Смута. Ист. повесть. Гл. 3. Мятежный воевода

МЯТЕЖНЫЙ  ВОЕВОДА

В декабрьский студеный день через крепостные ворота Рязани проехал всадник. Около дома воеводы Прокопия Ляпунова он остановил коня, спешился. Его впустили в дом.
Прокопий Петрович, сидя в кресле, оглядел усталого гонца, быстро вошедшего в горницу.
- Что так торопился, Степан?
- Великая весть, воевода: самозванец убит! Я только что из Калуги!
Пораженный Ляпунов помолчал, осмысливая весть.
- Когда убит?
- Третьего дня, одиннадцатого декабря, князем Петром Урусовым. Я сам видел.
Он облизнул обветренные губы. Ляпунов позвал слугу, и тот принес жбан с горячим сбитнем и кружку.
Напившись, гонец рассказал , как царек утром выехал в поле и гонялся за зайцами, пока не устал и не сел в сани. Тут князь подъехал к нему, навел ружье и выстрелил в упор, а потом для верности отсек голову « царю Димитрию Ивановичу». Князь со слугами ускакал, а тело бросили в снег.
- Кровь так и хлынула, - заключил гонец, – а я сел на коня да и сюда без оглядки.
И второй самозванец сгинул, как и первый! Туда ему и дорога! Но что же теперь делать мне?- размышлял Прокопий Петрович. – Ведь от меня многое зависит. Рязань кормит Москву. Задержи обозы в столицу,- и голод опять постучится в московские ворота. А где голод, там недовольство,  мятежи и разбой.
А делать что-то решительное, важное, необходимо. Иначе рухнет установленный и веками сохранявшийся уклад жизни, в котором господствует порядок, где каждому человеку от рождения уготовано  предна-
43                значенное ему богом место – воеводы ли, кабального холопа или  посадского, дворового слуги или купца. Но на кого опереться? Вон пишет братец из под Смоленска:  распалось  великое посольство, а земский совет при русских послах разогнали. И все послы и земские люди стали отъезжать обратно в Москву и в иные города,  не солоно хлебавши. Даже атаман Заруцкий сбежал. И король Сигизмунд не захотел отпустить свое чадо в Москву: то ли пожалел сына и убоялся для него гибельной судьбы самозванца, то ли сам захотел  к королевской короне добавить шапку Мономаха. 
И стольник московский Василий Иванович Бутурлин в грамоте  своей расписал такое, что волосы становятся дыбом! Хватают бояр прямо в Царском дворце по навету какого-то попа, замученного пытками!  А потом весть дошла от верного человека, что и самого Бутурлина бросили в темницу, да он сумел сбежать. Гонсевский стал боярином, возглавил Стрелецкий приказ, ему первому несут челобитные, указы государственные, повеления казнить или миловать, посадить ли воеводу на кормление, дать ли село в вотчину или отобрать. И он на всех грамотах выводит свои каракули: передайте, мол, думному дьяку Ивану Тарасовичу, этому честолюбцу, который именует себя «печатником  великого царства Московского». А этот «печатник» Ванька Грамотин /имя-то себе приклеил, небось, придуманное/  указывает, как надо решить дело, и тащит грамоту на Кремлевский Верх «правителю Московии» боярину Мстиславскому руку приложить.
Ляпунов, одетый в ярко-красную рубаху из тонкой шерсти, быстрыми шагами ходил по горнице. Мельком взглянув на себя в дорогое венецианское зеркало,  висевшее на стене напротив входной двери, он подумал: так мечусь, будто пламя бьется, и, пораженный, остановился. Его будто озарило. Вот что надобно делать. Пожар! Пожар грядет!  И огонь надо раздувать, чтобы земля загорелась под ногами захватчиков. Как пожар на торфянике. Сначала дым, потом рвутся языки пламени из-под зыбкой черной глади. Все спокойно, один дым мешает, но наступи ногой – провалишься в раскаленную яму и сгинешь бесследно.

44
Так выходит, что и выбора нет – путь один. И без Ляпунова огонь занялся. По Москве и всему Российскому необъятному государству тайком ходят по рукам  подметные письма. Часто безымянные, ибо страшно за себя, страшно за свои семьи. Одно такое подметное письмо долетело до Рязани. По слухам, написал его дьяк Григорий Елизаров, перед тем как убежать из Москвы в какой- то далекий монастырь. В его письме, названном «Новой повестью о преславном Российском царстве», прямо говорится: вставайте, русские люди, подымайтесь на кровавую битву против бояр-изменников и иноземцев-захватчиков!
Подосадовал Прокопий Петрович, что не удалось повернуть польский крепкий меч на защиту русского дворянства от своей же казацкой голытьбы, от кабальных пашенных мужиков, не желающих выбить из своей тупой башки память о разбойнике Хлопке, об Ивашке Болотникове. Подосадовал, да что же делать, вырвался из боярских рук польский меч и уже грозит русскому дворянству. А за этим мечом ясно видны лица Потоцких, Вишневецких и иных магнатов. Что им русское дворянство? Ненужный и опасный соперник.Но раз так, то дворянство рвет договор 17 августа*, отвергает и Владислава, и Сигизмунда и поднимает свой меч против польского шляхетского меча! 
Дверь горницы без стука открылась, м вошла сурового вида женщина, бывшая кормилица Ляпунова – мамушка, за ней с испуганным лицом дворовый слуга с подносом, уставленный едой, накрытой белой скатеркой. Вспыльчивый Ляпунов свирепо посмотрел на кормилицу, прервавшую его размышления.
- Пошли прочь!
Дворовый попятился к двери, но кормилица и бровью не повела.
- Ты на меня не кричи, не боюсь. Время пришло обедать, а ты все шагами горницу меряешь. Остынет снедь-то, жалко.
- Пошла вон, тебе говорят, старуха!
_____________________________________________
*Договор от 17 августа 1610 года определял условия, на которых царем в Россию приглашался Владислав, сын польского короля Сигизмунда Третьего.
    45
- Я те дам, старуха, на себя погляди, от вина  ажно распух весь, и обличье-то, глянь, сморщенное, словно лежалое яблоко!
Ляпунов вдруг рассмеялся.
- Прибью я тебя когда-нибудь сгоряча, хоть ты и моя мамушка! Ладно, давай обедать, да только водки-то не забыла, старая? И жену зови. 
Дворовый засуетился, накрывая на стол. Пришла жена Ляпунова Василиса, которую он звал Васеной.
- Спасибо тебе, думный дворянин Прокопий Петрович, - ехидно сказала мамушка, поджав губы.  Она встала напротив воеводы и наливала душистую уху из серебряной кастрюли в серебряные же тарелки. 
- За что благодаришь?
- Да как же, прибить обещаешь, а ты, известно, какой нещадный, даже на дите можешь руку поднять!
- Вот старая ведьма! – не давая разозлить себя, сказал Прокопий Петрович, обращаясь к жене. – А ведь это ты ее распустила, все ей прощаешь.      
   Василиса едва заметно хмурилась, не одобряя грубость мужа.
- Не срами старого человека, - сказала она, прямо и строго глядя на Прокопия Петровича прекрасными синими глазами. – Она тебя молоком кормила. Кто же ты сам тогда, если ее такими бранными словами называешь?
- Ну, с вами, с бабами спорить нельзя,- все же вспылил Прокопий Петрович. – Важные дела решаю, мне нельзя мешать, как вы этого понять не можете? А раз мешаете, то вот и грубое слово, оно крепче и действует сильнее.
- Какие ты важные дела задумал, Прокопий? – осторожно спросила жена, и ее голос  задрожал от беспокойства. – Опомнись, разве мало нам твоего воеводства? Чего еще ждешь?
Ляпунов с непривычной покорностью выслушал упреки и тихо, но непреклонно сказал:
- Хочу поднять всю Россию против семибоярщины и иноземцев!
Жена с тревогой смотрела на взволнованного и притихшего Прокопия Петровича.
46
- Против власти идешь? Это – гибель, Прокопий, смерть! 
- Ты еще не знаешь,- вдруг вспомнил воевода, - что случилось третьего дня в Калуге – убили самозванца!
Старуха, которая помогала слуге ставить на стол новые блюда, не забывая внимательно слушать воеводу, громко запричитала:
- Ахти, господи, упокой его душу! Все ж таки и он человек, бедных и убогих жалел.
Ляпунов покосился грозно на кормилицу, и она замолкла.
- Что же теперь будет?- спросила жена. – И почему надо поднимать мятеж? Без самозванца московские правители станут еще сильнее, тебе их не перебороть! Боюсь за тебя, Проша.
- Чего же бояться, я не один. Многие города и земли отпадают от семибоярщины. Теперь вот и казаков к себе перетянем.
Жена не спускала синих глаз с мужа. «Словно какая-нибудь ворожея»,шевельнулась у Прокопия Петровича темная мысль.
- Сон я видела нехороший, - тихо молвила она, и Прокопий Петрович невольно вздрогнул.
- Ну, это уж ты зря, не надо бога гневить да судьбу искушать,- попросил он ласково. Вспыльчивый, необузданный и отчаянно смелый Ляпунов в душе не мог побороть непонятной робости перед всякими глупыми пророчествами и особенно перед толкованиями снов. А жена его иногда просто пугала своими предсказаниями.
- Проша, ты послушай, какой сон. Вижу, будто ты где-то в чистом поле, где нет ни души. И умываешься. И вдруг, ты не поверишь…
Прокопий Петрович натянуто усмехнулся.
- Неужели рукомойник упал?
Она не откликнулась на шутку.
- Нет, Проша, не упал рукомойник, а вода вдруг в твоих ладонях покраснела и превратилась в кровь.
- Да будет тебе,- взорвалась вдруг кормилица. – Болтаешь языком, почем зря!
Василиса словно бы очнулась, и темно-синие глаза ее посветлели. Она  улыбнулась.
47
- И верно, заговариваться я стала. Забудь мои глупые речи, Проша, вырвалось нечаянно слово, а теперь и сама жалею.
Хмурый Прокопий Петрович налил себе водки и выпил.
- Ну, ладно, отобедали, теперь идите почивать, а я немного потружусь.
Странный сон не шел почему-то у воеводы из головы. Стоило ему отвлечься от своих мятежных грамот, которые он сочинял, и прикрыть глаза, как выплывало откуда-то из темноты его собственное лицо с решительным прямым носом, курчавой бородкой и угловатым широким лбом, которое он умывал кровью. Встряхивал головой воевода. Исчезало видение, и он писал и зачеркивал, зачеркивал и писал, отыскивая пылающие, яростные слова. «Встанем крепко, примем оружие Божье и щит веры, подвигнемся всею землею к царствующему граду Москве… У нас одна дума: или веру православную нашу очистить или всем до одного помереть».
Через неделю он все закончил. Дал писцу переписать пять грамот, одну  в Москву – боярам и патриарху Гермогену, другие в Нижний Новгород, Ярославль, Тверь и Новгород Великий.
И понеслись по дорогам из Рязани тайные гонцы Ляпунова с огненными, мятежными грамотами. Наверное, точно угадал воевода и время, и накал народного гнева, и нашел то объединяющее всех слово, простое и понятное  каждому: ополчение! И каждый понял, может быть, неодинаково, по-своему, но это сплотило всех – надо ополчиться!
Крестьянин и посадский, стрелец и казак, дворянин и боярин, холоп и торговый гость – все готовы были биться, покончить с той невиданной прежде неразберихой, неуверенностью, беззаконием и насилием, делавшими невыносимой жизнь любого русского человека, любого, кто жил на Руси.
Не прошло и недели, как в Рязань стали идти ответные грамоты. И все приветствовали мятежное дело Ляпунова, и все спрашивали только одно – когда выступать?
Почерневший от бессонных ночей Ляпунов едва успевал принимать гонцов, которые каждый день прибывали в Рязань.
48
Через две недели нечеловеческое напряжение, в котором жил воевода, спало, и впервые за эти дни он отдыхал не два и не три часа, а всю длинную зимнюю ночь. Проснувшись, он почувствовал, как  сила и спокойствие вернулись к нему, и появилась уверенность в успехе задуманного и организумого им земского ополчения. И вернулась прежняя неуемная страсть к разгульной удалой жизни с пирами, гостями, застольями, гульбищами, охотами.
Он встал быстро, радуясь приливу сил, оделся.  Любимая его рубашка из тонкой шерсти красного цвета добавляла тепла и жизни его бледному осунувшемуся, с ввалившимися глазами лицу. Воевода велел слуге позвать Емелю, знаменитого медвежатника.
  Скоро в дверь неловко протиснулся коренастый, длиннорукий мужик.
- Завтра пойдем на медведя. Приготовь собак, пошли людей отыскать берлогу. Да рогатину мою проверь, наточи.
- Сделаю, чего уж. Не впервой.
Ляпунов загорелся охотой. Гонцов сегодня принимал неохотно, выслушивал нетерпеливо, обрывал, сразу передавая все заботы своим дьякам. Гонцы обижались, недоумевали, не зная, что и думать о столь внезапной перемене в настроении «главы земства», как его успели назвать. Но дело, затеянное Ляпуновым, оказалось крупнее самого воеводы, и не столь уж зависело от него самого. Оно стало жить как бы своей жизнью и продолжало двигаться  все ускорявшимся ходом, словно громадная боевая повозка, которую удалось вытащить из обочины, поставить на дорогу, тянувшуюся под гору, и она покатилась сама.
Суета и беготня в воеводском доме усилились. Дворня сбилась с ног, приготовляя хозяина в дорогу. Прокопий Петрович, славный рязанский воевода, идет на медведя с рогатиной!
На утро поднялись затемно. Все одеты в теплые полушубки, шапки ушанки, на ногах валенки, с ружьями на плечах, с топорами и рогатинами. Громко переговариваясь, вывалились из дверей в морозную декабрьскую ночь.

49
Обоз из пятнадцати саней двинулся  под пронзительный визг полозьев по дороге к Пронску. Ляпунов пригрелся под теплой лисьей шубой и задремал.
Проснулся, когда проехали верст десять. Яркие лучи красного солнца слепили глаза.
- Сто-ой! – разнеслось гулко по лесу.
Прокопий встал с саней. Потянулся, унимая утреннюю дрожь, похлопал рукавицами, чтобы разогреться.
- Ну, куда поведешь, Емеля?- весело спросил Ляпунов. Тот озабоченно махнул рукой.
- Погоди, воевода, не встревай, не торопи.
Он сердито переговаривался с охотниками, которые еще в начале зимы отметили берлогу и теперь вспоминали, как к ней идти. Наконец, Емеля показал направо от дороги.
-Пошли!
Берлогу отыскали в полуверсте от того места, где остановился обоз, под вывороченными корнями поваленной сосны.
Емеля расставил всех вокруг сосны, каждому велел строго следовать его приказам. Собаки, возбужденные запахом зверя и приготовлениями людей, повизгивали, натягивали поводки. Ляпунов, унимая дрожь, сжимал в руках  саженную рогатину с острым стальным зубом длиной с локоть.
Возле провала между вывороченными корнями Емеля длинным шестом шуровал в берлоге. Вдруг он покачнулся и едва не упал, шест у него вырвался из рук. От рева, раздавшегося из берлоги, собаки попятились назад. Емеля спрыгнул с корней в снег.
- Проснулся косолапый! – закричал он и выхватил из рук охотника свою рогатину, такую же крепкую и длинную, как у Ляпунова.
Воевода свирепо взглянул на него.
- Отойди, Емеля, мой медведь!
С протяжным ревом из-под корня показалась косматая огромная голова разбуженного зверя. Ляпунов шагнул ему навстречу, выставив зуб рогатины. Медведь проворно выбрался наверх.
50
- Стервеник, стервеник!- закричали охотники. Так называли самого крупного и плотоядного медведя.
- Спускай собак! – рявкнул Емеля, и обученные псы налетели, норовя куснуть медведя сзади. Зверь присел, нанося удары передними лапами. Потом  поднялся на задние лапы и кинулся на воеводу, проваливаясь в снегу.  Прокопий Петрович  отклонился немного, затем резко двинул рогатину вперед и вогнал ее зверю в грудь.  Медведь разинул розовую пасть с длинными,  желтоватыми клыками, протяжно зарычал, наваливаясь на рогатину, и сломал ее.
Упал воевода. Медведь протянул лапу с огромными когтями к голове воеводы, сорвал с него шапку. И тут Емеля забыл грозный приказ Ляпунова не трогать его медведя, бросился вперед и вонзил рогатину в зверя. Медведь замер, уткнувшись мордой в снег. Ляпунов вскочил на ноги и в бешенстве замахнулся обломком рогатины на охотника, спасшего ему жизнь.
- Ты что натворил, подлый раб!? Кто тебя просил лезть со своей рогатиной?
Емеля вогнал голову в плечи, невольно загораживаясь рукой.
Но вдруг  издалека донесся гулкий звук выстрела. Потом еще и еще. Воевода опустил обломок рогатины. Разом повернулись  головы в сторону дороги, откуда слышалась частая перестрелка.
- Похоже, что на обоз напали! – озабоченно сказал воевода. – Охоту испортили!
Все бросились к дороге. Грузный Ляпунов как ни старался , за Емелей не поспевал, бежал медленнее, с одышкой.
На дороге  польские всадники  готовились  броситься на укрепление, наспех сооруженное из трех саней, поставленных поперек дороги. На санях залегли охотники с ружьями.
- Держись, мужики, мы им поддадим жару!- закричал воевода, и люди приободрились.
Увидев, что к русским подошло подкрепление, нападавшие ускакали.
Воевода послал двух конников выведать, не преследует ли их какой-нибудь крупный польский отряд. Не прошло и часа, как  дозорные при-
51                мчались обратно.
- Беда, воевода, идет рота польских конников, человек двести! А с ними   еще сотни конных и пеших, по одеже, может, казаки, а, может, и русские!
Ляпунов размышлял недолго.
- Тогда в Пронск. Там город укреплен  стенами, в нем продержимся.- И, обращаясь к Емеле, который стоял рядом со своим господином,- пробейся в Зарайск, к воеводе  князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому. Скажи, что думный дворянин Ляпунов Прокопий Петрович попал в беду, просит помощи.
- Все сделаю, воевода, хоть и жалуешь ты своих слуг вязовой осетриною, да по хребту!
Он побежал к всадникам, которые ехали позади обоза с запасными конями.
Стемнело. Обоз двигался в темноте, все больше удаляясь от родного города. Прокопий Петрович в душе проклинал свое глупое безрассудство. Нашел время тешиться охотой! Блажь и неразумие! И себя, и дело можно погубить.
Тем временем Емеля скакал в лунном свете по проселку, коченея от ночного январского мороза.   
- Ничего, держись,- хрипел он, подбадривая себя, - чуток осталось до города, верст пять, не боле того!
Но проехал и пять, и десять верст, а города все не было видно. Емеля и рук своих уж не чувствовал, встречный ветер леденил лицо. Завидев огни, Емеля осторожно  направил коня  по извилистой дороге , поднимавшейся вверх, к крепостным стенам города.  Его заметили стражники, покричали, узнав, что это гонец от Ляпунова, впустили. Быстро провели в покои князя.
В Зарайске знали и опасались Ляпунова. У всех были свежи в памяти недавние годы, когда рязанский воевода «воевал»  и жег свои же рязанские села, признавшие второго самозванца. Ляпунов ходил с войском под Михайлов и Пронск, под Зарайск и Коломну, бил и топил пленных «воров», травил их медведем, бросал в темницы. А прошлым
52                летом он угрожал князю расправой уже за отказ поддержать его заговор против царствовавшего Василия Шуйского. Между воеводами вспыхнула вражда, которая, казалось, не забудется.
Но вот переменчивый, свирепый Ляпунов попал в беду. И князь Пожарский без колебаний пошел его выручать.
Утром пятьсот стрельцов и дворян спешно выступили из Зарайска в поход на Пронск, конные и пешие на санях. Везли с собой и легкие пушки – 16 стволов. Надо было за день покрыть 60 верст, ибо долго городишко на реке Проне, защищенный деревянными стенами, продержаться не мог.