Что запомнилось. Этюды-воспоминания

                СИБИРСКИЙ ГОРОДОК 
Далеко-далеко  от  столиц, на  юге  Новосибирской  области  затерялся  в  снегах  городок  Искитим.  Это  сейчас  он  приобрёл  некоторые  черты  современного  небольшого  города,  а  тогда  до  войны,  когда  мы  были  ещё  детьми,  это  поселение  состояло  из  домиков  с  покосившимися  заборами. Домики  построены были  из  брёвен,  со  временем  почерневших,  с  маленькими  подслеповатыми  оконцами  с  двойными  рамами,  чтобы  было  теплее.  На  зиму  эти  избы  засыпали  заваленками  из  земли,  тоже  для  тепла. (Зимы  в  Сибири   суровые).  И когда  эти  избушки  засыпало  снегом, то  они  казались  вросшими  в  землю.  В  таких  избушках  жила  не  только  семья  из  3-4-х  человек, но  и  народившийся  телёночек,  куры,  а  иногда  и поросёнок.  В  одной  комнатке  стояла  одна – единственная  кровать,  поэтому  дети  спали  на  сундуке,  на  лавке,  а  чуть  потеплеет -  на  полу.  Только  сей час  мы  понимаем,  какая  это  была  бедность, а  тогда…  тогда  мы, дети,  этого  не  замечали  и принимали  всё  как  должное. Наверное,  потому,  что  во  всех  избушках  жили  так же,  за  редким  исключением.  А  некоторые  наши  друзья  жили  ещё  хуже – в  землянках  совсем  без  окон  или  в  маленьких  глиняных  мазанках,  куда  можно  было  войти,  согнувшись  в  три  погибели.  А  зимой  эти  жилища  заносило  снегом  наравне  с  крышей,  и утром  нужно  было  откапываться,  чтобы  выйти  наружу.
  Но  дети  не  теряли  присутствия  духа,  играли,  бегали,  веселились,  катались  с крыш  на  санках  и полуголодные  забывали  обо  всём.  Мы  просто  не  знали,  что  можно  жить  как – то  иначе.  Работать,  конечно,  приходилось  много.
Дети  ухаживали  за  животными,  чистили  сарайки –землянки. Летом  работали  на  огородах,  ходили  в  лес  за  ягодами,  за  грибами,  за  шишками,  за  съедобными  и  лекарственными  травами.  Самой  трудной была  работа по  заготовке  топлива  на  зиму.  С  ближайшего  лесосплава носили  мешками  мокрую  кору,  развешивали  её  на   оградах  для  просушки,  а  потом  складывали  в поленницы  на  зиму.  Рано  научились  отличать  съедобные  травы  от  несъедобных.  Носили  вязанками  траву  из  леса  на  корм  скоту.  В  общем – скучать  не  приходилось.   Весной,   когда  колхозы  вспахивали  прошлогодние  картофельные поля,  мы  собирали  перегнившую,  высохшую  на  солнце,  прошлогоднюю  картошку  и едва  очистив  её,  жевали  этот чёрный  крахмал  и мечтали о белых   сухарях.  Нас,  детей,  гоняли   объездчики  на  лошадях  с плётками,  но  мы  всё  равно  ежедневно  ходили  на  поля.  Картошка  казалась  нам чрезвычайно  вкусной,  только  потом  почему – то тошнило.  Когда  её  попадалось  много,  мы  даже  набирали  небольшие  сумочки  для  дома,  толкли  в  ступе,  разводили  водой,  солили  и  пекли  лепёшки  прямо  на  горячем  железе  плиты.  Таким  образом  мы,  старшие,  подкармливали  младших  и маму  с  бабушкой,   которым  было  трудно  ходить  на далёкие  поля.    У  бабушки  и  дома  работы  было  много,  а  мама  с  утра  до  ночи  работала  на  заводе  вместо  папы,  ушедшего  на  фронт.  Да,  летом  был  ещё  один  источник  пропитания  - река.  Мы  ловили  рыбу  удочками  и  старой  упаковочной  тканью,  каким – то  образом  оказавшейся  в  нашем  хозяйстве.  Лето – благодатная  пора,  и  мы  не  упускали  случая,  чтобы  не  добыть  где – нибудь  какого – нибудь  пропитания.      
     Искитим    до  Великой  Отечественной  войны  и  во  время  её – городок  особый.  Через  него   везли  на  юг  не  только  оборудование  заводов  и фабрик,  но  и  огромное  число  эвакуированных  больных,  голодных  раненых  детей  и  взрослых.  Мы,  дети,  впервые  увидели  горе – горькое  воочию.  Впервые  услышали  жуткое  слово   «дезертир».  По  нашим  огородам  уже  после  сбора  урожая  бродили  какие – то  люди   в полосатых  халатах  и тюбетейках  в  поисках  хоть  какого – то  пропитания.  Иногда  просили  милостыню.  Мама  или  бабушка  выносили  варёную  картошку , свёклу.  И  они  уходили  дальше.  Нам  было  жаль  этих  людей.  Но  когда  мы  узнали  значение  слова  «дезертир», то  стали их  ненавидеть,  потому  что  наши  отцы  были  на  фронте,  на  многих  уже  пришли  похоронки.  А  эти  люди  сбежали.  Не  захотели  защищать   Родину.  Вот  откуда  истоки  нашей  детской  ненависти.
  В  старом  деревянном  доме,  похожем  на  сарай,  в  котором  до  войны  была  школа  рабочей  молодёжи,  оборудовали  детдом  для  детей, которых  уже  невозможно  было  везти  дальше.  Искитимские  врачи  выхаживали  их,  лечили.  А  наши  матери  купали,  кормили,  укладывали  спать.  К  зиме  вязали  детям  носки,  рукавицы.  Выделяли  из  своих  скудных  запасов  кое – какую  одежонку  и  постельное  бельё.  Сами  жили  впроголодь,  но  делились  с  детским  домом :  там  были  больные  голодные  дети –сироты.
Тяжело  вспоминать  всё  это,  но  вспоминать  нужно,  чтобы  всё  это  знали  современные  сытые,  здоровые  и  особенно  без  меры  богатые  люди.  Нужно,  чтобы  они  хоть  чуть  прониклись  состраданием  к  тому  страшному  и  великому  прошлому,  которое  не  даёт  нам,  семидесятилетним,  ни  сна, ни  покоя,  будоража  всё  то,  что  пришлось  пережить  нашему  поколению.  А  главное,  все,  кто  сегодня  прикарманил  богатства  страны,  должны  помнить,  какою  ценою,    какими  страданиями  всё  это  создавалось, защищалось  во  время  войны  и  восстанавливалось  после  Победы.  Невольно  приходят  на  память  некрасовские  строки:       Жили  в  землянках,   Боролися  с  голодом,  мёрзли  и  мокли,  болели цынгой………………………………. Всё  претерпели  мы  божии  ратники.  Мирные  дети  труда.    Теперь  же  вы  наши  плоды  пожинаете.  Нам  же  в  земле  истлевать  суждено.  Всё  ли  нас,  бедных,  добром  поминаете?  Или  забыли  давно?  Забыли!  Страну,  ради  которой жизни  не  жалели,  ради  которой  трудились  в  поте  лица,  разбросали. Богатства  её  прикарманили  2 -3  десятка  толстосумов,  перекачали  средства  в  зарубежные  банки.   И  страна,  которую  мы  боготворили  и ради  которой  работали  за  копейки,  так  и  осталась  нищей,  потому  что  нельзя  наполнить  сосуд,  если  в            нём  столько  дыр,  по  которым  течёт  богатство  страны  за  рубеж,  на  личные  счета  тех,  кто  разворовал  её.  Вот  поэтому    и хочется  напомнить  всем  о  том  горьком.  голодном,  но  великом  прошлом,  которое  пережила  наша                Родина.   Одно  радует,  что  сегодня  у  власти  стоят  люди,  способные  вытащить  Россию  из  той  пропасти,  в  которую  спихнули  её  90-е  и  сейчас  Россия  обретает  тот  статус,  какой  он  она  имела  в  70 – 80-е  годы.  Дай  Бог,  чтобы  она  снова  стала  Великой.   
   Поезда  через  Искитим  в  Среднюю  Азию  и  на  Алтай  шли  днём  и  ночью.  Их  было  бесконечно  много.  А  на  Запад,  опять – таки  через  наш  городок  шли  поезда  с  солдатами  и оружием.  На  юг  в  Среднюю  Азию,  в  южные  районы  Новосибирской  области  везли  эвакуированных  семьями  и поодиночке.  На  Западе  эти  поезда  фашисты  бомбили  беспощадно,  хотя  знали,  что  в  них  едет  мирное  население,  бомбили,  несмотря  на  красные  кресты.  Через  Искитим  обычно  проезжали  составы  телячьих  вагонов  вечером  или  ночью.  Мы,  дети,  убегали  на  вокзал  встречать  вечерние  поезда.  Смотрели,  как  раскрывали  огромные  двери  вагонов,  как  выносили  детей:  мёртвых – в  одну  сторону,  больных  -  в  другую,  более или менее  ходячие -  выскакивали  сами.  Нас  близко  не  подпускали:  свирепствовал  тиф.      Длинный   сарай – бывшая  вечерняя  школа – был  недалеко  от  вокзала.  Там  во  дворе  кипели  котлы  с  водой.  Женщины  в  марлевых  повязках  купали  детей.  В  отдельных  котлах  кипятили   их  уцелевшую  завшивленную  одежду. Выкупанных     детей  заворачивали  в  чистое  тряпьё  и уносили  в  кровати.  Девочки  постарше  кормили  их  манной  кашей  на  воде,  осенью  сдабривали  её  смородиной  или  малиной.  Дети  тут  же  засыпали.  Во  дворе  слышались  плач  и  крики:»  Мама,  мамочка,  ты  где?»  У  нас,  шести – семилетних,  сердце  обливалось  кровью.  Мы  не  представляли,  как  в  таком  возрасте  можно  жить  без  мамы.  Наплакавшись,  мы  стайками  расходились  по  своим  жилищам,  перекусывали  картошкой  с луком  и долго  не  могли  уснуть,  чудились  голоса:  «  Мама,  где  ты?»  Мама  с  этих  встреч  приходила  усталая  и расстроенная,  спала  3-4  часа,  чтобы  утром  к  8 –ми  бежать  на  завод,  а  вечером  -  на  вокзал  встречать  поезда  с  детьми.  Потом  мы  узнали,  что  маму  выбрали  председателем  уличного  комитета.  В  её  обязанности  входило  не  только  встречать  поезда  с детьми  и эвакуированными,  но  и ходить  по  домам,  просить,  чтобы  женщины  приносили  в  детский  дом  вещи,  постельное  бельё  и особенно хоть  какие – то  продукты.  Работа  эта  была  очень  опасной,  во – первых,  соседи  сами  жили  очень  бедно, а  во – вторых,  не  все  были  добрыми  и  щедрыми.  Кто  -то  говорил: «Не  переживай,  я завтра  отнесу  детям  ведро  картошки,  а  я  пару  килограммов    больше  у  меня  нет,  боюсь,  что  с  детьми  до  осени  не  дотянем».  А  кто – то  откровенно  враждебно  орал:  «Иди  прочь,  побирушка!»  Как  правило,  это  были  сытые  и   богатые  по тем  временам   соседи.  А  когда  мама  зашла  к  одному  такому, кажется,  фамилия  его  была  Завьялов,  так  он  швырнул  в  маму  чурку  с  металлической  скобой  для  чистки  обуви и попал  маме  прямо  в  голову.  Полилась  кровь.  Благо  я  была  рядом  кое – как  довела её  до  больницы.  На  рану  наложили  швы,  перевязали  и попросили  больше  с  ним  не  связываться:  все  знали,  что  у  него  какой – то родственник  начальник.  А  сам  он  в начале  войны  отрубил  себе  указательный  палец  правой  руки,  чтобы  не  идти  на  фронт.  Мама, конечно,  напомнила  ему  об  этом.  У  мамы  потом  всю  жизнь  болела  голова.  Мы  с  братом    долго  ломали  голову,  как  отомстить  ему.  Мама  умоляла  не  связываться:  боялась  за  нашу  жизнь.  Потом  они  куда – то  уехали.  Поговаривали,  что  на  золотые  прииски.  Семейных  эвакуированных  размещали  по  избам.  К  нам  не  поселили  никого:  уж  очень  маленькая  комнатка,  а  нас  четверо.  У  стариков   Петушенко  домик  был  из  двух  комнаток  и жили  они  вдвоём,    к ним    поместили  еврейскую  семью  : мать  с  двумя  детьми.  Софочке  было  лет 9 – 10, а  Вениамину – 12 – 13.  Отца  их  задержали  в  военкомате.  Он  не  попал  на  Фронт,  потому  что  плохо  видел.  Перепроверили, через  пару  дней  отпустили.  Софочка  нам  очень  понравилась:  хорошенькая,  с  ясными  открытыми  глазами,    с  пышной  копной  чёрных  волос, добрая.  Она  очень  хорошо  читала,  рассказывала  стихи  и  тем  завоевала  наши  детские  сердца.  Веничка  рыжеголовый  и конопатый  совсем  непохожий  на  свою  сестру  был  молчалив.  Очень  много  читал  и обожал  ловить  рыбу.  Забросив  удочку,  он  брался  за  книгу.  Мальчишки  с  нашей  улицы    недолюбливали  его  и  частенько  делали  мелкие  пакости:  то  книжку  припрячут,  пока  он  возится  с  удочкой,  то  удочку  бросят  в  воду, пока  он  читает.  А  однажды  столкнули  в  воду  и  самого  Веничку.  Благо,  что  у  паромного  причала  было  мелко.  Но  мальчик  пока  барахтался  в  воде,  а  плавать  он  не  умел,  простудился  и  заболел.  Случилось  это  в  конце  сентября.  Вода  в  реке  была  уже  холодная.  Пришла  его  мама  Маргарита  Исаковна  и  рассказала  о  случившемся.  Брату  пришлось  отстоять  в  углу,  но  раскаиваться  он  не  собирался  даже  тогда,  когда  его  не  позвали  ужинать.   Нам  было  жаль   его,  но  мы  с  сестрой  знали,  что  вина  его  серьёзная:  мальчик  из – за  наших  уличных  шалопаев  заболел  и  попал  в  больницу.  Мы  с  Тамарой  начали  потихоньку  плакать  и  просить  маму: « Мама,  выпусти  Толика  из  угла».  Мама  была  неумолима.  Но  немного  погодя, тоже  расплакалась: «Приедет  папа  с  войны, что  я  ему  скажу, что  вырастила  жестокого  человека, который  может  обидеть  слабого.  Веничка  вас  не  трогал,  зачем  вы  так  обошлись  с  мальчиком?  Не  дай  бог  умрёт  ребёнок,  и  вы  будете  убийцы.  Война  не  убила  ребёнка…,а  вы…вы  поступили…,как  негодяи.  Они  приехали  сюда,  чтобы   мы  помогли  им  выжить.  Они  надеялись,  что  их  окружают  добрые  хорошие  люди,  а  вы  повели  себя  как  бандиты».  «Бандитам»  было  по  7 – 8 лет.  И  в  12  часов  ночи  ревели  уже  все.  Брат  расплакался,  попросил  у  мамы  прощения  и  обещал, что  никогда  не  будет  обижать  Веничку.
  Мальчика   выписали  из  больницы:  воспаление  лёгких  отступило, но  оставалась  опасность, что  из – за  плохого  питания  может  развиться  туберкулёз.  У  нас  уже  было  кое – какое  хозяйство:  корова,  куры,  и  мама частенько  угощала  Веничку  то  молоком,  то  яйцом.  Опасность  миновала.  И,  когда    после  войны  семья  Розенбергов  уезжала  домой,  мы,  расставаясь,  плакали  и  желали  им  счастливой  дороги.  Хотя  со  слов  Маргариты  Исаковны,  они  ехали  в  никуда.  В  их  дом  попала  бомба  ещё  в  41-м.  После  войны  нужно  было  начинать  всё  с  нуля.  «Вы  такие  замечательные  люди.  Мы  вам  так  благодарны,   Анисья  Алексеевна.  В  случае  войны  мы  только  к вам.  Хорошо?».  «Конечно, - говорила  мама, - куда  же  вам  ещё,  только  к  нам.  Но  бог  даст  войны  больше  не  будет».  Мы  проводили  их  до  вокзала .  Рыжий  Веничка  подрос,  вытянулся  и уже  не  казался  нам  таким  конопатым.  А  Софочка  становилась  настоящей  красавицей. 


                ЗОЯ  И  НАША   МАША    
Ещё  до  войны  папа  выписывал  газету  «Известия».  Мы  сохранили  эту  подписку:  она  напоминала  нам  папу.    И  вот  однажды  пришла  газета  ( точно  не  помню, в каком  месяце)  с     фотографией  Зои  Космодемьянской.  Девочка  с  толстой  верёвкой  на шее.  Это  потрясло  нас  всех.    Война  была  где – то  там,  далеко,  и  мы,  дети,  видели  её  только  на  вокзале,  когда  приходили  вагоны  с  беженцами   и  больными  детьми.  А  здесь  на  снимке  была  убитая  фашистами  девочка  лет  16 – 17.  Самая  младшая  мамина  сестра,  которая  нянчилась  с  нами,  была  её  ровесницей.  Она  плакала, когда  увидела  Зою  с  верёвкой  на  шее.  И  робкая,  застенчивая  наша  тётя  Маша  пошла  в  военкомат,  прибавила  себе  год  и  попросилась  на  фронт.  Очень  хорошо  помню,  как  она  уже  с повесткой  на  руках  пришла  к  бабушке  и  сказала: «Мама,  собери  мне  что – нибудь  в  дорогу  я  ухожу  на  фронт».  Бабушка, конечно,  не  поверила: « Манька,  не  пужай  меня!»  «Мама,  вот  повестка».  После  месяца  учёбы  в  Новосибирске  она  попала  на передовую.  На  фронте  Маша  была  снайпером.  На  её  счету  32  фашиста.  Жалела,  что  мало  их   уничтожила.  Она  мстила  за  Зою.  Портрет  замученной  фашистами  ровесницы  она носила  в  кармане  гимнастёрки.  Мы,  дети,  боготворили  этот  портрет.  Девочка  с  короткой  стрижкой, как  у  мальчика,  удивительно  обаятельное  лицо.  И  в  нашей  семье  Зою        почему – то  называли  «наша  Зоя».  Может  быть  потому,  что  наша  Маша  мстила  фашистам  за  свою  ровесницу.  Под  Кенигсбергом  их  часть  попала  в  окружение.  Дали  приказ  рассредоточиться  и выходить  к  своим  по  одному – по  два.  На  ночь  устроились  они  с  подругой  в  стожке  сена.  Фашисты  штыками  искололи  весь стожок : искали  окружённых.  Как  они  остались  живы,  непонятно.  Но  нашли их  наши  бойцы – двух  девочек  снайперов  без  сознания.  Им  было  по  17  лет.  Отправили  в  госпиталь.  Галя  Гололобова  поправилась  быстрее  Маши  и  сразу  же  ушла  на  фронт.  Мария   была  без  сознания   42  дня.  Кололи  глюкозу, чтобы  сохранить  жизнь.  Галя  Гололобова – комсорг  их  группы  к  концу  войны  имела  на  счету  60  фашистов.  За  этот  подвиг  ей  вручили  Звезду  Героя  Советского  Союза.
 Не  хотела  я  об  этом  вспоминать,  но  уж  очень  хочется  убедить  читателей  в  том,  какие  девочки  воевали  против  фашистов,  какая  удивительно  детская  душа  была  у  них:  они  ещё  не  успели  наиграться,  а  пришлось  воевать  за  Родину  наравне  со  взрослыми.  После  войны  мои соседки – подружки  хвалились,  что  привезли  их  отцы  из  Германии:  кто – то  аккордеон,  кто – то  золотые  часы,  а  наша  Маша  привезла  нам, детям,  в  подарок  три  маленьких  фарфоровых  собачки  и альбом  с  красивыми  картинками.  Оказалось,  что  этот  альбом  был  с  образцами  конфетных  обёрток  ( фантиков)  какой  - то  кондитерской  фабрики.  Узнали  мы  об  этом,  когда  в  школе  немного  научились  читать  и переводить  с  немецкого.  Но её  подарки  из  Германии – яркое  свидетельство  детских  пристрастий.
  И  ещё  привезла  она  нам  песню  в  память  о  своих  друзьях.  Называется  она  «Застольная  Прибалтийская»
  Редко,  друзья,  нам  встречаться  приходится,
  Но  уж  когда  довелось,
 Вспомним,  что  было  и  выпьем,  как  водится,
 Как  на  Руси  повелось. 
     Пусть  вместе  с  нами  земля  Ленинградская
     Рядом  стоит  у  стола
     Вспомним, как  русская  сила  солдатская
     Немцев  за  Тихвин  гнала .
Выпьем  за  тех,  кто  командовал  ротами
И  умирал  на  снегу,
Кто  в  Ленинград  пробирался  болотами,
Рёбра  ломая  врагу.
     Выпьем  за  тех,  кто  неделями  долгими
     В  мёрзлых  лежал  блиндажах,
     Дрался  на  Ладоге,  бился  на  Волхове,
     Не  отступал  ни  на  шаг.
 Пусть  же  веками   наши  прославлены
Под  их пулемётной  пургой,
Наши  штыки  на  высотах  Синявина,
Наши  полки  подо  Мгой.
     Встанем  и  стукнемся  кружками  полными,
     Вспомним  друзей  боевых,
      Выпьем  за  мужество  наших  героев,
      Выпьем  за  встречу  живых.
Выпьем  за  гвардию  нашу  могучую,
Равных  в  сраженьях  её  нигде  нет,
Выпьем  за  Родину,  выпьем  за  Сталина,
Выпьем  за  знамя  Побед. 
             На  память  Марусе  от  Фани  в  знак  боевой  дружбы
             3.08.1945 года  г.  Тильзит.
После  госпиталя  Маша  вновь  ушла  на  фронт.  Уже  в  самом  конце  войны  она  была  на  боевом  задании.  Фашисты  заприметили,  откуда  снайпер  ведёт  огонь  и  начали  обстрел.  «  Я  не  поняла,  почему  по  одиночному  снайперу  ведут  огонь  из  миномёта».  Одна   мина  разорвалась  неподалёку,  Марию  отбросило  взрывной  волной   и засыпало  землёй.  Друзья  нашли  её  и отправили  в  госпиталь.  Домой  она  возвратилась  только  в  июне 1946  года.  Машу  наградили  солдатским  орденом  Красной  Звезды.  Нам  было  по  8 – 10  лет.  Мы  все  были  влюблены  в  неё  и  часто  приглашали  в  школу  на  вечера,  на  классные  часы,  чтобы  из  первых   рук  услышать  о войне.  И   всякий  раз  прежде  чем  начать  разговор  о  войне,  о  друзьях  ,  показывала  нам  портрет  девушки  «Это  моя  Зоя», - говорила  она.  Я  ушла  на  фронт,  чтобы  отомстить  фашистам  за  неё.  И  жалею,  что  уничтожила  только  32  фашиста,  а  надо  было  больше».  Вот  такая  наша  Маша.  Умерла  она  на  81 –м  году.  У  неё  было  несколько  внуков  и  правнуков.   

   
             ШКОЛА   И   МОИ   УЧИТЕЛЯ
Иду  по  светлым  коридорам  и  залам  Искитимского  музея.  Стенды,  витрины  под  стеклом.  Старина…  промышленные  предприятия…минералы…электроды.  Мирные  темы,  родные  милые  сердцу  картины,  фотографии…  И  вдруг..торжественный  красно – чёрный  зал..ВОЙНА…Искитим  и  искитимцы  в  годы  Великой  Отечественной  войны.  Портреты,  документы,  письма…  Память,  великая  память  о  народном  подвиге,  о  подвигах  наших  земляков.
  Уютные  светлые  комнаты  музея  в  здании  старой  школы.  Мы  помним  её  как  школу  № 4,  а  когда  мы  в  ней  начинали  учиться,  она  почему – то  была  школой  № 1- 2,  почему  была  такая  нумерация,  до  сих  пор  не  знаю,  но  на  всех  тетрадях  мы  писали  школа  № 1- 2.  Когда  в  начале  войны  мы  пришли  в  школу,  она  нам   показалась  огромной,  длинный  коридор,  большие  светлые  классные  комнаты.  Прямо  перед  входом  на  стене  копия  с  картины  Репина  «Пушкин  на  лицейском  экзамене».  Говорили,  что  копию  эту  сделал  художник  Пенкин,  бывший  ученик  нашей  школы.  Мы  встречались  с  ним.  Худой,  бледный,  очень  нервный  молодой  человек  в  чёрном  пальто  с поднятым  воротником  таким  он  мне  запомнился  после  встречи.  Он  показался  нам  тогда  не  от  мира  сего и было  почему – то  жаль  его.  В  конце  коридора,  рядом  с  учительской  было  ещё  две  копии,  по – моему,  с  картин   Богданова – Бельского  «Устный  счёт»  и « У порога  школы».  Нам  было  очень  жаль  мальчика,  который  не  имел  права  войти  в  школу.  Мы  гордились,  что  имеем  право  учиться  и  приходим  в  школу  каждый  день.  И  были  счастливы  от  сознания  такой  возможности  учиться.
 Эти  картины  вошли  в  нашу  жизнь,  в  школьный  быт,  стали  неотъемлемой  частью  нас  самих.  И  ещё  помню  сильное  впечатление  от посещения  впервые  школьной  библиотеки.  После  того  как  закончился  букварный  период  нас,  первоклашек,  повели  в  школьную  библиотеку  записываться.  Библиотека  показалась  мне  не  такой  большой,  но  книг  там  было  так  много,  что  они  стопками  лежали  на  окнах,  на  стульях,  полки  были  буквально  забиты  книгами.  Это  произвело  огромное  впечатление.     Встретила  нас  Елизавета  Дмитриевна  Желтова,  небольшого  роста,  добрая,  влюблённая  в  книги.  Об  этом  мы  узнали  позже,  когда  увидели,  как  она    бережно  относится  к  книгам  и  каждую  свободную  минуту  подклеивает  их ,  разглаживает.  Когда  мы  получили  книги  и  вышли  на  школьное  крыльцо,  чувствовали  себя  чуть  ли  не  профессорами,  наше  счастье  дополнял  яркий,  солнечный  день.  Подтаявший  весенний  снежок  и удивительно  свежий  воздух  наполнили  сердце  счастьем.  Это  ощущение  счастья  было  самым  ярким  впечатлением    в первом  классе.  Шёл  1942  год…
  Во  втором  классе  нас  перевели  из  школы  в  контору  «Заготскот»  (Во  время  войны  она  почему – то  не  работала),  а   в нашу  школу  привезли  раненых  и   оборудовали  там  госпиталь.  Мы  иногда  приходили  туда  с   «концертами».  Читали  стихи,  пели  незамысловатые  песни.  Нас  очень  хорошо  принимали  раненые,  наверное,  очень  скучали  по  дому  и  по  своим  детям.  Война  ещё  одной  стороной  повернулась  к  нам.  Мы  впервые  услышали  слово  «донор».  Учителя  и  старшие  школьники  стали  донорами  Зоя  Осиповна  Вальтина,  Вера  Григорьевна  Казакова,  Анна  Ивановна  Елагина.  Нам  рассказали,  что  они  сдают  свою  кровь  раненым,  чтобы  они  скорее  поправились  и уехали  домой  к  своим  детям.  Такой  поступок  наших  учителей  в  нашем  сознании был  героическим,  таким,  как  на  фронте.  Они  выросли  в  наших  глазах  несказанно.  Наши   мальчишки  тоже  рвались  сдавать  кровь,  но  им  сказали: « Вы  ещё  маленькие,  у  вас  нельзя  брать  кровь».  А  девочки   даже  думать  об  этом  боялись:  тут  пальчик  случайно  порежешь,  и то  страшно,  что  можно  умереть. 
  Тогда  во  время  войны,  да  и  позже  многие  из  нас  мечтали  стать  учителями,  наверное,  потому,  что  нас  учили  замечательные  люди,  влюблённые  в  свою  работу.  Они  приехали  к  нам  в  далёкую  заснеженную  Сибирь,  в  малюсенький  городок  Искитим  из  Ленинграда,  Сталинграда,  Киева.  Интеллигентные,  изысканные,  аккуратные  они  казались  нам  небожителями.  Сколько  в  них  было  обаяния,  доброты!  Вспоминаю,  как  Елена  Ивановна  (ленинградка)  постоянно  отдавала  свой  кусочек  хлеба  Саше  Леонтьеву.  Семья  у  них  большая,  голодных  ртов  много,  а  у  Саши  признавали  туберкулёз.  Нас  в  школе  немного  подкармливали:  на  большой  перемене  приносили  поднос  с  кусочками  чёрного  хлеба,  один  кусочек  полагался  учителю.  А  после  уроков  давали  половничек  горячего  супа  с  кислой  капустой,  иногда  две  ложки  каши,  чтобы  мы  дошли  до  дома,  не  упали  бы  в  голодный  обморок.  Посуды  в  школе,  конечно,  не  было.  У  каждого  в  портфеле   была  небольшая  миска  и  ложка.  Из – за  миски  портфель  раздувался ,  и  мы  шли  к  школе,  размахивая    ими,  будто  там  были  толстые  умные  книги.  Мы  чувствовали   себя  профессорами,  как  же  мы  уже  были  записаны  в  библиотеку  и  в  руках  у нас  толстые  портфели.  Это  было  счастье.   Нас  не  пугали  даже  снежные  заносы  и  морозы  под  40  градусов.   Только  взрослые  видели  и  понимали  всю  трагедию  нашей жизни.  Когда  мы  немного  повзрослели,  то  поняли,  какое  это  было  тяжёлое  время.  Как  тяжело  было  нашим  мамам  и учителям  жить,  учить  нас,  кормить,  лечить,  спасать,  не  дать  умереть  и  в  этом  кошмаре  воспитать,  сделать    каждого  из  нас  человека.    Как  хватало  у  них  здоровья,  силы  воли,  мужества,  человечности,  доброты  каждого  обласкать,  поддержать,  не  озлобиться  -  это  уму  непостижимо.  И  ведь  не  только  своих,  но  и  чужих.  На  всех  хватало  сердечности  терпения   и  таланта  материнства .  К  сожалению,  многие  из  наших  пацанов  не  умели  это  увидеть,  оценить  и  понять.  А  ведь  учили  нас  замечательные  люди.  Многих  из  них  я  помню  по  именам,  несмотря  на  то,  что  прошло  уже  более   шестидесяти  лет .  Елена  Ивановна,  Августа  Васильевна,  Вера  Григорьевна,  Мария  Денисовна,  Анна  Ивановна.
  Мне  хочется  в  своих  воспоминаниях  остановиться  на  той,  чья  судьба  нас  взволновала  до  слёз.  Анна  Ивановна  Елагина.  Она  была  эвакуирована   в  наш  городок  из  Сталинграда.    Вскоре  после  освобождения  ей  пришло  письмо  от  соседки,  что  сын  Анны  Ивановны  ранен  и  лежит  в  госпитале.  Она  тут же  засобиралась  домой,  она  рвалась  к  сыну.  Муж  погиб  у  неё  в  самом  начале  войны.  И  вскоре  мы  её  провожали.  Принесли  ей  на  дорогу,  что  могли:  сухари  чёрные  как  уголь,  варёную  картошку,  свёклу,  морковку.  За  всё  благодарила.  Но  потом  учителя  получили  письмо,  что  сына  в  живых  уже  не  застала.  Возвращаться  не  будет.  В  родном  городе  много  забот,  много  работы,  «среди  людей  не  пропаду.  Главное  - Сталинград  отстояли.  Со  всем  остальным  как – то  справимся».  О  дальнейшей  судьбе  Анны  Ивановны  мы  ничего  не  знали.    Скольких  мы  ещё  потом  похоронили:  война,   бомбёжки,  пока  ехали  к  нам,  потеря  близких,  возраст -  всё  это  убивало.  Наших  дорогих  учителей  становилось  всё  меньше.
  Пока  мы  учились  в  конторе  «Заготскот»,  то  вскоре  обнаружили,  что  старые  шкафы  забиты  какими – то  бумагами,  конторскими  книгами.  Для  нас  это  был  настоящий  клад.  Тетрадей  не  хватало,  да  собственно их  и вовсе  не  было.  Выдавали  по  одной  тетрадочке  только  для  контрольных  работ.  Домашние  задания  выполняли  в  тетрадях,  сшитых  из  старых  газет.  А  здесь  мы  обнаружили  целый  клад :  почти  целиком  чистые  конторские  книги  и  очень  много  совсем  чистых  листов,  правда  не  белоснежных,  желтоватых,  но для  наших  каракуль  вполне  годились.  Учителя  позволили  нам  ими  воспользоваться , и  бумажный  голод    был  насыщен.
  В  1945  году  оставшихся  раненых  из  школы  распределили  по  больницам,  а  нас  вернули  в  школу  № 1 –  2.
Мы, конечно,  были  рады  такому  событию,  потому  что   успели  полюбить  свою  школу.   Может  быть,  потому,  что  вокруг  неё  был  сад  из  жёлтых  акаций  и  клёнов,  приусадебный  участок,  который  почему – то  назывался  «опытным»,  хотя  никаких  опытов  там  не  проводили.  Правда,  на  нём  постоянно  трудился  наш  учитель  ботаники   Иван  Васильевич  Культенков.  Там  он  выращивал  разные  виды  капусты:  белокочанную,  брюссельскую,  красную,  кольраби,  на  опытном  успевали  вызревать  помидоры,  что  для  Сибири    в  то  время  было  невероятно.  Помидоры  с  наших  огородов  поспевали  только  в  валенках  на   тёплой  печной  лежанке.  Иван  Васильевич  водил  нас  на  уроках   посмотреть,  что  он  сумел  вырастить.  Голодные  мальчишки  обламывали  брюссельские  кочанчики  и  тут  же  их  съедали.  Учитель  сначала  обижался,  ругал  «воришек»,  а  потом  смирился.  Девочки  стеснялись  шкодничать,  потом  Иван  Васильевич  угощал  нас  сам.   По  расписанию  полагалось  заниматься  физкультурой.  Уроки  проходили  в  коридоре, а чуть  станет  теплее,  на  улице,  на  спортивной  площадке,  хотя  кроме  площадки  ничего  больше  не  было.  Стояли  два  столба  для  волейбольной  сетки,  на  третьем  столбе  -  щит  с  кольцом  и  рваной  сеткой  для  игры  в  баскетбол.  Но,  несмотря  на  такую  бедность,  мы  любили  свою  школу,  на  летних  каникулах  ждали  с  ней  встречи.  Мы  очень  хорошо  понимали,  что  во  время  войны  стране  было  не  до  школ.  После  уроков  мы  очень  много  работали,  домашние  задания  приходилось  выполнять  только  поздним  вечером  и  ночью.   
Напротив  школы  через  дорогу  комсомольцами  30-х  был  заложен  сад.  Росли  там  ранетки,  но в  основном  ели,  клёны,  липы,  сосны  и  кустарники.   Работы  не  были  завершены  и  мы,  когда  подросли,  досаживали  деревья  на  пустующей  земле.  11  гектаров  деревьев – это  здорово!  И  назвали  наш  сад  имени  земляка  пограничника   Каратеева.  После  войны  этот  сад  стал  любимым  местом  отдыха  искитимцев.    Учебный  год  у  нас  всегда  начинался  с  работы  в  колхозе.  Во  время  войны  под  лозунгом: «Всё  для  фронта,  всё  для  Победы!»,  а  после  войны : «Поможем  Родине  убрать  урожай!»  Всю  и  всякую  работу  мы, конечно,  выполняли  бесплатно.  И  только  позже  мы  стали  понимать  ( конечно,  не  без  помощи  старших),  что  результаты  нашего  труда  присваивали  те  же  «Завьяловы»,  которые  со  своими  липовыми  болячками  увильнули  от  фронта,  а в  мирное  время  приспособились  наживаться  на  труде  учащихся  и  студентов.   Но  мы,  воспитанные  школой   и  трудностями,  которые  переживали  во  время  войны  и  голодными  годами  после  неё,  работали  так  самоотверженно,  что  даже  не  задумывались,  а  заплатят  нам  что – нибудь  за  наш  труд  или  нет.  Вот  так  и  дожили  до  глубокой  старости,  «по  одёжке  протягивая  ножки».

                Вставка  в  12  страницу   
В  школе  было  печное  отопление,  в  классах  было  очень  холодно.  Окна  промерзали  насквозь.  Снежные  узоры  были  даже  на  внутренних  рамах.  Пальто  и  телогрейки  (фуфайки)  не  снимали,  за  партами  сидели    в  платках ,  в  шапках.  Чернила  в  наших  непроливашках  застывали  и  их  часто  приходилось  отогревать  за  пазухой.  С  нами  вместе  учились  ребята  и  девочки  из  детского  дома  и,  глядя  на  них,  переживших  войну  и  смерть  близких,  мы  не  могли  сетовать  на  мороз  и  голод.  После  школы  я  шла  домой  в  жарко  натопленную  маленькую  комнатку,  под  мамино  крылышко.  Они  не  имели  такого  счастья,  жалко  их  было  до  слёз.
Смотрю  на  старую фотографию  и  вижу  их,  детей  войны  с  грустными  глазами.  Что  сталось  с  ними?  Где  они  теперь?  Живы  ли?  Как  сложились  их  судьбы?  Помнят  ли  они  школу  в  занесённом  снегами  Искитиме?
  Папа  всю  войну  писал  нам  письма,  большие,  хорошие,  полные  уверенности,  что  скоро  они  победят  фашистов  и    он  приедет  домой.  Утром,  как  всегда,  ждали  почтальона.  Подаёт  казённый  конвертик,  руки  дрожат:  « Еремеев  Иван  Андреевич  пропал  без  вести».  Мы  уже  ждали  папу  домой,  эта  бумажка,  как  гром  среди  ясного  неба.  Мама  была    убита  горем.  Она  несколько  дней  не  разговаривала,  не  ела,  лежала,  как  мёртвая.   Мы  все  плакали.  Бабушка  посоветовала  сходить  к  гадалке.  Недалеко  от  нас  в  маленькой  чистенькой  избушке  жила  эвакуированная  с  Волги  немка.  Поговаривали,  что  она  умеет  хорошо  гадать.  Мама  чуть – чуть  придя  в  себя,  взяла  меня  за  руку,  и  мы  пошли  к  гадалке.  Я  не  помню,  как  её  звали,  но  обращались  все  к  ней по  отчеству  Христиановна.  Она  приняла  нас  очень  хорошо,  ласково.  В  комнатке  уютно,  везде  кружевные  салфетки.  Разложила  карты – и  таким  спокойным  голосом  говорит: «Не  переживай,  Аня,  ошиблись  они,  жив  он,  только  ранен.  Как  только  поправится,  так  приедет  домой.  Успокойся».  Когда  мы  стали  уходить,  она  задержала  меня  на  мгновение,  чем – то  угостила  и  шепнула    мне: «Маме  не  говори,  умер  твой  папа.  А  мама  пусть  надеется  и  ждёт,  ей  будет  легче».  Я  едва  сдержала  слёзы,  какой – то  комок  застрял  в   груди,  в  горле.  Но  я,  грешница,  так  и  не   сказала  маме,  что  папы  уже  нет  в  живых,  и  она  всю   жизнь,  до  самой  смерти  ждала  его.  И,  когда  я  сидела  несколько  дней  около  неё,  уже  умирающей  (  на  81-м  году с  ней  приключился  инсульт),  она  вдруг  открывала  глаза  и  слабым  голосом  говорила: «Валя,  кто – то  звонит,  иди , открой,  наверное,  папа  приехал».  Мама  всю  жизнь  разыскивала  папу.  Писала  письма  во  все  мыслимые  и  немыслимые   инстанции:  в  ветеранскую  организацию  ( ею  руководил  тогда  в  Москве  знаменитый  лётчик  Алексей  Маресьев),  в  архив  Министерства  обороны,  в  какие – то  поисковые  отряды.  Но  отовсюду  один  ответ:  «Пропал  без  вести  в  районе  города  Зарава  в  Польше».  Возвращались  соседи  солдаты  с  фронтов,  из  госпиталей.  Мама  встречала  каждого  и  расспрашивала,  не  встречались  ли  они  с  папой.  Пожимали  плечами,  не  видели,  не  знаем.  А  некоторые  рассказывали  что – то  из  области  фантазии.  Может  быть,  только  для  того,  чтобы  успокоить  бедную  женщину.  С  соседом  Петром  Зудихиным  они  уходили  на  фронт  вместе,  но  воевали  на  разных  фронтах.  Но  чтобы  успокоить  маму,  он  рассказал,  будто  видел  папу,  когда  его  часть  выходила  из  боя,  а  часть  Петра  Зудихина  шла  в  бой  уже  где  - то  под  Берлином.  Папа,  якобы,  лежал  на  госпитальной  повозке  вместе  с  другими  солдатами.  Ранен  он  был  в  левую  ключицу.  Но  доехал   ли  он  до  госпиталя  или  нет  сосед  не  знал,  так  как  под  Берлином  топкие  болота  с  кочками  могло  и  растрясти,  да  и  ранение  в  левую  ключицу  не  из  лёгких  -  сердце  рядом.  Мог  не  выдержать.  Папе  шёл  35 –ый  год.  После  этого  рассказа  мама  вновь  начала  поиски,  но  уже  с  учётом  этих  подробностей.  Но  отовсюду  получала  один  ответ: « Пропал  без  вести  в  районе  города  Зарава  в  Польше.  После  боя  за  этот  город  его  не  нашли.  О  дальнейшей   судьбе  его  не  сохранилось  никаких  сведений».
 Я  написала  письмо  в  центральный  архив  Министерства  обороны.  Оттуда  пришёл  ответ,  что  Еремеев  Иван  Андреевич  умер  от  ран  в  госпитале  4658  ЭГ  Источник  информации  ЦАМО,  номер  фонда  и  источника  58,  номер  описи  источника   информации  А – 83627,  номер  дела  источника  информации  7022.  Это  уже  было  кое – что.  Олег  нашёл  в  интернете  госпиталь  и  снял  копию  с  госпитального  журнала.  Оказывается,  папа  попал  в  эвакогоспиталь  городка  Пщина.  Госпиталь   находился  в  графском  замке.  Папу  привезли  туда  после  того,  как  его  ранило  в  бою  под  городом  Зарау (это  немецкое  название),  а  город  польский  и называется  он  Жоры.  Папу  ранило  в  голову  25  марта  1945  года,  начался  абсцесс,  потом  менингит  и  умер  он  25  апреля  1945  года.  Целый  месяц  он  боролся  за  жизнь.  Он  так  хотел  выздороветь  и  приехать  к  нам,  но  ранение  было  слишком  тяжёлым.   
   В  сентябре  2011  года  мы  с  Володей  и  Олег  с  Катей  съездили  в  Польшу  и  в  маленьком  городке  Пщина  на  мемориале  воинской  славы  нашли   папину  могилу  № 22  в  северной  части  кладбища.  На  душе  стало  чуточку  легче,  что  умер  папа  не  в  вонючем  грязном  окопе,  где  действительно  трудно  разыскать  человека,  а  в  госпитале,  в  чистой  постели.  Его  лечили,  а  когда  умер,  похоронили  на  мемориале  славы  в  Пщине,  где  перед  входом    каменная  стела   со  словами: «ЗА  НАШУ  И  ВАШУ  СВОБОДУ».  Там  похоронено  11640  человек,  несколько  офицеров  и  польских  легионеров.  За  меморилом  ухаживают,  приносят  цветы  и  водят  детей,  школьников,  чтобы  рассказать  о  героях  Великой  войны.  Олег,   Володя  и  Катя   сделали  и напечатали  много  фотографий.  Володя  написал   книгу  «Из  дальних   странствий  возвратясь»,   поместил  туда  фотографии.  Один   экземпляр  Егор  переплёл,  и  мы  отправили  книгу  в  Искитим  Тамаре.  Всё  остальное  в  интернете.
  Когда – то  Галина  Серебрякова,  автор  трилогии  о   Марксе,  в  одном  интервью  сказала,  что  каждый  человек  должен  написать  книгу  о  своей  жизни,  потому  что  каждый  человек  проживает  свою  жизнь,  неповторимую  и  непохожую  ни  на  чью.  Это  только  его  жизнь  и,  наверное,  каждому  интересно  будет  познакомиться  с  нею.  Мне  не  очень  хочется  писать  о  своей  жизни,  но  вот  о  жизни  моих  родных,  о  современниках,  может  быть,  даже  не  знаменитых,  а  просто  живших  в  это  время,  написать  хочется,  потому  что  из  их  жизней  складывается  картина  времени,  в  которое  они  жили – а  это  уже  кое – что.  Тем  более,  что  время – то  было  неординарное,  а  великое,  и  можно  смело  сказать,  что   всё,  что  было  со  страною,  это  было  со  мной, « это  в  сердце  было  моём».  И  прежде  всего  мне  хочется  рассказать  о  моём  отце,  о  папе,  прекрасном  человеке,  солдате  Великой  Отечественной.  И  если  мы  выросли  патриотами  России   и  вырастили  детей  и  внуков,  любящих  свою  Родину  Россию  -  это  потому,  что  письма  с  фронта  были  пронизаны  этим  великим  чувством,  чувством  искреннего  патриотизма.
  Самое  ценное   в  нашей  жизни  - это  семья -  основа  настоящего  государства.  Дедушка,  бабушка,  мама,  папа,  муж,  дети,  внуки.  Старшие  дали  нам  жизнь,  младшим  жизнь  дали  мы.  Вот  поэтому  они  для  нас  самые  дорогие.  Вот  поэтому  и  хочется  написать  о  них,  о  самых  дорогих.  Тем  более,  что  жили  мы  да  и  живём  в  самые  трудные  годы  нашей  истории.
Дедушка  Алексей  Григорьевич   Третьяков  был  арестован  в  1937,  непонятно,  за  что  (в  1956  пришла  бумага  о  реабилитации  в  связи  с  отсутствием  состава  преступления  и  небольшая  денежная  компенсация).  После  его  ареста  семья  оказалась  в  Искитиме,  Новосибирской  области.  Построили  домик  на  берегу   реки,  река  называется   Бердь.  Огороды  подходили  почти  к  реке.         
Домик  маленький,  одна  комнатка.  В  закутке  печь  и  кухня.  Семья  росла,  папа  прекрасно  понимал,  что  нужен  большой  хороший  дом.  Заготовили  лес  на  стройку.  Сибирь ,  лесов  много.  Каменные  дома  никто  не  строил.  Ждали  благодатного  лета,  чтобы  начать  строительство.   А  пока  в  весеннее  половодье  ловим  рыбу  в  Берди.  Как  сейчас  вижу  отца  сильного,  красивого,  шагающего  с  большим  саком  по  берегу  реки.  На  побережье  ещё  ледяные  торосы,  по  реке  идёт  шуга,  а  папа  ловит  рыбу  в  Берди.  Я  ношу  за  ним  небольшое  ведёрко  и  страшно  боюсь,  что  он  поскользнётся  на  льдине  и упадёт.  То  вспоминаю.  Как  встречаю  его  с  работы,  он  сажает  меня  на  колени,  и мы  вместе  хрумкаем  свежие  огурцы. 
  На  праздничном  пиджаке  папы  были  значки с  совершенно  удивительными  названиями  МОПР,  ОСОВИАХИМ.  Тогда  они  мне  казались  орденами  за  хорошую  работу.
  Прекрасно  помню  летний,  необыкновенно  яркий,  солнечный  день ,  сочную  зелень  огорода,  только  что  политую  его  заботливыми  руками.  День  обещал  быть  счастливым.  Не  знаю,  как  дошла  до  нас  весть  о  войне,  кто  её  принёс,  но  день  как – то  сразу  померк.  На  лицах  взрослых  появилась  тревога,  женщины  плакали,  собираясь  около  ворот.  Мы,  дети,  поняли,  что  пришло  большое  горе.
  Папа  ушёл  в  военкомат.  В  наш  дом  вошло  новое  слово   «бронь».   Папа  перед  войной  закончил  курсы  и  стал  работать  сменным  мастером  ЦЭСА  (это  центральная  электростанция  завода)  Завод  сразу  приобрёл  оборонное  значение  -  выпускали  цемент  высшей  марки.  Я   плохо  разбиралась  в  этом.  Но  папе  в  военкомате  дали  бронь  и  на  фронт  его  не  пустили.  Но  он  не  терял  надежды,  и  каждый  день  ходил  в  военкомат.  И  однажды  вечером  я  услышала,  как  он  говорил  маме: « Ты,  Оня,  главное  детей  сбереги.  Ничего  не  жалей,  нужно  будет,  продай  моё  пальто,  туфли,  лес  на  избу  тоже  продай,  но  детей  сохрани,  как  зеницу  ока  береги их».  И  добавил : «Война  кончится.  Всё  заново  наживём,  всё  будет,  а  детей  сбереги».   Тогда  мне  стало  страшно.  Я  поняла,  что  та  « война» ,  которую  мы  вели  каждый  день  в  старых  заброшенных  известковых  ямах  (около  нашего  дома  жгли  известь)  -  это  игра,  а  настоящая  война  -  это  совсем  другое.               
  И  она  безжалостно  входила  в  каждый  дом  сообщениями  Совинформбюро.  Страшными  газетными  сводками  о  сдаче  городов,  сёл,  о  расправах  и  зверствах,  первыми  похоронками,  рассказами,  сообщениями  о  героических  подвигах  советских  людей.
  Фашист  рвался  к  Москве.  Срочно  начали  формировать  Сибирскую  добровольческую  дивизию.  С  папой  ушли  тогда  на  фронт  его  братья  Пётр  Андреевич,  Егор  Андреевич,  мамина    самая  младшая  сестра  Маша  Третьякова,  брат   Михаил  Третьяков,   сводный  брат  и  муж  самой  старшей  сестры  Насти  -  Артём  Марков  и  много  ещё  родных  и  знакомых,  имена  которых  я  уже  не  помню.  Провожали  мы  их  на  вокзале  в  Искитиме.  Всю  ночь  мама  проплакала,  как  будто  чувствовала,  что  расстаются  навсегда.  Собрала  папе  еду  на  3  -4  дня,  чистое  бельё,  полотенце,  мыло,  и  ранним  морозным   октябрьским  утром  1941 года  мы  провожали  папу,  Еремеева  Ивана  Андреевича,  на  фронт.  Я,  маленькая,  почему – то  верила,  что  он  обязательно  вернётся   и  вернётся  скоро,  с  победой.  Но  оказалось  -  в  то  утро  он  ушёл  от  нас  навсегда.
 Сибирскую  добровольческую  отправляли  на  защиту  Москвы.  Но  сначала  нужно  было  пройти   военную  подготовку  в  Каргате  (Новосибирская  область),  получить  обмундирование,  оружие,  лыжи.  Через  неделю  их  уже  отправляли  на  фронт.  До  февраля  1942  года  воевали  в  Подмосковье  в  направлении  Руза,  Нестерово,  Тучково,  Дорохово.  А  когда  Москву  отстояли,  Сибирская  добровольческая   была  расформирована  по  разным  фронтам.  Дядя  Миша  воевал  под  командованием  Г.К.Жукова,  он  служил  в  разведке,  Маша  была  снайпером  в  армии  К. Рокоссовского,  а  папа  воевал  в  армии,  которой  командовал  маршал  Конев.  Первое  время  папа  был  пулемётчиком  в  морской  пехоте  на  Мурманском  направлении.  Некоторые  подробности  мы  узнали  из  интернета. 
Когда  мы  провожали  папу,  на  станции   было  очень  много  народа,  но   почему – то   было  тихо,  глухие  рыдания,  негромкие  всхлипывания…  Наверное,  в  эти  утренние  часы  людям  не  хотелось    будить  рассвет  и  спугнуть  восходящее  солнце.  Может  быть,  горе  было  настолько  глубоким  и  наболевшим,  что  громко  плакать  не  было  сил,  а  к  людям  пришло  убеждение,  что  мужчинам  уходить  нужно,  что  война  не  на  месяц  и  даже  не  на  один  год,  что  враг  безжалостен  и  что,  кроме  нас  самих,  нам  никто  не  поможет.  Я  по  малолетству  понимала  обстановку  ещё  очень  плохо  и  чтобы  как – то отвлечь  плачущую  маму,  я  разбила  ботинком  лёд  в  луже  и  принялась  грызть  льдинку.  Но   получила  затрещину,  а  мама  разрыдалась  ещё  громче,  крепко  прижимая  меня  к  себе.
  Мы,  ещё  совсем  маленькие  дети,  знали,  что  такое  немецкая  оккупация,  кто  такие  фашисты,  всем  сердцем  ненавидели  их ,  с  негодованием  перечёркивали  их  свастику  даже  на  газетных  снимках.  Мы  узнали,  что  такое  мужество,  героизм,  подвиг  во  имя  Родины,  знали  наизусть  лозунги: «Всё   для  фронта – всё  для  победы!»,  «Смерть  немецким  оккупантам!»,  «Наше  дело  правое,  враг  будет  разбит,  победа  будет  за  нами!»  Они  входили  в  плоть  нашу  и  в  кровь,  стали  неотъемлемой  частью  нашего  детства.
 Отец  очень  любил  маму,  долго  держал  её  в  своих  объятиях,  но,  по  - моему,  нас  ,  детей,  он  любил  ещё  больше,  потому  что,  даже  обнимая  её,  папа  всё  время  повторял: « Оня,  детей  береги!»    Меня  он  держал  на  правой  руке,  мне  было  тепло  и  уютно  в  его  сильных  и  тёплых  руках  в  студёное  осеннее  утро  и  никак  не  хотелось  думать,  что  папа  уезжает  куда – то  надолго,  может  быть,  навсегда.  Но  когда  он  вскочил  на  подножку  уходящего  поезда.  Я  вдруг  закричала,    закричала  истошно,  громко!  … Детский  крик,  наверное,  разбередил  души  ещё  больше.  И  вдруг  громко  и  горько  заплакала  вся  толпа.  Я  почти  ничего  не  поняла,  растерялась,  что  заставила  людей  так  громко  разрыдаться.  Мне  очень  долго  было  стыдно  перед  людьми,  что  я  одна  не  сдержалась  и  закричала.  И  как  только  позже  я  встречала  кого  -  нибудь  из  знакомых,  видевших  меня  на  вокзале,  обходила,  как  у  нас  говорят, «  десятой  дорогой»,  стыдясь  своего  малодушного  поступка.  Папа -  то  говорил,  что  человек  должен  быть  сильным,  а  я  ревела.  Чувство  вины  за  содеянное    не  покидало  меня  долго,  но  собралась  наша  обычная  уличная  компания,  начали  рассматривать  куклы,  которых  нам  с  Тамарой  папа  подарил  на  прощание,  балалайку  с  узорами,  которую  он  купил  Толе,  и  всё  призабылось.
Оставаться  одной  было  невыносимо:  захлёстывало  чувство  какой – то  большой  потери,  а  к  вечеру  стало  казаться,  что  отец  сейчас  придёт  с  работы,  посадит  на  колени,  будет  качать  нас  на  качелях.  Но  вдруг  картина  утреннего  провожания  опять  вставала  перед  глазами,  горечь  оседала  в  сердце,  превращалась  в  боль,  которая  подступала  к  горлу,  распространялась  в  ноги,  в  руки,  давила  голову,  плечи,  и  слёзы  сами  текли  по  щекам.  День  показался  необыкновенно  длинным  и  тягостным.  Вечером  сели  ужинать  одни,  папино  место  пустовало,  и  чувство  огромной  потери  опять  горьким  комком  подступило  к  горлу.
  Но,  наверное,  всё  способен  пережить  человек,  ко  всему  способен  как  - то  привыкнуть,  приспособиться  что  ли…  Письма  папа  писал  часто,  письма  хорошие,  любвеобильные…По  старинному  канону  папа  перечислял  нас  всех  с  постоянными  эпитетами: «дорогая  жена»,  «любимая  доченька»,  «наследник  сынок»,  «маленькая  доченька  Томочка»,  всем   родным  кланялся,  описывал  подробно  будни  своей  боевой  учёбы.  Горе  как – то  притупилось,  стало  постоянной  болью.    С  Севера  прислал  нам  свою  любимую  песню,  которую  сочинил  его  друг.
      Северные  скалы – крепкая ограда,
     В  стороне  разрывы  вражьего  огня.
Из  разведки  дальней  к  своему  отряду
Пробираться  надо  до  заката  дня.
Так  сказал  морскому  другу  боевому,
Лёжа  за  скалою  раненый  моряк:
«Ты  ступай,  товарищ,  поскорей   до  дому,
Ловкого  такого  не  заметит  враг.
Отыскать  дорогу  ту,  что  покороче,
Одному  по  сопкам  легче,  чем  со  мной
Тропки  и  озёра  занесёт  порошей,
Здесь  нам  по  утёсам  не  пройти  никак.
  Нет  уж,  мой  хороший,  я  тебя  не  брошу,--
Раненому  другу  отвечал  моряк.
Взял  его  на  спину,  со  скалы  спускаясь,
Сопку  обходили  с  тихой  стороны.
Дружба  боевая,  выручка  морская
Крепче  и  надёжней  каменной  стены. 
А  через  некоторое  время  мы  получили  от  папы  письмо  ещё  с  одной  песней  «Прощайте,  скалистые  горы».  Наверное,  он  хотел,  чтобы  мы  прониклись  теми  настроениями,  которые  были  у  него  и  его  друзей.
Прощайте,  скалистые  горы,   на  подвиг  отчизна  зовёт,
Мы  вышли  в  открытое  море,  в  суровый  и  дальний  поход,
А  волны  и  стонут,  и  плачут,  и  бьются  о  борт  корабля,
Растаял  в  далёком  тумане  Рыбачий – родимая  наша  земля.
Корабль  наш  упрямо  качает  крутая  морская  волна,
Поднимет  и  снова  бросает  в  кипящую  бездну  она,
А  волны  и  стонут  и  плачут,  и  бьются  о  борт  корабля,
Я  знаю,  друзья,  что  не  жить  мне  без  моря,
Как  море  мертво  без  меня.
В  одном  из  писем,  по – моему,  за  20  марта  1945  года  он  написал  роковые  слова: «завтра   в  бой,  если  останусь  жив,  скоро  приеду  домой,  если  погибну,  всей  семьёй  помяните  меня.  Выпейте  за  упокой  и  спойте  мою  любимую  песню  «Раскинулось  море  широко».
Я  спела  потихонечку  эту  песню  на  его  могиле  в  Пщине,  когда  через  66  лет  нашли  его  захоронение  на  мемориале  воинской  славы.
Раскинулось  море  широко,  и  волны  бушуют  вдали.
«Товарищ,  мы  едем  далёко,  подальше  от  нашей  земли»
«Товарищ,  я  вахту  не  в  силах  стоять, - сказал  кочегар  кочегару,  -огни  в  моих  топках  совсем  не  горят,  в  котлах  не  сдержать  больше  пару».
«Я  вахту,  мой  друг,  за  тебя  отстою,  механик  тобой  недоволен,  ты  к  доктору  должен  пойти  и  сказать,  лекарства  он  даст,  если  болен»
На палубу  вышел,  сознанья  уж  нет,  в  глазах  у  него  помутилось…….На  миг  увидал  ослепительный  свет,  упал…
Сердце  больше  не  билось.   
Напрасно  старушка  ждёт  сына  домой
Ей  скажут,  она  зарыдает…  А  волны  бегут  и  бегут  за  кормой  и где – то  вдали  пропадают.
Папа  потерялся  в  1945 –м.  Пришло  извещение,  что  пропал  без  вести.  66  лет  мы  искали  папу.  И  только  после  того,  как  появился  интернет  мой  сын  Олег  ( кинооператор  по  профессии)  нашёл  какие  -  то  следы  пропавшего  без  вести  своего  дедушки – Еремеева  Ивана  Андреевича.  Дальше  он  разыскал,  в  каком  бою  он  был  перед  ранением.  Оказалось,  что  в  Польше  освобождали  от фашистов  город  польский  город  Жоры  (немцы  переименовали  его  в  Зарау).  В  этом  бою  папа  был  ранен  в  голову.  Его  увезли  в  городок  Пщину  (это  в 10-и  километрах  от места  боя).  Поместили  его  в  эвакогоспиталь,  который  находился  в  графском  замке.  Папа  лечился  там  целый  месяц  с  25  марта  по25  апреля  1945  года.  Но  ранение было  очень  тяжёлым.  В  госпитальном  журнале  записано,  что  ранение  в  голову  с  выделением  мозгового  вещества.  После  ранения  у  папы  приключился  абсцесс  мозга,  иначе  воспаление  или  менингит.  Крепкий  сибиряк  с  таким  тяжелейшим  ранением  боролся  за  жизнь  ещё  целый  месяц.  Я  представляю,  как  хотелось  ему  жить,  в  самом  конце  войны,  отцу  троих  детей,  мужу  любимой  женщины.  Маму  папа  очень  любил.
Похоронили  папу  на  воинском  мемориале  в  22  могиле,  об  этом  есть  запись  в  госпитальном  журнале.  Мы  с  Володей,  Олегом  и  Катей   в  сентябре  2011  года   съездили  в  Пщину,  положили  цветы,  ленту  и  папин  портрет  на  могилу.  Через  год,  то  есть  в  2012  году  собирались  поехать  ещё  раз  и  установить  плиту с  его  именем  и  портретом.  Но….горько  писать  об  этом…жизнь  распорядилась  иначе.  В  апреле  2012  года  заболел  мой  Володя.  Никакое  лечение  ему  не  помогало.  Оказалось,  что  недолеченное  воспаление  лёгких  дало  осложнение  через  много лет,  шевельнулась  каверна  в  лёгких  и  превратилась  в  онко.  7  июля  2012  года  моего  Володи  не  стало.  Ему  было  79  лет.  Воспалением  он  был  болен  ещё  во  время  войны.  Она  догнала  его  в  2012.  Поездка  не  состоялась.  Может  быть,  удастся  съездить  внукам,  а  у  меня  уже  нет  здоровья   после  смерти  Володи  меня  разрубили  пополам.         

       
                МАМА
Мы  не  подозревали,  что  эшелоны  с  беженцами  перевернут  всю  жизнь  нашего  маленького  городка.  Во – первых,  мы  воочию  увидели  лицо  войны:  измождённые    лица,  большие  глаза  голодных  сверстников  и  вшивая  рвань,  в  которую  они   были  одеты,  заставили  нас  проникнуться  состраданием.  По- -моему,  им  особенно  трудно  было  в  первую  зиму.  Появились  уличные  комитеты.  Председателем  такого  комитета  на  нашей  улице  была  моя  мама.  Первой  обязанностью  такого  комитета  было  сбор  пропитания  для  детдомовских  детей,  сбор  обуви  и  одежды.  Мы,  дети  приняли  самое  живое  участие  в  этом.  Перетряхивали  свои  небогатые  гардеробы,  чтобы  выделить  детскому  дому  платьица,  маечки,  трусики,  пальто,  телогрейки,  обувь.  Вечерами  мама  с  подружками   пряла  шерсть  и  вязала  носки,  рукавички,  шапочки,  шарфы.  Через  год – полтора  вместо  шерсти  пряли  вату  и  вязали  ватные  носки  и  рукавички.
Днём,  когда  смена  у  мамы  на  заводе  была    с 4-х  часов,  ходили  по  домам,  «выколачивали»  картошку,  капусту,  свёклу,  морковку  для  детдома.  Я  чаще  всех  ходила  с  мамой по  дворам,  и  мне  казалось,   что  большинство  охотно  помогали  детдомовским  детям.  И  было  совсем  не  страшно,  когда  кто – нибудь  говорил: «Тебе  чё,  Анисья,  больше  всех  надо?  Ходишь,  хлопочешь,  а  у  самой  вон  три  рта  голодных,  а  ты  о  чужих  заботисси!»  и  тем  не  менее  несли  назавтра    в  дет  дом  продукты  для  чужих  детей.  Наверное,  в таком  большом  горе  нет  чужих  детей  -  все  они  наши,  потому  что  о  сиротах  некому  позаботиться.    В  другом  доме  нам  как – то  по  секрету  сказали:»  Гляди  нахлопочешь  ты  на  свою  голову.  Вон  беспалый – то  сказывал:  ещё  раз  придешь – башку  свернёт».  Мама  сначала  плакала  после  таких  разговоров,  но  я  крепко  держала  её  за  руку,  она,  наверное,  вспоминала  голодных  детдомовских  ребятишек  и  шла  дальше,  к  следующему  дому.  И  как  ни  странно,  где  голь  перекатная,  где  детей  куча,  там  охотнее  делились  куском,  картошкой,  приговаривая: «ничё,  как  все,  так  и  мы».  И  я видела  тихие  слёзы  солдатки,  которые  она  смахивала  ладонью,  отвернувшись  к  печке,  чтобы  не  видели  дети.
Я  никогда  не  забуду,  как  мы  с  мамой  зашли  на  высокое  чистое  крыльцо,  устланное  домотканными  половиками,  вошли  в  широкие  сени.  Во  всём  чувствовался  достаток,  за  стеной,  в  сарае  тяжело  дышала  сытая  корова.  В  стайке  за  перегородкой  хрюкала  свинья,  в  тёплых  сенцах  кудахтали  куры,  пахло  жареной  картошкой,  луком.  В  дом  не  пустили.  Вышел  белобрысый  мужик: « Ну, чё  надо?  А  побирушка.  Опять  пришла».   Дети  голодные  в  детском  доме,   отнес и  им завтра  хоть  ведро  картошки.  Мама  говорила  о  защитниках  Родины,  о  сиротстве,  о  совести.  Тот  прервал: « У  меня  вон  у  самого  пальца  нету,  я  тоже  калека».  А  палец  он  отрубил  себе  сам.  Как  только  началась  война.  Это  мы  все  знали,  знали  потому  что  он  говорил  по  пьянке: « Хоть  без  пальца,  зато  с  головой».  Я  стояла,  затаив  дыхание,  боялась,  что  мама  напомнит  ему  об  этом.  И  она,  солдатка,  проводившая  мужа  на  фронт  от  трёх  ребятишек,  не  выдержала  : «Как  же  тебе  не  совестно  похваляться,  ведь  ты  сам  его  отрубил».  Я  не  помню,  как  мы  очутились  на  улице,  всё  произошло  необыкновенно  быстро.  Какой  -  то  тяжелый  предмет  полетел  с  крыльца,  и  мама  упала.  Оказалось,  что  он  бросил  в  маму  чурку  с  железной  скобой,  об  которую  чистят  обувь.  Кровь  текла  по  волосам,  по  щекам,  обильно,  п енясь.  И  я  потеряла  сознание:  слишком  я  была  мала  для  такой  трагедии.  Очнулась,  когда  нас  забрала  скорая.
Суда  не  было :  он  где –то   достал  справку,  что  психически  больной,  и  дело  было  закрыто.  Хотелось  собрать  огромную  толпу  людей  и  рассказать  всё,  как было,  хотелось  разоблачать,  доказывать,  вызывать  сострадание  ко  всем,  кто  терпит  несправедливо  не  только  от  фашистов  на  фронте,  но  и  от  местных  палачей.  Как  хотелось  тогда  иметь  голос!  Но  голос  семилетнего  гражданина  могли  услышать  только  ровесники,  и  после  этого  случая  мы  все  «единогласно»  детским  уличным  комитетом»  назвали  его  «фашист».  Мы  дружно  не  давали  ему  прохода  по  улице,  кричали  вслед  :»фашист»,  боролись  с  проявлениями  человеконенавистничества  по – детски,  боролись,  как  могли.  Потом  они  куда  -то  исчезли, поговаривали,  что  сбежали  на  золотые  прииски.
Мама  наотрез  отказалась  от  работы  председателя,  ссылаясь,  что  не хочет  оставлять  детей  сиротами.  Точно  не  помню,  но,  по – моему,  в  этой  работе  был  только  небольшой  перерыв,  потому  что  через  некоторое  время  комитет  снова  собирался  у  нас,  чтобы  уложить  и  отправить  посылки  на  фронт.  Детдомовских  детей  городок  наш  общими  усилиями  обул,  одел,  заготовил  на  зиму   продукты  и  дрова.  Занялись  посылками  на  фронт.  В  нашей  маленькой  комнатке  после  работы  по  вечерам  собирались  женщины.  К  сожалению,  я  плохо  помню  имена  некоторых.  Но  точно  помню  тётю  Феню  Мерзликину,  она  осталась  одна  с  двумя  малышами.  Муж  её  прошёл  всю  войну,  сражаясь  с  фашистскими  минами,  а  погиб  в  мае  1945  года,  когда  в  Берлине  разминировал  универмаг.    Хорошо  помню  тётю  Веру  Седову,  проводившую  на  фронт  мужа  и  двух  сыновей,  сыновья  погибли.  Муж  израненный  вернулся  в  45-м.  Помню  Клаву  Позолотину,  жених  её  так  и  не  вернулся.  Счастливой  оказалась  только  тётя  Поля  Позолотина,  муж  вернулся  с  фронта  раненый,  но  живой.  В  посылки  укладывали  связанные  женскими  руками  носки,  шарфы,  рукавицы  с  большим  и  указательным  пальцами,  чтобы  можно  было  стрелять,  не  снимая  рукавиц,  шили  кисеты,  а  мы,  дети,  кто  умел,  вышивали  на  кисетах  цветы  и надписи: «Дорогому  защитнику    Родины».  Спорили  «дорогому»  или  Дарагому».  Сходились,  грамотеи,  на  том,  что  лучше  «Дарагому»,  потому  что  посылали  в  дар.  Писали  наши  матери  тёплые  записки  солдатам,  вкладывали  их  в  носки  или  в   рукавицы,  надеясь,  что,  может  быть,  попадёт  эта  посылочка  в  ту  часть,  где  служит  родной  человек,  и,  наверное,  хотели  согреть  тёплыми  словами,  приветствием,  пожеланием,  поздравлениями  с  праздником  солдатские  сердца  в  суровые  зимние  военные  годы.  Мечтали  вслух,  говорили,  сколько  радости  будет,  когда  посылка  придёт  на  фронт,  как  солдаты  будут  удивляться  всему  тому,  что  в  ней  найдут.  Мечтали  о  победе,  о  встречах…  И,  наверное,  эти  простые  искренние  разговоры  женщин  западали  глубоко  в  детские  души  и  были  великолепными   уроками  гражданственности,  взаимовыручки  и  какой – то  удивительной  радости  от  содеянной  доброты,  что  большинство  из  нас  до  сих  пор  любят  посылать  посылки,  доставлять  этим  радость  родному  человеку.  Иногда  за  работой  женщины  пели  и   чаще  всего  почему – то 
Сронила  колечко  со  правой  руки,
Забилось  сердечко  по  милом  дружке…
Становилось  грустно,  появлялось  какое – то  ощущение  одиночества  и  безысходности.  В  комнатке  становилось  тесно,  я  выскакивала  на  замороженное  крыльцо,  над  которым  был  навес  из  старых  горбылей,  подсолнухов  и  соломы,  занесённых  снегом,  но  ощущение  одиночества  только  усиливалось,  а  песня,  чуточку  уже  приглушённая,  западала  в  душу,  росла  там,  наполняя  сердце  ужасом:
   Что  я,  молодая,  из  дому  ушла.
   Из  дому  родного, - детей  бросила -  эти  слова  были  особенно  страшными  в  песне,  и  слёзы  текли  по  холодным  детским  щекам.
  И  теперь,  когда  я  слушаю  эту  песню  в  исполнении  Сибирского  народного  хора.  Уношусь  в  своих  воспоминаниях  в  далёкое  военное  детство.  Вижу  наш  маленький,  занесённый  снегами  Искитим,  мерцающие  огоньки  коптилок  в  подслеповатых  окнах  и  слышу  песню,  которая  звучит  уже  не  со  сцены  в  исполнении  профессионального  хора,  а  поют  её  женщины – солдатки,  собирая  немудрёные  подарки  своим  защитникам.  И  было  что – то  великое  в  этом  малом,  в  этой  причастности  к  судьбе  Родины,  к  исходу  Великой  Отечественной,  потому  что  лозунг: «Всё  для  фронта – всё  для  победы!»  был  для  нас  не  дежурным  лозунгом,  это  была  наша  жизненная  программа,   наше  жизненное  правило, наше  заклинание.
  Всё  лето  мы  таскали  в  мешках  с  лесосплава  щепки  и  кору,  раскладывали  по  двору  и  ограде,  чтобы  высушить,  а  потом  укладывали  в  поленницу  на  зиму.  Этой  работой  занимались  все  дети  и  бабушка.  Если  же  не  хватало  на  зиму  заготовленного  летом  топлива,  то  мы  с  мамой  ходили  в  лес  и  возили  хворост  на  санках.  Старались  положить  побольше,  потому  что  часто  ездить  в  лес  не  было  ни  сил,  ни  времени:  смена  на  заводе,  дети,  работа  уличного  комитета,  всё  это было  не  по  силам  даже  здоровому  человеку,  а  мама  после  ранения  чувствовала  себя  очень  плохо,  сказывалось  ещё  недосыпание,  недоедание.  Сейчас  моему  уму  непостижимо,  как  могла  мама  со  всем  этим  управляться!?
  Утром  рано  часа  в  4 – 5  мы  занимали  очередь  за  хлебом.  Пока  стоишь  ,  исстрадаешься: хватит  или  не  хватит,  ведь  дома  столько  голодных .  Хлеба  мы  получали   третью  часть  буханки  на  четверых.  Мама  отрезала  нам  по  кусочку,  мы  ели,  а  она,  смахнув  со  стола  крошки  и  срезав  тоненькую  горелую  корочку,  заливала  всё  это  в  стакане  кипятком  и  пила  «чай».  Выручал  немного  огород,  но  налоговые  поставки  были  такие,  что  в  нашем  погребе  иногда  оставалось  2 – 3 ведра  картошки  на  семена,  немного  брюквы  и  редьки.
  Особенно  трудно  было  зимой…
Многое  сейчас  уже  стёрлось  в  памяти,  но  измученное  лицо  матери  забыть  невозможно.
  Очереди  за  хлебом  выстраивались  длинные,  чуть  опоздаешь,  будешь  95  или  100 –м.  Номер  химическим  карандашом  записывался  на  руке,  чтобы  не  забыть.  Однажды  я  потеряла  карточки.  Хорошо  помню,  что  я  их  положила  в  карман.  Куда  исчезли  ,  не  могла  понять.  Появилась  ненависть , жгучая  детская  ненависть  ко  всем  окружающим:  мне  казалось,  что  кто – то  из  стоящих  в  длинной  очереди  вытащил  их  у  меня  из  кармана.  А  впереди  ещё  целых  две  недели!  Как  жить ?  Я  боялась  идти  домой.  Какой –то  солдат  в  белёсой  гимнастёрке  без  ноги  на  костылях,  стоявший  в  очереди  передо  мной  сказал  продавщице:  «Режь  из  моей  ещё  один  день.  Как – нибудь  протяну».  И  подал  мне  свой  паёк  хлеба.  Горше  этого  куска  я  ничего  не  ела.  Не  помню,  как  мы  тогда  дотянули  до  получения  новых  карточек,  но  почти  уверена,  что  соседи  и  друзья  не  дали  нам  умереть  с  голоду,  хотя  всем  было  очень  трудно.
  И  когда  сейчас  приходится  сталкиваться  с  хамством  и  грубостью  в  очереди  (а  90-е  годы    возвратили  нас    в  эти  жуткие  времена  ),  мне  вспоминается  весенний  день  1942  года.  Стояли  мы  в  очереди  за  хлебом,  а  хлеб  не  привезли.  Сказали,  что  будут  отоваривать  карточки  в  соседней  столовой  гречневой  кашей.  У  большинства  не   во  что  было  взять  эту  кашу,  в  ладошках  не  унесёшь,  и  почти  вся  очередь  разбежалась  по  домам  за  посудой.  И  нужно  было  видеть  эту  страшную  картину:  больные  женщины,  ребятишки,  старики,  старухи,  раненые  солдаты  голодные  бежали  по  весенней  слякоти…  Но  очередь  выстроилась  только  в  том  порядке,  в  каком  она  выстраивалась  перед  хлебным  магазином.  И  никто  не  нагрубил  друг  другу.  Слышны  были  возгласы: «Эй,  мальчик,  иди  сюда,  я  за  тобой!»  «Девочка,  становись  здесь,  здесь  твоя  очередь».
Я  не  склонна  идеализировать  людей  военного  времени,  детей  военного  поколения ,но,  если  бы  было  что – то  из  ряда  вон  выходящее,  то  цепкая  детская  память  ухватилась  бы  за  это  и  пронесла  бы  через  десятилетия.  А  то  ведь  пронесла  она  факты  гордой  человечности,  факты  душевного  участия  в  чужом  горе,  факты  искреннего  внимания  к  беде  другого  человека.  И,  честное  слово,  весенний,  но  ещё  холодный  слякотный  день  как  будто  согрелся  от  тепла  человеческих  сердец.  Будто  солнце  стало  светить  ярче.  Такое  не  забывается!
  В  самые  трудные  годы  войны  нас,  детей,  не  лишали  праздников.  Пусть  подарки  были  самыми  скромными:  кусочек  хлеба  или  сухарик,  2 – 3  слипшиеся  карамельки,  картофельный  оладышек,  но  мы  знали,  что  это  праздник.  О  нас  помнил  папин,  а  теперь  уже  и  мамин  Чернореченский  цементный  завод,  профсоюз  иногда  присылал  нам  в  пакетике  по  два  глазурованных  пряничка,  неважно,  что  их  нужно  было  размачивать  в  воде  (  они  были  ещё  довоенные).  Но  это  был  праздник !  О  нас  помнила  наша  мама,  которая  умудрялась  перед  праздником  повесить  на  окно  белоснежную  накрахмаленную  марлю,  вымыть  до  блеска  полы,  а  перед  новым  годом  поставить  в  углу  нашей  комнатки  пушистую  сосну.   Украшали  мы  её  самодельными  цепями  из  старых  газет.  А  вечером  31  декабря  около  ёлки  мы  пели: «На  позицию  девушка  провожала  бойца,  тёмной  ночью  простилися  на  ступеньках  крыльца…»  И  не  наша  вина,  что  пели  мы  очень  взрослые  песни.  Пели  мы  их  искренне,  самозабвенно.  И,  честное  слово,  ничего  не  потеряли  в  воспитании  от  того,  что  пели  песни  взрослых.  Война  взвалила  на  наши  плечи  недетское  горе,  война  заставила  нас  рано  повзрослеть.
  Когда  после  длительных  поисков  папы  мама  потеряла  надежду,  то  часто  сетовала  на  судьбу:  «И  зачем  я  жила,  кому  я  нужна».  Я  её  убеждала: « Мама,  самое  главное  ты  исполнила  папин  наказ  беречь  детей.  Ты  нас  всех  троих  уберегла.  Никто  не  умер  с  голоду,  от  тяжёлых  болезней,  никто  не  спился,  не  попал  в  тюрьму.  У  нас  у  всех  хорошие  семьи,  замечательные  дети  - твои  внуки,  есть  уже  правнуки.  Мама,  это  очень  хороший  жизненный  итог,  прекрасный  результат  всех  твоих  стараний,  всей  твоей  жизни.  Мы  всю  жизнь  будем  тебя  помнить  и  благодарить  за  всё,  что  ты  для  нас  сделала».       
Кажется,  я  её  убедила.  Но  тоска  по  папе  оставалась  с  нею  до  самой  её  смерти.  Мама  умерла  от  инсульта  на  81 –м  году  15  февраля  1994  года,  так  и  не  дождавшись  известия  о  папе.  Оно  ей  было  крайне  необходимо.  Маме  не  давала  покоя  мысль,  что  папа  погиб  в  грязном  окопе,  и никто  не  позаботился  о  его  похоронах.  Я  думаю,  ей  немного  было  бы  легче,  если  бы  она  знала,  что  после  ранения  он  был  госпитализирован  и  лежал  целый  месяц,  борясь  со  смертью,  в  чистой  кровати  в  графском  замке  города  Пщина (Польша).  За  ним  был  надлежащий  уход  и  лечение.  Но  с  воспалением  мозга  справиться  было  невозможно.  Похоронен  на  воинском    мемориале,  где  лежат  11 640  солдат  и  советских  и  польских  легионеров,  сражавшихся  за  свободу  Польши.  Поляки,  конечно,  не  очень  тщательно  следят  за  могилами,  но  там  лежат  и  польские  легионеры  из  армии  сопротивления,  и  они  вынуждены  ухаживать  за  этим  кладбищем,  где  на  воротах  высечена  на  камне: «ЗА  НАШУ  И  ВАШУ  СВОБОДУ»  на  русском  и  польском  языках.     Так  распорядилась  жизнь!


         ДОРОГА  В  ПОДМОСКОВЬЕ
В  Тирасполе  мы  прожили  31  год,  месяц  и  11  дней.  24  сентября  2004  года  на  грузовой  машине  с  морским  контейнером  выехали  в  Подмосковье,  где  Володя  и  дети  купили  2 –х  комнатную  квартирку.  Водитель – молдаванин  назначил  отъезд  в  17 -00  и  стоимость  дороги  800  долларов.  Расставались  с  городом  и  нашим   «историческим»  двором  без  слёз  и  стенаний.  Спокойно  погрузили  барахлишко,  в  основном  огромную  библиотеку  (Ванину,  Надину  и  нашу)  и  в  17 – 30  выехали  из  Тирасполя.  Солнце  уже  клонилось  к  Западу  и  било  нам  прямо  в  глаза,  удивительно   яркими,  но  уже  негорячими  лучами.  От  дороги  мы,  конечно,  не  ожидали  ничего  хорошего.  Грузовик,  морской  контейнер  и  кабина  дальнобойщика,  три  сидячих  места  и  лежанка  за  спиной.  Такие  условия  мы  вынуждены  были  принять,  потому  что  железная  дорога  официально  принадлежала  Молдове,  а  за  нами  не  перестали  ещё  охотиться.  ( Но  об  этом  особый  разговор)    

Ехать  по  Приднестровью  было  одно  удовольствие:  асфальт  ровный, как  зеркало,  вокруг  чудные  левитановские  пейзажи  только  немного  веселее,  бе з грустного  тумана  и  с  жёлтыми  солнечными  пажитями.  Кажется  совсем  маленькая  республика,  а  простор…  от  горизонта  до  горизонта.  Чисто.  Уютно,  скорость  под  80  ,  и  в  душе  песня…!  Благодать!  Если  бы  не  пограничные  терминалы.  Приднестровсий  проехали  без  запинки,  но  через  2  километра – Украинский,  и  началось  - везде,  за  каждый  шаг  плати  деньги  и  желательно  не  гривны,  а  доллары.  Дороги  бетонные,  на  каждом  стыке  плит  хорошо  потряхивает  так  что  начинает  болеть  голова.  Но  самое  интересное,  что  на  каждом  мало -  мальски  значимом  перекрёстке  -  милиционер  с  повязкой  ДАИ  ( по - украински  это  Державная  автоинспекция).  Шутники  окрестили  их  как  ДАЙ.  Ну,  и  действительно  есть  чему  удивиться.  Подъезжаем – жест  полосатой  палкой  или  резиновой  дубинкой.  Стоять!  -  В чём  дело,  командир?  _ Что  везёшь ?  Кого  везёшь?    Да  вот  старики  к  детям  в  Подмосковье  перебираются.  – Что  в  машине?  Да  их  барахлишко,  книжки  в  основном.  Юра  покорно  идёт  открывать  контейнер,  предварительно  захватив  плотно  свёрнутые  доллары  и  список  вещей.  Пока  открывает  замок  контейнера,  успевает  вместе  со  списком  сунуть  деньги.  –Хорошо,  проезжай!  И  так  на  каждом  перекрёстке.  Уже  ближе  к  Киеву  в  каком – то  маленьком   городке  блюстителю  порядка  показалось  маловато,  что  сунул  ему  в  ладонь  водитель:  -Стой!  В  чём  дело,  командир?  Я  что – нибудь  нарушил?  - Мои  дети  не  могут  ждать,  когда  ты  что – нибудь  нарушишь  - отрезал  даишник ,  повторив  фразу  из  расхожего  анекдота.  Чтобы  окончательно  испортить  нам  блаженное  настроение,  которое  мы  вынесли  из  Приднестровья,  над  территорией  Украины  разразился  ливень,  перешедший  в  долгий  назойливый  дождь.  Бетонные  дороги  плавно  перешли  в  непролазную  грязь,  потому  что  шли  какие – то  непонятные  ремонтные  работы: то  ли  тянули  кабель  вдоль  дороги,  то  ли  пытались  в  эту  неподходящую  погоду  заасфальтировать  некоторые  участки,  только  везде   пропитанная  водой  глина ,  непроходимая,  непроезжая   дорога.  Мы  потеряли  счёт,  сколько  раз  нам  приходилось  кружить  и объезжать  эти  разрытые  траншеи,  всякий  раз  рискуя  скатиться  в  эти  огромные  ямы.  Рабочих  в  оранжевых  куртках  и  жилетах  минимум  1-2  человека,  но  зато  техники  вдоль  дороги – грузовиков,  грейдеров,  бульдозеров,  экскаваторов  -  несметное  число.  Строители  из – за  дождя  ничего  не  делали,  грелись  вокруг  потрескивающих  из – за  сырых  веток  костров.  Дым  заволакивал  пространство  на  пару  километров  вокруг.  Впечатление  угнетающее.
Когда,  наконец,  мы  выехали  на  твердую  дорогу,  очень  грязную,  но  твёрдую,  перед  нами  предстала  дорожная  забегаловка.  У  водителя  дрожали  руки  от  усталости  и  напряжения.  Ведь  не  один  раз  мы  буквально  висели  над  пропастью.  Сели  за  столики,  поблагодарили  Юру  за  умение  водить  машину,  похлебали  горячего,  но  страшно  кислого  борща,  выпили  чаю  тёплого,  противного,  по – моему,  залитого  уже  по  третьему  разу  и  двинулись  в  путь.      
До  Брянской  таможни  доехали  без  особенных  приключений,  если  не  считать  того,  что  шофёр  наш  опять  раздавал  направо  и  налево  доллары,  гривны,  российские  рубли.  Брянская  таможня  --.  грязная,  закопчённая,  полуразрушенная,  везде  валяется  строительный  мусор.  Проехать  практически  невозможно.  Но  ребята  вежливые:  извинились  у  нас  идёт  ремонт  помещений.  Заплатили  только  то,  что  полагалось  по  тарифу.  Выехали  из  терминала  и  в  первую  очередь  решили  поспать.  Дождь  перестал,  небо  тёмное,  высокое  со  звёздами  и  тишина.  Юра  расположился  на  лежанке.(Оказывается  у  них  в  кабине  есть  датчики,  которые  фиксируют,  сколько  водитель  спит  в  дороге)  А  ему  нужно  было  хорошо  выспаться,  чтобы  не  заснуть  за  рулём.   И  со  словами:  Ну,  слава  Богу,  миновали  самый  жуткий  участок  дороги! – наш  водитель  уснул  сном  праведника.  Мы  с  Володей  примостились  на  сидения  двое  на  трёх  и  тоже  задремали.  Было  холодно,  тесно,  затекали  руки,  ноги,  болела  спина.  Но  мы  спали,  зная,  что  вторая  половина  пути  будет  легче:  это  была  Россия  - наш  дом  и  нам  уже  ничего  не  угрожало.  Да,  я  не  оговорилась—не  угрожало.  Приднестровье,  несмотря  на  прекрасные  пейзажи,  яркое  тёплое  солнце,  высокое  голубое  небо,  почти  безоблачное,  таило  в  себе  опасность,  потому  что  во  время  войны  1991 – 92  года  мы  с  Володей  были  активными  защитниками   Приднестровской  республики,  её  самостоятельности,  её  суверенитета.  Я  работала  на  радио  с    3  февраля  1992  года ,  а  Володя  пришёл  туда  19  июня  1992  года.  В  этот  день  полчища  Молдовы  заняли  почти  всё  в  городе  Бендеры.  Сожгли  и  разворовали  массу  предприятий  пищевой  и  консервной  промышленности.  Безжалостно  уничтожали  не  только  защитников  молодой  республики,  но  мирных  жителей.  На  крышах  и  высоких  деревьях  сидели  снайперы  и  расстреливали  всех.  И  об  этом  наше  радио  совершенно  откровенно  на  весь  мир  рассказывало  по  24  часа  в  сутки.  Тем  более  Володя  несколько  лет  работал  начальником  пресс – службы  президента  И.Н.Смирнова  Нас  ненавидели  сторонники  такой  жестокой  кишинёвской  политики  и,  естественно,  что  с  нами  могли  расправиться.    Мы  пользовались  необыкновенно  широкой  популярностью  на  обоих  берегах  Днестра.  Нас  знала  не  только  вся  республика  Приднестровье,  но  и  Молдова,  поэтому    выехать  оттуда,  конечно,  было  сложно.  Но  мы  выбрались,  уехали,  и  в  этом  была  наша  победа.   26  сентября  2004  года  мы  уже  были  в  России,  и  нам  уже  ничего  не  угрожало.  Самое  приятное  впечатление  было  от  того,  что  мы  проезжали  мимо  постовых  милиционеров  и  нас  ни  один  не  остановил  и  не  потребовал  денег.  После  массовых  поборов  на  территории  Украины  нас  всех  это  приятно  удивило.  Но,но….доезжаем  мы  до  моста,  под  ним  идёт  дорога  на  Балабаново.  Арка  под  мостом  низкая,  и  наш  морской  контейнер  не  проходит.
  --Где  можно  объехать,  чтобы  выехать  на  Балабановскую    дорогу?  Паренёк  в  гражданском,  но  с  жезлом  говорит:  Там  дорога  ремонтируется,  если  хотите,  я  позвоню  по  мобильному,  и  вас  пропустят.  – Конечно,  о  чём  речь?
 --Сто  рублей.  ……..
Очень  хотелось  спросить,  за  что  сто  рублей?  Но  водитель  Юра  вытащил  из  кармана  сотенную  российскую  купюру,  и  мы  поехали.
Не  знаю,  звонил  он  по  мобильнику  или  нет.  Но,  когда  мы  выехали  на  трассу  гладкую,  ухоженную  и  прямую,  как  стрела,  то  не  обнаружили  ни  одного  рабочего  и  ни  одного  милиционера.  Да,   «наколол»  он  нас  на  сотенную.  Ну,  что  ж  за  потерю  бдительности  и  незнание  тоже,  выходит,  надо  платить.
По  Минскому  шоссе  мы  добрались  до  Старой  Рузы.  Здесь  нас    встречали  дети:  Ваня,  Надя,  Олег.  Катя,  Саша,  Егорка.  Не  было  только Антоши  и  Кирюши.  Водитель  изумился:  «Я  знал,  что  вас  будут  встречать  дети,  но  чтобы  в  таком  количестве…  Здорово!»   Рассчитались.  Быстро  разгрузили  вещи.  Забили  коробками  маленькую  квартирку  на 1  этаже.  Поехали    в  Москву  к  Олегу  на  Подколокольный.  В  квартире  остался  Володя  Егин,  который  якобы  ремонтировал  квартиру.  Ремонт  выполнен  на  тройку  с  минусом,  но  кое – что  поскребли,  почистили.  Живём,  одним  словом.
В  ноябре  2004  года  устроилась  на  работу  в  Москве,  на  знаменитой  Пятницкой  дом  25  Дом  Радио.  С  самого  раннего  детства  я  мечтала  там  работать,  где  начинали  и  работали  великие  дикторы.  Готовила  и  вела  передачи  по  русскому,  старославянскому  (из  истории  славянской  письменности)  и  немного  по  литературе.  Литературу  у  меня  вскоре  отобрали.  Отдали  какой  - то  девочке,  безработной  актрисе.  А  их  очень  много  в   Москве.  В  общем  и  целом  я  там  сделала  160  авторских  программ  и  решила  уйти.  Очень  трудно  ездить  из  Старой  Рузы  в  Москву.  С  марта,  если  будет  здоровье  попробую  найти    подобную,  но  поближе.  Володя  преподаёт  в  Дороховском  художественном  училище  рисунок  и  живопись  с  июня  2006  года.  Сказать,  что  мы  не  вспоминаем  о  Тирасполе,  нельзя.  Вспоминаем,  потому  что  за  этот  срок  31  год  было  всего  вдоволь  и  хорошего,  и  плохого.
Мама  моя (царство  ей  небесное)  очень  не  хотела,  чтобы  мы  покидали  Искитим.  Тем  более,  что  у  нас  уже  была  трёхкомнатная  квартира.  Не  очень  удобная  не  очень  уютная,  но  три  комнаты  - это  кое – что.  Но  Володя  рвался  на  юг.  Не  мог  он  южанин  привыкнуть  к  50 – градусным  морозам.  Хотя  надо  отдать  должное  Сибири   он  ни  разу  не  болел.   Работа  в ПТУ  его  не  устраивала,  хотя  он  выкладывался  на  ней  с  утра  до  ночи:  устраивал  походы  даже  зимой  на  лыжах  с  ночёвкой  в  каких – то  землянках,  возил    их  по  городам  и  весям  России,  оформлял  в  каком – то  коридорном  закутке  училища  ленинскую  комнату – всё  это  очень  нравилось  ребятам,  но  принималось  в  штыки  начальством: «Подумаешь,  выделиться  хочет».  А  Володя  просто  не  любил  и  не  умел  работать  плохо,  он  всегда  работал  с  полной  отдачей.  Перед  отъездом  из  Сибири  он  уже  работал  директором  крупнейшей  в  городе  школы.  1580  учащихся,  80  человек  коллектив.  Его  и  там  полюбили,  свидетельство  тому  долгая  переписка  ,  несмотря  на  то,  что  мы  уже  жили  в Тирасполе.  Если  честно,  в  Тирасполе  мы  никому  не  были  нужны  и  нас  никто  в  нём  не  ждал. 
13  августа  1973  года  мы  поселились  на  Кировском  посёлке  в  полудомике    на  тупиковой  улочке  им. В. Маяковского,  который  официально  принадлежал  свекрови,  а  на  самом  деле  всем  там  заправляла  и  была  полной  хозяйкой  невестка,  мишина  жена.  Огромная,  толстая  властная  и  жадная.  Глаза  бесцветные  навыкате,  голос  громкий  требовательный.  При  крике  и  напряжении  переходил  в  хриплую  писклявость.  Мы  постоянно  подвергались  в  ехидных  насмешках  и  обвинениям  по  всяким   пустякам.  Когда  меня  взяли  в  пединститут  на  работу,  сколько  грязи  было  вылито  на  бедное  учебное  заведение.  Хотя  она  ни  дня  там  не  работала  и  ни  одного  человека  из  этого  коллектива  она  не  знала.  А  я  проработала  там  18  лет  и  многих  вспоминаю  с  большой  благодарностью.  Она  командовала  свекровью -  Федорой  Романовной,  Володиным  братом  Мишей  и  изо  всех  сил  пыталась  командовать  нами .  Володя  уходил  от  этих  стычек,  потому  что  знал,  что  это  выльется  потом  на  матери – сельской  женщине -  и  совершенно  безвольном  и  тупом  Мише.  Мной  много  не  покомандуешь.  Я  в  семье  росла  старшей,  мама  постоянно  работала – шла  война,  папа  на  фронте,  так  что  в  доме  я  была  и  за  папу,  и  за  маму,  и  сестра – хозяйка  и  заготовительница.  Так  что  атаки  её  я  умела  отбивать.  От  полной  зависимости  и  упрёков  нас  спасло  то,  что  уже  с  1 сентября  1973  года  я  вышла  на  работу  в  Тираспольский  пединститут  на  кафедру  русской  и  зарубежной  литературы  преподавателем  методики  изучения  русской  литературы  в  школе.
     И  как  бы  она  ни  насмехалась  надо  мной,  над  пединститутом,  какие  бы  грязные  истории  она  ни  рассказывала,  ходившие  по  сплетням  об  институте ,  я  гордилась  своей  работой.  А  главное,  я  с  головой  ушла  в  эту  работу,  очень  много  пришлось  читать,  писать  текстов  лекций,  методических  разработок ,  нужно  было  заниматься  и  научной  работой.  Тем  более  я  начала  осваивать  методику  преподавания  русской  литературы  в  молдавской  школе.  Начала  сотрудничать  с  журналом  «Русский  язык  в  молдавской  школе».  Очень  часто  приходилось  ездить  в  командировки  в  Москву,  в  Кишинёв,  по  школам  Молдавии.  Я  абсолютно  отошла  от  этих  распрей.  И  мой  круг  домашних  забот  ограничивался  только  сыновьями,  их  учёбой  и кормлением  семьи.  И  во  всём  абсолютно  во  всём  был  главным  помощником  мой  Володя.  Я  и  сейчас  готова  поклониться  ему  до  земли  за  ту  великую  помощь,  которую  он  мне  оказывал.  Володя  тогда  работал  художником  в  «Молдрекламе».  Занятость  была  огромная,  но  он  находил  время  помогать  мне.
Что  меня  впервые  огорчило  в  пединституте?  Мне  рассказали.  что  в  60-е  годы  был  всплеск национализма.  Возглавил  его  преподаватель  физмата,  и  участниками  были  в  основном  студенты  физмата.  Мне,  воспитанной  на  принципах  советской  идеологии  о  дружбе  всех  национальностей,  просто  не  верилось,  что  такое  возможно.  Оказалось,  возможно.  Мы  испытали  это  на  себе  в  80-е_-- 90-е  годы.  Об  этом  есть  много  литературы,  поэтому  я  не  буду  останавливаться  подробно.  Мне  сейчас  важно  вспомнить   главное  о  моей  семье,  чтобы  дети  имели  представление,  как  мы  жили  и  что  пережили.
В  институте  я  оформила  очередь  на  квартиру,  и  получили  мы  её  только  6  лет  спустя  13  августа  1979  года  в  старом  доме,  в  так  называемом  «пединститутском  колодце».  Когда – то  после  войны  в  этом  стареньком  здании  начинал  свою  работу  пединститут.  Площадь,  по  тем  временам  ,  большая  48  кв.  метров,  коридорчик,  ванна,  туалет.  А  главное,    палисадник,  сарайчик,  погреб.  Правда,  крысы  там  ходили  ходуном.  Квартира  требовала  основательного  ремонта,  нужно  было  топить  две  печки,  одна  плита  и  голландская ,  которая  обогревала  две  смежные  комнаты.  Но  нас  это  не  пугало:  была  самостоятельность  и  был  простор  - это  главное.  Вот  сейчас  я  уже  очень  плохо  представляю,  как  я  со всем  этим  справлялась.  Наверное,  без  Володиной  помощи  это  было  бы  невозможно.  В  доме  было    чисто,  тепло  и  всегда  было  что  поесть.   Может  быть,  потому,  что  спать  приходилось  3 – 4  часа.  Ведь  работа  в  институте  начиналась  с  8  часов  утра,  а  готовиться  к  занятиям  приходилось  ночью,  когда  все  укладывались  спать.   Ремонт  закончили  10  ноября  1979  года,  а  12  переехали  в  новое  жилище.