На Урале в восемнадцатом

На Урале в восемнадцатом году ералаш был. Белые, красные, дутовцы, белочехи, Колчак… Бурлила Россия, как варенье забродившее. Много народа в пену ушло: дома, семьи побросали, в бандиты подались. Оно, конечно, веселее, чем землю копать или золотишко мыть. Однако и другие были – те, что от соблазна удержались.
Дед мой - Федор Борисович – до революции под Невьянском обитался, инженером приисковым. За драгами смотрел, другими техническими делами ведал. Как начальство сбегло прииск встал. Жена его – баба Паша – с тех мест была, сын только народился. А бежать некуда и не с чего – не дворянских кровей.
Весной восемнадцатого приходят до него старатели и такую речь ведут: «Начальства на прииске теперь нету – кто сам сбег, кого подстрелили. Ты у нас, Федь, один грамотный остался, так бери дело в свои руки. Управляй, короче, прииском. А то золотишком-то сыт не будешь – надо его как-то пристраивать».
Дед, даром что мелкий и сухонький, но головастый. «Нет, мужики, - говорит, - спасибо, конечно, за доверие, да не такое сейчас время, чтоб в начальство выбиваться. Еще по золотой части. И не специалист я начальничать. Жилу там проследить, или драгу наладить – могу. А чему другому не обучен. Извиняйте.»
Но старатели не отступились, через бабку стали действовать. У бабки характер боевой, деду спуску не давала. Мужички-то ее с детства знали, видать подход к ней и нашли. Баба Паша на деда и насела.
«Что ж делать, Федюша, - говорит, – надо людям помочь. И нам, глядишь, перепадет». Ничего дед не отвечал – и тогда уж молчун был - уходил за сарай дрова рубить. Порубит с полчаса, возвращается. «Не выйдет из этого ничего путного, Паш». «Выйдет - не выйдет - неизвестно, а людям ребятишек кормить надо…».
Так и стал дед управляющим. Прииск старый. Золотишка не густо, хоть и не пусто. У мужичков подкопилось кой-чего: война – не война, мыли потихоньку. Надо сдавать как-то. В Невьянске – не пойми что творится, надо, значит, в Екатеринбург отправляться. Баба Паша с ним увязалась. До города верст семьдесят. Встали пораньше, сели на коней, сумки с золотишком к седлам приторочили и поехали.
Явились прямо в реввоенсовет. Куда, говорят, золото сдавать? Там, конечно, поудивлялись, но потом приняли по форме, денег выплатили. Дали деду бумагу. Так мол и так – назначается временным управляющим Невьянского прииска, несет ответственность за него перед революционным народом. Отчетность опять же. Баба Паша решила права покачать – почему, мол, временным, народ же выбрал. И какая-такая ответственность? Тут ей и объяснили. Временным, говорят, потому что проверим лояльность к трудовому народу, а ответственность – чтоб не чудил. Золото – вещь интересная, если что – без разговоров к стенке…
Поехали они домой, деньги народу пораздали. Не бог весть, что на эти деньги-то купишь, но все-таки.
Дед еще молчаливей стал. Свозили разок золотишко в Екатеринбург, а тут Невьянск белые взяли. Дутовцы ли, белочехи – холера разберет. К деду комиссия. Главным - офицер, погоны подполковничьи, шапка мохнатая, усы холеные. «Ты, - говорит, - по прииску главный?» «Какой я главный, - попробовал дед извернуться, - общество приказало». «Раз общество приказало, значит с тебя и спрос. Сдавай запасы законной власти». «Так нету ничего, стоим ведь…» «А ты пройди по народу, объясни, что к чему. Дурить не думай, из-под земли достану». И револьвером поигрывает.
Не задурил дед, на следующий день кой-что в мешочке приносит. «Вот, - говорит, - не обессудьте. Все что есть».
«Маловато, - подполковник цедит, - в следующий раз придется постараться». «Буду стараться, Ваше высокоблагородие». «Ступай, теперь, прииск налаживай. Чтоб с завтрашнего дня началась работа». Помялся дед чуток. «Расписочку бы для казны, Ваше высокоблагородие. Мне ж перед людьми отчитаться надо». «Будет тебе расписочка, - офицер говорит, - да вот незадача, казна в боях отстала. Расчета подождать придется». «Жалость-то какая, - дед говорит, - значит, золотишко-то и сдать некуда. Может, пусть у меня пока полежит?» Не по-доброму подполковник на него глянул. «Ступай, - говорит, - с богом, пока я добрый».
Недолго белые в Невьянске верховодили. Месяца не прошло, как вышибли их из города. Сводный Уральский отряд товарища Блюхера.
Был у бабы Паши брат двоюродный, Игорь Мурзин. Полгода тому назад сгинул, а тут вот с красными вернулся. На коне серьезном, в бороде и бурке. Через пару дней в гости наведался. Поговорили за дела семейные, потом деда на двор позвал. «Слышал я, -  говорит, -  Федя, ты белякам золотишко отдал». Видит дед – крутить не приходится: «Сдал, - говорит, - а как не сдать, когда револьвером тычут». «Ну енто не аргумент, - Игорь отвечает, - мог бы и отбрехаться. А так ты и нашу революцию, которая тебя полномочиями наделила, сдашь, как револьвер увидишь». «И сдам, - говорит дед, - зачем мне ваша революция, если я с пулей-то в башке? Детей моих кто будет кормить – революция?» Потемнел Игорь: «Соображаешь, что говоришь? Не будь ты моей сеструхи муж – хлопнул бы тебя революционной рукой». А деда уж не остановить. «Коли Вы меня полномочиями наделили, так и защищать должны, если что. А не можете город удержать – с меня-то какой спрос?» Покачал Игорь головой: «Надо ж, - говорит,  - какие у тебя в голове вредные мысли бродят. По-твоему, у советской власти дел нет, только тебя охранять? Надо тебе политзанятия посещать. И вот что: золото теперь мне будешь сдавать. Нечего в Екатеринбург кататься, время-то лихое. А я уж с ним разберусь».
Знал дед, что не стоит на рожон лезть, а не сдержался. «Нет, - ответствует, - предписано в Екатеринбург самолично отвозить. И бумага имеется. И нечего на золотишко коситься, за него люди пот льют, а кто и кровь».
Мурзин даже удивился с такого разговора. «Ладно, - говорит, - братец. Ясно мне, что ты нашей власти не попутчик. Дыши пока. Контры хватает… Тока не волнуйся. Если что, племянник без отца не останется. Революция воспитает».
С тем и ушел. Баба Паша разговор, конечно, слыхала, приступилась к деду: «Зачем ты, Федюша, злил его? Он же начальник, привык командовать. Поговорил бы по-человечески, глядишь, по-другому бы обернулось». «И без тебя, Паш, тошно», - только и ответил дед и на огород пошел.
Той весной-то все огороды позасажали. Где война, там и голод. Акромя себя еще и нахлебников надо кормить – что на конях скачут, да шашками машут.
Пару раз за лето дед в Екатеринбург ездил. Оба раза с Пашей. Пацана на соседей оставляли.
Один раз чуть не ухлопали обоих. Скачут по тропе – напрямую через перевал ездили – а им кричат: «Стой! Кто такие будете?» Дед хотел остановиться, а баба Паша коня хлестанула и вперед. Гони, - кричит, - Федя!». Палить по ним начали, да не попали. Уж около города остановились, бабка деда давай ругать: «Что ж, ты, Федя, такой покладистый: говорят тебе стой, ты и останавливаешься! Отнимут же все, да и порешат. Кругом бандиты… Головой надо думать!»
«Головой надо было раньше думать, - дед отвечает, - когда я в начальники прииска записался. Теперь поздно…» Бабка язык-то и прикусила.
Прошла еще пара месяцев, осень подступила, и тут опять перемена слагаемых. Вечером красные город оставили, утром белые въехали. На этот раз без стрельбы обошлось. По-тихому.
Дед решил в деревню податься. Отсижусь, думает, от греха. Бабку в городе оставил – куда ее тащить. Она, тем боле, опять брюхатая была.
Однако, вышло не по запланированному. Выехал он вечером, на телеге, чтоб под деревенского сойти. Якобы с базара. Останавливает его патруль: кто таков, куда путь держишь?» «Деревенские мы, - отвечает, - ездили в город поторговать, жинке кофту на петуха выменял». «Мобилизуем мы тебя, - говорят,- и телегу твою мобилизуем. Будешь штаб перевозить. А через два дня расплатимся и домой отпустим».
Назвался груздем – полезай в кузов. Отконвоировали его в Левиху, где штаб находился, загрузили телегу барахла штабного. А когда уж погрузились, вышел на крыльцо подполковник. Тот самый. «Где, - говорит, - возница? Я ему напутствие дам». Привели деда. Подполковник его в миг узнал. «В деревню, - спрашивает, - сбежать решил? Дело хорошее. Только сначала по золотишку отчитаешься. С собой, небось, есть кой-чего? Вы, - своим архангелам командует, - телегу его проверьте, на предмет наличия драгоценностей, пока мы беседуем. Да получше смотрите, воробей стреляный».
Проверили как следует, мало что телегу не развалили, да не нашли ничего. Полковник сердится: «Вот, - говорит, - сволочной народ! Сбросил, видно, по пути, лишь бы не отдавать. Тогда по-другому сделаем: езжайте с ним, на хату. Там поищете. А возница наш пусть по старателям пройдет, золотишко пособирает.
«Так сбежит ведь, вашблагородие», - архангел один говорит.
«Не сбежит, чай. Жинку пожалеет. У него жинка аппетитная».
«А тебе задача – это уже деду говорит, - слова нужные для старателей подобрать. На этот раз мы с ними честь по чести рассчитаемся. Но смотри – юлить не вздумай…»
Дед, понятно, про расчет не поверил. Слыхал как беляки рассчитываются. Да делать-то нечего. Добрались до Невьянска, пошел по мужичкам: «Так, мол, и так, - объясняет, - сдавайте золото дарма. Не сдадите – шлепнут меня без разговоров, а сдадите – может не шлепнут».
Ну, народ в положение вошел. Сбросились кто сколько не пожалел.
Приносит он золотишко полковнику. Тот опять недовольный, мешочек на руке взвесил: «Не того, - говорит, - я от тебя ожидал. Ну да ладно, выбирай теперь: сейчас с тобой рассчитаться или после следующей партии».
«Не к спеху нам, - дед отвечает, - подождать можно. За вами не заржавеет». «Не заржавеет, - полковник говорит, - это верно. Умен, ты, сучий сын. Иди с богом».
Недели не прошло, загрохотали под городом пушки – снова красные подступились. Дед заслышал и призадумался. «Нельзя, - бабе Паше говорит, - мне  на прииске находиться. Шлепнет меня твой братец. Про золото ему быстро доложат». «Что ж  делать, Федюша?» «Уходить с белыми надо». Не заплакала бабка, не из того теста была. «Что ж делать, Федюша. Значит судьба такая». Простились, как умели, а на утро за белыми обозами, дед на лошаденке своей увязался.
Мурзин-то действительно, вскорости заявился. «Сбег, значит - спрашивает, - дворянский прихвостень? Надо было его еще тогда хлопнуть. Ничего, Паш, мы тебе революционного супруга подберем. О Федьке забудь. Не жилец он. Мне на глаза попадется – кончу без сожалений. Как врага пролетариата». Не смолчала баба Паша: «Душегуб ты, - говорит, - окаянный. Пролетарьятом прикрываешься, а сам на золотишко чужое метишь. Постыдился бы, тебя ж тут каждая собака знает… Ступай из хаты моей по добру по здорову».
Взялся Игорь за револьвер, потом плюнул, повернулся на каблуках, да прочь вышел. Зимой бабка второго пацана родила. О деде ни слуху ни духу. Фронт к Забайкалью откатился, однако сильно спокойнее не стало: по лесам народ бродит, по городу, как стемнеет, тоже лучше не шастать.
К весне голодно стало. Урожай плохой случился, запасы, что были, к концу подошли. На поклон бы к Игорю, да не тот у бабки характер. Собрала кой-какие пожитки, с соседом договорилась, погрузили все на телегу, детишек посадила и в Екатеринбург отправилась. Там прямо в реввоенсовет заявилась.
«Вот, мол, - говорит, - определите, чем могу быть революции полезна. Поскольку детей кормить надо».
Там не удивились: в те годы всякое видали. «А езжай-ка ты, Паша, - говорят, - в Болшево, Турьинского уезда. Будешь детей учить. Чай, сама грамотная?»  «Грамоте обучена, - Паша отвечает, - да и по другим предметам могу». «Вот и давай, учительствуй. На прокорм хватит, жилье при школе, дровами население подсобит. А то полгода школа пустует. Как беляки прежнюю училку снасильничали и в расход пустили за интерес к трудовому классу…»
Так и оказалась баба Паша в Болшеве. Народ сначала настороже, потом принял. В двадцатом школу подремонтировали. А в двадцать втором Федор Борисович объявился. До самого Харбина с беляками добежал. А потом на возврат пошел. Как добирался – не рассказывал. Даже бабке.
Да и вообще от разговоров сторониться стал. Его, правда, никто особо не расспрашивал. Не принято было: пришел человек и пришел… Бумагу, однако, в сельсовет представил. Там написано, что податель сего, такой-то, такой-то с 1919 по 1922 год в Сибири на  геологических изысканиях находился.
А Мурзина в девятнадцатом схоронили. Одни говорили, что партизаны укараулили, другие – что свои к стенке поставили. За характер, видимо, пострадал. Баба Паша особо не выясняла. Время мутное, ни за грош люди пропадали.
Дед же до конца жизни молчуном проходил. Все боялся, что Харбин выплывет. Однако миновало. И тридцать седьмой миновал и дальше. Повезло, наверное. Молчуны – они везучие...
Москва, 2007