Дневник, в котором о тебе

Тёплое море выносит мёртвых медуз. Если зайти в волны и попробовать плыть, запросто можно представить, что чувствуют медузы. В любой момент, несмотря на все усилия, тебя может прижать к песчаному дну неведомая сила, внезапно нахлынувшая. А потом, не успеешь опомниться, как тебя выбросит на берег. Песок. Всё – ради него. Мне, конечно, везёт больше, чем медузам – песок для меня это радость и так запросто моя жизнь на нём не прервётся. И в отличие от медуз, мой купол – металлический.
Волны постепенно перекочуют в мои волосы и какое-то время я буду ходить с волнами в волосах. Интересно, как глубоко они проникнут?
В мужчине, чтобы он мне понравился, должно быть нечто, несовместимое с жизнью. Меня привлекают мужчины с лучезарным прошлым и пасмурным настоящим. И без будущего. Даже не потому, что я сама хочу повлиять на его будущее. Я не тешу себя иллюзиями, у меня будущего тоже нет. И речь здесь не идёт о неком общем отсутствии будущего, у каждого из нас его нет по-своему.
Вот например последний, который привлёк моё внимание в Евпатории. Неопределённого возраста – то ли под сорок, то ли за пятьдесят, коротко стриженный, в растянутом свитере, как я потом заметила – дырявом, и мешковатых тёмных штанах. Я даже не могу точно определить цвета его одежды, не то, что возраст. Свитер, кажется, был ближе к бордовому, а штаны выцветшие, синие или тёмно серые. Но это всё я рассмотрела уже потом, кода оглянулась, чтобы поцеловать его взглядом в спину.
Сначала я его не увидела, я почувствовала на себе взгляд. Повеяло прелым старьём. Невозможно определить, было ли это внешнее или шло откуда-то изнутри. Как будто он так выглядит именно потому, что внутреннее прорвалось наружу. Впрочем, было очевидным, что так, как сейчас, было не всегда.


Невысказанное заставляет думать о раскалённых щипцах, сдавивших мне горло. И мне сейчас не до образности – действительно так больно, что невозможно спокойно сглатывать слюну. И ещё по телу расходится жар, как будто от больного горла. Да что там горло, у меня кипит голова.
На правой ноге у меня непроходящие синяки, а на левой – свежая царапина, из которой только-только перестала сочиться кровь. Единственное моё лекарство – слюна.
Я с трудом извлекаю капельку из пересохшего рта. Беру пальцем и разжижаю застывшую на царапине кровь – она уже превратилась в корочку, но всё ещё сохраняет яркий цвет. Царапина на мгновение оживает и как будто соглашается принять моё лекарство.
Я наблюдаю за этим и думаю, что если бы ты тоже согласился принять какую-нибудь часть меня, я бы нашла в себе (да где угодно!) силы нацедить сколько нужно слюны или крови, или вырастить новую кожу чтобы накинуть тебе на плечи этим прохладным вечером. Возможно, это оживило бы меня саму. А сейчас слюна моя отравлена, кровь слишком густая и движется медленно, а кожа стареет и покрывается синяками, которые возникают сами по себе, обычно я нахожу новые по утрам, как будто кто-то пытался удержать меня в этом призрачном месте, рассказывающем каждый раз одну историю разными словами; или что-то выталкивало меня из всех сил из этого волшебного мира, полного невероятных возможностей, в обязательную обыденность. Впрочем, в ней тоже есть, чем заняться.
Я не знаю, по какую сторону всё более настоящее. Например, по эту мы случайно сталкиваемся на улице, соблюдаем формальности (ты соблюдаешь), а по ту сторону, когда я очень устаю, я могу подойти к тебе лежащему и лечь рядом, прижавшись спиной к твоей груди. Не уверена, чего больше в таком положении – поиска чувства дома для меня или обретения поддержки и щита для тебя. Или это одно и то же, только разными словами.
Всё в этом положении правильно – мы друг друга защищаем и поддерживаем, и согреваем те части другого, которые в этом больше всего нуждаются. Хотя, иногда я не уверена, что ты – другое. Как будто мы сделаны из одной материи, из одного куска теста, из одного камня. И сколько бы ни было тех, кто сделан из похожего материала, мы с тобой не просто похожи, мы суть одно.


Я долго неподвижно стояла, пока не закипела вода для кофе. Потом я столько же сидела, пока кофе заваривался в чашке-термосе. Скоро август, мухи уже кусаются чтобы набраться сил и продолжить род. За время моего оцепенения муха успела, наверно, отложить яйца в моей совсем свежей царапине. Я чувствую себя куском разлагающегося мяса или тухлой рыбиной. Возможно, всё хорошо и это мой единственный способ породить новую жизнь.
По трассе идти до моря не меньше сорока минут. Я иду медленно поначалу, мышцы ног болят после вчерашнего переезда, дышать больно и страшно – у меня в груди выжженная пустыня, которая увеличивается с каждым вдохом. Иногда я понимаю, что почти не дышу, делаю осторожный вдох, который должен бы стать глубоким, но я не могу довести его до конца.
Горы – огромны. Море – огромно. Горе – огромно. Огромны мои фантазии о том, кто ты.


Писатели должны писать и есть, есть и писать. Не важно, где – пусть даже в крымском кафе на берегу, где на разноцветных пластиковых стульях за пластиковыми столами (белый, фиолетовый, красный) тучные женщины и мужчины с сальными взглядами пьют пиво и иногда едят чебуреки с бараниной, где решают какие-то дела байкеры в полной экипировке в тридцатиградусную жару и с сосредоточенными загадочными взглядами. Где в соседней чайхане молодая пара обсуждает актуальные для обеспеченных и беспечных молодых людей темы. Даже в таких местах писатели должны писать и есть, есть и писать. Невзирая на сальные взгляды, адресованные своим сложенным по-турецки ногам. И я точно знаю, что этот чебурек, который мне приготовила усталая пожилая татарка, стоил того, чтобы весной похудеть на семь кило и идти сюда: сорок минут до пляжа а потом ещё до изнеможения по мелкой гальке.


Здесь очень много магии. Кварц соединяется с рудой и бесчисленные плоды этого слияния усыпают морской берег. Море оттачивает волшебное мастерство камней-гибридов и выносит их к берегу по мере готовности. Я найду все волшебные камни на этом пляже, согрею в руках и брошу так далеко обратно в море, как только смогу, с одной только целью – чтобы мы были счастливы. Когда-то я уже бросала в реку волшебный камень, загадав желание, но вскоре она пересохла. Я не подразумеваю, что искомое счастье должно быть нашим совместным. Совсем нет. Я хочу быть счастлива. И я хочу, чтобы ты был счастливым. В моём желании есть доля эгоизма – так я буду спокойна.


Со всей присущей мне наивностью сейчас раскрою блокнот с записями и пусть все слова и буквы полетят к звёздам, небо сегодня такое густое, что должно притягивать всё, в чём содержится живой свет. Я хочу думать, что о моих словах так можно сказать, пусть они наивны, но всегда честны. Сегодня полнолуние и пусть Луна станет моим самым надёжным посредником.


Вокруг осталось очень мало любви. Если вообще осталась. Кажется, тепло покидает окружающий мир. Даже воздух перестал прогреваться. Температура стремительно падает. Сестра звонила как будто с другой планеты – чужой и холодной, живущей во власти жестокой стихии. Там у них сейчас тоже нет любви.
Я с большим уважением отношусь к тому, что находит силы сохранять в себе жизнь. Сохранение жизни – это постоянная, часто нестерпимая, боль. Вот у этой кошки наверняка болит её вечно затёкший деформированный глаз. Её все пинают, говорят, она наглая. Люди хотят, чтобы жизнь сохранялась «красиво», «как положено». Такая «красота» кажется мне искусственной, как эти аккуратные генномодифицированные организмы. Силясь создать красоту, человек сотворяет нечто противоестественное, искажающее законы, господствовавшие здесь задолго до самого человека, благодаря которым, собственно, возможно существование и поддержание жизни.
Если бы в мире осталась любовь, сохранилось тепло, тогда на их основе человек мог бы создать «аккуратные» и в то же время совместимые с жизнью новые законы, продолжающие присущую этому миру естественность, а не противопоставляемые ей.
«Аккуратная» и «хорошая» кошка может выжить только в искусственном мире человека, пока он заменяет собой её естественные функции. В «настоящей» природе такое существо не сможет сохранить в себе жизнь.


Людские дела, идущие не из любви, и начисто её лишенные, приносят живому невыносимые страдания, в том числе самому человеку. Рядом со мной живут люди, пострадавшие от взрыва ядерного реактора. Они жили совсем рядом и помнят жизнь до взрыва как сказочную. Но потом реактор показал своё нутро, причинив людям весь возможный спектр страданий.
У моих соседей умер ребёнок, сами они сильно облучены и медленно разваливаются на куски. Все мы, конечно, разваливаемся, но их период полураспада теперь отличается от заложенного природой.  И они испытывают боль каждую секунду своего существования. Физическую из-за обширных повреждений тела и душевную из-за самой страшной потери — смерти единственного ребёнка и невозможности произвести на свет других.
Реактор вскрыл отсутствие любви. Или посеял его. Мои соседи рассказывают о том, что молодых ликвидаторов, умирающих в страшных муках, оставляли родные и близкие, от них отказывались, как тело отвергает отмершие куски тканей. Я вижу в этом естественные механизмы сохранения жизни, на которые люди стремятся закрывать глаза. Любви, о которой говорили они до того, как пришла трагедия, как оказалось, не было. Люди имеют представления о том, какой должна быть любовь, что это такое, но не находят в себе места для неё, не взращивают, а только говорят о ней набившими оскомину словами. На деле получается, что за этими словами ничего не стоит.
Реактор был построен якобы из любви, чтобы жизнь стала лучше. Но без истинности намерения всё обернулось разрушением, ужасающая несовместимость с жизнью распространилась, обретая материальную форму и закрепляясь на завоёванных территориях на века.
Хотя, мне кажется, любовь на самом деле лежит где-то на поверхности.


Я падаю в пропасть спиной вперёд. Каждый день, каждую минуту своей жизни. Ну ладно, может быть каждый час. Я не могу точно определить, какая сила выбивает почву из-под моих ног и направляет этот своеобразный полёт. Одно я знаю точно — нельзя поддаваться падению, оно лишает всего, что когда-либо было достигнуто.
Слова — мой спасительный канат. Я держусь за них, чтобы не погрузиться слишком глубоко в эту леденящую неизвестность, которая заставляет шерсть на загривке вставать дыбом. Чутьё ясно подсказывает — туда нельзя ни в коем случае, там нет жизни.
Чем крепче, насыщеннее мои слова (не могу точно назвать то, из чего они должны быть сделаны), тем надёжнее я удерживаюсь. Более того, существует не до конца понятный мне принцип, некая норма выработки, позволяющая не просто удерживаться с помощью слов, а и подниматься выше. Чем более причудливый узор мне удаётся сплести, тем надёжнее я стою на ногах. Думаю, можно даже сплести себе настоящую почву под ногами или даже судьбу.

Не носить тебя в себе.
Дважды перечёркнуто.
В Ускуте есть вечная память героям,
в отличие от наших сердец.
У меня в голове варится истина,
этот котёл подогревается
жаром в моих бронхах.
Кожа моя обожжена и обветрена,
мои соседи излучают радиацию.
Мои волосы — усики винограда.
Поэзия — это вода,
разлитая в стаканы.
Хоть бы мои слова были рекой,
пусть и пересохшей!