девочка.
Родители не велели ей разговаривать с посторонними, но очень уж приятным казался старичок. Он напомнил ей дедушку, только у того не было такой длинной бороды, и шапка была совсем обычная — меховая ушанка.
— А я вот хатын* жду. Скоро прийти должна, — лицо старика просветлело, и девочка поняла, что кем бы ни была эта «хатын», она очень ему дорога.
— Мы едем к тете, у нее свадьба. А вы куда едете? — осмелела девочка.
— Домой, кызым. Давно там не был…
— Там хорошо?
— Очень. У нас свой домик, сад. Моя жена выращивает розы, алые, белые, желтые с красной каемкой. Еще есть яблоня и несколько кустов малины. Иногда, правда, соседские мальчишки залазят через забор и воруют яблоки, но Полкан — это наш пес — их дрессирует, — старик рассмеялся. — Как-то Полкан даже куснул за пятку одного из разбойников, легонько, не до крови, но теперь в сад лезут только самые смелые. Хатын готовит самые вкусные балеш*.  Ты пробовала балеш?
— Нет, никогда, — девочка пожала плечами, — но мама часто делает пирожки с капустой. Я их люблю.
— Вот дождемся мою дорогую хатын, я тебя угощу. У нее как раз должен быть в сумке кусочек с изюмом и рисом.
Девочка застенчиво улыбнулась, обрадовавшись возможности угоститься неведомым лакомством. Она как раз собиралась задать старику еще один интересующий ее вопрос: насчет его необычной шапочки, как на весь зал ожидания послышалось чуть истеричное:
— Катерина, живо сюда!
— Да, мамочка! — крикнула она в ответ и добавила уже для старика: — Мне пора, должно быть поезд прибыл. Когда-нибудь в другой раз попробую балеш.
— Обещаешь? — усмехнулся старик.
— Зуб даю, — на полном серьезе ответила Катя и щелкнула ногтем о свои чуть выдающиеся передние зубы.
— Ну тогда, исэн сау бул, кызым*.
Подбежав к матери, девочка принялась взахлеб рассказывать той о новом знакомом.
— О чем ты говоришь? — недоуменно перебила женщина. — Там никого нет, только эта чудовищная пальма.
— Но… — Катя оглянулась назад, но на том месте, где стоял старик, никого не было. Она оглядела весь зал в поисках знакомой шапочки, но старик словно исчез.
Уже позже, когда их поезд, наконец, прибыл, и семья села в вагон, из разговора с пожилой женщиной, оказавшейся коренной жительницей города, Катерина узнала правду о старике.
— Умерла тут на вокзале лет двадцать назад одна бабулька. Они с мужем как раз ехали домой, в Казань, ждали посадки, а у нее сердце прихватило, — пояснила разговорчивая женщина. — Медики тут бестолковые, только давление померить могут, так что, не спасли. Да и старая она уже была. А муж ее потом пару лет подряд в этот день приезжал на вокзал и словно ждал, что вот сейчас она появится живая и здоровая. Потом и сам помер. Вот только работники вокзала говорят, что и после смерти старик приходит. И ждет. Кстати, — женщина воскликнула, глянув на дату в своем билете, — сегодня же как раз этот день.

***

Вот такое воспоминание. Возможно, это фантазии девятилетней девочки, а может, так оно и было на самом деле. Много лет прошло, я уже и сама не уверена. Но обещание, данное призрачному старику, я выполнила — будучи студенткой, зашла пообедать в кафе с домашней кухней и попробовала балеш. Он был прав, это очень вкусно. Надеюсь, он был прав и в том, что однажды дождется хатын, и они отправятся в свой уютный дом, и будут выращивать цветы, и Полкан все также продолжит бдительно охранять яблоню.

----------------
Примечания:

Исэнме, кызым* (тат. яз.) — здравствуй, дочка.
хатын* — жена.
балеш* — пирог из пресного теста с начинкой.
исэн сау бул, кызым* — будь здорова, дочка — эквивалент прощания.



Светлана Мягкова,
г. Краматорск, Украина.

Ромашка — русская забава

За окном барабанил дождь. После нескольких недель изнуряющего пекла — это было наслаждение. Дышалось легко, думать не хотелось. Звенящие струи били об асфальт и бурными потоками уносили всю пыль и грязь.
«Вот бы и мне такой дождик, в глупую мою голову», — она смотрела на дождь. Четыре часа утра. Нормальные люди спят и видят сладкие, предутренние сны, а она...
Она уже несколько ночей просыпалась чуть свет и смотрела за окно. Ее все время мучила мысль: «Неужели это конец?» Противная назойливая мыслишка все время лезла в голову и буравила ее, ковыряла и разъедала. Она пыталась ее отогнать, но ржавый червяк грыз и грыз. Надо что-то решать, надо избавляться от этого мучительного чувства нереальности.
А в голове снова и снова: «Неужели это конец?»

***

Еще несколько месяцев назад жизнь текла по давно определенному руслу. Все было замечательно и стабильно. А вот ей было скучновато. Заедал быт и житейские проблемы.
Хотелось чего-то яркого, нового и неизведанного. Хотелось вспышки, острого и дурманящего. А если чего-то очень хочется, оно непременно произойдет — это любимое выражение ее подружки Иришки сбылось, сбылось на все сто процентов. Захотели — получите. «Ах, Иришка, Иришка, как же ты не вовремя уехала!» — если бы Иришка была рядом, все было бы намного проще. Она всегда знала, что надо делать и как выпутаться из любой ситуации. Но, увы, она уехала отдыхать и в ближайшее время возвращаться не собиралась.
«Неужели это конец?» — опять промелькнуло в голове.
Все началось с обычного телефонного звонка.
— Привет, ты меня еще не забыла? — Глупый мальчишка, как она могла его забыть? Это был лучик, тоненький лунный лучик, из ее далекого прошлого. 

***

Это было очень давно. Тогда для нее не существовало понятие — подруги. Она была сорванцом.  «Подружками» были все мальчишки из военного городка, где они жили. Или она была для них «своим парнем»? Кто это сейчас вспомнит? В их общении ее никогда не устраивала роль «Анки», она всегда была командиром, этакий «Чапай в юбке». Как ни странно, но мальчишки не возражали и всегда ее слушали. Они носились по городку, пугая своими воплями и чумазыми мордахами молодых мамочек и старых матрон, обсуждающих все местные сплетни. «Войнушка», «казаки-разбойники» — это были их любимые забавы. Они шныряли по всем подвалам и чердакам. Правда, после того, как однажды умудрились проломить потолок в библиотеке, и куча ног, торчащая с потолка, привела в неописуемый ужас библиотекаршу, все чердаки закрыли на амбарные замки. Они часто убегали на речку, которая протекала рядом с городком, до одури плавали, пекли картошку и орали песни под гитару. Вечером, уставшие и веселые, приносились домой. Получали очередную порцию нотаций от родителей, а утром повторялось все снова. От их шумной, бесшабашной ватаги житья не было никому.
А зимой... Лучшее время года! Снег начинал сыпать где-то в ноябре. Огромные белые сугробы окружали городок, как снежная крепость. С внешним миром связывала только дорога, по которой их на вездеходе возили в школу. Морозы были не чета нынешним.
Уроки в школах часто отменяли. Родители уходили на работу, а они безнадзорные носились по городку, выдумывая все новые и новые забавы. Особым шиком, было прыгать с крыш домов в сугробы. Надо было разбежаться по скользкой крыше и нырнуть «солдатиком» вниз, с головой в сугроб. Кто дальше?
А санки! Как они летали на санках! Горок в городке было множество, вернее не горок, а искусственных насыпей, на которых стояли локаторные установки. Надо было поймать момент, когда все эти громады прекращали работать, залезть под брюхо локатора и птицей лететь вниз. Но самой лучшей забавой были баталии на катке.
С катка все и началось. В городке каток был небольшой, а на солдатский их просто перестали пускать. Надо было что-то срочно решать. 
В город по вечерам их не пускали, пять километров — расстояние не маленькое, да и автобусы почти не ходили. Но юность, на то она и юность... Бесшабашные и безбашенные — она и еще несколько ее «верных рыцарей», брали коньки и сбегали на городской каток. Вот где было раздолье! Музыка, прожекторы, тихо скользящие пары...
Она и там умудрялась не замечать никого и ничего. Носилась по ледяной глади, как вихрь, сметая все и всех на своем пути. Как-то она летела, не разбирая дороги, и вдруг оказалась в сугробе. Как, кто посмел стать у нее на пути? Она села, отряхнула снег со своего лица и стала хохотать. Напротив сидел мальчишка из ее класса и крутил пальцем у виска:
— Ты совсем, дура, ты же здесь не одна?
Они почти не общались. Он жил в городе, она в городке, компании у них были разные. Она протянула руку, он помог подняться и тоже расхохотался:
— Нет, ты ненормальная!
Потом они вместе катались и о чем-то разговаривали. Ей уже не хотелось носиться вихрем, а хотелось медленно скользить с ним под звуки музыки. Они несколько раз встречались на катке. Это была их маленькая тайна.
А в школе все оставалось по-прежнему. Она командовала своими «рыцарями» и не могла без глупых детских шалостей. Это был своеобразный бунт. Ей очень хотелось, быть в центре внимания, но она была «другом и своим парнем». Он был окружен вниманием одноклассниц, которые старательно пели ему хвалебные оды и демонстрировали коленки, торчащие из-под коротких форменных платьев. Иногда, она ловила его взгляды, но на этом все и заканчивалось.

***

Прошло какое-то время. На контрольной работе она не могла решить задачу, и пошла сдавать тетрадь одной из последних. Последней была Иришка. Они вместе вышли из класса и, переговариваясь, двинули на улицу. Вдруг Иришка глянула на нее каким-то странным взглядом и спросила:
— Тебе не хочется приобрести нормальный вид? Пойдем, я что-то тебе покажу. — Они влетели к Иринке домой. — Раздевайся, сейчас я из тебя буду делать человека!
На столе появились какие-то баночки, тюбики, коробочки. Потом подруга из шкафа вывалила на диван ворох одежды.
— Закрой рот, не моргай и не смотри в зеркало, — Иришка принялась колдовать над ее лицом. Принесла какой-то прибор, похожий на паяльник, и начала что-то делать с волосом. Выбрала самую коротенькую юбочку и шикарную блузку. Завершением были туфли-лодочки на шпильке.
— Одевайся, — Иришка подвела ее к зеркалу.
Сказать, что эффект был подобен взрыву бомбы, это не сказать ничего!  Из зеркального тумана выплыла «царевна-лебедь», королевишна и принцесса в одном лице. Иришка стояла и хохотала. А она смотрела на себя и не могла поверить, что эта красавица — она. Огромные зеленые глаза, в обрамлении густющих черных ресниц, смотрели с какой-то томной поволокой. Каскад темно-русых волос падал на плечи крупными волнами. Лицо стало совершенно другим. А фигурка! Точеная, в коротенькой мини-юбке, с ногами, которые начинались... и неизвестно где заканчивались, казалась, вырезанной мастером, из какого-то неведомого материала.
— Ир, это кто?
Ирка расхохоталась еще громче:
— Ну, что, Золушка, «Чапаем в юбке» больше не хочешь быть? Сегодня вечером мы с тобой идем на вечер. Не смотри на меня дикими глазами. В нашем возрасте девочки иногда ходят на вечера и там не играют в «войнушку», а танцуют и «стреляют» глазками. Можно по преподавателям, но лучше по мальчикам.
Когда они вошли в актовый зал и стали проталкиваться к свободным местам, все взгляды были прикованы к ней. Девчонки смотрели с завистью и удивлением, а мальчики! Ей казалось, что у них у всех шеи вывернулись в другую сторону.
С этого времени игра в «казаки-разбойники» прекратилась. Ей очень понравилось быть «центром вселенной», тем более, что этим «центром» она стала для старшеклассников. Они забрасывали ее записками с объяснениями в любви и толпой провожали к автобусу.
Поклонников было море... А Иришка стала лучшей подругой.
Правда, он, ее мальчишка с катка, совсем перестал обращать на нее внимание.
Пролетело почти два года. На выпускном она набралась смелости и решила пригласить его на танец. Они медленно кружили в вальсе, и он тихонечко прошептал:
— Я очень прошу, стань прежней, стань настоящей. Зачем ты влезла в эту оболочку? Ты же совсем другая!
Для нее это был гром с ясного неба, значит, он все это время наблюдал и думал о ней!?
Выпускной отгремел. Закончился ее, так и не начавшийся, роман.

***

Она уехала поступать. Веселая студенческая жизнь, потом замужество. Все было чудесно. Вот только привычка воспринимать мальчишек, как подружек, не исчезла, так и шли они с ней по жизни. Муж смеялся:
— Иди, «подружки» пришли, почирикайте, а я футбол посмотрю.
Они ей изливали душу, рассказывали про жен и любовниц, открывали свои маленькие и большие мужские тайны.
А она? Она была «жилеткой» и «командиром», они всегда прислушивались к ее советам, благодарили, и шли к мужу смотреть футбол и пить пиво.
Ирка, как всегда, ворвалась в ее жизнь, когда ей было особенно плохо. Со словами:
— Я буду делать из тебя человека! Тебе надо влюбиться, ты превратилась в старую, брюзжащую Анку. И не корчи из себя Чапая!
А потом был этот звонок. Она не спросила, где он взял телефон, просто очень обрадовалась. Очень-очень! Они начали общаться, сначала мимолетно, потом все больше и больше. Разговаривать с ним было одно удовольствие. Игра в пинг-понг, вопрос-ответ, они перескакивали с темы на тему, мячик летал. Темы сменяли одна, другую. Так продолжалось некоторое время. Она стала замечать, что очень скучает, когда он куда-то пропадает, и они не могут поговорить. Ирка смеялась:
— Подруга, посмотри на себя, ты стала похожа на женщину! Глаза горят, не ходишь, а летаешь! Что, мальчишек-подружек забыла? «Жилеткой» быть не хочешь? Кто он? Открой тайну.
А что она могла сказать? Влюбилась? Да, до безумия, до кома в горле. В кого? В фантом, в картинку, в голос. Как же ей хотелось, чтобы все превратилось в реальность. И она могла касаться его рук, смотреть в глаза и кружить с ним под музыку, как когда-то. Она поймала себя однажды на том, что рассказывает, как он ей нужен, как она его любит. Это были огромные тирады о любви. Откуда только брались слова?
Они из нее просто лились, переплетаясь в какие-то витиеватые фразы.
Ему это очень нравилось. Было видно, что он неравнодушен. Но он боялся, боялся потерять свою стабильность и крепкий тыл. Иногда, его тоже прорывало, и она понимала, что очень ему нужна. Его «любимая» и «родная», звучали самой лучшей музыкой на свете. Так продолжалось несколько месяцев. Ее бурные признания, его... Это все доводило до умопомрачения, сердце то взлетало, то ухало куда-то в пятки. Они могли разговаривать часами. Время пролетало незаметно, окружающий мир просто исчезал. К реальности возвращали: приход ее мужа, или его жены. Единственной преградой для них было расстояние. Но она мечтала, что и эта преграда исчезнет, и они наконец-то встретятся.

***               

В последнее время, они стали общаться все реже и реже. Она себя успокаивала, но понимала, что русская народная забава, под чудесным именем «ромашка», должна когда-то закончиться. Сегодня — любит, завтра — сомневается, сегодня — не общается, завтра — извиняется. Неужели это все про них?
Она сидела, смотрела в окно, дождь закончился... А в голове вертелся все тот же вопрос: «Неужели это конец?..»


Встреча-разлука

Из приемника неслась песня Амирамова: «Весь мир к тебе пылает страстью и я...». Юленька лежала на диване, уставившись пустыми глазами в потолок. Слез не было, они ушли куда-то глубоко-глубоко и никак не хотели выплеснуться наружу. Говорить не хотелось. Думать тоже. Пустота. Давящая пустота переполняла всю ее сущность. Какая сущность, она уже давно не существовала. Целых две недели находилась в полной прострации. Нет, она ходила на работу, что-то дела по дому, даже умудрялась готовить с дочкой уроки. Улыбалась мужу, говорила ему ласковые и нежные слова... Но душа была мертва. Труднее всего было пережить ночь. Ночь была пыткой... Она могла расслабиться и не играть роли заботливой жены и матери. Здесь она была Юленькой. Любимой девочкой. Любимой?.. Это было раньше, а теперь... Что-то случилось сразу в один миг, счастье испарилось и растаяло, как туман... Все ее фантазии и выдумки... Наверное, это, действительно, были фантазии... Неужели человек, которого она любила больше жизни и просто не представляла без него своего существования, мог оказаться таким артистом? Артистом... Актером с большой буквы! Она просто снимала перед его игрой шляпу и мысленно посылала шквал аплодисментов.

***

Они давно не виделись, а когда встретились, поняли, что им интересно друг с другом. Встречи стали, как глоток воды... Бежишь по пустыне — задыхаешься... И... Живительное озеро с прозрачной, ледяной, до безумия вкусной водой... Глоток. Наслаждение... И снова бег по пустыне... Таким глотком воды для нее стал Андрей. Когда-то она была в него влюблена. Но предпочитала молчать об этом. Он иногда обращал на нее внимание, иногда полностью игнорировал. Впрочем, он ее не игнорировал никогда, относился, как к другу. Хорошему другу — своему парню, который не предаст, поддержит разговор, с ним можно просто потрепаться «за жизнь». Как ее бесили эти разговоры… Ей хотелось быть единственной и неповторимой, но было, как было. После школы она поступила в институт, а он, кажется, через год ушел в армию. Из армии были письма, но опять же: письма к другу. Правда, один раз промелькнуло, что-то похожее на признание: «Я к тебе приеду. Жди». Она тогда не придала этому значения, хотя где-то в глубине души, что-то ну очень уж сильно затрепетало... Да, она боялась признаться себе, но ждала, надеялась, что он примчится к ней, но мечты остались мечтами... Он не заехал, пару раз позвонил и исчез... Она долго не знала где он и как. Замужество и рождение дочки заставили забыть свою детскую несбывшуюся любовь. Круговерть жизни завлекла, закружила, забросала листьями красными, желтыми, иногда черными. Всякое было. Но она никогда не жаловалась, всегда все принимала с чуть ироничной улыбкой. Наверное, поэтому ее ангел-хранитель и относился к ней тоже по-доброму. Все-таки черных листиков было совсем мало, да и не были они уж совсем черными. Так серенькими... Как говорят — Бог миловал.

***

А потом эта встреча. Как же она, дурочка, обрадовалась, что встретила его... Все, что было погашено, засыпано, заморожено и закопано — выползло, выплеснулось, зафонтанировало и так заискрилось, что разгорелся огромный костер. Костер любви. Любви, всепоглощающей, одурманивающей, безумной. Ей показалось, что и у него вспыхнуло то, что когда-то его волновало. Показалось? Неужели все его слова были игрой? «Милая, родная, любимая» — интересно, о ком он думал, когда говорил эти слова.  Она-то считала, что это все для нее... Господи, такая взрослая, а такая наивная... Ну, а как она могла думать еще??? По утрам он слал ей смс-ки в стихах. Как же там было? «Встало солнце яркое, радость принесло, и тебе приветствие от меня пришло. Где пришел сказать, как скучаю я, милая, родная, нежная моя! Пусть этот солнечный лучик станет моим страстным и нежным поцелуем...» А вот до поцелуев, дело так и не дошло... Какие поцелуи? Все было слишком быстро и стремительно, но, увы, только на словах и на бумаге, на электронной бумаге... А ее-то, дуру, как несло, все слова только для него, все мысли только о нем, все наряды с оглядкой, а понравится ли ему... Все отошло на второй план, да какой второй... Сотый, двухсотый... Она забыла обо всем, день начинался именем Андрей и заканчивался пожеланием доброй ночи тоже ему. Андрей, Андрюшка, любимый, солнышко мое ненаглядное, счастье мое!!! Она его называла «Солнышком, любимым солнышком». А он и был этаким путеводным солнечным лучиком. Господи, откуда слова-то брались! Сейчас, наверное, она не сможет связать и двух слов...

***

Игра — да, скорей всего, игра — продолжалась полгода. Для него — игра... А для нее огромный кусок жизни — самый счастливый кусок жизни. Она почувствовала, что до чертиков надоела ему со своими объяснениями. Поделать только с собой ничего не могла, не могла остановиться. Слишком уж было замечательно купаться в лучах своего «любимого солнышка». Смс-ки приходить перестали, нашлась куча поводов для того, чтобы свести общение на нет. Но она все хваталась за соломинку, надеялась, что это все ее выдумки. Что все осталось по-прежнему. Почему она не остановилась? Ну почему она не остановилась, когда он стал с ней разговаривать пренебрежительным тоном. Да потому и не остановилась, что без него просто умирала. Замолчал: и «скорая» у порога. Эти ее внезапные приступы  никто не мог объяснить, врачи недоуменно пожимали плечами и разводили руками. А она знала, если сейчас от него хоть что-нибудь... Она снова будет порхать, петь и кружиться в каком-то диком, необузданном танце, хохотать и всех вокруг тормошить. Подруга будет крутить пальцем у виска, муж смотреть с недоумением, только дочка будет радоваться и хохотать с ней вместе. Сколько бы продолжался и чем закончился этот роман?

***

Развязка наступила неожиданно. Ей пришло письмо, где черным по белому было написано: «Это все твои выдумки, ты все себе придумала сама. Я тебя никогда не любил. Я предпочитаю то, что рядом. Ты мне не нужна. Совсем не нужна». Это был удар! Как там, у одной из поэтесс: «Добей меня, но только не молчи». Добил, прибил, пригвоздил...

***

Две недели пролетели. Боль не проходила. Бессонные ночи так и остались бессонными. Но надо жить, улыбаться, хохотать и жить. Как хорошо — ночь пролетела незаметно. Юленька с удивлением провела руками по лицу. Слезы хлестали, лицо и подушка были мокрыми. Слава богу, раз слезы, значит, пошел процесс исцеления... А перед тобой, Андрей, мое любимое солнышко, я еще раз снимаю шляпу, кричу «Виват!» и хлопаю в ладоши. Ты непревзойденный артист! Роль была сыграна блестяще! Так и надо учить до одурения любящих женщин! Браво!!!   


Он и она

Дождь лил, как из ведра. Ветер сбивал прохожих с ног. Они сидели на веранде маленького уютного кафе. Как долго они ждали этой встречи. И чудо свершилось! Столик на двоих, букет ромашек с огромными розетками цветов, свечи. Впрочем, свечи они так и не смогли зажечь, ветер и сюда задувал с невероятной силой. Он предложил перейти в зал. А она сидела и, как завороженная, смотрела на него. Как часто она представляла эту встречу. Он и она... И весь мир где-то там... Им так хорошо вдвоем! Есть он и она, и музыка дождя и ветра. Господи, она все-таки неисправимая фантазерка и мечтательница. Но это — реальность!!! Она ничего не могла сказать, просто смотрела и молчала. Он взял ее руки в свои. Они утонули в крепких мозолистых ладонях. Она прижалась лицом к его рукам и тихонечко стала целовать их. Едва прикасаясь губами ко всем извилинам и шероховатостям. Как, оказывается, мало надо для счастья. Просто прикосновение. И все переворачивается вверх тормашками, и голова летит кругом, и исчезает все... Остается полное блаженство и счастье, огромное, сверкающее, оно надвигается и...

***

— Эй, ты замерзла? Чего замерла, как перепуганный птенец? Ау-у, я здесь, я не исчезну. Где твои черти? Кто мне говорил, что они у тебя в глазах пляшут? Любимая, посмотри на меня.

***

Как долго она ждала этого слова — «любимая».
Переписка длилась целый год. Не проходило дня, чтобы они не обменивались сообщениями в «нете» или телефонными звонками. Самое смешное, что у них всегда находились темы для разговора. А перед этим была разлука в... Сколько же лет прошло пока они снова нашли друг друга? Не хочется даже вспоминать.
Расстались совсем юными, влюбленными. Как же она тогда его ждала! Не получилось. Он так и не приехал. Не смог или не захотел? Она у него так и не спросила почему. Жизнь развела по разным полюсам. Она на юге, он на севере. Замужняя женщина и женатый мужчина. Целая жизнь.
А сейчас?
Он выглядит замечательно! Заматерел, этакий «сибирский медведь». Красавец. Вон, как официантка глазками стреляет. Впрочем, в нем всегда было что-то выделявшее его из общей толпы. Взгляд? Взгляд остался все тот же — насмешливый и ласкающий. Или все-таки насмешливый? Она глянула на него снизу вверх. Не надо себя опять накручивать. Он рядом, значит, все сомнения и переживания можно спрятать в самый дальний угол чулана. Или не надо так далеко? Он здесь, приехал, значит, она нужна. Изводила себя весь год. Сомневалась и терзалась. Терзала себя и его. Добивалась слов. А оказалось все так просто. «Любимая». — И играют скрипки, и гремят оркестры, и мир сверкает огоньками, и летают какие-то светящиеся пузыри, и лопаются, и рассыпаются на миллионы осколков, и искрятся, и музыка!
Музыка! Что-то до боли знакомое. «Вальс дождя». Надо же! Когда-то, этот вальс он закачал к себе на страничку, а она прослушала и больше не смогла с ним расстаться. День начинался и заканчивался этой грустной мелодией. Под нее было чудесно мечтать, как они когда-то будут сидеть где-то на берегу реки в маленьком кафе. Она даже что-то  написала ему об этом. И вот теперь... Мечты не могут так явственно сбываться. Неужели она не спит?

***

Он ей не верил или дразнил? Не верил, что далеко за... можно влюбиться по самую маковку, как в детстве. Прыгнуть, нырнуть, захлебнуться, вынырнуть, схватить глоток воздуха! Чувства переполняют, хочется кричать от счастья или от непонимания. Как он ставил на место! Самым смешным аргументом было: «Я люблю все живое, а ты слишком далеко».
Господи, да люби, жена у тебя под боком. Только ты ее уже не любишь. И думал ты все это время не о ней, а обо мне. Опять фантазии.
Он сидит рядышком, а она боится, что он сейчас ее отпустит и исчезнет.
На все ее выступления и пререкания всегда был один ответ: «Я сейчас исчезну». Этого она боялась больше всего. Сейчас он нажмет кнопку и все. Она увидит темный экран без него. Без его насмешливых глаз, без легкой ухмылки на довольном лице и вечно оголенного торса. Как она этого боялась! Из строптивой и упрямой, вечной спорщицы, она превращалась в кроткую овечку. Ох, как же тяжело было сидеть в шкурке овечки! Хотелось выставить зубки и коготки — кусаться, и царапаться. Впрочем, зубки, все равно, прорезались, но быстро прятались.

***

— Эй, снежная королева, отомри. Я от тебя услышу хоть слово? Кто обещал меня греть в самые лютые морозы и осыпать ласковыми словами? Кто обещал мне признания в стихах? Родная моя, чего ты так испугалась? Ты чувствуешь мои руки? Я тебя не отпущу. Ты чувствуешь, как я целую твои волосы, глаза. Что за слезы? Ты же все это ощущаешь? Твое любимое словечко, как ты мне говорила: «Ощути!» Боже, слезы, как горох. Глупая, не ощущай, а чувствуй и отвечай. Нет, ты ненормальная, ты осталась все той же девчонкой.

***

Сколько же раз она ему говорила: «Ощути», а он только смеялся в ответ: «Мне надо все пощупать руками, я понимаю слова — чувствовать, сочувствовать, а «ощути» — дурацкое слово. Ты сама понимаешь, что говоришь?»
Конечно, она понимала. Ей очень хотелось, чтобы он опять был только ее. Чтобы все как когда-то.
А рядом была жена, которая, наверное, что-то стала подозревать. Слишком уж долго они могли болтать по телефону или трепаться в нете. Сколько раз она ставила себя на место его жены. Если бы ее муж просиживал столько времени за милой беседой с чужой теткой, она бы давно закатила скандал и близко не подпускала его к компу. Она поняла это только сейчас, когда он был рядом такой родной и близкий. А она, дурочка, обижалась и писала, как скучает и не может без него жить.
А как она любила писать ему пожелания доброго утра! Хорошо, что живут они в разных часовых поясах. Можно было спокойно найти слова и фразы, которые передавали ее настроение. А стихи! Великие перевернулись бы в гробу, знай, как она свободно перефразировала их творения.

***

Она посмотрела на него заплаканными глазами:
— Солнышко, а ведь ты ждал от меня утреннего приветствия? Я же умница? Всегда писала новое и не разу не повторилась?
— Конечно, ждал. И день проходил, как в тумане, когда ты молчала. А как я любил тебя дразнить! Твои признания были лучше всякой музыки. И заметь, стихи я тебе сочинял сам. Это ты передирала и перефразировала, а я писал так, как думал. Я тебя очень люблю! Добилась? Смеешься? И черти в глазах прыгают! У нас есть неделя счастья, о которой мы столько мечтали. И эта неделя наша. Ну что, вперед? И будь, что будет!

***

А что дальше?



Ольга Осипова,
г. Новочеркасск, Россия.

Жизнь без него

Прошло три дня с тех пор, как Он оставил её... Анне часто мерещилось, что он зовет, что-то спрашивает, просто смеется... Особенно тяжело было ночью. Спать одной на большой мягкой кровати, которая легко вместила бы троих, стало просто невыносимо! Здесь, под пушистым одеялом, которое тоже, кстати, купил именно он, и которое всё ещё пахнет любимым мужчиной, одиночество будто накрывало её волной, переполняло изнутри больную душу и тащило куда-то на дно темной холодной бездны, без единого шанса на спасение, без малейшего лучика надежды...
Неделю спустя она стала понемногу привыкать жить без него. Это было сложно. Катастрофически. Постоянное чувство, что где-то ты забыла что-то очень важное и без этого жизнь стала просто невозможной. Но не она забыла! Он оставил её, и это уже не исправишь. Нужно учиться обходиться без него. Начинать все сначала. По новой. По-другому... Но как? Если сердце постоянно стонет воспоминаниями о прошлом, а память то и дело настойчиво выдает безмятежные картинки совсем недавнего счастья, стоит лишь натолкнуться на какую-нибудь мелочь, раньше принадлежавшую Ему, на старую фотографию, на поношенный портфель, так и стоящий в коридоре или старую футболку, которая до сих пор пахнет им, таким любимым и нужным...
Через месяц Анна все-таки нашла в себе силы перебрать вещи в шкафу, сложить все, что напоминало о нем, в безликие картонные коробки и вынести из дому, отдать нуждающимся. Это было сродни предательству. Руки цеплялись за каждую мелочь, долго вертя и не желая опускать её в коробку «на вынос», разум играл в старые игры, воспроизводя отрывки воспоминаний о важных датах, о значительных событиях и просто о мелких бытовых случаях, нервы натягивались струнами, и в который раз рвали душу на части... Добравшись до подарков и фотоальбома, Анна поняла, что расстаться с Ним не сможет никогда. Слишком важной частью её жизни был этот человек, слишком многое она ему открыла, слишком глубоко пустила внутрь...
Спустя три месяца девушка поняла: надо что-то кардинально изменить, иначе назойливое болото воспоминаний, отблесков былого счастья, отзвуков веселого смеха и постоянно преследующий запах, Его запах, никогда её не отпустят. Анна переехала на новую квартиру, сменила телефон, чтобы избавиться от старых знакомых, которые то и дело норовили позвонить и поинтересоваться как она со всем справляется, нашла новую работу, без неизменно-сочувствующих выражений на лицах коллег и в довершении всего — сменила прическу и купила новые духи, твердо решив начать таким образом новую жизнь...
За минувшие полгода произошло немало событий. Анна нашла новых друзей, стала часто выходить из дома по вечерам и практически забыла о том, кто унес с собой кусок её сердца. Лишь изредка, в грозу, когда на мир обрушивались потоки воды, и с небес срывались яркие зигзаги молний, прорезая темноту ночи, Он возвращался. Он приходил к ней мучительным кошмаром о былом счастье, напоминал о планах на будущее, о несостоявшейся свадьбе и мечте о маленькой кудрявой девочке, которую они вместе качали бы на каруселях в парке. Она просыпалась с криком, пытаясь обнять того, кто так внезапно ускользнул из её жизни, но обнимала лишь подушку, мокрую от слез. А по комнате, будто облаком, плыл такой знакомый и до боли любимый запах ветивера, как от его одеколона. Временами, Анна боялась, что сходит с ума, но потом успокаивалась и убеждала себя, что всего лишь безумно скучает по Нему...
Не припомню, сколько прошло времени... Может год, а может и больше, но в тот вечер судьба вспомнила об Анне и взглянула на неё по-новому, сквозь мрачные тучи. Анна пропустила последний автобус, и пришлось возвращаться домой пешком. Погода окончательно испортилась и то и дело обещала припозднившимся людям разогнать их по теплым домам жутким ливнем. Анне оставалось совсем немного, минут пятнадцать, всего лишь пробежать по аллее старого парка, и она будет дома, но тучи решили, что пора, и первый гром возвестил о том, что кто не спрятался — сам виноват. С неба ледяным душем хлынула вода, мгновенно наполняя лужами узкие аллеи парка и окончательно убивая надежду вернуться домой в сухом виде. Промокнув до нитки, да ещё утопив где-то в луже и потеряв одну туфлю из любимой пары «беговых» балеток, Анна чертыхнулась и спряталась под раскидистым кленом, идти дальше сил уже не было. Сверкнула молния, высветив на клене вырезанные «А+Е», и волна горьких воспоминаний накатила на девушку. Это было их дерево. То самое, к которому они так любили ходить на пикники. Она и Он. Снова Он... И снова знакомый запах ветивера...
Анна почувствовала, что полностью опустошена и обессилено сползла по стволу дерева, давая волю слезам, но в этот момент чьи-то сильные руки подхватили её, не дав упасть в лужу. Он? Но как?! Откуда он здесь? Мужчина улыбался и пытался приободрить её, говорил, что все обязательно будет хорошо, какая бы беда с ней не случилась. Снова зажглась молния. Он улыбался и смотрел на неё чистыми голубыми глазами. Голова кружилась, разум отказывался понимать, что происходит... Стоп! Голубыми? Она ещё раз взглянула на крепко держащего её мужчину. Высокий, стройный, немного накачанный, в элегантном, хоть и промокшем костюме-тройке, с такими же белокурыми волосами и... да! Голубыми глазами, а не зелеными. Это не Он! Она не сошла с ума и это не призрак. Всего лишь симпатичный мужчина. Новый мужчина в её Новой жизни...
Хоть и пахнет по-старому, все тем же родным ветивером...


Однажды в марте

Вдоль липовой аллеи теплым мартовским днем шла девушка. Она никуда не торопилась, её никто не ждал… она шла всё дальше и дальше...

***

А где-то в вышине следили за нею два ангела и шептались меж собой:
— Смотри, это снова она!
— Ага, как всегда, неспешно бредет по этой аллее...
— А почему она никогда не изменяет свой маршрут?
— А почему, при этом, она не встречала ни одного достойного мужчины?
— Эх, весну бы сейчас поющую, ласковое солнышко...
— Ага, и подстроить… подстроить ей счастливую встречу!

***

Меж тем, девушка шла дальше. Голубыми ясными глазами смотрела на мир и грела озябшие руки в карманах удлиненного пальто… «Как всегда, позабыла захватить перчатки», —  подумалось ей... Мокрая печальная аллея бесконечно тянулась сквозь парк, изредка отпуская в стороны пешие тропинки… И мысль мелькнула: «Кажется, ничто не в силах изменить мою судьбу!» Девушка рассеянно поправила свою любимую шляпку, которую как раз сегодня надела впервые после долгой зимы и, то ли по привычке, то ли от скуки, свернула влево.
Совсем недалеко по переулку на вечернюю прогулку в тот же парк брёл мужчина. «Суббота, да к тому же — только пять… А в парке никого, как непривычно…» В такое время никогда ещё ему не приходилось бывать здесь. Рядом с ним золотисто-рыжий спаниель, смешно хлопая большими ушами, радостно повизгивая, нарезал круги по проталинам. Воздух был чист и свеж, казалось, прямо на глазах он становится прозрачней, и вот-вот начнет срываться на мерзлую ещё землю первая хрустальная капель...
В три прыжка одолев остатки зимнего покрывала, пёс неожиданно замер перед большущей лужей — участок парка превратился в маленькое озерцо — и поглядел на хозяина...
Два ангела молились где-то в вышине и, чуть дыша, взволнованно шептали: «Ну, смелее!»
Мужчина, оглядевшись, развернулся на аллее и, подумав, сделал первый шаг вправо...
Это был один из первых дней, когда всё вокруг замирает в тревожном ожидании, предчувствуя дыхание весны. В голубизне и сумраке теней, забытый всеми парк, похожий разве что на нищенку в тряпье — обносках снега — был абсолютно голым, не восхищая больше прохожих своей пушистой серебристой сказкой.
Когда она легко вошла в парк, под каблучками пугливо хрустнула ледком тишина, а ветер неспешно раскачивал несмазанные петли липовых ветвей...
Эхом во все стороны зазвенело: «Весна! Весна!» И снова смолкло...
Увлекаемый какой-то странной силой, но сам пока ещё не сознавая этого, навстречу ей в парк вошел мужчина с собакой.
И совершенно беспричинно парк ожил.
Отражаясь от зеркал ещё замерзших лужиц, луч солнца скользил по тропинке, указывая им путь...
Порыв колючего мартовского ветра, задумав шалость, легко подхватил её аккуратную шляпку и умчался с нею прочь...
Учуяв что-то «Рыжий» сделал стойку и бойко рванул вдоль парковых аллей...

 ***

Мужчина был молчалив и серьёзен, прищурившись от солнечного света, он, улыбаясь, угадывал первые приметы весны: пухлые почки на гордых осанках ив, небо, которое внезапно стало вдвое выше, мягкость оттаявшей тропы, мокнущие следы и уже сырые ботинки... Это волнующее предчувствие перемен рождало в его душе какое-то особенное чувство, заставлявшее верить в чудеса. Надев на пса ошейник, он грустно подумал, что скоро понедельник, вновь навалятся серые будни, но тряхнул головой, отгоняя плен этих мыслей, и отправился в парк. Парк был пуст и совершенно безлюден.
Внезапно пёс залаял и рванул навстречу одиноко шедшей стройной даме. Чем вызвал её чуть испуганное: «Ах!»
— Не бойтесь, девушка! Он сам совсем трусишка...
Пёс подбежал, виляя махоньким хвостиком, держа в зубах испачканное «что-то»...
— Да я и не боюсь, а пёс ваш очень мил... Люблю ушастых рыжих спаниелей!
— Вы любите весну? Апрельские капели? — шутливо в рифму спросил он с улыбкой у девушки… с глазами цвета ясного неба...
И старый парк затаил дыханье...

  ***
 
Пусть кто-то скажет: какая сказка, небыль!  Но, всем же хочется сказок по весне…
А если не умеешь ты мечтать — не верь!
Что в парке по оттаявшей дорожке, внезапно шаг свой мерный оборвав, бежали вслед за шляпкой узкие сапожки, навстречу им, большим сырым ботинкам...
И там кругами бегал рыжий спаниель...


Проклятье Черной Жемчужины

Анна была танцовщицей кабаре. Недавно она переехала в маленький провинциальный городок и стала работать в месте, которое называлось здесь громким словом «театр». Но, по сути, это было ровно то же самое. Девушки в откровенных платьях танцевали зажигательные канканы... До её прихода. Теперь здесь можно было дать немного отдохнуть глазам от мелькающих со сцены ножек, оплетенных кружевами чулок, и послушать томный, низкий, с легкой хрипотцой голос, поющий цыганские напевы, французские баллады, испанские легенды и даже русские романсы. Анна всегда мечтала петь, а не быть «третьей справа во втором ряду», поэтому ей и пришлось сменить место работы. Но сейчас она была счастлива.
Мужчины, да и некоторые женщины, имевшие смелость посетить заведение такого рода, были очарованы. Её красотой восхищались, носили букеты и писали стихи-посвящения… Толпа поклонников росла, грозя превратиться в армию. Завистницы стали звать её богемной феей, брезгливо фыркая и морща носик, заслышав одно только имя Анны. А мужчины, вторя конферансье, который, объявляя новый номер кабаре, дал ей звучное имя, звали её теперь не иначе, как Черной Жемчужиной.
Живя в своём мире дорогих платьев с умопомрачительными вырезами, шляпок с перьями, атласных перчаток, зонтиков и духов, Анна практически потеряла связь с реальностью, всё больше погружаясь в мир восторженного обожания.
Но однажды, в безликой толпе одинаково влюблённых поклонников, она встретила печальный взгляд чьих-то медовых глаз. Лишь одно мгновение он смотрел прямо в её глаза, а потом снова опустил взор на дно бокала с янтарным виски. Она допела свою песню, едва не спутав слова последнего куплета, и ушла за кулисы. В тот вечер Анна выходила на сцену ещё трижды, но его уже не было в зале. А печальные глаза никак не шли из головы…
С тех пор поклонники ушли на второй план. Букеты с признаниями сваливались кучей в углу гримерки, а постоянные приглашения на свидания просто стали раздражать.
Лишь раз в неделю, по вечерам пятницы, Анна чувствовала, что она жива. Пела так, словно это будет последняя её песня. Он приходил в одно и то же время. Слушал старинную цыганскую песню о несчастной любви, допивал свой неразбавленный виски и исчезал без следа. Поздней ночью пятницы раздавался тихий стук в дверь. На пороге лежала черная роза с привязанной к стеблю черной жемчужиной и краткой подписью: Сэр Томас. Как ни пыталась Анна выследить, кто приносил этот презент — все попытки были обречены на провал. Словно сам дьявол являлся из-под земли, оставлял ей драгоценный сувенир и исчезал восвояси… А с чего, собственно, она была так уверена, что ночным поклонником был именно хозяин грустных медовых глаз?! Вдруг, это пожилой, усердно лысеющий дядюшка с милым пузиком, старательно упрятанным в брюках с подтяжками, который живет прямо напротив? Или красавчик-студент, живущий этажом ниже и спускающий последние деньги на танцовщиц из того же кабаре?  Да кто угодно!
Но нет… Ей отчего-то очень хотелось верить, что это был именно Он. Иначе и быть просто не могло!
Внезапно, Анне пришла сумасшедшая мысль. Она даст ему понять, что обо всем догадалась! И они обязательно будут вместе.
В следующую пятницу, выбрав скромное белое платье, выгодно оттенявшее её смуглую кожу, она приколола к корсажу одну из так любимых ею черных роз, собрала на длинную нить все свои черные жемчужины и дважды обернула ожерелье вокруг шеи…
Анна медленно и печально, словно в неком подобии траура, вышла на сцену. Села на краешек высокого табурета и взглянула в зал…
Он… Сегодня каким-то совершенно немыслимым образом на нем был белый смокинг… С заколотой в петлицу черной розой…
У Анны перехватило дыхание. Но Он… Он ей улыбнулся. Дьявол! Что это была за улыбка! От волнения задрожали колени, и по спине легким бризом спустилась к копчику волна морозных мурашек.
Заиграла музыка, и зал мгновенно затих, но Анна сделала знак аккомпаниатору, и инструмент тоже смолк. Она обвела глазами слушателей, улыбнулась — одновременно всем и каждому в отдельности, и запела. Запела тихий, словно колыбельная, мелодичный старинный романс, который всегда мечтала спеть тому единственному, который сумеет похитить её сердце. Голос уходил во мрак зала и, словно тонул в вязком тумане, растворяясь в клубах дыма сигар. Оборвав последнюю фразу, Анна закрыла глаза и замолчала…
Зал, в безмолвном потрясении, заворожено следил за медленно опускающимся тяжелым занавесом, бережно скрывающим певицу от публики…
Слегка пошатываясь, будто в дурмане, Анна побрела в гримерку, предвкушая, наконец, такую долгожданную встречу, как вдруг, путь ей преградил темный силуэт. Дыхание перехватило, голова закружилась, и мир вокруг померк, оставляя лишь приглушенный звук, отдаленно напоминающий стучащие по крыше капли дождя и запах, едва уловимый запах роз…
 
***    

Оглушающий вопль, сдавленные всхлипы, гомон перешептывающихся голосов, полицейская сирена, люди в форме, потрясенные работники кабаре и поклонники, спешно отводящие печальные взгляды от накрытого белоснежной скатертью тела…
Пятьдесят четыре собранные по сцене жемчужины и черная роза в стакане неразбавленного виски без отпечатков пальцев…


Кинопробы

Джозеф глубоко вздохнул, откинулся на спинку стула и закрыл глаза... Всё не то... Все они то слишком худые, то слишком толстые, то смазливые, то откровенно страшненькие, то переигрывают, то совершенно бездарны... Как же надоели эти симпатичные глупышки, эти бесконечные сестры-дочери-любовницы, пропихиваемые «по знакомству» друзьями и партнерами... Устал... Смертельно устал... Он поднялся, потянулся, размяв затекшие мышцы, взял со стола наполовину пустой стакан и одним глотком отправил внутрь янтарный бальзам для измученной души. По телу разлилось приятное тепло. Мужчина вновь занял свое место и крикнул:
— Следующий!
В дверях показалась стройная высокая блондинка. Режиссер оценивающе оглядел девушку. Большие ступни. Тонкие щиколотки. Длинные ноги. Красивые колени. Аппетитно-округлые бедра. Стройная талия. Грациозные руки в бесконечных бархатных перчатках. И где только она такие взяла? Плоская, очевидно чем-то туго утянутая, грудь. Две чернобурки на хрупких плечах. Шея в объятиях золотых локонов и благородного меха. Нечто непонятно-неуклюжее, что, видимо, пару десятков лет лежало в бабушкином сундуке и должно называться шляпкой... Восхитительно-глубокие, умные глаза... Джозеф оживился.
— Присаживайтесь, дорогая.
Рослая и статная, аристократка до мозга костей, дива, несущая себя, как ценный дар богов, блондинка казалась холодной и отстраненной. Такая могла быть баронессой. Или дочерью геройски погибшего в первую мировую кавалерийского офицера.
Маленькому, слегка несуразному и уж совсем не отличающемуся безупречным происхождением режиссеру стало даже как-то не по себе. А её будто вообще ничего не волновало. Ни пробы, на которые она пришла. Ни фильм. Ни даже сам режиссер, который, к слову, считался звездой первой величины и мог дать никому не известной красотке путевку в мир грез. Все было ей глубоко безразлично...
И это, конечно же, было совершенной неправдой. Ей нравился роман, по которому будет снят фильм. Она хотела получить эту роль. У неё был опыт игры, несколько лет Мария играла во второсортных театриках самых разных персонажей, повышая мастерство и ожидая настоящего шанса на успех. У неё был стиль. К тому же, Мария умела себя правильно подать, подобрав наряд и приняв выгодную позу в нужный момент. Но любимым «приемом» был у актрисы — эффект неожиданности, как она его называла, то незабываемое впечатление, которое оставляли в памяти удачно подобранные девушкой аксессуары — чаще всего, шляпки или перчатки. Без зазрения совести «конфискованный» в театре реквизит.
Так было и в этот раз. Старомодной шляпке и высоким перчаткам была уготована своя роль. А Мария уже играла свою. Для этих проб ей пришлось посетить самый настоящий притон и несколько часов понаблюдать за дешевыми шлюхами. Лола, красотка из кабаре, на роль которой претендовала Мария, по мнению девушки, должна была быть ледяной, но притягательной, отталкивать и обольщать одновременно.
— Вы знаете, что ваша героиня должна петь? — вдруг очнулся режиссер.
— Да, конечно. Вы не поверите, но у меня даже получилось прочитать сценарий целиком... — съязвила актриса.
Мария повернулась на стуле вполоборота, слегка изогнулась, откинув голову, обняла себя руками и запела.
И Джозеф сошел с ума. Уже не видел он перед собой красивую блондинку. Зачарованно он следил за игрой двух тонких черных теней на мягком светлом фоне волос. Неземной голос сирены пронзил его разум. Сильный, немного жестковатый, он впечатлял выразительным тембром. На одной из перчаток был узкий золотой браслет-цепочка, плавно перекатывающийся по руке. На другой — перстень с камнем, мягко мерцающим бликами. Эта игра произвела сокрушительное впечатление на режиссера. Мария была чуть-чуть вульгарной и бесконечно пленительной. В ней чувствовалась магия сотни женщин. Она улыбалась невинно и по-детски. Была простой, понятной и непосредственной. Пара секунд, словно щелчок затвора, и взору представала богиня. Холодная статуя. Настолько ушедшая в образ, что перестала моргать и забыла дышать.
Это она! Она!!! Ну, наконец-то!!! Ликовал про себя довольный режиссер.
— Так что, роль моя? — холодно, словно без капли заинтересованности осведомилась актриса.
До этого вечера у каждого из них был свой путь.
Мария, получив роль, потеснила актрису, считавшуюся «первой блондинкой Голливуда».
Джозеф получил драгоценный опыт, имя, навсегда вписанное в историю, и фильм, считающийся по сей день классикой жанра.
Режиссер, как бывает только в кино, влюбился в блондинку сразу и на всю жизнь, и сделал для Марии все, что может сделать для неизвестной актрисы второсортных театров крупный режиссер с мировым именем. Он превратил её в миф. Легенду кино...
Для того чтобы так снимать женщину, надо очень сильно ею «болеть».
Но разве не блестяще справились в тот вечер со своей ролью старомодная шляпка и благородные высокие бархатные перчатки?



Оксана Шей Мар,
г. Днепродзержинск, Украина.

Африканское ожерелье

В любом путешествии всегда есть что-то особенное и неповторимое. Как-то раз судну «Принцесса Виктория» довелось взять на себя роль плавучего отеля для фольклорных групп из различных стран и племён Африки.
Пассажиры судна не заставили себя ждать и уже вовсю готовились к фестивалю в честь дня Независимости Ливии. Старушка «Виктория» испытала самое худшее из возможных оскорблений в адрес её аристократичной, чопорной и капризной натуры. Дети природы, которым были неведомы манеры хорошего тона и  искусственной обходительности, со всей своей искренней, естественной и неистовой восторженностью принялись за дело.
Перед глазами мелькают яркие вычурные балахоны и наряды, приятно гармонирующие с тёмным цветом кожи рослых африканцев. По холлу плавно прохаживается, словно барышня-китаянка, в золотой накидке и остроносых туфельках золотистого цвета на маленьком каблучке, улыбчивый мужчина. Глаз не оторвать, дивиться — не надивиться.
Бубны, дарбуки и барабаны — вот и всё музыкальное сопровождение темнокожих гостей. С утра до вечера судно сотрясают ритмичные оглушительные удары и дикие вопли «аий-ия» — бедной старушке «Виктории» теперь не до сна. О небеса, чудо технического прогресса! Кроме палящего солнца и бамбуковой хижины в мире, оказывается, есть ещё и телефон. Вот это «цаца»! Пока каждый второй в своей каюте играется кнопочками волшебного аппарата, телефоны в приёмной разрываются каждую секунду. А в ответ тишина или невнятное мычание... Телефонная линия остаётся неизменно красной, персонал превращается в разъярённых быков, а настоящие испытания ещё только начинаются...
Пока одни пассажиры знакомятся с телефонными аппаратами, другие вдруг вооружаются запасными ключами, ссылаясь на пропажу. Те, кто совсем не разговаривают по-английски, а таких большинство, теперь знают волшебное словосочетание «extra key» и каждую минуту мельтешат перед администратором, предъявляя свои права на тот самый заветный новый ключик.
Не зная, что и думать, весь персонал в панике и в предчувствии новых осложнений. Это же надо быть такими растеряхами! Ключи исчезают со скоростью света, а «ключная» мания уже бьёт все возможные рекорды. Время подготовки истекает, завтра долгожданный праздник-фестиваль...
Первого сентября на площади старого города Триполи на фоне восточных ковров восседал Аль Каддафи. Фестиваль объявили открытым, и начинался он танцевальным шествием наших гостей. Это был причудливый танец. Пёстрые одеяния привлекали внимание, а простые, но искренние движения участников захватывали дух. В тон барабанного ритма что-то мелодично позвякивало. Ослепительные белые улыбки сияли как солнце, а на груди у танцоров что-то весело подпрыгивало и пускало солнечные зайчики. Однако было в этом всём нечто странное. Взгляд пристально скользит от одной фигуры к другой, и дикий хохот неожиданно вырывается наружу. Пропавшие металлические ключи с корабля нашли себе отличное применение, сбившись кучей в увесистой связке африканского ожерелья...



Виталий Киреев,
г. Орёл, Россия.

Бомж Андрюха
 
Человек человеку волк. Необычное высказывание, не правда ли. Но, несмотря на свою необычность, оно имеет вполне конкретный смысл. Мне всегда казалось, что это где-то там, далеко, пока не произошла эта история.
Жителей нашего подъезда с трудом можно было назвать дружными. Впрочем, как и многих других, живущих в бесконечных многоэтажках нашей необъятной родины.
Иногда, встречаясь на улице или в лифте, здоровались, хотя даже не знали, как друг друга зовут. Реже собирались на какие-то собрания во дворе. Иной раз кто-то даже соли мог попросить. Этим и ограничивалось наше соседское общение.
Но однажды всех сплотила одна общая проблема, Бог весть откуда свалившаяся на наши головы. На лестничной площадке девятого этажа, там, где находился выход на крышу, поселился бомж. Не знаю, что привело его именно сюда, но в один из дней, возвращаясь с работы, при выходе из лифта, я вдруг услышал басовитый храп.
«Это еще что?» — мысленно задался я вопросом и, подняв голову, увидел, что, завернувшись в старое грязное пальто, на лестнице, свернувшись калачиком, спит какой-то бродяга.
Тогда я не придал этой ситуации серьезного значения и просто пошел домой.
«Погреется и уйдет, — решил я. — На улице как-никак минус двадцать».
Прошло несколько дней, но бродяга, проболтавшись где-то весь день, каждый вечер снова возвращался на нашу лестничную площадку. И все бы ничего, но приходил он в дымину пьяный. Бубнил что-то, курил, потом засыпал, а утром снова уходил.
Первой тревогу подняла тетя Надя из соседней квартиры.
— Гнать его надо отсюда, бомжару этого! — негодовала она. — Не хватало еще чтоб заразу какую занес!
Вслед за тетей Надей недовольство начали высказывать остальные жильцы подъезда, и после недельного пребывания бомжа у меня по соседству, я решил с ним поговорить. Встал пораньше, чтобы застать его трезвым, и вышел на площадку.
— Привет, сосед, — завел я разговор, подойдя к лестнице, на которой бомж упаковывался, чтобы уйти «на промысел».
— Здорово.
По голосу показалось, что ему не больше сорока, хотя борода и усы придавали бомжу вид старика, а грязь на лице мешала рассмотреть черты.
— Тебя как звать-то? — спросил я.
— Андрюха, — ответил бомж, закуривая «приму», и бросая спичку на пол. — А что?
— Слушай… Ты не мог бы уйти… — несколько растерянно произнес я.
— Уже ухожу, — ответил Андрюха и, кряхтя спустившись по ступенькам, прошел мимо меня и вызвал лифт.
В нос мне ударил неприятный запах, и пришлось отойти в сторону. Андрюха, как ни в чем не бывало, зашел в лифт и уехал вниз.
Я решил обследовать место его пребывания. Среди пустых картонных коробок, служивших бомжу подстилкой, я обнаружил несколько пустых бутылок из-под водки, кучу окурков «примы», какое-то тряпье, и результат несовместимости подозрительных продуктов питания Андрюхи с его желудком.
Меня начало подташнивать, и я спустился со ступенек.
«Вот гад! Ведь я же сегодня дежурный по коридору!»
После получасовых манипуляций с веником и шваброй, лестница была убрана, и я, надеясь, что все закончилось, спокойно ушел на работу.
Вечером, возвратившись домой и поднимаясь на свой этаж, я услышал женские крики. Картина, увиденная мной при выходе из лифта, оказалась неожиданной.
— Ах ты, подонок! Мразь! — кричала тетя Надя, охаживая веником моего утреннего знакомого Андрюху. — Ишь удумал! Под порог мне гадить!
Рядом стояли пацаны из соседней квартиры и вовсю смеялись.
— Что стряслось? — спросил я.
— Этот гад нагадил мне на дверь! Все я милицию вызываю! — и,  хлопнув дверью, соседка скрылась в квартире, брезгливо бросив на площадке веник.
— А вы чего ржете! — огрызнулся я на молодежь, и они, недовольно замолчав, уехали на лифте вниз.
— Ты же сказал, что уйдешь? — обратился я к сидящему у стены и обнимающему недопитую бутылку пива Андрюхе, но в ответ услышал лишь мычание. Андрюха был снова пьян.
Наряд приехал часа через два. Менты походили вокруг спящего бомжа, брезгливо осматривая его, затем позвонили в квартиру соседки. Через несколько минут на площадке собралось человек десять жильцов, включая меня.
— Что он натворил? — спросил молоденький сержант тетю Надю, снова норовящую огреть спящего Андрюху веником.
— Обделал мне дверь! Курит тут! Пьяный вечно! Да еще и воняет!
— Ну, это любой мужик на такое способен, — с усмешкой заметил страж порядка. — Вы лучше скажите, может, он напал на вас. Или угрожал чем.
— Да угрожал, — ни на секунду не смутившись, ответила соседка.
— А вы что скажете? — этот вопрос был адресован мне. — Вам он тоже угрожал?
— Да о чем вы. У него язык-то еле ворочается, — честно ответил я, решив заступиться за беднягу.
После этого начался невообразимый гвалт. Каждый норовил высказать свое мнение и перекричать соседа. Молчал только Андрюха. Он был в отключке.
— Ладно. Берем его, — сделали заключение менты, и вороча носы, взяли Андрюху под мышки и увели.
— Так ему и надо! — ликовала тетя Надя. — Поделом бомжаре!
Остальные жильцы тоже были довольны исходом дела и разошлись по своим квартирам.
На этом история с Андрюхой должна была закончиться, но через два дня, как обычно возвращаясь вечером с работы, я снова уловил едкий запах «примы», просочившийся аж в лифт.
«Неужели вернулся?!»
На своей площадке Андрюху я не обнаружил, но «приму» ни с чем другим спутать было нельзя. На запах я спустился по лестнице этажом ниже и увидел там Андрюху. Он сидел на полу и, прислонившись к мусоропроводу, курил, что-то бормоча себе под нос.
— Ты опять здесь! — удивленно воскликнул я.
— Был там, теперь здесь, — пробормотал Андрюха.
— Ты зачем соседке под порог нагадил?
— Да не гадил я. Пиво это было. Споткнулся и пролил у ее двери.
— И чего же ты молчал?
— Чего, чего. Ничего, — и с этими словами Андрюха бросил бычок на пол и, отвернувшись, улегся спать.
На следующий день весь подъезд гудел о бомже, который якобы перемещаясь с этажа на этаж, разносит всякие болезни, гадит, где попало, и все такое прочее. Милиция отказывалась больше сюда приезжать, так как ничего криминального в поведении Андрюхи не было. Участковый пообещал во всем разобраться, но несколько раз приходя к нам днем, Андрюху не заставал.
Спустя еще несколько дней собрался «совет стаи» под предводительством тети Нади для решения проблемы с Андрюхой. Я отказался в этом участвовать, за что был награжден презрительными взглядами соседей.
Лишь на следующий день я узнал, что было решено сменить общий код в домофоне, так как Андрюха откуда-то его знал, и строго настрого всем жильцам воспрещалось впускать бомжа в подъезд.
Наступали выходные. На работу идти было не нужно, и я решил провести эти два дня дома. К тому же морозище на улице стоял, какой следует, и высовывать нос из дома без особой надобности не было ни малейшего желания.
Два дня пролетели незаметно. Андрюхи не было видно, и я уже начал забывать эту историю, но в понедельник утром пришлось обо всем вспомнить.
Выходя из подъезда рано утром, я наткнулся на милицейский УАЗик. Неподалеку стояла скорая.
— Что случилось? — спросил я у милиционера, кутавшегося в бушлат и пытавшегося согреться сигаретой.
— Да вот, труп здесь у вас.
— Как это?! — в недоумении переспросил я.
— Да вот так, — ответил тот, и, бросив окурок, влез в УАЗик.
Я подошел к стоявшей неподалеку лавочке, над которой склонились две медсестры.
«Не может быть»!
Как обычно, свернувшись калачиком, немного присыпанный снегом, на лавке лежал бомж Андрюха. Он больше не бубнил себе под нос, не храпел и не курил «приму». Он был мертв.
— Замерз бедняга, — сказала одна из медсестер, надевая теплые перчатки. — И чего в подъезд не зашел погреться? Морозы то нынче вон какие сильные…



Тамара Пакулова,
пос. Горхон, республика Бурятия, Россия.

Шупеня
 
Эта неугомонная и странная женщина впервые серьёзно заболела в свои семьдесят пять. Она лежала одна в старом родительском доме на той же кровати, на которой когда-то поочередно отошли в мир иной её отец, а потом и мать.
Я работала в соцзащите, поэтому и пришлось навестить больную.
Она не была моей подопечной. Просто обслуживающая её соцработник отказалась идти к больной одинокой Вере Ивановне Шупенюк, не объяснив причины.
Все в селе эту женщину звали сначала Верка, потом Верка-газета, а позже — Шупеня.
Больная и одинокая, она меня, совершенно постороннего человека, выбрала для рассказа о своей жизни. В течение недели я навещала больную, а она рассказывала о себе. Я ничего не уточняла, не переспрашивала, просто слушала, а ещё — невольно вспоминала, что говорили об этой женщине односельчане...

***

Шупеня поменяла много профессий на своём жизненном пути, постоянно переезжала, угомонилась годам к пятидесяти и, наконец, осела в родительском доме, на своей малой родине, в небольшом селе.
Село раскинулось среди живописной равнины, окаймленной смешанным лесом. Через село протекала говорливая речка, неширокая, но глубокая, порожистая.
При  коммунистах здесь был  колхоз. Почти всё население было занято сельским хозяйством: богато не жили, но и не бедствовали.
Верка испробовала себя во всех мыслимых на селе профессиях: доила коров на ферме, помогала отцу в бригаде на выездных покосах, работала птичницей.
Позже пристроилась на почту разносить письма и газеты.
Всё бы ничего с Веркиным желанием совершенствоваться и менять профессии, в поисках лучшей доли, если бы не странные поступки, калечащие и судьбы людей, да и её собственную жизнь.

***

Верка в юности была высокой, довольно симпатичной деревенской девушкой. У неё были густые светлые волосы, зеленоватые с чертовщинкой глаза, крепкие белые зубы и смеющийся рот. Она носила длинные платья, хорошо скрывающие сильные, но ужасно кривые и толстые ноги.
Верка не печалилась из-за некрасивых ног, парни этого тоже не замечали, зато уважали её за высокую грудь и смешливость. Смеялась Верка часто и без причины. Парни сами со смеху покатывались, глядя на заразительно смеющуюся девчонку. А между собой шутили: «Верке палец покажи — обхохочется!»
А к концу восьмого класса Верка вынуждена была с позором уйти из школы, потому что оказалась беременной!
Случилось всё в августе, когда школьники старших классов ездили в соседний колхоз убирать капустное поле. Верка задержалась на озере, куда после работы бегали купаться всей гурьбой.
Верка была романтичной натурой: любила смотреть на закаты и рассветы, на рябь воды, а лунными ночами не могла  уснуть, ворочаясь и глядя на таинственную луну.
Она  долго сидела на берегу озера, бездумно уставившись на плескавшуюся у берега воду, прислушивалась к шорохам в камышах, вдыхала упоительный воздух, пахнущий знакомыми травами, приближающейся осенью, и вдруг услышала:
— Девушка, а не хотите на островок прокатиться?
Слева, совсем неслышно, подплыла лодчонка, а в ней — молодой мужчина при бородке и усах.
— Хочу! — незамедлительно ответила девушка и, засмеявшись, прыгнула в лодку.
Через несколько минут они причалили к маленькому островку, утопающему в камышах.
Незнакомец протянул девушке руку, помогая выбраться из лодки, представился:
— Константин, — и добавил: —  Ах, какая тут у вас экзотика! А  как вас звать-величать, милая красавица?
Верка сроду ещё не знакомилась ни с кем из мужчин, но видела однажды в кино, как женщины подавали руку при знакомстве и называли имя.
— Верой меня называют, — и протянула руку, безвольную, сразу вспотевшую. А про себя повторила красивое незнакомое слово: «Экзотика!»
Константин провёл девушку вглубь островка и галантно усадил на расстеленный дождевик. Из лодки он достал рыбу, объяснив:
— Люблю ваше  Камышовое озеро, Верочка! Маленькое, а рыбка водится... — и как-то многозначительно посмотрел на девушку.
Верка тоже любила это озеро за шуршащие камыши, покойную воду и парочку журавлей, обитающих неподалёку.
В густом кустарнике был устроен шалаш, где отыскался котелок.
Константин раздул нагоревшие угли, запалил костёр и быстро сварил уху, задавая при этом несложные вопросики о жизни Верки.
Та, как-то совсем незаметно, рассказала о себе, о том, что в семье ещё двое младших, отец трудится в колхозе разнорабочим, а мать сидит дома с ребятишками, иногда подменяя в сельских яслях нянечек.
Не упомянула Верка только о своём возрасте: рядом с взрослым Константином хотелось быть взрослой и самостоятельной девушкой, благо внешне она выглядела года на три старше своих шестнадцати. 
Константин предложил выпить за знакомство:
— Чуть-чуть, чтобы согреться, — и плеснул в кружку какой-то напиток.
Верка никогда в жизни не пробовала спиртного. Отец не пил.  Пьяных на селе в те времена водилось мало, поэтому она не почувствовала никакой угрозы, а, очарованная случайным знакомым, как под гипнозом, опрокинула предложенную жидкость в рот.
Захлебнувшись, она кашляла, а Константин хлопал ладонями по её спине   и смеялся.
Затем он принёс воды из озера, заставил выпить несколько глотков и побрызгал в разгорячённое лицо девушки, приговаривая:
— Сейчас тебе будет хорошо-хорошо!
И, действительно, Верке стало хорошо.
Она почувствовала, каким лёгким и радостным стало тело, как заискрились глаза Константина. Он показался ей в те минуты добрым  волшебником.
Из котелка ели уху.
Верку поразил вкус лаврового листа в ухе. В их селе о лавровом листе ещё не слышали!
Константин снова наливал девушке, она пила и уже не задыхалась, а только хохотала, откидывая назад голову и показывая крепкие, белые зубы.
Он смешил её какими-то забавными историями, подкладывая хворост в жаркий костёр. А когда костёр погас, повёл Верку в шалаш.
Потом она плохо помнит, что было: боль пронзила тело, сильные мужские руки крепко сжимали её, мяли упругие груди.
Затем она куда-то, как вспоминалось, плыла, а над головой качалось небо,  голова кружилась, и звёзды кружились, а потом она провалилась в  пьяную темноту. 
Проснулась Верка от холода на берегу знакомого озера со стороны села.
Солнце задержалось в то утро. Накрапывал дождь. Сквозь кисею дождя она пыталась увидеть дымок от костра или лодку, но островок был пуст.
Так же  пусто было на душе у обиженной девушки. Болело всё тело, голова, ныло в низу живота.
Она поднялась и пошла в остывшую за ночь воду озера.
Кое-как помывшись и прибрав на голове разлохматившиеся волосы, она побрела в летний лагерь, где спокойно досматривали сны школьные подружки. Пробравшись на своё место, Верка закуталась в одеяло, но заснуть так и не смогла: её долго то трясло в ознобе, то бросало в жар.
Подружка спросила:
— Ты чё так поздно пришла?
Не получив ответа и вглядевшись в Верку, у которой под глазами были синяки, она поинтересовалась:
— Заболела чё ли?
— Угу! — буркнула та и закрыла глаза.
С утра она не пошла на капустное поле, а ближе к вечеру отпросилась домой, сославшись на нездоровье.
О случившемся Верка никому не рассказала. Всё, что случилось в тот вечер на озере, произошло, вроде бы, и не с ней...
Через некоторое время она попыталась расспросить у девчонок из соседнего села о приезжих, те ответили, что на озеро часто приезжают рыбаки из города, но они никого не знают.
Не хотелось Верке об этом вспоминать, а пришлось — через некоторое время она почувствовала в себе другую жизнь, жизнь своего ребёнка.
Замотанная работой, мать поздно заметила беременность дочери.
Та всегда была крупная, много ела, и мать насторожилась, только когда Верка отказалась ходить с ней в баню.
Мать выспрашивала, от кого забрюхатела дочь, но та молчала, а по ночам плакала в подушку, засыпая под утро. Звонкий Веркин смех куда-то исчез, она смотрела заплаканными глазами на родных и часто не понимала, что говорит мать или младшие братья.
Такой поступок ученицы обсуждался на педсоветах всех школ района.
Директор школы получил выговор по партийной линии, молодая классная руководительница пролила много горьких слёз, поскольку сама была ещё ни разу не целованная и берегла честь педагога на селе пуще ока.
Верка никуда не выходила из дома, а к маю, в домашней  бане,  родила мальчика.
Нарекла она сына, здорового краснощёкого малыша, неслыханным для села именем Роллан.
В селе долго обсуждали эту историю, но поскольку Верка никому ничего не рассказала о встрече с заезжим рыбаком, решили, что она — шалава, и от неё надо держаться подальше! Вот если бы узнали, от кого малец — позубоскалили бы вволю! Имя малыша склоняли и так и эдак, но объяснений не нашли.
«Шалава, одним словом, потому и имя у пацана такое!» — вынесла решение сельская молва.
Верка, кое-как закончив восемь классов в вечерке, больше в школу не пошла. Зиму просидела дома, а к лету надо было устраиваться на работу.
Она пошла на ферму доить коров, оставив двухмесячного сынишку на попечении матери.

***

Дояркой на ферме она осталась подменить заболевшую работницу.
Доильные аппараты «Ёлочка» были исправны. Наладчик дядя Степан, хоть и выпивал, но бурёнок жалел: отлаживал старенькую «Ёлочку» по всем правилам! Коровы не шарахались от неё, а продолжали спокойно жевать жвачку, когда умелые руки доярки натягивали аппарат на соски!
Верка помогала пожилой доярке тётке Варваре, приглядывалась к работе, сама уже довольно сноровисто пользовалась доильным агрегатом, поэтому Варвара не стала вызывать сменщицу, положилась на Верку и с вечера уехала в районную больницу полечить разболевшийся зуб.
Верка заверила тётку Варвару, что справится с вечерней дойкой и не проспит утреннюю, что всё будет хорошо.
Но в том-то и дело, что молодая мамаша давно притягивала к себе многих деревенских парней, которым не терпелось покувыркаться с хохотушкой Веркой в стогах далёкой от села фермы.
Самым прытким оказался киномеханик Фёдор. Насмотревшись бесплатно фильмов из своей кинобудки, он первым в селе стал носить фетровую шляпу пирожком и модные тоненькие усики.
Он прослыл умным и выгодным женихом со свободной копеечкой в кармане, потому что и билеты в сельский клуб продавал сам.
Верка уже засыпала, накрутив будильник на три часа ночи на утреннюю дойку.
Намазав лицо и руки сливками, она пошла на лежанку, где в большом матрасе, набитом душистым сеном, шелестели призывные сны.
Фёдор видел, как тётка Варвара вернулась домой уже после обеда и, спешно накормив домашнюю скотину, уселась в кузов грузовичка, курсировавшего по району
Он жил в соседях с тёткой Варварой и слышал, как та жаловалась его  матери, мол, мочи нет терпеть, как зуб болит, нужно в район зуб дёргать!
Он понял, что Верка на ферме одна и решил попытать счастья.
Дождавшись темноты, он навострился по просёлочной дороге к молочной ферме.
Как любой местный житель, он хорошо знал устройство незамысловатых «апартаментов» фермы, в которых отдыхали уставшие за день доярки. Он быстро нашёл лежанку, а на ней  Верку,  пахнущую свежими сливками.
Та, без особых ужимок и отговорок, отдалась жадному до любовных утех Фёдору.
Для семнадцатилетней Верки Фёдор оказался вторым мужчиной.
Она и не знала, как ждало тело любовных утех, которых Веерка всего единожды попробовала от случайно встреченного мужчины.
Фёдор даже и предположить не мог, какой ненасытной любовницей окажется Верка! Всё, что говорили о ней досужие языки, подтвердилось в эту ночь. Совершенно осовевший от немыслимых ласк, Фёдор после двух часов ночи оставил сладко спящую молодку и по темноте вернулся в село, предвкушая удовольствие от того, как поделится с дружками впечатлениями о ночи, проведённой с Веркой!
А Верка, уставшая от работы и нечаянно свалившихся любовных ласк Фёдора, уснула таким богатырским сном, что не слышала ни будильника, ни того, как к рассвету, приученные к дойке коровы, начали мычать, призывая доярку.
В их вымени скопилось молоко, оно просилось наружу.
Самая озорная корова по кличке Машка снесла  рогами ветхую загородку и повела очумевшее без утренней дойки стадо на колхозные луга.
Верка проспала почти до обеда и спала ещё бы, если бы не тётка Варвара, вернувшаяся на ферму.
Ещё издалека доярка услышала мычание вверенного ей стада и увидела сваленный  плетень.
Варвара забежала на ферму и кое-как растолкала разомлевшую ото сна Верку.
Она, ругая непутёвую помощницу, побежала собирать стадо.
Верка включилась в гонку за коровами.
К вечеру почти всё стадо собрали. К поимке коров подключились механизаторы и колхозная детвора.
Бурёнок подоили, те мало-помалу успокоились и улеглись в привычном месте.
Раскрасневшаяся, с всклокоченными волосами, Верка, наконец-то, уселась за стол и услышала о себе столько «лестных отзывов»  и «ласковых» слов от Варвары и от подоспевшего председателя колхоза, что впору было умереть от стыда и обиды на себя, на Фёдора, на всю свою маленькую, но уже такую беспутную жизнь!
Варвару лишили трудодней, Верку с фермы выгнали за нерадивость, председателя колхоза наказали по партийной линии за потерю двух дойных коров.
Коров отыскали дней через пять далеко в лесу. Молока в их вымени уже не было — перегорело. Коров пришлось забить на мясо.
Варвара при встрече с Веркой переходила на другую сторону улицы, а председатель грозил кулаком и обещал засудить нерадивую доярку.
Ещё тошнее жизнь девушке показалась, когда до неё дошли рассказы Фёдора о том, как принимала его Верка на ферме, какие у неё пышные формы и какая она «на всё согласная»...
Дома доставала разносами мать, а отец от стыда уехал на дальние покосы, чтобы не слышать намёков мужиков о своей непутёвой дочери.

***

Всё проходит, и эта история постепенно забылась.
Кто-то из деревенских парней попытался заигрывать с Веркой, но та так дала своим увесистым кулаком по носу соискателя, что всю охотку отбила.
Она перестала смеяться. Занималась хозяйством по дому, ухаживала за скотиной, приглядывала за младшими братьями.
На Роллана внимания почти не обращала. Покормив, укладывала в люльку и больше любила младшего братишку, чем собственного сына.
Когда Роллан подрос, он бегал за бабушкой, ласкался к ней, а мать называл просто Веркой.
Сынишке исполнилось два года. Верка решила уехать в город, где можно было найти работу и жильё. Заботу о Роллане — в семье его звали Ролем — родители взяли на себя.
Верке надоела жизнь в родном селе, где она пережила свои две совсем не детские трагедии, поэтому и решила попытать счастья в городе.
В городе сравнительно быстро устроилась на «мяску», так называли местный мясокомбинат.
Сразу дали место в общежитии, и началась городская полоса Веркиной жизни.

***

У Верки появилась трудовая книжка, куда вписали её первую настоящую специальность: «Помощница по упаковке в меланжевый цех».
В меланжевом били и сушили куриные яйца, превращая белки и желтки в порошок.
Многие её новые знакомые женщины и девчонки были, как и она, из деревень, поэтому для них провели экскурсию по нескольким цехам мясокомбината, рассказывая про разные аппараты и показывая продукцию.
Продукцию можно было пробовать. Всем понравились колбаса и пирожки с ливером.
В комнате общежития на четыре койки Верка выбрала кровать у окна. Выдали белые простыни, подушку и шерстяное покрывало.
Все девчонки чувствовали себя в первые дни королевами, были на седьмом небе от свалившегося счастья! На работе вдоволь наедались и колбасой, и жареной на огромном противне яичницей, и пирожками.
Работа была несложная, но ужасно монотонная: весь день разбивали о специальный нож яйца...
Многие притерпелись, а Верка сразу решила, что работать здесь долго не будет. Её тянуло на улицу, в город, в городской парк, где по вечерам гремела музыка и кружились пары. Она снова научилась смеяться, но смех был короткий, натужный, отдававший фальшью.
Девчонку с крупными, аппетитными формами быстро заприметили, и совсем скоро она оказалась в невестах.
Плечистый, рукастый Иван из убойного цеха (в цехе забивали на мясо крупный рогатый скот) на вторую неделю знакомства с Веркой предложил ей выйти за него.
Иван жил в городе в маленькой квартирке с больной матерью и младшей сестрой.
Верка почему-то сразу согласилась и, забрав немудрящие вещички, перебралась к Ивану.
Пришлось ухаживать за больной свекровью, ходить в магазины за покупками, слушать болтовню младшей сестрёнки Ивана. Такая жизнь быстро наскучила. Верка и сама не понимала, чего хочет.
Через месяц-другой, ничего не объяснив Ивану, она сбежала к себе в колхоз.
    
***

Мать глянула на Верку и ахнула:
— Никак, опять беременная?
— Ага! — с вызовом ответила дочь, и через полгода родила девчонку, дав ей ещё более непонятное для деревни имя — Агнессия.
Летом Верка работала с отцом в бригаде сенозаготовителей на далёких лугах. Мужики к молодой женщине не приставали, отец ни днём, ни ночью не спускал с дочери глаз.
Долгой зимой работы в колхозе было мало, и Верка пристрастилась к чтению. Она почти каждый день ходила в сельскую библиотеку и брала читать всё, что стояло на полках:  романы иностранных авторов, классику. Прочитала «Анну Каренину», всего Тургенева, стихи Некрасова, дольше продержала у себя маленькие повести Пушкина.
Она изменила свою внешность: коротко постриглась, стала надевать юбки и блузки вместо длинных деревенских платьев.
Агнессу и Роля растила бабушка. Верка, изредка лаская дочку,  к  Роллану  оставалась равнодушной.
Часто хмурая, чем-то недовольная, она в селе ни с кем не общалась, ни разу не вспомнила об Иване и не пожалела, что рассталась с городской жизнью.

***

Вскоре в селе подвернулась работа почтальонки. Верку взяли, потому что на такую работу сильно никто не рвался, о её несуразном поведении на ферме давно забыли.
На почтовой работе Верке ожила: болтала со всеми сельскими кумушками, снова смеялась и принимала заигрывания парней. На почте ей сразу приклеили кличку: «Газета».
— Вон, Газета известия на хвосте принесла!
Верка-газета, казалось, знала все новости не только своего колхоза, но и всего района, поэтому жители, прежде чем прочитать районную газетёнку с оптимистическим названием «Вперёд», расспрашивали почтальонку. Правда, та обычно привирала и добавляла от себя, но её слушали.
Газета могла болтать с кем угодно и по какому угодно поводу целыми часами. Часто за эту болтовню, смахивающую на сплетни, Верке попадало от отчаянных сельских бабёнок. Но Верка, отбрехавшись от своей причастности к одной сплетне, скоро оказывалась в центре какой-нибудь новой истории.
Что повлияло на прорезавшуюся болтливость в Верке? То ли бессистемно прочитанные книги, то ли недолгая городская жизнь и обретение за столь короткое время уже двух детей... А, возможно, судьба у неё такая была на небесах прописана...
Верка-газета умела найти себе приключения на одно место.
На почте она проработала не больше года.
Однажды она не успела разнести всю почту до ночи, пересказывая новости района и сплетни кумушек.
Верка забрала сумку с письмами, газетами и почтовыми уведомлениями домой, вместо того, чтобы занести их на охраняемую почту и положить в сейф.
На дворе стоял ноябрь.
Почтальонша переходила по мосту через бурную речушку, готовящуюся к зиме. Остановилась, засмотревшись на тёмную, холодную воду, потом сняла варежки, чтобы потереть закоченевшие руки. Сумка соскользнула с плеча и булькнула в воду.
Верка закричала и готова была прыгнуть вслед, но поняла, что сумку не найдёт и сама утопнет.
Бросилась к участковому, но пока добежала и сумбурно пересказала историю, прошло около получаса.
Совсем стемнело. Участковый развёл руками, но по телефону куда-то сообщил. Нерадивую почтальонку до утра отпустили домой, а утром отвезли в район.
Был суд. Верку не посадили только потому, что на её иждивении находились маленькие дети, и не поступило заявлений от потерпевших. Зато начальницу почты уволили с работы и осудили  на два года.
Верка возненавидела жизнь и людей, ей казалось, весь мир против неё.
Через месяц после суда она собралась и уехала, не сказав ни матери, ни отцу куда.
Детям на Новый год, и то не всегда, Верка присылала дешёвенькие подарочки. Обратного адреса не было, но по почтовому штемпелю можно было распознать, что она обитает далеко от дома, где-то в Красноярском крае. И там сменила пять или шесть работ, но везде, как она рассказывала, ей не везло...
Роллан, к которому в школе приклеили кличку «ролик», закончил восемь классов и решил ехать на край света, во Владивосток, посмотреть на корабли, поработать на море.
— Хоть кем, — говорил он одноклассникам.
В нём тоже проглядывала какая-то несуразица в поступках и поведении.
Дед с бабушкой, желая добра внуку, снабдили его немудрящей суммой на дорогу, уговаривать не стали, чувствовали, что внук не послушает их.
Сначала он писал старикам, а потом письма стали приходить всё реже и реже.

***

Только через пятнадцать лет раздобревшая и разодетая Верка появилась у родителей с дочкой по имени Венера. Те обрадовались и подумали, что Верка остепенилась, нашла семью и работу, но, послушав рассказы о том, как она жила, приуныли.
Изменилась Верка внешне, но характер оставался такой же: непредсказуемый и заполошный. Она курила, ругалась матом и была всем и всеми недовольна.
О Роллане она обмолвилась вскользь, и, узнав, что тот уехал во Владивосток, только и сказала:
— Пусть там и живёт, может, папашку своего сыщет!
Агнессия, узнав о приезде матери, домой из школы не пришла, осталась у подружки.
Верка тоже не горела желанием увидеть повзрослевшую дочь. Переночевав в родительском доме, она заявила, что собирается устраивать свою личную жизнь, поэтому заберёт взрослую Агнессию и Венеру к себе через месяц-другой, а пока просила присмотреть за пятилетней дочкой.
Вечером того же дня она уехала от родителей, оставив Венерку и немного денег. Ни через месяц, ни через год Верка не приехала...

***

Так и выросли девчонки с необычными для села именами у бабушки с дедушкой.
Обе окончили школу, получили образование. Агнессия ездила проводником на поездах дальнего следования и перебралась жить на Украину.
Венера выучилась на зубного техника, вышла замуж и родила дочку, в которой души не чаяла.
Она оказалась замечательной мамой не в пример Верке. Она чаще Агнески приезжала к старикам и радовала их подарками. Жила в ста двадцати километрах от родного села, в городе.
Верка, как всегда, не писала, не приезжала, никем не интересовалась.
Из Владивостока пришло грустное известие о судьбе Ролика, попавшего в шторм и погибшего во время путины. Он работал на рыболовецком судне.
Сходили в маленькую церквушку, поставили свечку за упокой души Роллана, испекли дома поминальные блины...
Казалось, не было на земле никогда Роллана — неприкаянного мальчишки со смешным и грустным прозвищем Ролик.
Вскоре заболел дед: он жалел Ролика, всё ждал его в гости и письмо, которое отписали друзья Роллана, доконало старика.
После смерти деда заболела бабушка. Она заговаривалась, не узнавала соседей и внучку. Венера, позвонив дядям, перебравшимся к тому времени жить на Дальний Восток, и узнав, что приехать те не смогут, решила разыскать свою непутёвую мать.
Забрать к себе в город больную бабушку Венера не могла. Муж не  одобрял поездки жены в деревню. Сам никогда не видел людей, вырастивших жену, и запрещал Венере возить в деревню маленькую дочку.

***

Отыскалась Верка не очень быстро.
Судьбу свою, как водится, не устроила. За эти семнадцать лет, что опять не появлялась в родительском доме, Верка всё-таки вышла официально замуж за такого же бедолагу, как и она, по фамилии Шупенюк. Муж пил, а потом стал распускать руки. Отчаянная Верка дала сдачи, а после заявила на мужа. Тому дали 15 суток, но он и там успел с кем-то подраться. Шупенюка посадили на год.  Верка к тому времени ждала ребёнка. Муж в тюрьме скончался от  скоротечного рака, и осталась Верка опять одна с ребёнком на руках.
После рождения  Вениамина она занималась тем, что под руку подвернётся: мыла полы на вокзалах, подрабатывала на очистных сооружениях, успела поработать санитаркой в психбольнице.
Когда Венера разыскала её, Верка даже обрадовалась. Вспомнила, что есть родительский дом, и её там ждут! Она бросила жалкие пожитки на съёмной квартире, где жила, забрала сына и вернулась  в родное село.
Когда постаревшая Верка, одетая в какую-то хламиду и стоптанные сапоги, появилась в селе с семенящим рядом мальчишкой, перевязанным платком, понеслись слухи:
— Верка-газета объявилась! Настоящая бомжиха, а страшная, как атомная война! Опять с ребёнком, незнамо от кого!
Венера отстраненно приняла запоздалые объятья матери и ничего не сказала, кроме: «Спасибо, что появилась».

***

Вениамин был поздним ребёнком. Болезненный, худенький. Мать  повязывала его женским платком, везде таскала за собой и, как могла, любила.
Через год Вениамин должен был пойти в школу.
Когда мальчик подрос, он стал стесняться матери: её все к этому времени называли Шупеней.
Эта кличка преследовала и Вениамина. Озорные деревенские мальчишки кликали его то веником, то метлой, то Шупеней.
Жили Верка с сыном на пенсию больной бабушки. Шупеня работы не искала. Да и какая работа на селе. В стране началась перестройка, и многие остались без работы.
Через  полгода соседи и Венера помогли похоронить Веркину мать.  Младшие братья Веркины приехали  позже, к девятинам.
Агнессия прислала денег и телеграмму-соболезнование. С Украины приехать было не просто.
Поплакав на могиле бабушки, которая вырастила её, Венера подарила какие-то вещички Вениамину, и поспешно уехала.
К матери она больше не приезжала.

***

Вениамин старался учиться. Закончив девять классов, он поступил на курсы тепловозников. Жил он в соседнем городе в общежитии, недалеко от того района, где начинала свою трудовую биографию его мать. К матери приезжал редко, зато сдружился со старшей сестрой Венерой, живущей в этом же городе. Та, втайне от мужа, помогала младшему братишке. Шупеня, разузнав адрес сына, стала наведываться к нему, просила денег и жаловалась на  судьбу.

***

Время шло, Шупеня старилась, дети к ней не ездили.
Так пришла беспощадная старость.
Рассказывая о своей жизни, Шупеня не плакала, хотя, казалось временами, раскаивалась в своих поступках.
Она показала мне трудовую книжку, в которой всё было испещрено печатями и записями об увольнении по статье и увольнении по собственному желанию.
Вдобавок ко всему вкладыш из трудовой был потерян, как и паспорт с фамилией Шупенюк, и у Верки-Шупени к пенсионному возрасту не оказалось пенсии.
Только к шестидесяти ей выхлопотали добрые люди и паспорт, и социальную пенсию.
Я смотрела на Шупеню и видела неряшливую, неухоженную старуху, родившую когда-то четверых детей, одного из которых уже не было в живых.
У неё выпали зубы, коротко стриженые волосы, выжженные перекисью, поредели до проплешин. Она курила дешёвые папиросы, и от неё дурно пахло. Странным было только то, что Шупеня не научилась выпивать.
Мне она призналась, что первый опыт знакомства со спиртным навсегда отбил охоту к зелью.
Старуха говорила, ей часто снится несчастный Ролик. О дочерях вспоминать не хотела и ругала Вениамина. Она-то предполагала, что отдала ему всю душу.
О своих мужчинах  Шупеня говорила, что они все подлецы и гады. Я же в первую очередь подумала о Константине, заезжем рыбаке, который, играючи, изломал всю жизнь наивной деревенской девчонке.
Многое рассказала мне эта больная и всеми забытая женщина.
Я не оправдывала Шупеню, но мне её почему-то стало жалко, и я взялась за устройство старушки в дом престарелых.
Размышляя о судьбе  женщины, я вспомнила библейскую мудрость: «Время разбрасывать камни и время собирать камни».  Для Шупени время собирать камни, видимо, наступило. А вот успеет ли?


Вера Козак,
г. Алматы, Казахстан.

Родина

Приехала на Родину свою,
На берегу искусственного моря стою.
Пытаюсь то место я найти,
Где было начало моего жизненного пути.

Где первый крик мой был, что я пришла
И Родину я на Земле нашла!
И бегала там в детстве босиком,
И прогревала ноги я песком.

Стою, смотрю, ищу родной свой край,
Свой дом и двор, и старенький сарай.
С тревогой я по берегу хожу,
Совсем родимых мест не нахожу.

Стою и снова всматриваюсь в даль.
В душе моей тревога и печаль.
Мне стало деревеньку свою жаль
И вновь, и вновь я всматриваюсь в даль.

Не нахожу я улицы своей,
А вдоль неё родных карагачей.
А где могила бабушки моей?
Куда цветы, теперь, положить ей?

Закрыла я тогда свои глаза,
И сразу очутилась в детстве я.
И ясно вижу: улица моя,
Колодец, а в нём вкусная вода.
И паровоз гудит так, как тогда,
А по щеке бежит солёная слеза.

Глаза открыла — лишь вода кругом,
Что я ищу — теперь на дне морском.
На воду опустила я цветы,
Их волны подхватили, понесли.

Над морем показались чайки вдруг,
С криком над цветами описали круг.
Словно чайки караул несли,
Мне на крыльях память принесли.

Мне очень грустно было в этот день,
Ведь сколько таких милых деревень,
Взяли и снесли с лица земли:
В места другие их перенесли.

Малую Родину забрали у людей,
Лишили родного пространства их детей.
Жизненную нить немного надорвали,
От родимых мест, взяли — оторвали.

Босая стою, вспоминаю и молчу,
Уходить совсем я не хочу.
Небо поражало своей голубизной,
Белые облака плыли надо мной,
Солнце играло лучами со мной.
Волны ласкали мне ноги водой,
Нежно на меня дул лёгкий ветерок,
А ноги погружались в бархатный песок.

Снова закрыла я свои глаза,
По щеке бежала новая слеза.
Кадрики из детства бегут, бегут, бегут,
Мгновенья приятные моей душе несут.

Зима — порхает серебряный снежок,
Собаки наши — Герта и маленький Дружок.
Сугробы белоснежные — катанье на санях,
Ведро с водой на стуле, и валенки в сенях.

Весна — ручейки по дорогам бегут.
Скворечники новые люди несут.
Птички щебечут, летят в облаках,
Телята, козлята скачут во дворах

Ласточки летают, гнезда себе вьют,
На яйцах сидя, квочки потомство своё ждут.
Весна — по лужам быстро кораблики плывут,
И словно нас в волшебный дальний путь зовут.

Лето, солнце — веселье, купанье в реке,
Загораем на чистом и мелком песке.
Из полевых цветов мы венки плетём,
Хороводы водим, песенки поём.

Ветер, небо, тучи, молния и гром.
Бегаем мы радостно под проливным дождём,
Какое это счастье — купаться вместе в нём!
Прекратился быстро тёплый дождь, потом;
Чудо — небо посветлело, радуга на нём.
Стоим мы и любуемся этим волшебством.

Осень — идёт холодный, мелкий дождь,
А в руках моих винограда гроздь.
По дороге едет транспорт гужевой,
На телегах урожай люди везут свой.
Маслодел из семечек масло жмёт,
Детвора стоит и макуху ждёт.

Снова из детства кадрики плывут,
Мне воспоминания чудные несут.
Ужин — на столе картофель отварной,
Отварная рыба, соль, хлеб отрубной.
Мамочка с папой за столом сидят,
Ещё бабуля, три сестры и брат.
Стоит на столе любимый самовар,
А вместо заварки из травы отвар.
 
Крик чаек, открыла глаза.
Вижу — вдали сверкнула гроза.
Кружат чайки над волной,
Солнце светит надо мной.

Туча вдали, молния, гром,
Туча упала в море дождём.
Небо посветлело, радуга на нём.
Летают чайки и снова кричат.
Слышу, как будто, мне говорят:
— Посмотри, как хорошо кругом.
 
Боль сладкая в Душе моей,
Любуюсь Родиной своей.
Уютные пляжи, курортный рай.
А был когда-то пустынный край.

Море напоило землю водой,
Ожили все песчаные холмы,
На них растут роскошные сады.
В историю ушёл мир детский мой.
Но по большому счёту, Родина моя —
Это вся наша планета Земля!


Юбилей

День рожденья у меня опять.
Полвека минуло да ещё пять.
Свой возраст я вовсе не скрываю,
Юбилей сегодня отмечаю.

Да, очень быстро время пролетело!
Много в жизни ещё не успела.
Со смыслом жизнь свою прожить хотела
И многие невзгоды я терпела.

Чтоб никогда мне не сидеть на мели,
Старалась добиваться своей цели.
И тело и Душа, порой, болели,
Порой, от счастья скрипки в сердце пели.

Всю жизнь, как белка в колесе крутилась.
Успехов, всё ж, немалых я добилась.
Много я работала над самой собой,
Даже попыталась управлять судьбой.

Знания свои пополнять стремилась:
В школе, и на курсах, и в ВУЗе я училась.
И всегда старалась расти своей Душой,
Обогащать старалась мир духовный свой.

Не разбогатела в жизни своей,
Зато семьёй горжусь моей.
Дом с садом я имею и троих детей,
А ещё и внуков, и преданных друзей.

Разные бывали в жизни времена:
Приходила радость, а иногда беда.
А зимой казалось, что пришла весна,
Музыка звучала в сердце у меня,
И крылья вырастали за моей спиной.
Казалось, что все в мире счастливы со мной.

А весной, когда уже все сады цвели,
Нежданно вдруг метели дороги замели.
Сыпал, как из сита, густой пушистый снег,
Тогда в моей жизни наступал тупик.
Тревога поселялась в моём сердце вмиг,
Из Души наружу рвался грусти крик.

Но надо было срочно выход находить.
От грусти и унынья, оттаяв, снова жить.
Правильно продолжить свой дальнейший путь,
Чтобы снова жизни смысл себе вернуть.

Летом иногда наступали холода,
И по неделе выли вьюга и пурга.
Казалось, сил уж нету, просто дальше жить,
Но надо было силы снова находить.
На жизнь не озлобиться и не сломаться,
Ещё — человечной всегда оставаться.

Осенью, иногда, был бархатный сезон,
И казалось, что в мире только я и он.
Тогда расцветали в моей груди сады,
И исполнялись все мои мечты.
От счастья в моих венах закипала кровь,
И рождалась музыка в Душе моей вновь.

Время бежит всегда только вперёд,
И наши годы вспять не повернёт.
Молодости нашей уже не вернёшь,
Но каждый возраст по-своему хорош.
Душа ведь остаётся всегда молодой,
И мысленно вернуть можно возраст любой.

Иногда мыслями я в детство ухожу,
И кусочек счастья там я нахожу.
Тогда ощущаю, что мне всего пять,
Хочется с куклами поиграть опять.
Поиграть в игрушки, что были тогда,
Ведь картины детства с нами навсегда.

Если оглянуться на жизненный мой путь,
Хочется плохие моменты зачеркнуть.
Из колодца жизни счастья зачерпнуть,
Молодые силы взять, в себя вдохнуть.
Счастливые годы хочется вернуть,
И в свою юность снова заглянуть.

И, порой, по юности я своей брожу,
Там счастливые моменты тоже нахожу.
То чувствую, что мне семнадцать лет,
Хочется с друзьями танцевать и петь,
Снова, как тогда, на свидание бежать,
Чудные букеты с цветами получать.

Вспомнить, как с подругами весело шучу,
А с любимым рядом сижу и молчу.
Он рукою гладит по моему плечу,
Таинственно мне шепчет нежные слова,
Что от них кружится моя голова.
А от поцелуя я в небеса лечу,
Тоже слова нежные сказать ему хочу,
Тихо слова ласковые на ухо шепчу.

Конечно, хочется всегда быть молодой
И удивлять всех детской простотой.
Блистать, как в юности, своею красотой
И заражать друзей высокою мечтой.
Порою кажется, мне лишь двадцать лет,
И в Душе искрится молодости свет.

То по зрелому я возрасту хожу,
Прелестные мгновенья там тоже нахожу.
Кажется, что мне тридцать лет всего,
Возраста не чувствую совсем своего.
Снова от поцелуя в небеса лечу,
Кажется, проблемы все мне по плечу.

Потом снова в это время прихожу,
Тут счастливые минуты нахожу.
Кажется, всего мне тридцать пять,
Снова хочется любить, пылать, мечтать.

Иногда кажется, что мне уже сто лет,
Что на все вопросы знаю я ответ.
Но оказывается, совсем мне мало лет.
Надо ещё много познать, достичь, успеть,
Дела намеченные свои завершить,
И ещё, мечты свои все осуществить.

Пусть время, как всегда, движется вперёд,
Мой возраст постоянно прибавляется.
А внешность и здоровье, пускай наоборот,
Всегда в обратном ритме устремляются.

Хочу теперь жить, чтоб хотелось мне петь,
Все в жизни проблемы свои одолеть.
Хочу здоровье, ум трезвый иметь,
Выглядеть всегда лишь на сорок лет.
Юную красоту вернуть к себе суметь
И прожить на свете ещё двести лет.




Леонтий Зюлёв,
Пермский край, Россия.

Зарисовки из детства

Глава 1. Новая баня!

Без бани прожить в деревне невозможно! Посудите сами: в те времена, о которых я вспомнил, не было в деревне газу, чтоб согреть воды побольше для стирки и душа, чтоб совершать омовения не по разу на дню. И вот свершилось!!! Ценой неимоверных героических усилий, у нас появилась... новая баня!!! О строительстве в эпоху развитого социализма умолчу — это отдельно. Но баня красовалась на огороде свежим срубом, шиферной крышей и железной трубой, из которой валил дым.
Все торжественные пуски у нас тогда приурочивались к всенародным праздникам. Баню торжественно решили открыть Седьмого Ноября, никто тогда не называл его годовщиной Октябрьского переворота. Он ещё носил своё нормальное имя — День Великой Октябрьской Социалистической Революции.
Баньку жарко натопили, позвали на событие друзей родителей и закупили энное количество, известного в народе, напитка. Поскольку друзей у отца было немного, для испытания первого пара взяли и нас с братом. Мужчины заняли полок, распарили веники, открыли раритетную тогда ... книгу «Русская баня».  Поддавая парку, углубились в мысли великих о русской бане, не забывая и тосты в честь провозглашать. Как обладающий феноменальной памятью, одну мысль приведу, хоть и не уверен, что её автор Ф.И. Шаляпин:
        Вошка блошку полюбила,
        Блошка банюшку топила,
        Вошка парилася,
        С полка сваливалася!
Всё шло благопристойно и в традициях русской бани с окунанием в снег и возвращением на полок. Однако финал мы с братом не увидели. Потому как, угорев, он первым, как будто, заснул. Я как старший взял его в охапку и понёс домой. Остальных участников доставали из бани жёны всей командой. Сигналом к этому послужил шум, который я устроил в сенях дома, грохнувшись вместе с братом в обморок от угара.

Глава 2. Окорок по-чёрному

Дед мой по маминой линии слыл большим выдумщиком, не отличался скудной фантазией и отец. Однажды они решили закоптить целиком хрюшку и побаловать семейство окороками.
Засолили мясо в кадушке. Вскоре в доме пахло непередаваемо, но не сказать, что очень уж приятно. Через три недели, мясо усолилось, или укисло, не знаю, какой эпитет уместней. Встала неожиданная проблема, а коптить-то где? Наша новая баня топилась по белому, и это не соответствовало процессу. Но эту проблему решили быстро. Невдалеке от нас жил мой крёстный отец — Николай, у которого баня соответствовала всем параметрам копчения.
И процесс пошёл. С утра окорока развесили в бане и затопили её исключительно ольховыми дровами. В средине дня меня откомандировали проверить как процесс, так и его исполнителей. Исполнители ещё вполне уверенно держались на ногах и угостили меня свежим продуктом. Я умял солидный ломоть окорока с краюхой домашнего хлеба. От самогона отказался и пошёл с докладом домой. Однако через некоторое время прибежала жена крёстного и сказала, что там что-то не так. Дескать, процесс вышел из под контроля.
Когда мы собрались и прибежали на место, процесс уже завершался. Пожарные сматывали рукава и грузились в машину. Исполнители кляли друг друга, вынося из бани обгоревшие остатки поросячьей туши. Дед, как проштрафившийся, в одиночку ел неделю окорок, пока ему на помощь не направили двух наших собак. В этой истории, пожалуй, только я остался не обижен судьбой, отведав, пусть не совсем готового, но настоящего окорока.

Глава 3. Шофёр

Мне исполнилось лет шесть, когда в семье появилась машина, горбатый «Запорожецъ». Именно так было написано на его капоте. Какое это счастье ездить на нём по полям и весям. Про дороги я не говорю, их в ту пору практически не строили, а ездили, где можно проехать. Однажды мы решили навестить родственников в деревне. Сами мы жили в довольно большом селе. По дороге в деревню папа умудрился заехать в громадную лужу, посреди неё машина застряла.
Мама оставила мне совсем ещё маленького брата и вышла подтолкнуть увязший автомобиль. Однако это ничем не помогло его вызволению. Тогда папа пришёл ей на помощь, наполовину руля, а наполовину толкая машину. Эти действия также не принесли успеха. «Запор» сидел плотно.
Родители приуныли. На этой малопроезжей дороге помощь могла прийти неизвестно когда. Можно и несколько часов прождать, можно и сутки. Тогда в голове папы возникла идея: он решил посадить за руль меня, а сам толкать «Запора» в полную силу. Сказано — сделано.
Усадив меня на водительское место, он объяснил, как и что нужно делать. Не по годам сообразительный, я вскоре уже мог тронуться с места. Определяли это по дико вращавшимся в грязи колёсам. Потренировав меня для уверенности несколько раз, родитель убедился, что я всё понял.
Мама с папой упёрлись в машину сзади и дружно крикнули мне: «Трогай!» Мотор отчаянно заверещал, колёса закрутились, и машина поехала медленно из лужи. Выехав на сухую дорогу, я совершенно ничего не предпринял. Впопыхах папа забыл меня научить останавливаться.
Машина тем временем, набирая скорость, устремилась в поле, благо канав на полевых дорогах нет. Родители остолбенели, и пока ступор у них не прошёл, я отъехал уже метров на тридцать, и продолжал удаляться, набирая скорость. Родители кинулись вслед за мной и, наверно, развили рекордную скорость, потому что догнали они машину довольно быстро. От страха я уже ревел благим матом, вцепился в руль и бросил все педали. Мотор заглох, «Запрожецъ» остановился. Мама кинулась успокаивать меня, а отец изрёк:
— Шофёр родился.
Проще всех рождение шофёра пережил двухлетний брат, он так и не проснулся и спокойно продолжал посапывать на заднем сиденье.

Глава 4. Заяц

В далёком детстве меня, ещё школьника, брали старшие друзья на охоту. Главным образом, на зайцев. Наша собака прекрасно гоняла бедных зайчишек, а я был при ней вместо приложения. Иногда собаку не брали и гоняли голосом. Это такой вид охоты, когда компания охотников, поделившись пополам, делит и обязанности. Одна команда стоит на номерах, в предвкушении добычи, другая гонит добычу на них через небольшой лесок, у нас называемый — сколок. Если встающие на номера не нашумят, и зайчик в сколке есть, то в участи его мало завидного, разве что, стоящие на номерах промажут, тогда мазила гоняет две очереди.
В этот раз охотились без собаки. Во времена, о которых я пишу, заяц был немногочислен и, прогоняв почти весь день, мы ни одного не взяли. Решили прогнать ещё один сколок и возвращаться домой. Зайчик сидел в сколке, о чём говорили следы на входе и их отсутствие на выходе. Встали на номера. Гонщики залаяли и заулююлюкали на разные голоса, и волна гама, шума и выстрелов холостыми, специально для этого заряженными патронами, стала приближаться. Четверо, стоящие на номерах, увидели зайца одновременно, но почему-то не стали стрелять. Заяц, увидев такой либерализм, сел и стал оглядываться. Из лесу вывалила толпа загонщиков и все медленно приблизились к сидящему зайцу, окружив его кольцом. Заяц сидел, не шелохнувшись.
Посовещавшись, решили открыть кольцо с одной стороны, в поле, и дать выстрелить главному аксакалу охоты — деду Семёну, он как раз находился в нужной для стрельбы позиции. Двое из номерных потихоньку разомкнули кольцо. Заяц сидел. Тогда дед Семён, не придумав ничего лучшего, заорал на зайца:
—  Кышшшш! — что не произвело на животину должного впечатления.
Дед обратился к нам с вопросом:
— Может, он глухой? Давайте, подсобите!
Пара охотников со стороны деда дико заверещала, а сам он опять крикнул:
— Кышшшш!!!
До зайца, наконец, дошло, что от него хотят. Он развернулся от прохода и дико скакнул в сторону деда и кричавших. Пролетел у деда между ног и благополучно скрылся в лесу. Никто не стал стрелять в сторону охотников. Вся команда громко хохотала. Только через пару минут дед обрёл дар речи, выразившись по поводу спасения весьма витиевато, но непечатно.      
Последним выражением:
— Бог с ним, пусть живёт! — завзятый атеист, он ещё добавил настроения.
Так, пересмеиваясь, и отправились восвояси, и дорога домой показалась совсем короткой.


Дед

— Деда, а деда, почему у тебя столько много орденов и медалей, а мама говорит, что ты на войне не был?
— Мама правильно говорит — не пустили меня на войну.
— Деда, но у тебя же боевые награды, я деда Андрея спрашивал, он говорит, Красную звезду давали только за подвиги в бою.
— Ну, я воевал маленько, только не на войне.
— А как это воевать не на войне. Ты разведчиком был?
— Приходилось мне и разведчиком быть, и десантником, и врукопашную ходить, вот только это всё здесь было, недалеко от нашего городка, да рассказывать об этом пока нельзя.
— Деда, а когда можно будет?
— Не знаю, может быть никогда, но может быть и расскажу когда-нибудь.
Так я доставал деда по маминой линии — Ивана. Но дед или отшучивался, или просто молчал. Ничего не оставалось, как спросить об этом же маму.
На мои расспросы мама ответила:
— Дед в войну и после войны был начальником милиции в городе и воевал с преступниками, и награждён был и за это, но главные награды он получил всё же в войну, но об этом пока нельзя рассказывать потому, что об этом нигде не принято говорить, и об этом нигде не написано.
— Мам, что, дед ловил немецких диверсантов?
— Ну какие диверсанты, сынок, у нас тут только махорку выпускали в войну, да сплошные госпиталя были вместо школ и больниц, чего тут им делать?
— А с кем он тогда мог воевать?
— Со своими. Они хуже диверсантов были.
— Это преступники, что ли?
— Нет, их по-другому называли. Дезертиры. Об этом не говорят нигде, мол, народ в едином порыве победил врага. Все, от мала до велика воевали, а в самом деле много людей, обиженных перед войной властью, не хотели за неё воевать. На фронте они в плен сдавались и становились предателями. Но были такие, кто бежал из армии или вообще всю войну прятался от армии дома, вот они-то и досаждали больше всего. Есть то ведь всем охота, а как прокормить дезертира, если он в подполе сидит, не работает, а есть хочет?
— Не знаю!
— А дезертиры сами кормились. Придут ночью на склад или ток, а там одни бабы с ребятишками в сторожах. Шумнут или выстрелят, кто будет выходить? Наберут, чего можно унести и скроются. Летом в лес, а зимой в другую деревню, и затаятся, пока харчи не кончатся. Иногда и убивали сторожей, когда те посмелее оказывались.
Дед со своими милиционерами и ловил таких по лесам и схронам. У него даже были парик и борода. Он, одевшись как дед, ходил с деревенскими по грибы и ягоды и узнавал, где схроны. А уж когда брали дезертиров, те воевали, как звери, им всё равно была одна мера — расстрел. Я скажу деду, пусть расскажет хоть об одном случае, а то старый уже, помрёт, и никто знать не будет, откуда у него награды, как за войну.
В очередной приезд деда к нам, я опять пристал к нему. Он нехотя согласился рассказать, предупредив, чтоб больше я нигде об этом не болтал. Получив заверения в немоте, дед рассказал:
— Я был начальником милиции. В подчинении трое комиссованных солдат, а район огромный, и то в одной деревне, то в другой набезобразничают. Ладно, если просто украдут что-то, но и это урон фронту, а несколько раз и убили женщин сторожей, да мерзко так — подкрадутся и удушат верёвкой. Женщины-то ведь разные были, кто-то испугается да убежит, а кто-то до последнего будет защищать, что доверили.
Стало понятно, что не один действует, когда унесли на себе центнер гречихи, одному не унести. Мы с ног сбились, а найти не можем. Я тогда и придумал переодеться в штатское да прикинуться стариком. Парик взял в театре и бороду накладную, и ходил в тех деревнях, где безобразничали, в лес с молодками да ребятишками. Кто на старика всерьёз будет обращать внимание? И улыбнулась удача. Смотрю одна девица берёт из дому кошёлку с продуктами: вроде не ест со всеми, а домой пустую несёт. Проследил за ней и узнал, что на заимку она носит припасы. Тихонько проверил избушку, там пасека раньше была. Смотрю, узелок её припрятан под полом. Думаю, дождусь и возьму того, кто придёт.
Да они тоже не дураки оказались, засекли меня и больше не появились. Сорвалась операция, что делать? Решил, что деваться им некуда, и они всё равно будут искать того, кто еду приносит. Установили мы наблюдение за домом той молодки. Ночи через две пришёл к ней один человек. Милиционер видел из засады. Решили брать его, как выйдет. До утра прождали, нету, как сквозь землю провалился. Что делать? Взять хозяйку — окончательно всех спугнём. Напарник дом проверил, когда все ушли на работу, никого не обнаружил. Решили ждать дальше, всё равно придут. А они хитрые, грабанули склад в деревне, далеконько от нас, чтоб отвлечь. Думаю, выгонят с работы, если там не начнём расследование, но чует сердце: тут появятся. Рискнул, остался один, а напарника отправил разбираться. Ночью караулю. Идут, мать, моя! Трое, а я-то один остался. Что делать? Отпускать нельзя.
Вломился я почти сразу за ними в дом, чтоб врасплох взять. Ору дико: « Сдавайтесь! Дом окружён!» А сам один со стареньким наганом. Но тут повезло мне. Если бы на меня кинулись, то несдобровать, а они напугались. Но главарь не растерялся и, схватив бочонок с водой, вышиб им обе рамы и выскочил в окно. Но я успел выстрелить ему в спину, когда он прыгнул. Вижу, зацепил. Оглядываюсь, а этих двоих нет. Что за чёрт? А хозяйка упала на пол, схватила меня за ноги и воет страшно: «Не убивай, не убивай!»
А темно же, ничего не видно, но слышу — шебуршатся где-то близко. Снова заорал: «Выходи по одному, всех порешу!»
Вылезли оба из под печи и один успел меня ножом зацепить, но несильно. Я не стал его дырявить, а долбанул рукояткой нагана в лоб. Хозяйке велел завязать прыткому руки полотенцем сзади и вывел обоих на улицу.
Тут хозяйка завыла в голос, увидев третьего, он не дышал уже. На крики народ прибежал и двоих связали уже основательно. Запрягли лошадь, и я повёз всех троих в район.
— Деда, а чего они под печкой делали, спрятаться хотели, так ты ведь видел, что их трое.
— Нет! Под печкой у них начинался лаз и выходил на огород за баню, вот поэтому первый раз мы и не нашли никого. А тут, пока я с одним воевал, двое кинулись в лаз и застряли там, а по очереди, конечно, ушли бы.
— А больше не было за войну таких случаев?
— Таких нет, а дезертиры появлялись ещё несколько раз, но так уже не разгуливали, а один просидел в подполье восемнадцать лет. Потом сам вылез и сдался. Уже Хрущёв был, и это единственный, кого не расстреляли. Но он скоро помер. Нажил, прячась, туберкулёз.
Сейчас я думаю, надо гордиться моим дедом. Перед самой смертью, когда он уже был несильно в здравом уме, о нём вспомнили. Из милиции пришёл фотограф снять деда для газеты и книги памяти. Дед сел в исподнем и сказал:
— Ну, сымай! Тяжело долго сидеть.
Фотограф снял с себя пиджак и галстук и, приодев деда, запечатлел его для истории. На похоронах, несмотря на то, что был заказан транспорт, бывшие сослуживцы деда несли его через весь город на руках, отдав дань уважения солдату, воевавшему не на войне.

Герои?!

         Они

 Мы еле-еле их сдержали…
 Те, что неслися впереди,
 шагов шести не добежали
 и перед бруствером упали,
 с кровавой кашей на груди.

 А двое все-таки вскочили
 в траншею на виду у всех.
 И, прежде чем мы их скосили,
 они троих у нас убили,
 но руки не подняли вверх.

 Мы их в воронку сволокли.
 И молвил Витька Еремеев:
 — А все же, как там ни пыли,
 Чего уж там ни говори,
 а воевать они — умеют,
 гады!..

Юрий Семёнович Белаш, поэт-фронтовик.

Давно хотел написать о своём тесте: Иван Григорьевич Шубин прошёл всю войну с первого до последнего дня. Неоднократно ранен, контужен, воевал на разных фронтах, в пехоте. Его воспоминания, которые он почему-то доверил мне, и легли в основу этого повествования.
Светлой памяти его я посвящаю рассказ.

Курт — радист

«Доннер Веттер!!! Влипли так влипли, надо же так глупо попасть в мышеловку, чуяло моё сердце, что ничем хорошим это не кончится. Пройти всю войну и так глупо погибнуть, как мальчишка-новобранец. И чего мы не видали в этой школе, когда был приказ отступать, зачем цеплялись за неё? Похоже, не выпутаться. Попробую связаться со своими, пока ещё рация работает. Хорошо, связь есть.
Курт — штабу:
— Мы сидим на третьем этаже, второй пустой, первый занят русскими. Двое наших хотели выпрыгнуть, но сломали ноги и их добили под окнами, больше никто не пытается. Нас тридцать человек, боеприпасы кончаются. Наш ориентир — школа, она единственная трёхэтажная на этой улице. Видим бой на соседней. Что нам делать?
Штаб — Курту:
— Постарайтесь продержаться до темноты, выбить противника нет возможности, ночью будет подкрепление…
Чёрт бы вас там побрал! Нам час не продержаться, а вы — до темноты».
Курт снял наушники и привалился к батарее отопления.
— Что будем делать, командир? Патронов у нас на один раз — отбить штурм, затем нас возьмут голыми руками.
— Ну, положим, голыми руками нас не взять, но ситуация сложная, — ответил командир. — Сообщи штабу, что будем прорываться. До темноты нам не выстоять, пока не подошла артиллерия русских — есть шанс. Если они подтащат хоть одну пушку, то сметут нас вместе с этажом. Приготовиться к атаке, сигнал — взрыв гранаты.

Иван — пулемётчик

«Чёрт бы вас побрал вместе с потрохами, забились и не выкуришь ничем, и артиллерии нет, надо бы дальше идти, а тут сторожи этих и так бой уже чёрте где».
— Слушай, радист, а чего они там лопочут по рации, ты же знаешь немецкий?
— Да ничего хорошего, если продержатся до темноты — их отобьют, у нас силы на исходе, а хотелось бы их выковырнуть, но как? Лестница одна, и идти на пулемёт бессмысленно, только людей положим. Им сверху всё видно, как на ладони, и гранатами забросают. Что будем делать, командир?
— Готовиться к бою. Они скоро полезут, деваться им некуда, а сдаваться не хотят. Радист предлагал на их волне. Послали!
— Вот гады! Ну, началось!
Сверху бросили в пролёт лестницы гранату. Следом за взрывом на лестнице появились трое автоматчиков, больше ширина её не позволяла.
Иван, высунувшись на мгновение из-за простенка, срезал двоих. Третий, прикрывшись падающим телом, чуть не зацепил его очередью. Немедленно прыжками на пролёте возникли ещё трое, и повторилось то же самое, но на этот раз за мгновение Иван успел убить одного. Трое остальных успели проскочить пролёт на второй этаж и залегли. Чьи-то руки рванули Ивана в класс, и на площадке прогремел взрыв гранаты. Оттуда раздались крики, но это не остановило следующую тройку, и она, беспрерывно поливая огнём перед собой, пролетела последний пролёт, оказавшись на первом этаже. Бросать гранату было невозможно — она зацепила бы своих. Иван понял, что сейчас прорвутся, на площадке уже была следующая тройка, но стрелять они не могли, впереди были спины своих. Поняв, что если сейчас их не остановить, то бой будет проигран, Иван выскочил на открытое пространство, понимая, что сейчас превратится в решето, но за то мгновение, что будет ещё жив, скосит троицу. Тут произошло неожиданное. Трое перестали стрелять, и широко открытыми от ужаса глазами заворожено смотрели на то, как русский повёл стволом пулемёта, на конце которого плясал язычок пламени. Увидев такую картину, тройка на площадке полила пулемётчика огнём через спины своих падающих убитых товарищей. Бросившись на пол, Иван полил и их, но мгновения замешательства хватило, чтоб они отступили, и его пули не зацепили никого. Пришлось вновь прятаться за простенок. С площадки вылетела граната и, пока она крутилась в коридоре, все успели попрятаться в классы, а немцы отступить. Взрыв никому не причинил вреда. Атака захлебнулась. Ивана трясло. Никогда ещё смерть не глядела ему в глаза с такого расстояния. Спасло то, что автоматчики расстреляли все патроны, перезарядить автоматы было некогда, а тела убитых закрыли его от пуль тех, кто наступал позади. Выпив посланный ему кем-то в крышке котелка спирт, Иван немного пришёл в себя.
«А если бы догадались взять по два автомата, готовых к бою? Лежал бы сейчас как эти — с кашей вместо головы».

Курт

«Будь проклята эта война! К ней нельзя привыкнуть, каждый день смерть. Мы потеряли восьмерых. Двое были ранены, командир смертельно. Всё правильно — потери в атаке один к десяти. Командир истекал кровью, она розовой пеной пузырилась у него на губах и толчками вырывалась из двух ран на груди. Внезапно взгляд его сделался осмысленным.
— Курт, добей! — прохрипел он. — Нет сил терпеть.
И снова провалился в небытиё. Больше он ничего не смог сказать — началась агония, тело его выгнулось и затихло. Я закрыл ему глаза. Сами собой навернулись слёзы. Мы прошли всю войну вместе. Вспомнилось, как он опекал нас, новобранцев, и не посылал, где это возможно, под пули. Как мы вместе лежали в госпитале, раненые осколками одной мины, от которых он пытался меня закрыть. Как делился со мной всем, что приносила его сестра, жившая в том же, что и госпиталь, городке. Но, видно, ангел-хранитель отвернулся от нас. Видения прошлого пронеслись, как кадры кино, перед глазами. Я на несколько секунд потерял контроль над собой, неожиданно ощутив, что по щекам стекают слёзы. Солдаты с тревогой и удивлением глядели на меня. Теперь я — старший по званию, и нужно принимать решение, они ждут.   
— Что будем делать? — спросил я, прекрасно понимая, что выход у нас только один.
Солдаты угрюмо молчали.
— План таков: пока рация ещё работает, я вызову огонь на себя, и у нас будет короткое мгновение, когда русские уберутся из здания. Конечно, они оставят прикрывать отход пулемётчика, но это — шанс, иного у нас нет. В плен нас брать не будут, просто им некуда нас девать, и всех всё равно положат. Возражений нет? Хорошо.
Я вызвал штаб и открытым текстом запросил:
— Что делать? Прорваться не смогли, накройте нас огнём миномётов. Если батарея ещё там, где была в полдень. Мы в зоне поражения. Попытаемся прорваться.
Курту:
— Да, батарея ещё не отошла. Залп будет через пять минут.
В наушниках раздался всхлип.
— Приготовиться к прорыву, все патроны в два автомата. Заукель, ты пойдёшь первым. Ты стреляешь с двух рук, перезарядиться времени не будет, Прощаемся!»

Иван

— Радист, ты чего?
— Вот сволочи! Вызвали огонь на себя, у нас пять минут на отход, не успеем. Командир, через пять минут они сметут школу.
— Немедленно покинуть школу! Нет, не успеем, и из окон нас перещелкают. В подвал! И молите Господа, чтоб выдержали перекрытия. Ваня, прикрываешь отход. Прости.
«Будь проклята эта война! Так глупо гибнуть, когда уже победа маячит. Но приказ. Быстрее отходите. Прикрою. Сейчас начнут —  им тоже охота жить.
Бойцы собрались и быстро покинули классы, я остался один. Неуютно. А вот и гости пожаловали. А чего один, вот сука! Услышал меня, что ли? Два автомата. Высунуться не даст. Ладно, мы тоже не пальцем деланы, думает, у меня нервы сдадут. Так я тебе и высунулся! Иди, дорогой. Думать надо. Автоматчик дикими прыжками катится по лестнице, поливая простенок, где сидел я. Спокойно Ваня, считай. Раз, два, три. На, дорогой, со свиданьицем! Граната разорвалась в воздухе. Автоматы смолкли. С лестницы катился клубок тел. Пожалуйте, гости дорогие! Ах вы! Короткой очередью я скосил двоих спереди, но следом вниз полетела граната. Не умеете бросать, придурки, у меня четыре секунды, вряд ли в такой толчее кто-то считал. Я спрятался за простенок. Меня слегка контузило взрывом, но я не потерял их из виду. Теперь уже всё равно — я вас не выпущу, хоть убейте! Я выскочил из-за простенка и полил длинно кодлу на лесенке. Сколько падало, я не видел, но по мне несколько раз выстрелили из пистолета. «Народ» шарахнулся обратно, и в это мгновение я услышал рёв «ишаков»*. Немцы дико заорали, а в картинке стремительно мелькнули падающие плиты перекрытий и один чудак с рацией, как щитом впереди себя. Продырявить его я уже не успел. Обняв пулемёт я грохнулся в угол, и наступила темнота».

Иван и Курт

«Жив! В растакую мать, я жив! Бог есть, вернусь, поставлю свечку, а что же спину так больно? А это что ещё за чёрт? Я у немцев, что ли, где нож? Мля, сапог нет! Довоевался, босиком в Берлин войду? Так где же я, почему на носилках немец рядом? Нет, наши кругом. Плачут, с чего бы это?»
«Я жив, Gott sei Dank*! Плевать, что тело не моё. Жив. В плену, да и чёрт с ним, всё равно войне конец. А это кто рядом на носилках? Пулемётчик! Значит и он жив!»
— Mein Name ist Kurt!*
— Ваня!
— Смотрите! Очухался Иван и немчура тоже, а я уж думал, что на чужбине придётся его хоронить.
— Командир? Как нас угораздило остаться в живых, с фрицем?
Я повернул голову и углядел знакомые здания напротив школы.
— Немцы дали залп из «ишаков», и от школы осталась куча бетона и кирпичей вперемешку с мясом. Город взяли, и мы решили тебя найти и схоронить. Двое суток разбирали завал и нашли. Скажи спасибо пулемёту и рации фрица, плита, что вас накрыла, упала на торчащий пулемёт и рацию, и вас не задавило полностью, вы так там и лежали в обнимку. У тебя вся спина в лоскутах, а у немца обе ноги сломаны, но жить будете. А немец — твой крестник, больше живых нет, одни куски.
Рассказать — не поверят. Да, на войне всякое бывает... 
«Ишак»* — немецкий шестиствольный миномёт, прозванный так за характерный звук при выстреле.      
Gott sei Dank* — Спасибо, Господи (нем. яз.).
Mein Name ist Kurt* — Моё имя Курт (нем. яз.).



Галина Семёнова,
г. Симферополь, Украина. 

Орден

Шел снег. Он падал на землю, поглощая все звуки. И такая тишина стояла вокруг, что слышно было, как снежинки ложатся на ветви деревьев, на перила балконов, на дорогу.
— Ты обещал… — тихо сказала Мила, и горячие слезы обожгли ее  щеки.
— Я обязательно выиграю… для  вас… для тебя и для Ваньки… сколько можно ютиться по чужим углам…  Родится Ванька, что мы скажем? Не смогли ребенку условия создать… — бессвязно бормотал Егор.
— Это смешно, надеяться на выигрыш, — прошептала Мила.
Но Егор не хотел ее слушать.
— Я завяжу, завяжу…   Вот увидишь.
Мила уже не верила. Давно в счет долга отданы ее золотые серьги, проданы кольцо и цепочка. Но Егор все надеялся выиграть:
— Сегодня обязательно. Вечером.
Он попытался обнять Милу, но она оттолкнула его. Хлопнула тяжелая дверь подъезда. Егор прислонился к стене дома и медленно  сполз на землю…   Он пытался найти работу, но его ни одна не устраивала. Стоять за копейки у станка? Мести улицы? Продавать овощи в ларьке? И водителем он быть не хотел. Угождай хозяину: приезжай в восемь, забери в десять, привези в двенадцать.
Егор был уверен: если не сегодня сорвёт большой куш, так завтра.
— Вот выиграю — и завяжу, завяжу, — каждый раз обещал он.
Но шло время. Долг рос. Настал день, когда его не пустили в игорный зал.
— Долг сначала верни, — напомнил владелец.
Егор метался по городу, но денег занять не мог. Как-то он сказал Миле:
— Старикан всю войну прошел, есть, наверное, награды.
— Я не буду воровать, — отказалась Мила.
— Воровать не прошу, мы в долг возьмем. Сдадим в ломбард. Выиграю — выкуплю.
— Нет, нет, — она закрыла руками уши, чтобы не слышать его страстного шепота.
— Мила, Милушка, в последний раз, — уговаривал он, но Мила никогда не решалась расспрашивать Василия Петровича о войне, чтобы не бередить его душевные раны…
Она вернулась в квартиру. Василий Петрович спал в кресле, рядом на полу лежала книга. Мила наклонилась и подняла ее. «Федор Достоевский. «Преступление и наказание», — прочитала она.
Как там было? Сонечка спасала семью, продавая свое тело. Но не идти же и ей на панель, в самом деле!
Мила посмотрела в зеркало. Светлые волосы собраны в хвост, брови ниточкой, рыжие ресницы и серые глаза, в которых затаилась печаль. Разве это она, Мила? Нет, это какая-то чужая женщина устало смотрела на нее. Мила вздохнула, подошла к окну и прижалась лицом к стеклу. По-прежнему падал снег. Город казался чисто убранным, белым, сказочным. «И только в сказках бывает  счастливый конец», — подумала Мила. Почему нет счастья, почему? Где оно бродит, в какие окна заглядывает? Нет квартиры, нет хорошей работы. Целый день ей приходится угождать старику: готовить для него, стирать, убирать комнаты. Но на деньги, что ей платят, квартиру не снимешь, а о том, чтобы купить свою, и мечтать не приходится.
Мила подошла к серванту. Открыла дверцу, взяла шкатулку и стала перебирать документы. Паспорт, пенсионное удостоверение, диплом… На дне лежали медали на колодках, обтянутых муаровой лентой в черно-оранжевую полоску, и маленькая коробочка. Мила открыла ее. На черном бархате золотился орден. Она слышала, что есть очень редкие награды. Интересно, это дорогая или нет? Сзади послышалось покашливание. Мила быстро сунула орден в карман фартука, аккуратно сложила документы, прикрыв ими пустую коробочку, поставила шкатулку на место и закрыла дверцу. Сын  нечасто навещал отца, сам ветеран никогда не вспоминал о наградах. Она обернулась.
— Проснулись уже, Василий Петрович?
— Милочка, налей-ка чайку, пожалуйста, — попросил старик.
Мила, поправив одеяло на коленях Василия Петровича, вышла на кухню. Пока закипал чайник, она рассматривала орден. Золотая пятиконечная звезда. Серебристые лучи выбегают между ее концами из-под белой эмалевой ленты. В центре — увенчанная звездочкой серебряная кремлевская башня, а на ее фоне — золотой профиль полководца, знакомый со школьной скамьи. И надпись золотая на белой эмалевой ленте: «Михаил Кутузов».
Чайник мелодично запел, выпустив струю горячего пара. Мила заварила чай, поставила на поднос чашку, блюдце с печеньем и вернулась в комнату.
Василий Петрович смотрел телепередачу.
— Что делается, Милочка! — сказал он, заметно нервничая. — Крадут у ветеранов медали, ордена, продают на рынке. Но ведь это не товар — память. Память о боевых товарищах, память о победе. Память нельзя продавать!
Он помолчал, что-то вспоминая.
— У меня тоже есть награды. Достань, пожалуйста, шкатулку, в серванте, на верхней полке стоит.
В глазах у Милы потемнело. Краска залила ее лицо. Василий Петрович, заметив перемену в ней, встревожился:
— Что с тобой, Милочка? Тебе плохо? Присядь. Может быть, «скорую» вызвать?
— Нет, что вы. Просто устала, давление поднялось, наверное.
Мила села в кресло рядом с Василием Петровичем, закрыв глаза.
Василий Петрович выключил телевизор. «Достается бедной. Пусть хоть полчаса отдохнет», — решил он. А в памяти один за другим оживали его товарищи, павшие в бою за освобождение Будапешта и Праги.
В дверь позвонили. Мила вскочила.
— Ничего, ничего, сиди. Я сам открою, — сказал Василий Петрович.
Ловко управляя своим креслом, он выехал в коридор и открыл дверь.
— Здорово, Петрович, — сказал сосед. — Гостей принимаешь?
— Здравствуй, здравствуй, Андрюша, рад, что заглянул, — обрадовался Василий Петрович.
— Сразимся в шашки?
— Сыграем партию, другую, — согласился Василий Петрович.
В комнате Мила убирала со стола.
— Здравствуйте, дядя Андрей, — поздоровалась она и ушла на кухню.
— Нездоровится девке, — покачал головой Василий Петрович, — все своего Егорушку ждет. И где его носит...
Дядя Андрей расставил шашки — партия началась.
А Мила сидела на кухне и держала орден на ладони. Он жег ее руку, как не жжет  огонь. Наконец она решилась и позвонила…
Мила не видела Егора уже неделю. Он не приходил, не звонил, не давал о себе знать. Казалось, время остановилось.
«Обманул! — думала Мила. — Дура, какая я дура, поверила. Кому? Игроку. Проиграет, а мне как расплачиваться?»
Прошел в тревоге месяц, другой. Однажды вечером к отцу заехал Пётр Васильевич, сын ветерана.
— Папа, мне деньги нужны, — сказал он.
— Возьми в ящике письменного стола.
— Ты не понял, мне нужны доллары.
— Сынок, я ведь пенсию в рублях получаю.
Пётр Васильевич сел на диван.
— Васька разрисовал краской соседский «Лексус». Не заплачу — дело откроют.
Ваське было четырнадцать лет, и с головой своей он дружил не всегда.
— Что делать, папа?
Василий Петрович задумался. В шкатулке лежали медали и орден.
«Может быть, пришло время расстаться с ними? — подумал ветеран. — Не за горами мой последний час. А внуку не стоит начинать жизнь с колонии!»
— Сынок, — сказал Василий Петрович, — достань шкатулку.
Пётр Васильевич открыл дверцу, взял в руки шкатулку, подал отцу.
Василий Петрович стал бережно вынимать свои награды.
— А где же орден? — удивился Василий Петрович. — Мила!
Мила вошла в комнату. Увидев коробочку в руках Василия Петровича, она бросилась к его ногам и зарыдала.
— Пригрел воровку в доме! Говорил тебе, нечего без прописки сиделку брать! — закричал Пётр Васильевич и достал из кармана телефон. — Звоню в полицию. Пусть разберутся.
— Положи телефон, — сказал отец. — Сами разберемся.
— Как же, разберемся. Уже и продала, и деньги потратила, — проворчал сын, но телефон положил на стол.
— Что случилось, Мила? — спросил Василий Петрович и укоризненно посмотрел в ее глаза.
Мила, давясь слезами, рассказала, как приехали они с Егором из маленького городка, как долго искали работу, как муж в поисках выхода начал играть, как залез в долги.
— Я отработаю, я верну деньги, — плакала Мила.
— Ты знаешь, сколько стоит орден? Деньги она вернет! —  негодовал Пётр Васильевич.
Отец молчал. Он не верил, что так жестоко обманулся в этой скромной молодой женщине. Сын опять схватился за телефон.
— Этого так оставлять нельзя! — решительно сказал он.
Мила не хотела вымаливать прощения. Она виновата. Виновата  перед Василием Петровичем, ценившим ее за доброе сердце.   Виновата перед Петром Васильевичем, который не выручит из беды своего непутевого сына. Виновата перед Егором, потому что не смогла уберечь его от пристрастия к игре. Виновата перед своим сыном, Ванюшей, который родится в тюремной больнице…
Голова у Милы закружилась, и она упала на пол…
Очнулась Мила в больнице. Перед ней в инвалидном кресле сидел Василий Петрович.
— Очнулась, Милушка? — спросил он. — Все хорошо. Жить будешь. И ребенок твой будет жить.
Он смотрел на нее, как отец смотрит на дочь, пытаясь утешить и поддержать в тяжелый час.
— Я деньги верну, — чуть слышно прошептала Мила.
Василий Петрович только кивнул головой. В палату вошла медсестра.
— К вам еще один посетитель, — улыбаясь, сказала она.
Накинув на плечи белый халат, вошел Егор. Мила не сразу узнала его. Он осунулся, похудел, и только глаза светились радостью, как в юности, когда они окончили школу и строили планы на счастливую жизнь.
— Вот, — проговорил он, протянул руку и разжал пальцы.
В свете электрической лампочки на ладони вспыхнула золотая звезда. — Выкупил, как обещал… — тихо проговорил он. — Вагоны разгружал на станции…



Юрий Бобров,
г. Москва, Россия.

Двое под дождём

Автобусная остановка. Аритмичная дробь дождя, молотящая твой облезлый каркас. Какой «умник» придумал сделать тебя без крыши? Но с толстыми запотевшими боковыми стеклами, на которых какой-то малолетний художник намалевал смешные рожицы: желтые, красные. Вода стекает по ним и мне кажется, что нарисованные личики плачут. Они улыбаются, но я знаю, что им грустно. Как грустно мне, стоящему под дождем и отчетливо понимающему, что она не придет.
Я лезу в карман за сигаретами и вижу, что они размокли от воды. И почему я не догадался взять с собой зонтик? Я спешил. Боялся, что она придет раньше. И снова ошибся.
А рядом, под сутулым светом фонаря стоит девушка. Стоит давно. Безучастно разглядывая пузырящиеся под ногами лужи. Худенькая. С пшеничными волосами, тонкими змейками, прилипшими к остреньким детским плечикам. Тоже ждет. Кого? Разумеется, не подругу. Подруг так долго не ждут.
Я выхожу из своего аквариума и шлепаю к ней. Останавливаюсь в качающемся отражении фонаря и спрашиваю:
— Он не пришел?
Глупый вопрос. Пожалуй, такой же глупый, если бы я вздумал осведомиться: «Прекрасная погода, сударыня. Вы не находите?»
Она поднимает голову и смотрит на меня лучистыми наивными глазами. Совсем ребенок. Пятнадцати, наверное, нет. Отрицательно качает головой.
— А позвонить? — мой следующий дурацкий вопрос.
— Зачем? — тихо говорит она и всхлипывает.
Я лихорадочно ищу слова утешения и не нахожу. А она быстро проводит кулачком по мокрым глазам и зло бросает:
— Неужели, вы все такие сволочи?!
— Все! — неосознанно выпаливаю и замираю. Замираю потому, что она смеется. Смеется весело и беззаботно.
— Нет, — она грозит мне тоненьким, почти прозрачным пальчиком. — Вы не такой. Вас тоже обманули.
— Обманули, — соглашаюсь я. — Жизнь такая. Кого-то обязательно назначают лохом.
— Лох и лохушка! — хохочет она. — Встретившиеся под проливным дождем!
— Ну, дождь не такой уж и проливной. Иначе нас давно бы уже смыло.
— А вы интересный человек, — девочка разглядывает меня оценивающе. — Как вас зовут?
— Дядя Витя.
— А я просто Даша, — вздыхает она. — Даша — дураша.
— Почему же дураша? Даша очень красивое имя.
—Потому что до сих пор верю в сказки.
Мы молчим. Дождь под лучами фонаря похож на золотой горох. Крупные горошины лупят нас по головам, а нам, как об стенку горох.
Нет, решаю я, пора уходить и девочку проводить до дома. Совсем замерзла бедная. Вон, как дрожит.
— Дядя Витя, — просит она. — Расскажите что-нибудь.
— Хорошо, — соглашаюсь. — Но давай пойдем домой. Всякий лох когда-то прозревает и спешит в теплую квартирку. Где ты живешь?
— Вон, в том доме. — Вялый жест в сторону серой хрущевки.
— Что же тебе рассказать? Рассказчик из меня, правда, не важный. Но слушай.
Однажды юная принцесса встретила молодого человека. И ей показалось, что она полюбила его. Она терзалась от этого нового для нее чувства, плакала по ночам и мечтала. Мечтала, как прекрасный принц обнимет ее, посадит на белого коня, укроет алым плащом и отвезет в свой замок, где они будут жить долго и счастливо. И наступил момент, когда мечты должны были осуществиться. Прекрасный принц пригласил ее на свидание. Как она торопилась на эту встречу! Надела свое лучшее платье и украсила волосы благоухающими розами. Но принц не пришел. Началась гроза. Хлынул дождь. Всю ночь простояла бедная девушка под проливным дождем. А на утро ее, еле живую, нашла добрая фея. Она выходила принцессу и дала выпить волшебный нектар. И девушка с той поры научилась видеть внутреннюю сущность людей. Принцесса взглянула на своего избранника и увидела, что его душа черна как ночь. Она больше не любила его. Обманчивая красота принца показалась ей страшным уродством. А потом принцесса встретила другого человека. Простого доброго малого. Внешне совершенно обычного, но она влюбилась в его душу. Потому что душа была чистая и глубокая, как небесный родник. Они полюбили друг друга и жили долго и счастливо, и умерли в один день.
— Хорошая сказка, — вздохнула Даша. — А говорили, что плохо рассказываете. А моего принца зовут Максим. И душа у него совсем не черная. Он просто забывчивый и легкомысленный. Он очень добрый. Только еще не вырос. Но ничего, я подожду… А еще, он очень красивый. У него каштановые вьющиеся кудри, голубые глаза, а на переносице маленький шрамик, как у Гарри Поттера. Макс занимается боксом и самбо и лучше всех мальчишек в классе играет в футбол…
Она рассказывала сбивчиво и торопливо, а я с ужасом осознавал, что она говорит о моем пятнадцатилетнем сыне.
Хорошо, что на улице темно, и Даша не видит, какими пунцовыми стали мои щеки. Мне было неимоверно стыдно. А вот будет ли стыдно Максу? Это вопрос.

***

Максим встретил меня, позевывая. В глазах ленивое удивление.
— Ты что такой мокрый? В лужу, что ли упал?
— Просто решил погулять перед сном. А дождя я никогда не боялся.
Макс коротко хохотнул.
— Путем нехитрых логических размышлений, я делаю вывод, что твоя новая пассия продинамила тебя! Подумать только, такая страшная тетка, с губищами, как у объевшегося вурдалака, обманула такого красавца!
— Это ты про Катю?!
— Ах, этого бесформенного колобка зовут Катя?!
В моих глазах начал разгораться адский пламень. Но Максим ничего не заметил, упиваясь своим красноречием.
— Папуля! Тебе сорок два года! И в таком преклонном возрасте ты не научился понимать женщин! Тебя что, ничему не научила история с мамой? Вспомни, как ты сдувал с нее пылинки! Дарил подарки, носил кофе в постель! Ты даже писал ей стихи! Боже! Как романтично! А она предпочла тебе грубого мужлана! Бросила нас и убежала к мужику, который не стесняется ставить ей фингалы под глаз!
— Откуда ты знаешь?! — мой голос дрогнул.
— Видел! — Максим даже скрипнул зубами. — Видел! И даже хотел набить морду этому козлу! А потом подумал, зачем? — Макс стер с лица злую тень и вновь стал ленивым и вальяжным. — Зачем? Ведь он, в сущности, прав. За рога и в стойло! Женщины любят решительных и жестких мужчин. Романтика для романов. А жизнь другая. Ты для меня наглядный пример. Вот ты мне с детства подкладывал томик Пушкина, а основной пушкинский принцип забыл: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей!».
— Слушай, знаток женщин, значит, ты сознательно обидел Дашу? — я уже не скрывал клокотавшую во мне ярость.
— Какую Дашу?
— Девушку, которая целый час ждала тебя под дождем!
— Вот ду-у-у-ра! — искренне поразился мой отпрыск и получил от меня смачную оплеуху.
Он отлетел в угол. В глазах ужас и недоумение.
— Пап! Ты что, в уме повредился?!
— Нет! Повредился ты! А я хочу вправить твой мозг! Хук слева!
Он снова пропустил удар. А я молотил его, приговаривая:
— Ты же боксер! Разрядник! Супермен с отличной реакцией! Крюк справа! Ты должен быть готов к любым неожиданностям! Двойной в корпус! Ты же все умеешь просчитать!
Макс пришел в себя и принялся блокировать мои удары. Даже наносить ответные. Я бил не сильно, понимал — мы без перчаток. Надо отдать сыну должное, он тоже понимал.
— Значит, говоришь: «за рога и в стойло!» Получи!
С последним ударом в живот я переборщил. Мой ребенок сидел на полу и тихо постанывал:
— Папа, это нечестно. Мы в разных весовых категориях.
— Это ты на улице хулиганам скажешь.
Я стащил с себя мокрую одежду и бросил в стиральную машинку. Максим подошел сзади, тихо спросил:
— Пап, а она, правда, целый час ждала?
— Правда.
— Во, блин! — он горестно вздохнул, взял мобильник и заперся у себя в комнате. Я не слышал всего его разговора, но мне было достаточно и одной фразы: «Дашунчик, прости меня, пожалуйста».

***

Дождь. Снова дождь. Черный глянцевый асфальт. И дрожащий свет фонарей. Я курил на балконе и смотрел с высоты девятого этажа на одинокую гуляющую пару. Мой запасливый отпрыск не забыл прихватить зонтик. Молодец. А вот я, точно бы забыл.
 
               
Двадцать копеек

Из цикла: «Лихие 90-е»

1976 год

Май выдался сухим и жарким. Толик Кулачков с трудом дождался окончания уроков и побежал к киоску, где продавалось мороженое. В кармане его школьного пиджачка лежало два десюнчика, как раз хватит на хрустящий вафельный стаканчик за девятнадцать копеек. Тетя Валя — продавщица, обязательно спросит: «Тебе с какой розочкой?». А Толик важно ответит: «С розовой». От предвкушения холодной сладости рот мальчика наполнился слюной. Какая же, все-таки, вкуснятина — это мороженое.
К киоску выстроилась большая очередь, но это не смутило шестиклассника. «Подожду», — решил Толик и пристроился за седенькой старушкой в красном платке в белый горошек. Чтобы скоротать время, он принялся считать эти горошинки и так увлекся, что не сразу услышал справа от себя чей-то хрипловатый голос:
— Извини. Не подскажешь, куда лучше пойти учиться?
На него смотрели серые насмешливые глаза незнакомого старшеклассника.
 — Что? — опешил Толик.
Старшеклассник, на вид ему было не меньше семнадцати, деловито развернул газету «Куда пойти учиться» и ловко отгородил ею Толика от остальной очереди.
— Никак не могу выбрать, — посетовал странный парень. — Может, ты поможешь?
Кулачков растерянно захлопал глазами, не зная, что ответить и вдруг услышал свистящий шепот:
— Дай двадцать копеек.
Ужас происходящего стал доходить до школьника. Глаза округлились.
— Ты не понял, сука? — старшеклассник улыбался. — Может, мне в педагогический поступить? — громко спросил он.
Старушка в платке обернулась, одобрительно кивнула.
— Дай двадцать копеек, — с нарастающей угрозой прошептал грабитель.
Непослушной потной рукой Толик достал две десятикопеечные монетки и протянул парню. Тот ловким движением сграбастал деньги, аккуратно сложил газету и неторопливо побрел прочь.
Толик затравленно смотрел вслед белобрысому гаду, одетому в потертый джинсовый костюм и чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.

1979 год

Ленка была очень красивая. Толик добивался ее расположения целый год: дарил красивые открытки, баловал страшным дефицитом — иностранной жвачкой и выискивал для нее записи последних альбомов «Аббы».
Они шли по тихой темной аллее. Толик обнимал ее за талию, а Лена доверчиво склонила голову на его плечо. Мальчик наслаждался запахом ее волос и трепетал от неведомого доселе чувства, чувства огромного запредельного счастья. Ему хотелось петь, носить Ленку на руках. А еще ему хотелось читать стихи. Один стих он сочинил вчера ночью. Сейчас самое время прочитать. Тишина. Волшебный свет луны. Чарующе красивое лицо девушки, размытое призрачным сиянием, и его тихий и печальный голос. Что еще нужно?
Толик откашлялся, но не произнес ни слова. Язык внезапно прирос к гортани, потому что появился Он.
Белобрысый ничуть не изменился.
В слегка подрагивающем свете фонаря хорошо видны были наглые серые глаза. Презрительная ухмылка на тонких губах. Все тот же джинсовый костюм, между прочим, не индийская подделка, а натуральный — трущийся.
Он, словно призрак, материализовался перед влюбленной парочкой. Хрипло скомандовал:
— Так, молодежь, быстро нарисовали по двадцать копеек!
Лена сдавленно ойкнула. А Толик дернулся как от удара. Дернулся и сник под взглядом холодных прищуренных глаз.
— По двадцать копеек, сосунки!
На Кулачкова накатила омерзительная слабость. Ноги стали ватными. Он смотрел в лицо негодяя и думал, что стоит ударить его коленкой в пах, потом ребром ладони по шее…
Видно, блондин угадал ход его мыслей, засмеялся:
— Ты что, мудило, перед телкой выкозюливаешь?
В живот Толика что-то уперлось. Скосив глаза, Кулачков увидел лезвие перочинного ножа. Небольшое, сантиметров семь. Но внутри что-то оборвалось, лоб покрылся испариной. Дрожащей рукой Кулачков извлек из кармана мятый рубль, протянул грабителю.
Тот хмыкнул, потрепал Толика по щеке:
— Хороший мальчик!
Больше Толик не встречался с Леной. Девушка звонила, но он просил родителей сказать, что его нет дома. Ему было стыдно. В школе он съехал на тройки, но сильно не расстроился, его больше волновали предстоящие спарринги. Каждый вечер он приходил в спортзал, и остервенело молотил грушу, приговаривая: «Вот тебе двадцать копеек, сука! Вот тебе двадцать копеек, тварь!».

1982 год

Они сидели втроем на лавочке в сквере. Толик, Вавула и Пашка Герин, которого за непомерно высокий рост в шутку называли Гномом.
— Менты, суки, нашу школу каратэ закрыли! — сокрушался Вавула. — Только и успел два месяца ногами подрыгать.
— В бокс иди, — посоветовал Кулачков. — Хороший боксер всегда любому каратисту навешает.
— Слышь, Толяныч, — Гном длинно сплюнул на землю, — чего мы на этой аллее каждый вечер околачиваемся? Пошли лучше музон послушаем?
— Да одного урода хочу встретить. Я вам рассказывал.
— Это того, который тебя на двадцать копеек умыл? — заржал Вавула. — Да это когда было? Ему уже лет 25-30! Взрослый дядька будет копейки сшибать? Он что, полный дебил? Ну не хватало чуваку мелочи на пивко, а тут ты два раза ему подвернулся!
— Я бы ему эти двадцать копеек в глотку затолкал! — зло прошипел Кулачков. — Он меня перед бабой унизил…
— Это да, — глубокомысленно согласился Гном. — За это на куски рвать надо.
— Гляньте, пацаны! — Вавула ткнул пальцем в конец аллеи. — Какое сюда смешное чмо идет! Иди, Толяныч, спусти пар, дай в репу.
— А чего мне ему давать? — огрызнулся Кулачков. — Он мне ничего плохого не делал.
— Оттянешься за старые обиды! Представь, что это тот хрен в джинсе!
— Сам иди!
Вавула кивнул Гному, и оба подростка, встав с лавочки, пошли навстречу худому неуклюжему пареньку в нелепом коричневом берете.
— Здравствуйте! — растопырил руки Вавула. — Какая у вас красивая шапка! И цвет такой примечательный — какашечный! Дай поносить!
Паренек недовольно зыркнул на хулигана, поправил очки с толстыми стеклами и хотел пройти мимо, но Гном загородил ему дорогу:
— Стоять!
 Толик смотрел на дружков и чувствовал, что его начинает разбирать смех.
— Да оставьте вы его в покое! — крикнул он.
Гном обернулся к Кулачкову, подмигнул и грозно скомандовал очкарику:
— Гони двадцать копеек!
— У меня нет, — с достоинством ответил паренек. — А если бы были — не дал бы! Свои надо иметь!
— Тогда получи, сука! — Вавула резко выбросил кулак в лицо очкарика.
И тут Толику стало не до смеха, потому что неуклюжий слепыш, вдруг ловко уклонился от удара и стремительно атаковал сам.
Голова Вавулы резко дернулась назад, из носа струйкой полилась кровь. А очкарик уже приласкал Гнома ударом в живот.
Толика словно ветром сдуло со скамейки. Длинный прыжок и ботаник получает прямой в челюсть. Потом град ударов по корпусу. Противник валится на асфальт, с его головы слетает нелепый коричневый берет. Толик наклоняется над поверженным противником, заносит кулак и видит в его глазах страх. Нет, не страх — ужас. И тогда он удовлетворенно выпрямляется и лениво советует очкарику:
— Ты больше так не делай — убью.
Ночью ему снилось перекошенное от страха лицо паренька в берете. Толик улыбался во сне.
На другой день он позвонил Вавуле:
— Чего-то настроение хреновое. Пойдем сегодня вечерком — кого-нибудь еще отметелим?
— Это я всегда, пожалуйста! — радостно отозвался приятель.

1994 год

Толик, позевывая, вышел из подъезда, сплюнул на покрытый инеем тротуар. «Холодно, блин!» Застегнул молнию кожаной куртки. Перед ним мягко притормозила черная «бэшка». За рулем Гном, рядом с ним Вавула. Оба в таких же кожанках, как у Кулачкова. Стоп. Он уже давно не какой-то Толя Кулачков. Он Толик «Кулак» — боец достаточно известной в городе ОПГ.
Распахнув дверцу BMW, Толик плюхнулся в кресло.
— Здорово, бандиты! Чё в такую рань потревожили?
— Кто рано встает — тому Бог баксы дает! — хохотнул Вавула, он был в их бригаде старший.
— Барыга у нас один «неокрышованный» объявился, — охотно объяснил Гном. — Сейчас прокатимся, перетрем.
Секретарша барыги — смазливая рыжеволосая кукла, попыталась загородить шикарной грудью директорскую дверь:
— Сергей Владимирович не принимает!
— Нас примет! — подмигнул ей Вавула, поднял как ребенка на руки и передал Гному. Тот глумливо захохотал и понес секретаршу к дивану, не забывая шарить у нее под юбкой, посадил и ласково предупредил:
— Сиди тихо, а то матку вырву.
Увидев трех амбалов, директор, похоже, не удивился. Лишь печально вздохнул и, изображая гостеприимного хозяина, предложил «господам» присесть.
Вавула сразу же приступил к делу, рассказал счастливцу, как ему повезло с крышей и что лучшей защиты в городе не найти, а стоит эта замечательная услуга всего-то пятнадцать процентов от прибыли, у других цены несоизмеримо выше. Барыга, похоже, обрадовался и даже засмеялся. Вавула с Гномом тоже похохотали. Не смеялся только Толик. Он мрачно глядел на директора и шептал: «Ну, вот и встретились, парень в джинсах».
Когда дело было уже практически на мази, и директор даже предложил братве откушать дорогого вискарика, Кулак неожиданно встал, надел на пальцы кастет и подошел к белобрысому предпринимателю.
— Сергею Владимировичу не нравится цифра пятнадцать! Ему нравится цифра двадцать! Ведь я прав?
С этими словами Толик нанес своему давнему врагу смачный удар по зубам. Директор упал на пол, а бандит принялся пинать его ногами.
— Вот тебе двадцать копеек, сука! Вот тебе двадцать копеек, тварь!
Вавула и Гном на мгновение оцепенели, но потом пришли в себя, оттащили Толика прочь.
— Ты что, Кулак, с катушек съехал?!
— Он будет платить двадцать процентов! — заорал Кулачков. — Ты понял, сука?!
Белобрысый тяжело поднялся, сплюнул кровью на дорогой ковер. Усмехнулся разбитыми губами:
— Чего же непонятного? — и тихо добавил: — Я тебя тоже узнал. Вижу, подрос мальчик…

1995 год

Толик хохотал и никак не мог остановиться. Он был изрядно навеселе. Кулачков вспоминал, как попросил хозяина кабака привести ему самую дорогую проститутку, и тот вдруг привел Ленку. Она его не узнала. Зато он ее узнал. Еще красивее стала, зараза. Школьницей была — взгляд не отвести, а сейчас расцвела по полной, округлилась. Глазищи в пол-лица, губки пухлые блестят от дорогой помады. 
Что он только с ней не делал, и так, и эдак, и вот так. Потом спросил:
— А помнишь, Лена, как мы с тобой по аллее в девятом классе гуляли?
Узнала! Даже рот от удивления открыла. А Кулак сунул ей в пасть мятые баксы, по заднице шлепнул «Проваливай, дешевка»!

Как она на него смотрела! Чуть дыру не протерла. «Толя, что с тобой стало? Тогда в школе... Ты же был совсем другим...»
Ну точно — чокнутая. Еще бы детский сад вспомнила.
Толик оставил машину на стоянке и, продолжая хохотать, пошатываясь, брел домой.
— Эй, Кулак, притормози! — неожиданно раздался знакомый хриплый голос.
Из темной подворотни навстречу шагнул высокий блондин. В руке пистолет с глушителем.
Толик остолбенел. Сердце екнуло.
— Ты? — спросил он, хотя и так знал ответ.
— Я! — кивнул давний знакомый. — За последние годы мы слишком часто встречались. Мне это надоело. Прощай.
Сухо кашлянул выстрел.
Блондин какое-то время мрачно смотрел на мертвое тело, потом вздохнул, порылся в кармане плаща и швырнул на землю серебристую монетку.
— Вот твои двадцать копеек, жмот.
Рядом с головой Толика расплывалось уродливая темная лужа и в ней, как островок посреди океана, чужеродно поблескивала двадцатикопеечная монетка, по злой иронии судьбы, 1976 года выпуска. 


Барби

Господи, почему я такой идиот? Почему я постоянно хватаюсь за нож? Почему?
Все пытаюсь кому-то доказать, что я не половая тряпка, о которую вытирают ноги. Кстати, о ногах. У меня она одна. Другую потерял восемь лет назад. Думал напугать приблатненную шпану. Вытащил перо и попер на шестерых. Кто знал, что у них тоже ножи окажутся.
Конечно, в нормальной больничке ногу бы сохранили. Только тюремный коновал сразу сказал, что ампутировать будет. И ведь обещал, гадина, что чуть выше колена отхватит, а сам посередине бедра полоснул. В России таких протезов днем с огнем не найдешь. Хорошо, сослуживцы подсобили — из Германии привезли. Морпехи своих не бросают, особенно из 165 «чеченского» полка.
В мою рваную кепку полетел новенький желтый «десюнчик» и тоскливо звякнул, соприкоснувшись с другой мелочью.
— Спаси Господи! — привычно откликнулся я и перекрестился.
Воскресенье. А народа у храма на Сухаревской не так много. В праздники, конечно, больше бывает. Но с Леоновским не сравнить. Вот там действительно «хлебное» место.
Я поднял голову. С тоской посмотрел на зеленые купола. Почему я здесь? Там спокойнее, прибыльнее, не такая злая охрана. Но я каждое воскресение приезжаю сюда. Приезжаю для того, чтобы увидеть её. Её — незнакомку с печальными глазами и волосами цвета снега.
Я не знаю, как её зовут, где она живет и почему в этих карих глазах столько потаенной грусти. Каждый раз она проходит мимо меня, торопливо опускает в мою кепку пятьдесят рублей и тихо шепчет: «Возьмите, пожалуйста».
В ее голосе я слышу смущение, словно ей стыдно за моё увечье. Я никогда не смотрел ей в глаза, но однажды взглянул. Взглянул и уже не смог забыть.
Ночью мне снились лихие 90-е. Шикарный ресторан. Услужливые халдеи. Шампанское и икра. Она в черном вечернем платье с блестками, а я в смокинге… Смешно. Тогда я был известной в определенных кругах личностью с погонялом Филя-«ножичек». Я смотрю на ее детское веснушчатое личико и вдруг понимаю, кого она мне напоминает. Барби. Красивая длинноногая кукла. Мечта всех девчонок. Я глажу ее чудесные белоснежные волосы, а она льнет ко мне с доверчивостью ребенка. Потом мы танцуем…
Лакированный башмак небрежно отпихивает мою кепку в сторону. Несколько монеток выскальзывают из нее и раскатываются по асфальту. Я поднимаю голову и встречаюсь с холодным рыбьим взглядом. Высокий рыжеволосый парень. Одет хорошо. На руках лайковые перчатки. Вот только лицо неприятное. Он кривит тонкие губы, обращаясь ко мне:
— Слышь, бомжара, второе воскресение тебя вижу. Ты, я смотрю, прочно здесь обосновался. А за место не платишь. Сегодня в восемь придут мои ребята. Отдашь им три сотни.
— Три сотни? — искренне возмущаюсь я. — А ты не лопнешь, папа?
На мгновение в его глазах вспыхивает удивление. Улыбка искривляет лицо. Он тычет перчаткой в мою татуированную кисть:
— Морячок?
 – Допустим.
— Так вот, морячок, стоянка платная. Сегодня в восемь — три сотни.
Он наклоняется к моему уху:
— А если ты еще раззявишь свой поганый рот — тебя никто и никогда не найдет. Запомни: никто и никогда.
Надо же, рэкет. А говорят, что 90-е закончились. Бомжей всюду обирают. К этому я привык. Но у этого рыжего-бесстыжего явно завышенные расценки. Эх, попался бы ты на стрелке Филе-«ножичку», я бы тебя расписал под хохлому. Впрочем, о чем это я? Ты же тогда еще маленьким был.
На подаяния я уже давно живу. С тех пор, как откинулся. Матушка померла, квартиру государство к рукам прибрало, на работу с одной ногой не устроишься, да и судимость мешает. А жить-то надо. Помыкался, а пришлось через гордость переступить. Мы с брателлой у одной бабульки хату снимаем. Валерка — кореш мой, тогда и придумал меня «безногим» сделать. С непривычки сначала неудобно было сидеть, когда голень к бедру ремнем примотана. Потом привык. Человек ко всему привыкает. Зато эффект потрясающий: сидит в инвалидной коляске безногий страдалец. А настоящую культю я, наоборот, напоказ выставляю. Даже брючину специально порвал. Торчит из прорехи уродливый огрызок ноги. Видел, как у особо впечатлительных барышень лица вытягиваются. По опыту знаю: безногому больше подают, чем одноногому. Да и культя эта сразу в глаза бросается, отвлекает взгляд от ложного увечья.
Через многое пришлось пройти. Оскорбления, унижения. Много уродов есть, которым за счастье слабого обидеть. Подростков блатных терпеть не могу. Сколько раз пытались на гоп-стоп меня взять. Да и не только подростки. Только я в рукопашном не из последних был. Но не это самое страшное. Гораздо страшнее знакомых встречать. Не знаешь, куда себя от стыда деть. Помню, прапора нашего повстречал. Друг другу в глаза смотреть не смогли. Вспоминаем, как нас бравых морпехов Тихоокеанского флота в Чечню загнали, а сами в землю смотрим. Потом он мне в кепку пять тысяч положил и ушел. Больше я его не видел. Телефон у меня взял, да так и не позвонил. Не осуждаю его. Нет, не осуждаю.
Ко всему я привык. Но отчего от слов этого рыжего рэкетира рука моя непроизвольно метнулась к карману? Там у меня заветная выкидуха лежит. Господи, почему я все время хватаюсь за нож? Почему?
С трудом себя сдержал. Давно так на слова глумливых подонков не реагировал. Сдержался и, слава Богу, потому что появилась она. Девушка похожая на Барби. Та, ради которой я каждое воскресение приезжаю на Сухаревскую.
Оказывается, они с рыжим знакомы. В рыбьих глазах появился масляный блеск.
— Викулечка! Радость моя! Все грехи замаливаешь?
Не снимая перчаток, он берет ее за подбородок и целует в губы. Уверенно, по хозяйски. Она не пытается отстраниться, лишь длинные ресницы испуганно подрагивают. Или мне это только кажется…
— Не забудь. В десять, в «Медведице». Не опаздывай!
 Потом рыжий уходит, сунув руки в карманы длинного черного пальто.
Она какое-то время отрешенно стоит. Затем замечает мой пристальный взгляд, торопливо лезет в сумочку и кладет мне в кепку сто рублей.
— Возьмите, пожалуйста…
Я молчу. Боже, как ты красива. Я идиот, потому что люблю тебя. Я люблю тебя и ненавижу твоего рыжего ухажера. Ты моя последняя недостижимая мечта. Глаза заполняет предательская влага. Я не плачу. Это холодный ноябрьский ветер…
В мою грязную кепку сыплются рубли. Сегодня на редкость неплохой улов. Только я больше не вернусь сюда. Я уже все решил.
Вот и вечер. В небе кружатся снежинки, не долетают до земли, тают. Появляется Валерка. Он провезет меня в кресле квартал, а потом мы пересядем в его старенькую «Мазду». Я рассовываю деньги по карманам, а на средний палец надеваю железную печатку — воспоминание о Зоне. Печатку с оскаленной волчьей мордой. Так, на всякий случай, если рыжий не соврал…
Он не соврал. Когда Валерка берется за ручки моего кресла, перед нами возникают два амбала. Одинаковые. Мордастые. В черных кожаных куртках, с коротким ежиком волос. В уголках губ тлеют сигареты. Ну, точно — ребята шагнули сюда из 90-х.
— Стоять, Зорька! — громко восклицает один из парней. — Слинять хотел, бомжара? Гони «пятихатку»!
—  «Пятихатку»? — делаю удивленное лицо. — Ваш босс говорил триста…
— Ты чего не понял, урод? — это включается в разговор второй крепыш.
— Пять сотен — и свободен! Или тебе руки оторвать? Хером будешь бабло отслюнявливать!
Его напарник радостно ржет, оценив незамысловатую шутку приятеля.
Хорошо встали ребята. Удачно. Я улыбаюсь им самой обаятельной из своих улыбок. А потом резко выбрасываю кулаки вперед. Попадаю обоим в пах. А когда они со стоном сгибаются, бью кулаком по рожам. Сначала одному, потом другому. С мрачным удовлетворением отмечая, как волчья морда крошит прокуренные зубы.

 ***

Дома я пристегиваю протез. Молодцы все-таки немцы. Никогда не скажешь, что у меня только одна нога. Сидит, как влитой. Танцевать можно. Я надеваю свой лучший костюм, придирчиво оглядываю себя в зеркало. Жених, да и только!
 Валерка пристально смотрит на меня.
— Филипп, что ты задумал?
— Все нормально, брателло! Надоело играть роль нищего! Хочу развеяться! Забираю все свои деньги…
— Все?
— Все!
— Я пойду с тобой.
— Нет, Валера, — я обнимаю его за плечи. — Прости, друг. Но я пойду один.
У двери я оборачиваюсь.
— Извини меня за все, если можешь. У меня никогда не было такого друга, как ты. Прощай.
Я знаю, что больше никогда не увижу его. Он отворачивается, нервно закуривает, а я мягко закрываю за собой дверь.

***

Боже мой, во что превратили буржуи мое любимое кафе «Медведица». Отвязный стриптиз-бар! А я так любил в детстве лакомиться здесь мороженым. Помню пухлую неулыбчивую тетку с некрасивой родинкой на носу. Как она спрашивала: «Тебе с каким сиропом?» А я облизывался и отвечал: «С клубничным!»
Вместо пухлой тетки инфантильная тощая девица:
— Что будете заказывать?
— Мороженое! — выпаливаю я. — С клубничным сиропом!
Вижу, как вытягивается физиономия девицы, а брови взлетают вверх.
— Мороженое? — переспрашивает она.
— Мороженое. А чё? Нету?
— Нет, почему? Есть… — ей трудно скрыть разочарование.
Я улыбаюсь:
— Это шутка, крошка! Неси водочки!
В глазах официантки вспыхивает понимание.
— Какую будете? «Абсолют»? «Русский стандарт»?
— Давай «русский»! И пожрать сообрази! Чего-нибудь повкуснее! Я жутко голоден!
Девица исчезает. А я закуриваю, небрежно бросаю на стол пачку «мальборо» и золотую зажигалку. Я снова Филя-«Ножичек». И я буду оттягиваться по полной!
На сцене сразу у трех шестов извиваются три худосочные стриптизерши. Мама-Мия! Откуда вас сюда привезли, девчонки? Не иначе, из концлагеря! Об вас, милые, уколоться можно!
Я пью водку, кусаю бутерброд с икрой, подцепляю вилкой малосольные огурчики, обсуждаю с каким-то парнем достоинства девиц на сцене и улыбаюсь. Улыбаюсь, хотя мне совсем не весело.
Я уже захмелел. Стриптизерши уже не кажутся такими худыми. Я громко аплодирую. Потом вскакиваю, подбегаю к сцене и засовываю девчонкам в стринги каждой по сто баксов. Видя мою щедрость, ко мне подсаживаются две размалеванные проститутки, но я гоню их в шею. Я жду её. Девушку с обликом Барби.
На сцену вышел какой-то мужик во фраке и объявил, что стриптиз-шоу начнется после двенадцати. Вот так новость! А это что было? Разминка?
Играет приятный обволакивающий блюз. Я растекаюсь, как блин. И в этот миг появляется она.
Проходит, опустив голову, ни на кого не глядя. Скромница! Нет, крошка, скромная девочка не пойдет в такое заведение.
Она подходит к бару и заказывает чашечку кофе. Я встаю и вальяжной походкой направляюсь к ней. Обращаюсь, как к старой знакомой:
— Привет, Барби! А где твой Кен?
Она широко распахивает свои карие глазищи:
— Простите… Какой Кен?
— Рыжий, со взглядом дохлой рыбы!
Мне кажется, что в этих шоколадных озерах мелькнула искорка веселья. Мелькнула и погасла.
— Юрий Иванович?..
— Так этого бандита зовут Юра? Юрик — ханурик!
— Простите… — она напряженно вглядывается в мое лицо. — Мы ведь знакомы? Но я… Я не могу вспомнить… Вы очень похожи на одного человека… Но он… Он…
— Безногий бомж! — подсказываю я.
В миндальных глазах разрастается изумление, смешанное со страхом.
— Откуда вы знаете?
— Я смотрю на это детское личико. На трогательно приоткрытый ротик и говорю:
— Вы всегда давали мне пятьдесят рублей, а сегодня дали сто. Почему?
Она тихо ойкает и прикрывает рот ладошкой. Глядит на меня, как на приведение. Как она прекрасна в своих наивных страхах. Я любуюсь её беспомощностью. Мне так хочется прижать ее к себе и целовать, целовать. Гладить снежные волосы. Чем она их красит, что они приобретают такой неземной блеск и чистоту?
— Произошло чудо, — заговорщически сообщаю я. — Вы спасли меня от страшного недуга. В ваших глазах я прочел сострадание к безногому калеке. А потом мне был глас свыше: «Раба божья Виктория излечила тебя. Иди и больше не греши». И с этого момента моя оторванная нога начала расти. С каждой минутой по сантиметру. Все больше и больше. Пока не стала такой, как была прежде.
— Не может быть, — шепчет она. — Вы… Вы меня разыгрываете…
— Смотрите! — я с грацией фокусника задираю штанину и демонстрирую ей здоровую ногу. Конечно, она не помнит, где у меня культя.
— Можете потрогать. Нога живая.
Она наклоняется и щупает мою голень. Мне щекотно и весело. А она в смятении. Какая же ты глупышка, Вика.
— Но этого не может быть…
— Разве вы не верите в чудеса?
— Верю, — нерешительно соглашается она. — Но …
— По вере вашей да дастся, — нравоучительно вещаю я. — Но я еще не полностью здоров, — показываю вторую ногу. — Это протез. Тот же голос предрек мне, что, если вы поцелуете меня — я полностью излечусь. Вика, поцелуй меня, пожалуйста…
По ее бледному конопатому личику разливается краска стыда.
— Я… Я не могу… Мы с вами почти незнакомы…
— Разве вы не хотите вылечить меня?
Она едва не плачет. Кажется, я перегнул палку.
— Ничего. Я проживу и с одной ногой. Но хоть на танец можно вас пригласить? Прошу, не откажите в этой малости несчастному калеке.
Она кивает. Я беру ее за руку и веду к центру зала.
Блюз. Негромкая умиротворяющая музыка. Мы медленно кружим. Я обнимаю ее за талию и сквозь тонкое платье ощущаю, какое горячее у нее тело. Кончается одна мелодия и начинается другая. Мне не хочется отпускать Вику и она, похоже, не спешит покинуть меня. Я читаю ей на ушко самые грустные стихи Асадова и Дементьева. А она прижимается ко мне все ближе. Я целую ее в шею, и она не отстраняется. Боже, как мне хорошо. Я рассказываю ей о себе, выдаю тайну «исцеления» и впервые слышу ее смех.
— Ты разыграл меня! Какие же вы мужики изобретательные!
— Просто ты очень добрая и отзывчивая.
А потом Барби, точнее Вика, рассказывает мне свою историю. Однажды она взяла кредит в банке, а расплатиться не смогла. И тут появился «добрый» рыжий ангел Юра. Он дал ей эти деньги, а взамен попросил всего лишь сходить с ним в ресторан. Вика согласилась. Юрий Иванович показался ей порядочным человеком. Только Юра вскоре заявил, что в ресторан, он сможет сходить и один, а на Вику у него другие планы. Она уступила лишь раз, и это было началом ее падения. Юрий сам работал в банке и сделал так, что во втором кредите ей отказали.
— У меня мама больная. Как ей на старости лет лишится жилья? Я знаю, ты меня осуждаешь. Но я не смогла отказаться. Юрий Иванович сказал, что я должна отработать…
— Твой Юрий Иванович — обычный бандит! — злился я и мысленно добавлял: каким раньше был и я. Нет, не таким. Я потрошил зажравшихся барыг, но никогда не трогал слабых и беззащитных. Хотя, какая разница. Бандит он и в Африке — бандит.
Внезапно недалеко от нас раздаются громкие аплодисменты. А вот и Юрий Иванович собственной персоной. За его спиной маячат три амбала в черных костюмах. Двоих я знаю. Два телохранителя это нормально, но три — явный перебор.
У банкира недовольное лицо. Он что-то говорит парням и указывает на меня гладко выбритым подбородком.
Два стриженных крепыша с одинаковыми распухшими и посиневшими щеками приближаются к нам.
— Слышь, голубь, девочка занята. Срыгни по-тихому, если жизнь дорога.
Вика отстраняется от меня, шепчет:
— Филипп, не связывайся. Это страшные люди. Уходи, прошу тебя.
— Успокойся, дорогая. Сядь за столик и смотри. Сейчас я устрою шоу для тебя.
— Не надо, Филипп!
— Сядь, Вика! — в моем голосе прорезаются стальные нотки.
Она покорно уходит, а я лучезарно улыбаюсь браткам:
— Привет, ребята! Зубки не болят?
— Екарный бабай! — восклицает один из них. — Это же тот бомжара с Сухаревской!
— Точно! Он! Ну, падла!
В отличие от Вики, они не удивились, что у меня «отросли» ноги. Жажда мести стерла из их необремененных интеллектом мозгов эту удивительную подробность. Сейчас они желают одного: порвать меня на куски, растоптать и развеять мой прах по ветру.
Их третий дружок не опередил их ни в росте, ни в развитии, но, судя по перекошенной физиономии, был еще злее своих товарищей. Словно стадо рассерженных носорогов, они бросаются на своего обидчика, то есть на меня.
Первый налетел пузом на мое колено и согнулся пополам, испустив громкий и неприличный звук. В другое время, я бы полюбопытствовал каким местом можно воспроизвести такую заливистую руладу, но сейчас был явно не тот момент. Поэтому я просто пихнул этого «певца» навстречу его приятелю, а сам атаковал третьего. Удар ногой под коленку и добивающий кулаком в челюсть. Он еще не упал, а я уже приласкал последнего амбала. Чувствительный тычок в солнечное сплетение и двойной шлепок по ушам заставили эту груду мускулов с воем упасть на колени. Тоже неплохой голос. Не хуже, чем у Коли Баскова.
Вот только победу было праздновать рано.
Конечно, в подобных заведениях должна быть охрана. И, судя по всему, охранники хорошо знали банкира Юру и его бодигардов, ибо, не раздумывая, накинулись на меня.
Один из них был прыщавый мальчишка, видимо насмотревшийся фильмов с Джеки Чаном. Он махал ногами перед моим носом, словно бабочка крыльями. Только киношный балет — не реальный рукопашный бой. Паренек убедился в этом, когда я поймал его за ногу и легонько ткнул ладошкой в пах. Бабочка тут же превратилась в куколку и, закатившись под чей-то столик, тихо поскуливала.
А вот другой охранник произвел на меня большее впечатление. Невысокий худощавый мужчина, примерно моего возраста, но совершенно седой. После его внезапной атаки мне сразу стало не до смеха. Мягкий кошачий прыжок, одновременный удар правой ногой и левой рукой, отскок в сторону. Не иначе, десантура или какое другое элитное подразделение. Мы смотрим друг другу в глаза и медленно кружим. В зале тишина, даже музыку выключили. Противник имитирует расслабленность и полное равнодушие. Но вот его стальные глаза сощурились. Неуловимое движение ступней, поворот бедра, его кулак летит мне в лицо, а нога бьет по голени. Вот только седой боец не знает, что моя левая нижняя конечность не чувствует боли. На мгновение в его глазах вспыхивает удивление. Мой локоть попадает ему под ребро, кулак таранит челюсть. А когда он, оглушенный, делает шаг назад, я с силой бью его ногой в грудь. Охранник улетает от меня, с грохотом опрокидывает соседний столик. Истошно вопит какая-то женщина. Пока я разбирался с «седым», двое из амбалов приходят в себя и наскакивают на меня с двух сторон. Одному я имитирую свинг в живот и, когда он ставит блок — успокаиваю нокаутом в челюсть. Другой пытается дотянуться до меня пудовым кулачищем и я, отпрыгнув назад, плюхаюсь задом на столик, за которым две испуганные девчонки до того, как я испортил им вечер, лакомились шампанским. Вот только амбал успевает схватить меня за ногу. Он с хэканьем дергает мою ногу на себя, и мой замечательный протез оказывается у него в руках. В глазах амбала неподдельное изумление.
— А-а-а! — ору я страшным голосом. — Сука! Ты мне ногу оторвал!
 Во взгляде здоровяка плеснулся животный ужас. Не дав ему опомнится, я хватаю со стола ополовиненную девчонками бутылку шампанского и опускаю ему на голову. Зеленые брызги и кислый запах в воздухе. Детина засыпает на полу. А в игру вступает седой вояка. Я успел забыть про него. Он легко крутанулся на носке, и его пятка сокрушает мою челюсть. Вместе с белой скатертью, тарелками и бокалами я падаю вниз. Концерт окончен.
Седой охранник делает ко мне шаг, но его останавливает окрик банкира Юры. Оказывается, он лично хочет разобраться со мной.
Он медленно приближается ко мне, понимает, без посторонней помощи мне не подняться. Ты не только рэкетир, ты еще и садист. В его рыбьих глазах я читаю все его гнусные мысли. Представляю, с каким упоением он будет топтать меня своими лакированными штиблетами.
Я смотрю на Вику. Она стоит в отдалении, закрыв лицо руками.
Правильно, девочка. Финальные кадры этого боевичка не для твоей нежной души. И все же жаль, что мы не встретились раньше. Я бы сделал все, чтобы из твоих прекрасных глаз не скатилось ни одной слезинки. Я никогда не верил в любовь, особенно в любовь с первого взгляда. А теперь вижу — ошибался. Конечно, у нас навряд ли что-нибудь получилось бы. Я бывший бандит и нынешний нищий калека. Но так приятно мечтать о прекрасном. Эх, грешник я, грешник. Гореть мне в адовом пламене. Но одно могу обещать тебе, любимая: от этого рыжего мерзавца я тебя избавлю. А на себя мне давно наплевать. Прощай, моя Барби.

Он подходит все ближе. Я широко улыбаюсь. Если бы ты раньше знал Филю-«Ножичка», то понял бы, что эта улыбка не сулит тебе ничего хорошего…. Моя рука скользит в карман пиджака…
Господи, почему я такой идиот? Почему я постоянно хватаюсь за нож? Почему?


Белый танец

Хрустящий под ногами снег, морозное дыхание ночи и моя мольба, звенящая серебряными колокольчиками на заиндевевших ветвях пустоты.
Прошу тебя, милосердный Боже! Не прогневайся, Владыка! Не отринь от себя недостойного раба Твоего! Знаю, грешен, не о Вечном мечтаю, а о суетных фантазиях своих, кои есть погибель души и тела…
Но пойми меня, Господи! Нет сил мне, противиться её ясным очам, ресницам, пронзающим сердце, губам, источающим мед! И душа моя связана её янтарными локонами в неразрывный узел! С той минуты, как увидел её, лишился я разума! И глаза мои навеки ослепли! Вижу лишь тьму и её жемчужные зубы, она улыбается, и от улыбки коралловых губ падает черная занавесь, тает мрак и загораются звезды! Звезды поют мне песню. Звезды ведут меня к ней, звезды зовут на танец…
Танец… Прости меня, Господи, я смешон… Что я могу дать ей?! Нищий голодный изгой, отвергнутый людьми и иссеченный временем. Она прекрасна, а я уродлив. Она молода, как молочный туман на утренней речке, а я скрюченный чахлый куст с облетевшей листвой. Я стою на краю пропасти и на моих плечах лунная перхоть…
Но, прости меня, Господи! Дай мне хотя бы еще раз увидеть её! Дай прикоснуться взглядом к её алебастровым щекам, насладиться сиянием аквамариновых глаз, дай мне услышать её голос… А потом… Потом… Прости, Владыка, мне все равно, что будет потом. Моя жизнь сгорела, как мотылек на пламени свечи, остался лишь миг… Прошу Тебя, подари мне его, освяти её присутствием! Мне больше ничего не надо!
Это она! Спасибо, Господи…
Ты сидишь на занесенной снегом скамейке, как в тот день, когда я впервые увидел тебя. Непослушные локоны серебрятся от лунной пыли, а на щеках в морозной радуге сверкают снежинки. Они не тают…
Здравствуй, родная… Как долго я ждал тебя… Я приходил в этот парк каждый день, в надежде увидеть тебя. Я высматривал тебя в полуденной тени, я ощупывал бархат ночи, ища твои руки. Знойным летом я искал тебя в синей прохладе, а холодной зимой в желтых всполохах пламени. Я спрашивал о тебе облака, я звал тебя в лесу, в искрах росы я пытался найти следы твоих ног. Сколько свечей я сжег, моля милосердного Бога. Я выучил множество молитв, я объездил святые места…
Я нашел тебя…
 «Здравствуй, любимый. Я очень скучала по тебе».
Но почему ты не приходила так долго?!
«Я не могла. Там, где я сейчас, нет времени. Мне кажется, что мы расстались только вчера…»
Я постарел… При встрече со мной люди прячут глаза, а кто-то усмехается… Злые дети швыряют в меня камни и обзывают уродом… Я безобразен… Ты молода и красива... Зачем я тебе такой?
«Ты прекрасен, любимый! Мне нужен только Ты».
Но скажи: когда же мы будем вместе?!
«Скоро. Осталось три дня… Всего три дня. Потерпи, любимый. А потом… Уже ничто не разлучит нас».
Я так счастлив, милая! Почему ты смеешься?
«Мне смешно, что ты ни разу не пригласил меня на танец. Ты учил других, а на меня не оставалось времени…».
Мне стыдно, милая… Хочешь, я приглашу тебя сейчас?
 «Нет, любимый. Этот танец мой. Ты слышишь эту музыку? Как поет звездная флейта? А переливы лунных колокольчиков? На земле не бывает такой музыки. Я дарю эту сказку тебе. Ночь объявляет Белый Танец».

***

Врач ткнул пальцем в маленькое, забранное решетками окно. За ним, в крошечной палате, обитой вагонкой, танцевал худой изможденный человек. Он нежно обнимал пустоту, и глаза его сияли…
— Полюбуйтесь, профессор, наш новый пациент…
— Неплохо танцует. Движения плавные отточенные…
— Еще бы! Он бывший учитель танцев!
— А что еще о нем известно? Как он к нам попал?
— Ну, история грустная. Говорят, он безумно любил свою жену, а она взяла и умерла. Короче, пить начал, потерял квартиру. Последние пять лет жил на улице. Знаете, интеллигентики, кишка у них тонка. Как какая беда — враз ломаются! И этот из таких. Прохожие его ночью на пустыре обнаружили, танцевал. На вопросы не отвечает, на окружающих не реагирует. Вызвали милицию. А те — «скорую»…
— Да, бомж-танцор. Такого у нас еще не было! И сколько он уже танцует?
— Третий день… Я думаю, может, ему аминазина вкатить кубов пять! Пусть передохнет!
— Нет, не стоит. Пусть сегодня еще потанцует, а завтра решим, что с ним делать…

               
Хлеб

Тощая серая крыса пронзительно пискнула, когда метко пущенный булыжник угодил ей в голову. Ганс подскочил к ней, схватил за хвост и с силой шмякнул об пыльные острые камни.
Ганс улыбался. Он не был злым и жестоким. Просто очень хотел есть.
Подобрав мертвое окровавленное тельце, Ганс сунул его в холщовый мешок. Не Бог весть, какая добыча, но ему и Грете на сегодня хватит. А может, еще посчастливится что-нибудь раздобыть. Уже несколько часов он обследовал руины бывшего магазина, откидывал в сторону посеченные осколками кирпичи и обожжённые рамы окон, внимательно вглядываясь в образовавшиеся бреши. Он здесь не первый, похоже, все ценное уже утащили. Как жаль, что он опоздал.
Разобрав кирпичную кладку, Ганс почувствовал резкий неприятный запах. Сладковато приторный и до боли знакомый. Он выпрямился и ногой отшвырнул каменное крошево. Так и есть! Среди обломков кирпичей показалась человеческая рука, раздувшаяся, синюшная. Ганс плюнул с досады. В свои двенадцать лет он научился не бояться мертвецов. «Бойся живых!» — напутствовал дядя Герман. И был абсолютно прав. Когда нацисты уничтожали съестные запасы, чтобы они не достались русским, дядя попытался спрятать немного для Ганса и четырехлетней Греты. Его расстреляли. Ганс хорошо помнил его глаза, виноватые и растерянные. Бедный дядя Герман. Чудак и неудачник. Уж если бы Ганс захотел что-нибудь украсть, то ни русские, ни немцы ничего не заметили бы.
Мертвец сильно вонял, и мальчишка торопливо отошел в сторону.
Дядя Герман был веселым, рассказывал смешные истории. Ганс вспомнил, как дядя потешался над Гитлером и говорил: «В тридцать пятом наш фюрер обещал, что через десять лет Берлин изменится до неузнаваемости. Он оказался прав. Уже никто не узнает наш прекрасный город. Кругом одни развалины!»
Из-за размышлений Ганс не сразу расслышал шум мотора. Прятаться было поздно. Его заметили.
В двадцати шагах от него остановился одинокий мотоциклист. Русский! В фуражке — значит офицер! В званиях оккупантов Ганс не сильно разбирался.
Усатый, розовощекий. Сразу видно не чахнет с голоду. На груди автомат. Глаза смотрят с прищуром. По осанке и тому, как ладно сидит на нем выцветшая форма, видно — опытный вояка. Ганс внутренне застонал от собственной глупой неосторожности. Так вляпаться! До ближайшей стены уже не добежать. Усатый срежет его очередью.
Он мрачно глазел на русского и до крови кусал губу.
Русский тоже смотрел на него. Потом улыбнулся и поманил к себе.
Ганс напрягся, но не сдвинулся с места. Тогда вражеский офицер слез с мотоцикла, закинул автомат за спину и вытащил  из коляски брезентовый солдатский вещмешок.
Русский что-то лопотал по-своему, улыбался и шел прямо на Ганса. А мальчишка отступал назад. Шаг, еще шаг. Оккупант смеялся и показывал, пальцем на вещмешок.
Худые лопатки паренька коснулись холодной стены. Челюсти свело судорогой страха. Офицер протянул руку к его голове, и Ганс в ужасе дернулся в сторону.
Русский грустно вздохнул. Как-то виновато улыбнулся и развязал тесемки вещмешка.
Ганс затравлено глянул на содержимое мешка и уже не мог отвезти глаз. Там лежал хлеб! Много хлеба!
Рот мальчишки непроизвольно наполнился слюной, а губы, наоборот, пересохли.
Такое богатство!
Разум Ганса помутился. Он лихорадочно соображал, на сколько месяцев им с Гретой хватило бы этого хлеба.
Офицер вытащил одну буханку и протянул ребенку. И, поскольку тот продолжал тупо стоять, сам вложил ему в руку аппетитный драгоценный кирпичик.
Потом русский потрепал его по грязным всклокоченным вихрам и сказал что-то ободряющее. На этот раз Ганс не отстранился.
Офицер подмигнул ему, повернулся и направился к мотоциклу. Он шел уверенной пружинистой походкой и насвистывал какой-то веселый мотивчик.
Ганс прижимал левой рукой к груди драгоценный подарок, а правая его рука уже скользнула в карман ватных штанов. Там лежал новенький «Вальтер» с полной обоймой.
Ствол пистолета дрожал, как в лихорадке. Но с такого расстояния невозможно было промахнуться. Ганс потянул за спусковой крючок.
Пули дырявили чужую гимнастерку. Грохот выстрелов слился с воплем мальчишки. Он кричал, но с остервенением продолжал стрелять.
Русского швырнуло на землю. Он упал на живот, потом тяжело перевернулся на спину и посмотрел на Ганса. В его глазах отразились боль, удивление и горечь. Потом они остекленели. Изо рта медленно стекла темная струйка.
Противник был мертв, но Ганс все еще стрелял, пока не кончились патроны. Пистолет выпал из потной, ослабевшей руки, а подросток торопливо нагнулся, подхватил с земли забрызганный чужой кровью вещмешок и бросился бежать.
Он бежал по грязной, обезображенной войной, улице. Холодный ветер бил в лицо и выжимал из глаз слезы, но Ганс улыбался.
 Он не был злым и жестоким. Просто очень хотел есть.



Владимир Нестеренко,
с. Сухобузимское, Россия.

Родина ты моя!
(в сокращении)

Глава 1. Дом

Я не хочу сравнивать дом с крепостью, хотя это так. Этот образ навевает состояние осады, войны. Во мне к моему дому живет беззаветная любовь. Она протянулась через всю жизнь.
Дом моего детства, где я вырос и даже строил его. Сначала просто наблюдал, как отец на подводе с каурым жеребцом привозил камень для фундамента. Камни были тяжелые, плоские, мне не поднять. Отец-фронтовик брал их и складывал горкой, снова уезжал на сопку, ломал там плиты и возил три дня.
Вскоре и я стал активным строителем. В широкой и круглой яме всей семьёй попробовали месить ногами глину с соломой и коровьим навозом. Получалось плохо. Тогда отец посадил меня на каурого жеребца. Я уже был хорошим наездником, заехал в яму и пустил лошадь по кругу. Сначала каурый не хотел трудиться, брыкался. Чуть не сбросил меня в глину. Было много смеха и слез.  Папа шутил и подбадривал, затем встал  в центре, принялся водить каурого на поводу, пока тот не привык. Учился и я управлять лошадью. И вскоре всё получилось. Из хорошо промешанной глины валяли вязкий саман-валок. Из него отец выкладывал    стены дома. Неделю валки сохли, укрытые соломой. В субботу готовили новый замес, а в воскресенье выкладывали новый ряд.  И так лето напролет.
На следующий год я  подрос и крыл с отцом крышу, стелил полы, пилил доски, забивал гвозди, а было мне всего девять лет. Особенно с увлечением красил ставни, выводил кистью орнамент, нарисованный старшей сестрой Валей. Я был рад, что мы успели с папой до осенней слякоти и холодов накрыть крышу тесом, а потолок утеплить дровяными опилками в смеси всё с той же глиной. В доме от огромной в девять колодцев печи сделалось сухо и тепло. Как же была счастлива наша семья, перейдя из землянки на зиму в капитальный, правда, не до конца отделанный дом. Я же не только счастлив, но и горд.
После преждевременной смерти папы нам пришлось продать дом и уехать к родным. Я несколько раз приезжал на наш рудник и всегда приходил к моему дому. Теперь он был иной, обложен кирпичом и крыт шифером. Но все равно я его видел прежним, и он был мой. Я не смел войти во двор, просто стоял и смотрел со стороны, проживал в эти минуты ту жизнь, какую довелось прожить в  детстве, отрочестве и юности.

Глава 2. Гольяны

Речка Красноярка, в двух километрах от дома, излюбленное место рыбалок на пескарей и гольянов. Здесь мы купались до дрожи в  теле, загорали на пляжном горячем песке до бронзового оттенка.
В июньское половодье, когда шла коренная вода, мы любили уходить вверх по Красноярке. Берега, заросшие тальником, шиповником, красноталом, черемухой и калиной кучерявились буйной зеленью и неохотно пропускали нас в свои джунгли. Но мы упорно пробирались в заветные места. Река  стремилась к Иртышу, петляла в низине, выходила из берегов.
День, два бушует разлив, и вместе с водой идет гольян. Упадет паводок, оставит в ямах свои зеркала. А в них — тьма гольянов. Усатые и жирные рыбки чуть больше среднего пальца, шоколадного цвета, стоят косяком. Мы, притаившись в зарослях, с горящими от будущего промысла глазами, размышляем, как же зачерпнуть на уху рыбы из этой лужи. В руках самодельные маленькие сачки из марли, а озерушка большая, не просто её охватить. Через неделю здесь будет сухо или останется совсем небольшая лужица, переполненная гольянами. Не пропадать же добру, надо его взять и приготовить сытный обед.
Стоило нам ступить на край лывы, как в ней волной отхлынула от берега туча рыбок, замутив воду. Мы с гомоном и восторгом  убираем со дна коряги и начинаем процеживать водоем. Вода теплая, как парное молоко, и нам, босякам, приятно ощущать её ласкающее тепло.
Первые заброды приносят хорошие уловы. Крупных гольянов мы складываем в бидончики, а мелочь уносим в реку. Она, присмиревшая, рядом, в десяти шагах. Пусть живут рыбки, не погибать же. Смотришь, подрастут и на следующее лето дадут свой приплод. Прошлым летом мы находили такие ямы с засохшими на солнце рыбками — легкой добычей ворон.
Меня всегда удивляло: почему в такие лужи попадает гольян, и совсем немного пескарей? Потом выяснилось, гольяны нерестятся в половодье и ходят за потоком воды, оставляя на траве икру. Какая-то часть рыбок попадает в ямы. К утру вода в реке падает, и гольяны оказываются отрезанными от русла. Мне всегда было жаль попавших в беду гольянов. И сколько таких ловушек на всем пути нашей Красноярки!? Но она в те годы почему-то не скудела, и мы всегда лавливали на уху, считали себя добытчиками.

Глава 3. Родник и муравейник

Большие муравейники попадались редко. Мы знали их наперечет. Один такой сидел неподалеку от родника, что бил из-под огромной, как дом, скалы. Родниковая яма небольшая, можно перепрыгнуть, но глубокая. Смотришь в прозрачную воду и видишь, как ключ играет слюдяными песчинками. Иные выброшенные на берег  блистают на солнце алмазами. Сама скала тоже с прожилками слюды. Если удается отколупнуть ножом пластинку в копейку, а то и в пятак — пристроишь её к глазу вроде монокля и смотришь на солнце. Оно радугой  в глазу переливается, калейдоскопом семицветным. Но долго смотреть эту красоту невозможно, слепит и даже прижигает.
Мы знали, слюда ценный минерал. В наших скалистых горах её добывали старатели. Находили и выкалывали пластины шириной в метр. Мы тоже искали, но самородные запасы успели выбрать до нас, остались для забавы только крохи.
Напьёмся студеной живой воды из родника и бежим дальше по тропинке меж невысокого караганника с белыми цветочными шапочками к зарослям собачника — высокого белоствольного с ажурными круглыми листьями кустарника. Он в эту пору  красуется мелкими, но густыми ярко-красными цветами. Словно языки бездымного пламени. Отцветёт — появятся мелкие ягоды, становясь к осени малиновыми, но горькими каплями. Их много. Жаль, не сладкие, а то бы мы их объедали. Этот кустарник — разновидность рододендрона — так обидно прозвали из-за бросовых ягод. Сухостойный собачник выламывали для костра. Горел он жарко и бездымно.
Нам он сейчас не интересен. А пробираемся мы к муравейнику, что примостился в зарослях. Каждый из нас выбрал из караганника тонкие длинные прутики, очистил от листвы. Теперь мы кладём их на кучу, похожую на старую сопревшую копну сена.
День солнечный, видно, что все двери в муравейнике отворены, а рыжие большие муравьи снуют туда-сюда в неустанной работе. Мы знаем, они очень полезны для леса, уничтожают насекомых, питающихся хвоей и листьями деревьев. Они также хорошо рыхлят лесную подстилку. Рабочие муравьи носят корм своим царицам, чтобы они откладывали яйца, упаковывают их в теплый и хорошо дышащий грунт, перемешанный с крохотными перепревшими былинками.
Пристроив свои прутики, мы отступаем от кучи на несколько шагов. Иначе эти великаны вмиг на нас взгромоздятся и вонзят в  загорелое и обнаженное тело свои клещи. Не так уж и больно, если один-другой укусит, но зачем? Придется стряхивать муравьев, многих побьёшь. У нас цель другая — попробовать муравьиной кислоты.
Несколько минут мы стоим и смотрим, как наши прутики облепили муравьи и кусают инородное тело, упавшее на их дом. Они даже стремятся сбросить прутики, шевелят, но сил не хватает. Подождав с минуту, мы осторожно стряхиваем муравьев с прутиков и, отбежав в сторону, обсасываем стебли. Они кислые. Щиплет  губы и язык. Мы морщимся, потом кладем прутики снова, кто хочет. Мне хватает одной палочки. Не стоит злоупотреблять щедростью.
 
Глава 4. Лук-вшивик
 
Мы любили лазать на сопках по скалам. Они то там, то здесь выпирали из земли серыми плитами, словно прислоненные гигантские ладони. В щелях — земля. Иногда эти щели узкие, иногда широкие. Здесь-то и растет лук-вшивик. Никто из нас не знал, почему именно — вшивик. Наверное, потому так прозвали, что он мелкий и невысокий, но густой, как щетка, перо круглое, остренькое. Маленькую собачку у нас тоже называли вшивиком.
Рвешь лук двумя пальцами и — в рот. Он сочный и не горький, на вкус приятный. Если в кармане кусочек хлеба, и вовсе хорошо. Закусишь прилично.
Тут же примостилась репа. Это мы так называем. На самом деле это  кактус неизвестного нам названия. Растёт на лишайниках, в узких расщелинах, где и земли-то крохи. А вот хватает репе влаги  дождевой и той, что хранят лишайники.
Репа на звезду похожа с множеством загнутых внутрь и чуть-чуть колючих мясистых листьев. Выберешь покрупнее, оторвешь от лишайника, обдуешь пыль, и выедаешь сочную сердцевину. Она немного кисловатая, хрустит на зубах, словно перезрелый огурец.
И что интересно, придешь в следующее лето на это же место, вшивик с репой разрослись. И снова лакомишься этим даром.
Под этой же скалой, где хорошо держится влага, мы находим  другой лук — слезун. Головка у него белая, сочная, даже сластит. Листья трехпалые, широкие. Его много. Собираем и несем домой. С солью и краюхой хлеба, отварной картошкой, вовсе хорош.
Но самым любимым лакомством у нас были саранки. Их здесь называли кандык. Цветок — бутон-красавец. И молочный, с заревыми прожилками на лепестках, и янтарный, опушенный черной бахромой, и золотистый. Кандык любит простор и солнцепек на южных склонах сопок, а то и на макушке. Земля здесь твердая, каменистая. На иной полянке его — море. Смотришь, и дух  захватывает.
Нам жаль трогать эту красоту, но мы знаем, что головка саранки сочная и сладкая, с ароматом меда. А мы в те послевоенные годы, как говорится, слаще морковки ничего не едали. Копаем кандык ножами. Луковица сидит глубоко, порой меж мелкими камешками, и добыть лакомство трудно. Потому, видно, он уцелел от мальчишеских набегов. Его и сейчас много на сопках моего детства.

Глава 5. Картошка с укропом

Однажды в конце июля усталый и голодный я вернулся с рыбалки. Открыл дверь, на меня тут же пахнуло отваром молодой картошки. Мама с сестрёнкой Валей её подкапывали, не вырывая куст, чтобы оставшаяся мелочь доросла к осени.
— О! — восклицаю я, ставлю бидон с уловом на пол и, не чуя  запаха свежего укропа, стремглав бегу в огород, а вслед летит мамин голос:
— Учуял свеженькую, дуй за укропом и луком.
Я находил на грядках молодой укроп, срезал своим складнем, стараясь не испачкать в земле. Набирал полную горсть, потом брал лук. Перо вымахало длинное, толстое, сочное. И бежал в дом. А там мама уже снимала с плиты кастрюлю, сливала с картошки воду, ставила на лавку. Принимала у меня укроп, обмывала его в ковше, мелко крошила на доске. Затем в парующую картошку клала кусочки маргарина, они быстро таяли. Через минуту ссыпала в картошку весь укроп, накрывала кастрюлю крышкой и встряхивала  несколько раз, перемешивая.
Я с восторгом и нетерпением смотрел на священные действия мамы, садился за стол напротив распахнутого окна затянутого марлей от мошкары и мух, говорил:
— Давай!
Мама ставила кастрюлю на стол. Она всё ещё паровала. Через струйки пара я видел огород, грядки, картошку в цвете. Мама насыпала через край кастрюли в мою глубокую тарелку рассыпчатую, разомлевшую картошку, облепленную укропом. Я с жадностью принимался за еду, так же как и мои сестрёнки, сидевшие справа от меня.
Зеленый лук мы любили есть вприкуску. Свернешь перо калачиком, сожмешь для удобства и кусаешь. Он сразу же делится на мелкие частицы.
— Оголодал, сердешный, на этой рыбалке, не торопись, прожевывай ладом, — одергивала меня мама от быстрой обжигающей трапезы.
Я с набитым ртом мычал и кивал головой. Мама ставила под левую руку стакан с зеленым чаем, заправленный кипяченым молоком, чтоб запивать и не подавиться. Я улыбался маме, она в ответ гладила меня по голове и спрашивала:
— Нарыбачил рыбы-то?
— А как же! На уху и жарёху! — отвечал горделиво, торопливо жуя рассыпчатую картошку с укропом, а душа пела.
Потом уже взрослым, я не пропускал ни одного лета, чтобы вот так не поесть первую молодую картошку с укропом, сдобренную свежим коровьим маслом, с луком пером и черной краюхой хлеба. Это был целый ритуал. Я всякий раз вспоминал ту мамину готовку. Признаться, лучше которой никогда ничего не было. И ещё я вспоминал стол у распахнутого окошка, грядки с овощами и цветущую картошку.
Тогда я не понимал глубокого смысла этой красочной картины. Сейчас эта глубина осознана: она кормящая! И я восклицаю — Родина ты моя!

Глава 6. Разлив Иртыша

Мы уже знали из уроков географии, что Иртыш — одна из великих рек мира и гордились тем, что часто бывали на его берегах, купались даже в первых числах мая. В это время он широко разливался, затоплял луга. Стоячая вода изрядно прогревалась на солнце, и нас не выгнать из этой купели. Сюда заходила и рыба.
Старшие мальчишки небольшими бреднями ловили заблудшую рыбу. Она шла в половодье собирать быстро развивающихся рачков дафнии и циклопов. Заходила щука, сорожка и нерестились. Половодье длилось неделю. Икра успевала проклюнуться, но не вся. Находили потом повисшие на траве тенета набухшей икры, уже присушенные солнцем.
На левобережье разлив Иртыша занимал гигантские размеры. С высоты правобережных сопок видно было, как вода струится далеко за руслом, которое обозначено широкой и извилистой лентой тополей, осины, березы, черемухи, тальника, калины. Две таких ленты с островами  в центре убегали вниз, исчезали в полях Таврии, названной так в честь первых петровских времен поселенцев из Малороссии. Нам интересно  наблюдать за настоящим морем, как оно сверкает на солнце мириадами бликов. Мы фантазируем, будто плывем на баркасе с парусами, бьем острогой крупную рыбу... И что странно, разлив не причинял вреда, никто не попадал под его потоки ни человек, ни скот, ни строения. Люди знали о разливах, потому ничего там не строили, а косили богатейшие луга после разлива на сено. И стога стояли так густо, что казалось нам, будто на пастбище выгнан огромный гурт буйволов.
Не пропадала и рыба после упавшей воды. На луга с ямами и впадинами отправлялись бригады рыбаков. Сетями, неводами вычерпывали всю. Доставалось и нам, мальчишкам, если не прозеваешь день массового лова. Мы таскали ведра, фляги, выбирали рыбу из неводов. Таврические мужики были добрые, за помощь насыпали каждому килограммов по пять серебристого чебака, крупную красноперую сорожку. Попадали язи и щуки. Довольные мы шли домой, переправлялись через Иртыш на пароме. Нам всегда было любопытно видеть, как он идет по канату то к левому, то к правому берегу. Чтобы увеличить ход, мы тянули канат. Он лежал на дне и, пропуская его через блок, паром шел. Потом мы поняли, что несет его течением. Паромщик только поворачивает при помощи руля паром влево или вправо, а канат не давал парому уплыть вниз по реке.
Однажды я отважился переплыть Иртыш. Были мы с сестрой и друзьями на левом берегу, брали в пойме клубнику. И вот мне взбрело в голову показать свою удаль пред другими мальчишками и девчонками. Я нырнул с берега, крикнул, что поплыл на ту сторону. Сестра закричала, замахала руками, затопала. Но я сначала  и не думал плыть через такую ширину, но вскоре почувствовал, как поток подхватил меня и понес на стремнину. Плыть было легко. Я саженцами отмерял пространство, и не заметил, как оказался на середине реки. Поворачивать было поздно. Признаться, испугался. Дальше шла спокойная широкая гладь реки с тихим течением и это пугало больше. Вода была теплая, и я отогнал страх, перевернулся на спину и, слегка шевеля руками и ногами, передохнул,  и снова перешел на вольный стиль.
Сестра и остальные ребята стояли, замерев, отыскивая мою голову, и дрожали от страха. Уже подплывая к берегу, я увидел мужиков. Они рыбачили и криками подбадривали меня, обессилевшего. Это придало сил. С трудом, но дошлепал  до галечной отмели и почувствовал под ногами дно. Обрадовался. Оглянулся на тот берег и увидел, крошечную сестру. Она от радости прыгала, а из глаз, как потом мне сказали, катились слезы. Вспоминая этот случай, я никогда не жалел о поступке. В нем проявился мой настойчивый характер.


За волей на речку

Вова с Кешей шагали по солнечной улице, а настроение у друзей пасмурное, хотя событие дня исключительное: конец учебного года. Конечно, мальчишки рады предстоящему лету, но мешал груз, точнее отсутствие его, в виде похвальной грамоты за учебу, как у многих одноклассников. А с похвальной-то грамотой явиться домой это ж, какие привилегии на лето! Всё тебе за хорошую учебу, выбирай, что душа пожелает! Портят дело жирные тройки в табелях.
— Как хорошо — хорошо учиться, — сказал Вова.
— Ещё бы, — откликнулся тут же Кеша, — надоело от родителей упреки выслушивать. Папа так и скажет: «Придется молодцу кое-какие игры ограничить и почаще усаживаться за книги».
— Тройки, как я их ненавижу! Начну вырабатывать волю к усидчивости.
— Правильно, — тут же согласился Кеша, — наступит новый учебный год, вот и возьмемся за волю.
— Поздно будет. Знаешь поговорку: готовь сани летом, а телегу — зимой. О чем говорится?
— Козе понятно. Пришла зима, выпал снег — садись на готовые сани и погоняй кобылу.
— Вот именно! Волю к учебе надо за лето выработать, чтоб к сентябрю она готовенькая была!
— Неужели ты засядешь за книги с первого дня каникул? — закрутил недоверчиво головой Кеша.
— Разве только за книгами вырабатывается воля? Можно, например, три дня не есть.
— Ага, у нас не поешь! Сразу тревогу забьют, по врачам затаскают.
— Да, тут я не подумал, — признал свою промашку Вова. — У меня тоже попробуй, не съешь овсянку. Мама на ней, можно сказать, помешалась. Говорит, овсяная каша от всех болезней.
— Можно конфеты не есть целую неделю или вообще сладкое всё лето.
— Тоже не фонтан. В диабете заподозрят. У нас бабушка диабетчица, ничего сладкого нельзя есть, кроме ложечки меда.
— Как видишь, ничего у нас с волей не выйдет, — окончательно потерял настроение Кеша. — Придется отдуваться за тройки. Пока, завтра встретимся на речке.
Мальчишки направились каждый к своему дому выслушивать нотации сначала мам, а потом насмешки пап, не сулящие ничего доброго.
Назавтра друзья встретились с утра пораньше на берегу речки Красноярки.
— Ну, как твои, проутюжили тебя языками? — хлопнув ладонью о ладонь друга, спросил  Вова.
— Обошлось, папа в командировке, а мама глянула мельком на оценки, скривила губы и отложила разговор до возвращения папы.
— А меня измусолили словами. Лучше бы отлупили, — тяжко вздохнул Вова.
— Ладно, не бери в голову. Вот где можно выработать волю, — Кеша подпрыгнул и твердо встал на самом краю высокого берега.
— Что ты такое изобрел?
— Ничего сложного, но дело увлекательное. И начнем прямо сейчас, — и Кеша начал раздеваться до плавок.
— Закаляться? Утром вода ещё холодная, — догадался Вова.
— Это само собой, но на закалке сильно-то не укрепишь волю,  а вот нырнул, приказал себе не выныривать минуту, зажал нос и сиди, терпи.
— Откуда ты узнаешь под водой, сколько секунд прошло?
— Вот часы морские. Брат подарил. Поставил бой на одну минуту и жди, когда ударят.
— Глупости, это не воля даёт, а тренировка. Надо начинать с полминуты. Посидел, привык, добавил пять секунд, снова привык, и так поехало.
— Без воли ты через две-три попытки откажешься от тренировок. А ты дай себе приказ не поддаваться лени и настойчиво тренируйся. Вот тебе и выработка воли.
— Проще дать себе приказ сразу после обеда засесть за домашнее задание. И сиди, пока всё не вызубришь.
Кеша усмехнулся.
— Я пробовал, не получается, потому что скучно. Речка не письменный стол, разве не интересно испытать себя, на что способен? Можно на спор с пацанами. Хоть целый день ныряй. Опля! — Кеша подпрыгнул и бросился вниз головой с высокого берега в омут. Часы на его руке сверкнули молнией, и мальчик погрузился в пучину.
Вова даже испугался за друга. Всё произошло так неожиданно, но тут же нашелся и принялся вслух отсчитывать секунды. На цифре тридцать, Кеша  выскочил из воды, судорожно хватая воздух ртом. Поплыл к берегу, выбрался, отдышался, и, не глядя на друга, собрался снова нырять.
— Подожди, давай вместе, у меня-то часов нет. Я только разденусь.
— Захватило?!
— Я, да отставать от друга! Не дождешься. Только начнем с тридцати секунд.
Кеша поставил бой часов на полминуты, и друзья вместе прыгнули в омут. После десятого прыжка Вова начал продавать дрожжи.
— Кеша, надо погреться.
— Без проблем, только за нами еще десять прыжков, — ответил друг, и мальчишки разлеглись на прибрежном песке. Он приятно ласкал тела теплом.
— О-о, как здорово! — Вова подгребал песок под бока. —  Давай заведем журнал прыжков и счета времени под водой.
— Возиться с журналом что-то не хочется. Я тебе не счетовод.
— Разве не интересно знать, сколько раз нырнем? Каждый  тренер ведет записи тренировок.
— Ладно, посмотрим. За нами новая десяточка прыжков…
Укрепилась ли у Кеши и Вовы воля к школьным занятиям, сказать трудно. Учеба покажет, но к концу лета мальчишки могли находиться под водой не дыша, как заправские ныряльщики за жемчугом — минуту! Труд их не пропал даром. Как-то уже в конце августа друзья шагали по деревянному пешеходному мосту через Красноярку и увидели плачущую незнакомую девочку.
— Что случилось? — спросил Кеша.
— Ключи от тётиного дома уронила в речку.
— На этом месте?
— Да.
Друзья переглянулись.
— Нырнем?
— Запросто!
Нырять пришлось несколько раз.
— Напрасно, тут такая глубина, — разочарованно сказала  девочка.
— Не знаешь наших!
На пятый раз — удача. Друзья не появлялись из воды целую минуту, а когда девочка не на шутку заволновалась, то увидела, сначала высунувшиеся из воды две руки, а в них — связку из трех ключей.
— Ой, мальчишки, я думала, вы утонули! Так долго не выныривали!
— Мы утонули?! Ха-ха! Держи свои ключи.
— Ой, спасибо, мальчишки... — девочка не договорила и обернулась на сочный голос стройного дяденьки:
— Откуда такие классные ныряльщики? Я тренер городской сборной команды пловцов, давайте знакомиться, — спортсмен солидно протянул руку для пожатия. — Тот, кто может минуту не дышать под водой, способен вырасти в чемпиона по плаванию.
Мальчишки снова переглянулись.
— Вот! — радостно сказал Кеша и многозначительно выбросил вверх указательный палец правой руки.



Ольга Сергеева-Саркисова,
г. Самара, Россия.

Подарок на Рождество

Посвящается выдающемуся пианисту современности — Андрею Гаврилову.   
Новелла написана под впечатлением от его концерта.
 
Наступало Рождество — ...таинственный вселенский праздник чуда! Праздник сказки... сокровенных желаний... и бесценных подарков, которые преподносит жизнь...
Он наблюдал со стороны этот праздник жизни, глобальную метаморфозу, когда на людей обрушивался поток счастья, и когда их лица начинали светиться от радости...
Как счастливы люди вокруг!.. Как счастливы!..
И только он оставался так бесконечно одинок, и никому не нужен в этом мире радости и счастья... С некоторых пор он потерял смысл жизни...
Жизнь его постепенно превращалась в Ад... а ведь совсем недавно он был состоявшимся пианистом, счастливейшим человеком на земле...
И он замечал, что чем счастливее были окружающие его люди, тем несчастнее становился он... тем острее он чувствовал свое одиночество и ненужность ни этим людям, хотя все старались его поддержать... и друзья тоже, ни миру музыки, который для него был всем, ни миру вообще... не нужен…
Сердце его было готово разорваться от боли... она не отпускала ни на минуту...
А ведь совсем недавно все было по-другому... и он был самый счастливый человек на свете! И получал от жизни огромное удовольствие, радовался ей!
В его жизни было все: сын богатых родителей, барон, прекрасно образованный и талантливый, любимец женщин, прекрасный музыкант, для которого музыка была главной радостью всей его жизни. Он вспомнил, как весело они в четыре руки играли с Рихардом Штраусом... на Рождество!.. В его семье бывали Брамс и Малер... сколько было радости и счастья в его доме!.. Но это было до ...войны...
Война... — вот это страшное, роковое слово, которое убивало его ежедневно...
Она похитила его счастье, перевернула всю его жизнь... просто раздавила его своими жерновами, хотя он и остался жив, но потерял главное — его душа была растерзана, дух был сломлен — она убила его, эта Первая мировая война...
Рождество — семейный праздник, все встречают его с родными и любимыми... раньше в его дом приходили друзья, близкие, любимые женщины, музыканты, художники... Звучали музыка и радостные голоса счастливых людей... Теперь он один... наедине со своим горем... один на один...
В кафе уже никого не было... он один сидел и размышлял, он не торопился уходить... ведь его никто не ждал дома... Одиночество — страшное слово, когда ты с ним на «ты»...
А он был одинок в своем горе, которое так неожиданно вошло и поселилось в его жизни... он оставался с ним один на один... без всякой альтернативы... все ушло, кануло в Лету... Как же безжалостна жизнь!!!   
Он замкнулся, стал избегать друзей, знакомых, потому что на его немой вопрос: «За что? И почему это выпало мне? Почему это случилось именно со мной?» они не могли ему ответить... и только в их глазах он читал сожаление и, что хуже всего, жалость к себе… Этого он совсем перенести не мог!
Никто не мог ему ответить... и помочь ему в его горе тоже не мог никто...
... Его часто теперь можно было видеть в этом кафе… одного, без друзей и любимых женщин... за столиком у окна... с бокалом красного вина… Он над чем-то постоянно размышлял... горечь проступала в его чертах и обреченность... Он переживал о чем-то... находился в бесконечном внутреннем диалоге с самим собой, и это было видно... Все с замиранием и сочувствием наблюдали эту драму.
Никто его не тревожил в эти минуты... все понимали... у человека горе и никто ему не может помочь... Занавес опущен... он отгородился от всего мира своим горем...
Теперь он с огромным разочарованием и болью долго, пристально смотрел на свои руки, вглядывался в пальцы… и молчал, хотя внутри бушевала буря, он просто выл от безысходности!..
Выл и выл!.. Сердце обливалось кровью и слезами от  несправедливости...   
Слеза незаметно сползала по его щеке... Как несправедлива жизнь!..
Руки! Да! Они были по-прежнему красивы! Нет! Прекрасны!.. Эти пальцы, которыми так многие  восхищались! Целовали их. А теперь?..
Он пробовал ими играть по столу любимую мелодию... но они не слушались, и не шевелились… они были ужасны!!! Бесполезны!!! Пальцы были прекрасны... но мертвы...
Правая рука его совсем не слушалась и оставалась без движения. Все... точка невозврата, вот она, пройдена... и  ничего не вернуть... Он чувствовал себя летящим в бездну...
Ранение в руку, которое он получил на этой проклятой войне, лишило его возможности играть, а следовательно — жить, потому что для него музыка была равнозначна жизни!..
Он не мыслил себя вне ее... мечтал стать великим музыкантом.
Теперь это только мечты...
Холод поселился у него в душе...
В его голове уже зрели мысли о том, чтобы одним махом прекратить свои страдания...
Он почти созрел для такого решения... почти... но как хотелось жить! Жить в музыке!
Да, в войне проигрывают всегда все, даже те, кто остается жить...
Это уж он прекрасно понимал....
В этот вечер перед Рождеством он просидел дольше обычного и в очередной раз ощутил свое глубочайшее одиночество, и свою ненужность в этом мире счастья и радости.
Всех людей он считал счастливцами... всех, но не себя...
Он грустный вернулся домой. Верный слуга передал ему сверток, который принесли в его отсутствие… Короткая  надпись на свертке: «С Рождеством!» удивила его.
Он вскрыл свёрток...
У него перехватило дыхание... слезы брызнули из его глаз... он взвыл от переполнявшего его чувства...
...Это были ноты!!! «Концерт № 2 для левой руки для фортепиано и симфонического оркестра» Мориса Равеля.
Это был царский подарок от друга… и шанс! Шанс продолжать жить!!! Есть шанс жить!!!   
Он сел... открыл крышку рояля... погладил пальцами клавиши и начал играть...
...Его левая рука божественно играла этот концерт... Он с нот читал и играл весь концерт от начала и до конца, а затем играл снова и снова...      
Рождество — действительно праздник чудес!
Так Морис Равель поздравил своего друга с Рождеством... и спас его...

***

Через два месяца он играл этот концерт уже на всех сценах Европы. Никто и не догадывался, что перед публикой выступал инвалид… И сегодня этот концерт занимает почётное место в музыкальном наследии и исполняется лучшими музыкантами мира.   

***

Этот музыкант — Пауль Виттгенштайн, старший брат выдающегося философа Людвига Виттгенштайна. Потерял правую руку на Первой Мировой войне.
До ухода на фронт был признанным музыкантом с большим будущим.
Ему писали позднее музыку — Морис Равель, Бенжамин Бриттен, и Рихард Штраус.
Во время Второй Мировой войны он уехал в США и прожил там до конца своих дней.
Умер в 1961г. Написал и издал в Лондоне книгу «Школа игры для левой руки».


Соседи

(Быль)

Нашими соседями по квартире были сначала профессор Гвоздев,  известный языковед и литератор, а затем Годневы: Дмитрий  Геннадьевич и тетя Лиза.
Многие поколения педагогов и литераторов учились у Дмитрия Геннадьевича древней русской литературе при жизни, а потом, и  после его смерти, по книгам из его домашней библиотеки, которую тетя Лиза после его смерти подарила Пединституту.
Комната, которую они занимали, была крошечной, и вскоре Годневы перебрались в другую, попросторнее, в нашем же доме.
Они разделили большую комнату пополам на две зоны, как сейчас говорят: кабинет со спальней — одна, и столовая, где тетя Лиза частенько угощала детей двора чаем с лимоном и конфетами, — другая.
Сейчас на такой подвиг никто не способен!
Угощать дворовых детей! Иногда мы к ней прибегали замазать зеленкой разбитые коленки или обрезанный палец. И всегда находили понимание и поддержку.
Сейчас соседей своих по лестничной площадке никто не знает, и дверь не откроет, если тебе вдруг станет плохо и не окажется валидола под  рукой, или понадобиться занять соли… Не дай Бог! Пришли другие  времена... и другие люди.
Квартира дяди Мити, как мы его звали вслед за тетей Лизой (она его Митенька и на вы), очень часто превращалась в театральную сцену «Ла Скалку», где мы пели, читали стихи, иногда по  несколько раз одно и то же, стоя на табуретке, чтобы всем зрителям было хорошо видно выступающего артиста. Танцевали матросский танец «яблочко» и украинский «гопак».
В награду благодарные зрители, в лице дяди Мити и тети Лизы, громко хлопали в ладоши и кричали нам  «браво»! «Браво»!.. «Брависсимо»!..
Это «браво» впервые я услышала в этом доме… и поняла, что это что-то хорошее, но спросить об этом стеснялась, а по словарю иностранных слов узнала его значение.
Затем нас приглашали к столу, накрытому по всем правилам  этикета, и мы, вытерев носы и помыв руки перед едой, были щедро вознаграждены душистым чаем с лимоном и конфетами за наше искреннее искусство.
Они любили детей, но общих у них не было, только сын дяди Мити от  первого брака, уже взрослый человек. Он проживал в Саратове с семьей и редко показывался в Самаре.
Навещал он отца вместе со своим другом художником Ромадиным, сейчас это известный пейзажист.
На тете Лизе дядя Митя женился после смерти ее сестры, которая и была его первой женой.
Тетя Лиза была из  дворян, хорошо воспитана, всегда в красивой  шляпке и с сумочкой. Лицо было очень приятным: с мелкими чертами, курносым носиком, хорошей кожей и красивыми светлыми волнистыми волосами. Дядя Митя внешне был похож на Чехова:  у него было пенсне на носу, бородка аккуратная и походка с прямой спиной.
Шел он, слегка подрагивая и высоко подняв голову.
Жили они дружно, заботясь друг о друге, ласково называя друг друга: Лизонька, Митенька, каждый в своих мирах, которые чаще  всего пересекались на наших импровизированных концертах.
Дядя Митя очень любил свою древнюю русскую литературу и часто обращался к любимому шедевру «Слово о полку Игореве», цитируя его даже нам, детям.
У него в комнате везде, даже под кроватью были разложены книги. Мощная серебряная чернильница и куча вороньих или гусиных перьев на письменном столе, которые он сам тщательно подрезал, были предметом зависти для нас.
Этими перьями он писал свои лекции.
Для меня это было — нечто!
Выглядывая из-за занавески, я тайком наблюдала, как он пишет,  когда забегала попить чая к тете Лизе… Когда он писал, мы разговаривали с ней шепотом, чтобы не мешать ему думать.
Перья, предмет моей зависти, приятно скрипели свою мелодию.
В моем доме так не писал никто! Потом я нередко собирала перья на улице и пробовала их подрезать и писать ими, как дядя Митя.
Иногда я наблюдала, когда он то надолго задумывался, откинувшись в кресле, то вставлял перо за ухо и теребил бородку, словно подгонял мысль. Тогда мне казалось, что так писали только короли! Или великие сказочники. Я его ими и представляла.
Кроме книг и вызывающих зависть перьев с чернильницей, на окне стояла банка с пиявками, «подарок Дуремара», как шутила тетя Лиза. Их ставили дяде Мите, когда у него случался криз, и поднималось давление, тогда в доме наступал переполох, и он долго болел, а мы ходили на цыпочках, не нарушая тишины.
Ещё одна банка стояла под кроватью для других нужд.
Ведь в квартире жили три семьи. Туалет частенько бывал занят…
Однажды я застала его врасплох с банкой мочи в руках, застегивающего ширинку брюк. Он спрятал банку под  кровать и произнес 
 — Да-с-с…
Как бы извиняясь, и немного стесняясь меня, он развел руки и сказал, словно объясняя мне мотивы своего такого поведения:
— Что ж, человек — не дерево! Да-с-с…
Я приняла этот аргумент.
Детские воспоминания самые сильные, я помню многие квартиры по запаху с детства до сих пор. Запах дяди Митиной квартиры засел во мне как теплая смесь чая с лимоном и немного мочи…

***

Однажды, дядя Митя, в беседе с моим отцом, рассказал интересную историю, участником которой он был сам.
События, о которых пойдет речь, происходили в начале двадцатого века.
Дядя Митя после окончания Казанского университета писал диссертацию.
Чтобы поработать с редкими книгами и документами, он поехал в Скандинавию на огромном корабле и с огромным чемоданом книг,  которые прихватил для работы.
Там он собирался побыть месяц, другой, серьезно позаниматься, и подготовить работу к печати. Путешествие радовало, работалось хорошо.
Корабль прибыл в порт Хельсинки.
Дядя Митя сошел на берег со своим огромным чемоданом книг, совершенно неподъемным и понял, что не может двинуться с места!
За время путешествия книг еще прибавилось, ведь он покупал их во всех городах, куда заходил корабль. Таких книг в России не было.
Извечный русский вопрос «Что делать?» встал в этот раз в полный рост перед дядей Митей.
Он растерялся.
Ведь ему надо было сходить в город, найти и снять квартиру, где он собирался жить довольно долго и работать над книгой, писать, писать, писать.
Он встал на пляже с чемоданом и задумался: «Что же делать?  Как поступить?»
Народ с корабля весь схлынул и разошелся по домам.
Он заметил пожилого мужчину, прогуливающегося по пляжу с собачкой недалеко от него, подошел к нему и они разговорились на немецком языке, потом, ради куража, стали разбавлять английскими фразами.
Говорили, как принято, сначала о погоде и собачке, а затем дядя Митя объяснил ситуацию своей задержки на этом пляже, сетуя, что  взял слишком, много книг и передвигаться с таким чемоданам, разыскивая квартиру, просто нет сил. Собеседник успокоил его:
— Ноу проблем! Нет проблем! В конце улицы висит доска объявлений о сдаваемых комнатах, чемодан можете оставить здесь, на пляже, прямо на песке.
— Но как!? Его же украдут! Я останусь без всего!
Собеседник улыбнулся и посмотрел на дядю Митю, как на ископаемое.
— У нас не воруют! Не беспокойтесь! Идите спокойно, оставьте чемодан здесь, а когда снимите квартиру, вернетесь за ним, его никто не тронет. Правда, правда!
До конца не веря в такой непредвиденный коммунизм, он решил, все-таки, рискнуть. Так как другого выхода все равно не было.
Будь, что будет! И он отправился в город подыскивать себе  квартиру.
Смеркалось.
«Скоро наступит ночь, надо торопиться!» — подгонял  себя дядя Митя.
Промотавшись по городу несколько часов и сняв приглянувшуюся ему квартиру за небольшую плату, и уже без всякой надежды он поспешил на пляж за чемоданом, где его так легкомысленно оставил в гордом одиночестве по совету незнакомого человека, прохожего…
«А что если надо мной подшутили? М-да-с. Конечно, непременно, именно так!» — готовил к худшему себя дядя Митя, разговаривая сам с собой. Он был глубокий интроверт и привык находиться в диалоге с самим собой длительное время, откапывая в своих глубинах нужный ему ответ.
Но каково, же было его удивление, когда он еще издалека увидел  родной чемодан в лучах заходящего солнца на том же месте, где и оставил его!
Так как я была свидетелем этого разговора, то у меня комок в горле встал от услышанного.
— Вот это да! Фантастика!
Ну, это прямо как в моих любимых сказках о добре и зле!
Неужели и вправду существуют такие сказочные города? Где не воруют?
Эта история потрясла меня и мое воображение.
Я никак не могла представить себе этих честных и добрых людей, которые равнодушно проходят мимо огромного чемодана, одиноко стоящего на пляже… (а вдруг там золото, или  шоколад … а не книги!?)  никто ведь не знает, что там…
Я почти осязала своим воображением этот чемодан в лучах заходящего солнца!..
Традиция быть кристально честными имела свои глубокие корни…
Раньше за кражу в этой стране человеку просто отрубали руку…
 и все знали, когда встречали его на дороге, что этот человек — вор…
 Дасс…
— Да-с-с… Вот такая история… — закончил свой рассказ дядя Митя.

***

Дядя Митя прожил долгую жизнь — 83 года! И умер в 1958 году, тетя Лиза пережила его телом, но умерла душой вслед за ним, навсегда поссорившись с рассудком. Внук дяди Мити трагически погиб.
Так прервалась эта замечательная ниточка жизни.
Когда на старом кладбище я вижу одинокую могилу, давно заброшенную, заросшую травой и забытую всеми, что-то щемит в душе, и я вспоминаю о дяде Мите и тете Лизе…
Может, они тут похоронены? Ведь у них не осталось никого из близких, и ухаживать за могилками было некому…
Я кланяюсь, немного постояв, вспоминаю детство и своих дорогих соседей…


Попутчик

(Быль)               
                                Начиналось лето. Бакуриани был тогда модным молодежным курортом. Вся молодежь, из всех городов устремлялась на каникулах, как в Мекку, туда, в страну гор, снегов и романтических  приключений.
С моим другом артистом театра Юркой Демичем мы договорились отправиться туда, покататься на лыжах, если снега будет достаточно, или просто отдохнуть от всех и вся.
Все дела остались позади и мы, полные надежд, были готовы сорваться в облюбованные нами места. Выезжали из Москвы.
Благодушное настроение мое испарилось, когда я узнал, что у Юрки в Москве срочно поменялись планы, и он улизнул от меня с какой-то своей новой пассией. Я брел на вокзал, поругивая про себя Юрку за его предательство, а заодно и весь белый свет. Грустный я вошел в вагон своего поезда, прошел на место, и грусть моя в одно мгновение отлетела, уступив место удивлению от увиденного.
На месте сданного Юркой билета сидел колоритный мужчина, грузин с грудным ребенком на руках и приветливо мне улыбался.
Купе напоминало магазин для детей. Все было заставлено детскими вещами: коляска, кроватка, голубой горшок, пачки пеленок, мягкие игрушки, погремушки, сумки и сумочки, соски с бутылочками стояли в ряд, красивый мяч лежал на койке и многое, многое другое, что делает детство любого малыша абсолютно счастливым.
Ну, просто рай для детей, а не купе!
Удивлению моему не было конца. Разглядывая все это хозяйство, я прямиком попадал в счастливое детство со всеми его атрибутами.
Разглядывая своего загадочного попутчика, я отметил, что владелец всего этого скарба — грузин, очень большой и красивый, с горящими добрыми глазами, как у ребенка, с усами, которым позавидовал бы сам Буденный, чрезмерно активный и улыбчивый. От него веяло силой и основательностью, нежностью и добротой одновременно.
Тут тронулся поезд, и я забеспокоился, робко спросив:
— А где же мать ребенка? Не отстала ли от поезда?
Услышав в ответ, что он и мать и отец ребенка в одном лице, я смутился
Как можно пускаться в такое путешествие с грудничком без матери?! Он же совсем кроха! Однако всему было свое объяснение, которое мне предстояло узнать позднее.
В дальнейшем я убедился, что более совершенного папу-маму в одном лице, я в жизни не встречал.
Моего попутчика звали Отарий Трифонович. Отарчик — так его звали близкие. Ехал он до Гори, места, где родился Сталин.
Удивительно, какие замечательные земляки у этого человека! Одна земля может родить и вскормить таких разных людей, думал я всегда, когда вспоминал своего дорогого попутчика.
Отарий оказался замечательным собеседником. Это был мудрый и глубокий человек. Как маг, он непрерывно и одновременно незаметно накрывал стол различными яствами, доставал откуда-то бутылки с замечательным грузинским вином и коньяком, угощал и рассказывал о своей жизни, расспрашивал меня о моей.
Вскоре почти весь вагон сидел и пировал за нашим столом.
Казалось, что он может все, все ему подвластно, эдакий попутчик чародей.
Все служило делу Отария.
Из беседы стало ясно, что он ездил в Москву за ребенком, чтобы усыновить его, так  как у них с женой нет своих родных детей, поэтому они хотят усыновить несколько детишек, ведь главное: не  родить, а воспитать джигита!
Он уже сожалел, что не усыновил сразу двоих малышей: было бы им веселее!
По всему было видно, что дети попадут в хорошие  руки.
С малышом он расправлялся очень умело: только ребенок закряхтит, он его быстро разворачивает, меняет грязную пеленку с подмоченной репутацией на чистую сухую, кормит ребенка специальным кефиром или кашкой, при этом все делает  молниеносно. Ребенок засыпает довольный таким царским уходом и окруженный любовью.
Время за беседой быстро летело.
Поезд быстро мчал  нас в наше непредсказуемое будущее.
Гармония и благополучие разливалось от нашего купе по всему поезду.
Я, как и все попутчики, был совершенно очарован Отарчиком, так его любовно называли близкие, и я его тоже называл так же, как и все в поезде.
Вдруг так, как-то в разговоре, между делом, проскользнуло в словах:
— Я думаю, дорогой, что ты не поедешь в Бакуриани сразу, — сказал он и загадочно улыбнулся, замолчав на мгновение. Я не успел сообразить, и не совсем понял сказанное, то ли из-за чудесного грузинского вина, которое давало о себе знать, то ли из-за очарования этого человека, под гипнозом которого я находился.  Не успел я сообразить о сказанном, как заплакал малыш, и мы со всех ног кинулись его пеленать и кормить, забыв обо всем. Ребенок  успокоился.
Фраза его, то ли повисла в воздухе, в виде риторического вопроса, либо забылась мной, под влиянием всеобщего благодушия и комфортности души. Затем он налил всем присутствующим еще вина и сказал очередной красочный тост о дружбе, которая выше кровнородственных отношений, и, в результате чего, она свяжет нас навеки. Я не возражал.
Настроение и погода были великолепными.
Печалило одно: и это иногда всплывало в нашем застолье — мы неумолимо приближались к станции Гори, где жил Отарчик, и где нам предстояло расстаться с ним.
Было ощущение, что я знаю его и люблю всю свою жизнь. У меня что-то щемило под сердцем, жаль расставаться с таким попутчиком, мы стали больше, чем родные.
Атмосфера добра и любви накрыла нас, как теплым одеялом в лютую стужу. Мы и не заметили, как прибыли на его станцию. Поезд остановился. В вагон вбежало такое количество народа, что дышать стало тяжело, и места совсем в вагоне не осталось.
Я решил выйти из вагона проветриться, и не мешаться под ногами, когда будут выносить вещи из купе. Я еле протиснулся к выходу. На перроне творилось что-то невообразимое: Отарчика встречала вся округа. Народу было так много, как на демонстрации.  Казалось, что все пришли сюда: мужчины и женщины, старики и дети, даже собаки, кошки и коровы собрались сюда.
Все целовались  и обнимались.
Играла музыка, кто-то танцевал лезгинку, другие хлопали в ладоши, кто-то пел...
А в это время мимо меня проплывали вещи из нашего купе. Каким- то боковым зрением я узнавал мячик, кроватку, голубой горшок и другие мелочи...
Я стоял в стороне, наблюдая этот праздник, и понимал, что Отарчика любят все, кто повстречал его в жизни, как успел полюбить его и я, всего за несколько часов пути.
Ко мне подошел мужчина и сказал с акцентом:
— А вы, что же сдэсь стаите? Прахадыте, садытэсь в машину, пажалыста. Всэ только вас ждут, всэ уже сэли.
— Как в машину? — всполошился я. — Я  ведь в Бакуриани еду, дальше, и вещи мои там, — кивнул я в сторону вагона.
— Нэт, тарагой!  Вещи уже тавно в машину атнесли, тарагой! — сказал он.
— Я ведь в Бакуриани, — слабо пытался я возразить…
— Ну, туда ты всэгда успеещ, тарагой. Вот у нас пагастищ, атдахнещь от дароги, потом атправим  тэбя, не валнуйси, тарагой.  Никуда твая Бакуриань не денется, вах! Атдыхай, тарагой!
Я поверил и сдался. Сел в машину и мы поехали к дому Отарчика.
На улице уже были накрыты столы с разнообразными яствами: много фруктов, закуски разные из овощей и мяса, фасоль — лобио, трава, сыр, долма, много разного вина, жарился шашлык и его аромат разливался по округе.
Народ прибывал, все садились за столы. Женщины продолжали накрывать стол, хотя он и так ломился от еды.
Слава богу, что я успел переодеть свои спортивные штаны с пузырями на коленках и майку, в которых я ехал в поезде, на футболку и брюки. Вид стал более приличный.
Все сели за стол, кроме женщин, они продолжали хлопотать около стола, и с детьми.
Ребенок Отарчика был чудесный малыш, здоровый богатырь с румяными, как два яблока щеками, с громким голосом и черными кудряшками-колечками. Глаза ребенка горели, как и глаза Отарчика.
Они были очень похожи. Просто одно лицо: Отарчик, но только без усов и помоложе… Всем без исключения мальчик очень понравился, и все с удовольствием с ним возились, целуя его во все места.
Еще долго все с радостью целовали ребенка и Отарчика, поздравляли, передавали ребенка из рук в руки, цокали языком, рассматривали его и одобрительно кивали головами... Хорош  малыш! Красавец! Джигит настоящий! Единственный мальчик в их роду. У сестры и братьев Отара были только девочки, вот такая судьба.
Больше всех радовался дед, ему давно перевалило за сто лет, и это был долгожданный внук! Чтобы показать свою любовь к внуку он отрезал ломоть хлеба, намазал грудничковые какашки на хлеб и съел с улыбкой этот бутерброд, запив вином из рога — это был его тост за внука. Так дед показал, как он рад этому ребенку и благодарен Богу, что увидел своего внука на земле при жизни, а не с небес.
Застолье разгоралось, как хороший костер.
Все присутствующие по очереди, и по старшинству стали говорить тосты — очень ответственная часть застолья.
После каждого тоста аксакала, я выпивал рюмку вина добросовестно до конца, чтобы не обидеть хозяина. Об этом я много раньше слышал про закон гостеприимства.
Затем, один из гостей налил огромный рог, литра на два, отделанный серебром и сказал сказочный тост минут на десять. Все захлопали и выпили.
Рог наполнили вином и с уважением передали мне, ожидая моего тоста.
Я сказал что-то хорошее про широкую душу Отарчика, про наше неожиданное и приятное знакомство, про то, что я так неожиданно встретил и полюбил этого «золотого» человека.
Я выпил рог до конца под всеобщее одобрение и восхищение, доказывая этим свое уважение ко всем присутствующим. Рог наполнили вновь замечательным вином, и передали его дальше по кругу.
Все вставали и говорили много хорошего в адрес моего нового друга, и его бесценного приобретения — долгожданного в их роду сына, после чего все выпивали и закусывали.
Так продолжалось очень  долго. Застолье в этих краях не заканчиваются быстро — во  всем нужна основательность, и в этом, особенно.
Хмель забирал меня в свои дружеские объятия. Достаточно выпив и закусив, и произнеся энное количество тостов, я с ужасом заметил, что приближается мой очередной тост... Но, как достойно  справиться с ним, и как выпить этот огромный рог — я уже себе  не представлял.
Как не обидеть этих замечательных людей, ведь они стали мне  почти родными!?
Как удается им, при таком количестве выпитого вина, сохранить разум, не упасть со стула, или просто в салат лицом, а главное,  оставаться настоящими джигитами? У них ни в одном глазу, а пили ведь наравне...
А я-то хорош, нечего сказать! Нализался до чертиков, еле живой сижу! Вина выпил уже столько, что, кажется, ткни меня пальцем нечаянно, и из меня оно хлынет во все стороны. Я был наполнен  вином  до краев…
Пока я размышлял о своей несчастной участи, подошло время моего очередного тоста. Рог наполнили и передали мне.            
Дрожащими  руками я взял рог и сказал длинный тост с подходами и отходами, как в затяжном прыжке, по ходу обдумывая, как же достойно выйти из этой щекотливой ситуации, я «влез» на  вершину ораторского искусства, о которой и не подозревал ранее,  затем погрузился в такую пучину чувств, что слезы выступили у всех гостей, не говоря уже обо мне. Я почти готов был разрыдаться, оттягивая последний момент, спасаясь от рога, сделал новый вираж  своего тоста, украшая его восточными изысками о красоте,  доброте и щедрости Отарчика, благодарил его за широкую, как океан, душу, и царское гостеприимство...
Боясь скатиться в банальность, и исчерпав все запасенные эпитеты и сравнения, я остановился... и вздохнул.  Все решили, что я слишком расчувствовался, и всячески подбадривали меня, показывали, что уже все готовы для возлияния, заканчивай, мол! 
…Я вздохнул и, видимо, в моем взгляде было столько мольбы о  пощаде, но чувство долга и законы гостеприимства обязывали соответствовать, что мое состояние невольно передалось моему соседу, аксакалу с пышными усами, который внимательно меня слушал, и смотрел на меня с любовью, как  отец. Он пришел мне на помощь.
Аксакал с мудрыми красивыми глазами с пониманием посмотрел на меня и положил свою большую теплую руку на мою, склонился ко мне, тихо на ухо сказал:
— Сынок, ты нэ пэй все вино до конца, нэ надо, — и покачал головой, — только прыгубы, и пэрэдай дальше. Тавай, сынок, пэй и пэредавай.
В одно мгновение я прозрел... и отрезвел...
Вот в чем  секрет! Оказывается, все так пили, и только я выпивал  свой рог до конца, «по закону гостеприимства», а другие, пригубив, передавали дальше.
Так я стал заложником грузинского гостеприимства и своего невежества или невнимательности. Как камень свалился с моей души, открыв дверь в светлое будущее.
Жизнь продолжала радовать меня...
Мы долго не расходились в тот вечер из-за стола, ели, пили и пели  чудесные грузинские песни, танцевали.
Я приятно захмелел, и жизнь казалось прекрасной и многообещающей. Потом я целовал красивой женщине руки, поздравляя ее с таким замечательным мужем  как, Отарчик, клялся в вечной дружбе и любви к ее семье.
Наутро я понял, что слегка ошибся: красивая женщина была не жена, а сестра Отарчика. 
Утром я уже не знал, как начнется и чем закончится этот день.
Все сидели за столами, как и не расходились. Застолье продолжалось.
Все последующие дни слились в один большой праздник.
Погостив три дня, я стал наводить мосты о возможности посетить, все-таки, Бакуриани, боясь, что застряну здесь навсегда, если еще продолжу этот праздник жизни.
Я взмолился о пощаде…
Наконец, всеобщим собранием решили, что меня провожать в Бакуриани будут завтра.
Был накрыт прощальный стол. За столом сидели все друзья Отарчика, но теперь и мои тоже: начальник рынка, начальник вокзала, начальник милиции, начальник почты и все остальные начальники, и простые замечательные земляки Сталина и Отарчика.
Действо прощания продолжалось по своим законам жанра, которые все блюли, и никто не нарушал. Приняв на грудь много замечательных тостов, в виде рогов и рюмок, и что-то еще немного соображая, я, будто вынырнув из глубин застолья, немного забеспокоился, не опоздаю ли на поезд?
Ситуация была комичной, так как вся жизнь вселенной  сконцентрировалась за нашим столом, далее ничего не существовало, и только могла обрести  движение, если  кто- то шевельнется в сторону туалета от стола...
— Обижаещь, тарагой. Вах! Вах! Вах! Што ты, што ты, не  валнуйся. Пасматри — все гости сдэсь, и начальник ваксала сдэсь, без его расрешения ны одын поесд с ваксала нэ уйдет. Вот как будет команда ехать, тогда и паедищь. Пэй спакойна, тарагой, нэ валнуися, да?
Поезд стоял на станции пять часов, дожидаясь меня. Радушию не было конца. Наконец, команда была дана и меня к вагону повели, точнее, понесли под руки...
За мной несли вещи и подарки. Меня погрузили на поезд, обцеловав и снабдив всем необходимым так, будто мне предстояло  пережить зимовку на Северном полюсе!
Что ж, в этих  краях все бывает!
Поезд вильнул  хвостом на прощание, скрываясь за поворотом в облаке счастья и любви….
Отарий Трифонович был очень важным человеком в этом крае, местный глава.
О своем высоком положении он скромно умолчал. Я узнал об этом в последний день от его друзей, случайно.
Мы расстались друзьями, и эту встречу я вспоминаю всю свою жизнь.
Поезд унес меня за новыми приключениями и впечатлениями в  Бакуриани, но память часто возвращает меня в те замечательные дни, на родину Сталина и Отария Трифоновича...
Вот, какие незабываемые попутчики встречаются у нас на дорогах.
Своего попутчика Отарчика я никогда не забуду...   


Любит? Не любит...
 
Это реальная история произошла с очень известными музыкантами, фамилии и имена называть не буду, а кто был свидетелем, тот вспомнит, как все дело было. Это было много лет назад. Оркестр получил разрешение выехать на гастроли в Австрию вместе с дирижером. В то время это была большая редкость — выезд за границу целым оркестром. Все были страшно рады этому событию и готовились к гастролям с особенной тщательностью. Слава уезжал за границу в Вену с оркестром, где должен был провести три незабываемых концерта, и продирижировать божественной музыкой…
Ему хотелось прихватить с собой и жену, но у нее должны быть свои концерты в России…
Музыканты долго работали над программой концертов, репетировали, оттачивали все нюансы… Вот настал день первого концерта…
Весь зал был набит битком! Яблоку негде было упасть! Музыканты испытывали волнение — ведь предстояло ответственное выступление перед совсем неизвестной и избалованной публикой. Сколько историй знали все музыканты про эту чопорную и привередливую публику, которая иногда становилась невыносимой и начинала засвистывать, топать ногами, закидывать разными продуктами: помидорами, яйцами, яблоками, если ей не нравились исполнители. Клакеры всегда были наготове. Дирижер волновался…
Зазвучала музыка, и все встало на свои места. Она звучала прекрасно! На глазах у многих зрителей были слезы от восторга, хотя это была искушенная публика. Музыканты в конце получили заслуженные овации от публики и светились счастьем, включая дирижера. Ему преподнесли огромный букет роз с конвертом. В своей гримерке он вскрыл его, и там оказалось письмо от его поклонницы... Он прочел.
Это было страстное признание в любви к нему и его исполнительскому искусству. Женщина писала, что давно следит за его творчеством, всегда посещает его концерты, приобретает пластинки с его исполнением… Мечтает о встрече со своим кумиром…
Конечно, ему было приятно. Такие письма не каждый день получаешь…
Он был поражен такой ситуацией и теми восторгами и любовью, которая так неожиданно обрушилась на него
Второй концерт прошел с большим успехом, и публика долго не отпускала музыкантов, аплодируя стоя им минут двадцать. Их засыпали цветами и кричали «браво!» Успех был потрясающий! Дирижеру вручили огромнейший букет роз, необыкновенно красивый… и в нем было письмо от поклонницы… Он словно ждал его и очень обрадовался, что опять получил весточку… Письмо пахло шикарными духами…
Некоторые оркестранты уже догадывались о начинающемся романе и наблюдали со стороны за телодвижениями шефа. Они переглядывались улыбаясь между собой, ощущая его повышенное настроение, и заметив в поведении его некоторую возбужденность, свойственную влюбленным людям. Готов! Голову потерял, но кто эта таинственная незнакомка? Видно, какая-нибудь баронесса или дама высшего света, очень богатая, судя по букетам… Они догадывались о причине таких изменений с их дирижером… 
Он весь светился! Счастьем светилось его глаза и лицо!
Сколько комплиментов он прочитал в свой адрес в этом письме!.. Сердце колотилось в его груди, и он немного волновался.
…Женщина признавалась в любви очень тонко и изыскано, она восхваляла его мастерство и виртуозное исполнение, указывала, что трактовка произведений была потрясающей, и вызывала восторг у нее и зрителей. Оркестр под его руководством  играл  грандиозно, на высоком уровне, без киксов и ляпов. В конце письма звучало желание о встрече с ним…
Он почувствовал родство душ, так как она говорила о музыке и анализировала игру оркестра как настоящий музыкант…
Он в гостинице метался весь вечер не находил себе места, и думал, как ему поступить, ведь остался только один концерт… увидеться или нет с поклонницей, она звала его на встречу и в гости к себе …Червь сомнений грыз его немного изнутри, так как он вспоминал о своей супруге… Что делать? Извечный вопрос стоял перед ним в полный рост.
Наступил третий день выступления оркестра. Оркестр сыграл безукоризненно! Это был триумф во всех отношениях. Цветами просто всех завалили! Ему преподнесли необыкновенный по красоте и размерам букет… в нем было письмо, как всегда, от его поклонницы… 
Публика стоя приветствовала музыкантов оркестра и маэстро! Полчаса не смолкали аплодисменты, публика неистовствовала, кричала «браво и брависсимо»! Не отпускала их от себя… 
Чувство бесконечной любви и признательности за высокое искусство накрыло всех как золотым крылом.
Он вскрыл письмо дрожащими руками и еще раз убедился в том, что его любят, понимают, ждут встречи… Это был шквал эмоций и восторга от него и его  искусства … Она предлагала встретиться завтра перед их заключительным банкетом в аллее перед концертным залом в пять часов… Если он хочет ее увидеть и продолжить отношения, то должен быть на месте в это время… Она будет его ждать…
Всю ночь он метался, не находя решения, не смог заснуть… Потом подходил к близким друзьям в оркестре за советом… Те разводили руками… дело такое… личное, решай сам. А что тут можно посоветовать? Наконец, он решился, что пойдет на свидание в назначенное время. Он намылся, нагладился, облился духами и в назначенное время пошел по дорожке… Все музыканты прильнули к стеклянной стене концертного зала, откуда все отлично просматривалось… весь сад… дорожка, почти красная... как в Каннах... Она... мифическая женщина... муза, мечта...
Бог мой, он весь светился и немного волновался, готовый к новой жизни и переменам…
Навстречу ему шла она... женщина в сногсшибательном белом пальто, лицо было закрыто облаком белого палантина… воплощенная загадка... она, она...
Когда они сблизились, и она откинула палантин — он увидел свою жену...
— Как! Это ты! Галя? Что ты тут делаешь? У тебя же гастроли?
Она выхватила цветы и больно ударила ими его по лицу... Все оркестранты из своего стеклянного «аквариума» наблюдали эту сцену.
— Сюрприз, дорогой! Я тебе дам, как по свиданиям бегать… распушил хвост… бабник! На свиданье пришел? Вот тебе — получай! Она хлестала его по лицу букетом, как хорошим веником в бане...
Вот так была проведена проверка чувств на любовь…
Но разве так можно поступать?
 «Выше любви только музыка...» — писал Пушкин... Да, музыка осталась на должной высоте...
 ...А они? Они до сих пор живут в любви и согласии…


Ляля

— Сынок, может, к матушке Анастасии сходим, она тебе поможет с твоими ногами? Я слышала, она чудеса творит, всем помогает…
Сколько людей вылечила! Бог ей, видимо, помогает лечить людей, —  говорит мать Сергею. — А что делать нам теперь остается? Тебя лечить надо срочно, только она поможет, ведь врачи отказались от тебя, сам знаешь, другого выхода нет у нас...
 — она смотрит на любимого сына, смахивая слезу, и сердце обливается кровью. — Не грусти, сынок, все хорошо будет, ты вон какой красавец... еще танцевать будешь, я тебе правду говорю... Пойдем к матушке, она излечит твои ноги, я знаю, она может, дар у нее Божий — исцелять!
Пришли к матушке в монастырь. Там очередь огромная.
Матушка их встретила и удивилась, что такой молодой  красавец делает у нее в очереди, неужели болен?
— Ноги, матушка, у него болят, не ходят, перестал ходить и все, врачи отказались лечить, говорят, что непонятно отчего это у него так случилось — паралич или еще что? Не беремся лечить и все. А ему что делать? Он не может ходить, еле ноги передвигает и на костыли опирается ... — мать молвит за красавца.
— Ну, голубок, давай посмотрим, что тут у нас... Поставим пиявки, они все и покажут нам. — Она сделала на ноги пиявки, а когда они напились кровушки и отпали... то вместо крови в местах укуса текла жидкость с грязью… и нефтью… Такое она видела уже не в первый раз, и сразу поняла в чем дело: колдовство сотворено над молодым человеком. — Кто-то тебе беды пожелал, сынок, проклял за что-то... Есть человек, который тебе зла желал?
— У меня все друзья, врагов вроде нет... вот если только соседка, ... да, бабка Варвара что-то там плела, обиделась на меня, что Леночка за меня замуж собиралась, и предложение ее внука Ваньки  отвергла, так она мне сказала: «Не радуйся заранее, голубь, не видать тебе Ленки, сидеть тебе сиднем, как Илье Муромцу! Кому ты такой нужон будешь, увалень неходячий? Ой! Вижу, что ты слаб на ноги, скоро захвораешь, а там, кто знает, как все сложится,  и помереть можешь, не ровен час…». Но я тогда рассмеялся ей в лицо, и говорю: Ты, что,  бабка, спятила? Что ты про болезнь мелешь? Чего ради я захворать должен? Неужели тебе так хочется, чтобы я болел? Не разлучишь ты меня с Леночкой, женой моей она будет, мы давно любим, друг друга, понимаешь? Любим мы друг друга и хотим быть вместе! Заруби себе на носу!
Бабка  все свое бормочет: «Посмотрим, посмотрим, не спеши, голубок! Рано радоваться, не ровен час, разболеешься, а там кто знает? Больной-то, безногий, кому такой женишок нужон? Ты сам девку пожалеть должон, ей муж здоровый нужон, а не хворый, ей за инвалида нельзя, она вон кака красавица: справная и  косища... — ух! Кака славная! А Ванька-то мой в самый раз ей будет, крепкий  он парень, и сила в нем мужеская большая есть, бабы говорят ...корешок хороший у него...»
Говорю: Да не каркай, ты бабка Варвара! Заладила одно — хворый да больной... В честь чего я больной буду? Не собираюсь я болеть, так и знай. Я над ее словами посмеялся тогда, не поверил бабке, что заболеть могу так внезапно… И вдруг, я через день разболелся, ноги еле переставлять стал, не ходят, и боль страшная в ногах, как деревянные, чужие ноги, не мои... отчего и не знаю… Я к врачам обратился, они посмотрели и отказались меня лечить... «Помочь ничем не можем», — вот их ответ был, вот и вся моя история... а другой нет. Неужели бабка Варвара такое сотворила? Поверить этому я не могу, но другого объяснения не нахожу…
— Я и не такое видела… эх, сынок. Да, что творится на этом свете, не творится ни на каком другом, — вздохнула  матушка. — Ну, что ж, будем твои ноги лечить пиявками, пока они всю грязь из тебя не
Высосут, да молитвами, Бог поможет! Не бойся! До свадьбы заживет все, все твои раны, — говорит матушка  Анастасия.
Стал он на лечение каждый день приходить на костылях, и лечить пиявками свои больные ноги, да молитвами.
Она пиявки ставит, а сама приговаривает:
— Красавицы мои, лечите, пейте больную кровушку, спасибо вам, дорогие, что болезнь забираете и здоровье дарите, спасибо вам... Помоги, Господи!
Как напьются пиявки этой черноты, она их в миску с солью, они грязь и выпускают, вся соль черная становится.
Прошло время и «Голубь» вылечил ноги, а соседка, бабка Варвара,   как услышит, что калитка скрипнула, все дела бросает и бежит на улицу через забор в дырки смотреть, как он? Ходит, еще на ногах? Не помер еще?
Однажды он заметил ее глаз в дырке от забора, остановился и говорит:
— Что, бабка, говорят, порчу ты на меня навела? Думаешь легко отделаться? Нет, просто так не получится. За все надо в этой жизни  платить. Мне сказали — все тебе и вернется, чего мне нажелала, только в сто раз сильнее. Так вот, бабуля… готовься, мне так сказали. Зря ты, бабка, все это затеяла. А по Ваньке твоему, вон Танька давно сохнет, да и он к ней не ровно дышит, гляди лучше, старая ведьма... Как здоровьице? Худо тебе? На метле-то летаешь?  Может, тебе очки подарить, а то совсем ослепла...
Стала бабка Варвара что-то чахнуть, порча ей возвращаться стала, ноги совсем у нее плохо ходят, понимает, что дурное дело затеяла, да поздно раскаиваться, а «Голубь» на поправку пошел, легко ходить стал, полегчало ему, выздоровел... и вскоре женился на Леночке, свадьбу хорошую сыграли. Все у них, слава Богу!
Спасибо матушке Анастасии! Матушка многим помогала и к ней не только из России, но и из других стран приезжать стали на лечение. Монастырь на всю Россию известен стал благодаря ей. Так как она денег не брала за исцеление, то монастырю стали жертвовать  деньги, продукты, материалы. В монастыре ей уже две комнаты просторные выделили, чтобы она могла лечить, и гостиницу построили для приезжих на пожертвования. На днях воскресную школу для детей построили и открыли, бездомных детей приютили.
Со всего света теперь народ  потянулся к монастырю, и все это сделала матушка Анастасия.

***

Ляля Рот была блистательным элитным врачом и красивой женщиной города Ташкента.
У нее лечились все самые высокопоставленные лица — из министерства, деятели культуры и искусства, видные ученые,  знаменитости всех профессий.
Все искали ее благосклонности, так как она была и врачом, и человеком от Бога. 
Круг ее друзей был огромен.
Она имела царскую внешность: великолепная осанка, высокая стройная фигура, роскошные волосы, красивое лицо аристократки,  все подчеркивало ее незаурядность. Она была очень интересным,  умным, щедрым и веселым человеком. Все как вокруг солнца крутились вокруг нее.
Всегда прекрасно играла на фортепьяно, пела, рассказывала анекдоты, обладала талантом рассказчика и умела ценить таланты друзей, поддерживала их в трудную минуту, постоянно бывала в театрах, дружила с актерами и режиссерами, вела богемный образ жизни. Поклонников у нее было море.
Муж ее давно умер, и поэтому иногда у нее появлялся какой-нибудь любовник, который чаще всего уже был женат, но «умирал» по ней, и устраивал сцены ревности, не допуская к ней никого другого. На их разводах с женами она не настаивала, не хотела рушить семьи. У нее был сын, которого она безумно любила и делала все для него, чтобы он ни в чем не нуждался. Он ее тоже очень любил, и восхищался такой замечательной и красивой мамой.
Ее дом был полной чашей всегда! И всегда был открыт для гостей. Вечно у нее кто-то жил, ночевал, искал убежища и поддержки, и она согревала, жалела кого-то, устраивала судьбы, заботилась о друзьях и знакомых.
Каждый знал, что уж на кого можно положиться в этой жизни, так это на нее, на все сто процентов. Если у вас беда, она первая придет на помощь, уж это точно, как закон.
Это было время, когда многие уезжали в Израиль на постоянное место жительства, а некоторые использовали Израиль, как трамплин. Вот и многие друзья сына уехали в Израиль, а оттуда в США, Канаду и другие страны, где успешно работали и жили.
Друзья звали его тоже переехать за границу.
Он стал упрашивать маму поехать в Израиль. Она очень не хотела, так как уезжать от всего, что у них было, бросить все — было непросто. Он постоянно гундел о том, что там лучше в сто раз,  перспектива хорошая открывалась ему.
— Давай уедем, мне там лучше будет и тебе тоже. Ты ведь такой врач! У тебя руки «золотые» — все так говорят!
…Ну, она и сдалась.
Когда они переехали в Израиль, все переменилось. Поменялся ее статус. Там она стала сразу никем и ничем.
Ее не принимали на работу, без знания языка вообще было трудно где-либо работать. Нужно было владеть компьютером. А она им не владела, так как была врачом высокого класса и не считала  нужным заниматься другими вещами.
Хирург от Бога! У нее было потрясающее профессиональное чутье,  она делала сложнейшие операции.
В Израиле ее мастерство стало никому не нужным, и она стала никем. Нужно было заново учиться у них там, подтверждать свои документы на врача. Для нее это было унизительно.
Сын красавец и умница, вскоре женился на местной девушке.
Родители девушки не приняли Лялю, считая ее чересчур русской,  даже не приглашали в дом, называли алимкой и относились к ней с пренебрежением, так как язык она не знала, обычаев их не знала и ни соблюдала, работу достойную не нашла. Ей предлагали только работу уборщицы, сиделки, выносить горшки. Сыну стало стыдно за мать, и он ее стал сторониться.
Лялю это очень задевало и оскорбляло. Он полностью стал на сторону жены и ее родителей. Сам же он, на последние Лялины деньги, выучился всему. Быстро выучил язык, уже там, на  специальных курсах, кроме того, он отлично знал английский, закончил в России английскую школу, да и в вузе тоже занимался языком, знал еще немецкий от бабушки и быстро освоил компьютер, окончил компьютерные курсы, был он очень способным и органично и легко  вписался в новую жизнь. Теперь  жил по законам Галахи, соблюдая все обычаи, ритуалы и этические нормы евреев, стал совсем своим в Израиле. Жена и ее родители  настроили сына против матери, внушая, что она мешает его успешной карьере и жизни в этом обществе. Он стал меньше общаться с ней, а затем стал обвинять и даже презирать Лялю за то, что она не приспособилась к новой реальности, не выучила язык и не нашла приличную работу. Вроде так она его позорит и компрометирует перед теми, кто его уже принял, а ее нет.
Она вспоминала, что слышала раньше о подобных метаморфозах других детей, но никогда не думала, что это же коснется ее тоже,  себя на этом месте она не представляла никогда.
Надо сказать, что многие родители это получают в результате переезда: дети начинают их презирать и отдаляться от близких, стесняться и сторониться своих родителей за то, что они не смогли приспособиться к новому обществу, новой жизни… они мешали им устроиться в новом месте, тянули назад, не успевая за своими чадами. Молодежь их отодвигала… все дальше и дальше… как ненужную вещь…
Она вспомнила Софочку, которая рыдала у нее на плече, по этому же поводу несколько лет назад…Она ее тогда утешала, и до конца так и не поверила, что такое может быть. Теперь она сама все пережила сполна.
Теперь у нее не было ничего: она отдала сыну последние деньги на покупку своего дома, мебель и на устройство его жизни. Она осталась без копейки в чужой стране: ни своей квартиры, ни работы, ни денег — ведь когда она все отдавала сыну, то была уверена, что он ее никогда не предаст и не бросит вот так, одну… мир вокруг нее тогда был совсем другим. Теперь сын отвернулся, и мир вокруг нее рушился. Она была просто убита всей этой ситуацией, раздавлена… особенно разлукой с сыном, которого так любила и готова была отдать за него жизнь, что там деньги!
Между ними легла пропасть.
Ненужная, в полном одиночестве, без родных и друзей, там друзья тоже становятся другими: без ее прежнего статуса «звезды» она стала им не нужна, и принимать у себя ее они не стремились,  находили любые предлоги, забыв о ее заботе и доброте прежних времен, когда она спасала их жизни и жизни  их родственников в любое время дня и ночи. Она всегда была преданным другом, и первая приходила на помощь. Да, память бывает очень короткая у многих людей... 
Все проходит… И вот без любимой работы и всего, что так было ей дорого, она мыкалась некоторое время в Израиле, а потом, не видя никакого выхода, не найдя поддержки, она решила уехать в Россию, где еще были у нее верные друзья, и вернулась в Москву. Ее позвали  друзья к себе.
Первое, что она сделала,  когда вернулась — это приняла православие. Обставила свою комнатку иконками и молилась, в основном, за сына… и за себя…
Первое время Ляля жила у друзей, затем они сняли ей квартиру и платили за нее, так как она жила в полной нищете и за себя платить не могла. После ее блистательной, полной  жизни — это был смертельный удар … Она потом не раз жалела, что все бросила ради сына и уехала в Израиль. Так она жалела и горевала, что надорвала себе сердце, да и слезы не высыхали на ее глазах.
Она возненавидела себя и свою жизнь, разлюбила и разочаровалась в друзьях и близких как в Израиле, так и в России, обвиняя всех в том, что осталась без сына,  работы, любимого дома — полной чаши, а сейчас она нищая и одинокая… и почти без друзей.
Теперь она постоянно ходила в храм, беседовала с батюшкой о своей жизни, ища там поддержки и успокоения, прося у всех прощения, как советовал ей он, это было ее единственное спасение. Во всём она винила только себя.
Сын переехал в Канаду, но ее туда не приглашал жить с ними, и в гости тоже. Чтобы быть ближе к сыну, она хотела перебраться в США. В посольстве сын выиграл карту — вид на жительство, и она по ней поехала в США бесплатно.
Там она устроилась в семью старых евреев «первой волны», смотреть за больными стариками, работать уборщицей и выносить горшки. Их устроило, что она бывший медик, от нее хоть толк будет, решили они. К ней относились с презрением, считая себя  людьми высшей категории...
Только такая работа нашлась для нее и то за гроши. Старики попались жадные и холодные, как ледники.
Экономия в этой семейке была превыше всего.
На деньги, которые она получала, не разживешься. Она не тратила ни копейки, все откладывала на «черный день», хотя других дней у нее уже давно не было.
Одежду ей давали в церкви и еду тоже там по свободным дням, или  получала в том месте, где подкармливали  безработных. Даже позвонить в этот дом ей нельзя было — это запрещено хозяевами. Они очень недовольны звонками, их это беспокоит, а им нужен покой. В свой выходной, в субботу, она идет к своим знакомым,  с которыми познакомилась случайно, бывшим русские. В определенное  время они разрешают, чтобы ей звонили сын или подруга. Она ждет звонка сына… может, он позвонит сегодня?
Он звонит редко, в основном, по праздникам, у него много забот и трудная работа, и тогда рассказывает о своих успехах в жизни, о работе, о детях. На этом свете это самое близкое существо у нее.  Это единственная ниточка, которая связывает ее с этим миром.  Свой телефон и адрес он ей не дает, у них односторонняя связь. Он звонит, она не может ему позвонить… Его жена против их контактов. Она даже не может поздравить своих внуков… и послать подарок, поговорить с ними.
Так длилось несколько лет.
Она обиделась на жизнь, отдалилась от всех, ни с кем не поддерживала связь. А зачем? Она уже совсем другая… эта жизнь… неинтересная… серая, как мышь.
Когда старые друзья хотят ее поздравить с днем рождения, то не могут, она ни с кем не общается, и сама никому не звонит… Ей стыдно, что так сложилась  ее жизнь…
«Зачем я появилась на свет? Зачем, если никому не нужна?..» — часто спрашивала  она себя… и не находила ответа.
— Я для всех умерла… и для сына тоже, — часто она говорит себе это …
По щеке ее сбегает слеза…
Как жить дальше она не знает и все чаще  думает о смерти…
И она приходит, когда ее ждут, как спасение...
В тот день она направилась в церковь, поговорить с батюшкой, но не дошла... прямо на переходе к церкви ее сбила машина...
 
***

Резкий скрип тормозов, сильный удар, свет фар… Вот и все…  а дальше тишина, беспамятство… другая жизнь…

***

Недавно в монастыре появилась новая монашка, она приехала издалека — матушка Анастасия. Все прихожане ее хвалят и любят за добрый нрав, ум и душевную красоту.
Особенная она какая-то. Искра в ней есть от Бога.
Говорят, у нее «золотые руки». Господь ей дал редкий дар — исцелять. Она исцеляет сестер и братьев своим прикосновением,  добрым советом, словом и молитвой...
К ней народ всегда толпится, дожидается ее, благодарит и молится за нее, как за святую.               
За исцеление она ничего не берет, только думает всегда про свой дар — даром получил, даром отдай, и отдает, исцеляет… это Божье дело.
— Мне ничего не надо,  у меня уже все было, когда-то, я знаю, —  шепчет она, — чувствую это, будьте здоровы,…и счастливы…
Однажды кто-то из прихожан узнал в Анастасии — ее, прежнюю, а она его нет, не узнала, как, наверное, не узнала бы и сына… От него никаких новостей не было, видимо, он мать не разыскивал...
Катастрофа стерла все… и открыла дар, во благо всем, вернее сохранила и развила то, что она имела — величайший дар целительства.
После больницы ее забрали в монастырь, жить ей было негде, да и никто не знал, кто она. Никто о ней не спрашивал, не разыскивал, но говорила она по-русски... Сделали ей документы, и через миссию отца Владимира помогли переехать в Россию.
Она приняла монашество. Получила благословение от Владыки — исцелять... и осталась при монастыре.
Теперь все прихожане знают и рассказывают друг другу, что в миру она когда-то была блистательным врачом, хирургом от Бога! Что она потеряла единственного сына… или он её.
Это рассказали те посетители монастыря, кто ее знал раньше, в миру, а здесь увидели и узнали, и называли ее по имени — Ляля. Но были удивлены... так как на это имя она не откликалась...



Александр Беляков,
г. Дмитров, Россия.

Из цикла «Всё на продажу»:

Рыбки

Женился я ни поздно, ни рано — двадцати пяти лет от роду.
Мы встретились в слякотной Москве весной 1991 года. Ты спешила на работу с букетом мерзких желтых цветов. Нам было по пути, и я с тех пор не люблю Булгакова.
Вечером, после моих слов: «Питер надо изучать по кладбищам и островам», мы уехали в Ленинград. Секс был отличный. Через неделю я переехал к тебе, через два месяца мы поженились, а через три на Птичьем рынке купили рыбок. Купили с первого взгляда. Они были восхитительные, трепетные, безупречно чёрного цвета. «Как называются?» — спросила ты. Человек, продавший их, заговорщицки улыбнулся: «Скалярии, можете быть уверены: кроме меня, здесь ни у кого нет высокоплавничных, ангелопалыхскалярий. Эти — последние».
Рыбки украсили наше скромное жилище. Их аквариум на фоне  нашей тогдашней бедности выглядел райской забавой. Телевизор отдыхал. Приходя с работы, мы не включая свет, подолгу смотрели на совершенные движения рыбок. Даже передвинули кровать, чтобы лучше видеть. Мы назвали их Шип и Флаундер. У Шипа из-под хвостового плавника, как из-под плаща, торчал кинжалом длинный тонкий отросток.
Проблемы у нас начались через год. Однажды вечером ты вернулась с Сашей. Саша, твой первый любовник, представлял молодое поколение постперестроечных бандитов. Он любил всё блестящее, вел странную полу богемную, полу блатную жизнь, и таскал в наплечной кобуре бельгийский «Стандарт». Когда мы виделись с ним последний раз, он разломал на нашей лестнице гипсокартонный щит и пообещал убить меня, если я тебя брошу.
Я запил. Решив, разнообразить жизнь Шипа и Флаундера, подселил к ним гуппи-метиса по имени Гурвинок. Если бы он был человеком, мне бы с ним было весело, похоже, он знал множество весёлых историй и любил всех передразнивать. Мне, казалось, они подружатся. Но прожил Гурвинок недолго.
Второго любовника, литинститутского сопляка, на восемь лет моложе себя, ты притащила прямо с работы, знакомиться с мужем. Влетела на кухню, и, не раздеваясь, прощебетала: «Ты уже дома, есть что-нибудь вкусненькое, мы голодные — накорми нас».
Я отомстил тебе на следующий день с твоей лучшей подругой, и притащил домой очаровательного красноглазого крысенка, Фёдора Фёдоровича. Став взрослой крысой, он обожал хомячить под комодом всё подряд, снисходительно слушал мой пьяный бред и охотился на женские тапочки.
Шип и Флаундер достигли своего расцвета. В их синхронных движениях читался высший пилотаж любви и гармонии, которых нам уже не хватало. Нам стоило бы поменять аквариум, им стало тесно, в душном объеме двадцати пяти квадратных литров они задыхались. Но было не до того.
Все подряд: наши друзья, соседи, твои родственники и даже дворник Валера, отвлекали меня разговорами о тебе.
Третий любовник ушёл от нас через окно, потому что ты успела броситься с поцелуями ко мне на шею. Жили тогда на даче. Я приезжал поздно. А ты с этим господином, служившим на агрофирме ассенизатором, целыми днями беседовала о поэзии, театре и пугала соседей визгом во время оргазма.
Мы вернулись в город.
И обнаружили печальное продолжение этого рассказа. Умер Флаундер. Он лежал на крупном песке, в левом углу аквариума, рядом с побегами дешевой валлиснерии. Шип был рядом, сопротивляясь неотвратимой неизбежности смерти, он, нежными прикосновениями плавников, пытался удержать товарища на этом свете. Когда он отчаивался, на его теле молниями возникали промельки конвульсий.
Ты зарыдала — за время нашего отсутствия, Фёдор Фёдорович  обгрыз кружевную кайму на скатерти ручной работы, лежавшей на обеденном столе. Мы последний раз поссорились, и я ушёл. На другой день заехал за вещами, забрать десять килограмм своих рукописей, бросить их было жалко.
По привычке прошел в комнату, в аквариуме, в том же левом углу, как и Флаундер вчера, лежал мёртвый Шип.
С тех пор я больше никогда не видел ни тебя, ни «ангелопалыхскалярий», хотя на «старую птичку» ездил ещё довольно часто…


Любовь в торговом центре

Мы встретились случайно. Между полок, заваленных кухонным товаром в порядке предписанном мерчендайзером. Мы встретились там совершенно случайно. Ты искала подходящую доску для пиццы. А я зашёл сюда с работы, без машины, планируя прихватить домой кое-что из еды, и слонялся теперь без дела, малодушно пережидая дождь.
Мы смеялись, ели блинчики, пили кофе, говорили о кулинарии, чувствуя, что никого из нас не интересует наше сейчас. Беседа неотвратимо срывалась в прошлое. Наши тележки,  сиротливо столкнувшиеся лбами, были потеряны, где-то возле витрины с живой рыбой, и кем-то заботливо препровождены на кассу.
Когда-то мы вместе работали. Долго работали и потом ещё столько же не виделись. Мы отлично дружили тогда. Были молодыми. Коллектив был отличный. С начальством повезло.
Мы вспомнили все забавные происшествия, передразнили коллег, и, наконец, без тормозов стали вспоминать, про то, как танцевали на холодном складе. Как ты учила меня танцевать. Как напились на новогоднем корпоративе, а потом попёрлись смотреть стриптиз в компании обуреваемых жаждой приключений бездельников, и там уже не смогли удержаться. Всегда кто-то бывает первым. Но даже сейчас, выудив эту минуту из самого надежного хранилища своей долговременной памяти, мы не помним, кто был первым. Слияние губ с губами — лучшее средство от скуки.
Мы стали дразнить друг друга и персонал торгового центра.
Мы начали хулиганить. Выключили мобильники. Начали танцевать между стеллажей с бакалеей.
Мы на спор, здесь же, распили за встречу дорогущий коньяк, купленный в винном отделе, и вскоре познакомились с начальником охраны этого супермаркета. Он даже не выгнал нас, почему-то нам весь день казалось, что вокруг все легко готовы стать соучастниками наших преступлений.
Мы пошли в кино после того, как начальник охраны заметил, что кинозал на втором этаже, и фильмы там идут non-stop. Через час мы вышли оттуда красными от смущения. Сквозь твою улыбку просвечивали плотно сжатые зубы, глаза требовали: придумай что-нибудь, меня самого била сильная дрожь, и не хватало воздуха. Нам мало было прикосновения к прошлому, мало было прикосновений, мало подержаться, хотелось большего, хотелось всего.
Я нашел кабинет начальника охраны. Он не взял денег и не обиделся. Я не знал, что, сдавая его дело в архив, полицейский кадровик в местном ОВД, походя, доложил большеротой сотруднице: сами удивляемся, как он в ментярне столько лет проработал. Зато теперь здесь, он отвел нас в какой-то офис с широкими диванами и извинился, что двери не запираются.
Прошел целый день или целый вечер. Встретились в шесть, а сейчас полвторого, но нам с тобой не хватило бы вечности, если бы всё быть могло по-другому.
И дождь давно кончился, и память о нём живёт лишь в свете фонарей скользящем по лужам наперегонки с промельком от света фар проезжавших мимо.
В залах становится пусто, мы давно стали здесь своими для дежурного персонала, никто не посмел покуситься на свет, сияющий в наших глазах. Мы были для них дополнительным бонусом, ожившей частью телевизионного «мыла». Но мы сами почувствовали: пора.
Не знаю смогу ли я приходить сюда теперь с женой и детьми.
Я сказал тебе: «Сорвемся куда-нибудь, я возьму машину!»
Ты засмеялась: «Мы уже сорвались».
Поцелуй на прощанье был самым коротким из наших сегодняшних поцелуев. Из всех наших поцелуев он был последним. Мы всегда будем вспоминать этот день, как один из самых счастливых дней нашей жизни. Но я ненавижу вспоминать этот поцелуй. Последний. И после него пропасть.
К счастью от любви не умирают, умирают без неё.
Дома ждёт холодный ужин, мир и покой, жена спит поперёк кровати в круге света от настенного бра, и улыбается во сне, одеяло сдвинуто, на ней легкомысленные, розовые трусики-танго. Сорок лет, а выглядит девочкой.
Сейчас я приду, разденусь, лягу рядом и  выключу свет.
P. S.  Внимание рекламодателей: в названии рассказа имя ритейлера, приютившего нас, пока не указано.


Кошки

Когда я спрашиваю директора по персоналу, откуда ты взялась, и кто взял тебя на работу, он хмурится и молчит. Никто не помнит, откуда пришло твое резюме, кто оформлял твои документы, и почему, минуя все согласования, наискосок по отрицательной рекомендации, составленной службой безопасности о твоем приеме на работу, я написал: «Оформить приказом».
Когда я увидел тебя первый раз, мне почему-то не показалось странным, что в тот вечер ты смотрела на меня пристально, возмутительно прямо и, встретив ответный взгляд, улыбалась, закатывала глаза и запрокидывала  голову. Так улыбаются когда пробуют хорошее вино, вспоминают о радости и мечтают о счастье.
Я заглянул на ваш этаж, потому что у начальника отдела, где ты трудилась, был день рождения. Он старый алкоголик, а я не менее старый «демократ».
Твой бывший начальник рассказывает, что я спросил у него в тот вечер:
— Как новенькая?
И будто бы получил ответ:
— Я ей принес должностные инструкции, а она меня спрашивает: а наш директор женат? Ты, то есть. Нет, говорю. А с кем он живет? Ну, дура… в общем, где сейчас нормальных взять.
— Что ты ей сказал?
— Про что?
— С кем живу!?
По дурашливой, вяло-виноватой улыбке друга я угадал ответ: «С кошкой!»
В общем-то, я живу один. И уже довольно долго, настолько долго, что стал предметом беззлобных шуток. Одна из них и гласит, что живу я с кошкой. Как-то моя мать приезжала меня проведать. Пожила пару месяцев. Завела котенка. Потом улетела, а кошка осталась. «Я думала, Мася тебе нравится!» — объяснила она в первом же сеансе связи.
«Ладно, прокормим».
— Ладно, проехали. Мне пора, не вяжись, я не останусь… не провожай.
«Приятель» вернулся к гостям, а я пошёл к лифтам.
В лифтовом холле ты стояла одна. Черное кожаное пальто нараспашку. Белый свитер. Бижутерия. И сапоги, тоже черные, но на таком бесконечном каблуке. У меня закружилась голова. Какое-то перетекание объемов. В жизни не видел более грациозных движений. Время не успевало за тобой в пространстве. И движение навстречу мне разложилось веером моментальных снимков — сто кадров в секунду. Мы стоим рядом, очень близко друг к другу, я чувствую тебя через напряжение воздуха.
Ты говоришь:
—Здравствуй…
Твоих глаз слишком много. Понять их невозможно. Ты смотришь на меня, сквозь меня и немного в будущее. Цвет твоих глаз невыразим, для меня он навсегда останется цветом твоих глаз, а художники пускай уповают на бедность моего воображения.
— Здравствуйте, — медленно соображаю, не сообщить ли тебе, что ко мне обычно обращаются: «Здравствуйте, Александр Станиславович».
Но ты уже решила все за нас. Лицо твое слишком близко. Короткая стрижка. Темные волосы. Кожа бледная. Нос подкачал. Рот большой, пожалуй, тоже не красивый, но губы такие чувственные, и белые зубы. И глаза…
Ты сделала еще одно движение. Потянула ноздрями воздух.
— Вкусно пахнешь... Саша!
Или ты пьяная, или того хуже, думаю я.
Четыре лифта пришли почти одновременно. Хлопают створками, приветствуя друг друга. Перемигиваются, хохмят, глядя на нас.
Баста!
Ты понимаешь, почему я ничего не хочу больше рассказывать?
С тобой, женщиной, которую едва знаю, у меня получается все. Мое сердце трепещет от счастья и захлёбывается от ужаса при мысли, почему мне так повезло, почему мне не повезло раньше?! Ты просто целуешься, а мне кажется, что я получаю ответ на все тайны вселенной. Ты понимаешь, почему я ничего не хочу больше рассказывать? Ты всё понимаешь.

 ***

Мася не повелась на подкуп. Ни сливки, ни семга, сваренная в молоке, не привлекли её внимания. Мася следила за тобой. Едва мы переступили порог, сначала испугалась, хотела спрятаться. Потом всё время была рядом. Меня бесил этот соглядатай. Ты напрасно за неё заступалась, едва протянула руку, и получите. Три багряных реки от локтя до запястья. Брысь! И что-то еще из лексикона моей молодости.
— Как ты ругаешься. Перестань немедленно. Царапина пустяковая.
— Я испугался… сейчас перестану…
Но сначала Мася отправится в ссылку. Сначала в гостиную, а потом, будучи уличенной в подглядывании, на веранду. Кошка взбесилась, сперва она вставала на задние лапы, буквально на глазах превращаясь в зайца, плющила носик о стекло двери, и потом, отпрянув, начинала стремительно перебирать по нему передними. Я не мог долго выдерживать этого соседства.
Ты смеялась надо мной. Ты смеялась, когда я пытался тебя лечить, потому что лечить хотелось только одним способом, немедленно превратится в пластырь и задушить тебя.
Когда я проснулся, в спальне было темно, тихо и удивительно спокойно. Шторы здесь намного плотнее дневного света. Почему я раньше предпочитал спать внизу, на диване? Как здорово и приятно просыпаться в собственной постели, просто так валяться и при этом чувствовать, что отдохнул по настоящему, а не просто перезарядил аккумуляторы. Кому нужны были три спальни в доме, если я всё равно засыпал на диване. Для чего нужен человеку такой дом. Для кого я его построил? Для Маси? Проклятая кошка.
Я всю ночь боялся сделать тебе больно, эти розовые полоски на руке, а вдруг они не заживут? Останутся рубцы. Тогда я точно убью её! А где ты?
Перерыл весь дом, надеялся на розыгрыш. Со счастливой, блаженной улыбкой идиота, ходил, всюду хлопая дверями. Я искал за диваном, заглянул под кровать, отодвигал кресла. Как в детстве, когда играешь в прятки, бросался проверять за занавесками, искал всюду и везде не находил. Вышел на улицу, в гараже и сарае тебя тоже нет. На дворе снег, но твоих следов нет, здесь только следы, оставленные кошачьими лапками. Следы Маси? Где она.
Мася вернулась в дом, нырнула на смотровую площадку своего кошачьего домика, кажется, этот домик — мой подарок ей на восьмое марта. Мася не спит. Следит за мной. Но следит по-хозяйски, очень уверенно и спокойно.
А я медленно схожу с ума. Куда и зачем ты ушла? Уехала с первой электричкой? Поймала машину на трассе? Зачем? Кто рассказал тебе про эти электрички? Я сам. «Там станция Тайнинская — пятнадцать минут до Москвы, там Ярославка — тоже пятнадцать».
Пятнадцать, когда повезет. В офис я добрался через три часа, повстречав все дорожные напасти. Пробки на трассе и пробитое колесо при выезде на неё. Даже по обыкновению равнодушные ко мне милицейские, сегодня участливо и нудно спрашивали меня: хорошо ли я себя чувствую, не пил ли накануне, и обращают моё внимание: глаза у вас очень красные, будьте осторожнее, Александр Станиславович!
На работе ты больше не появлялась. Трудовая тебе не нужна. В Москве ты будто бы снимала квартиру. Какую? Где? Никто не знает. По адресу, указанному в анкете, в Саранске Гугл нашёл котлован новостройки. Из моей жизни ты исчезла навсегда. Почему? Зачем?

 ***

Мася, как я тебя ненавижу!



Галина Садко,
г. Палдиски, Эстония.

Дедушкины часы

Посвящается командиру нашей подводной лодки Григорию Гавриловичу Марчуку.

В  субботу утром вся семья, как обычно, собралась за столом. Мама, делая бутерброды в дорогу, объявила:
— После завтрака сразу едем на дачу. С ночевкой. Будем собирать яблоки.
— Ну, мама. Я так хотел посидеть дома, за компом. Выходной же! — Витя отодвинул пустую тарелку из под каши. — Я не поеду.
— Едут все. Ты тоже! — строго сказала мама. — У нас с папой тоже выходные. Конец сентября уже на дворе, яблоки гниют, урожай пропадет. Желательно за два дня все собрать и сок яблочный отжать. Может, дед с бабушкой приедут. Иди, собирайся! Твоя помощь тоже пригодится.
Поняв, что с мамой сейчас лучше не спорить, погрустневший Витя отправился в свою комнату.
— Спасибо за завтрак, — отложив газету, поднялся из-за стола папа. — Я в гараж за машиной. Большие мешки тоже захвачу. Не задерживайтесь! Витек, поторопись!
«Вот так всегда, — думал  Витя, — делай только то, что скажут родители, никакой самостоятельности. А я так хотел спокойно поиграть».
В «Бойцовском клубе» он был одним из самых крутых игроков и,  несмотря на свои двенадцать лет, предводителем клана «Хранители  времени», и выиграл уже более пятисот боев, имея самые навороченные доспехи и оружие.
Настроение улучшилось только на даче. Осень пролила свои самые невероятные краски на все вокруг. Поздние цветы радовали глаз яркими золотыми фонариками, фиолетовыми и бардовыми астрами,  розовыми гладиолусами и красными георгинами. И урожай яблок в этом году был отменным. Деревья стояли, как будто, кланяясь под  тяжестью опущенных до земли веток, сплошь облепленных красными, розовыми, желтыми яблоками. Все яблоньки были как из сказки детства «Гуси-Лебеди». Многие плоды уже лежали на земле.
— Так, Витек, я сейчас тряхану дерево, а вы с мамой собирайте хорошие яблоки в ведра, потом пересыпайте в мешки, — папа,  взявшись за ствол обеими руками, сильно тряхнул дерево.
— Яблонька, яблонька! Спрячь меня! — смеясь, крикнула мама, отскакивая в сторону от водопада посыпавшихся плодов.
На зеленую траву падали созревшие яблоки и, ударяясь друг об друга, подпрыгивали и отскакивали в сторону. И там оставались лежать, заманчиво блестя своими розовыми боками. За два часа всей семьей набрали четыре огромных мешка отборных, осенних плодов.
— На сегодня  хватит, — объявила мама. — Пошли пить чай, — и направилась к дачному домику.
Витя с папой, прихватив несколько самых красивых аппетитных яблочек, пошли следом за ней.
— Смотри, пап, мой старый велосипед, — заходя на веранду, обрадовался Витя. — Эх, только оба колеса спустились.
— Давай накачаем. Вроде я на чердаке насос видел в моих инструментах, возьми фонарик на окне, — высыпая фрукты в корзиночку на столе, предложил отец.
— Папа, я сейчас, быстро, — и Витя одним мигом вскарабкался по ступенькам крутой лестницы наверх.
Там он огляделся. Взял с подоконника фонарик. Чего только не было на их дачном чердаке!
Под круглым чердачным окном стоял сломанный проигрыватель со стопкой пластинок, лежащих сверху. Чуть дальше — большой фанерный чемодан, доверху набитый мамиными журналами «Юность», папиным «Юным техником» и бабушкиной «Литературной газетой». А вот это уже из его детства: две большие корзины до верха были наполнены Витиными игрушками, в основном, корабликами и машинками. Рядом стояли лошадка-качалка и стульчик для кормления, недалеко от них была прибита к стене полка для книг, с перевязанными кипами «Морского сборника» и «Знамени» — литературой деда.
«Однако, читающая у нас семейка! Столько макулатуры накопилось, — ухмыльнулся мальчик. — Как хорошо, что сейчас все можно прочитать в Интернете. И никакой бумаги. Берегите лес!»
В потемневшем зеркале-трюмо отражалась тумбочка, с наполовину выдвинутым верхним ящиком. Заглянув в нее, мальчик увидел, лежащий сверху мелкого строительного инструмента, отверток и мотков медной проволоки, велосипедный насос. Доставая нужный ему, застрявший предмет, Витя попробовал сильно дернуть верхний ящик на себя, чтобы выдвинуть его больше. Но ничего не получалось. Тогда он полностью вынул нижний ящик, тоже наполненный разными папиными мелочами для ремонта, а потом, легко выдвинув верхний, достал насос. Теперь на свое место не вставлялся вытащенный нижний ящик. Посвятив фонариком и заглянув внутрь, мальчик достал чуть мятую красную квадратную коробочку, которая, провалившись между ящиками и стенкой тумбочки, мешала ящикам хорошо задвигаться.
Мальчик, подсвечивая себе фонариком, заглянул в коробочку и увидел на дне большие мужские часы на ремешке.
— Сынок, Витюша, к столу! Ты куда запропастился? — раздался снизу голос мамы.
— Иду! — Витя засунул коробку в карман, схватил насос и стал быстро спускаться.
Вечером мама с папой занялись приготовлением яблочного сока.
Витя тоже помогал маме мыть и резать яблоки, а папа давил их ручным прессом. И только после этой процедуры, тонкой ароматной струйкой сладкий сок стекал в подставленную емкость. В конце концов, сославшись на усталость, Витя ушел спать в свою комнату.
Встряхивая снятые джинсы, услышал, что из кармана что-то вывалилось.
— Часы! — вспомнил  мальчик. И, нырнув под теплое одеяло, стал внимательно разглядывать находку. Часы были командирские с изображением подводной лодки на циферблате, пыленепроницаемые и противоударные. Но больше всего мальчика заинтересовала выбитая надпись: «Маркову Александру Геннадьевичу. За переход подо льдами Арктики». И дата.
«А, так вот это чьи часы. Дедушки моего, маминого папы. Командира подводной лодки, — сразу понял Виктор. — Надо будет завтра обрадовать дедушку, он очень расстраивался, когда потерял их при переезде».
Внимательно рассмотрев корпус при свете, Витя непроизвольно стал заводить стоявший часовой механизм, подкручивая выступающий винтик.
Стрелки слегка вздрогнули и часы тут же, легко и четко пошли.

 ***

Уже в течение месяца подводники-североморцы шли с Кольского полуострова на Камчатку, одновременно решая задачи особой важности.
Это только баллистическая ракета из Баренцева моря на Камчатку долетает за считанные минуты, а их переход под водой продолжался ровно месяц. Тридцать суток североморцы не видели солнечного света, не вдыхали свежий морской воздух.
Где-то играла гитара, и кто-то проникновенно пел:
—Океан за винтом лодки скомкан,
Глубины беспросветный покров.
Очень долго идет «автономка»
Под плитою арктических льдов…
Командир подводной лодки Александр Геннадьевич Марков  в своей каюте склонился над столом, рассматривая альбом с семейными фотографиями.
— Родные мои, как же, я по вас соскучился. Но ничего скоро закончим этот переход и домой. В отпуск! И обязательно все вместе поедем к теплому морю. Обязательно к теплому. Хватит уже с меня этих льдов! По горло сыт ими. Теперь даже напитки безо льда пить буду.
Вспомнилось, как перед автономкой, дочка с зятем обрадовали его сообщением, что он скоро станет дедушкой.
Александр Геннадьевич не сомневался, что будет внук. Нужно же ему кому-то передать свой опыт и любовь к морю. Он и имя уже придумал: Виктор. В честь своей субмарины, которая носила название по типу проекта — «Виктор 3». Дети и жена не возражали.
— Ты, папа, только поскорее возвращайся, чтобы из роддома внука Витеньку успел забрать, — провожая отца, шутила дочка, хотя до рождения ребенка было еще полгода.
— Конечно, успею, дочка, я ж только на три месяца: сбегаю на Камчатку и сразу к вам, — обнимая ее и жену отвечал отец.
Приятные воспоминания разгладили суровые морщинки в уголках рта, от скупой улыбки разбежались лучики вокруг глаз.
И вдруг альбом вылетел у него из рук, а вслед за ним выскочил из своего гнезда графин с водой, посыпались все вещи, лежавшие на столе, и он с ними вместе полетел вперед. Удар! Палуба уходит из под ног резко вниз, лодка круто дифферентуется на нос. Послышалось яростное шипенье врывающейся, как ему показалось, воды. Но, слава Богу, воды не было.
«Авария!» — пронеслось в голове, и со всех ног командир бросился в центральный пост. Командирскую вахту в это время нес в центральном посту старпом.
— Докладывайте обстановку! — буквально с порога крикнул командир.
— Все было тихо и мирно, — потирая ушибленное плечо, торопливо доложил старпом, — лодка шла на семи узлах, под килем два километра. Я сидел и писал суточные планы на завтрашний день. Вдруг — сильнейший удар и гул, будто кто-то по железной бочке шарахнул. Я вылетел из кресла, лечу вперед, еле успел схватиться за трос выдвижного устройства. Резкий дифферент на нос, теряем скорость, стрелка глубиномера быстро пошла вниз — на погружение. Глаза у боцмана — он на рулях  стоял — круглые, как блюдца, только воздух ртом ловит. Вахтенный механик залетел под пульт управления рулями. Я с трудом подобрался к микрофону межотсечной связи, объявил: «Учебная тревога! Осмотреться в отсеках!»
Доклад старпома перебил раскатистый рев. Вахтенный механик стал продувать цистерны, но на такой глубине продувание было бесполезно. Экипаж работал слаженно, все делалось по правилам морской науки. Оказывается, поднырнув под айсберг, лодка врезалась в клык ледяной горы. Гигантскую сосульку диаметром в десять метров обломили носом субмарины. После осмотра, командиру доложили, что смят весь носовой обтекатель со всей гидроакустической начинкой. А также, что помята передняя крышка одного из торпедных аппаратов. А в нем находилась торпеда с ядерным зарядным отделением.
— Вытащить спецторпеду прямо в отсек! — отдавал команды командир. — Из отсека срочно удалить весь личный состав. Подкрепить заднюю крышку раздвижным упором.
А сам подумал: «Только бы неведомый рабочий, чьими руками были сработаны зубцы кремальерного запора, выполнил на совесть свою работу. Вырвать их на такой глубине может в любую минуту. Но что делать? Всплывать нельзя».
— Полный вперед! — приказал командир. — Прорвемся, ребята! Не подкачай, Виктор!

***

Тик-так! Тик-так! Проснувшись, Витя заглянул под подушку и достал часы.
— Командирские! Дедушкины, — бережно мальчик затянул ремешок на своем тонком запястье и услышал, доносившиеся из прихожей голоса родителей и громкий командный бас дедушки:
— Кто вахтенный? Принимайте прикомандированных на уборку урожая.
Моментально одевшись, Витя выскочил из своей комнаты и побежал к ним.
— Дедушка! Дедушка! Здравствуй! Я нашел твои часы.
— Вот, спасибо, внук, удружил. Они мне очень дороги. Я уж думал, что потерял их навсегда. Ну, здравия желаю! — Пожилой, седовласый мужчина с военной выправкой обнял мальчика.
— Дедушка, я знаю, ты у меня герой-подводник. Расскажи мне про свой поход подо льдами. Я так горжусь тобой!
— Конечно, мы поговорим с тобой, Виктор. Я теперь на пенсии. И это будут долгие настоящие мужские разговоры. А еще навсегда запомни: бывших подводников не бывает. А сейчас угости-ка, внучок, деда яблочком. И налей чего-нибудь попить с дороги холодненького, только безо льда.


Две оставшиеся чашки из кофейного сервиза

Людмила сняла очки и опустила очередной дочитанный любовный роман на кухонный стол. «Какие у них в книжках имена все же романтические: Грета, Эдуард, Лаура, Роланд. Зато я Милая Людям! Чаю, что ли попить со вчерашними ватрушками? Или кофе? Точно, заварю-ка, я себе кофейку». Взрослая дочь, работающая в универсаме, принесла коробочку замечательного молотого кофе. Но открыть его как-то не пришлось. Эх, было бы с кем!
К Людмиле гости заходили теперь редко, если только сын с дочкой забегут, навестить маму-инвалида. А сама она, если вспомнить, лет двадцать не выходила на улицу, дыша свежим воздухом на балконе. Вся связь с миром осуществлялась через детей, малочисленных знакомых и, самое главное, через телефон.
Даже по дому приходилось передвигаться на костылях, и первым делом, просыпаясь, рука автоматически опускалась на костыли, а уже потом, имея опору, к телу подтягивались слабые, волокущиеся ноги. И все это последствия детского полиомиелита. С пятилетнего возраста так и прыгала на «костыликах». Ох, и сколько же их поменялось за ее жизнь. Менялись как размеры, «росли» они вместе с хозяйкой, так и дизайн. Зато сейчас можно только радоваться  —  новые костыли были помощью от Евросоюза, полученной ею год назад от Красного креста. Такие легкие алюминиевые и, как сказала звонившая тогда патронажная сестра: «регулируемые по высоте с мягкими пластиковыми упорами эргономичной формы, обеспечивающие максимальный комфорт».
Людмила, привычно опершись на «евро-чудо», потянулась насыпать из коробки кофе в кофеварку-автомат, подаренную сыном на день рождения. Нажала кнопку, не заметив, что в соседнем отделении нет воды. В комнате зазвонил телефон. Мысленно ругнув себя за то, что не положила мобильник в карман халата, Людмила, как могла быстро пошла на звонок. 
— Здравствуйте! Не могли бы вы помочь мне подтянуть эстонский язык для сдачи экзаменов на гражданство. Мне посоветовали вас, как хорошего репетитора, — громко выпалил в трубку молодой, девичий голосок.
— Да, но я уже лет пять не даю уроки. Здоровье не позволяет.
— Ой! Что же мне делать! Я так надеялась на вашу помощь! Пожалуйста, позанимайтесь со мной!
— Ну, хорошо. Приходите завтра к девяти утра. Посмотрим ваш уровень знаний. Только не уходите, ждите подольше, пока я не открою вам входную дверь.
— Спасибо большое. Я обязательно приду.
«Ну вот я опять попала! — Людмила мысленно отругала себя за сговорчивость, мягкохарактерность. — Все планы нарушила». На эти дни к ней собирались привезти любимую внучку, которую она уже не видела месяца два и очень скучала по ней. Но потом, подумав, что к маленькой пенсии по инвалидности дополнительные деньги за несколько уроков репетиторства совсем не будут лишними. Даже порадовалась, что может угостить чем-то вкусненьким своих близких. И уже в более благостном расположении духа вернулась на кухню. И сразу в нос ударил  резкий запах сгоревших проводов.
— Ой! Кофеварка без воды сгорела!
Быстро выдернув вилку из розетки, прислонив костыли к холодильнику и неловко опустившись на табуретку, Людмила потянулась открыть окно, но при этом резком движении, локтем задела сахарницу на столе. Керамическая вазочка с громким ударом об кафельный пол рассыпалась на крупные шоколадные осколки, разбросанные по сугробикам сахарного снега.
— Ну, вот начинается. Все одно к одному. Вообще-то, рассыпать сахар — это к счастью, — горько усмехнувшись, Людмила подняла самый крупный осколок с вылепленной сверху керамической розой.
Услужливая память тут же подсказала ей картинку: она счастливая, тем, что на «отлично» сдала все экзамены и поступила в Тартуский Университет на заочное отделение, в летнем брючном костюме, завернув за угол от учебного заведения, попала на площадь, где как раз проводилась ярмарка народных умельцев. И там, осторожно передвигаясь по старинной каменной брусчатке на костылях, мимо прилавков уличных торговцев с разнообразным товаром услышала, как ее окликнули по эстонски:
— Девушка! Возьмите сувенирчик в подарок.
Пожилой бородатый хуторянин протягивал ей миниатюрную керамическую подвеску в виде бутона розы на кожаном шнурке.
— Спасибо. Очень красиво сделано. Только неудобно просто так брать, давайте я заплачу.
— Нет. Сказал — это подарок, значит, подарок! Вам на счастье. А купить, если что желаете, выбирайте. Вон сколько мы всего на ярмарку привезли.
Чего тут только не было! Керамические поделки отличались оригинальностью и разнообразием. Там были фигурки животных, человечки, домики-подсвечники, свистульки, магниты, различные кулоны и брошки. Отдельный прилавок был отведен под посуду. В основном, все чашечки и тарелочки были украшены розовыми букетиками. Вот тогда-то Людмила и выбрала этот кофейный сервиз из керамики, с розами по бокам, на шесть персон. А любезный продавец, упаковав товар в коробку, отправил с ней свою невестку, которая так удачно подвезла ее на своей машине до самого вокзала.
«За тридцать лет остались от всего сервиза: только одна сахарница и две кофейные чашки с блюдцами. Остальное все перебилось в процессе эксплуатации. А вот теперь и сахарницу грохнула.
Но прочь грустные мысли! Не так уж у меня все и плохо. И  университет тогда закончила с отличием. И замужем успела побывать, и детей поднять, а сейчас вон и внучка — красавица растет, бабушку радует».
Закончив убирать рассыпанный сахар, Люда решила позвонить знакомой, может, посоветует какого-нибудь мастера, чтобы отремонтировать кофеварку.
— Людочка, да ты просто везунчик. У меня соседка полгода назад сдала квартиру супружеской паре из Таллина. И просила оповестить всех знакомых, что у нас в городе появился отличный мастер по ремонту бытовой техники. Эдуардом зовут. В выходные может прийти — подхалтурить. Записывай телефон.

***

«И зачем я только согласился уехать из столицы? Может быть, ничего бы не случилось. И семья была бы цела. Да и на работу  теперь далековато ездить из пригорода. В основном, все заказы по ремонту в Таллине», — думал Эдуард в машине, возвращаясь  домой с работы.
Но с другой стороны банк требовал постоянной выплаты огромных кредитов по заложенной квартире, а супруга Люба, из-за языковой комиссии, потеряла постоянную работу повара в хорошем ресторане. И как бы Эдик, помимо основной работы не старался подзаработать мелким ремонтом бытовой техники, накопившиеся  долги таким сильным грузом придавили его к земле, что не вздохнуть, не продохнуть. Вот и решили на семейном совете продать Таллинскую квартиру, отдать долг банку, понемногу помочь двум взрослым дочерям, а на остальные снять квартиру в пригороде, немного отложив на «черный день». Младшая жила уже отдельно своей семьей: с мужем эстонцем и сынишкой. Вроде бы все хорошо, жили, не бедствовали: дочь оканчивала вечернюю школу, сидя с полуторагодовалым сыном в декретном отпуске, муж — средний предприниматель, свой дом в хорошем районе. Только стал замечать Эдик, что потухли дочкины глаза, и чаще стала она приезжать без мужа. А когда он подарил внуку диски веселых песенок из русских мультиков, Маша не взяла, сказала, пусть у вас полежат. Тойво хочет, чтобы дома звучала только эстонская речь. Старшая Лиза, поняв, что в Эстонии на нищенскую минимальную  зарплату не проживешь, укатила со своим молодым человеком в Бремен, и там, устроившись на пекарню и получив временный вид на жительство, надумала рожать. К Новому году она для помощи с малюткой вызвала маму. Люба, не имея работы, согласилась  приехать.
Тут мысли Эдика перешли  на жену. Эх, Люба, Любушка! И надо же было такому случиться, что, возвращаясь от дочки, Люба в самолете познакомилась с молодым парнем, который был аж на 12 лет ее младше. Да еще из того самого города, в который они переехали.
И тут все началось. Пока муж мотался по заказам на работе, жена от безделья, весело проводила время с молодым дружком, проматывающим заработанные за границей деньги. Сначала, приходя домой, он вежливо просил уйти пьяную компанию новоявленных друзей своей супруги. Но как-то, вспылив, выкинул их «взашей» из квартиры, благо лететь далеко не пришлось, первый этаж все ж таки. Люба собралась и ушла вместе с ними и не возвращалась целую неделю. Потом явилась, когда никого не было дома, забрала все оставшиеся от продажи квартиры деньги, все, что было ценного в доме, и ушла уже насовсем. Вот так и остался  Эдуард вдвоем с белым котом Комком в большой трехкомнатной квартире, растеряв за полгода всех своих домочадцев.
Поставив машину под окна, Эдуард достал из кармана ключи и, вытащив из багажника два пакета, медленно направился к подъезду. Домой не хотелось. Да и вечер был тихий и теплый. Но вчера, как назло, у кота кончился сухой корм, и Эдик после работы купил ему огромную упаковку.
Громко на всю улицу заиграл «Интернационал».
«Нужно сегодня же поменять мелодию. А то Машке уже давно обещал», — нажимая на ответ, вспомнил Эдик неприязненный взгляд зятя, когда он первый раз услышал его звонок.
— Добрый вечер! Не могла бы я поговорить с Эдуардом? — спросил в трубке приятный женский голос.
— Слушаю вас, — Эдик слегка приостановился.
— Вы не могли бы мне помочь? Я слышала, что вы отлично разбираетесь в бытовой технике. У меня как раз сегодня сломалась кофейная машина, и я бы хотела пригласить вас ее отремонтировать. Обещаю после ремонта угостить вас вкусным кофе и булочками с изюмом и корицей.
— Говорите, адрес. Сейчас заеду, — неожиданно для себя сказал Эдик, но посмотрев на нагруженную пакетами руку, добавил: — только кота покормлю.
— Конечно, конечно, я буду ждать вас. Вот мой адрес.
— Так мы соседи. Ваш дом напротив.
«Удачненько получилось, — подумал Эдик, взбегая по ступенькам. — Никуда и ехать не нужно, дом рядом, а завтра еще суббота, законные выходные. Можно бутылочку винца прихватить, как бы, ремонт кофеварки обмыть, а то живу, как бобыль. Работа — дом. Дом — работа. Голосок у женщины такой приятный, мягкий, обволакивающий. Интересно, как она выглядит? Вдруг что и у меня выйдет? А то только одной Любке влюбляться можно, что ли?»
О том что, у женщины мог быть супруг, об этом мужчина даже не думал.

***

Через полчаса Эдик, успевший даже принять после работы душ, набирал номер квартиры на домофоне.
— Что-то не очень-то и торопятся. Может, и мастера не ждут уже?
Но вот после третьего набора, мягкий женский голос поинтересовался:
— Кто пришел?
— Мастер! — кратко ответил Эдуард и дернул ручку двери на себя.
Взбежав на четвертый этаж, увидел, что дверь в нужную квартиру уже приоткрыта.
Маленький  коридорчик был совершенно не заставлен никакой мебелью и полностью свободен. На стене висело только зеркало с полочкой и небольшой вешалкой.
— Хозяева! Мастера вызывали? — обыденной фразой Эдик хотел скрыть свое волнение.
— Эдуард! Проходите на кухню. Не разувайтесь, пожалуйста, — ответили из глубины квартиры.
— Ну, показывайте, кому нужен ремонт? — спросил Эдуард, останавливаясь на пороге кухни.
— Тут многим нужен! — засмеялась хозяйка. — Но сначала почините кофеварку, очень кофе хочется.
В светлой кухоньке сидела белокурая улыбающаяся женщина средних лет, с бледным, неземной красоты лицом. Перед ней, стояло блюдо с выпечкой, от которого шел обалденный аромат корицы.
— Сейчас посмотрим, — Эдик стал раскладывать на полу инструмент. И, подняв глаза, увидел костыли, прислоненные к стенке холодильника. А потом перевел глаза на неестественно подогнутые ноги под столом, наполовину прикрытые скатертью. Женщина, уже давно привыкшая к одинаковой реакции людей на свое несчастье, так же приветливо улыбалась.
— Сейчас, я все быстро постараюсь починить. Если у меня только есть такие запчасти, — добавил  Эдуард, разбирая кофеварку.
 — А давайте поговорим? Если я не буду вам мешать работать? Вы не против? Я просто давно не была на улице, по причине своей болезни, и мне интересно, чем сейчас живут люди? Вот вы, Эдуард, например?
От женщины веяло таким спокойствием и вниманием, что Эдуард потихоньку стал отвечать на все ею задаваемые вопросы. И  уже через пару часов, сидя с этой, казавшейся такой старой знакомой, незнакомкой и наливая им обоим в керамические чашки с розочками свежесваренный кофе, он рассказал и про жену Любу, и про дочек, и про националиста зятя, и про кредиты, и про огромную съемную, чужую квартиру, в которой он живет один с котом. А потом, спросив разрешения, достал, принесенную бутылку сухого вина. А когда за разговором и вино было допито, взглянул на часы и удивился, что уже два часа ночи.
Эдуарду совсем не хотелось уходить. И он, прикрываясь смешком, спросил:
— Может, вам еще нужно что-нибудь починить?
— Эдуард! Если вы ищете причину остаться, то оставайтесь просто так. Мы взрослые свободные люди. У нас выросли дети. Мы никому ничего не должны. Оставайтесь! — и Людмила, уперев руку в стол, стала подниматься, второй рукой нащупывая костыли. И вдруг слегка качнулась.
А Эдик, желая помочь ей, подскочил, засуетился, и, поднимая ее, просунул руки подмышки и или специально, или случайно, сам не понял как, крепко прижал женщину к себе. Людмила не отпрянула и нежно ответила на поцелуй. Потом отстранилась и, глядя Эдуарду прямо в глаза, прошептала:
— А  моя бабушка говорила, если все время дома сидеть, то и в девках остаться можно. Видела бы она нас сейчас!
И расхохоталась звонко и молодо.
После этого стало совсем легко и свободно. Облокотившись на Эдуарда, Людмила дошла до спальни. И, попросив принести костыли из кухни, направилась в ванную. Всю ночь эти двое немолодых людей дарили друг другу все нерастраченные ласку и тепло. Как будто они жили в ожидании этого счастья, и вот, дождавшись, не могли насытиться им и насладиться за все эти годы одиночества.
Под утро уставшие они уснули, прижавшись друг к другу.
«И никакая она, не калека! А просто великолепная женщина. И как мне повезло, что я ее встретил», — засыпая, подумал Эдуард.
«Я сегодня веду себя, как в романе», — счастливо улыбнулась  Людмила. И поцеловав Эдика, пожелала ему спокойной ночи.
А утром, проснувшись первым, Эдик быстренько оделся и выбежал  в ближайший магазин, там купив кое-что из продуктов к завтраку, вышел на улицу и снова остановился у прилавков, где бабушки предлагали свой дачный урожай. Не торгуясь, он купил у одной бойкой старушки ведерко спелой клубники и трогательный букетик мелких розочек. Чуть ли не вприпрыжку подбегая к подъезду, он с удивлением увидел свою дочь Машу. Она стояла перед входной дверью знакомого подъезда.
— Папа! А ты к кому?
— Машенька, а ты что тут делаешь?
В один голос обратились они друг к другу.
И тут приятный голос Людмилы ответил:
— Заходите. Открываю.

***

Поднявшись на четвертый этаж, папа с дочкой зашли в приоткрытую дверь и услышали голос Людмилы.
— Проходите в комнату.
— Люда, представляешь, а я тут дочку встретил. Оказывается, она к тебе заниматься пришла. Знакомьтесь, это моя младшенькая, Маша, — Эдик заглянул в комнату и был приятно удивлен, увидев, сидевшую за письменным столом аккуратно причесанную женщину в голубой блузке и светлых брючках с блестящими от счастья глазами.
«Даже губы подкрасить успела. Удивительная женщина. И какая красавица!» — пронеслось  в голове.
— Вы не будете против, если я приготовлю вам завтрак? Я тут купил всего вкусненького.
— Спасибо, Эдуард. Мы с удовольствием  позавтракаем. Правда, Маша? Только сейчас немного поговорим по эстонски. Машенька, присаживайтесь, пожалуйста.
Маша, поздоровавшись, стояла в сторонке, удивленно переводя взгляд с отца на учительницу.
Когда кофе был сварен и столик красиво сервирован, Эдик достал две керамические чашечки с розочками из сушилки и стал искать третью. Не найдя, налил себе напиток в большую кружку с белой  пушистой кошкой. Как мой Комок, вспомнил он своего питомца.
Из другой комнаты слышалась оживленная беседа на чужом языке.
Эдик знал эстонский в пределах необходимого общения на работе.
И какие-то отдельные слова из разговора были ему понятны. Но сейчас специально прислушиваться не стал.
— Завтрак готов! Кофе остывает, — позвал Эдик.
— Спасибо. Мы уже идем, — отозвалась  Людмила, послышался приглушенный стук костылей, и хозяйка с Марией зашли в кухню.
 — Эдик, ты замечательный кулинар. Какой красивый стол. И эти милые розы. Спасибо, тебе, — похвалила Людмила, аккуратно присаживаясь на табуретку, прислонив костыли к стене холодильника.
— Папа, а я и не знала, что вы знакомы с Людмилой Николаевной. Мы договорились, что она подтянет мой эстонский, чтобы муж со своими родственниками не смеялись над моим произношением. И экзамен на гражданство я тогда осенью сдать смогу, — поделилась своими заботами Маша.
— Конечно, Машенька. Я позанимаюсь с тобой. Но еще мне бы хотелось познакомиться с твоим мужем и побеседовать с ним. А с папой мы познакомились случайно. И я очень благодарна судьбе за эту встречу. А еще я очень надеюсь, что мы все подружимся.
Людмила, улыбаясь, смотрела на своих гостей, которых она еще вчера совсем не знала. А сегодня они стали ей такими близкими и родными, и хотелось искренне помочь им всем, что только в ее силах.
Потом ее взгляд вдруг остановился на двух керамических чашках с розочками из кофейного сервиза.
«Вот и мы с Эдиком остались, как эти две кофейные чашки. Остальные люди — чашки из одного «сервиза» перебились в житейском быту, растерялись, разлетелись на кусочки и полетели в мусорное ведро... А вот мы выжили и ценны уже тем, что сохранились и можем еще неплохо послужить, совсем, как новые.
А значит, мы очень счастливые «чашки», — улыбнулась своим мыслям Людмила и с любовью посмотрела на своих гостей.



Галина Клименко,
г. Азов, Россия. 

Деревенские приколы

Супер бодуном считается — это когда вместо быка приводишь на луг собаку и прибиваешь колышек. Возвращаясь, видишь, от хохота лежащих под лавочкой соседей, которые большим пальцем ноги показывают на луг. Оглядываешься — и видишь косяк. Чтобы перевести все стрелки на собаку, громко отчитываешь её, дабы слышали соседи:
— Ты что, пару раз тявкнуть не мог? Я бы сразу догадался, что тебя, не Борьку тащу. Или губы раскатал, думал на охоту идём? Разве не видишь, что с нами нет ружья?

***

Неправильным воспитанием детей считается — это когда любимая коза жены запрыгнула на крышу и выплясывает там на новеньком шифере. Зеленея от злости, ты хватаешь берданку и пытаешься снять её оттуда. Но рядом стоящие дети, плачут и говорят:
— Тятенька, не губи единственную кормилицу.

 ***

Сверх позором считается — это когда жена, думая, что ты ещё на работе, закатала самогонку в трёхлитровую банку, типа: «Берёзовый сок». А ты, пока она доила корову, подменяешь на точно такую, только с водой. Через несколько дней приезжает кум в гости и жена торжественно ставит твою банку на середину стола.

 ***

Недальновидностью считается — объясняться в любви Дуняшке на берегу реки, за лесом. После того, как ты рассказал ей, какой ты парень-рубаха и в постели — зверь, а эхо вторит: «Не верь, не верь». И поверила-таки Дуняшка эху.

 ***

Отсутствием чутья считается — перед тем, как идти воровать мёд на пасеку, выпить для храбрости стакан первача и закурить его махоркой. А потом, весь опухший, думаешь: «Как умудрились пчёлы засечь тебя в подсолнухах раньше, чем ты их?»

***

Большой ошибкой было отлынивать от сенокоса, искупаться в пруду и уснуть голышом в траве. Как ты потом докажешь, что подслеповатый дед Кирюха не врёт, когда всем рассказывал, будто был уверен, что под косу попал мухомор?

***

Сверх глупостью считается — извести соседского кота за то, что украл у тебя небольшого карася. Сидишь с женой у телевизора, она и говорит:
— Жалко, что соседский котик исчез куда-то, справлялся с грызунами на два двора, а теперь, вон, мыши все наши с тобой сбережения на машину по норкам, на гнёзда растащили. А потом сосед, который напротив, кричит:
— Петруха, ты чё, новый дом собрался строить, что старый сруб разобрал по брёвнышку?
— Не, — отвечаешь, — мышиные гнёзда ищу.
Это был ноябрь. Холодало. Зимовать с семьёй негде. Пришлось к тёще на поклон. За прошлые обиды и грехи, тёща простила наполовину — свою дочь и внуков. А у тебя недельный испытательный срок в будке с тёщиной Жучкой. Да ещё это объявление в местной газете: «Не ходите до Петрухи в гости. Вы думаете, у них подают к столу гуляш из свинины?»

***

Сверх тупостью считается — уболтать кума, который живёт в соседней деревне, чтобы тот украл на ихней страусиной ферме одно яйцо для тебя. Подложить яйцо под курицу, а зимой поймать её для домашней лапши. И только ты занёс топор, как получил такой пендаль (а какой сын не заступится за мать?), что ещё в полёте понимаешь — к домашней лапше не притронешься никогда, даже в гостях. Да и нечем её есть, потому как зубами ты приземлился в аккурат Савраске на копыта. Смеялись даже утки с индюками, а тебя жаба душит, что какая-то птица командует у тебя на хоздворе. Идёшь в местный музей, арендуешь на пару часов пулемёт «Максим», приходишь,  а на хоздворе ни души. Этот грёбаный страусёнок увёл с собой в Африку не только свою мать, но и всю птицу.

***

Ещё тупее, сверх всякой тупости — это по пьяни поймать на петлю голубя, общипать ему голову и шею, типа, гриф и напоить его водкой. А голубь оказался ихним авторитетом, теперь на улицу не выйди. Гарнитур: зонт, галоши и дождевик не помогает. А тут ещё голубю водка понравилась. Каждый день засылает своих адвокатов. Меньше ведра не берут, сволочи. Задушила жаба. Пошёл в местный музей. Пришёл с «Максимом» наперевес. Глядь, а дома нету, голуби разобрали по брёвнышку. Искали водку. Снова тёща, унижения, Жучкина конура на двоих. А тут ещё объявление в местной газете: «Петруха, мол, дожился, никто с ним пить не хочет, пока одни голуби соглашаются».


Деревенские приколы 2

Говорят от фермеров, так и прёт деревенщиной за версту. Ничего подобного! Возьми, хотя бы Жорку Пузана...  Сам весь в пирсинге, жена тоже. Детям ихним, сразу в роддоме серьги вставляют. Собаки его и кошки с клипсами ходят. У поросят ирокезы, у быков наколки. Куры с утками подстрижены под каре. Только лошади бастуют. Не хотят, чтоб он им золотые зубы вставлял. Ванька Многодетный, на четвереньках шёл от своего дома до Жоркиного:
— Мне вставляй золотые зубы. Я согласен быть твоей лошадью.

***

Светка Самохвалова приехала с рынка. Она там яйцами торгует, вернее, из-под своих курочек. Рассказывала: 
— Вчера один мужик купил у меня яйца, а сегодня пришёл с претензиями: гражданочка, мол, во всех яйцах были цыплята, верните деньги. Нет, говорю, милый мой! Это ты мне должен. Если с цыплятами, то это уже дороже. Пойди, спроси, сколько стоит молочный поросёнок?! А это — молочный цыплёнок!
Тут милиционер подошёл: «Что за шум?»
Я говорю: не беспокойтесь, товарищ милиционер, сейчас будет и драка! Этот дорогуша купил у меня молочных цыплят, а заплатил, как за обыкновенные яйца. В общем, так их задурила, что не только мужик, но и страж порядка доплатил, хотя яйца не брал.

***

Два соседа, Гришка и Костян, каждый вечер на лавочке играют в карты, под деньги. А мы сразу занимаем места на лавочке через дорогу, в предвкушении интересно проведённого вечера! Ещё ни один их картёжный поединок на заканчивался без драки.
— Ты чё, козёл, туза припрятал?
— Да ты гонишь, урод! Это ты даму в ширинку засунул!
— А где, по-твоему, бабе место? 
И начинается рукопашная. Намусолят друг другу морды, потом замажут раны зелёнкой, и происходит своеобразное перемирие.
— Нормально, Григорий?
— Отлично, Константин!
И снова садятся играть.

***

Стоим в очереди, в магазине. А Тёмка Кочан говорит местной красавице:
— Ксюха, сегодня ночью у нас с тобой любовь будет! Ты мне приснилась.
Она даже бровью не повела. Какие могут быть разговоры с придурком? Тёму это только раззадорило: 
— Вроде, прихожу к тебе, а ты уже в белоснежной постели и тянешь, тянешь ко мне свои руки. Я, такой, раздеваюсь, не спеша, а куда спешить — вся ночь впереди?!
Как Ксюхин муж появился в дверях, мы не заметили и сходу:
— А тут муж с командировки вернулся!
А тот как засандалил Тёме между глаз, а сам пошёл на порожке покурить. Не успела за ним дверь захлопнуться, как у Тёмы глаза в момент набрякли, даже щёлочек не видать. Весь в кровище, как гладиатор, а туда же:    — Вот сука! И правда вернулся! Я его так рано не ждал.
Ксюха тоже подлила масла, когда проходила: 
— Ты ж смотри, Тёмочка, не забудь! Я тебя буду ждать сегодня! 
— Да пошла ты, коза драная. Кому ты нужна?

***

Говорил же старому Лукьяну: 
— Хоть ты и у себя карасей ловишь, в копанке, но портки, всё же, надевать надо.
Кого он завлекает? Лягушек, что ли? Там уже, как лет тридцать, даже пиявок нечем удивить. А он: 
— Отцепись! Я на солнечных ваннах кости свои прогреваю.
Догрелся, старый пердун. Поймал сам себя и, главное, за что?.. Тут надо плакать, а он орёт на все камыши: 
— Ну-ка, иди сюда и зафиксируй факт. Кто говорил, что моё достоинство моль трахнула? Если тебе верить, то крючок, так бы и проскользнул, но он зацепился. Значит, было за что? А теперь, пиляшь отседова, пока ветер без сучков. Тоже мне, жеребец местный выискался... Ещё посмотрим, у кого порох в пороховницах отсырел. Старый конь, как говорят, борозды не испортит! А то, что и глубоко не вспашет, так глубоко мне уже и не надо.

***

Проснулся утром и выглянул в окно — весь двор под завязку завален снегом. Выскакиваю на порог, так и есть. Везде кучи с двухэтажный дом, а у соседа чисто. Он у себя выгреб и перекинул мне через забор. Снимаю тулуп, засучиваю рукава и уже, было, собрался идти на разборки. Вижу, на самой большой куче штакетина с дощечкой, а на ней написано: «Кто говорил, что у меня зимой снега не выпросишь? Теперь ты понял, что я не жмот?»
Смотрю, на заборе ещё одна дощечка: «Кстати, на Потапа ты тоже такое говорил, а он после обеда двор будет расчищать». И в скобках: «Извинения принимаются до обеда!»
Выбегаю за калитку. Помахал кулаками на все четыре стороны: кому по локоть, а кому показал, откуда рукав пришивается. Глядь, на лавочке третье послание: «Хватит жестикулировать! Раскатай рукава и надень тулуп. На улице минус сорок».

***

Вы видели когда-нибудь пьяного таракана? И, слава Богу!
Один раз целый день колол дрова, замёрз, как собака. Зашёл в хату и решил согреться водочкой. Когда наливал в стакан, немного пролилось на стол. Руки ж деревянные от мороза, не слушаются. Закусил салом с горчицей и пошёл к печке покурить.
Смотрю, на стол вылез здоровенный таракан. Начал там хозяйничать, думает, я его не вижу. Подполз к лужице с водкой и вылакал её всю. Тут же улёгся, вытянув все лапки. Слышу, свистит. Моему коту не понравился этот свист, Барсик спал на подоконнике. Он открыл один глаз, сразу же нащупал объект и, на свою голову, тронул соловья-разбойника лапой.
Тот как вскакивает и пулей бросается в атаку. У котяры глаза тормознули где-то на ушах, и он не поверил собственным ушам. Нагнул морду, на хрена он это сделал? Таракан залез ему на нос и завязал усы в морской узел. Потом спрыгнул, но на этом дело не кончилось. Он показал коту дулю из четырёх лапок.
Думаю, пора вмешаться, а то, вконец, мне животину испортит. Подошёл и легонько постучал по столу. Прусак повернулся в мою сторону, пригляделся. Затем обмакнул лапки в горчице и написал на газете: «Пошёл ты на…»  — тут он споткнулся на полдороге и заснул мертвецким сном.
А мы с котом до утра думали, что с ним делать дальше? Хотел прибить его щелчком, но если рассудить, за что? Вроде ж не успел послать... Таракан так и не проснулся. Видно водка с горчицей, для него это слишком! Дурак, хоть бы сальца откусил.
Я выбросил его курам и твёрдо решил — водку на столе больше не разливать! Так, самое главное, никому не расскажешь. Засмеют. Скажут:
— К кому белочка, а к тебе таракан приходил!


Городские приколы

Неостроумно было с моей стороны похвастаться жене о повышении заработной платы. Никто мне её не повышал, просто болтнул по пьяни. Подошёл конец месяца, а зарплата осталась прежней. Жена пошла и устроила разгон начальству, да видно хорошо разбиралась, потому что на выходе сказала: «Извините, что сегодня без драки, в следующий раз».
Теперь у меня ни работы, а следовательно, ни зарплаты. И жены бы не было, если б вовремя не выкупил. Теперь не будет и машины.

***

Зря один раз согласился выгулять соседского ротвейлера. Теперь не могу ему отказать. Попробуй...  Сосед сверху отказал. Ходит домой по пожарной лестнице.

***

Вывесил на балкон норковую шапку, чтоб просушилась. Ласточки свили там гнездо. Обратно её не отдают, требуют компенсацию на затрату труда.

***

Жена затеялась с вареньем. В таз нападали осы. Прикола ради я стал их оттуда вылавливать на удочку. В это время сосед зашёл попросить соли. Посмотрел и быстро исчез, забыв про соль. Через десять минут приехали санитары, и я всё лето доказывал, что рыбы живут в реке, а не в тазике с вареньем, и я об этом точно знаю. Поверили, когда к главврачу в кабинет влетел шмель. Не рассчитав траектории полёта, он шлёпнулся в аквариум с рыбками, а главврач пытался сачком выудить его оттуда. Я как раз был на приёме. Вот видите, говорю, коллега! Рыбак рыбака видит и в психушке.

***

Везде говорят за эту галантность... Ну, проявил я её. Пропустил старуху из соседнего дома вперёд меня в магазин. «Поздравляем, бабуля! — закричали изнутри. — Вы наш миллионный покупатель. От нашей фирмы вам подарок — автомобиль!»
Дело, конечно, не в мерседесе... Почти. Причём, слово «почти» с заглавной буквы. С очень заглавной. До неба. Эта ж бабуля теперь гоняет на нём, едва успеваешь отскакивать. Ротвейлер, которого боялся весь микрорайон, нынче сам боится бабулю, даже если та пешком.
Один раз тормознула возле меня: 
— Садись, сынок, прокачу. Это благодаря тебе у меня такая тачка!
«Такси», «Такси 2» и прочие — отдыхают. И чего её не пригласили в этом фильме сниматься? Да она б озолотила наш город. У мэра б администрация была сделана из чистого золота, ещё и бриллиантами посыпана. После той поездки меня жена месяц за ручку водила к логопеду. Без подгузников вообще спать не ложился. Хорошо, что бабуля замуж вышла на другой конец города. Ротвейлер лично помолился своему собачьему богу.

***

Жена купила новую косметику и уговорила испробовать на мне, мол, как со стороны смотрится?! Накрасила мои веки, ресницы, намалевала губы. Сама вышла в туалет, а я начал гримасничать перед зеркалом. Сосед сверху шёл домой по пожарной лестнице и заглянул в окно, хамлюга. Выложил в Интернет мой адресок, а на следующее утро наш дом окружили мальчики, они же — девочки, с транспарантом: «Выходи. Мы поможем тебе избавиться от всех комплексов!»
Спасибо ротвейлеру. Он выглянул в окно, и ему не понравились то ли дядьки, то ли тетьки. Ротвейлер, не спеша, вышел из подъезда, и через двадцать секунд уже никого не было. Я посмотрел вниз, он как раз обнюхивал транспарант. Затем помочился на него, позаимствовал у детей мелок и нацарапал на стенке, где пожарная лестница: «Не выходи. А то помогу тебе приобрести все комплексы».

***

Пошли с женой в зоопарк. Она напялила на себя майку в чёрную и белую полосу. В одном из вольеров скучал одинокий самец-зебра. Как увидел он жену в этой майке и давай копытами грести землю. Я ему говорю: 
— А это неизвестно кому везёт, тебе одинокому или мне женатому?
Но он ещё больше взбесился, гребёт всеми четырьмя копытами, при этом бросает на меня косяки и дико ржёт. И тут во мне проснулся инстинкт соперника. Я на его глазах стал тискать и зажимать свою жену. Зёбра пришёл в такое бешенство, что я сам испугался. Как повалила у него пена изо рта, и он начал бить копытами уже по загородке. Это не осталось незамеченным работниками зоопарка. В итоге, мне выписали штраф. Нормально? У кого-то копыта чесались от ревности, что разворотил пол вольера, а мне платить.
— Всё! — говорю жене. — Не вздумай больше в зоопарк надевать эту майку, тем более — новый лохматый парик. Мне ещё не хватало со львами выяснять отношения.

***

Большой глупостью было закосить под десантника. Чем я, мол, хуже, совсем не служивший в Армии? Натянул берет, тельняшку и пошёл куда все — к фонтану. Там уже толпа собралась. Приготовили по ящику пустых бутылок на каждую голову, и ритуал начался. После увиденного я помочился прямо в джинсы. Несколько человек из десантуры посмотрели на лужу под моими ногами и сказали:
— Братан, мы сначала бьём бутылки, а потом купаемся в фонтане. Ты сделал всё наоборот. Иди отсюда. Ты не наш.

***

Сколько раз себе говорил — не хвастаться перед женой по пьяни. А особенно не обещать, чего не будет, но снова не удержался. Оно ж, как говорится: «Водка без пива — деньги на ветер».  Вот и я, уже после водки, под бутылочку пива, говорю жене: 
— Устроился на новую работу, можешь все свои шмотки отнести на мусорку, поменяю весь гардероб!
Я ж не думал, что она начнёт действовать так быстро, сразу, как усну. Просыпаюсь утром, а жена стоит передо мной голая. 
— Иди, — говорит, — покупай мне одежду, а то на работу не в чем идти.
Мол, от мусорных баков босиком шла, замотанная в простыню.
И я пошёл. На мусорку, собирать её вещи. Но бомжи сделали мне замечание. Физическое. Мало того, что ничего не отдали, так ещё и меня раздели. И вот лежу в больнице с переломанными рёбрами. Плачу за лечение, а дома жена — гол, как сокол. Прощай, мопедка!


Старики-разбойники

Дед Силантий через забор узрел соседа Прошку, который сидел у себя на завалинке и курил самокрутку. Силантий быстро засеменил к сараюшке, согнал с гнезда курицу и вытащил из-под соломы  припрятанную бутылку самогона, которую тут же засунул за пазуху.
Он воровато осмотрелся по сторонам, хотя точно знал, уехавшая к дочери бабка прибудет не раньше завтрашнего дня. Чтоб не видели вездесущие соседи, Силантий не стал выходить на улицу, а убрал в заборе несколько штакетин и на четвереньках перелез в Прошкину малину.
Пощупав на месте ли бутылка, он так и пополз по малине не поднимаясь на ноги.
Прошка не брал с собой очки на завалинку, но слух у него был отменный: «Неужто снова пацаны малину воруют? Ах вы, сукины дети!»
Прошка схватил дрын, который завсегда наготове, и не разбирая, что к чему, смачно опустил деревину кому-то на спину. Разглядевшись, он перекрестился:
— Мать честная! Я, кажись, Силантия убил.
Отшвырнув дрын, Прошка помчался за ведром холодной воды, может, ещё не всё потеряно? После одиннадцатой цибарки, Силантий очухался. Прошка сгрёб в охапку худенького соседа и дотащил до завалинки:
— Силантьюшка, прости ради Христа, думал, мальцы балуют.
— Погодь, Прошка, не тарахти. Дай посчитать ущерб. За то, что завтра будет синяк огроменный, на всю спину, с тебя причитается три литра самогона. А за то, что поставил на место два позвонка — два литра вычитается, в твою пользу. Ну, а коли разбил мою, за пазухой, ставишь втройне, — осмотрев вытащенную бутылку: — Не, кажись, цела! Итак, с тебя литруха и закусь.
Не успел Силантий воду повыливать из галош, а Прошка уже обернулся, поставил на завалинку две бутылки и что-то в миске. Силантий поводил носом:
— Это, чтой-то у тебя, капустка, что ли, квашеная?
— Она, родимая, первейшая закусь для самогоночки!
— А чего ж так мало? Тут всего две ложки.
— А нам больше и не надо. Первую бутылку мы занюхаем, вторую — закусим по ложке, а после третьей, если мало будет двух, нам уже ничего не понадобится. Я ж, Силантий, живу бобылём, и чего у меня только нету! Мяса — нету, колбасы — нету, сала — тоже нету!
Под такую закуску захмелели после первой бутылки, особенно Прошка. А после второй — он и вовсе уснул. А деду Силантию скучно, и он как рассказывал свои прибаутки, так и продолжал рассказывать спящему.
— Не знаю, как тебя, Прошка, а меня проносит, когда черешни поем, не успеваю бегать в нужник. Вот только пойдёт черешня, так и шастаю, аж подошва дымится. Дюже обидно, Прошка! Бабка навернёт целое ведро — и хоть бы что, а я каких-то две-три  пригоршни — и картина Репина «Приплыли».
Бабка заставила дорожку прокосить к уборной, видите ли, об кузнечиков она спотыкается, когда туда идёт. Так я ей не только дорожку вытоптал, но и щавель затоптал, и коса не понадобилась. Старуха ворчит: «Если твой желудок хорошо усваивает один самогон, то зачем было жрать черешню?»
А меня ж, Прошка, завидки берут, как она поставит перед собой ведро черешни и только успевает косточки выплёвывать. Я ей говорю: «Бабка, ты хоть прожёвываешь то, что глотаешь?»
А она: «Не твоего ума дела, я в нужник не бегаю. Нечего было жадничать, чтоб мне меньше досталось, а теперь тебе все виноваты. Уборная виновата, что далеко стоит. А кто её туда поставил? Ты ж и поставил, старый козёл. Потом ему я виновата, что насадила этой черешни целых пять деревин. А кто саженцы принёс? Ты и принёс, старый дурак. Посади, мол, бабка, лет через пять будет нам черешенка глаз радовать! Вот и радуйся теперь, через задницу. Даже черешня ему, и та виновата, мол, наладилась кажный год так родить, как скаженная. Если ты, старый пенёк, совсем из ума выжил, то вспомни молодость — теперь побегай, только гузну не забывай подтирать. А то в прошлом годе, так и не достиралась пятеро кальсон, пришлось Полкашке в будку постелить, так собака жить отказалась в собственной конуре».
Оно-то, Прошка, если рассудить, старуха моя права, но как же можно не исть эту черешню? Она ж такая сочная, такая вкусная! Одно название сорта чего стоит: «Наполеон розовый»! Понятно, Прошка? Это тебе не халам-балам, а Наполеон, да ещё и розовый.
Кстати, а почему розовый? Не жёлтый, не зелёный, а именно розовый? Не знаешь, Прошка? Я даже ни разу не слыхал, чтоб Наполеон был голубым, а тут розовый. Наверное, порозовел, хороняка, как попал под русские морозы! Ну да Бог с ним, с Наполеоном, чегой-то мы про него?
Я тебе хотел рассказать один случай. Ага, значит, слухай. Вот эти соседи мои, что беженцы, удумали построить катушок для своих поросят рядом с моей уборной. Должон теперь я сидеть, по большому, и нюхать этот свинарник. Ну, ничего, я перед ними в долгу не останусь. У меня, Прошка, опосля самогона такой духан идёт, что ихние поросята на следующий день запросятся  оттуда.
Ладно, не в этом дело. Позвали соседи зятя своего, тот приехал с друзьями из города, да свояка позвали и начали строить катушок. А в это время идёт сезон черешни. Я, как всегда, сделал бабке назло и полакомился ягодками, и как всегда, нашёл на свой зад приключения.
Бегу в нужник, на ходу портки расстёгиваю, чтоб побыстрей. Выскакиваю из-за угла, а там эти строители. Не могу же я, Прошка, садиться, когда рядом с уборной столько людей. Неудобно как-то... Да и звуки у меня издаются при этом, что сам боюсь.
Я, круть-верть и шмыг за свою сараюшку. Просто так сесть не могу, бабка со свету сживёт, а придавило уже так, что не только днище, но и крышу срывает. Глядь, старая цибарка стоит, ну я и уселся на неё, да как дунул... От воздержания пошла дробь по всему ведру, видать я косточки забывал выплёвывать. Звук получился такой, что сам оглох, да ещё с каким-то урчанием. Вот знаешь, Прошка, навроде как шурануть по железной стенке горохом из пушки. В общем, капут фашистам.
А тогда, думаю, это ж не только я, но и строители, наверное, услышали. И стал смотреть в щелку между досок. Точно. Смотрю, прислушались, а потом стали принюхиваться. Ихний свояк отделился от артели и решил проверить, в чём дело? 
Я-то знаю, что если у них перелезть через маленький заборчик, обойти летнюю кухню — и вот он я, как на ладони, весь на виду! Ну, думаю, надо вскакивать, быстро натягивать портки и дёру отседова. Да не тут-то было! Хочу встать с ведра, а никак. Задницу, как вакуумом присосало.
Чувствую, что время уже работает не на меня, я и дал маху вместе с цибаркой. С переляку заскочил прямо в хату. А бабка расслабилась, чаёвничает, сидит на табуретке, ноги вытянула. Я с порога как заору: «Чё, старая, расселась? Иди на подмогу, ведро задницу засосало!»
А когда пригляделся, бабка не одна. В уголке, у окна — Витальевна, её подруга, примостилась. Витальевна так и задавилась бубликом. Бабка обмерла, не знает, кого спасать: то ли меня, то ли её? А у той уже губы посинели.
Хоть и недолюбливаю я её подругу, что в гости часто захаживает, да жрёт, как сивый мерин, а всё ж-таки человек, и кинулся спасать. На окошке у нас стоял утюг, им и приложился пару раз к спине Витальевны. Она закашлялась, а с неё как посыпались бублики целиком. Килограмма два высыпалось и пол цибарки чаю вылилось. А меня как задавила жаба, что она столько у нас сожрала, и я, на нервной почве, завилял задом.
Ведро ударилось об рукомойник, да так и покатилось по всей хате. Моя бабка не только нос, но и рот рушником прикрыла, глаза у неё, аж повылазили. Витальевна то помирала, а то, прям, вытаращилась на моё между ног. Что она там нашла? Я сам ничего не нахожу, уже почитай, как лет десять. Но спросить не успел.
Как будто им двоим, кто дал стартовый сигнал из пистолета. Я только наполовину рот открыл, а их, как ветром сдуло. Бабка, правда, крикнула в окно: «Чтоб всё, старый пенёк, было вылизано, приду через неделю, когда ароматы проветрятся». 
Вот такие  дела. Но дух мой, Прошка, не сломлен! Я и на будущий год нажрусь черешни.
Посидел дед Силантий, поскучал, что говорить со спящим? Неинтересно. Перевёл взгляд на кусты ягод:
— А малина у тебя, Прошка, нонешний год хоть куда!   
Силантий узрел ведро на заборе, да и собрал весь урожай. Приехавшая на утро бабка, обрадовано спросила:
— Дед, а где ты малинки раздобыл-разжился?
— Да Прошка угостил, но ты лучше ему об этом не говори. Он сказал: «Не стоит благодарности!»


Путёвка

Путёвку на море дали одну на всех доярок, у кого лучшие надои.  А у нас с Клавкой одинаково. Не разрывать же её пополам?! Председатель так и сказал: 
— Сделаем таким образом: у кого обедешник будет больше, тот и поедет на море!
Я пришла пораньше, сразу после утренней дойки, и выдоила не только своих коров, но и чужих — всю ферму. Пока разобрались, что к чему, а путёвка уже у меня в кармане. Клавка аж завыла от зависти на всю ферму. Она была согласна и себя подоить, но поздно. Прибежала Прасковья, моя соседка: 
— Ты ж там смотри, веди себя культурно. А то начнёшь по всему пляжу рассказывать: сколько у тебя крыса утят утянула, да как коровы твою телогрейку сожрали. Сразу раскусят, что ты деревенская дурочка, и ни один нормальный мужик к тебе не подкатит. О чём не знаешь — промолчи, но делай вид, что понимаешь, о чём речь. Журналы полистай, вычитай там несколько умных словечек, при случае вставишь.
Я неделю про себя повторяла: «Макдоналдс» и «Бутик», чтоб запомнить, но «Бутик» всё равно потом в поезде забыла. 
— Божечки ты мой! — стукнула себя по лбу Прасковья. — Самое главное упустила. Нынче на морях все ходят в бикини, а у нас в Сельпо такое не продают.   
— А чего это за бикиня такая? 
— Купальник это, трёхполосный. Одна полоска здесь. — И она показала на мой пятый размер, — а две внизу. 
— Ни в жисть такое не надену! Куда такую полоску на мои-то? Сама подумай? И тем более на низ. Вон, какие у меня бёдра широченные. 
— Пожалуй, ты права. На твои вёдра надо не бикини, а бронетранспортини. Да уж ладно, что-нибудь придумаем. Не в панталонах же тебе загорать? Опозоришь всю деревню.
Прасковья сама взялась за пошив моего купальника, она у нас модистка. Материю выбрали бесподобную, в ромашечку. На трусах решили перёд оставить, как есть, а назади забацали ленточку в три сантиметра и называться это будет — полу бикини.   
— Нет, — говорю, — всё таки три сантиметра маловато. На моём заду они потеряются, надо что-то поширше.
Сшили две ленты, а на шве, чтобы не было его заметно, Прасковья повышивала божьих коровок, вручную. Вроде как они, одна за другой, на ромашки лезут. Так же и лифчик: на одной груди ромашки, на другой божьи коровки. Красотища!
Она накрасила мне ногти: на руках и ногах, накрутила всю голову на тряпочки, и вот теперь я лежу на песочке. Все на меня смотрят, наверное, я тут самая красивая! Одна причёска, чего стоит! Прасковья надрала мне такой начёс, что вылила на него целую упаковку лака. 
— Ну вот, — говорит, — на две недели тебе хватит. Только не мочи голову в море. Вымоем, когда приедешь и расчешем на ферме скребком, что коров чесать.
Смотрю вокруг: все какие-то стриженные, прямоволосые, ни у кого нету такой чудо-причёски, как у меня — на метр в высоту. У них даже на ногах нету волос, откуда им взяться на голове? Подмышки тоже чистые, бровей, и тех не видно, одни полосочки. Ити его мать нехай, откуда они понаезжали, с Чернобыля, что ли?
Один подходит ко мне: 
— Вы не из Кабаре-шоу? 
— Не, я не знаю такой город, я из Нью-Знаменска.
Это я для солидности ему так сказала, особенно про «нью».  А вообще, наша деревня раньше называлась — просто Знаменская.  Потом, почему-то, её переименовали в Ново-Знаменскую. Кто там менял то знамя? Как было в Правлении старое, побитое молью, так и висит. Изменилось само Правление и дом председателя. Отсюда, наверное, и «нью».
Он ухмыльнулся: 
— А это где? Не в пяти километрах от Аляски, ваш Нью-Знаменск?
Думает, я не знаю, что «Аляска» — это куртка такая.   
— Кто ж разбрасывает вещи на пять километров от себя? Купил куртку — повесь в шифоньер, вещь-то дорогая.
Гляжу, он, прямо, ржёт. Видать, приятно ему, что встретил умную женщину. Говорит: 
— Страсть, как охота узнать, кем вы работаете, если не секрет?
Я вспомнила, как один раз на собрании, зоотехник орал до хрипоты: 
 — Забудьте это устаревшее слово «доярка».  Вы — операторы машинного доения.   
Насчёт машинного доения он, конечно, загнул, разве, что нас за агрегаты считает, но само название мне понравилось, и сейчас я с гордостью сказала:
— Оператором машинного доения!   
— Ух, ты — круто! Для этого, наверное, универ заканчивала?
Хрен его знает, что за «универ» такой он имел в виду, я сделала вид, типа, не расслышала, тем более повод был перевести тему. По пляжу разносились слова из песни: «Шла босиком, не жалея ног». 
— Хорошая, — говорю, — песня! Сразу видать, что та, кто поёт, деревенская. 
— Почему вы так решили? 
— Да разве ж прилично по городу босиком ходить? Головой надо думать.
Он сидит, улыбается. Чувствую, до умопомрачения счастлив, что меня повстречал. И я решила ещё поумничать:
— Всё взаимосвязано между собой, как круговорот воды в природе. Если песня клёвая, значит, и исполнительница такая. 
— Кто, МакSим, что ли? 
— Максим? Так это хлопец? Не может быть, голос-то девчачий.
Смотрю, он аж давится от смеха. Всё-таки, как хорошо ему со мной!
— Вы, — говорит, — наверное, Витаса не слышали? 
— Как бы не так! Всё мы слышали и даже знаем, кто такой «Смоки»! 
— И кто ж он такой?   
— Заграничный вокально-инструментальный ансамбль. У нашего зоотехника на бобиннике полно его записей.
Видно я удивила ухажёра своими познаниями. 
— На бобиннике? Ну вы даёте... Мы об этих Smokie уже забыли, а вы о них только услышали.
К чему это он? Но я не стала отвлекаться: 
— Ещё знаю, что Смоки в переводе — «Куряги». Учительница английского языка сказала, — и я прищёлкнула языком. Мол, не пожалеешь, если свою судьбу соединишь с моей: красивая, умная, весёлая — что ещё надо?! И чтоб до конца его добить, вернее, приарканить:
— А что нынче в Макдоналдсе выкинули, не знаете? Меня интересуют платья модные, босоножки.
Он закрыл лицо руками и не ответил. Ничего себе, думаю, да я его в краску ввела! Он же не знает, что такое Макдоналдс! Вот бы Клавка сейчас меня послушала, как я тут всем нос утираю. Чи поверят, когда расскажу? Вдруг слышу   
— А от какой фирмы ваш купальник? 
— Фирма, — говорю, — называется: «От Параши».   
— Оно и видно!
Думаю, откуда он Параську знает? И тут вижу, на ноги мои уставился. Я их специально выставила. Ноги у меня длинные, телка в два прыжка догоняю.
— Ну а с депиляцией у вас там знакомы?
В нужную минуту вспомнила, как Прасковья наставляла: «Делай умный вид, даже если не знаешь о чём речь». 
— Да знаете, — говорю, — у нас её, как-то не приветствуют, поэтому и знакомиться не хотят.
Глядь, украдкой, уже на брови взгляд перевёл. Бровями своими я тоже горжусь! Они у меня чаечкой и лохматые, как перья этой птицы. Клавка один раз сказала: «Ты хоть бы косички заплела на бровях, а то, как собака Баскервилей, скоро и глаз не будет видно».
Это она от зависти. 
— С косметологом и визажистом у вас тоже не хотят знакомиться?
Чуть не спросила: «А эти ещё, кто такие? Ну, за косметолога я кое-как раскумекаю. Наверное, что-то от слова «космос», а вот за второго — слыхом не слыхивала. 
— Что вы?! Этих вообще терпеть не могут! 
— Заметно-заметно, даже для слепого.
Он поднялся: 
— Извините, я номером ошибся, — и пошёл куда-то. Проследила взглядом, смотрю, а он подсел к какой-то прямоволосой, с очками на всю морду. У меня, понимаешь ли, уже планы насчёт его, что вечером в ресторане ужинаем, а он даже до гостиницы не проводил. Ну что нормальный мужик может найти в этой худышке? Сидит, кремом себе живот намазывает. Хоть бы кто подсказал, что кремом надо лицо мазать, я бы крикнула, да она далековато от меня.
Прихожу в свой номер расстроенная вся, а там горничная убирается. Я не выдержала и со слезами ей всё рассказала. А она, в свою очередь, мне поведала, что особи женского пола, которые на пляже, никакие не уроды и, конечно, они такими не родились. Их создали салоны красоты! Теперь я знаю про косметологов и визажистов. Про депиляцию тоже знаю. Думаю, чем я хуже их? Разыскала салон, а когда вошла, они сразу поняли, что со мной нужно делать. Молча повели и рта не дали открыть для объяснений. Сказано, профессионалы!
Пока мне отмывали голову и стригли лохмы, я ещё терпела, но когда добрались до бровей и ног...  Как-то давно проходила мимо роддома. Одна там орала. Теперь бы меня послушала. Она хоть бы сперва орать научилась. Но это были цветочки, по сравнению с теми ягодками, когда мне озвучили, сколько стоят эти услуги. Я молча вытащила из лифчика всю годовую зарплату. Подвели меня к зеркалу... твою мать! Сразу поняла — тот мужик, с которым на пляже разговаривала, сто раз меня недостоин. Рыть и рыть ему раком до Киева, прямо по нефтепроводу.
Иду по улице, королевишной себя чувствую, и жизнь такая распрекрасная! Глядь, на дверях гостиницы висит объявление: «Для тех, кто едет на нудистский пляж, сбор в 18.00 возле 69-ого автобуса. Проезд бесплатный».  Во, это то, что мне нужно, в салоне поистратилась, а тут — халява. Другой пляж, новые знакомства, при всём при этом, я теперь принцесса.
Народу натолкалось полный автобус, некоторые ехали стоя. Тут были и молодые, и старые, но зато такие доброжелательные! Все улыбаются мне, я тоже всем улыбаюсь. Но где-то на середине дороги они начали раздеваться. Наголо. Я обомлела, скраснелась вся. Понятно, конечно, что душно, но не до такой же степени совесть свою разменивать? Сижу, не знаю, что мне делать? Может, думаю, я автобус перепутала, а на этом психов везут? Но когда увидела, что и водитель раздевается, прямо на ходу, я совсем на голову стала плохая.
Отвернулась к окну, и в это мгновенье меня осенило. Ну, конечно же! «Нудистский пляж» — это название эротического фильма. Значит, все эти люди — артисты, которые едут сниматься. Понятно, почему они друг друга не стесняются, уже притёрлись.
Подъезжаем к пляжу, а там, ещё голее, чем эти пупсики. Я как сиганула, на ходу, из автобуса и пешкоикарусом до гостиницы. К утру пришла. Быстренько собрала чемоданы, на кой, думаю, мне нужен такой курорт? Только Прасковьин заказ не выполнила. Привези, говорит, мне целый чемодан мелкой ракушки. Я ими ставеньки обклею и лаком сверху покрою. Ни у кого, мол, такого не будет!
Дулю ей с маслом. Мне сейчас надо ноги делать, пока при памяти.
Иду по деревне, а Прасковья с Клавкой сидят на лавочке. Так и уставились на меня. Слышу: 
— Это что за макитра в Танькином сарафане расхаживает? 
— Девчата! — говорю. — Да это ж я! Вы чё, не узнаёте?
 У Клавки как задёргался глаз, так потом целую неделю она не могла его унять. А Прасковья и за ракушки свои забыла. Были и у меня сложности — коровы нипочём не хотят меня подпускать. Пока разговариваю — ничего, вроде, слышат голос знакомый, как только задумаюсь, замолчу — всё: выбрыкуют, как скаженные, хвостами хлещут по щекам. Зачем, спрашивается, ездила на этот курорт? Деньги все потратила, коровы лягаются, не узнают.
Правда, одно хорошо. Андрейка Шубин, давняя моя любовь, то десятой дорогой обходил, вернее, оббегал, а то заборы все обтёр. Проходу от него никакого. Вчера замуж звал. Ой, наверное, пойду! На салоны денег много надо, а у него получка хорошая. Красивой быть, знаете, как понравилось?


Милые бранятся, только тешатся

Чуть не на коленях уговаривал свою бабку: давай в зиму купим ещё одно тёплое одеяло! Она у меня женщина при теле, куда ни глянь: дородная такая, а я почему-то не получился. Разов в десяток буду поменьше от бабки: и вширь, и в высоту. Анекдот про дистрофика, который спрятался за швабру — это про меня. Ничего не попишешь, у нас все были такими, порода «гончих». Не то, что старухина родня — жиртресты, у неё и фамилия девичья — Толстобрюхова.
Вот ляжет бабка на бок, а одеяло сразу становится шалашом, задувает везде, ажно душа стынет. Ей хоть бы что, а я инеем покрываюсь. Повернусь к стене, тогда коленки мёрзнут, потому что наружу высовываются. Вот и говорю:
— Несподручно под одним одеялом.
А она: 
— Ты хоть знаешь, старый обмылок, что денег нету на твои капризы? Я коплю на ставенки, совсем поотрывались от окон, да и конёк покосился.
— Сто лет стояли твои ставни, проволокой прикрученные, ничего с ними не сделалось. И с коньком, что сотворится? Покосился он... Ему что, в бегах участвовать?
— Знаешь что, пятисантиметровый огарок, ты тут демагогию не разводи! Партия сказала: «Надо!» — комсомол ответил: «Есть!»  Понятно? Нечего было своё одеяло на портянки резать. 
— Ну, вспомнила, что было при царе-Горохе, когда людей было трохи. Как же его было не извести на портянки, когда оно от такого времени превратилось в папиросную бумагу? Им же ещё мой дед укрывался, не помнишь, что ли, клюшка старая? Выбросить жалко, всё ж-таки память родительская, дай, думаю, пользу себе сварганю, и разрезал. Другая б радовалась, что всё по-хозяйски, а тебе... 
— Заткнись!
Сказала, как секирой отчекрыжила. И конец связи.
Теперь вот лежу, коченею, а она храпит, аж чугунок на печке подпрыгивает. Хотел стянуть с неё одеяло, куда там? Обмоталась, как кокон-шелкопряд. Попробуй, вытягни?! И ещё пуще захрапела, да так, что ставни захлопнулись, а они были прикручены. Вот это сила!
Не знаю кто, но написал правильно за мою бабку, что «Коня на ходу остановит!» Только маленько ошибся — моя и табун тормознёт! Сколько раз просил: 
— Не ешь, бабка, горох каждый день, потом, как мне ночью выживать? 
— Это,  дед, для сугреву, ты же мёрзнешь, а я подельчивая!
— Так ты же храпи, как-нибудь, в одну дудку: или сверху, или снизу, а то не знаешь откуда беды ждать? 
— А чего тут гадать? Если здесь закрылось, то там открылось. И дураку понятно.
— Да ты умудряешься совмещать: и там и сям.
— А это уже, дед, сквозняк. Надо бы над этим поработать.
Работящая моя! Не сдержался, да и шепнул: 
— Чтоб ты не проснулась. Раз бы переплакал, да туда тебе и дорога! 
Гляжу, как подскочит старая — хрясть меня чугунком по башке. Каша так и потекла за воротник. 
— Дед, чтоб ты знал, я даже слышу, как мыша в сарае пробежит, а ты мне тут орёшь под самое ухо. И если сейчас не уляжешься, то будешь до утра покосившейся конёк подпирать.
Легко говорить, когда тёплым одеялом укрыта, а некоторы зубами цекотят, как, вроде, на роль «Щелкунчика» просматриваются. Ещё и мамалыга прилипла к спине. Дождался, пока рулады пойдут, такие нешутошные, сурьёзные. И я сразу героем себя почувствовал. Перегнулся через бабку и спросил:
— Кому спишь, морда?
А сам — шмыг под одеяло. В случай чего, тебе, мол, приснилось.  Вдруг, как гром средь ясного дня: 
— Слухай сюда, бычок недокуренный! Надеюсь, помнишь, как мы с тобой венчались, и я фату с вуалью надевала?
Думаю, неужто заговариваться стала? Спрашиваю осторожно, чтоб проверить:
— Да ты б ещё попытала, какого цвета у тебя панталоны тогда были?!
— Так вот, вуалька служила, чтоб твоей образины не видеть. У тебя и в молодости рожа была — без слёз не взглянешь, а на меня «мордой» обзываешься.
— А чего ж пошла за «образину»?   
— Без комментариев, вот чего!
Поутру побежал в нужник и долго там всё обдумывал. Может, напрасно я так на свою старуху? Всё-таки прожили, почитай, пол века. Опять же, заботится об моей особе — кашей по ночам кормит, прямо из чугунка. Захожу, а бабка задом ко мне, возле печки возится. Так хорошо на душе от увиденного! Хозяичка моя! Ну и сказал ей ласково: 
— Бабуличка, я ж тебя так люблю!
 Она как швырнёт ухват и бегом, с закрытыми глазами, на голос. Не успел и бровью повести, как оказался крепко прижатым к её груди. Слышу: 
— Родненький! Родименький мой! — заладила одно и тоже. Потом чую, схватила меня за уши и зырк мне в лицо: — Так это ты, старый валенок? А я и думаю, не рановато ли у десятилетнего внука такие усищи выросли? Всю шею искололи...
И как начала плеваться: 
— Зря только поцелуи истратила на твою лысую макушку.
Меня обида разобрала, прямо до глубины души: 
— Вообщем так, вишня моя переспелая. Забудь, что есть у тебя супружник законный, даже забудь моё имя. Я на тебя осерчал по самое не хочу, ежели не дальше. Спать с тобой в одной постели, тоже отказуюсь. Всё! «Разошлись, как в море корабли!»
— Дед, ну что тебе надо из-под меня? Что ты цепляешься, дурень старый?
— На сей вопрос, бабка, есть три ответа, угадай, какой правильный? Итак, мне нужно из-под тебя: один — испорченный анализ. Два — секс до упаду. И, наконец, третье — тёплое одеяло.
— Ага, ну на эту ахинею и я кое-что скажу: один — тебе, мой сокол, с маленьким клювиком, анализ даже сдавать не надо. На тебя глянешь — и так всё понятно. Два — до упаду ты сейчас и напиться уже не можешь, не говоря о возвышенном. Опять же, я про сокола, у которого гулькин нос. Ну, а что касаемо одеяльца тёплого...  Дед, ты ещё в состоянии взять в руки топор и молоток?
— Уж не замыслила ли ты спровадить меня на большую дорогу, чтоб грех на душу взял?
— На большой дороге ты можешь только в портки наложить, если филин рядом ухнет. Вот это и будет весь твой грех. А я о наболевшем. Починишь конька со ставнями — и тут же тебе одеяло!
— Бабка, а ты шантажистка! Знал бы, что такая, я б ещё тогда, в церквушке, так и крикнул под вуальку: козла отпущения, мадамочка, поищите в другом месте. А мы — не пальцем деланные! И здесь тебе — не там!
— И чё ты, правда, не крикнул, старый балагур? Хоть бы посмеялась, как батюшка тебя кадилом навернёт. А теперь хорошо подумай и повтори: так что бы ты оранул под вуальку?
Сама же подошла к сундуку и достала оттуда новое одеяло. 
— Бабка, да я бы как заорал на всю церковь, что ты у меня самая распригожая!
— Да и ты ничего! Особливо, если в профиль. Ой, дед, заболтались с тобой, а суп гороховый давно поспел! Доставай тарелки и наши праздничные ложки, деревянные. Зараз обедать будем!



СОДЕРЖАНИЕ:

СЕРГЕЙ ПИЛИПЕНКО. (РОССИЯ)
Монисто +
Хочу быть твоим художником
Три рубля для сестрички Верочки
Я вас прощаю
ОЛЬГА АФАНАСЬЕВА. (РОССИЯ)
Самый лучший брат
КАРИНА МУЛЯР. (МАСЮТА) (ИЗРАИЛЬ)
Карнавал
НАДЕЖДА БАКИНА. (РОССИЯ)
Мой бедный Ричард +
НИКОЛАЙ МАЛАХОВ. (РОССИЯ)
Пластическая операция
ЮЛИЯ МАРЬИНА. (РОССИЯ)
Безымянная звезда
НАТАЛЬЯ СОКОЛОВА. (РОССИЯ)
Погадала!
Между ангелом и бесом
Счастливый амулет
Пусть снова музыка звучит!
Шляпка +
НАТАЛЬЯ АЛФЁРОВА. (РОССИЯ)
Огонь под золой
Пароль: «Китайский болванчик»
Надежда +
С Днём рождения, тёзка!
Пропавший обоз
ВИКТОРИЯ ВИРДЖИНИЯ ЛУКИНА. (УКРАИНА)
Мур-мурр, ажур-бонжурр
Оранжевый Медведь...
ЕВГЕНИЯ ШАПИРО. (РОССИЯ)
Свободный крокус
Жизнь без выбора
ЮЛИЯ ГОРСКАЯ. (РОССИЯ)
Солнышко на ладони
НАДЕЖДА СЕРГИЯНСКАЯ. (УКРАИНА)
Дотянуться до радуги
МАРИЯ ЗАХАРОВА. (РОССИЯ)
По стопам нашей любви
Главный разговор
Если Она придёт
ТАТЬЯНА ДОМАРЁНОК (КУДРЯВЦЕВА). (БЕЛАРУСЬ)
Я буду всегда с тобой, буду твоею я
Разлука
Сад воспоминаний +
Голубка
На память для внуков
ВАЛЕРИЯ ПАНОВА. (РОССИЯ)
Игры на проигрыш
Место встречи
СВЕТЛАНА МЯГКОВА. (УКРАИНА)
Ромашка — русская забава
Встреча-разлука
Он и она
ОЛЬГА ОСИПОВА. (РОССИЯ)
Жизнь без него
Однажды в марте+
Проклятье Черной Жемчужины
Кинопробы
ОКСАНА ШЕЙ МАР. (УКРАИНА)
Африканское ожерелье
ВИТАЛИЙ КИРЕЕВ. (РОССИЯ)
Бомж Андрюха
ТАМАРА ПАКУЛОВА. (РОССИЯ)
Шупеня
ВЕРА КОЗАК. (КАЗАХСТАН)
Родина+
Юбилей
ЛЕОНТИЙ ЗЮЛЁВ. (РОССИЯ)
Из цикла: «Зарисовки из детства»:
1. Новая баня!
2. Окорок по чёрному
3. Шофёр
4. Заяц
Дед
Герои?
ГАЛИНА СЕМЁНОВА. (УКРАИНА)
Орден
ЮРИЙ БОБРОВ. (РОССИЯ)
Двое под дождём +
Двадцать копеек
Барби
Белый танец
Хлеб
ВЛАДИМИР НЕСТЕРЕНКО. (РОССИЯ)
Родина ты моя!
За волей на речку
ОЛЬГА СЕРГЕЕВА-САРКИСОВА. (РОССИЯ)
Подарок на Рождество
Соседи
Попутчик
Любит – не любит +
Ляля
АЛЕКСАНДР БЕЛЯКОВ. (РОССИЯ)
Из цикла «Всё на продажу»:
Рыбки
Любовь в торговом центре
Кошки
ГАЛИНА САДКО. (ЭСТОНИЯ) 
Дедушкины часы               
Две оставшиеся чашки из кофейного сервиза +
ГАЛИНА КЛИМЕНКО. (РОССИЯ)
Деревенские приколы
Деревенские приколы 2
Городские приколы
Старики разбойники
Путёвка
Милые бранятся, только тешатся