Вера

-Я с Вами службу отстою. Я в больших храмах давно не бывала. В Яике у нас свой есть, Михаилу Архангелу, с Вашим благословлением строен. А в Ахте щепотники соборы разграбили, так и службу попы правят редко. Мне скитаться часто приходится, чтобы степь обустроить, так там городов больших нет, а в малых молебные дома только. Да и служителей нет! Я беспрестанно ратуюсь с попами пьяными. Приходят они к нам всё больше из беглых, да  уж больно веру мудрёную приносят с собой. То скопцы, то хлысты. Я намедни приказала утопить двоих таких. Не попы - тати какие-то! Всё уворовать себе кошт стараются! - проговорила Устинья, вставая вслед за игуменом.
-То зло не только у вас. Многие служители веры жалуются на попов и дьяконов, упивающихся вином и дерзающих не истрезвившись, служить божественную литургию. А где поп пьяный, там и в церквях бранятся, а иногда и дерутся.
-Степь наша широкая. За всем уследить трудно – пожаловалась Устинья.
-В том и беда ваша, что народ по степи разбросан, сам по себе живёт, слова божьего редко слышит, потому и слабость в войсках ордынских. В городах народ кучно живёт, друг - друга в беде помогает, ремёслами делятся, новое придумывает. Тем Европа и сильна, что в один кулак народы свои свела и правит ими в пользу свою. Коли силу большую иметь нужда будет - сбивай в одну кучу казару. Сплотить народ можно верой единой и правдой, как предки твои это делали. Одним мечом власть долго не удержать. Сила – она уму уступает, а правда всем нужна. Коли народ тебе поверит - он за тебя до конца стоять станет. А сама за Величием не тянись, малым довольствуйся. Тем, что иметь станешь, с народом поделись. Пускай по мало, но всем и поровну должно быть. Всевышний на свет божий всех равными пускает, а потому и в жизни не делит на господ и рабов. Это кацапы, что уворуют, господом данным называют. Великими многие хотели стать, да не все ими выросли. А те, кто делом случая дотянулся до того Величия и сам себя «великими» объявил, того Господень за гордыню покарал и прибрал скоро. Самозванное величие – оно всегда прахом кроется.  Великое множество желающих стать великим ханом, султаном, царём али императоров было, да скоро прахом вышел и с грязью смешался, из коей все они вылезли. Прах к праху тянется, а не к величию. Великим только Всевышний может зваться. Ему верь и в силу народную, но и свой ум не теряй. Да вселиться в тебя сила Господня! – игумен перекрестил Устинью. Так, что, Матушка, как могёшь, спасай народ свой, не дай втянуть его в котёл римского разврата и кипящей ненависти, что лютует в сердцах правителей нынешних. Силу и веру в себе великую крепи, тогда все, кто рядом с тобой, поверят в тебя и твоё величие. Духом крепни и знай правду в деле твоём. Никто и никогда не должен видеть тебя слабой, растерянной. Так ты заставишь верить в твоё могущество, и никакая сила не сломит воли твоей. Стань правительницей степи и помни о славных предках своих, чья кровь течёт в твоих жилах.
Игумен говорил это тихим голосом, в котором слышался и гнев, и упрёк и надежда на возрождение будущего. Он не проклинал врагов и не попрекал власть, а просто сопереживал те муки, которые выпали на долю русского народа, не по воле своей отступившего от веры, данную ему Всевышним.
Лампада у образов шипела и потрескивала, словно переживала вместе с рассказчиком и подтверждала истину его слов.
Игумен замолчал на некоторое время, переводя дух, затем встал, убрал  пальцами нагоревший фитиль на лампаде и сел на своё место. Устинья видела как нелегко даются старцу его воспоминания и молчала.
-Отроки у тебя есть?- неожиданно спросил игумен.
-Казачонку годик исполнился - ответила Устинья.
-Грамоте учить станешь – к нам в обитель присылай, а как подрастёт, на Святую землю пускай сходит, и поклониться могиле предка вашего, Господня Мономаха. Меня о ту пору в живых не будет, так ты, Матушка, инока  Филарета попроси, чтобы сыну твоему всё пересказал, какая была правда в народе нашем. Народ должен знать корни свои, иначе то не народ - сброд отчаянных. Мать одному дитя учит - как жизнь ладить, а божьи слуги- как веру крепить.
Игумен умолк. Речь его становилась вялой, усталой.
-Может, прервёмся на том? - предложила Устинья.
-С богом! – согласился игумен.
Две седмицы, как и обещала, провела Устинья в обители старообрядцев, молясь и исповедуясь. Посмотрела иконы, писанные со святых из рода Мономаха. Инок Филарет показал ей свои картинки. Разглядывая их, она  заинтересовалась портретом молодого мужчины в высокой шапке, отороченной мехом и украшенную дорогим убранством.
-А энто кто?- спросила она у инока.
-То первый царь из венедского рода Кобылы, Михаил Фёдорович - по-яснил инок.
-Шапка – то, знать, тяжела, коли придавила его? И крест не ней рымский?.. А взгляд трусливый да виноватый, аки у блудливого кота… И бородёнка, словно у козла. Скопец што ли?- проговорила она, смеясь, неторопливо разглядывая картинку.
-Шапка тяжела, потому, как с чужой головы крадена. То шапка предка Вашего, Мономаха, а Романовы на неё крест римский уже опосля нацепили, да на себя напялили. Оттого и глаза так косо глядят, аки у татя, что чужое украл. А что безбородый - так на дерьме добро не прорастает! - пояснил с ухмылкой игумен. 
-Про шапку эту я не знаю, а вот про шелом с сакской молитвой в грамотках наших писано. Тот шелом кован на Большом Камне умельцами из Великой Перми. А ишо там сказано про пояс из чистого золота. То были подарки Арапши князю Дмитрию Дон-скому перед уходом в Синюю Орду.
-Найдётся и шелом, и пояс где-нибудь! У кацапов всё чужое припрятано. Они своего не имеют, так чужое воруют и прячут - успокоил её инок.- Вот с лика писано родителя Вашего - и он протянул ей портрет отца.
Портрет был срисован с царя Петра Федоровича, когда его держали в клетке на площади Царицына. Лицо было худое, уставшее и взгляд тусклый, невидящий.
-Видать много лихо пришлось ему испытать, прежде чем успокоился - подумала Устинья, разглядывая уже забытые черты отцовского лица.