Назад, в Сосновку

Я как из Сосновки-то в город уехал, чувствую постоянную и непреодолимую печаль. Смысл жизни утратился навсегда, а верёвки на вершок не хватает. Как вспомню нашу Сосновку, так слёзы из глаз текут и пить хочется. Мосток через Чуньку то и дело вспомню, избёнку свою на отшибе, берёзки кривенькие, кустики под окном, да лай Сверчка пса моего верного. А какие люди там были, ах, боже мой, какие люди! Сейчас таких людей, как тогда, нет уже.

Был у нас, например, мужичок один, Степан. Сокровеннейший был мужичок! Мужичок-то он был себе как мужичок, ничего особенного. Но - борода! Борода его была свойства уникального, в веках нетленного. Густота её гуляла в широких пределах - от редкой щетины до полных вьющихся косм. А главное, по ней вы всегда с лёгкостью скажете, когда в последний раз Степан пил. Если идёт, положим, тебе навстречу Степан с гладко выбритой рожей - то можешь знать наверняка: дела в деревне хоть куда! А если борода у его волочится по земле как хвост, или к брюху прижата, или за пояс заткнута как башмак, то, стало быть, человек в глубоком нравственном тупике, и тогда или неурожай на деревне, или паводок, или волки набежали с лесу и всех кур передушили, или рыба в пруду потонула, или большак развезло и за водкой в город не съездишь.

Помню, бывало, напьётся Степан, и говорит так: “Пойду-ка я поброюсь!” А бритва у него была - во! настоящий мачете! Острющая - волос на лету разрубала! До сих пор в толк не возьму, как он ей мог не перерезать себе глотку. А брился он, надо сказать, очень обстоятельно, возводя бритьё в ранг высокого искусства. Бритьё было для него цельным ритуалом, обладало красотой и подлинным совершенством. Да я вам сейчас расскажу.

Выходил обычно Степан во двор и натягивал его поперёк здоровенный ремень из дубовой кожи, потом извлекал из-за пазухи свой мачете и принимался точить. Железо рассекало воздух, звенело на солнце и рассыпалось искрами. А к этому времени в деревне уже знали о том, что Степан брил бороду, и сходились к нему поглядеть: дети забывали про мяч, бабы бросали свои постирушки, мужики вылезали из-под моторов, оттряхивались; и все рассаживались кто-куда, стояли вдоль забора, лежали на траве, потому что понимали, какое зрелище их ожидает, предвкушали развлечение.

Кончив точить лезвие, Степан выкатывал на свой дворик из сарая просторный эмалированный тазик и строгал туда кусок банного мыла. Потом он зачерпывал воды из колодца и веником взбивал в тазу этом густую пену - да размашисто - так, что половина её оказывалось на земле, деревьях и местном населении. После чего он брал длинную малярную кисть, подхватывал ей пену, и наносил эту пену себе на морду. Тут же подбирал с травы своё мачете и размахивался им, запрокидывал голову, как будто косарь, и... сбривал к чертям свою бороду нахрен, что аж клочья летели и в воздухе пахло озоном!

Хорошая была деревня. Душевная. Не надышишься густым смолёным кислородом, не напьёшься ледяной воды из ручья! Выйдешь утром в околоток, пройдёшь на луг, где коровы пасутся, - и благодать раздирает сердце. Река переливается как алмаз, воздух жужжит гнусом, коровы помахивают хвостами и траву пережёвывают. А сколько окуньков жирных в Чуньке водилось!

Правда, конечно, пили в деревне очень круто. Пили - это да. Но зато жили весело. Понимали цену жизни. Нет, разумеется, в остальном это были нормальные и очень несчастные в себе люди. Но стоило им выпить, как начинала играть музыка, просыпалось сердце, и звёзды танцевали на небе. Потому-то каждый день они встречали со счастьем, работали с счастьем, и знали о счастье всё на свете.

Жил ещё в Сосновке у нас старичок - Амвросий. Имя у него, правда, было другое, но все его почему-то звали именно так. Был он настоящий философ, книжник, и, что называется, от Бога. Он имел яркий ум и непередаваемую личность, нижней челюстью напоминавшую Архимеда. Нередко он поднимался с своими учениками на холм пофилософствовать, и тогда его мягкий бас раскатисто лился над деревней. А если водки хватало, мог он затянуть свою диалектику на всю ночь - и тогда слушаешь его, как соловья, и без вина тебе на душе приятно и теплом захлебнуться охота! Больше всего он любил квашеную капусту с хлебом наворачивать. У нас капуста каждый праздник на столе стояла, потому что ждали, что Амвросий придёт. Щи он тоже лопал за обе щёки.

Часто, выпивши, даже я был не дурак пофилософствовать. Подойду, бывало, к Амвросию и спрашиваю (как вроде чтобы подначить его), дескать, вот ты, Амвросий, зачем ты пьёшь? А он, всегда прежде подумавши, отвечает так не спеша:
- Понимаешь ты, Коля... карма у меня такая: не пить, - говорит, - не могу.

Вот такой фаталист он был, наш Амвросий, даром что диалектик. Какое-то в нём даже демоническое начало проглядывалось, особенно когда он выпивал больше обычного и начинал рассказывать небылицы про Хайдеггера.

Главное, я потом, чтоб ещё пуще раззадорить Амвросия, снова к нему приставал:
- Не пить мы не можем, это я разумел. Но вот скажи мне, брат Амвросий, а есть ли в этом какой-либо смысл?
- А давайте разберёмся сначала, что вообще значить смысл... - неизменно отвечал мне Амвросий и пускался в запутанные схоластические дебри.

Поймите, я с ним не столько стремился понять идею или дойти там до природы вещей. Мне просто приятно было поговорить с ним. Хороший он человек был - наш, свойский. А мне ведь кроме диалога ничего не надо!

- Трудно, - говорит он, - выдерживать груз сознания. Хочу, - говорит, - в бессознательный процесс беспрепятственно войти.

Конечно, в конце, после долгих умозаключений, он неизменно приходил к такому выводу:
- Человеку должно пить, - и ставил жирную точку.

Пили в Сосновке каждый день из года в год всей деревней, не жалея женщин и собак. Была у нас полянка зелёная - солнечная, в мураве, одуванчиках и клевере изумрудном вся. Бабочки-капустницы там кружились и птички серенадами забавлялись. Мы туда ввечеру притащим стол, прикатим пару бочек, и - понеслась птица тройка!

Я потому только оттуда уехал, что не мог выдержать заданный темп бытия. Малахольный оказался я, ребята, бес-хре-бет-ный! Как будто даже не русский. Стыдно теперь самому, а что делать?

Да поздно уж стыдиться! Ведь Сосновки той нет уж давно. Усть-Триножную ГЭС когда строили, то деревню всю затопили водохранилищем. Так она теперь на дне и живёт.

Говорят ещё, Амвросий тайно остался в своём доме, когда пришла вода…

2012-2013