Маруся

В ту весну стояли сухие и не по времени знойные дни. Небо красилось зорями, располосованными следами далёких лесных палов. Воздух был тяжёл и дурманил голову сладким запахом цветущих черёмух. Земледельцы ждали неурожайного лета. Мне по воле случая довелось провести ту весну в глухой, заброшенной деревушке, затерявшейся в таёжном царстве центрального приморья. Впрочем, роскошные дебри, которыми славились эти края, изрядно поредели к концу тысячелетия, и о том какая раньше стояла здесь тайга – непроходимая, непролазная, первобытная на многие сотни километров – можно было узнать, пожалуй, лишь из книг Арсеньева.

Вот и деревенька, в которой случилось мне прожить ту весну, запаршивела, подзачахла вместе с великой тайгой, окружавшей её рубленые из кедровых плах избы. Повывелись – кто умер, кто уехал – лесорубы, некогда жившие в этих избах. Много дворов оказалось брошенными и врастали год от года в буйный, жадный до остывшего человечьего жилья бурьян. Оставшиеся селяне занимались кто чем: кто вспомнил, что отцы-матери их были крестьянами, кто продолжал кормиться в оскудевшей, но всё ещё дающей пропитание тайге, а кто просто доживал свой век, растягивая пенсию на хлеб, да на мыло. И почти все пили – кто беспробудно, запоями, кто – в меру, не спуская последнее и не впадая в крайности. Причём, откуда брали деньги на пропой, для меня так и осталось загадкой. За то время, что прожил в этой глухомани, успел я лишь узнать, что водку здесь не употребляли. Экономили. Самогон стоил в два раза дешевле. А обеспечивала алчущих одна тётка, в прошлом мастер лесопилки. Оставшись без работы, она не только выжила, но и переквалифицировалась, сумев даже в чём-то выиграть – авторитет её существенно вырос, и благосостояние упрочилось.

Первый раз я вошёл в деревню в одиночестве и в благостном расположении духа. Позади был пятнадцатикилометровый марш-бросок через перевал. Дорога была пыльной, но поднимать пыль кроме моих ног было некому. Рюкзак, набитый вещами, необходимыми для работы и для спартанской жизни, переносной мольберт и кофр казались отчего-то не слишком тяжёлыми. В кустах щебетали пичуги, ставшие для меня – горожанина более экзотичными, чем попугаи и канарейки. Марево поднималось от перегретых сопок, поросших щетиной монгольского дубняка. И ещё – постоянный запах цветущей черёмухи. То ли был он в ту весну особенно силён, то ли мне так показалось после вонючего переполненного автобуса, оставившего меня в начале этой дороги через перевал – дороги в затерянный и манящий мир.

Мир моего детства. Я вырос в этой деревне. Ну, или почти в этой. Во всяком случае, в такой же глухой таёжной дикой и далёкой от цивилизации. Да, всё было таким же, и всё- таки – другим. И я верил, что все изменения – к лучшему, и природа, отдыхая от лесоруба, только выигрывает, медленно, но верно зализывая свои раны.

Так я думал, приближаясь к деревне. Творческая командировка в глухомань обещала стать возвращением в детство. Потом, спустя какое-то время, я понял – возвращения не состоялось. Сильно уж изменились люди.

Перед околицей паслось малочисленное деревенское стадо – десятка два коровёнок, мутновато-рыжей расцветки, да пастух – под стать своему коллективу – такой же невзрачный и малоподвижный.

Здесь же, за околицей, прямо на дороге стояла она – прямая, высокая и сухопарая пожилая женщина в тёмном и длинном плаще и в тяжёлых резиновых сапогах. Она издалека увидела меня и сделала несколько торопливых шагов навстречу. Лица её в тот момент я видеть не мог, а когда поравнялся с ней, меня поразило её не деревенское поведение, На встречного – ноль внимания, напряжённый, ждущий взгляд устремлён на дорогу, губы плотно сжаты, руки крепко вцепились в длинную сухую палку.
- Здравствуйте, бабушка, - поздоровался я первым. В ответ – молчание. Даже глаза не дрогнули в мою сторону.
- Не подскажете, у кого можно на квартиру встать на месяц – другой? – прокричал я женщине почти в ухо, решив, что она, возможно, глуховатая. Помедлив секунду, женщина чуть повернула ко мне голову, кивнула в сторону деревенской улицы и, так и не вымолвив ни слова, снова стала напряжённо всматриваться в дорогу. Явно она кого-то ждала. Кого-то, кто должен был появиться вот-вот, и она боялась пропустить этот момент.

Обескуражено я прошагал мимо пастуха с коровами, которые долго и внимательно смотрели вслед незнакомой фигуре, и вступил на длинную деревенскую улицу. Копались в пыли куры, в огородах виднелись люди с лопатами и вёдрами в руках – сажали картошку. Найти пристанище оказалось несложно – каждый был рад за умеренную плату принять постояльца. Я выбрал парочку приличных на вид пенсионеров, которые держали коровёнку и кур и согласились на время моего проживания в их летней кухне снабжать меня нехитрой, но такой милой моему желудку деревенской снедью – молоком, яйцами, да картошкой.

Потянулись дни – однообразные, но не утомительные, без сутолоки, но и без скуки. Я пропадал с походным мольбертом и фотоаппаратом в таёжных окрестностях, выполняя свою работу, шарился по зарастающим лесосекам  и нетронутым кедрачам. Тайга дарила мне восхитительное ощущение – изгнанный однажды из этого земного рая, я смог снова, пусть и на время, вернуться сюда. Ничего не значили мозоли на отвыкших от длинных переходов ногах и боль в спине от тяжёлой ноши. Я не мог вечером смыть с себя пот под душем, и для меня это было неважно. Каждый день я снимал с себя по десятку клещей и не раздражался – они всего лишь делали то, что завещала им делать природа. Я был спокоен и умиротворён. Город, с его вечными атрибутами – спешкой, стрессами и постоянным ощущением, что чего-то не успел сделать, город, забравший меня некогда в своё логово, и сам хозяйски поселившийся в моей душе, город медленно отпускал меня. Опьянённый близостью с дикой природой, я не замечал тяжести той весны. Уже в апреле, начале мая землю накрыл летний зной. Небо частенько бывало затянуто серятиной, поднимавшейся от весенних палов. От горящей прошлогодней травы и листвы часто начинались настоящие лесные пожары. Никто их не тушил. Государство не могло позволить себе такой роскоши. Однако мою деревню пожары обошли стороной. И о таёжных бедах я догадывался лишь по дымке, которая часто висела в воздухе. Потом небесную муть раздувал суховей, и снова на ярком, безоблачно-синем небе ярилось белое солнце.

 Так было днями. Вечерами же я усаживался на своём любимом переносном стульчике за мольберт и, пытаясь перенести на холст феерию закатов – то нежно-розовых, то густо-пунцовых – слушал сетования своих хозяев, ругавших нехорошую, небывалую погоду. Картошку в том году пришлось сажать в сухую землю, и ей срочно был нужен дождь и дождь – хороший, на день, не меньше. Как-то раз, под вечер, небо затянулось густыми тучами, и порывистый ветер донёс накат грозовых разрядов. Глаза моих стариков засветились надеждой. Но ветер был сух и горяч. Гроза, примчавшаяся со скоростью курьерского поезда, оказалась сухой. Разряды перехлёстывались между сгустками жёлтой тьмы, клубившейся в низком небе, и ни одной капли дождя не упало на землю в ту необычную и страшную ночь. В довершение ко всему, во всей деревне погас свет – видно молния угодила где-то в провод и сожгла трансформатор. Недобрая стихия не на шутку разгулялась над затерянным в глуши жилищем человека, и человек смиренно ждал конца светопреставления.

Такими были дни моей командировки. С селянами я почти не общался, ограничиваясь не слишком содержательными беседами со своими хозяевами. А они и рады были бы поболтать с квартирантом про то да про сё, но постоялец им попался не слишком общительный. Лишь однажды мы проговорили целый вечер. Поводом послужил вот такой случай. Я возвращался из тайги не с той стороны, откуда приходил обычно и, неожиданно для себя, встретился с той самой женщиной, странное поведение которой поразило меня в день появления в деревне. Сейчас, столкнувшись с ней в узком проулке, я, по деревенскому обычаю, поздоровался с ней. И снова, как в тот, первый раз, она не удостоила меня ответом.

Нужно сказать, что к тому времени я уже понял, что деревня, тем более – вымирающая деревня, могла похвастать большим числом странных типов. Взять хотя бы алкоголиков, – с какими только причудами ни встречались! Хватало и бирюков, угрюмо и уныло цедивших свой век, загородившись забором в своём подворье. На всех лежало проклятье – отсутствие привычной работы, объединяющей людей в коллектив. Деревня создавалась некогда как лесопункт, и, сейчас, когда леспромхоз обанкротился, и заготовки древесины прекратились, люди оказались предоставлены сами себе. Закрылись детский сад и школа, клуб и медпункт. Деревня кончалась…И всё таки, даже на таком фоне, поразила меня в этой женщине какая-то необычность, выделяющая её из сообщества односельчан. Не может человек, когда к нему обращаются, вот так безответно проходить мимо – не слепая же она, в самом деле, и не глухая!

Вечером, приобщаясь с кистью в руках к очередному празднику заката, я дождался, когда мои хозяева, как это повелось, управившись с делами, подойдут и сядут позади меня на завалинке, чтобы понаблюдать за моей работой. Тогда я и задал вопрос о заинтересовавшей меня женщине. Ответила хозяйка – баба Тоня.
- Встретила тебя на дороге, когда в деревню входил? Так это Маруся наша. Больше некому. Она у нас ненормальная. Сдвинутая немного. – Помолчала немного, задумчиво глядя в никуда, добавила: - Судьба у неё сложилась сильно тяжёлая. В один год мужа похоронила и сын в городе без вести пропал. После этого крыша у неё поехала. Погодь, когда же это было-то… Наверное, четыре года как прошло…
- Да не-ет, - перебил её дед Захар, - пять уже! Ты что, не помнишь, что ли, у нас как раз корова по первому разу отелилась, так мы молоко давали её  Григорию, пока он болел… - У них завязался спор о давности несчастья. А я стоял с кистью в руках и не мог сделать очередной мазок. Так вот оно что! Женщина – сумасшедшая. Отсюда её странное поведение.
- А что, баб Тонь, не лечилась она?
- Как же не лечилась! Лечилась. Год, считай, дом пустовал – в психушке лежала. Да только не вылечили её – так и ждёт она сына-то, не отступается.
- То есть как?
- Ну ты же сам видел, каждый вечер она на дороге – встречает, ждёт. Не верит, что сгинул, значит.
- И суп всегда на двоих варит, - добавил дед, - боится, что сын из городу приедет, а покормить его нечем.
- Да-а, - протянула хозяйка, - из чего только и умудряется варить, хозяйство-то она забросила, огород не садит…А толку-то! Варит, да собачкам всё выливает. Сама и не ест ничего, считай. В чём только душа держится! А ведь не старая ещё, могла бы себе деда найти какого ни то, да и жить потихоньку, поживать…
- Так а что у неё за трагедия с сыном приключилась, баб Тонь?
- Он же у неё один был – не могла больше рожать-то. Вырастила, подняла на ноги, из армии дождалась. Да и Григорий её жив ещё был – так они вместе не нарадовались на своего ребёнка-то! Ну и поехал он в город в институт поступать. Поступил – парень то умный был. Два или три года отучился. Приезжал проведывать стариков на каникулы каждый раз. А потом Гриша ейный заболел. Да сильно так – чтой-то у него с печенью было. За полгода, считай, и спёкся. Так Мишка – сын ихний на похоронах последний раз дома и побывал. Да всё плакал так сильно по отцу-то. Она, Маруся так не плакала, как он! А как уехал опять в город – и ни слуху, ни духу… Потом приехали из милиции узнать: не появлялся ли дома? Ну тут Маруся и подхватилась – почуяла беду. Полетела в тот город. Цельный месяц или два сына всё искала. Сама-то не рассказывала, да, поди уж, все больницы да морги пообъездила. Так и не нашла. Ни следов, ни концов, как говорится. Вот он, город-то! Был человек, и нет человека! Самое главное, в институте ей сказали, что отчислили её Мишку ещё с первого курса – а они с отцом и не знали, где их сын ошивался всё это время… Пока она моталась, мы с дедом за её хозяйством присматривали, курей кормили, да собачонку. Ну, огород у неё, конечно, зарос сильно. Да только ничего ей не нужно стало, как вернулась она из города – ни куры, ни огород…
- Ей и жизнь не нужна стала, - вновь встрял дед Захар, - помирать она собралась.
- Да, если бы не забрали её в больницу, то, пожалуй, не перенесла бы она горя, сама бы отправилась вслед за мужем и сыном. Больница её спасла… - баба Тоня замолчала надолго, задумчиво моргая выгоревшими ресницами, смахнула слезинку с щеки и, видимо, чтобы отогнать нахлынувшую грусть по чужой жизни, сгубленной на глазах, по соседству, накинулась на мужа, чиркавшего спичкой о коробок: - Ты, идол, опять за папиросы хватаешься? Или у самого здоровье шибко крепкое!? Вот ведь, минуту назад смолил! Нет, опять ему надо всё задымить, завонять куревом своим проклятым! – Старик смущённо оправдывался. Видно было, что и ему жалко соседку, перенёсшую настоящее, самое сильное, какое только может быть у человека горе. Дед и закурить-то собрался чтобы успокоить чуток свою жалость, а тут жена набросилась некстати.
- Да толку-то, что спасли её, - продолжала баба Тоня, как будто и не прекращала рассказа, - она теперь вот сына всё ждёт. Раньше – какая разговорчивая была! Сядем, бывало, мы на её скамеечке, да и давай о том, о сём калякать. А сейчас слова от неё не услышишь. Иной раз поздоровается, иной раз молча пройдёт. И не знаешь – видит она тебя, или вовсе нет… Да и видно – недолго ей осталось вековать – вон вся усохла, да почернела, а какая справная была… Ничего ей не надо стало в этой жизни – ни дом не ведёт, ни хозяйство. Огород вон и не садит с тех пор, - баба тоня махнула рукой в сторону соседского участка, густо ощетинившегося прошлогодней полынью.
- Так она что, вот тут и живёт? – удивился я, - а я считал, что этот дом заброшен.
- В том-то и дело, что Маруся там живёт, бедняжка наша горемычная, - вздохнула баба Тоня, подпёрлась кулачком и задумалась. Потом взглянула на деда, опасливо пускавшего в сторону папиросный дымок, скомандовала: - пойди-ка, отнеси ей молока свежего, может сегодня хоть возьмёт…

В тот вечер не работалось больше. Посумерничав ещё немного, пошёл я к себе в комнатку, оборудованную в летней кухне. Света зажигать не стал, разделся и лёг спать. Однако, хоть и набил я сегодня изрядно ноги, не спалось. Из головы не шла Маруся, ждущая каждый день своего сына. Ведь как она встрепенулась навстречу, когда увидела меня, входящего из-за пригорка в деревню – тогда, в первый день. Как, должно быть, осветилось надеждой её тёмное лицо! Осветилось и вновь померкло, когда поняла она свою ошибку. Тогда я не видел этого – велико было расстояние, но сейчас, лёжа в темноте, так живо представил себе эту картину, что стало мне тошно. Впервые за время своей жизни в деревне, был я выбит из колеи, отыскала меня моя постылая городская сожительница – душевная тоска. В смятении я проворочался едва не до рассвета, под звуки прибоя лягушачьего моря любви, накатывавшего на меня из ближайшего болотца.

Потом я уснул. Утром всё вроде бы восстановилось – общение с пробуждающейся природой сделало своё дело, но с тех пор к безмятежной и счастливой моей деревенской жизни прибавилась нотка печали, и что-то остренькое кололо мне в сердце, как только я встречал на улице деревенскую сумасшедшую Марусю. И после встреч таких, часа два меня давило мрачное настроение.

Я не пытался больше здороваться с ней – это было бесполезно – и со своими хозяевами не заводил разговора на эту тему.

Но однажды всё переменилось. Маруся, встретившись со мной в проулке, поздоровалась сама. Я опешил настолько, что не помню, ответил ли ей. Перемены, начавшие происходить с Марусей, были разительны. Они не коснулись её внешности – одежда и осанка остались прежними. Но совершенно иным стало выражение лица. С него как будто сняли маску застывшего и беспросветного несчастья. В глазах появился смысл, цель. День ото дня я видел Марусю всё чаще. Казавшийся нежилым до этого, её дом тоже стал возвращаться к жизни. – хозяйка копошилась во дворе, перекладывала и переставляла какие-то вещи, раскрывала ставни и даже занавесила изнутри окна какими-то весёленькими шторками. Уж не дождалась ли она сына – ломал я голову. Что помогло ей вернуться к жизни? Этот же вопрос, очевидно, мучил и моих хозяев. Они, впрочем, не ограничивались пустыми гаданиями, а напрямую спрашивали свою соседку о том, что у неё происходит. Та лишь робко улыбалась (улыбалась она – Маруся, ещё неделю назад погибавшая от безысходности, чёрная и застывшая, казалось навек!) и отмалчивалась. Какие перемены б с ней ни происходили, разговорчивости они всё ж таки Марусе не вернули.

Тем не менее, долгих тайн в деревне не бывает, и секрет  внезапного Марусиного выздоровления вскоре открылся. Так получилось, что увидели разгадку мы втроём – с хозяевами – одновременно. По проулку к своему дому шествовала Маруся, ведя за руки двоих малых детей.
- Ба-а-а, да это же черкизинские биченята, - протянула баба Тоня, - ну точно, они самые! Постой, постой, так вот в чём дело! Вот из-за кого наша Марусенька очухалась наконец! Слышь, дед, глянь-ка! Ты что не видишь, что ли?
- Да вижу, вижу, чего раскудахталась-то? – заворчал в ответ дед Захар, - плохо что ли это? Хоть какой-никакой пригляд за детьми будет!
- Ну да, ну да, - обрадовано затарахтела баба Тоня, - а то недавно иду я мимо её двора – мимо Людки Черкизихи-то, а она пьянющая вдрабадан развалилась возле калитки, а детки эти вот самые рядом в грязище роются, да скулят как собачата. Я хотела тогда их взять да покормить, так Людка, стервозина – пьяная-то пьяная – а увидела, да как попёрла на меня, как начала маты гнуть, что тот мужик-забулдыга распоследний! Так меня оттягала, что я и ходить-то теперь мимо неё боюсь. И как это Маруся умудрилась деток у неё выцепить? У зверюги этой!
- Черкизиха-то – не дура, - хихикнул дед, - соображает, с кем можно связываться, поди! Маруся  ведь – сумасшедшая, в психушке лежала. Всем известно!
- Да, может быть и так, - согласилась баба Тоня, - а скорее, совсем уж пропилась и не знает, небось, где её дети, да что с ними. Не вякают под боком, жрать не просят – и ладно!

Так и пошло с тех пор – Маруся стала жить для своих приёмышей. Кем она сама их воспринимала – детьми ли, внуками – мы так и не узнали – с посторонними она по-прежнему не общалась. Однако, то, что эти несчастные создания, наполовину уморенные собственной матерью, вернули к жизни сумасшедшую Марусю, было видно невооружённым глазом. Пару раз непутёвая мамаша, протрезвев, приходила за детьми, забирала их, пытаясь, видимо, вернуться к своим материнским обязанностям. Но надолго её не хватало, проходил день-другой, и погодки – четырёхлетний Коля и трёхлетняя Оля снова, уже сами, прибегали к Марусе. Родной матери опять не было до них дела.

Уезжал я из деревни в июне. Закончились дни моей работы – работы всласть, работы в слиянии с лесом, с природой. И снова меня ждал Молох, именуемый городом. Те пятьдесят дней, что я прожил в глуши, в медвежьем углу, насытили меня впечатлениями не на один год вперёд. Я приобщился к первооснове – к матери дикой природе, хоть и изрядно порастраченной человеком, но всё-таки способной ещё дать импульс моему творчеству. Я уезжал почти счастливый. На моих глазах, помимо ежедневных чудес, происходящих в любом перелеске и на берегу каждого ручья, свершилось чудо в человеческом мире. В тот день, когда я уезжал, пахали трактором Марусин заросший огород – хоть и поздно в июне, но решила она посадить картошку. За семенами она пришла к моим хозяевам, а когда выходила с вёдрами, наполненными проросшими, сморщенными клубнями, я догнал её и сунул в руки коробку с почти неиспользованными акварельными красками и несколько кисточек.
- Это вашим деткам. Возьмите.
Маруся тепло, с благодарностью взглянула на меня, кивнула и молча пошла к своему двору. Больше я её не видел.

*     *     *

Через год у меня был гость – дед Захар. Я оставлял ему свой городской адрес, чтобы он мог  случае необходимости остановиться у меня – долг ведь платежом красен. Захар приехал вставлять зубы – свои все повываливались и не на чем стало жевать. Нужно ли говорить, что в первые же минуты встречи я спросил у него как там, в деревне поживает наша общая знакомая Маруся. Дед потупился, потянулся за спичками и папиросами, потом, вспомнив, что находится в квартире, сунул коробку обратно в карман и буркнул: - Не живёт уже никак. Зимой померла.

Рассказал дед, что осенью Черкизиха – та самая непутёвая мамашка, напившись до бесчувствия и проморгав вывалившийся из печки уголь, сгорела в собственном доме вместе со своим сожителем. Детки были у Маруси и не пострадали. Однако, вскоре после этого, их забрали в детский дом. Уж как только ни упрашивала Маруся, да и соседи важных представителей власти оставить детишек, да нет – упёрлось начальство. Старая, мол, Маруся, да и в сумасшедших ведь она числилась. Нельзя ей, стало быть, детей доверять. Так и увезли. А она очень быстро опять захирела. Только сына уже встречать не ходила.

Тихо умерла Маруся в своём дому в феврале месяце. И долго не могли после этого её схоронить – некому было могилку кайлить в мёрзлой земле. Пришлось деду Захару с бабой Тоней покупать на свою пенсию самогонку, да нанимать бичей на эту тяжёлую работу.

Потом дед Захар ушёл к стоматологу. А я всё стоял у окна и вспоминал прошлогоднюю поездку. Воображение упорно рисовало одну и ту же картинку – пунцовый закат в полнеба и лицо пожилой, измученной ожиданием женщины, с глазами, устремлёнными на дорогу. Лицо женщины с обычным русским именем и обычной несчастливой судьбой. Лицо, которого никогда не увидишь в городе. А потом я подумал, что это и есть лицо брошенной, забытой деревни. Деревни, в которую мы никогда не вернёмся.