Собиратели

Из клуба ушли до неприличия рано, в половине десятого, Людмила – ни с кем не попрощавшись, молчком, уткнув лицо в воротник уже в зале надетой куртки; Петя – наскоро обежав пару-другую столиков, подарив книжку, кому еще не успел подарить, и наплетя что-то там про путаницу с поездом, на который он, как только что выяснилось, катастрофически опаздывает.
 «Да ладно, прям уж и катастрофически! – не поверили ему. – Знаем мы этот поезд в короткой юбке! Садись давай, наливай да пей!»
 «Нет, ну правда же – не могу! Поезд у меня… – сокрушался Петя, протягивая руку для пожатия и всякий раз обнаруживая в ней то рюмку водки, то собственную же раскрытую книгу с предупредительно вложенной авторучкой. – Думал – завтра, глянул в билет – сегодня!.. Простите великодушно!»

«Ладно, черт с тобой, - наконец великодушно простили Петю. – Беги, раз приспичило!»

На улице, словно молодая взволнованная поэтесса на сцене, стояла осень, терзая слух, зрение, обоняние и все прочие органы чувств красивейшими банальностями. Желтые листья ярко лежали на мокром черном асфальте. В небе зияла раскрытая чакра луны. Окна домов струили уют обитаемости в пространство, набухшее сыростью и космической нежно-лиловой хмарью, словно пропитанный ликером бисквит. Там и сям что-то капало, звучно плюхалось и дробно щелкало по оконным скосам, по мордам и спинам спящих припаркованных машин, по каким-то еще незримым в темноте, отзывчивым поверхностям: ветер и сила тяготения давали заключительные аккорды недавно отшумевшей дождливой арии.

«Хорошо-о, – подумал Петя, закуривая. – Неплохо… Нет, лучше так: словно кто-то бродит один в оркестровой яме, нарочно оставшись после концерта, и пробует на звук разные инструменты. Дзын-нь! Блонк… Пам-пам…Курли-унннг…»

Людмилы во дворике уже не было, но Петя успел заметить краем глаза, куда свернула на выходе из арки ее тонкая капюшончатая фигурка, и теперь не очень-то спешил догонять. Смешная. Независимая. Уже сейчас, наверное, подготовила для него «правильное» лицо – такое, с каким она обернется, вздрогнув, на оклик или прикосновение. Холодновато-вежливо-удивленное. Как, мол, и ты здесь? Нам по дороге?.. А ему надлежит изречь что-нибудь этакое, витиевато-остроумное, чтобы застать врасплох это строгое вопросительное лицо, эти бровки привскинутые; сорвать первый сближающий смех подобно первому поцелую.

Нет, конечно, это всего лишь ритуал, причем совсем не обязательный. Она  и так с ним пойдет и будет. Никуда не денется. Но раз уж так у них повелось – шут и принцесса, пай-девочка и отставший от цирка клоун, – то зачем нарушать традиции?

- А вот она ты где! – забалагурил Петя, незаметно приблизившись и приобняв Людмилу за талию. – Вот оно, значит, что! А я вышел, смотрю – как-то вокруг безлюдно. Ни одной Люды в поле зрения! А ты, значит, вон уже где идешь...

- Привет, - улыбнулась Люда, слегка поежившись.

- И снова здрасьте! Разрешите представиться: Петр Смолич, прозаик. Ваш верный друг, покорный слуга и яростный почитатель таланта. Не откажите в любезности, позвольте простому смертному прогуляться рядышком со своим кумиром… подышать одним воздухом, так сказать…

- Что ж, прогуляйтесь, подышите, - в тон ему подхватила Люда. – Только, боюсь, должна буду вас разочаровать. Ведь я давно уже не пишу…

- Все давно не пишут. А потом – бац! – объявление в ЖЖ, крупными литерами: такого-то такого-то, во столько-то и там-то, добро пожаловать на презентацию моей новой книги, друзья!.. Ну и как после этого верить людям?

- Ага. Особенно тем, кто с этих презентаций сам же потом и сбегает, оставив народ праздновать в одиночестве.

- Ну, сбежать от народа с прекрасной девушкой, своей музой и вдохновительницей, – это не преступление. Это, если хотите, наоборот – моя прямая обязанность. Как писателя. И потом, разве вы не знаете: все влюбленные склонны к побегу. По ковровой дорожке, по снегу. Босиком, налегке, неглиже… Как там дальше, не помню уже! – И, довольный собой и рифмой, Петя патетически закончил, воздев кверху руку с дымящейся сигаретой: - Да простит мне великий Булат // сей фривольный и дерзкий… эээ… формат!

- Ну ты жжешь, - фыркнула в воротник Людмила и едва удержалась, чтобы не добавить с иронией: «Так мы – влюбленные?». С небрежной такой, бездумной и легковесной, и все-таки совершенно лишней сейчас иронией:

ТАК МЫ – ВЛЮБЛЕННЫЕ? ВАУ. А Я – НЕ ЗНАЛА!
.
Ну и что, в самом деле, мог бы он на это ответить? Да, влюбленные. Нет, не влюбленные. И вообще, как-то странно и глупо с ее стороны было бы сейчас иронизировать по данному поводу, язвить, обнаруживая обиду… Сама ведь сюда пришла. Никто не звал. Сама подтвердила, качнув ресницами: да, мол, к тебе, – когда взгляды их встретились и стоявший у микрофона Петя на миг осекся, задвигал скулами, подавляя и утягивая вглубь готовую расплыться по всему лицу смущенно-радостную масленую ухмылку. Совладать с которой ему, искушенному бестрепетному оратору, удалось далеко не сразу…

Все-таки, все же, но при этом, с другой стороны…

До чего же она мешала, сбивала с толку, эта назойливая двоякость!

Все-таки: обрадовался, что пришла. Факт, что обрадовался. Она видела это своими собственными глазами.

Все же: мог бы и написать, что приедет!.. Ведь писал же раньше, приглашал, звонил… А теперь, значит, как для всех: следите за афишей, вся информация – в ленте обновлений… Значит, она теперь для него – как все? единица аудитории, заполняющей зал? одна из многих?.. Или, может быть, он настолько не сомневался в ее появлении (то есть, иначе говоря, настолько В СЕБЕ не сомневался, в значимости своей и в неизменности своего присутствия в ее жизни), что даже не дал себе труд коротко чиркнуть в аське: выступаю, мол; приходи!

С другой стороны: она просто любит литературу. Это ее работа, в конце концов! Нет, ну «любить», конечно же, не работа, но вот быть в курсе, интересоваться, отслеживать, чего там нового в современном литературном процессе происходит, и отражать всё это на бумаге – очень даже работа. Не совсем прямая, но, вообще говоря, обязанность, и в некотором смысле (скорее, правда, символическом) источник дохода… Вот.

Короче: захотела и пришла. А потом – просто встала и ушла. Потому что всё, что надо, уже услышала. И если Петя ничтоже сумняшеся ринулся за ней следом, так это его проблемы.

- Свободная лапа! – Петя, докурив сигарету, отбросил бычок щелчком, перекинул сумку в другую, «дальнюю» от Людмилы руку, а растопыренной пятерней «ближней» принялся нетерпеливо помахивать в воздухе, как бы стараясь привлечь внимание. – Свободная лапа! Девушка, не стесняйсь! Держи!

Люда снова смешливо фыркнула и поймала Петину руку, словно большую бабочку на лету. И только потом подумала, что вот опять: не он взял ее за руку, а она – его… И что – стоп, хватит! С этим надо решительно завязывать! С этим дурацким невротическим анализом всякой фразы, движения, взгляда, мнимой и реальной манипуляции и прочей не имеющей значения ерунды. «Это ведь Петя. Пе-тя! – напомнила себе Людмила. – Петр Смолич, прозаик. Смоляков по паспорту. Успокойся, дорогая. Релакс…»

В метро ненадолго задержались возле висящей на стене карты. Петя, как истинный немосквич, сосредоточенно хмурился и водил взглядом по схеме линий.

- Какая станция тебе нужна? – милостиво пришла на помощь Людмила.

- Волоколамская. Знаешь такую?

- Это где-то на синей ветке.  Вон она, слева и наверху… О, далеко тебе ехать! С двумя пересадками…

- ТЕБЕ? – обернувшись, дрогнул улыбкой Петя.



***
Заморозки, скорее всего, ударили под утро. Потому что ночью Людмиле было тепло – она ни разу не проснулась. Лежала, вытянув тело в полный рост, подсунув руку под подушку, а другую, с вывернутой вверх ладонью, небрежно откинув в сторону, словно плыла куда-то размашистым резвым кролем.

Ей снились сны. Яркие короткометражные сны-вспышки. Из тех, что ничего не значат и никогда не запоминаются, но оставляют по себе смутное беспокойное ощущение: что-то происходило…

Что-то происходило. Но что?

А на рассвете в открытую форточку пробрался холод. Гостиничный номер, и без того мрачный и неуютный, с тусклыми темно-синими занавесками на окнах и крапчатым, трех оттенков серого, «офисным» линолеумом, превратился в склеп. Посреди склепа на сдвинутых вместе кроватях скрючились две фигурки в позе 99. Большая девятка смотрела в затылок маленькой, размеренно посапывая во сне. А маленькая, выставив нос из-под одеяла, уныло разглядывала кусок стены, на котором грустный обойный ландыш поник головкой.

Болела губа. Слева, с внутренней стороны. Людмила коснулась ее языком и невольно поморщилась, вспомнив, отчего она так болит.

За стеной бодро вещал телевизор. По интонациям диктора определила канал – Euro News, и от этого почему-то стало еще тоскливей.

Вот интересно, что, если придвинуться сейчас к нему? Пересечь границу – впадинку между кроватями… Вчера они задраивали эту впадинку скрученными в жгут одеялами, сдвигали подушки вместе – строили плот любви… А потом, ПОСЛЕ ВСЕГО, одеяла вытащили, растряхнули и расправили, подушки – взбили, раскинули по краям причалившего плота. «Спокойной ночи!» – «Ахха. И тебе!..»

Удобные, приятные друг другу люди…

Интересно, если она сейчас придвинется – нарушит ли она тем самым свою удобность? Можно ведь придвинуться и дать понять: Петь, ничего личного, мне просто холодно; погреюсь об тебя – ладно? Только вот вопрос, как именно надо придвинуться, чтобы он понял именно то, что нужно? Какая череда прикосновений и пристраиваний донесет ему именно этот, единственно верный смысл? А какая – наоборот, введет в заблуждение и заставит испытать неловкость?

Можно, конечно, не заморачиваться и сказать всё словами, – как бы между делом, походя, аргументируя свой маневр, – но ведь тогда получится еще глупее. Совсем глупо как-то. Извини, мол, не спишь? А-а, спишь… Ну извини, что разбудила… Слушай, ты не мог бы меня обнять? Или можно я тебя обниму?.. Холодно тут, бблин, зуб на зуб не попадает!.. Что? Можно и могла бы не спрашивать? А-а, ну спасибо… Ну что, тогда – обнимаю?

Живо всё это вообразив, Людмила внутренне содрогнулась, хмыкнула и, пресекая все дальнейшие мыслепоползновения в сторону личного Петиного пространства, накрылась одеялом с головой. Нафик-нафик, как говорится. От переохлаждения так сразу не умирают.

Одеяло и впрямь было жиденькое, сиротское, словно водянистая овсянка-размазня в мелкой тарелке. Да и сама гостиница была – не гостиница, а так, одно название. Гостиничного типа общага.

Вчера они довольно долго ее искали среди каких-то сумрачных новостроек, частично и неуверенно обживаемых, судя по редким голым лампочкам в бесшторых окнах. Между новостройками была тьма, глинистая жижа, деревянные мостки через нее и лишь кое-где – узкие асфальтовые тропинки. Из асфальта словно крутили фарш: весь он был усеян дождевыми червями. Красными, бордовыми, плоскими мертво-серыми, розоватыми, дохлыми, живыми, всех степеней раздавленности, толщин и длин. Они проносились перед Людмилиным взглядом, словно какой-то странный черно-розовый мультфильм, и Людмила старалась на них не наступать, высматривала, куда поставить ногу.

А Петя шагал прямо по ним, не глядя. Отхлебывал вино из горлышка. Оказалось, в его вместительной спортивной сумке – не только часть тиража («Скока смог унести!») свежеизданного романа, но и две бутылки вина, загогулина колбасы, пакетик с чипсами и выданный еще в поезде пластиковый лоточек с «сухим пайком».

Петя намеревался устроить пир. Только вот чертова гостиница куда-то запропастилась.

- Стой, подожди! – время от времени осеняло Петю. Он резко останавливался, сбивая с шагу и Людмилу, устремлял палец вверх и говорил что-нибудь емкое, афористичное. Так, по крайней мере, ему казалось.

- Каков главный недуг современной прозы, да и поэзии в том числе? Понятия не имеешь? Так вот, я тебе скажу. Небрежение словом! Не пре-небрежение, а именно не-брежение! Пренебрежение – это почти презрение, внятная и осознанная позиция кэ-лэ по отношению к че-лэ. Кого-либо к чему-либо. Но писатель не может слово – презреть. Это было бы смешно. А вот НЕБРЕЧЬ словом – не радеть о нем, не заботиться, не беречь – это он вполне даже может себе позволить! Да еще и выдаст это за некое ноу-хау, за некую свою особенную стилистику. Есть такие умники – пишут, как брызги с пальцев стряхивают. Не буду уточнять, чего именно брызги. Любая муть, любое косноязычие, всё – в дело, всё – художественный прием! Авось так случайно буквы сложатся, что родится нечто оригинальное, «торкающее» и «цепляющее», как из детского лепета случайно рождается шедевральный перл!..

То вдруг ему приходило в голову – целоваться. Целовался Петя основательно. Ставил на землю бутылку, сумку, Людмилу к себе притягивал – как партнершу по танго, нарочито властным дергающим рывком, и, запустив пальцы в ее волосы, оттягивая голову назад, надолго впивался ртом в ее мягкие, готовно уступающие губы. Людмила закрывала глаза, семенила на цыпочках, чтобы удержать равновесие. Наблюдала себя и Петю со стороны. Ей казалось, что оба они слегка переигрывают – как с изображаемой страстью, так и с «Алазанской долиной» этой, лихо распиваемой из горлА.  Романтики, блин. Богема!..

Или же, затормозив на всем скаку, Петя вдруг вытягивался сусликом и начинал нюхать воздух, раздувая ноздри:

- Нет, ты посмотри! Адреналином пахнет! Ты чуешь?!

Запах и правда был довольно странный – резкий, какой-то явно органический, но в то же время как бы и нет, как бы из мира чистых энергий сюда проникший. Так, например, могла бы пахнуть молния. Или свет луны, если собрать его в одной гигантской луже (чем, по сути, и являлся город в это время осени) и прошить разрядом электричества. Запах будоражил, сводил с ума. Людмила не сразу смогла понять, откуда он и почему кажется таким знакомым. Наконец догадалась: черви. Раздавленные черви, умирая, выделяли какой-то фермент, неуловимо менявший химию воздуха, как меняет ее близящаяся гроза или недавно отшумевшая крупная уличная драка. Воздух, густой и вязкий, отдавал кисловатым привкусом батарейки – и чего-то еще… сукровицы какой-то земляной… Как ни вдыхай, надрывая легкие, – определить, приятен этот запах или нет, разложить его на составляющие было невозможно. Он просто волновал. Как ночь. Как осень.

- И чего они лезут, дураки, – сказала Людмила, разглядывая братскую могилу под ногами. – Почему не впадают в спячку... или что там у них, у червей, на зиму предусмотрено…

- Затопило их, наверное, потому и лезут, – пожал плечами Петя.

Людмилу его слова очень удивили и расстроили:

- Да-а? А я думала, это они так… от глупости… ну, в смысле, от безмозглости от своей… А у них, оказывается, просто выбора другого нет. И там смерть, и тут…

- Выбор есть всегда! – с непонятной убежденностью и непонятно к чему изрек Петя. То есть сама по себе мысль-то была правильная, добротная, но в данном конкретном случае с ней можно было бы и поспорить. Какой такой выбор у червя перед стихией? Да никакого. Раскисшая почва, струи дождя, табуны ботинок, кроссовок, каблукастых сапог и туфель…

- Словно киты на берег из океана // осенью черви бросаются на асфальт!.. – протрубил Петя гулким завойным басом, опорожнил бутылку одним глотком, метко приуроченным к проплывающей мимо урне, и внезапно стал деловитым, посерьезнел:

- Ну что? Так и будем по этим каменным джунглям шандарахаться? В тепло хочу! Домой!


Вот уже года три встречались они так, от раза к разу, урывками. Если не брать в расчет эти утренние пробуждения, когда сердце схватывает острой и всегда неожиданной судорогой тоски, отпускающей уже через секунду, на втором взмахе шелестнувших о подушку ресниц, то их отношения вполне можно было бы назвать приятельскими. Легкими. «С элементом дружеского секса», как, смеясь, говорила о них Людмила своей близкой подруге Светке. В общем-то, не врала. Такими они и были – легкими, необременительными для обоих.

А тоска… Ну подумаешь – тоска! Побочное явление, сбой программы.

Вернуться обратно в сон не удавалось. Людмила лежала и думала о том, как теперь добираться домой и как лучше сделать – позвонить Альбине на сотовый ДО ее прихода в редакцию, или позже – на рабочий. О том, как они бродили вчера по улицам, милуясь и прикладываясь к бутылке, словно ожившая иллюстрация к… К чему именно – повертелось с полминуты на языке и укоризненно растаяло, кольнув досадой. И еще о той тетке на проходной – вахтерше, администраторше, кто там она есть?.. Та вчерашняя тетка, кикимора пергидрольная... Неужели опять мимо нее проходить придется?! Хотя  это вряд ли, сегодня с утра наверняка будет уже другая.

Людмила вспомнила, как Петя вчера изгалялся, блистал остроумием и куртуазно щебетал, чуть ли не распрыгиваясь перед этой теткой в глубоких реверансах. Не для того, чтобы сбить цену вопроса, а просто так, глумления ради. Зачем-то ПРЕДСТАВИЛ ей Людмилу – «восходящую звезду современности, молодую талантливую поэтессу из Нижневартовска, прилетевшую на встречу со своими читателями и роковым образом опоздавшую на обратный рейс». Тетка смерила Людмилу взглядом с головы до ног и вновь перевела глаза на Петю. Давай-давай, заливай, мол, дальше. Рассказывай.

Нет, не было в нем презрения, в этом взгляде. И стремления унизить, нахамить, без слов доведя до сведения: мол, вижу тебя насквозь, «звезда»! – тоже не было.

В нем было одно: холодный, сухой подсчет возможных рисков и осложнений, расклад ситуации на составляющие. «Так; привел девку, – читалось в этих совиных, натужно бодрствующих сквозь усталость глазах. – Вроде не проститутка; не наркоманка; вроде не пьяная… Гнать? – так не отстанет же, дятел, будет долбить до победного. Охрану? – шум, гам, полпервого ночи… А пустишь их – опять-таки шум, беспокойство соседям, гадость на простынях…» Вот ведь дилемма!

Людмила под этим взглядом почувствовала себя освежеванной тушкой какого-то мелкого, непригодного в пищу зверька, крыски, например, или белки. Им, в отличие хотя бы от тех же кур или кроликов, быть без шкурок, голыми, – неприлично. Их вид богомерзок и оскорбляет взгляд.

Тетка, впрочем, не выглядела оскорбленной – скорее слегка раздосадованной, как хозяйка кота, притащившего в дом очередную падаль.

Тогда – вчера – Людмилу обожгло этим взглядом. Хлестнуло по лицу.

А теперь вот она лежала и думала: «А, собственно, с чего это я взяла? Таких, как я, перед этой теткой проходят тысячи. Да тетка и сама такая же, из таких. По ней видно. А я себе уже накрутила-навертела… Правильно психологи говорят: наши личные иллюзии о себе – это наши личные иллюзии о себе, и не надо затягивать в них за уши ни в чем неповинных окружающих».

И все-таки – не хотелось бы встретиться с ней опять. С этой теткой.

Потом Людмила думала о своем мобильном. О неотвеченных звонках и смс, если таковые имеются. Звук выключен, сумочка – на стуле, заваленная одеждой. Телефон мигает и вибрирует в боковом кармашке. «Звони, звони, – усмехнулась, не открывая глаз. – Звони…»

Он всегда как чувствовал: звонил, посылал смс-ки и вообще начинал искать ее именно тогда, когда она находилась рядом с другим. С Петей. Кроме Пети никаких других ДРУГИХ в ее жизни не было. Петя тоже появлялся не часто, но уж когда появлялся – начиналось невероятное. Мистика. Чудеса телепатии.

Раньше Людмила боялась ЭТО спугнуть, и, чтобы не спугнуть, старалась вообще об этом не помнить, не искушать вниманием. Так оно лучше работало. А если специально ждать, подкарауливать, выявляя закономерности, – давало сбой. Телефон оказывался пустым. И тогда его хотелось швырнуть о стену.

Но это всё раньше, не теперь. Теперь было так: плевать. На-пле-вать. На все эти «чудеса», «знаки судьбы» и «рифмы жизни», которые в конечном счете все равно оказывались пустышками, меловыми стрелками на стенах, ведущими неизменно в один и тот же тупик. Людмила не шла по стрелкам. Не играла больше в эту игру. Но не видеть, не замечать их вовсе она тоже не могла, как глаз не может не реагировать на движение, ухо – на звук, а поклонник фильмов в духе «Амели» – на таинственные клочки исписанной бумаги, высыпавшиеся на столик в кафе из оставленной кем-то книжки… И Людмила, конечно же, реагировала. Видела, что они – есть. Но вот складывать «паззлы» из этих обрывков, расшифровывать суть «послания» и разгадывать «тайну заговора» – тут уж нет, увольте! Это больше не для нее!

Ведь и так всё ясно. Всё предельно ясно, и яснее уже не станет. Есть он, есть она, есть нечто, происходящее между ними. Правильнее было бы сказать – произошедшее, но поскольку это произошедшее до сих пор продолжает происходить, то – ладно, хорошо, оставим его как есть,  в настоящем времени; пусть себе происходит, раз так для чего-то надо.

Пусть количество автомобилей с госномером 799 в Москве резко возрастает, противореча всяким законам статистики, в те дни, когда он думает о ней и собирается к ней приехать. Пусть молодая мама с коляской, общими усилиями поднятой по ступеням к лифту, на вопрос «Как зовут вашего малыша?» расплывается в улыбке и произносит то самое имя… Пусть в бланке квитанции на оплату услуг ЖКХ в графе «Плательщик» – его фамилия. Довольно редкая, между прочим, чтобы принять это за обычное совпадение. И вот стоишь с колотящимся сердцем, с надорванным и развернутым СОВПАДЕНИЕМ в руках, и пытаешься осмыслить: для чего? как?.. Что двигало этим человеком, этой – скорее всего – женщиной средних лет, а может, прыщеватым юнцом-курьером, или бодрым поджарым дяденькой в дутой куртке, – что заставило его, кем бы он ни был, так лихо перепутать адрес?! Не только квартиру-дом, но даже улицу! Какие завихрения каких энергетических потоков и полей создали тягу над его ничего не подозревающей головой, чтобы, приподняв его, словно пешку, сделать такой вот ход?

Было время, и Людмила бежала с этой квитанцией по указанному адресу, звонила в домофон, спрашивала, дома ли такой-то. Просто чтобы увидеть. Удостовериться, что это – всего лишь однофамилец, а не двойник его, не фантом.

Было время, Людмила вставала на беговую дорожку, ловила «Наше радио» в наушниках плейера и, нажав кнопку старта, загадывала: «Три километра, двести метров.  Как он ко мне относится?» Или: «Пять семьсот. Что нас ждет этой зимой?» На вопросы отвечали Ю.Шевчук, Земфира, Вячеслав Бутусов, «Ночные снайперы», «Крематорий»…

Сколько раз все они – словно сговорившись с ее подругами, –  твердили ей: нет, не любит! Другую любит, не тебя!

Но она-то знала. У нее всегда было, чем возразить.

Не любят по-другому, не так. Когда не любят, ТАК человека не чувствуют. И если это нелюбовь у него такая, то какая же тогда – любовь? Как он любит ее, ту женщину?.. Ту, которая точно есть и которая, как очень долгое время думала Людмила, и есть ДРУГАЯ… пока не выяснилось, что ДРУГАЯ – это как раз она. Людмила. А та, «другая» – никакая вовсе не другая,  а всегда была и есть просто ЕГО. Его женщина, его человек любимый.

…Или взять, например, вот его. Петю вот этого. Он тоже ее не любит. А она – тоже – его. Тут, по крайней мере, всё взаимно и обоюдно. Но когда они засыпают вместе, или когда он целует ее, спящую, между лопаток, и она вздрагивает всей кожей от знобкого тактильного холодка, и миллионы мурашек покрывают ее тело, и волны тепла и прохлады идут друг за другом, внахлест… Что происходит – тогда? Между ними и в них, и с ними…

Да, всё прошло, всё кончено. Всё не больно.

Но вопрос всё еще актуален.

Вопрос всё еще остро актуален: почему? Почему, зачем им это? Что чувствует мужчина, изменяющий любимой женщине с нелюбимой? Что чувствует Петя? Что чувствует тот, другой?..

Но едва лишь Людмила, вспомнив, как часто изводила себя всеми этими мыслями раньше, когда еще было не все равно, собралась было и сейчас – всласть и не без мазохистского мрачного удовольствия – об этом поразмышлять, как чья-то теплая загребастая пятерня проникла под ее одеяло. За спиной, сонно причмокивая и придвигаясь ближе, завозился Петя. Сразу же нащупал грудь и поудобней, словно для дальнейшего сна, устроил ее в лодочке ладони.

 Людмила в ответ поерзала и устроилась в лодочке всего Петиного тела целиком. Тело было длинным и голым, дышало теплом в затылок и как-то по-детски, жалобно покныхтывало. Трогало ступнями Людмилины пятки. «У-мм, – льнуло к ней даже голосом. – Ммм…»

«Угу-мм», – передразнила его Людмила сквозь улыбку. И, немного помедлив, продлив эту улыбку внутрь себя и дав себе время почувствовать, как заполняются ею уголки губ и глаз, как разглаживается, смягчаясь, выражение этого глупого настороженного утра, – развернулась к Пете лицом:

- Ну что?.. Привет...


****
Он всегда знал, что будет именно так. С той оговоркой, конечно, что «если вообще будет когда-нибудь». Но если будет, то – так. Вплоть до деталей, до вот этого квадратного куска зеркала без рамы, окропленного понизу брызгами зубной пасты. Именно так он и будет стоять, опираясь ладонями о края раковины и глядя в зеркало на свое лицо. А по лицу будут стекать капли воды, которой он только что умывался.

Молодое (просто молодое, без всякого там сомнительного «еще»: автору едва исполнилось тридцать), смугловатое от природы лицо с немного мартышечьими, но приятными, как утверждают, чертами; волосы темно-русые, с отливом в каштан, густые; очень темные карие глаза поблескивают буравчиками, словно примеряясь, что бы еще такое выдернуть, наколов и подцепив, из наличествующей вокруг реальности.

Он знал, что когда-нибудь окажется именно здесь. В этом городе, в этом возрасте, в этой точке, одновременно конечной и отправной… И вот, пожалуйста, – оказался!

Всякий раз в течение этих трех суматошных суток, полных разъездов, созвонов и состыковок, хаотичных перемещений из одного литературного кафе в другое, – всякий раз при мысли о ней он вздрагивал, обрываясь в себя, словно в воздушную яму тихого звенящего ликования, из которой не сразу потом выныривал. Вынырнув, чувствовал себя пловцом с заложенными ушами: вокруг что-то говорили, он улыбался, поддакивал невпопад… А потом опять вспоминал о ней, и опять рассеянно хмыкал, дурашливо улыбался, как самый что ни на есть влюбленный.

КНИГА. Я КНИГУ НАПИСАЛ. ВЫШЛА МОЯ КНИГА.

Его все время что-то отвлекало, мешало до конца осознать и освоиться с этим новым, счастливо-непривычным пока еще положением дел. Вот она, книга! Плотненькая, увесистая, в гладкой глянцевитой обложке, с клеймом далеко не самого завалящего в столице издательства и с выборкой броских похвальных отзывов на заднике, написанных далеко не самыми последними в литературе людьми.

Он и раньше писал – короткие повести и рассказы; его и раньше публиковали – в парочке дружественных литературных «толстяков», в сборниках молодой современной прозы, дико растущих вдоль обочин разнообразных литературных конкурсов и проектов, в каких-то еще артефактах печатной и сетевой самодеятельности.  Но всё это было не то. Не книга.

Его единственный – до недавнего времени – небольшой изящный романчик, «Губы твоего рта», и тот был издан под обложкой с чужим названием. Под которой он оказался, можно сказать, случайно и по большой удаче: одной юной минской крутышке взбрело в голову издать книгу о своей жизни, но то ли жизнь оказалась слишком маленькой, то ли времени и терпения у клубной барышни не хватило – одним словом, потребовался значительный текстовой довесок, чтобы придать крутышкиной книге какой-никакой объем. Так, ради объема, «Губы рта» и взяли. Со всеми потрохами и авторскими правами на переиздание. Потому что само издание оплачивал девчонкин папа, а Петя, смурной от радости, даже не удосужился разузнать, как там и чего там в подобных случаях заключают и подписывают с обоюдного согласия двух сторон…

В общем, не было у Пети книги до этой пятницы. А теперь – была. И не «Губырта» какая-нибудь, которую, признаться честно, перечитывать сегодня было немного стыдно, вне зависимости от ее соседства с разухабистой девичьей прозой, –  а самый настоящий, серьезный роман. Веха на пути. Взятый рубеж признания.

Петя ходил по Москве как пьяный все эти дни. Словно книга упала с неба прямо ему на голову. Словно не было всех этих долгих месяцев подготовки, первой редактуры, второй, третьей, переписки и боданий с редактором – милой девочкой Асей, похожей на плюшевого зайца: такой же мягкой и трогательно-забавной (и столь же мягко, с трогательной заботой и трепетной деликатностью, доведшей Петю до нервного срыва своей прокрустовой жуткой правкой). Всего этого теперь – словно не было.

А был – прекрасный ночной город Москва. Дневной, конечно, тоже, но в меньшей степени. Было непреходящее, знобливое какое-то и подвзвинченное состояние праздника, средневекового карнавала, действо которого всё время разворачивалось где-то рядом, за высокой замковой стеной… вдоль которой Петя всё шел и шел, даже не помышляя когда-нибудь ее обогнуть или наткнуться на арку входа. Ему это было ни к чему. Ему достаточно было просто вот так идти, ощущая город... Там, за стеной, раздавались хлопки петард, пушечные выстрелы салютов и фейерверков, пронзительный визг шутих и потрескивание «фонтанов». Там качались на ветру в своем замедленном великаньем ритме набитые воздухом фигуры-аэромены. Там, набухая журчливой звуковой волной – и снова падая, разлетаясь в брызги, – кружили в танце музыка, смех и голоса людей, слитые воедино. Иногда избытки этого празднества выплескивались наружу – и валили по улице навстречу Пете, обтекая со всех сторон. Какие-то чуднО раскрашенные, глазастые девицы с веерами и полумасками на стеках, с перьями в волосах… Фатоватые напыщенные бездельники в напудренных париках и здоровенные расхристанные детины в костюмах подвыпивших пятничных клерков. В черных лохмотьях, с гребнями всевозможных кислотных расцветок и «козами», сложенными из пальцев, – юные пульчинеллы…

Глотатели шпаг, заклинатели змей, ученики факира, просто красивые женщины (им не обязательно кем-то быть); такие же, как он, влекомые сквозь толпу вечным инстинктом слияния и преодоления, безоглядные пилигримы.

Пребывание в этом искаженном, карнавализированном пространстве утомляло и изматывало дух, как пустая греза в бессонницу. Петя старался отвлечься от него, «подумать об этом позже», – например, в поезде на обратном пути, или вообще дома, сев за родной компьютер и оставшись наедине с собой. А пока сосредоточиться на том, что есть. Насладиться Москвой, общением. Новыми приятными знакомствами «в реале» с накопившимися за полгода виртуальными собратьями и сосестрами по перу. Свободой, наконец! В Минске, не успеет он сойти с поезда, его ждет привычная офисная заунывь, и времени побыть бесшабашным праздным гулякой уже не будет.

Так Петя уговаривал себя, отгоняя грезу. Но греза не отступала. Вилась над ним золотой пчелой. «Всё сбылось! – подзуживала, шептала. – Ты – писатель, вот твоя книга! За нее тебе заплатили деньги. А это значит, что ты был прав, ты не ошибся!.. Ты выбрал ЭТОТ ПУТЬ – и оказался прав!..»

Не сам по себе гонорар (кстати, давно полученный и потраченный) так радовал Петю. Ему-то Петя успел порадоваться еще весной. В эйфорию же повергало совсем другое: ясное, счастливое осознание того, что дело его жизни – определено, что теперь он может заниматься только им, без всяких угрызений совести и чувства вины за бестолковость своего существования. Теперь – конец сомнениям, он молод, успешен, дело его жизни способно обеспечить его семью; он – победитель, и больше не должен никому ничего доказывать!

В первый раз он испытал это чувство около года назад, зимой, когда от издателя прилетела благая весть: берем! Во второй раз накрыло весной, в апреле, когда кругленькая сумма поступила на карточку. И вот сейчас была третья волна «прихода», заключительная. Книга материализовалась и легла в руки, прошелестев страницами. Ее можно было понюхать, опустив в страницы лицо. Ее можно было открыть и почитать – с начала или с любого другого места. Ее можно было, в конце концов, подарить. Как вещь. Как вино в сосуде.

Тогда, в пятницу, он не стал звонить домой. «Забрал 5 экз. Остальное привезут на презент. Целую!» - ограничился смс-кой. «Ура!!! Умничка!!! Береги себя!!!» - прилетело в ответ. И Петя, выдохнув, – или наоборот, глубоко вдохнув, – сменил в телефоне «симку» на московскую и кинулся с головой в пучину. В феерию своего здесь, в этом городе, торжествующе-несомненного и победительного присутствия.

В воскресенье была презентация. В кафе «Перомания» на Профсоюзной. Народу пришло приятно много, Петя болтался между столиками, пожимал руки мужчинам и чмокал дам. Потом перешли в зал, он взобрался на сцену, начал говорить и только тут увидел ее – Людмилу из «Порядка Слов». Людку. Она сидела в первом ряду и сверлила его глазами, как-то совсем уж по-кошачьи, по-женски злобно. С вызовом так сверлила. У Пети даже легкое «ой!» сорвалось внутри, обернувшееся наружу, впрочем, глуповато-сальной шальной ухмылочкой.

Ой… Как же это он мог о ней позабыть? О Людке. О подружке своей московской.

Вот ведь помнил же, все это время помнил, что о чем-то, кажется, позабыл, а о чем – то есть, как теперь выяснилось, О КОМ, – только теперь всплыло и прояснилось.

Вот она, сидит. Бедная злая девочка. С перекошенным лицом и тикающей бомбой в кармане. Установленной, разумеется, на виброзвук. Чтобы если что – сразу же шасть на улицу, «Алле-алле, нет, ничем не занята; не дома – но скоро буду!»

Подмигнуть ей незаметно для всех, со сцены, не получилось бы, и Петя ограничился тем, что постарался всем своим видом недвусмысленно дать понять: молодец, что пришла, я рад! Убедить ее в том, что рад, было крайне важно. Неубежденная, она могла бы запросто упорхнуть. Прямо посреди его выступления. Такой уж она человек, мнительный, непредсказуемый, – человек порыва.

…Петя снова зачерпнул из-под крана пригоршню воды и кинул себе в лицо. Несильно похлопал по щекам, по нежной и мягковатой коже подглазий. Подглазья были какие-то тенистые. Как аллеи в облачный день. Ну ничего, в поезде отоспимся.

В остальном всё как обычно. Плечи узкие, руки тонкие, грудная клетка как у подростка. Но всё компенсирует хороший рост и умение грамотно подойти к снаряду. В общем и целом, женщинам Петя нравился, а их вкусу он доверял, и этого было вполне достаточно.

Взгляд скользнул вниз, и Петя невольно вздрогнул.

Ненормальная она все-таки, эта Людка! Особенно когда выпьет.

На раковине, за ножкой смесителя, лежала «розочка».

Штопора у них не было, а вторую-то бутылку нужно же было как-то открыть! Людка, уже косенькая от коньяка (был еще и коньяк, да, дивная пузатенькая скляночка, очень кстати обнаруженная в холодильнике вместе с вакуумным шматком оливок; но бездонной не оказалась и она) – в общем, Людка взялась за дело.

Сначала она попыталась договориться с бутылкой по-хорошему. Ковыряла пробку найденной в столе авторучкой, вдавливала ее внутрь. Пробка не поддавалась. Тогда Людка поставила бутылку на пол и принялась шаманить над ней, кружить, наваливаясь сверху всем телом и буквально зависая над полом с отрывом от оного всех конечностей, как какой-нибудь заправский акробат. Гуттаперчевая Людмила, хе-хе. Петя ерзал на коленях тут же, с ней рядом, протягивал руки: «Дай я!» - но Людмила всё не давала. Всё сражалась с этой бутылкой один на один, сама.

А потом, окончательно психанув, разгоряченная, растрепанная, сдувающая с лица прядь волос шумным раздраженным пыхом, встала и направилась с бутылкой в ванную: «Ну погоди! Сейчас ты у меня откроешься!»

И Петя вскочил, и пошел за нею следом, но не успел – услышал только звучное «тонннк!» о край раковины, – и вот уже Людка с обезглавленной, липкой от бархатистой бордовой крови бутылкой выходит ему навстречу. С тем, что от нее осталось…

«Порежешься, ненормальная! – крикнул Петя. – И вообще, как мы теперь это будем пить?!»

«А так и будем!» - ответила Людка. И, недолго думая, приложилась губами к оскалившемуся осколками Граалю в своей руке. Вернее, сделала вид.

«Э-э! – вскинулся Петя. – Ты что творишь?!»

«Да шучу я, шучу. Я и не собиралась…»

«Не собиралась? А теперь в зеркало на себя посмотри!»

Она глянула в зеркало, висевшее на дверце шкафа, и охнула с преувеличенным комическим изумлением:

«Упс! Не рассчитала!»

Из ранки на губе сочилась кровь.

«Есть у тебя какая-нибудь марлечка? Или платок носовой? Только чистый. Надо бы процедить…»

И было еще много всей этой суеты, возни, хихиканья, подхохатыванья, вихлястых танцев со вскидыванием рук и взаимоизбавлением от одежды, и прочих разных телодвижений в периметре комнаты, сжавшейся к середине ночи до компактно-эргономичных размеров «плота»; и если бы всё это заснять на камеру, а потом в ускоренном темпе прокрутить (такая почему-то Пете взбрела фантазия), то получилось бы именно то – немного смешное и слегка бессмысленное – кино, которое и станет позже воспоминанием об этой ночи.

«Бедная девочка, - думал Петя, размерено-остервенело вколачиваясь в Людмилу сзади. – Бедная, бедная, бедная, бед-ная, бед-на-я-де-воч-ка-ты-мо-я!..»

Он знал, что Людмила терпеть не могла, когда он так ее называет. Но что поделать, она ведь именно и была – бедной девочкой. Непритыкомкой. Нелюбимкой…

Он понятия не имел, кто такой этот хмырь, от которого смс-ки. Догадывался только, что кто-то «литературный», из «своих». Слишком уж Людка боялась перед ним «засветиться», особенно первое время; особенно в первый раз… Ах, какие тогда, в первый раз, были слезы и сопли! Какое письмо, преисполненное стенаний, она послала ему вдогонку! Он еще ехал, покачиваясь на верхней полке и с разнеженной улыбкой перебирая в памяти милые сокровенности, а письмо уже поджидало его на сервере.

И ведь ёкнуло, ёкнуло что-то в сердце, когда открыл почту, увидел в папке «Входящие» знакомый адрес…

Но очень скоро улыбка сползла с его покривившихся, полезших в сторону губ.

Дорогой Петя! Так, мол, и так, умоляю тебя забыть о том, что произошло между нами минувшей ночью, и очень прошу никому об этом не говорить. Моя жизнь в твоих руках. С уважением, Люда.

Эту несложную мысль она умудрилась растянуть на несколько абзацев, и по тому, как сбивчиво, с каким надрывом она писала, Петя заключил, что всё тут действительно весьма серьезно (в смысле диагноза). Когда так серьезно, то лучше не лезть. Лучше вообще самоустраниться подобру-поздорову.

Нужно было что-то ответить.

Петя подавил возникшее было желание ответить резко, в жанре суровой отповеди («Странно, что ты об этом просишь: кажется, я не давал повода заподозрить меня в непорядочности…» и всё такое);  с трудом, но воздержался от стёба («Людмила! Наша тайна умрет вместе со мной!») и написал ей в итоге теплое, дружеское письмо.

 Дорогая Люда, мол, будь на этот счет совершенно спокойна, ничего никому не скажу. Твой Петр.

«Твой» в данном случае ничего не значило. Петя всегда так подписывался. И раньше, когда обменивался с Людмилой короткими деловыми месседжами, как с редактором, тоже писал «твой». То есть совсем раньше, давно, он писал «Ваш», а потом они познакомились «вживую» и перешли на ты.

И вот они всё испортили.

Как жаль, думал Петя тогда, три года назад, закончив письмо и кликнув мышью по опции «Отправить». Как жаль, что всё так получилось. Правильно люди говорят: не гадь, где ешь… или что-то такое, еще грубее…

Месяца через два после этого он снова оказался в Москве. А почему бы, собственно говоря, и нет? В Москве постоянно какие-то события, какие-то биеналле, вручаются премии, жизнь кипит! Да и потом, всегда есть, где остановиться. Куча пишущего и читающего народу. Всегда есть кто-нибудь, кто гаркнет, как отрежет, под занавес ресторанного затянувшегося застолья: «А поехали, брат, ко мне! Какая, к чертям, гостиница?!»

В общем, Петя оказался в Москве. И снова они с Людмилой случайно встретились. Был дождь, курильщики толпились под сводом арки, остальные бродили по музейным «булгаковским» комнатам, скрипя полами и высматривая под стульями обещанного Бегемота. Которого, кстати, там давно уже не было. Сгинул куда-то кот. Должно быть, присоединился к свите…

Сам поэт еще не появлялся. Петя щелчком отпульнул окурок и снова вернулся в комнаты. В ту комнату, где все уже устроились и расселись.

Сел с краю, чтобы быстро и незаметно можно было уйти. Спросил у кого-то, сидящего на соседнем стуле, не занято ли тут. Этим кем-то оказалась Люда. Темно-серые, тревожные, как небо накануне зимы, какие-то слишком уж огромные глаза (потому что глянула исподлобья), бледные желтовато-ореховые волосы, забранные в хвостик… Петя не растерялся – хотя в первый миг и растерялся немного, совсем чуть-чуть, потому что перед такими девушками а-ля училка всегда немного теряешься поначалу, – выдал обрадованное «Приве-ет!» и полез ее целовать. По-приятельски, в щечку.

Люда стерпела, даже щеку не то чтобы подставила, но повернула под нужным ракурсом, чтобы Пете удобней было клюнуть губами. Потом она сощурилась, оперлась подбородком на сжатый детский свой кулачок и стала смотреть на стойку микрофона с отсутствующим возле нее поэтом. Вскоре поэт пришел и прочитал стихи.

Надо ли говорить, что из Булгаковского дома в тот вечер они ушли вместе. И детский кулачок, разжавшись в потную, детскую же ладошку, прятался в Петиной бережной длиннопало-мужской ладони. Всю дорогу прятался, пока шли, ехали и снова шли.
В следующий раз их встреча была уже не случайной: он позвонил…


****
- Между прочим, нам тут только до двенадцати… Потом придется покинуть апартаменты. Так что если собираешься в ванную – давай сейчас.

Петя, посвежевший, с влажными волосами, возник на пороге комнаты.

- Хорошо, я сейчас пойду, - отозвалась Люда, не оборачиваясь.

Она сидела на кровати столбиком, подвернув под себя голени и сложив руки в ложбинке между бедер, как сидят на своих ковриках йоги перед началом занятия, внимая словам наставника. Только внимала она никакому не наставнику, а работающему без звука телевизору. Петя без всякого удивления (привык уже) увидел, что Людмила полностью одета. Не хватало только сапог и куртки.

- И чего ты оделась? – спросил он.

Это был риторический вопрос. Так спрашивают глуповатого ребенка, снова перепутавшего право с лево, а шиворот с выворотом.

Людмила лишь повела плечом:

- А что? Мне раздеться не трудно…

«Это точно», - подумал Петя. Раздевалась Людмила мастерски, с вдохновением, что твоя Ким Бессинджер в «Девяти с половиной неделях». Так раздевалась, что дух захватывало. Немудреные женские тряпочки (гардероб «учителки младших классов», ничего особенного, скучные хлопчатобумажные трусики-лифчики) летели в сторону, как небрежно скинутая лягушачья шкурка с ослепительного тела царевны. Волосы, отпущенные на свободу, обретали внезапную рыжину. Людмила – богиня, бестия – полыхала ими и колыхала, и взмахивала, как гривой, и, собрав обеими руками над головой, ненадолго превращала в пышную, горгулистую от множества завитков, рассыпающуюся корону…

Менялся ее голос (если вдруг в такие минуты ей взбредало в голову заговорить, Петя замечал это – с обмиранием сердца и ментоловым холодком где-то в подвздошной области), менялся смех… Менялся даже разрез глаз, из немного птичьей, оборонительной кругловатости смягчаясь в веселую русалочью миндалевидность.

Теперь это была совсем другая девушка. Другая Людка.

То есть не теперь, а тогда. Тогда, ночью.

Вот ведь как удивительно получается… Петина жена была и красивее, и выше, и фигуристее Людмилы. Заниматься любовью с ней было любвее, а находиться рядом – роднее, чем с Людкой, которая неизвестно, о чем в данный момент думала и куда стремилась. От Петиной жены пахло Петиной женой. От Людки – мимолетностью, эпизодом (со временем приобретшим, правда, пряновато-парфюмные, чувственные нотки дежавю, не менее иной новизны волнующие).

Петина жена была – умница, знала себе цену, и все приоритеты у нее были расставлены правильно, именно так, как надо. Людка же была – дуреха. Дурочка, дурында, дурища и прочие производные.

В общем, куда ни кинь, Петина жена была лучше. Превосходила во всем.

И тут, подчиняясь логике подобного рода сопоставлений, следовало бы написать: «И все же Петю как магнитом тянуло к Людке». Но и это было бы неправдой. Не особенно-то и тянуло. Не как магнитом, это уж точно. В Минске, например, он о ней вообще не вспоминал. Исчезни Людка куда-нибудь, выйди замуж, Петя вряд ли бы всерьез огорчился. А в случае замужества так и вовсе порадовался бы – искренне, по-человечески и по-мужски порадовался – за свою подругу. За то, что пристроена, что образумилась наконец. И вообще.

Но пока Людка была еще не пристроена – она была частью его, Петиной, Москвы. Бессонной, «командировочной», будоражащей кровь шампанскими пузырьками – Москвы, в которую Петя всё возвращался и возвращался, подобно тому, как видят один и тот же сон на протяжении многих лет… Пока Людка была частью этой Москвы и пока, отзываясь на зов Петиного в Москве присутствия, – рысью рыскающей, зверем его учуяв, – неслась к нему (выслеживала; кралась), – до тех пор между ними ПРОДОЛЖАЛОСЬ. И не могло не продолжиться: уйти ОДНОМУ оттуда, где была Людмила, казалось чем-то немыслимым, невозможным. Столь же немыслимым и маловероятным в реальной жизни (хотя вполне допустимым в условиях дурного сна), как, выскочив вслед за ней из клуба/кафе/редакции/обшарпанного подъезда где-нибудь в Новогиреево, ее – не нагнать, не обнаружить в поле зрения и в зоне доступа телефона…

…Что-то лежало рядом с ней, между ее ступнёй и холмиком одеяла. Людмила перехватила Петин взгляд и подняла это что-то в вытянутой, до отказа распрямленной руке. Мобильный телефон так обычно не поднимают. Так поднимают пульт от телевизора. Это и оказался – пульт.

Люда прибавила громкости, и диджей MTV на экране, обретя дар речи, зачастил профессионально-разболтанной вальяжной скороговоркой: «С вами снова я, Денис Колдерос, с хит-парадом Самых Осенних Песен! Итак, друзья, подсчитаем, как говорится, наших цыплят, тех самых цыпляточек, которых принято подсчитывать в это – хо-хо! – элегантное время года!..»


****
- Люд, иди уже. А то я завтракать сильно хочу. Да и тебя надо бы подкормить… Тебе ведь, между прочим, еще до вечера меня выгуливать.

- Чего это?

- Что – чего это?

- Выгуливать тебя.

- Ну я же типа уже уехал. Для всех. А прогулок в одиночестве я, как ты знаешь, просто не выношу…

Не выносит он…

Вчерашняя одежда была неприятна телу, казалась волглой, прокуренной после литкафе до последней нитки. Люда не стала ее снимать, чтобы не пришлось опять в нее втискиваться, как в старую, уже необратимо мертвую на ощупь кожу.

Умыла лицо, тщательно вытерла уголком полотенца остатки косметики под глазами. Подумав, почистила зубы пальцем.

Ужас. До чего она докатилась. Еще  эта опухшая, подрезанная губа…

«Ужас: ангел лег на сажу», - вспомнился палиндром.
(Да уж… хорош ангел!)

Теперь вот еще Петю выгуливать, до самого поезда. А поезд у него в шесть. А прогулок в одиночестве он не выносит, бедняга.

«Вот скажи, чего тебе надо? – рассеянно вопрошала Люда, приблизив лицо к зеркалу и рассматривая ранку на губе, трогая ее языком и подушечкой пальца, словно в надежде, что от этого она быстрей затянется. – Чего пишешь-то ты мне? Допустим, интуиция. Ладно. Но с чего бы твоей интуиции на меня срабатывать? А? Вот ответь!.. Люди чувствуют друг друга на расстоянии, когда любят. А ты-то меня – с чего?»

Ответ на смс, несколько раз набранный и стертый, она так и не отправила. И теперь уже знала, что не отправит. Не собирается отправлять.

Телефон так и остался лежать на кровати, в одеяльной складке. Вот и забыть бы его там. И номер сменить, как неоднократно советовали ей сочувствующие.

00:17. «Где ты? Куда пропала?» 01:32. «Я тебя потерял ((».

Было еще два пропущенных вызова от мамы, один от подруги Светки и смс-ка от неизвестного, с требованием немедленно вернуть рукопись романа или сообщить точную дату публикации. Совсем обнаглели авторы – в два часа ночи, в воскресенье! Тоже, небось, выпил лишнего человек… А может, это один из тех, кого Альбина, секретарь издательства, называет «графоманствующими шизоидами» и от чьих набегов в периоды сезонных обострений грудью защищает начальскую дверь. Такие люди обычно не звонят – приходят. Странные, несуразные, как правило, пожилого возраста, в висящей мешком одежде, с какой-нибудь засаленной тряпичной сумкой в руке… Людмила всегда побаивалась таких людей. От их рукописей пахло одиночеством и спертым воздухом квартир, откуда их принесли.

Впрочем, кем бы он ни был, этот сочинитель романов и разгневанных смс, рукопись ему все равно уже не вернут. Ее, наверное, уже давно пустили на «оборотки» и рассовали по принтерам. В целях экономии бумаги.

Вспомнив о рукописях, Альбине и грудах нечитанных «обороток», ожидающих ее в редакции, Людмила заторопилась.

Одиннадцать часов. Если звонить, то сейчас.

И она позвонила – при Пете, устроившись на ручке кресла и никуда с телефоном, прижатым к уху, суетливо и воровато не убредя, не сложившись в три погибели на каком-нибудь подоконнике в коридоре, не забившись голосом в пыльный угол придушенного мычания, писклявого шепотка… Она позвонила, заранее зная, что будет врать, и от этого было как-то звонко, бессовестно-весело на душе.

- Альбин, привет! – сказала она в трубку. – Как там у вас дела? NN уже на месте?

Ей ответили, что да, на месте, и все остальные давно на своих местах, не хватает только ее, Людмилы. А сегодня редколлегия, между прочим.

- А я, наверное, не приду, Альбин. Заболеваю…- со вздохом посетовала Людмила.

- Как? Совсем не придешь? – огорчилась Альбина.

- Совсем не приду. Вот, слышишь, - и Люда очень натурально покашляла в трубку сухим ангинным кашлем.

Тогда Альбина сказала: очень жаль. Потому что – вот ведь какое совпадение – сегодня приедет Извеков. Он уже звонил с утра пораньше, уточнял, будет ли Люда. Ну, нет, конечно, не так напрямую, сначала он спросил (для отвода глаз), может ли он забрать гонорар, который уже лет сто забрать не может, копейки какие-то, все про него давно уже позабыли… А потом как бы между делом спросил: а Людочка такая-то у вас еще работает, будет она сегодня? И Альбина его заверила, что Люда – да, будет! А теперь получается, что ее не будет… Неудобно. И вообще как-то нехорошо…

- Да… Нехорошо… - согласилась Людмила.

- Может, придешь все-таки? Ну или не приходи – ничего страшного, в другой раз приедет, не развалится!

- Ну… Не знаю, Альбин. Может я и приду.

- Ладно, подумай пока. Я ему скажу, что ты заболела, но может быть и придешь – по такому случаю…

- Ты что, издеваешься?! Не говори, что я ЗАБОЛЕЛА, НО ПРИДУ! Просто – опаздываю и всё, а ты ничего не знаешь. Я тебе не звонила. Хорошо?

- Хорошо, Люд. Так и сделаю, - хихикнула понятливая Альбина. – А ты все-таки приходи. А то мне скучно тут без тебя. Тоска зеленая…



****
Молодая женская кожа от любовных страданий со временем истончается, делается прозрачной. Становится видно, какой данная молодая женщина будет в тридцать пять, сорок лет; где и насколько глубоко пролягут морщинки, как именно будут выглядеть сборочки «куриных лапок» у глаз… И в то же самое время горение страсти, особенно невзаимной, парадоксальным образом омолаживает. Становится видно, как эта вот молодая (ну, допустим, лет двадцати шести) женщина выглядела в бытность свою подростком, лет десять назад,  двенадцать… Как ее, в эти ее четырнадцать, кто-то вот так же фатально, трагически НЕ ЛЮБИЛ. И как любила она, как шла по улице, тонкая, привлекая внимание этой своей инопланетно-бесполой, чуть ссутуленной тонкотой; сунув руки в карманы куртки, глядя вперед и вниз широко распахнутыми, не боящимися дождя глазами. Те же были заостренные скулы, оголенные нервы, оголтелые чувства… Круги под глазами, занимающими, как у героев мультиков-аниме, б;льшую часть лица.

И тогда, в четырнадцать, это было красиво. АУТЕНТИЧНО, как Настенька Позднякова (отдел критики) говорит. В этом был свой особенный, «оголенный» ПАФОС. Глядя на такую девочку, можно было подумать: трудный возраст, первая любовь, рост души и организма вперегонки. Всё это было красиво и своевременно.

А в двадцать шесть нет уже такой ясно-четкой, точёной цельности. Образ расслаивается, троится. Разделяется на троих. На ту, с морщинками, которая будет когда-то; на ту, анимешную, что была давно; и, собственно, вот на эту. Молодую женщину двадцати шести неустроенных, бестолковых лет – без семьи, без детей, без какого-либо точного знания о себе; без веры в то, что она любима. С одной только «оголенной» красотой отчаяния.

Потом проходит и это. Эта отчаянная – и как бы нечаянная – красота, с которой она горела.

...И вот ты вглядываешься в себя, в свое отражение в зеркале, и никак не можешь понять… Что ты и как ты выглядишь? Вроде все еще ничего… Да и в метро вот, в троллейбусах по-прежнему обращаются – «девушка»… Правда, некоторые ехидные, злые тетки, налегая сзади плечом и подталкивая сумками под колени, окликают сварливо: «Женщина!» - и ты вздрагиваешь, и даже как бы оседаешь немного, словно под колени тебя не сумкой уродливой, клетчатой на колесиках, грубо ткнули, а этим вот самым словом… Взгляды встречных мужчин на улице ты теперь не просто замечаешь, принимая как должное, – теперь ты их ЛОВИШЬ. С болезненно-щепетильным азартом и чуть ли не сачком. Тебе важно знать: ты – это всё еще ты. НЕ женщина.

Потому что «Женщина» в твоем представлении – это нечто совсем иное. Женщина – это та, у которой всё уже есть. Которую ждут если не дома, то где-нибудь еще – но с тем, чтобы вместе идти домой. Ну, там, в каком-нибудь уютном, нравящемся ей ресторанчике неподалеку от места ее работы. В таких ресторанчиках хорошо пробки пережидать, поглядывая в окно и держа друг друга за руки через столик.

Женщина – это дом, тепло, любить и быть любимой, свет мой зеркальце скажи, новые туфли, поездка в Грецию всей семьей, ролики на просторах ВДНХ, рецепты из Интернета, бокальчик пива с подругой Светкой – и пусть весь мир подождет, – утренний пших горячего утюга, ловко снующего по всем этим манжетам, воротничкам и стрелкам, детальки конструктора за диваном, дни рождения в куче разноцветных пластиковых шариков, из которых торчат руки-ноги и разрисованные аниматором смешные рожицы; «Наташа Ростова вышла замуж и опростилась» – в школьном сочинении дочери, энное количество лет спустя…

Быть женщиной без всего этого – все равно что женщиной и не быть. Или все равно что быть БЕДНОЙ ЖЕНЩИНОЙ, что еще хуже. Намного хуже.

Поэтому лучше пока не быть.

Ты вглядываешься в себя, ревниво, пристально, в легком замешательстве от невозможности – при всех усилиях отстраниться – подлинного взгляда «со стороны». Да-да, все они правы, надо бросать курить. Отражение плещется, как в воде, ускользает, идет мелкой рябью; сути – не уловить. Да мне и впрямь – не больше четырнадцати! Как Джульетте... А если вот так повернуться, в три четверти, в носогубной складке возникает резкая тень, да еще вот эта сбоящая кожица, морщинки под нижним веком… тут мне уже все семьдесят, старуха Изергиль собственной персоной, ни дать ни взять. Кошмар какой-то…

Ты рассматриваешь себя в зеркале, пытаясь определить, сколько еще времени у тебя в запасе. Как долго ты еще можешь себе позволить… ну, в общем, то, что позволяешь. Всю эту ерунду. Ты только тем и озабочена – временем. Тебе всего жальче, что время проходит, невостребованное, пустое, не заполненное ничем. А между тем надо жалеть не время. Оно все равно пройдет, так или иначе, и скорость его утекания для всех одинакова – это скорость песка, утекающего сквозь пальцы, – тут несчастные и счастливые абсолютно равны. Никому из нас не будет ровно пять или ровно двадцать пять дольше, чем кому бы то ни было другому. И в этом что-то есть. Как минимум высшая справедливость.

И вот, по всему по этому, время жалеть не стоит. Его и не отнимает никто. Всё свое проживешь сполна. Проблема-то, собственно, и не в этом.

Что-то ворует твой истинный возраст. Вот в чем беда.



****
Они вышли из подъезда гостиницы и остановились, одинаково щурясь от яркого солнечного света и вертя головами по сторонам: осматриваясь.

В этом районе Людмила никогда еще не была. Обычный спальный, кое-где, местами, достраивающийся; тихий… Дети возились на игровой площадке, подбирая листья. Людмила обернулась и, найдя глазами буквы названия, петлистой дугой выведенные над входом,  негромко прыснула.

- Следуй за «Белым Кроликом»!..

- Ага, - буркнул Петя. – Я похож на Нео?

- А я похожа на Алису в стране чудес?

- Не очень. Алиса была брюнеткой.

- А Нео умел уворачиваться от пуль.

Петя, состроив рожу театрального злодея, воззрился на Людмилу:

- Думаешь, поэтому?.. они нас не накормили…

Так он спросил, хотя только что, пару минут назад, девушка на ресепшене, симпатичная, приветливая и как раз брюнетка, всё им доходчиво объяснила: так и так, молодые люди, вы опоздали, завтрак до десяти у нас… Людмила еще удивилась про себя, откуда здесь эта приятная ЕВРОПЕЙСКАЯ девушка, и с облегчением выдохнула, расслабив мимику. Она-то готовилась встретить кого-то наподобие вчерашней грымзы…

- Что ж, пойдем поищем что-нибудь по дороге к метро. Забегаловку хоть какую-нибудь. Я до центра не дотерплю, - сказал Петя. И они пошли искать что-нибудь. И ничего, как назло, не попадалось им на пути. И даже когда спросили у одного прохожего, где тут, мол, у вас поесть можно, ничего вразумительно прохожий им не ответил, махнул рукой в неопределенном направлении – «там где-то… через парк…»

Возле метро «Волоколамская» тоже ничего не оказалось, никаких таких «точек» с хотдогами и гигантскими распаренными картофелинами, напичканными аппетитно пахнущей жирной снедью. Никакой шаурмы и беляшей в бумажных промасленных пакетах. Станция была новая, открылась совсем недавно, и, как большой корабль, еще не успела обрасти по килю ракушечником и водорослями придонного общепита.

- Вот тебе и станция «Облаколамская», - расстроился Петя.

- Так ты что, раньше не мог заметить, что здесь ничего нет? – удивилась Людмила. – Ты ведь уже несколько дней здесь ездишь…

- Не мог, - прицокнул Петя языком. – Не было такой острой необходимости.

Еще один остановленный ими человек, поиграв бровями и что-то прикинув мысленно, тоже махнул рукой: туда, мол, через парк. Куда-то туда.

- Впрочем, - добавил он, - можете проехать одну остановку до станции метро «Митино», там два торговых центра и точно есть какие-нибудь кафе. А можете дойти туда через парк, это полчаса ходьбы, если быстрым шагом.

- Давай через парк! Ну пожалуйста! – взмолилась Люда.

Она уже видела, уже приметила его, этот парк. Он открывался сразу же за павильоном входа в метро. Огромное, золотисто-зеленым крылом раскинутое пространство. Горочки, всхолмия, тропинки, петляющие меж них; церковка с колокольней; густо сбившиеся в рощицы молодые березки и одиночные раскидистые кроны старинных вязов… Парк дышал. Нежно-терпкой листвяной прелью, умиротворением... Звал к себе. Обещал много осени, много воздуха, много света. У Людмилы в груди заныло, так много всего он обещал…

В гостинице ей казалось: хоть бы скорей – добежать, юркнуть, пригреться в душном тепле вагона… Теперь же холода не было, было желание – идти, глубоко вдыхая… впитывая… Просто глазея по сторонам.

К тому же ей требовалось время, чтобы всё обдумать. Чтобы иметь отчетливое представление, куда ехать. И для чего.

- Пойдем, а? – повторила Людмила и даже слегка подергала Петю за рукав. – Ну пожа-алуйста…

- Ну пойдем, пойдем! Что с тобой поделаешь? Но если я умру голодной смертью – это будет на твоей совести, так и знай.

Петя был почти налегке. Те двадцать штук книг, которые оттягивали днище его спортивной сумки, за груз можно было не считать: своя ноша не тянет. Да и привык он уже к ним, приносился за долгий вчерашний вечер. А у Людмилы при себе была только дамская сумочка. В общем, они пошли. Двинули в том направлении, которое указал прохожий.

Людмила в основном помалкивала. Петя – «страдал», морща лицо, как от зубной боли, и бормоча что-то себе под нос, должно быть, стихи. «Облако… вОлоко… облако волоком…» - доносились до Людмилиного слуха меланхолические обрывки.

И таким он будет до тех пор, пока не выпьет свой обязательный утренний кофе. Черный, горький, без сахара. Либо пока не «выродит» очередной стишок.

Она вдруг подумала, что довольно хорошо знает Петю. Может быть, не хуже, чем его собственная жена. Это было забавное предположение, причем забавное вдвойне: во-первых, они виделись считанные разы, а во-вторых (то есть, именно это и было во-первых) сама суть их отношений была такова, что подразумевала скорее не-знание, чем знание друг о друге. Принципиальное, в абсолют возведенное незнание, нежелание знать.

То есть со стороны Пети отношение к ней могло быть каким угодно, это его дело, но для нее, для Люды, в целях чистоты эксперимента очень важно было – не знать. Пропускать Петю мимо души – как мимо ушей пропускают ненужное, второстепенное… Полное игнорирование всего, что не касалось единственного интересующего аспекта, единственной функции Пети в ее жизни, – вот было главное условие производимого опыта. И Людмиле до какого-то времени казалось, что она вполне справляется.

И она справлялась. Если, конечно, не брать в расчет те малые толики, незначительные крупицы «информации», которые всё-таки умудрялись просачиваться в ее секретную лабораторию, нарушая тем самым общую картину стерильности. Людмила не придавала им большого значения. Понимала, что без них никак. Они всегда есть, это как человеческий фактор в любой науке и сфере деятельности, от которого никуда не денешься, с одной стороны, а с другой – вреда от него не так уж и много: подумаешь, ну будут кое-какие погрешности, плюс–минус туда–сюда, на общий результат это мало повлияет.

Так думала (а точнее: чувствовала, не оформляя в мысли) Людмила.

Оказывается, всё это время, наряду с ее внутренней лабораторией, существовала еще одна – альтернативная, так сказать. И тоже внутри нее. Только еще более тайная, засекреченная. И там, в этой сверхсекретной лаборатории подсознания, в особом отделе мозга, шла особая, засекреченная работа – именно как раз с этими крупицами, пылинками и ворсинками, которые Люда так небрежно скинула со счетов.

Оказалось, кто-то работал с ними. Кто-то, заполучив все эти «образцы» и «пробы» неповторимой Петиной индивидуальности, изучал их под микроскопом. Скрупулезно, бесстрастно, как компьютерная программа. Воссоздавал океан по капле воды.

И что же, каков результат? Да вот он, результат, вышагивает рядом, наборматывая стихи. Дурацкий лохматый чубчик. Что-то обезьянье в чертах лица. Даже ботинки уже знакомы, даже манера ставить стопы – носками слегка наружу…

Нет, он не стал родным. Но уже начал становиться кем-то вроде родственника. Родственник-полюбовник…

Родственница-любовница. Вот всё, на что она может рассчитывать. ДАЛЬНЯЯ родственница. И чем дальше, тем всё более дальняя. ОЧЕНЬ далекая. Седьмая вода на киселе.

И тут она поняла, что: а) эксперимент ее завершен, и б) ни в какое издательство она сегодня не поедет, а вот погуляет еще немного с Петей, посадит его на поезд и отправится домой.


****
– Станция Облаколамская, // Поезд увяз в облаках. // Здесь выпадаю в пространство я // Руки раскинувши: ах! – неожиданно выдал Петя, заставив Людмилу вздрогнуть. – Облако – вобла, облако – волк, облако волоком ветер увлек!

– Это что, стихи? – не сразу подала голос Люда.

– Да нет, это я так… Язык замлел, разминаю.

– Ясно.

– Что тебе ясно?

Он усмехнулся, мотнул головой, как бы стряхивая временно овладевший им лирический морок, и посмотрел на Люду так, словно впервые сегодня ее увидел. С преувеличенно бодрым, живым вниманием.

– Ну а ты-то что? Говоришь, писать перестала? Чего? – засыпал вопросами.

Люде даже смешно сделалось.

– Тю. Когда спохватился-то! Я давно уже перестала.

– Ну и почему, все-таки? У тебя неплохо же получалось…

– Спасибо, конечно. Но у меня получалось ПЛОХО. И я, ты знаешь, уже как-то совершенно не страдаю по этому поводу. Не всем же писать, кто-то должен и читать…

– Нет, погоди-постой, я же помню – я читал твои стихи на Стихире, ну или еще где-то, не помню, и они мне ужасно понравились!

«Конечно. Так понравились, что ничего не помнишь», - усмехнулась про себя Люда.

Они уже разговаривали об этом. Сколько-то встреч назад. И тогда Петя жутко горячился, критиковал ее за «придыхание стиля», за все эти «а я… а он…а я ему…»

– Сейчас, подожди, - Петя надул щеки, припоминая. – Что-то там трам-пам-пам, не забыть… и сквозь пальцы закатного солнца… Легче легкого боль, тоньше тонкого нить, но не рвется – не рвется – не рвется… Так?

–  Почти. Всё переврал, конечно же. Но – приятно.

Ей и в самом деле стало приятно, что он вот так, оказывается, наизусть помнил ее стихи. Всё это время. Пусть даже всего две строчки. Именно эти… Интересно, почему именно эти? Ей тоже только они и нравились.

Легче легкого боль, тоньше тонкого нить…

Как ни прост был путь, но они все-таки заблудились. Свернули не туда – юркнули под низко нависшие ветви плакучих ив, образующие сквозной, шебуршащий от ветра туннель вдоль озера. Туннель был длинный – вынырнули где-то далеко, в глубине парка, шум с улицы сюда уже не долетал. Словно в другой мир попали. То есть для Людмилы – книжного чулка и синего червя, как дразнил ее Петя, – это был «другой мир», удивительный и прекрасный; для Петиных же насмешливых, цепких глаз картина была привычна, хоть и отрадна. Прекрасная пора, очей очарованье. Осень она и есть осень. То самое время года, которое он тоже очень любил, но от которого невозможно же балдеть до бесконечности, двадцать четыре часа в сутки, – голова закружится.

- Ну, что теперь? – спросил он, когда они остановились на перекрестье двух широких, вымощенных плиткой аллей. – Каковы наши дальнейшие действия? Мы хотим совсем затеряться или все-таки планируем когда-нибудь выйти к людям?

- Совсем не получится, - ответила Люда, и Петя усмехнулся, представив, как удивилась бы она, если бы могла оценить всю степень неподдельного, к досаде близкого сожаления, просквозившего в ее голосе. Конечно: будь ее воля, она заплутала бы навсегда. Ушла бы искать то место, где тонко меж двух напряженно вглядывающихся друг в друга, замерших на грани узнавания измерений. И, что характерно, – нашла бы.

- Совсем не получится. Давай хотя бы чуть-чуть. Туда, - ткнула пальцем.

- Ну ты не наглей так-то! - взмолился Петя. – Я голодный, похмельный, навьюченный, как верблюд…

Так он сказал, и они полезли на обозначенный Людмилиным пальцем холм, мимо елочного оазиса, обнесенного декоративными валунами.

- Нет, ты только взгляни на это! У елочек на иголках – капельки росы!!! Не заледеневшие, но всё равно какие-то… звонкие, как хрустальные…

- Пе-еть! – вскоре доносилось уже из другого места, и Петя снисходительно оборачивался. – Смотри, какой клен! Как мамонтенок из мультика, с ушами!

Тоненький молодой клен в полтора человеческих роста с огромными, какими-то прямо бутафорскими, хоть и очень редкими – по пальцам одной руки пересчитать – листьями и в самом деле казался лопоухим. И уши эти медленно, по-слоновьи, помахивали на ветру, и хотелось вместе с Людкой его погладить…

Другое дерево, с мелкими красно-коричневыми листьями, сохранившимися почему-то только на кончиках ветвей, далеко от ствола, напомнило ей модель какой-то планетарной системы, сделанную на уроке труда ребенком.

Третье, четвертое, пятое… Полуразвалившаяся водонапорная башня из кирпича, изрисованная яркими граффити… Какие-то ветхие домики за сеткой-рабицей – должно быть, останки бывшей здесь когда-то деревни: темные, перекошенные, оседающие в землю неряшливой серой пеной… страшные именно тем, что – по некоторым признакам – до сих пор жилые.

Брошенные на произвол судьбы мангалы в густой, как шевелюра Бетховена, уже начинающей седеть траве.

Скопления приземистых, гнутых и скрюченных, как больные старухи, яблонь: явно бывшие сады вдоль бывших улиц.

Какие-то совершенно невероятные, по-майски желтые одуваны…

Людка носилась среди всего этого великолепия, словно спущенный с поводка молодой сеттер. Там ладонью приложится к шершавой коре ствола, тут потянется на цыпочках, пригнет к себе, чтобы понюхать – а то и на вкус попробовать – крупную гроздь рябины.

Петя никак не ожидал от нее такой прыти. Такой, с позволения сказать, телячьей радости. Ладно бы еще – вчера. Вчера он сам балаболил как заведенный, нес куражливо и самозабвенно всякую чепуху и сам себе напоминал этакого водевильного супергероя-любовника, запрыгивающего на кованые подножки фонарей, дабы в изящном акробатическом полувисе просвистать свою партию. Вчера была ночь и вино, и книга. Сегодня – утро, сухость во рту, необходимость где-то быть и что-то делать до поезда… Ко всему прочему – понедельник. А это всегда дополнительный фактор стресса, даже если ты вообще нигде не работаешь.

– Настроение с утра хорошее, - констатировал Петя, улучив минуту, когда Людка временно выдохлась и пошла рядом, розовея лицом и блестя очами. – Это радует.

– И меня! – выпалила-хихикнула. И тут же вновь отвлеклась, приотстала, воззрилась на что-то своим исподлобным, веско вопросительным взглядом: сделала стойку на очередной «лик» осенней облетающей красоты. Этот секундный ступор (он же – предельная сосредоточенность на внезапно выбухшем из пространства, дразняще-ярком и бесконечно значимом вдруг предмете) всегда касался Пете чем-то надуманным в Людмиле; не вполне осознаваемой, но все же игрой. Слишком уж много детского было в том, как она врезалась, «влипала» с разбегу в тот или иной предмет, в тот или иной текст, подсунутый ей судьбой для правки и осмысления. Алиса, это пудинг, – пудинг, это Алиса…

То уважительное, незамутненное предшествующим знанием, безоценочное удивление, которое свойственно только детям в момент столкновения с чем-то новым, – оно не могло быть всегда НАСТОЯЩИМ в Людке, всегда таким вот… комично выпуклым и вытаращенным, словно глаза ребенка. Не могло – хотя бы потому, что Людка уже лет пять работала редактором в литературном издательстве и авторов перед ней прошло немерено, и что – вот так изумляться каждому? Петя в это не верил. Лишь один раз поверил – когда дело коснулось его лично, им написанного рассказа, самого первого из опубликованных.  Он не знал тогда Людку. Просто, читая в Сети ее обзор, посвященный прозе «тридцатилетних», тихо посмеивался, покусывая ногти и ероша вставшие торчком грязные волосы. Целый абзац там, в этом обзоре, был – о нем! И каждое слово – в точку! У него тогда было чувство, что кто-то впервые его увидел – таким, каким и сам он себя не знал.

«Поэт в прозе. Розовый слон в серой посудной лавке. Слон, танцующий на черепках старых добрых «глиняных» смыслов, на осколках привычных ёмкостей языка…»

«Так вот я, оказывается, какой!» - сам себе, через Людку, удивился Петя. И крикнул из кухни своей девушке, тогда еще не жене, чтобы пришла почитала. И она, его девушка, тогда еще не жена, пришла из комнаты и начала читать, ежеминутно морща нос и помахивая перед лицом ладошкой: фу, как накурено-то, – и сказала потом одно только слово: «Бодренько!» Обронила этак небрежно, поведя плечом.

Наверное, женская интуиция подсказала ей что-то про Людку. Еще тогда…

Вдруг, совершенно безотносительно ко всему подуманному, Петю пронзила мысль: а ведь это, должно быть, всё. На этом они с Людкой, скорее всего, и распрощаются. В следующий раз он приедет в Москву и снова не позвонит. А она не придет туда, где будет он. Ни намеренно, ни случайно. И для них обоих так будет лучше.

Предчувствие – еще даже не осознание – скорой и неизбежной потери заставило Петю выловить Людмилину руку, болтающуюся между ними в воздухе, и крепко сжать. Это было сродни рефлексу: так человек подхватывает вещь, заметив, что она вот-вот готова упасть. А точнее, уже В ПАДЕНИИ подхватывает. Это называется – РЕАКЦИЯ. Хорошая реакция у человека…

Но дальше, после того как подхватил, нужно точно знать, что с этой вещью делать. Можно крепко держать, никогда не отпускать. Упрятать за пазуху. А можно поставить на место. Потому что не всегда эта вещь оказывается той самой, что тебе необходима.

Руки, теплые, благодарные друг другу, замерли в этом пожатии, переплелись пальцами, чередой мельчайших мускульно-подкожных движений заласкались друг к другу, заластились, заговорили наперебой на одним им ведомом языке: да, да, да, милая моя, дорогая, дорогой мой, всё знаю, всё понимаю, и я тоже, я тоже, мой дорогой…

Выговорившись, руки обессиленно молчали с полминуты. После этого бережно, ОБОЮДНО рассоединились.

– Ответь мне только на один вопрос, - как бы закрывая тему и некую черту подводя, спросила Людмила (удивительно: они простились друг с другом одновременно, но даже не обратили внимания, значения не придали столь слаженному синхрону). – Зачем тебе это всё было нужно? У тебя жена, ты ее любишь, она тебя любит; в прошлый раз ты мне говорил, что вы РАБОТАЕТЕ над ребенком… Так зачем тебе еще кто-то понадобился? Я спрашиваю об этом не как твоя… не как девушка, с которой у тебя ЧТО-ТО БЫЛО. Нет. Я спрашиваю как друг. Ну или как приятель, знакомый… Можешь ты мне совершенно честно, не боясь ранить там или что, обидеть, задеть, – в общем, без всяких эвфемизмов, – как своему старому другану за кружкой пива, – можешь ты мне сказать: за-чем? И я отстану.

- А для чего тебе это? – не сразу ответил Петя.

- Мне надо. Поверь.

- Что ж, хорошо. Значит, так… Всё очень просто на самом деле. Я был с тобой, потому что я тебя любил. А ты любила меня. Мы любили друг друга, Люд.

- Ясно, - ответила на это Люда.

Она, конечно, и не рассчитывала, что Петя отнесется к ее словам серьезно и выложит всю правду, как она есть. Но и такого откровенного глумления тоже не ожидала. Она, в конце концов, была не просто так, девушка с улицы, случайная знакомая на одну ночь! Они ДРУЖИЛИ… Так, по крайней мере, она думала – еще минуту назад.

Петя всё прочитал по ее лицу и почувствовал внезапный прилив злости. Но тут же и погасил ее в себе, эту злость. В конце концов, она ни в чем не виновата. Бедная девочка. Да-да, именно так, он чуть не забыл, кто она есть, а она всё та же бедная девочка, дурочка, коротающая время единственной своей жизни за совершенно пустым и никчемным занятием, и если раньше ему это было интересно, заводило даже в какой-то мере, – вся эта «огнедышащая лава любви», стократно усиленная безответностью, то сейчас – нет. Хватит. Он устал и ему наскучило.

«Ты была моей Москвой», - подумал он о Людмиле со смесью нежности и сожаления. А еще подумал, что не соврал ведь, правду ведь ей сказал: он ее любил. В прошедшем времени.

«Он ее любил. В давно прошедшем времени», - вскинул в нем голову прозаик. Надо не забыть – в блокнот. Когда сядем где-нибудь. Первым же делом.



****
Поезд у Пети назывался – «Неман». Вдоль каждого вагона тянулась надпись – «Беларусская чыгунка». Вкусный, нарядный, «детский» язык! Бульба, цыбуля… Люда всегда немного посмеивалась внутри – от удовольствия, – когда сталкивалась с его выпуклыми, бокастыми, как спелые корнеплоды, словами. Но сегодня сил не было даже на это. На лингвистическое умиление.

…Последние два часа они просидели в кафе неподалеку от вокзала и теперь стояли на перроне разомлевшие, осоловелые от сытости и тепла. Петя докурил последнюю – «отправную» сигарету и повернулся к Людмиле, чтобы прощаться.

- Ну, - сказал он, беря ее за плечи. – Удачи тебе во всем. Ты хорошая.

- Ты тоже хороший.

- Пойду я в вагон. Сразу спать завалюсь. Не выспался.

- Иди, конечно, чего ждать…

- А ты помашешь мне на прощанье?

- Помашу, но только прямо сейчас. И пойду. До отправления еще долго, я не буду ждать.

- Эх… Ну ладно, сейчас маши.

Люда подняла руку и помахала ему одними пальцами, вверх-вниз, складывая ладонь пополам.

- Сойдет?

- Сойдет. Целоваться будем?

Соприкоснулись губами.

- Ой!

- Что «ой»? Болит? Анджелина ты моя Джоли ненормальная…

Петя показал проводнице билет, заскочил в вагон, но тут же снова высунулся, изогнувшись и откинувшись назад всем корпусом.

 - Оривидерчи, белла сеньорита!

- Бон вояж, - отозвалась Людмила. – Иди уже, наконец…

И потом, дождавшись, пока Петя найдет свое место, усядется, снова встанет, прильнет  к окну, выискивая ее глазами,  – помахала ему еще раз. Вправо-влево кистью руки.

Отправления поезда Люда все-таки дождалась. Только убрела в начало платформы, чтобы Петя ее не видел. Стояла там, пока поезд не тронулся.

Ей очень нравилась эта минута – когда поезд трогается, качнувшись, выпустив где-то там, внизу, сизый шипящий пар. Играет музыка. Какое-то железо испускает протяжный стон, похожий на крик смертельно раненого животного. Последние провожающие выпрыгивают из вагонов…

 «Я буду счастлива», - подумалось вдруг Людмиле. Эта мысль возникла из ниоткуда, без всякой связи с происходящим, будто бы длинное косое солнце прошлось лучом по всему составу, бликануло розовым в поплывших окнах. Розовым, оранжевым или алым. Любым на выбор. Потому что на самом деле солнца не было никакого, закат давно погас (они наблюдали его сквозь стеклянную стену «Шоколадницы»), и ранние осенние сумерки наводнили город.

В другое время Люда обязательно удивилась бы этой мысли, придержала бы ее в себе, покрутила-поразглядывала так и этак. Но только не сегодня. Сегодня она слишком устала для… Для чего бы то ни было. Даже для того, чтобы распознать ту самую минуту, точку преодоления, к которой она так долго стремилась и которая наконец была поставлена. Как-то исподволь, сама собой.

«Я буду счастлива», - повторила себе Людмила.

Глянула на часы, поспешила в метро.