Выстрел

Ужель та самая Татьяна?
Быть не может
Точно она.
Родимое пятно и усики над верхней губой, всклокоченные волосы, темные ободки под ногтями, грязь? – да уж, подноготной бывает не только правда, – неужели она?
Точно.
Ошибка исключена, это Татьяна, моя первая любовь, вот так встреча:
- Привет, Танюха!
- Ах, это Вы, граф, - ее лицо исказилось  гримасой нескрываемой радости. – Видеть Вас величайшее удовольствие, однако перестаньте орать, на нас смотрят.
И, действительно, на нас уже поглядывали.
Жеманные барышни в окружении краснобаев и бонвиванов, жеманные барышни второго эшелона, жмущиеся к стенам и разместившиеся на диванчиках, господа гвардейские офицеры, их сиятельство кн. Гагарин, участница наполеоновских войн Н.А. Дурова, по мужу Чернова, писатель Бестужев (псевдоним – Марлинский), словом, все блистательное общество, коротающее вьюжный рождественский вечерок на балу у Александры Осиповны Ишимовой, уставилось на нас немигающим оком. Экспромты на злобу дня уже вертелись на языке записных острословов, однако, памятуя мой взрывной характер, комментировать вслух свершившийся mauvais ton покуда никто не отваживался.
О, боги мои, небесные покровители, зачем эта встреча случилась здесь? Отчего не в поле, не в тенистой березовой роще под трели обезумевшей от весны птички (соловей?), или душной июльской ночью – сверчки, кузнечики, луна в пол-неба - боги мои, ответьте – отчего? Случись эта встреча не здесь, ужо б показал я Татьяне Петровне всю пылкость кавалериста. Вкрадчивым комплиментом, восторженной ли декламацией, робким касанием или лихим наскоком, но добился бы своего, овладел этим мягким и рыхлым телом, ужо б убедилась она – любовь не вздохи на скамейке… а хоть бы и на скамейке… – нет, не там мы повстречались с тобою, Татьяна, увы.
Меж тем, общество продолжало на нас пялиться, и я почел за благо внять несомненным резонам своей бывшей пассии.
- Сударыня, простите великодушно мой безотчетный порыв.
- Полно, Егор Андреевич, не извиняйтесь, - она улыбнулась, обнажая жемчуг зубов. - Ну что за церемонии между любовниками, чай не чужими мы были когда-то?
- Отнюдь, - ответил я, и не было в моих словах ни лжи, ни сомнений. Не с чужой же и чуждой мне женщиной прожигал я зарю своей жизни, тот июнь и июль 18** года, когда гостил я у товарища своего по лицею, Корсакова Н.А., а ты, как ты-то там оказалась? – ах, да, жила в его доме на правах родственницы, ты ж кузина Колькина, точно. А помнишь ли ты, Татьяна, то незабвенное лето? Тот пыльный чулан, где впервые я попробовал на вкус твои скользкие губы, как щупал грудь твою, о, эта ничтожная пухлость девических персей – нет, мы не чужие, Татьяна, и не было в моих словах неправды. – Отнюдь, - повторил я и вперил пристальный взгляд в ее прекрасные очи.
- Ах, граф, - тяжко вздохнула моя мечтательная собеседница, - Я и сама предпочла бы увидеться с Вами не в столь оживленном месте. Ужо б я показала тогда, какие приступы целомудрия случаются в наших краях по ночам. Ужо б не отделались комплиментом, И это, как его, декламацией. Пришлось бы Вам, Егор Андреевич, изрядно потрудиться, попотеть, знаете ли, когда б раздвинула я широко ноги и... Впрочем, – она зевнула. – Я другому отдана и буду век ему верна.
- Так Вы замужем, сударыня?
- Да. Лет десять уже.
- Вот так поворот, - неподдельно расстроился я. - Кто ж сей счастливец?
- Вы не знаете его. Это Сильвио. Он богач и красавец. К тому же умен.
- Неужто? – я иронически улыбнулся.
Татьяна предпочла не заметить моих насмешнических интонаций:
- Кстати, вот и он, знакомьтесь.
Я заметил подле нее невзрачного человека с брюшком и залысинами.
- Так что, княгиня, говорите, красавец?
Скрупулезным, оценивающим взглядом она неторопливо оглядела одутловатую физиономию супруга и его, с позволения сказать, стать, затем мою подтянутую, ладную фигуру, неотразимо привлекательные черты мужественного лица, вздохнула и нанесла расчетливый жестокий удар:
- Зато он чрезвычайно хорош в постели.
Кровь бросилась мне в лицо:
- Так ты спала с ним?
- Он муж мой, - кротко объяснила Татьяна.
- Муж я, - подтвердил Сильвио
Я почувствовал себя оскорбленным. Как она могла? ведь я... ведь она… - отмщенья. К пистолетам.
- К пистолетам, - подхватило эхо.

Мы зарядили оружие, отметили барьер и отмерили по десять шагов. Судьба была ко мне благосклонной, жребий определил мой выстрел первым. О! какое неистовое пламя бушевало во мне в тот миг, какие испепеляющие страсти терзали душу, разрывали, рвали на части, словно дикие животные или персонажи из преисподней безумствовали, топча раздвоенными копытцами мое бедное сердце, О! как я желал смерти Сильвио. Соперник же мой невозмутимо стоял предо мной и держал в руках студенческую фуражку, доверху наполненную отборной черешней. Раз за разом он запускал свою пятерню в фуражку, извлекал оттуда ягоду и отправлял ее в рот. Косточки Сильвио сплевывал прямо перед собой, – иные из них долетали до меня, бились в грудь. О! как я желал ему смерти.
Но что толку убить Сильвио сейчас? Если нет в его глазах и тени сожаления или тревоги, если лишь угрюмое равнодушие и к возможности жизни, и к возможности смерти застыло безжизненной маской на лице моего обидчика, – так что вам за радость, Егор Андреевич, застрелить этого человека сейчас, под аккомпанемент стучащих в грудь черешневых косточек? Нет, Сильвио. Ты не умрешь с холоднокровием и в безмятежности. Я подожду, я подкараулю момент, когда возникнет в тебе потребность жить, когда будешь ты любим женою и чадами твоими, когда, разнежившись от тепла и уюта среди любящих сердец, станешь ты почивать на верху блаженства и в этот миг неизъяснимого, непомерного счастья явлюсь я перед тобой, явлюсь неумолимым возмездием, неотвратимой, беспощадной карой. Тогда и посмотрим, каково тебе будет под направленным в грудь пистолетом, не знающим промаха.
- Я вижу, вы завтракаете. Не смею отвлекать. Отложим нашу дуэль до тех времен, когда Вы не будете столь заняты, и уж тогда ничто не помешает мне убить Вас. Запишите выстрел за мной.
- Ваше право, - спокойно отозвался Сильвио и достал из внутреннего кармана потрепанного вида записную книжку. Послюнявив палец, он пролистал несколько страниц и сделал учетную запись, – Будете сто шестнадцатым.
Я словно поперхнулся его словами и в недоумении уставился на Татьяну:
- Таня, Танечка, любовь моя. Ты же говорила я у тебя единственный, ведь так ты мне говорила?
- Ты у меня единственный, Егор, - моя возлюбленная смотрела на меня открытым и ясным взором. - Николаев же было два, Александров четыре. А Сергеев, Андреев, Игорей, кто ж их считал, кто ж упомнит.

Небеса и колонны рухнули. Осыпалась штукатурка, и Нева вышла из берегов, – то было знаменитое наводнение 18** года.
С криком отчаяния я выбежал из залы.

Х Х Х

С тех пор минуло восемнадцать лет.
И все эти долгие годы не было дня, когда б не брал я в руки пистолеты и не всаживал с мрачной решимостью пулю за пулей в стены, потолок, окна, двери моего без излишеств жилища. Я достиг совершенства в этом искусстве. С тридцати шагов я без промаха мог попасть в любую мишень: будь то пустая бутылка, зажженная свеча или же медная навозная муха. Впрочем, мухи остерегались приближаться ко мне на столь малое расстояние, слишком много их товарок заплатило жизнью за свою беспечность и беспричинное любопытство. Да, я достиг неслыханного совершенства в стрельбе из пистолетов. Однако, случай убить Сильвио по праву дуэли мне так и не представился. Напрасно я выглядывал ямщика, ожидая нужных мне известий от своих многочисленных осведомителей. Увы. В докладах моих петербургских корреспондентов не было и намека на то, что в жизни Сильвио намечается счастливая полоса. Напротив, тоска в его глазах все более сгущалась, сделавшись впоследствии неизгладимой. Морщины избороздили чело моего давешнего обидчика, а волосы тронула ранняя повсеместная седина. На третьем году моего добровольного отшельничества к каждой эпистоле, доставленной из столицы, неизменно прилагалась копия рецепта, выписанного доктором N, - желудок Сильвио не выдерживал столь частого употребления черешни и начал давать сбои. Ведь с каждым выходом в свет записная книжка бедолаги пополнялась все новыми выявленными именами блестящих любовных викторий неутомимой Татьяны Петровны, и хотя Сильвио на них плевал, – желудку-то не прикажешь, желудок расстроился.
Такая вот история.
Верный Прошка, глядя на непрекращающиеся мои упражнения с оружием, скажет иногда, сокрушенно покачивая головой: «Не пили бы вы, барин».
«Пшел вон», - беззлобно отвечу я и снова тянусь к пистолетам.
Не то, чтобы я по-прежнему недолюбливал Сильвио.
Просто, на его месте мог бы оказаться и я.