Эпилог к Прибытию поезда

                ЭПИЛОГ

Цензор, которому передали конверт, ознакомившись с содержимым, несколько озадачился, понедоумевал некоторое время, затем дал «добро» и пустил стихотворение по инстанции. В Комитете ожидали посыльного от «Вашего современника». Однако никто не появился. Доложили: редактор исчез, уехал за кордон. Знатоки-литературоведы, которым поручили идентифицировать текст, не обнаружили пушкинских автографов в стихах, присланных от Тригениева, и рекомендовали пока их не публиковать. А сам листок, в конце-концов, где-то затерялся.
Тригениев, успешно добрался до Баден-Бадена.  Рассказывали, что видели его там с каким-то господином. Господин имел небольшой рост и большую сутулость, так, что несколько походил на горбуна. Еще одной особенностью его являлась чалма. Прогуливаясь вдвоём, они подолгу о чем-то беседовали, пока оба куда-то не исчезли.
Степан ожидал возвращения барина, но однажды ему вручили странное письмо: «Стёпа, Время сильнее героев. Время пожирает героев, сводит на нет их титанические усилия. Настоящий герой – вне Времени, над Временем. Настоящий герой – друг Вечности и Покоя. Он бесстрастен ко всему внешнему, преходящему. Он бесстрастен, как эти холодные, молчаливые вершины Тибета, открытые сейчас моему взору. Прощай, друг. Да хранит тебя Бог! При случае, кланяйся Гоголю».
Петербуржский дом Тригениева вскоре был продан. Степан вернулся в родную деревню и там ловко женился на молодой, совсем не бедной вдове. Мужик крепкий, мастеровитый, он с рвением опять впрягся в сельскую жизнь, быстро поставил новый сруб, наклепал детишек и даже сумел купить корову, лошадь и сани. Благо, бывший барин, через стряпчих, заранее озаботился назначить ему некоторую ренту, которую Степан исправно ежемесячно получал в городе.
Зимой, когда крестьянские работы – весною, в вёдро, а осенью нескончаемые – всё же  оканчивались, хозяин, возвратясь к вечеру домой из города, накупив пряников и кренделей детворе, отрез бабе и бутыль для собственного употребления, на полученную очередную субсидию, садился за накрытый стол с пыхающим самоваром и зажигал свечи. Выпив чарку с морозца, Степан подзывал самого рослого мальца и указывал на икону Святителя Николая. Сынок доставал из-за образа белую тряпицу и бережно передавал отцу. Тот осторожно разворачивал материю, и на свет появлялись две вчетверо сложенные бумажки. “Вот!. – Степан бережно брал одну, с сиреневым отливом. – Это барин мне, самолично написал. С каких-то тибетов. Очень уважал. Как же он сейчас-то без меня? Сказал: «служи покуда!» Я бы и рад, а он-то сам – где? Где ты, Иван Сергеич?!”, – и стукнув кулаком о стол, шмыгнув носом, наливал себе очередную чарку.
Разглаживая второй белый листок корявой ладонью исконного землепашца, он долго рассматривал летящую на него махину. И, вспоминая, как  подобрал бумагу под столом в кабинете барина сразу после его отъезда, по-детски радовался натурально изображённой картинке паровоза. А, перевернув лист на обратную сторону, поглаживал каллиграфически начертанную надпись: А.С. Пушкин, «Герой не нашего времени», и, вздыхая горестно о прошлой, почти беззаботной жизни, рассуждал: “Да, поди ты, бывали люди тогда, в те, не наши, времена, не чета нонешним. Нонешние, они – что? Так, плюнь и разотри. А те, о-о, герои, они – герои. Вот хоть барина моего возьми. Немного послужил, но знал уж его, как облупленного. Герой, о-го-го, таких нынче днем с огнем не сыщешь. Иль взять хоть того же Пушкина, сколько денег в картишки – везде и барину иной раз – проигрывал и ни синь пороха, как с гуся вода. Веселый всегда, смешливый, он еще стишки сноровисто строчил. Но убили его ироды. Как герой, на войне помер, от пули басурмана хранцузского. И Гоголь, Николай Васильич, чем тебе не Пушкин, сочинитель хоть куда, герой! Да-а… Правда, с другой стороны посмотреть, то какой он герой, супротив барина, Ивана Сергеевича? Хлипковат в кости, зябнет всегда, даром, что с Малороссии. Но уважал, уважал меня, на равных беседовал. Бывало, спросит…” И несли, и несли Степана воспоминания, подогреваемые винными парами, покуда не кончалось зелье, и не сгорали свечи. Уронив буйну голову на стол, он еще продолжал что-то шептать и покряхтывать, а дети, уже зевая, вставали потихоньку из-за стола и тихо-тихо, на цыпочках рассредоточивались по избе, кто на печку, кто на лавку…
И взирал на это из красного угла Николай Угодник, то ли с жалостью уветливой, то ли с отеческой укоризною, разве ж разберешь в полутьме?..