Гвоздики на девятое

Было это лет 7-8 назад. Я пришёл домой после работы. День выдался тяжёлый, хотелось спокойствия. Но тут я услышал стук по трубе. Таким способом сосед сверху - назовём его дядя Ваня - просил подняться к нему. Дядя Ваня был очень не молод, жил один и, как я думаю, здорово этим тяготился. К одиночеству нельзя привыкнуть, с ним можно смириться, и то в том случае, если есть с кем его разделить. Вздохнув, я пошёл в подъезд.
Дядя Ваня стоял на площадке этажом выше и вглядывался в пространство подъезда полуслепыми глазами.
- Идёшь?
- Иду.
- Заходи.
Кухня дяди Вани - всем кухням кухня. Крашенные синей краской панели, побелка известкой, эмалированная хлебница. На стене - навеки замолчавшее абонентское радио, репродуктор.
Но удивило меня не это. Я уставился на накрытый стол. Огромные куски холодца в глубоких тарелках, невесть откуда взявшийся печеночный торт (тогда их ещё делали не все подряд, но делали обычно хорошо), крупные ломти хлеба и бутылка водки.
- Наливай.
Дядя Ваня достал два гранёных стакана. Я налил в них на четверть -  граммов по 50.
- Лей до края, чего жалеешь!
Я неуверенно долил до трёх четвертей. Дядя Ваня укоризненно вздохнул, взял бутылку и налил по полному стакану.
- Давай выпьем.
Я со страхом посмотрел на стакан. Не скажу, что я трезвенник, но хлестать водку стаканами я был не готов. Глубоко вздохнув, я влил его себе почти полностью, вторым глотком допил до дна. Тяжело.
- Давай, закусывай.
Я уже даже не удивился, что к холодцу полагалась алюминиевая ложка. Вилки дядя Ваня презирал. Не для мужиков их придумали.
Я ждал, что меня сейчас накроет. Но накрыло дядю Ваню. Несильно, ласково, мягко.
- Завтра День победы. Я ж совсем пацаном был, когда война началась. Ну, как началась - мужики все из колхоза и ушли. Остались бабы, детишки да ребята вроде меня. Я уж и не скажу как, но стал я председателем колхоза. Это в четырнадцать-то лет! Кошмар. В общем, решили мы уходить на восток, фрицы-то всё ближе... Согнали скот - что осталось - в стадо, ну и в путь. Днём по дороге не пройти. Бомбили, очередями с неба поливали фрицы. Ночами пробирались, а к вечеру искали место в лесах, прятались. А с коровами далеко не уйдёшь. Они как гул слышат - всё, считай, пропало... Не сгонишь их потом. В общем, и нас накрыло. Бежал - куда глаза глядят, лишь бы не застрелили да под бомбу не попасть. Эх, сколько плутал, заблудился, вышел в какую-то деревню. Да и не деревню, а так, пожарище. Нашёл погреб, даже крышка целая. Залез туда вниз, крышку опустил, ну, и уснул. Просыпаюсь, слышу - говорит кто-то. По-немецки! Гляжу в щёлку: фрицы с автоматами, да наших солдат человек пять, грязные, рваные - в плену, короче. У фрицев - огромные мотки кабелей на деревянных катушках с ремнями. Надели их, значит, на наших-то, на спины, и давай гонять. А наши ходят туда-сюда, а рук не поднимают, как плети руки-то... Один было попытался рукой за ремень катушки схватиться, фриц подбежал, да как саданёт прикладом "шмайсера" по руке... Потом понял - руки у наших переломанные. Просто болтаются, а шевелить им нельзя. Я сижу, не дышу.  До вечера просидел. Уж в сумерках - а темнело поздно - слышу: бах-бах-бах-бах! Всё, отбегали наши с катушками. Не больно-то их тогда фрицы берегли – много в плен попадало. Ночью удрал.
Поймали.
Помню, что в эшелоне ехали долго, стоя, несколько дней. Стоя спали -  там не упадёшь, прижаты друг к другу. Стали выходить - так полвагона мертвяками меж нами доехали. Кто от духоты помер, кто ещё от чего.  Завели куда-то, как амбар, что ли; велели раздеваться. Поняли, что газ пустят. Кто-то плакал, выл, кто-то молча на пол сел... Всё, приехали. И вдруг - вода! Баня! Я так воде никогда не радовался, ни перед, ни после! Опять удалось живым остаться.
Кто-то не выдерживал, на проволоку бросался. Расстреляют - так хотя бы быстро. Кто-то держался. Дни не считали, всё равно подыхать. Ждали всё, что наши придут. Дожили, наши пришли.
Мне, точнее, скелету, что там, кости одни, винтовкой в рожу:
- Стой, так твою! Кто, откуда?
И опять в вагоны. Только - в наши.
У наших я под статью попал - стадо колхозное фрицам сдал, после чего в плену отсиделся. Опять в лагерь. А потом уж сюда - в этот город.
- Дядь Вань, сильно злились на них?
- На кого?
- Ну, на тех, кто Вас расстрелять хотел, а потом в лагерь отправил. Наши которые.
Дядя Ваня уставился на меня непонимающим взглядом.
- Дурак, что ли? Война шла. Если бы не эти люди, я б сейчас не жил. "Злился"...  Да за меня люди погибали. Отец мой, дядьки... Если б не они - не сидеть бы нам сейчас. А ты - "злился"! Чурка с ушами.
- Несправедливо же.
- А справедливо было, когда гансы в животы беременным женщинам стреляли и  - я сам видел - локомотив по рельсам с детьми пускали?
Мутные глаза дяди Вани стали влажными.
- Нету зла. Я люблю людей, а когда любишь - не злишься. Жизнь люблю. Вот ты любишь жизнь? Любить жизнь надо уметь. Меня научили, многих тогда научили. Не дай бог ещё кому такую учёбу. Осталось там?
Я долил нам остатки, получилось совсем на донышке.
Руки дяди Вани дрожали, когда он подносил к синим губам стакан. Выпил.
- Полюби жизнь, а? Сможешь? Лучше - вовремя. А то опять вместо любви одна жалость к ней выйдет.

Я вернулся домой и рассказал всё жене. На следующий день, девятого, мы пошли на площадь. По дороге она забежала в цветочный магазин. Вышла оттуда с гвоздиками.
- Давай дарить их ветеранам, - предложила она.
В этот день разошлись все цветы, я сейчас не помню, сколько их было. На следующий год мы купили их больше. Но они остались. Не потому, что их было слишком много; слишком мало осталось тех, кому они предназначались. В прошлом году нам хватило двух, остальные легли к Вечному огню.
В этом году их покупать уже незачем.

К дяде Ване на девятое мая я приходил ещё пару раз. Потом всегда поднимал стакан за него. Уже один, на своей кухне.
Одной гвоздикой, самой главной для меня, стало меньше.