Смерть приходит по расписанию

Смерть приходит по расписанию 
   
1.   
Труп Тамары из морга забрал ее двоюродный брат. В гробу он доставил Заглобину самолетом в Орджоникидзе. Там Тамару и похоронили.
 Обыск в квартире Амбросимова проводила совместная следственная бригада из прокуратуры и КГБ, в которую входил и майор госбезопасности Георгий Чобава. Амбросимову предъявили обвинение: доведение до самоубийства жены. Он был взят под стражу и оказался в камере ногинского СИЗО. 
 Следователь городской прокуратуры Василий Семенович Семиворотов в апреле будущего года должен был уйти на заслуженную пенсию. К должностям он  ретиво не рвался и поэтому пребывал в звании майора юстиции. Ему максимальную пенсию вышестоящее начальство обещало выбить и звание подполковника присвоить, если он в текущем году все следственные дела благополучно завершит. Ему надо было «чистым» на заслуженный отдых выйти. Да разве эти треклятые дела вовремя завершишь? Люди словно взбесились. Такое творят, что нормальному разуму и вообразить невозможно. Дуреют, можно сказать, думал Семиворотов, от сытой и благополучной жизни, которую им советская власть обеспечила.
Василий Семенович считал, что предъявленное по настоянию Чобавы обвинение Амбросимова в доведении жены до самоубийства доказать будет трудно. Но раз уж «контора» по каким-то причинам заинтересовалась этим делом, то вступать с ней в конфликт следователь был не намерен. Пусть «контора» следствием рулит. Чобава утверждал, что подозреваемый и убить пострадавшую мог. Какие у него мотивы для убийства?
«Да хоть отбавляй! – утверждал майор КГБ. - У него же брак был фиктивным! Сорвал с нее тысячи три за подмосковную прописку. Потешился с ней два года, и она ему надоела. Или, может, она угрожала, что при разводе квартиру поделит? Ему же обидно. Он ее у себя прописал, а она, неблагодарная, на его квартиру зарится?»
У обвиняемого было алиби: в ночь самоубийства супруги тот дежурил в аварийной газовой службе. И свидетели это подтверждали.
«Мудак, – рассуждал о нем Семиворотов. -  Прописал у себя какую-то кавказскую ****ину. Ему мало русских девок для трахания?»
Перед готовящимся достойно уйти на пенсию следователем прокуратуры в этом деле после неожиданного заключения судебно-медицинской экспертизы вдруг немало вопросов выскочило. Версия о самоубийстве отпадала. Тут статья об убийстве с отягчающими обстоятельствами отчетливо замаячила.
Василий Семенович на первом же допросе Амбросимова, пристально смотря ему в глаза, чтобы отследить реакцию обвиняемого, рассказал ему о своей версии преступления. Дескать, она им не из пыли воздушной соткана, а основана на судебно-медицинской экспертизе. Тамара не  вскрывала себе вен, а это сделал кто-то другой, совершив инсценировку ее самоубийства. И все ниточки, дескать, к нему тянутся. 
Амбросимов чуть не впал в столбняк. То его в доведении Тамары до самоубийства обвиняли, а теперь шьют ее убийство? По версии следователя, Сережа слинял на часок с дежурства. Застал Тамару в ванной и вены несчастной вскрыл. А потом вернулся на дежурство в аварийную газовую службу.
– Она кукла что ли? – усмехнулся Амбросимов. – Как я вены ей мог вскрыть? Она бы сопротивлялась.
– А она уже была без сознания, – констатировал следователь.
– И утром я милицию вызвал, чтобы менты меня повязали? – возникал Сережа. – Где тут элементарная логика?
– Логика тут есть, – улыбаясь, объяснял Семиворотов. Труп потерпевшей сам собой исчезнуть не мог. Сереже, дескать, ничего не оставалось: или от трупа избавиться или милицию вызвать, надеясь на свое алиби.
Следователь поинтересовался и другими вопросами: на его жилплощадь потерпевшая могла хахалей водить? Ведь у нее же были ключи от квартиры? Были. Подозреваемый сам ей их вручил? Как это мило. Она могла с ухожерами в его квартире, пардон, развлекаться? Не могла? Это почему же? Ах, она очень высоконравственная особа? Неужели? И хахалей у нее не было? Откуда такая уверенность?
– Если у нее любовников не было, то тем хуже для вас, - утверждал следователь.  – Посторонних лиц, как вы утверждаете, она не могла в квартиру привести, так? Значит, она была не с посторонним, а хорошо знакомым ей человеком. Если не с вами, то с кем? Вы не кого не подозреваете?
Сережа отрицательно мотал головой.
– Судебные эксперты установили, что убийца, прежде чем инсценировать самоубийство потерпевшей, оральным сексом с ней занимался, – говорил Семиворотов, – Кончил ей в рот, сперма попала в дыхательные пути, и потерпевшая скончалась от спазматического удушья.
– А в том, что я с трупом сексом занимался ваша экспертиза случайно не установила? – возник Амбросимов. – В некрофилии, надеюсь, вы меня не обвиняете?
– Вы напрасно иронизируете, молодой человек, – следователь за долгие годы работы в органах привык сдерживать эмоции. – В вашем положении это крайне несерьезно. Ваше положение может облегчить только признание вины и чистосердечное раскаяние.   
– Если бы я был убийцей, – со злостью ответил Сережа, – то, конечно, вашего напора не
выдержал бы, перед неопровержимыми уликами сник и раскаялся. Но извините. Я вам официально заявляю: оральным сексом с покойной я не занимался, вены ей не вскрывал и к этому происшествию никакого отношения не имею. В ночь преступления я находился на своем рабочем месте. У меня свидетели есть. И, учтите, я жалобу главному прокурору города подам за незаконное взятие меня под стражу.
– Это ваше право, – ответил следователь, сворачивая допрос. – Жалуйся.

2.
Зря Сереже следователю жалобой грозил. Он его против себя настроил.
«Умный больно, да? – возникал против обвиняемого следователь. – Погоди, мы не таких умников на чистую воду выводили. Карающий меч правосудия тебя не страшит? Врешь,  возмездие всех настигает! Алиби у тебя? Да какое у тебя алиби? Подговорил напарника сказать, что никуда не отлучался и тот тебя выгораживает. За дачу ложных показаний, - рассуждал Василий Семенович, - я Бухталова еще прищучу!»
Следователь считал, что дежурный диспетчер Телелеева часовой отлучки Амбросимова могла не заметить. Обвиняемый с черного входа мог на улицу выйти. Или Телелеева тоже Амбросимова выгораживает? Следователь из опроса привлеченных свидетелей установил, что у диспетчера роман с подследственным был. Чувства какие-то смешные у них парили. Он еще вызовет Телелееву на допрос и обстоятельно повторно с ней строго побеседует.
«Может, Амбросимов действительно службу в эту ночь не покидал? – давал простор сомнениям следователь. - А кто тогда покойной вены вскрыл?»   
Конечно, для всех было бы удобнее, если бы потерпевшая сама покончила с собой. И тогда никакой следственной волокиты не понадобилось бы…
Родственнику пострадавшей ЗАГС выдал свидетельство, в котором утверждалось, что смерть Заглобиной наступила в результате вскрытия вен и обескровливания организма. А в служебном сейфе следователя лежал экземпляр судебно-медицинской экспертизы, в котором утверждалось, что пострадавшая скончалась от аффикции, в результате попадания инородного тела в дыхательные пути. Родственники Заглобиной о реальной причине ее смерти пока не знали. Следователь извещать их не спешил. Зачем торопиться? Вот закончится расследование. Состоится суд. Тогда все на свои места встанет. У Василия Семеновича был шанс эффектно раскрутить это запутанное дело и с триумфом уйти на пенсию.
Следователь дал указание взять у подозреваемого для анализа сперму. Для этого в СИЗО пришлось вызвать уролога из ЦРБ. Подозреваемый, идиот упрямый, дрочить и сперму сцеживать добровольно отказался. Пришлось применить силу. Охранники его скрутили, трусы стянули. Уролог в резиновой перчатке в заднюю щель к нему указательным пальчиком лазил, пока тот не струхнул на специальное стеклышко.
Как показала экспертиза, сперма в легких покойной принадлежала не Амбросимову.
«У кого же накануне убийства потерпевшая отсасывала? – задумался следователь. - Если я на этого хмыря выйду, то Амбросимова выпускать придется? Нет… На свободу он уже едва ли выйдет. Гога Чобава при обыске на квартире какие-то рукописи и дневники у него изъял. Подозреваемый у КГБ в оперативной разработке находится. На крючке у них висит. Он против советской власти настроен. Роман какой-то гнусный о дедовщине, хмырь, пишет. Советскую армию очерняет. Для него Гога отдельное дело по статье об антисоветской агитации и пропаганде сошьет…»
Майор КГБ ему прозрачно намекнул, что было бы для всех лучше, если этого антисоветского субъекта осудят за убийство фиктивной жены. Улики контора Семиворотову собрать поможет. Мотивов для совершения преступления у подозреваемого хватает. Мало ли что он вину свою отрицает? Не все преступники склонны сознаваться в преступных деяниях. Он может отправить в зону невинно осужденного? Но не следователь же в зону отправляет. Суд свой вердикт беспристрастный выносит.
После беседы с Геннадием Вяземским, которого Семиворотов вызвал на допрос в качестве свидетеля, чуткий нюх опытного следока уловил, что в этом деле отчетливо вырисовывается новый поворот. Вяземский, называвший подозреваемого «ботаником», утверждал, что на инсценировку самоубийства Амбросимов вряд ли мог пойти. Мол, кишка у него тонка для такого серьезного дела. По мнению Вяземского, между потерпевшей и Вадимом Миролюбовым могла существовать любовная связь. Он, мол, об этом доподлинно ничего не знает, за ноги их не держал, а вот его жена Ядвига уверена в том, что потерпевшая «рога» подозреваемому наставляла.
Семиворотов спросил Вяземского:
– А Миролюбов, на ваш взгляд, мог бы Заглобину убить?
– Да он бы и мать родную не пожалел, если бы она на его пути встала! 
Гипотетическим оценкам Вяземского Семиворотов мог не очень доверять, но перед следователем стала вырисовываться довольно прозрачная картина преступления. Если Миролюбов был любовником потерпевшей, то в ночь происшествия он мог быть в квартире подозреваемого, пока тот находился на дежурстве в аварийной газовой службе? Мог развлекаться с его фиктивной супругой? Мог. Эти развлечения могли закончиться тем, что она от его спермы задохнулась? Могли. Тот, понятное дело, растерялся, струсил, а потом очухался и устроил циничную инсценировку ее самоубийства. Все ясно, как божья роса.
Если сперма, которую надо теперь взять у Миролюбова, будет идентична  обнаруженной у потерпевшей, то сомнений в том, что это дело рук не вылупившегося лицедея быть не может.
Семиворотов знал корреспондента местной газеты «Знамя коммунизма» Василия Павловича Миролюбова и посочувствовал отцу Вадика.
«Почему у нормальных родителей дети такими уродами вырастают? – думал следователь. – Чему их там только, лоботрясов, в институтах учат?.. Выходит, я зря послушался Чобаву и упек Амбросимова в СИЗО? – неторопливо рассуждал Семиворотов. – Можно было ограничиться подпиской о невыезде? Может, мне все-таки похлопотать, чтобы этого писаку освободили? Или для него полезно месяца три-четыре в следственной камере поторчать? Пусть знает, что его ждет, если он с дурной антисоветской писаниной не завяжет. Советская власть им не по нутру? – ворчал Василий Семенович. – А какая по нутру? Буржуазная? Зажрались совсем, дармоеды…»

3.
Обшарпанная камера, стены которой были покрашены в серый мышиный цвет, была рассчитана на двенадцать человек, но в нее нередко набивали более двадцати человек. По бокам камеры, которые в СИЗО назывались «хатами», крепились в три яруса железные нары. Нары назывались «шконками». «Шконок» на всех не хватало. Новички и слабаки спали по очереди. Раз в неделю подследственных водили в тюремную баню.
Посередине квадратной камеры располагался влитый в бетон деревянный стол, который назывался «дубком». За «дубком» обычно чефирили. Подследственные клали в жестяную кружку с кипятком спичечный коробок чая и ждали, когда чаинки осядут. Потом переливали горький чефир в другую кружку и пили из нее, обжигая губы, по шесть-восемь глотков по очереди. Напиток был настолько горячим, что у некоторых с губ слезала обожженная кожа. Остывший чефир никакого эффекта не давал. А от горячего расширялись сосуды, минут на двадцать повышалось настроение.
Бочок для воды назывался «фанычем». Жалюзи на окне – «ресничками». Санузел, находившийся в углу камеры, носил название «дальняка». Он был отгорожен метровым листом фанеры. Сереже поначалу чувствовал себя очень неуютно, когда садился оправляться. У него было ощущение, что испражняться ему приходится, словно на площади, что на него все смотрят. Но никто обычно не смотрел. Надо только было спросить заранее: не ест ли кто? Когда в камере обедали, оправляться было нельзя.
В «хате» прел тяжелый спертый воздух. После сорокаминутной прогулки  это чувствовалось особенно, будто ты входишь в газовую камеру. После прогулки тяжкий дух никотина, пота, грязных носок, мочи и кала ощущался в «хате» особенно явственно.
В камере имелся встроенный в стену динамик. В 6 утра по нему звучал гимн, а потом до 10 ночи лились песни. Хочешь, не хочешь, их приходилось слушать. Если надо было заглушить динамик, его заклеивали газетами, используя в качестве клея хлебный мякиш.
Сережа Амбросимов с трудом привыкал к новым реалиям своего тюремного быта. И наматывал на ус его отдельные детали, думая, что после освобождения они могут ему пригодиться в его прозаических опусах.
Тюремный быт исключал любые откровения между подследственными. Особенно о семье. Один парнишка с поселка Ильича рассказал о том, что когда вернулся из армии, его жена родила второго ребенка. А в отпуске он за время двухгодичной службы не был. И девочку жена родила не от него. Шуйц проговорился:
- Я посмотрел – девочка вроде красивая. Ну, думаю, пусть растет…            
Это откровение боком для Шуйца обернулось. Сокамерники едко подтрунивали над ним. Боксер из Купавны по кличке Шалый, обвиняемый в грабеже оптовой базы в поселке Бисерово, с молчаливого согласия «смотрящего за хатой» куражился над смирным Шуйцем. Он заставлял его надевать телогрейку и использовал в качестве боксерской груши. Бил Шуйца не только руками, но и ногами. Тот противостоять боксеру не мог.
Амбросимов впервые наблюдая за очередной «тренировкой» боксера, когда затравленный Шуйц упал и не хотел вставать, был этой картиной обескуражен. Другие обитатели «хаты» взирали на тренировку Шалого с интересом, словно для них это было некое развлечение. Сережа спросил у Шалого:
– Нравиться издеваться над беззащитным?
– Хочешь его заменить? – удивился Шалый. – Тогда облачайся в телогрейку!
Сережа по росту и другим физическим параметрам уступал Шалому. Он предпочел промолчать, не вступая в полемику. Но они пересеклись с боксером проницательными взглядами. Сережа понял, что дальнейших стычек с Шалым ему не миновать.
- Вставай, чего разлегся? Сачкуешь? – пнул боксер ногой Шуйца. – А ты, Аргумент, если такой жалостливый, сам грушей станешь.
С тех пор к Сереже приклеилось погоняло «Аргумент».
Шуйц, почти ежедневно используемый в качестве живой груши, медленно таял. Тюрьма слабых не щадит. На прогулке в специальном боксе Шуйц отстал от других обитателей изолятора. Дождавшись конвоиров, попросил, чтобы его отвели к главному оперу тюрьмы. На зэковском жаргоне того величали «кумом».
У майора Фадеева было хорошее настроение. Он просьбу Шуйца о переводе в хозяйственную обслугу благосклонно выслушал. Баландеры работали при тюремной кухне и разносили по камерам чай, хлеб, завтрак, обед и ужин. Работа эта считалась стремной, и уважающие себя зэки ее чурались. Хотя и в хозяйственную обслугу попасть было не так просто. Некоторые люди, осужденные на год или два, и пробывшие большую половину срока в СИЗО, просили начальство не отсылать их по этапу, а оставить в хозобслуге тюрьмы.
Вникнув в затравленное положение Шуйца, Леонид Фадеев подумал, что в «хате», пожалуй, этот доходяга и приговора суда может не дождаться. Шуйц обвинялся в краже сережек и золотого колечка у тещи. Заклюют этого хлюпика сокамерники. Майор решил удовлетворить его просьбу. Так Шуйц стал баландером, которые размещались в отдельной камере, выходящей во двор тюрьмы. Шалый лишился живой груши.
– Аргумент, ты теперь будешь грушей, – сказал Шалый Амбросимову и кинул к его ногам телогрейку. – Одевай, потренируемся малость.
– Не буду я грушей, – хмуро ответил Сергей.
– Не будешь? – удивился Шалый. – Почему?
– Я не боксер.
– Я научу, тебе может пригодиться, – не унимался Шалый.
– У нас разные весовые категории, – ответил Сережа.
Шалый обладал литой фигурой атлета весом не менее 90 кг и рост у боксера был где-то под метр восемьдесят. Сережа до ареста весил 68 кг. В камере из-за нервотрепки и мечущегося психологического состояния он похудел. Хотя другие сокамерники, которые регулярно получали с воли передачи, от безделья и праздного образа жизни в СИЗО отъедали лоснящиеся от жирного пота физиономии.   
Обитатели «хаты» с вялым любопытством наблюдали, чем закончится базар Шалого с Аргументом.
– Это ничего, что категории разные, – вещал Шалый, стоя с обнаженным торсом в боксерской стойке. Он пружинисто покачивался на полу, будто разминаясь, и поражал воздух сжатыми кулаками. – Мне же надо поддерживать форму. Не дрейфь, земеля…   
– Не буду я грушей, – упрямо повторил Амбросимов.
За драками в камере и другим выяснением отношений подследственные следили с интересом. Право на уважение нередко приходилось отстаивать кулаками. Однако для того, чтобы затеять драку, нужен был какой-то повод. Ни за что, ни про что бить было не принято. Нещадно били только тех, кто обвинялся в растлении и изнасиловании несовершеннолетних. И стукачей, если их распознавали. И еще тех, за кем на воле имелись «косяки» – сотрудничество с ментами.
В СИЗО, как и во всем тюремном мире, царили свои негласные законы, имелась своя иерархия. В тюрьме достаточно быстро выяснялось, кто чего стоит. Если кого-то из обитателей СИЗО следовало наказать или опустить, то авторитеты и лидеры в потасовках, драках и, тем более, опускании участия не принимали. Они рук в грязных делах не марали. Их в случае «разбора полетов» в следственных изоляторах и зонах обвинить в чем-то было практически невозможно. У авторитетов и лидеров всегда имелись подручные, которые их указания беспрекословно выполняли. И тех, кто их направлял, они не закладывали.
– Ты хорошо подумал? – спросил Шалый.
– Как умею, –  зло буркнул Сергей. 
– Ты об этом пожалеешь, – пригрозил Шалый. – Фейс! – крикнул он долговязому парню, ходившему у боксера в «шестерках». – Давай я тебя приемам обучу. Аргумент учиться не желает. Бери телогрейку.
– А ногами бить не будешь? – недоверчиво спросил Фейс. 
– Не боись, я же спортсмен, а не изверг, - успокаивал Шалый. – Прими стойку.   
В тюрьме, как и в армии, сильные особи использовали слабые в своих целях. Тех, кто умничает, там не любят. Сережа, по мнению, сокамерников, умничал. Он ни с кем не корешился и в одиночестве волковал. Сережа решил, что пусть его хоть измудохают до смерти, но поддаваться таким типам, как Шалый, он не будет. Он ему в глотку зубами вцепится, но унижать себя не позволит. Сережу не страшили возможные и, судя по всему, неминуемые стычки с Шалым или с другими представителями специфического тюремного контингента. Его подавляла несправедливость ареста и предъявленного ему обвинения.
Поначалу Сережа сильно корил себя: может, он виноват в отчаянном поступке Тамары? Да, он мог сгоряча несправедливым словом ее обидеть. Но это же не повод для самоубийства? Перед арестом его обвинили в доведении несчастной до самоубийства. Теперь клеят статью об убийстве  – бред какой-то кафкианский! Он вел себя с Тамарой предельно честно.
«Отец повесился в ванной, – расставлял скорбные метки Сережа. – Тамара вскрыла в ванной вены, а теперь, выходит, что ей кто-то вскрыл? – он перебирал в памяти знакомые лица, но никого не мог заподозрить в совершении преступления. – Что же это за напасть? Неужели действительно злой Рок надо мной довлеет? Карма так надо мной потешается?»


4
Погружаясь в воспоминания (благо тюрьма к этому располагала), Сережа не мог избавиться и от гипнотического взгляда цыганки, предсказавшей, что отца ждет нехорошая смерть, и жизнь у него самого будет короткой. Отец удавился. Казенный дом, который цыганка Сереже три года назад предсказала, ему уже не мерещится, а он в нем пребывал. И это не фантасмагория, а явь. Её предсказания сбываются с чудовищной последовательностью. Ему к смерти надо готовиться? А как ты к ней приготовишься? Сереже казалось, что он сходит с ума. Фазы у него друг на друга наезжают, искрят безумно и бьют по мозговым извилинам высоковольтным током.   
Амбросимов с трудом засыпал при свете не выключающейся ни днем, ни ночью лампочки под потрескавшимся потолком почти квадратной камеры. Он расположился на «шконке», которая находилась на третьем ярусе, где обычно спали «шестерки» и слабаки. На нижнем ярусе спали «смотрящий за хатой», «блатные» и «законники».
Накануне нового года в «хате» освободилась пара мест. Два человека из разряда подследственных убыли в камеры для осужденных, откуда их отправляли в пересыльную тюрьму и зону. Один из освободившихся матрасов Фейс предложил Сереже. Дескать, на двух матрасах спать мягче. Пользуйся, пока такая есть возможность. Амбросимов пожал плечами. Услужливый Фейс закинул матрас на «шконку» Амбросимова. Он даже залез на третий ярус и матрас аккуратно разгладил. Сережа подумал, что тот, наверное, ищет его расположения. Однако Сереже не нравились прогибающиеся люди. Предпочитая держать нейтральную позицию, он Щульца не смог оградить от издевательств Шалого. А чем и как он может помочь Фейсу? Шалый Фейса, как Шуйца, ногами пока не бил. Он только кулаками колотил его методично и яростно. Но тот сам виноват, что новой грушей у Шалого стать согласился.
Заключенные дурели от безделья, смрадно развлекались и глумились над себе подобными. Например, кто-то мог зазеваться и с него, смеха ради, трико могли сдернуть. Вместе с трусами. Так шутковали в «хате». Или устраивали для недотеп «самосфал». К одному из прутьев «шконки» прикручивали ниткой кружку с водой. Нитка раскручивалась, и вода из кружки лилась на лицо спящему. Тот просыпался и чертыхался. Какое-никакое, а развлечение. Наверное, одно из таких развлечений Фейс хотел устроить над Амбросимовым.      
Сереже снился удивительный сон. Удивительным он был, пожалуй, сильной энергетической насыщенностью. Словно невидимые потоки вознесли Сережу над землей, и он пребывал в ином измерении. Он видел во сне мощных и красивых людей, которые были похожи на землян, но их звали экогауты. Сережа не знал, что обозначает это слово, но повторял его, любуясь этими сильными существами.
Как и всякое сновидение, оно было фрагментарным, но отнюдь не бестолковым. Сережа пребывал в нем в качестве некого экскурсанта, которому Высший разум открывал истину. Истина заключалась в том, что мощью удивительной человек обладать должен, чтобы жить и творить. Герою сна, пребывавшему в ином измерении, Всевышний показывал экогаутов, наделенных этой мощью, уверенных в себе  – идущих шеренгой от узорчатого небосклона ему навстречу. Словно чела Сережи во сне кто-то божественной дланью касался, стараясь витиевато его просветлить. Смотри, мол, каким ты должен быть, указывая на экогаутов. Хватит в бесплодных попытках истину за хвост хватать, в ней пребывать и жить надобно.
Ранее от Сережи ослепительное оперение истины постоянно ускользало. И ум его бился в тщетных потугах постичь ее, тлел в скорбном унынии, тоске и одиночестве. А теперь оперение истины сияло перед ним и звало к плодотворным деяниям. Словно кто-то невидимый наделял Сережу творческой и физической мощью. И, как ни странно, эта мощь была связана с женщиной, с которой Сережа встречался в удивительной атмосфере сна, напоминавшей перелет в неизведанный мир – идеальный и фантастический.
– Сережа, ты где? – спрашивал его знакомый голос женщины. Оказалось, что эта женщина очень похожа на Тамару. Да это и была Тамара. 
Он сливался с ней в объятиях. Космические вихревые потоки стремительно уносили их вверх. Они ощущали восторг от возвышенного полета, крепкого и нежного единения, любования друг другом. Но какие-то темные и цепкие щупальцы схватили Сережу, вырвали из объятий восторженной Тамары и понесли вниз, в черную, звенящую холодом бездну.         
Сережа скатился с пологого матраса тюремной койки, полетел вниз и, не поняв в чем дело, грохнулся головой об бетонный пол.  И так ударился затылком, что у него лопнул внутричерепной сосуд, и кровь стала проникать в размягченный мозг. 
Расширенными глазами Сережа видел рассеянный свет лампы над потолком, склонившиеся над ними расплывчатые лица сокамерников и успел подумать о том, что, наверное, он упал с койки. Он ничего не слышал, кроме свербящего тонкого звона. И не мог подняться. Шевельнуть ни рукой, ни ногой не мог. И губы его не слушались. Сережа открывал рот, но клацкающие звуки застревали в его гортани. Тело и язык отказывалось ему повиноваться. Через какое-то время он понял, что его подняли, переложили на одеяло и куда-то несут.
«Неужели я серьезно ударился? – успел подумать Амбросимов затухающим сознанием. – Угораздило же так неудачно приземлиться… – Очертания тюремного коридора затягивались поволокой черного тумана. Полоса света над ним смыкался в туннель, который становился все уже, и тело его будто стягивалось свинцовыми ремнями. – Я, кажется, теряю сознание. Или, быть может, я уже умираю? «И тьма сомкнула надо мной могильный свой венец»? – вспомнил он Бабеля. – Все так просто? Бред какой-то…»
Сергей Амбросимов умер в 2 часа 11 минут в ночь с 29 на 30 декабря 1975 года.  Когда сокамерники донесли его до тюремного медицинского пункта, взгляд у него потух, и в его стекленеющих глазах застыло выражение недоумения и тихого страдания.

5
В связи со смертью подозреваемого в результате несчастного случая расследование дела о псевдосамоубийстве Тамары Заглобиной было свернуто. Следователь Семиворотов пытался доказать главному прокурору Дмитрию Заварзину, что дело прекращать нельзя. Он, дескать, вышел на настоящего убийцу. Прокурор его похвалил, но рекомендовал о новом следе никому не говорить и обвинение выявленному фигуранту пока не предъявлять.
– Почему? – возмутился  Семиворотов.
– Так надо, – уклончиво ответил Дмитрий Заварзин.
Накануне ему позвонил начальник районного управления КГБ полковник Валентин Сбитнев. Он прозрачно намекнул Заварзину, что для всех было бы лучше, если это дело прокуратура мягко спустит «на тормозах».
Дмитрия Заварзина  звонок коллеги из КГБ насторожил. Он  попытался выяснить: а по какому, собственно, поводу ажиотаж?
– Дима, если для тебя моя просьба кажется странной, –  ответил Сбитнев, – то, поверь, я тебе звоню не по собственной инициативе. Или ты хочешь, чтобы тебе позвонили с Лубянки?
– Лучше из областной или Генеральной прокуратуры, – пошутил Заварзин.
– Хорошо, – сказал Сбитнев. – Жди звонка.
Главному прокурору города в скором времени действительно прозвонились «сверху». В тактичной и одновременно требовательной форме Дмитрию Заварзину рекомендовали дело Амбросимова из дальнейшей оперативной разработки исключить и списать в архив.
Дача Василия Семеновича Семиворота в садовом кооперативе «Ромашка» соседствовала с участком его давнего приятеля, окончившего Высшую партийную школу по специальности юриспруденция и позднее осевшего в пятом управлении КГБ. Семиворотов попросил соседа «не в службу, а в дружбу» выяснить: имеется ли в их управлении досье на студента ГИТИСа  Вадима Васильевича Миролюбова. При дружеской беседе приятель сообщил, что Вадим Миролюбов числится в секретном списке внештатных сотрудников КГБ. И раз контора держит его под своим «крылом», значит, этот кадр поставляет нужную им информацию. Возможно, на него имеются перспективные виды. Семиворотов все понял и никуда рыпаться не стал. В мае его с торжественной «помпой» проводили на пенсию.
Вадик Миролюбов окончил театральное училище и на дипломном спектакле блеснул в главной роли инсценировки по роману Салтыкова –Щедрина «Иудушка Головлев». На четвертом курсе он женился на очаровательной московской еврейке Дине, учившейся в музыкальном училище имени Гнесиных. Миролюбов какое-то время работал в театре имени Гоголя. Однако ни в театре, ни в кино артистическую карьеру ему сделать не удалось.
Дина родила двух детишек – мальчика и девочку. Ее отец, ветеран Великой Отечественной войны, хирург по профессии, прошедший и Афганистан, страдал диабетом. Ему якобы могли помочь в одной из специализированных клиник Израиля. В 1989 году, еще до распада Союза, Вадик с детьми, женой и ее родителями уехал в Израиль. Они поначалу обосновалась в Хайфе. Довольно длительное время все жили на пособие родителей Дины. Ее мама, Рахиль Соломоновна, тоже была участником Великой Отечественной войны, работая санитаркой в военном госпитале. Еврейские специалисты по лечению диабета помочь ее супругу не смогли. Через полтора года после эмиграции тот на святой земле скончался.
Театральная жизнь у Вадика в Израиле также не задалась, хотя он там познакомился с известным актёром и режиссёром Михаилом Козаковым, с которым четыре года играл в Еврейском камерном театре, изъясняясь на сцене на иврите. Михаил Козаков в 1996 году вернулся в Россию, а Вадик с женой и детьми перебрался в Канаду и поселился в Торонто.
Вспоминал ли он странницу Тамару, в буйной молодости погибшую по его неосторожности? Мучила ли его совесть? Бог весть. У него много женщин было. Всех разве упомнишь? Корил ли он себя за то, что по его вине так нелепо оборвалась в СИЗО жизнь его школьного друга Сережи Амбросимова? Не знаю. Мудрые люди говорят, что ничто не проходит бесследно и за всё надо отвечать. Финал земного пребывания Миролюбова в «цивилизованном мире» тоже оказался печальным. Вадик поначалу таксистом работал. Затем создал в Торонто любительский театр для эмигрантов из СССР под названием «Белая ворона». Кто-то утверждал, что с женой он развелся, женился на канадской француженке и пристрастился к наркотикам.
Когда Михаил Козаков вернулся в Израиль, надеясь, что еврейские специалисты помогут излечить уже неоперабельный рак лёгких, Вадик приехал навестить его в клинику «Тель-Ха-Шомер». Козаков знал о своём смертельном диагнозе и в Россию возвращаться не желал, предпочитая умирать в одном из хосписов Тель-Авива. В разговоре с Вадимом  Михаил Михайлович сказал ему: «Старик, мне семьдесят шесть лет. Я был пять раз женат, у меня пятеро сыновей, дочерей и внуков. Я кое- что успел сделать в своей жизни. Но пойми: все мы – несчастные животные и конец у нас один...»
Михаил Козаков скончался 22 апреля 2011 года. Говорят, что узнав о его смерти, Вадим Миролюбов сделал себе «золотой укол», сознательно пойдя на передозировку. Верится в это с трудом, ибо в отличие от Козакова, считавшего, что человек имеет право на самоубийство, Вадик всегда слыл оптимистом и жизнелюбом. А как сложился путь наших героев ТАМ, в иной жизни, нам, увы, пока неведомо...      

2012