Фига в Кармане

    Когда мы имеем дело с древним, восточным текстом, тем более, поэтическим, каковым написаны некоторые книги Библии, то комментирование методом «пшат», хоть и переводится как «простое», не всегда является самым коротким путем к постижению последнего смысла определенноего словесного образа. Как не всегда прямая является кратчайшим расстоянием между двумя точками, и как простота, если оборачивается примитивом, становится не лучше воровства, так как уворовываются скрытые смыслы. Открытие этих утраченых смыслов бывает возможно на более высоких стадиях канонического комментирования, «ремез», «драш» (подробнее об этом – ниже, в трактате «Шесть Дней Библейской Истории»)
    Мы не знаем точно, что стоит за загадочным диалогом «Песни Песен», бытовая любовная ситуация, или гораздо более интимное переживание, молитва и рассказ о ней. Последнее, то, что это Он и есть тот неуловимый Жених, и что тут под эротикой спрятана, как под мамкиной юбкой, религия, есть версия весьма популярная у комментатаров, и по древности своей она представляется вероятной причиной канонизации «Песни».
    А вот противоположный пример – искушение женщины в 3 главе Книги «Бытия». Там наоборот, сeксуальная сцена стыдливо представлена в некоем  гастрономическом ключе: есть или не есть? Так стоит вопрос, и решается, как всегда в пользу есть. Только что там есть за этим «есть»?
     При повторении этого запрета в беседе женщины со змеем, в её устах проскальзывает тонкая подсказка (за это часто цепляются комментаторы, но не за самый смысл, а за соседние ветки, и потому ничего интересного из этого не извлекая): не только есть запрещено, но и прикасаться! (Быт. 3, 3) А это-то почему? Ведь прикосновение само по себе – даже и к персику бархатистому – не дает никаких вкусовых ощущений; если только ассоциативно, но для этого Адаму ещё рановато – надо же попробовать хоть разок.
    А если речь идет не о еде в прямом, алиментарном смысле этого слова, но о чём-то другом, ближе к кожным ощущениям? Прикосновение, как известно, есть прелюдия сексуального контакта, и настолько сильная, что некоторым, особо чувствительным натурам, может заменить сам контакт. Особенно, если в темноте – а ведь там говорится о не открытых ещё глазах, которым только ещё предстоит открыться; то есть фактически – о мраке котёночьей слепоты, в котором находился новосозданный человек.
    Ещё говорится о стыде наготы. А это что такое? Почему ни одно другое животное ноготы не стыдится, но только человек? Вероятно, потому, что животному нечего стыдиться – оно наготы не имеет? Но тогда, что есть нагота, и каким принципиальным внешним отличием человека от остальных животных она представлена?
    Только не надо про оволосение кожного покрова, который человек тогда потерял и застыдился голой кожи; как потом стал стыдиться лысого темени. Не все же звери похожи на вашего кота, который, если побрить, умрёт от стыда - есть же ещё слоны и носороги. Они голые от рождения до смерти - и ничего! Значит не в этом дело, не в коже; кожа-то, наоборот - Богом данное прикрытие. А тогда в чём?
    Остаётся, по-видимому, только одно кардинальное отличие – открытый пенис - главное эволюционное анатомическое приобретение славного семейства homo erectus. У всех других это скрыто под животом и между задними лапами вследствие горизонтального положения тела и там спрятано под кожную складку и выходит наружу только по мере надобности. У человека одного всё открыто, всё наружу. Стыд - это когда не так, как у всех других. А если человек жил срели животных, значит - не так, как у животных.   
    Теперь, когда есть предположение о природе стыда и его материальном субстрате, можно попытаться осторожно, со всем надлежащим целомудрием реконструировать библейскую сцену Грехопадения; по нынешним, кстати, пуританским нормам вполне себе «порнографическую». Итак.
    Пока Адам, в соответствии с целью его сотворения, работает в саду где-то на периферии, женщина, гуляя одна в тенистой глубине сада, встречает змею, и в её облике находит что-то знакомое, что привлекало её внимание ещё у Адама, но она не видела этому конкретного применения. Это «что-то» есть изящная обтекаемая головка на длиной шее (фаллическая форма змеи, это старая, затертая приманка для комментаторов). Шея та при виде юной девы эрегирует, подымая головку и, вытянув ее вперед, вкладывает ее женщине в ее лонное отверстие. Загородок там никаких тогда еще не было, и до того дня словесный запрет считался достаточым.
    До этого места данный сюжетец измусолен до лоска в разных куртуазных картинках всех веков и народов, но дальше дело почему-то не идет. Теряются, рассыпаются в вариантах - не находят продолжения. Дальше вся эта богатейшая иконография сразу иссякает как Первомайская демонстрация после того, как прошли мимо Мавзолея.
    А всё потому, что идут по не правильному пути ("бес нас водит, видно - это тут как нельзя уместно): гадают, ищут тот неназванный фрукт, а точнее, то дерево (Познания). А зачем что-то ещё искать, когда главная находка уже сделана, и это - сама женщина, как говорят с тех пор французы. Она и похожа по строению тела на дерево, и две спелые груши спереди свисают, и медоточивое дупло спрятано посредине.
    А дальше по логике пшата – здесь он уже вполне уместен - вот что, предположительно, произощло. Женщина, впервые в жизни испытав наслаждение - от тех своих плодов и ствола с дуплом естественно поделилась этим своим новым переживанием с мужем, дождавшись его с работы, и проделала с ним то же самое, что и со змеем, используя отмеченное выше сходство. Вот и весь "фрукт"! Тому это, надо полагать, тоже понравилось, но когда первые восторги улеглись, наступил час расплаты - страх и стыд (предвестье Страшного Суда).
    Предметом страха был стыд, а предметом стыда – всё тот же, незначительный член его тела с которым только что самозабвенно и невинно резвилась юная жена! И даже не весь, а только набалдашник – то, что открыто. (Он действительно похож на плоды фиги, и так его потом и стали называть, сделав из названия фрукта эвфемизм славянского спец. термина «куй»; хотя на самом-то деле это время само по какой-то неясной причине, может просто вследствие естественного дрейфа понятий и значений, незаметно произвело тут рокировку, вследствие чего "фиг", безусловно первичный в библейской плодово-ягодной конкретике, ушел в тень более сильного в своей абстрактности "куя". Так в шахматах голый и безоружный Король прячется за спину могучего Ферзя.)
    А контактные места на их телах, напоминавшие им о том постыдном наслаждении, получили общее название "нагота", которое в ходе истории Ханжества распространилось постепенно и на другие, прилежащие участки тела. А у особых ревнителей и вообще на всё, что не прикрыто какой-нибудь тряпкой. Это же обычное дело: место всегда проклинается за грехи человека, на этом месте совершенные. Например: "За то, что ты послушал голоса жены...проклята за тебя земля" (Быт. 3,17).
    И прикрыл Адам эту свою наготу, фиговыми листьями, похожими на растопыренную пятерню. И жена, во всём послушная мужу, сделала то же самое, прикрывая и у себя место со-прикосновения (ибо сказано: не еть и не прикасаться). А когда нет даже такого листика, то говорят: «нету ни фига» – то есть абсолютно гол! А так как сделана была эта перво-одежда самостоятельно и в кустах, где они прятались, то и называют с тех пор весь самодел из подручного материала кустарщиной. Именно потому, что в кустах, и никакие немецкие "кюнстлеры" тут не при чём.
    Впоследствии, когда Творец, видя явное смущение, в которое повергнута его верховная тварь, уже осужденная за это и теперь нуждающаяся в смягчении участи, решил ей помочь, он заменил им их кустарную одежду на фирменную и одел им это место «кожаной одеждой» (Быт. 3, 23). И женщине тоже прикрыл, но уже с другим смыслом: чтобы впредь эту свою шалость оплачивала кровью, и это бы напоминало ей, что это она тут соблазнительница, то есть виновница. А а общем, всё получилось и надежнее, и достойнее, чем если бы Творец снова слепил их в гермафродита или вовсе обратно поставил человека раком.
    Через десять родов после Адама, людоедство в его потомстве сделало жизнь на земле невыносимой, и пришлось всех топить. После потопа, чтобы эта мерзость не повторилась, дано было людям в пищу помимо растений, как было сперва, ещё и мясо, но только животных; в качестве компромиссного варианта, вероятно. Однако первый переход с растительного на животное произошел еще тогда, при Адаме, в том эпизоде Первородного греха и его последствий, и это открывает историю Одежды.
 
    Так и пошел Адам в мир - размахивая руками и на двух ногах, неся между ними свою фигу в кармане (кожаном), на встречу со смертью, ожидающей его теперь в конце любого его пути - и направо, и налево, и прямо - и венчающей все его тяжкие труды и добрые дела на земле. И так странствовал он, сменяя чередой поколение за поколением в режиме «дурной бесконечности», пока на двадцатой такой смене не выделился из его потомков некто Авраам, которому за его чистую, детскую веру в 75-летнем возрасте было повелено свыше высунуть, наконец, фигу ту из кармана, для чего обрезать карману дно. Это завет Обрезания, и он переходит и на сыновей, и на внуков, и на все последующие поколения.
     А когда народился из детей Авраама и разбрёлся по земле целый обрезанный народ, скрепленный накрепко одним лишь этим заветом, то в добавление к элленизированной фиге – Библия ведь писалась полным текстом в эпоху Элленизма (Септуагинта) – появилось в сленге того народа, называемым "Идишь", звонкое, как шлепок, словечко «шмок», вероятно, пришедшее из Ладино. Тоже от «смоквы», латинского варианта фиги, но с презрительным оттенком, так как обозначает тот самый ненужный обрезок. Как будто шмякнулся прямо из-под ножа на землю в лужицу кровей Обрезания. И нет в языке этого народа ругательства более уничижительного.
     А в песнях западных славян появилось параллельно слово «смак» - тоже, вероятно, от смоквы но с другой коннотацией, может быть и более адекватной: «вкусно». Вроде как сласть и шмасть – звучит хоть и похоже, да не одно и то же.