Гл. 4. Раннее детство - 1936-39 гг

   Помню себя с 4-х лет, с 1936-го года. До войны мы жили на Основе, окраине Харькова. Там снимали однокомнатную квартиру в одноэтажном доме с тремя подъездами по ул. Полонской. Комната, в которой мы обитали, была перегорожена фанерной перегородкой. В передней половине стояла плита и кровать бабушки. В другой половине –  со столом посредине – располагались кровать мамы и моя.  Просыпаясь, я каждое утро лицезрел висевшие над моей кроваткой  две небольших картины. На одной (это была фоторепродукция) девочка кушала арбуз. Подпись была (как мне сперва сообщили, а потом - когда научился - прочитал сам) «Игуся». На второй (цветной) – в овальной деревянной рамке – была нарисована женщина в длинных одеждах, вскинувшая в отчаянии  голову вверх. Она стояла во весь рост на кровати, уже почти  затопленной водой, лившейся из окна. На кровать, спасаясь от потопа, лезла крыса… Эта картина меня очень интриговала, и я долго мучил маму и бабушку бесконечными расспросами об этой тёте. Им приходилось каждый раз рассказывать мне всё новые и новые истории о судьбе «страдалицы» княжны Таракановой, всё время обраставшие новыми подробностями… Это была репродукция известной картины художника Флавицкого.
 
   «Общую» и довольно таки бестолковую домовую псину, которую держали на цепи возле нашего подъезда «от воров» и подкармливали все, кому не лень, звали «Найдой». В нашем подъезде в соседней квартире жила семья двоюродного брата мамы, -  дядя Ишия с женой Паей и сыном Сёмкой, старшим меня на пять лет. Последний дразнил меня, упитанного в детстве мальчика, «пузей» и/или «пуздром», а также пугал «лошадиной головой» - страшным мифическим существом, в роли которого выступало его собственное отражение в вечернем окне…
 
  Одно время у соседки рядом с нами временно снимали комнату моя тётя Бетя с мужем Григорием Фойгелем, которого я звал «Фогель». Запомнилось, как они, студенты финансово-экономического института, готовились к сдаче экзаменов по политэкономии. Чтобы я им не надоедал, они закрывались в комнате, выгоняя меня погулять, и штудировали разные толстые книги. Через каждый час («в перерыве») открывали дверь и «запускали» меня в комнату, где любопытный непоседа-племянничек рассматривал толстенные учебники и приставал с разными вопросами. Тогда я впервые увидел портрет К. Маркса и считал, что этого бородатого дедушку  (книги которого они изучали) и зовут «Капитал» …
   
  В 1939 г. у них родилась дочка Эллочка. Я впервые видел как «ляльку» привезли из роддома. Бабушка, родившая и воспитавшая восьмерых детей, встретила свою очередную внучку необычным (для меня) образом. Девочка, видимо, спала и не «подавала голос». Бабушка раскрыла одеяльце и начала катать маленькую голенькую розоватую  куклу по кровати как веретено – туда-сюда -, чтобы та скорее «ожила». Ляльке это не понравилось, она недовольно захныкала, точнее – запищала… Ей, конечно, сразу «дали сисю», и она успокоилась. Потом, когда сестрёнке было уже около годика, я любил её катать по двору в низкой маленькой тачке. При этом часто разгонял свой «транспорт» так, что моя родственница вываливалась из него на траву. Раздавался рёв, и я, вместо того, чтобы её поднять и усадить обратно, в испуге пулей мчался бегом домой и обеспокоенно сообщал тёте: «Бета, Элка упала». Та, естественно, удивлялась: «Чего же ты её не поднял ?». Я почему-то очень долго никак не мог понять, как мне надо было действовать в подобных случаях – зачем-то сперва бежал «докладывать» о ЧП…
 
  Поскольку мама целый день была на работе, а бабушка за мной уже не могла углядеть, в раннем детстве в доме какое-то время были «няни». В не очень зажиточных, даже относительно малоимущих семьях, живших, как  и мы, на городской окраине это обычно были молодые деревенские девушки, приезжавшие в город на немудрёные заработки. Вероятно, благодаря одной из таких нянек, у меня сохранилось смутное воспоминание о большом пространном помещении с высоким выпуклым потолком (куполом ?), где бородатый дедушка (поп ?) купал (крестил ?) в корыте (купели ?) плачущего ребенка. Переживания последнего при купании, очевидно, были мне тогда близки - как и многим маленьким детям. Это была, как понимаю теперь, церковь, где крестили мальчика. Мама потом рассказывала, что выговаривала няньке за то, что та много ходила по божьим храмам и могла потерять меня, таская повсюду за собой… 
 
  В своей взрослой жизни я впоследствии часто бывал из любопытства в  молитвенных заведениях разных конфессий (в греко–католических униатских церквях, католических храмах и польских костёлах, немецких кирхах, иудейских синагогах, а также  баптистских и прочих молитвенных домах различных общин - пятидесятников, «ивановцев, иеговистов  и т. п. - бывает же такое, вот, «хобби» у человека!), но, не будучи воцерковлённым», - тем более крещёным - человеком, люблю (будто чувствую какую-то необходимость) посещать службы почему-то только в православных храмах… Хотя, полагаю, что меня во многом привлекает здесь лишь "театрализованная" сторона церковной службы «византийского»  толка и прекрасное - возвышающее душу - пение мелодичных женских хоров…
               
  Не так ли было с нашим великим и ужасным предком – царем Петром Первым, у которого в детстве над кроваткой висела диковинная для Московии тех времен гравюра, подаренная его воспитателем и впоследствии другом Лефортом, изображавшая многомачтовые корабли в голландской заморской гавани? Просыпаясь, венценосный младенец поневоле каждое утро глядел на это непривычное чудо. Не отсюда ли (помимо, конечно, рассказов воспитателя Лефорта) столь необычная (и неожиданная !) для «сухопутных» косных и дремуче невежественных в части мореплавания Романовых такая - непонятная для окружавших - тяга взрослеющего царя-подростка к морским забавам, впоследствии трансформировавшаяся  в интенсивную кораблестроительную деятельность и постижение науки морских сражений в зрелом возрасте? Возможно, Петр не стал бы впоследствии царём-мореплавателем, завоевавшем для России побережья Балтийского и Азовского морей, не «прорубил бы окно в Европу», если бы в его подсознание не вошло столь странное и сильное впечатление из раннего детства.
 
  Чтобы завершить это предположение о возможной роли детских впечатлений в будущих поступках взрослых людей, упомяну еще один пример (прошу прощения – из своей жизни). В восьмилетнем возрасте я впервые попал на Кавказ. Поднимаясь как-то с мамой в Пятигорске фуникулером на гору Машук и случайно глянув вдаль, я впервые увидел в сизой дымке сквозь марево душного августовского дня сверкающие на горизонте две белоснежные «сахарные головы». Это был Эльбрус. Зрелище меня сильно поразило. Спустя более четверти века, оказавшись после болезни на курортном лечении в Кисловодске, я вновь мог любоваться этим чудом природы во время так называемых «терренкуров», (предписанных врачами ежедневных прогулок). Как сейчас помню: ходил день, ходил два, ходил неделю и вдруг стал явственно ощущать какое-то тревожное беспокойство и «НЕОДОЛИМОЕ» желание скорее приблизиться к этим двуглавым вершинам… С каждым днём «ЭТО» становилось сильнее меня…
 
  Короче – не отбыв в санатории и половины положенного срока, я в одно прекрасное утро почти неожиданно для самого себя («ни с того, ни с сего») покинул это заведение и с лёгкой душой сел в автобус, ехавший в сторону Баксанского ущелья.
   Не буду сейчас говорить о столь «странном» и непонятно почему вдруг возникшем  необузданном стремлении подняться на эту вершину, вдруг проявленным диком азарте и настойчивости, чтобы получить разрешение на восхождение (сделать это новичку вне официальной группы в те времена было очень непросто). Непонятно, откуда вдруг взялась после тяжёлой болезни, лечения в больнице и незавершённого отдыха в санатории психологическая и физическая выносливость. Этому ещё сопутствовала череда случайных совпадений и удач, которые как бы всё время «сопровождали» меня… Но  факт есть факт: 15 июля 1966 года в 7 часов утра я, не имевший никакого опыта восхождений (и даже, как минимум, необходимого по тем временам звания и значка «Турист СССР»), стоял на восточной вершине Эльбруса (5621м над уровнем моря)… Как это получилось, если удастся, расскажу как-нибудь позже. 

  Вполне искренне, наивно и, возможно, некомпетентно полагаю, что в этом случае «сигнал» в подкорке головного мозга, запрограммированный  ещё в далеком детстве («потрясение от увиденного чуда»), сработал спустя много лет. Очевидно, каждый, покопавшись в своей памяти, может вспомнить нечто подобное.
  Действительно, в раннем детстве мозг особенно восприимчив не только к внешним физическим, но также и к различным  эмоциональным раздражителям. Он формирует наши впечатления и цепко хранит неосознанные желания, подкрепляемые различными побудительными мотивами. Они, возможно, трансформируются в какой-то зашифрованный код, «пусковой механизм» которого на уровне подсознания может сработать в неожиданное время и в неожиданных "ассоциативных" обстоятельствах. Одним словом, - все мы «родом из детства»… 
  Конечно, эти мои дилетантские рассуждения покажутся смешными для профессионалов-психологов и физиологов, но я лишь рассказал о СВОЕМ видении предмета и даю СВОЁ объяснение известным фактам. Безусловно, тов. Фрейд обосновал и расшифровал эту «тематику» в свое время  гораздо лучше меня…
 
…Когда мне исполнилось четыре года, мама, намучившись со случайными няньками, наконец, устроила меня в детский садик. Там, как помню, было хорошо. Воспитательницы и нянечки были  заботливые и усердные. Кормили хорошо, ненавидел я только молочный кисель (этакая белая сладкая «слизь»), зато все детки успешно соревновались в том, кто больше найдет в манной каше непроваренных комочков, которые все очень любили. Зимой нас укладывали днем спать в пальто и в спальных мешках прямо на открытой веранде, летом – на широкой лужайке на раскладушках под большими развесистыми деревьями. Осталось сильное впечатление от их больших зеленых крон, качавшихся от ветра на фоне быстро бегущих по голубому небу облаков. В душе создавалось ощущение такого огромного, бесконечного и загадочного, но  доброго мира…
 
  Следующим летом садик выехал в летний лагерь возле посёлка Мерефа в  пригороде Харькова. Приезды родителей в выходной день (до войны он был один - после так называемой рабочей «шестидневки») сопровождались целой эпопеей -  «обжорством» привозимыми гостинцами и повальным детским рёвом при прощании и отъезде мамаш… Там же, в лагере, я впервые увидел огромную ЖАБУ! Вокруг невиданного чуда сгрудились все детишки, и воспитательница в белом халате нам что-то рассказывала – предполагаю о том, что жабы полезны, и их нельзя обижать. Тётя Жаба неподвижно сидела внутри нашего круга и грустно молчала, изредка раздувая щёчки и моргая красивыми глазками…

   Кроме этой красавицы запомнились необычные цветы с мелкими сиреневыми лепестками. Они обычно растут на сухих почвах в лесостепной полосе. Я – плохой знаток ботаники, хотя в пятом классе учил разные «тычинки и пестики». Многие годы я не встречал нигде этих непритязательных полевых или лесных цветков, завороживших меня, и, когда случайно встретил их в Армении на берегу озера Севан более четверти века спустя, обрадовался им как старым знакомым… Эта встреча была как бы «приветом из детства». Я люблю такие неожиданные косвенные предметные «свидания», особенно с «объектами», встреченными в далёкой юности…

...В садике в 7 лет ко мне пришла и «первая любовь» - понравилась девочка по имени Лина. Мои чувства выражались в том, что в игровых хороводах я всегда старался быть рядом с ней и взять её за ручку. Правда, пойдя осенью в школу, я совершенно забыл о своей пассии: новые впечатления поглотили меня. Запомнилось только имя…               

…Мое существование и окружавшую меня, как я полагал,  прекрасную действительность в то время отравляли только неизбежные встречи с соседским петухом, когда я возвращался из детского сада. Он обычно пас свой куриный гарем на улице возле дома и, если я не успевал проскочить в калитку, агрессивно набрасывался и прыгал мне на грудь, норовя заклевать. На мои вопли выбегали взрослые и гоняли петуха, но он своего отношения ко мне не менял. После того, как однажды он до крови расклевал мне грудь, мама с большим трудом уговорила соседа заменить ревнивого куриного хозяина на более спокойную птицу, а этого разбойника продать нам (за повышенную стоимость). Когда его сварили в супе, мне было торжественно вручены петушиное сердце и «пупчик». Это был, вероятно, первый и последний случай моего «каннибализма», когда я «съел сердце своего врага».
 
  Был у меня еще конфликт с Шариком,  рыжим дворнягой, который однажды, будучи отвязанным, погнался за мной (мы тогда жили уже на другой квартире). Я дал деру, он - за мной. Споткнувшись, я покатился под куст сирени, где друг человека меня догнал и легонько (без крови) «кусанул» за ногу (помню вид следов укуса на ноге). Выбежала мама (она пекла пирожки на кухне) и, схватив дико орущего ребенка, усадила прямо на стол, в муку, рядом с раскатанным тестом, и начала чем-то мазать… Потом мы с Шариком подружились, и он даже разрешал себя таскать за лапы на спине.
 
  Раз в году, где-то в начале осени  происходило еще одно событие, которое будоражило наше детское воображение: в соседнем дворе жили то ли татары, то ли башкиры или казахи, которые в определенный день (вероятно, в один из мусульманских праздников) утром приводили во двор лошадь, вызывавшую наше огромное любопытство. Мы ее обступали, норовили погладить, она же не обращала на нас внимания, только меланхолично жевала сено. Но к вечеру гостья куда-то исчезала. На следующий  день  со всей слободки в этот двор тянулись целые процессии соседей-мусульман  со всей Основы – мамаши и папаши с детишками, Прямо посреди двора варили и жарили какое-то мясо в больших котлах и на мангалах... Жуткие подозрения охватывали нас (как мы, вероятно, вполне обоснованно полагали, это было всё, что оставалось от «нашей бедной лошадки»). Люди в тюбетейках пили какую-то «бузу» - самогон из пшена – и очень веселились(у нас слово «буза» имеет иносказательное значение, близкое понятию «ерундовоя шумиха, несерьёзный и беспричинный скандал») . А нам все это было, хоть и  любопытно, но при этом и очень даже страшновато. Всех беспокоила одна мысль: «а куда подевалась лошадка?»…

…Надо сказать, что я был очень «продвинутым» по тем временам ребенком: бабушка научила меня рано по тем временам (в 5 лет) читать, что тогда было редкостью - дети шли в школу и постигали азбуку только с восьми. В результате я сумел завоевать такой авторитет у воспитательниц садика, что часто (когда я уже перешел в среднюю группу шестилеток) мне доверялось читать самостоятельно детям вслух сказки. Мы располагались в беседке, воспитательница иногда даже уходила, устанавливалась полная тишина, и я, преисполненный важности, читал, как сейчас помню, сказки братьев Гримм. До сих пор испытываю какой-то «нутряной» подсознательный  дискомфорт, почти ужас, вспоминая сюжет о старухе-ведьме, варившей в избушке какое-то зелье и хотевшей погубить - «скушать в супе»? - бедных заблудившихся братика Гензеля и сестричку Гретель…
 
  Из арабских сказок «Тысяча и одна ночь» помню несчастного нехорошего «жадину», который не мог выбраться из пещеры с сокровищами, так как  позабыл волшебные слова «сим-сим, открой дверь»… В сказке «Аладдин и волшебная лампа», меня особенно интриговало то место, где говорилось о том, что герой был настолько беден, что завтракал одними бобами без оливкового масла (!). Я не знал, что это за еда такая, и мне очень хотелось это попробовать… Возможно, это все та же моя навязчивая идея о влиянии детских впечатлений и неосознанных желаний, но я очень люблю и в старости вареные большие бобы – фасоль (как и грецкие орехи, которыми питался Маленький Мук из одноименной сказки).
 
  Самостоятельное чтение очень стимулировало мой интерес к книгам вообще и, в частности, возбудило у меня на некоторое время пристрастие к «изучению» уличных вывесок и объявлений. Одно время я серьезно увлекся запоминанием названий улиц, которое не знало границ. Однажды дома я стал серьезно уверять взрослых, что, когда ехал с мамой в трамвае в поликлинику, видел по дороге на одном доме вывеску с названием «улица Пузатого». Меня подняли на смех, и я чуть не плакал от обиды, что мне не верят. Как потом всё же выяснилось, это была улица имени писателя Льва Толстого…

…На праздничные демонстрации нас, «детсадовских», вывозили на грузовой машине: в открытом кузове расставлялись маленькие стульчики, на которые чинно усаживались наряженные детишки с повязанными на головах бантиками и воздушными шариками в руках. Воспитательницы располагались тоже на стульчиках в кузове по углам машины (одна впереди, другая сзади). Нас везли на площадь Дзержинского, где обычно проходили праздничные демонстрации в Харькове. В середине одной из колонн проезжали и мы... Потом нас, детишек, ошалевших от яркого кумача плакатов, флагов, грома оркестров и приветствий из радиорепродукторов, снова везли обратно. «Разгружали» из машины возле садика, после чего наступало самое интересное и важное – праздничный обед с подарками..!
 
  Помнится, как, гуляя во дворе детсада, мы увидели низко летящий самолет - "кукурузник", и воспитательница сказала, что это, наверное, «везут папанинцев, снятых с полярной льдины». Все обрадовано завизжали. Это было весной 1937 года. Кто такие  эти отважные «полярники» – знали тогда, наверное, даже «груднячки» - вся страна переживала за них и ждала возвращения героев. Не знал я, что спустя более 75 лет я, «прогуливаясь по стариковски» на свежем воздухе, буду каждый день проходить мимо домика отважного полярника Ивана Дмитриевича Папанина в пос. Борок Ярославской области, где он жил в послевоенные годы, основав там научный Институт биологии внутренних вод РАН, директором которого оставался почти  до последних своих дней…

…Ну а эпопею с самолетом Валентины Гризодубовой, Полины Осипенко и Марины Расковой во время их беспосадочного перелёта из Москвы на Дальний Восток в 1938 году,  я уже «отслеживал» самостоятельно по захватывающим репортажам в «Пионерской правде», которую в 6 лет регулярно читал уже сам. Там подробно, из номера в номер, описывались блуждания Марины по дальневосточной тайге, куда она спрыгнула с парашютом, её встреча с медведем и т. п. Особое мое внимание привлек тот факт, что у ней с собой была плитка шоколада (редкий предмет вожделений всех «довоенных» детей), а также то, что она целые дни, бродя по тайге, вынуждена была питаться только неизвестной мне ягодой – брусникой (наверное, очень вкусной). Спустя более 70-ти лет мне не раз доводилось проходить в тех местах геологическими маршрутами…
 
  Трагедии - гибели в 1940 г. самолета летчика-испытателя Серова (первого мужа популярной актрисы Валентины Серовой) и Полины Осипенко - был посвящен конкурс стихотворений, посвященный  их памяти в газете «Пионерская правда». В конкурсе участвовала сводная сестра Мара, я был «болельщиком» и пытался ей «помогать», давая советы по части стихосложения - как писать (свои первые детские самостоятельные  «вирши» я начал кропать в 5-м классе, в 12 лет, они не сохранились).

  В те довоенные времена вся страна знала и любила своих героев и умела их ценить (сейчас разве что только к Юрию Гагарину ещё так относится народ). Это было не преходящее и безумное, на грани паранойи, фанатичное поклонение современным эстрадным или футбольным кумирам и часто наблюдаемое в наше время среди молодёжи ажиотажное и искусственное увлечение различными представителями попсы и богемы. Это была действительно всенародная любовь, питаемая искренним уважением, чувством сопричастности этих людей к нашей жизни и общенародным интересам..!