Красный понедельник

КРАСНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

(быль)

1
-Платок не забыл? – спросила жена, как обычно, когда он оделся и, взяв дипломат, стоял у двери На улице раздался глухой удар. Но небо за окном было чистым и синим. Удар повторился, мягкий, всепроникающий, чуть-чуть пошевелив каждую молекулу воздуха, камня, тела…
-Что это? – встревожено спросила жена.
-Соль в порту взрывают, - нашелся Нефедов, и тут же испугался, подумав: « А ну из дома не отпустит!…»
Громыхнуло еще и еще…
 «Неужто пушки?» – Казалось странным, что бьющие в далеком центре пушки слышны здесь.
-Слушай, что это такое? – спросила жена.
-Соль, соль взрывают в порту, я ж говорю, - возбужденно повторил Нефедов.
-Может, сегодня на работу не пойдешь?
-Ну, это уж трусость будет!… - воскликнул он.
 На улице было уже тепло. На синем безоблачном небе солнце сияло так весело и празднично, что думать ни о чем плохом не хотелось. Залпы доносились довольно регулярно, создавая иллюзию какой-то рутинной работы. Однако непонятно было, где стреляют: возможно, в центре, а возможно совсем рядом, за ближайшими домами на шоссе, - в большом городе трудно определить происхождение многократно отраженного от стен звука. А люди, как всегда в этот час, шагали на работу. Он обогнал громко говорящих женщину и мужчину.
-Это еще что, вздумается каждому брать телецентр! – донеслись до него слова женщины.
-А президент куда делся? – спрашивал мужчина.
-Да напился!…
 На шоссе все как обычно – разве движение поменьше, чем в этот утренний час. Прошел троллейбус, автобус… - значит маршруты работают, значит стреляют не здесь и не сюда. Нефедов облегченно вздохнул: жена и сын в безопасности!
У метро, как всегда: толпа вливается под бетонный козырек. Только витрины бесчисленных ларьков, этого недавнего порождения капитализма, наглухо закрыты железными щитами, лишив взор фальшивого великолепия бутылочных этикеток, видимо из страха экспроприации восставшими коммунистами, и никто не продает никаких газет – ни политических, ни эротических. Вместо газетного сообщения снова ухнуло вдали, где-то в центре, да многоточием отчетливо простучала пулеметная очередь.
К удивлению Нефедова, метрополитен работал исправно: поезд подошел сразу и двигался не задерживаясь дольше обычного на станциях, не застревая в темном кишечнике тоннеля. И троллейбус, когда он поднялся наверх на Белорусской, подкатил к остановке сразу же, не заставляя ждать, и Нефедов подивился, что  во время мятежа транспорт работает несравненно лучше, чем все предыдущие дни, когда до стрельбы еще дело не дошло. И, как оказалось, подивился преждевременно. На полпути между Белорусской и Площадью 1905 года троллейбус внезапно остановился и водитель распахнул двери: «Троллейбус дальше не пойдет»… Люди выходили послушно, молча, объяснений не требовалось.
Нефедов шел вдоль бесконечной вереницы остановленных троллейбусов в толпе таких же спешащих как и он на работу, в основном заводчан: проходная завода находилась на две остановки впереди. Толпа двигалась,заполнив тротуары, выхлестывая на проезжую часть, а где-то уже совсем недалеко, за ближайшими домами, казалось в самом синем небе, то и дело одна за одной стрекотали автоматные очереди, будто сыпался сухой горох, будто кузнечики у самого уха с ума сошли. Кто-то воевал, кто-то делил власть, а народ шагал на работу, к станку, к письменному столу, к кровати больного… Мужички впереди, посматривая в небо, вяло поругивали Руцкого с Хасбулатовым и вообще политиков: «Вот, гады, что творят!…»
Нефедов шагал мимо желтых стен завода, мимо заводского клуба с казалось всеми уже забытым черным шаром головы Ленина в скверике… Сегодня перед ним – вдруг: букетик анемично розовых гвоздик и в этой анемичной розовости чудился поблекший коммунизм, восставший из гроба, неотпетый, незахороненный и требующий свежей алой крови. Рука положившая эти цветы и рука легко посылающая сегодня смерть – суть одна! Солнце сияет, трещат автоматы, а народ валом валит вниз по улице, и Нефедов вспомнил прочитанное где-то: когда войско Александра Македонского вторглось в Индию, завоеватели были удивлены тем, что индусы спокойно продолжали обычные полевые работы в то время, когда рядом шли битвы и сражения, Мудрые индусы понимали: никакая власть не сделает их счастливыми. Москвичи в то утро вели себя, как древние индусы.
Однако площадь 1905 года уже тревожно пустынна. Выход из метро закрыт, нет прохожих, нет машин, не считая нескольких припаркованных иномарок, да тревожно метнувшейся в сторону Белого Дома бело-красной «скорой». Посреди – регулировщик в белых перчатках, по краям несколько групп омоновцев в бронежилетах, с короткоствольными автоматами.
Ах автомат, автомат! Какое сердце мужское не екнет восторженно при виде его гладких, так и просящихся в ладонь рукояток, его прямого короткого ствола, искушающего прямым и коротким «решением» самых запутанных проблем, таким пьянящим обещанием сверхчеловеческой силы и власти!
Но нет восторга и азарта на лицах молодых омоновцев – они мрачны, они не хотят гульбы автоматной. Никто здесь не хочет кровавой бессмыслицы, а она идет, надвигается со стороны Москвы реки, диктует свои абсурдные требования, не оставляя выбора: или убей, или будешь убит! Уже гораздо четче и чаще очереди – вокруг Белого Дома бой…
Нефедов переходит площадь к трамвайным путям у сквера, где у трамвайной остановки небольшая группа омоновцев. Отсюда он иногда добирался на работу, если на троллейбусной линии случалась авария.
-Скажите, а трамваи ходят?
У молодого милиционера, к которому обращен вопрос, крестьянски широкое лицо, соломенные волосы с мальчишеским вихром на темени. Из под натянутого прямо на милицейский китель бронежилета ангельски прорастающими крылышками торчат прогнутые погоны:
-Не ходят…
-На работу ведь надо попасть…
-Какая уж тут работа! – невесело машет рукой парень, ему странно слышать, что в то время, как он рискует жизнью у кого-то могут быть какие-то обычные дела.
-Да врач я, надо мне … ну пойду тогда пешком.
Лицо у милиционера расстроенное, он чувствует абсурдность происходящего, как чувствует ее Нефедов, да и все нормальные люди. Но Нефедову легче, он может не участвовать в этой бессмыслице, а этому парню приходиться. Безумцы подчиняют его своим правилам игры, как и тем, кто сегодня ночью защищал Останкино и терял товарищей: или убей или будешь убит… Ни того ни другого он не желает, потому и так мрачен. Хочется сказать что-то обнадеживающее:
-Ну, держитесь, ребята!
Он невесело кивает, ох, как не хочется ему стрелять в кого-то незнакомого из своего короткоствольного автомата, а другие автоматы,  за домами, азартно трещат, уже близко гуляет по Москве красная бесовщина, дергает людей, как кукол, за ниточки, скрючивает пальцы на курках…
Хотелось еще что-нибудь добавить, да Нефедов ничего не придумал и пошел дальше по дорожке через сквер. Между желтой осенней листвой блеснула каска-котелок: здесь начиналось оцепление района, откуда мог быть прорыв. Редкая открытая цепь омоновцев, в касках и бронежилетах вдоль трамвайной линии. За каской и плечом с торчащим  вверх стволом автомата - тихая улочка между двумя белыми высотками, которую не спеша переходит какой-то человек. Нефедов подумал, что жильцам этих домов и присниться не могло, что в одно прекрасное утро они окажуться в зоне боевых действий. Вот так и приходит война: ее не ждешь, о ней не думаешь, работаешь, растишь детей, а она вдруг приходит… А небо было синим, солнце светило с такой особенной мудрой лаской, что треск автоматов казался нереальным, как оформление киномассовки.
Через парк шли и шли люди, и можно было подумать – праздничное гулянье, только шли все от метро. Уже потом Нефедов подумал - в тот день они вполне могли бы не являться на работу, никто бы никого за это не упрекнул, но они шли. И дело тут не только в простом человеческом любопытстве: возможно они инстинктивно понимали, что самое страшное для города в эти дни – скатывание к хаосу, в котором будут править лишь автомат, нож, кулак… Истинными героями этого дня были не те сумасшедшие, которые бегали с автоматами и стреляли в людей, а те, кто, порой рискуя даже нарваться на дурную пулю, шли на работу продолжил свое обычное дело: лечить людей, учить детей, обеспечивать город водой, светом, газом и продуктами, составлять и, наконец, подписывать необходимы документы за письменным столом…
Парк закончился и Нефедов вышел к перекрестку, от котрого к Москве реке спускалась улица Трехгорный Вал. В самом конце ее, напоминая построение тевтонцев из фильма Александр Невский, прикрывая фигурки омоновцев и милиционеров, серебристо сверкала на солнце стенка сомкнутых, стоящих на земле, прямоугольных щитов, обращенных в сторону «Трехгорнай Мануфактуры», где постреливало. А рядом замер в ожидании зеленый, как вылезшая из болота черепаха, БТР…
Выстрелы, хотя и более глухие, были слышны даже на территории больницы, куда он наконец дошел, опоздав к началу рабочего дня почти на час. Дверь отделения оказалась запертой и пришлось долго звонить, пока не открыла перепуганная нянечка.
-Вы что не открываете?
-Так ведь боевики могут быть, а снайпер, говорят, на доме рядом, где сберкасса, засел, и бьет… - сообщила, расширив глаза, пожилая женщина.
-Ну ладно, ладно…
-А в соседний корпус раненного омоновца привезли…
У дверей кабинета его ожидала уже небольшая очередь пациентов. Одев халат, Нефедов сел за сонограф и по экрану поплыли почки, печенки, желчные пузыри…
-Следующий! – кричал он, отдавая очередную историю болезни с описанным заключением.
В двенадцатом часу, когда прошла основная, утренняя волна пациентов, врачи отделения сели пить чай. По радио сообщили, что с утра Белый Дом штурмуют правительственные войска (наконец то появились, всю ночь шли через Москву из Теплого Стана!). Нефедов обратил внимание, что выстрелов не слышно. Значит все?…
-Ну, теперь сажать начнут!… - глубокомысленно изрек завотделения Кузнецов, разливая чай.
Врачи только и рассказывали кто как добрался до работы. Отношеня к происходящему никто не высказывал: исход еще не был вполне ясен – завотделения Кузнецов, бывший секретарь партийной организации, боялся, что в случае победы "демократы" поступят так же, как всегда поступали с инакомыслящими коммунисты, доктор Шостакович боялась, гонений на евреев, если одолеют коммунисты.
Нефедов молчал потому, что любой простой ответ теперь ему казался не более чем очередным соблазном. За всем маскарадом политических лиц и фигур, обезумевших литераторов, истошно кричавших о спасении России, зовущих народ на бунт, стояло что-то зловещее. И Руцкой, и Хасбулатов, и депутаты с их безумной говорильней и сварами казались теперь ему фигурами, кукольными… за ними шли куклы, так сказать, второго порядка – макашовцы и баркашовцы с автоматами и другие еще неизвенстные автоматчики, врожденные люмпены и их главари, которые разгонят весь этот псевдодемократический балаган на пути к власти. Спасение Верховного Совета, конституционного строя для них лишь удобный повод, который надо использовать на полную возможность, не жалея русской же крови. При любом исходе они извлекут выгоду: главное было вызвать ответный огонь, тогда, даже в случае поражения можно будет обвинить президента в терроре, создать образы мучеников и героев, создать новый миф, которго им так не достает! В общем, пока правительство делило портфели, Россия одной ногой уже угодила в капкан, а другую занесла над ямой…
Застольная беседа шла вяло, много говорить никому не хотелось. Время интеллигентских разговоров прошло: добро и зло настолько перепутались и переплелись, что говорить о политике казалось бессмысленным. А как все просто было в том августе!… Зло имело единую общегосударственную личину, не таилось, не натягивало на себя маски истины, и все что противостояло ему казалось добром или так или иначе ему способствовало. Но за два года единое Зло распалось на тысячи личин, смешалось с тем, что ему противостояло, невероятно усложнилось. И как оно приучилось маскироваться, как освоило маски добра и справедливости! Как трудно, почти невозможно теперь разобраться простому замордованному обывателю: кто прав, кто виноват, президент или парламент? Особенно если забыть самую простую истину: не прав тот, кто первый решился на насилие, кто первый решился шагать к цели через трупы, через смертный грех.
   
2
В тот жаркий и душный день Нефедов стоял у метро «Сокол» и смотрел, как из подземного проезда с ревом, сотрясающим каждую молекулу организма, вылетали танки, как из под земли рождались: один… еще один… еще… еще… Нефедов считал и, казалось, этому потоку не будет конца… Начало колоны уже давно затерялось в перспективе проспекта, а они все появлялись, молотя тяжелыми гусеницами асфальт, громыхая и чадя чероно-синим дымом… Мчались по ленинградке к центру Москвы – там у Дома Советов проходил сейчас полумиллионный митинг в поддержку демократии, с которого только-только возвращался Нефедов. Мощный рев моторов переворачивал каждую клетку организма, рождал особый экстаз, выбивая ощущения собственного я, какое-то пьянящее, яростное бесстрашие, чудовищный соблазн швырнуть что-нибудь потяжелее в несокрушимую колонну.
Старенький ветеран, стоящий невдалеке от Нефедова испытывал совсем иные чувства воодушевленный видом парней в шлемофонах на орудийных башнях. Пьяненький, в синем костюме с орденскими планками, расстегнутым воротом рубашки, он то и дело,  вскидывал худую руку, раскрывая рот в безмолвном крике. Но он был одинок в своем восторге. Небольшие группы людей вдоль проспекта  смотрели на «освободителей» молча и мрачно. Вот от одной кучки людей вдруг полетела ветка, но шлепнулась, не достигнув молотящих асфальт гусениц.
Нефедов шел домой, по-интеллигентски кисло улыбаясь: больше семидесяти танков и самоходных орудий!… Что ж, как сказал Солженицын – «Танки мудрее всех» – Все, конец России!»
Дома он включил радио и с трудом нашел слабенький голос радиостанции, ведущей сообщения прямо из обложенного со всех сторон Белого Дома. Он то и дело исчезал, уходил, перекрывался шумом и треском, Нефедов снова находил голос диктора, взволнованно сообщавший, как ежеминутно меняется обстановка вокруг Белого дома. Вот пришла делегация военных… идут трудные переговоры… Неужели они все-таки будут штурмовать?… Первое в истории России демократически избранное правительство просит народ не расходиться и оставаться у Белого дома, показать свое единство… Это путь ненасильственной борьбы…
Но что может сделать безоружная толпа против танков, которые он сегодня видел? – коммунисты никогда не останавливались перед насилием, никогда не отступали, потому что любое отступление грозило разрушением их теории, уничтожением их самих . Так было всегда – и в Венгрии, и в Германии, и в Новочеркасске, и в Чехословакии, и на площади Тян-анмынь в Пекине… Так будет и сегодня… А новая «демократическая» модель усмирения уже успешно работает в Карабахе… Для них всегда правда лишь в силе. Нефедов вытащил из бара бутылку водки. Свернул пробку и, наполнив хрустальную рюмку, выпил одним махом, не закусывая. Зазвенел телефон. В трубке усталый голос друга.
-Ну что, слушаешь?
-Слушаю…
-Значит всему конец, - резюмировал друг и воскликнул: - Подумать только, снова Россия отброшена на семьдесят лет назад!…
Они поговорили еще немного, повздыхали о той великой процветающей свободной России, которую им уже никогда не увидеть.
-Теперь уж только если наши внуки    - сказал друг.
Год спустя один из его друзей с любопытством спрашивал: «А как ты решился?»… Он и сам толком не мог ответить. Самые решительные шаги в своей жизни человек часто совершает бессознательно. Когда положил трубку, выпил еще рюмку и вдруг начал собираться. Мыслей не было, в голове было светло, как при лихорадке, руки все делали сами: собирали лекарства, бинты, швыряли в старую сумку… Что-то должно было произойти сегодня в нескольких километрах отсюда, что-то уже происходило…
Останановить его было некому: жена с годовалым сыном были за городом, на даче. Он подумал, что надо бы кого-нибудь оповестить на случай если…и тут же сердце  тревожно екнуло: суеверно померещилось, что этим он может навлечь черное и жуткое, о чем и думать не хотел… А если… Никаких если! Он обязан вернуться!… И все же, хоть одного человека необходимо предупредить. Он набрал номер телефона друга и, услышав его голос, произнес только два слова:
-Я поехал…
Друг помолчал и сказал, будто извиняясь:
-Я то не могу, сам знаешь, ноги больные…
Наверное он не прав, рискуя собой – ведь у него малыш, семья…Но если бы не было сына, все равно изворотливый разум нашел бы не менее веские причины не идти - не менее жестоко было оставлять родителей на одинокую старость!… Он попытался настроить себя положительно: во всяком случае, если что, у тех кто его любит есть замена.
Главное было вообще не думать слишком много, потому что все доведенные до логического конца размышления привели бы к отказу и неделанию, которым до тошноты сыто его инфантильное сороколетнее поколение, умевшее лишь всю жизнь проклинать коммунистическую власть в уютных кухоньках в кругу близких друзей, но рабски выполнявшее все ее требования, какими бы абсурдными и унизительными они ни были. А теперь в жизни этой страны впервые что-то зависело от каждого из них. Все что угодно, только не бездействие!  Что-то несло его вперед, отбрасывая все благоразумные рассуждения и доводы и имя ему было – ВОССТАНИЕ! – восстание против того страха, который семьдесят лет давил страну, против того страха, которым был пропитан его отец, свидетель дикого сталинского террора, ежедневно, ежечасно боявшийся случайного неверного слова, движения, взгляда…того сакрального страха, который он завещал и передал ему, как главный спасительный завет, самое драгоценное наследство… Легко раскачивался залитый светом, почти пустой вагон метро и это что-то жаркими и светлыми волнами проходило сквозь него толкая вперед и вперед к месту предстоящей бойни. Но между этими волнами возникали провалы, и тогда со дна души поднимался древний матерый ужас, облекающийся в толпящиеся на подходе черные предчувствия, образы, мысли, готовые ринуться и затопить паникой, и стремясь тогда отогнать их, не пустить на порог сознания, он напевал про себя: «Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой!» и страх на время замирал, как грозная кобра, гипнотизируемая дудочкой заклинателя змей. В конце концов, успокаивал он себя, его риск имеет смысл и для сына: чтобы не пришлось ему жить рабом …
По полупустынным гулким мраморным залам метро, по мостикам переходов тут и там шагали парни с небольшими рюкзачками и по тому, как они целеустремленно двигались в одном с ним направлении, нетрудно было догадаться – они несут в себе то же, что и он – ВОССТАНИЕ! Все эти частицы скоро сольются вместе в огромный светлый огонь тысяч и тысяч честных душ!
Он вышел из метро «Баррикадная» под черное небо, с которого моросил теплый дождик. Здесь единицы, сливаясь в большие группы переходили блестящую мокрым булыжником дорогу. И тут случилось чудо: над одной из групп взметнулся трехцветный российский флаг! Такое Нефедов увидел впервые за сорок лет своей жизни! Такого не видел даже его отец! Еще сегодня утром вряд ли кто-нибудь на это осмелился! «Мой флаг!» – подумал с радостью и гордостью Нефедов.
Было тепло, душно и влажно, как в субтропиках, мелкий теплый дождь продолжал моросить, пока Нефедов шел в тесной толпе мимо ощетинившихся арматурой и трубами баррикад, толпа двигалась медленно, время от времени останавливаясь, пропуская то какие-то легковые машины, то автобус… Белый дом сиял над ними в темноте всеми окнами, словно огромный плывущий в неизвестный океан лайнер, а теплый дождь усилился… За баррикадами вся площадь напротив Дома Советов пузырилась и блестела черными зонтиками – тысячи зонтиков, один к одному, так что кажется и воде было негде пролиться на землю! Что-то трогательное и смешное было в том, что люди готовые подставить свои головы под танковые снаряды так заботятся о том, чтобы остаться сухими.  И в голову пришла неожиданная фраза: «Революция зонтиков!».
Он долго двигался вдоль цепи взявшихся за руки ребят с хорошими честными лицами, спрашивая где находится медпункт и, наконец оказался перед небольшим двухэтажным зданием на краю площади – приемной Верховного Совета, над входом в которое висел кусок марли с полусмытым небесной влагой розовым крестом.
У входа стояла молодая милиционерша. В заполненном народом помещении приемной чувствовалось деятельное возбуждение,– в ожидании штурма здесь развертывали импровизированный госпиталь, на некотрых женщинах были белые халаты, в развалочку прошествовал через зал толстый белобрысый милиционер в фуражке кителе и громадным черным ручным пулеметом за спиной. Городские власти в знак лояльности коммунистам распорядились не выдавать защитникам медикаменты, поэтому были богаты лишь тем, кто что с собой захватил. Лекарства сдавались в общую аптеку - за барьером вешалки. Здесь же прибывших добровольцев записывали в списки и распределяли по бригадам. Нефедов пристроился в хвост небольшой очереди. Еще все можно было изменить… Составлявшая список женщина спросила его фамилию и Нефедов назвался, вдруг, не без иронии подумав, что возможно именно сейчас выписывает себе «путевочку на Колыму», ведь если эти списки попадут к коммунистам, они уж наверняка все всем припомнят. Конечно можно было не называться или назваться вымышленной фамилией, ведь документов никто не спрашивал, но это означало бы навсегда остаться в той прошлой пропитанной страхом жизни и назвав свою фамилию, чуть-чуть прирастившую длинный столбец фамилий в клетчатой тетради, почувствовал себя неожиданно свободно и легко, будто после длительного перехода сбросил с себя рюкзак.
Бригада реаниматоров, куда он сразу себя предложил, была уже укомплектована и его направили к токсикологам, хотя он совершенно не представлял как и чем надо бороться с отравлениями в случае газовой атаки: этому его никогда не учили. Бригады располагались за сдвинутыми вдоль помещения столовыми и конторскими столами. Стрелочка на бумаге с надписью фламастером «черепномозговая травма» указывала на кабинку справочной Верховного Совета, которая теперь гордо именовалась «нейрохирургической операционной». Высококвалифицированных специалистов было достаточно, но лекарств катастрофически мало: обыкновенного перевязочного материала не хватило бы на первые пять минут работы в случае начала массового поступления раненных.
За столом токсикологов сидело уже несколько человек, которые восприняли появление Нефедова радостно: «О, нашего полку прибыло!»: - маленький человек в очках - Гена, рыжебородый Игорь, франтоватый Андрей, красивая брюнетка Ольга, подтянутая с волевым лицом Людмила… Кто-то подходил еще… На столах лежали пачки сигарет «Magna» (кто-то позаботился!) и Нефедов, хотя и не курил, взял одну из них себе на память. Маленький Гена выглядел самым серьезным и невозмутимым и его сразу выбрали бригадиром группы. Не успели толком освоиться, как поступила команда всем, кроме начальников бригад очистить помещение.
-Да зачем это?
-Здесь могут быть гэбешники.
-Запоминайте друг друга – обратно будут пускать только своих…
Подчинялись неохотно – стены дома давали иллюзию какой-никакой безопасности, но женщина в милицейской форме была непреклонна.
-Запоминайте, запоминайте…

3
Вновь Нефедов в одиночестве, в толпе. Дождь утих и лишь мелкие капли касались лица. Высоко над площадью висел дирижабль, натягивая трос, на котором высоко над головами развевался новый для страны трехцветный российский флаг. Кто-то попытался было поднять на этот же трос и красное полотнище, но тут же раздались гневные голоса: «Хватит! Долой кровавую тряпку!
 -«Ра-си-я! - гремела площадь, - Ра-си-я!»
-«Пока-мы-едины-мы- непо-бедимы! Пока-мы-едины-мы-непо-бедимы!»
Слова освобождались от приросшей к ним за три поколения скорлупы лжи, лишаясь прокладки привычных и необходимых прилагательных: советская Россия становилась просто Россией, советский патриотизм патриотизмом, социалистическая Родина Родиной, становились природно чистыми, ясными, легкими,  как бы заново рождались, и вместе с ними здесь на площади рождались новые россияне…
Нефедов вглядывался в людей: столько честных и интеллигентных лиц вместе, молодых и немолодых, он не видел никогда в жизни. Казалось это была высшая точка единства и высоты духа российской интеллигенции, а о том, что за высшей точкой расцвета неизбежно последует спад думать сейчас не хотелось. С ними захотели поступить также как и раньше с помощью привычной старой лжи и страха (президент «заболел», бронетехника в Москве) и они восстали! Они пришли сюда безоружные, но у них было то, чего не было у их противников – искренняя вера в новую справедливую и счастливую Россию! Все они ожидали самого худшего – штурма, - хотя каждый ожидал его по своему: вот одинокая красивая девушка в белой куртке ходит взад и вперед, наверное, если она погибнет некому будет даже сообщить ее родителям об этом, вот спокойно беседуют двое пожилых мужчин, какая-то студенческая компания даже разбила посреди площади маленькую палатку, из которой торчат маленькие ноги в кедах, а рядом сидящий длинноволосый парень говорит: «Машка все проспит, даже танки!».
Ожидание штурма томило, а на краю площади за решеткой подозрительно чернел сад и Нефедов подумал, что ведь для спецназа, пожалуй, это был бы самый короткий и невидимый путь удара: скрыто по саду до решетки, которую умеючи без труда можно преодолеть, а там до центрального входа по площади не более ста метров… В темноте сада вдруг почувствовалось какое-то шевеление. Он подошел к чугунной решетке и увидел за ней бледные лица, обращенные к площади: весь сад был заполнен людьми, кое где даже пытались разжечь костры из отсыревших досок и веток – нет, спецназ незамеченым здесь не пройдет…
Время от времени на площади гремело всех объединяющее: «Ра-си-я! Ра-си-я! Пока-мы-едины-мы-непо-бедимы!». С площадью говорили президент, новые политики, депутаты, журналисты, обычные пришедшие на защиту люди, одна восьмидесятилетняя старушка добралась сюда с другого конца Москвы... Их не было видно, но усиленные микрофонами голоса были хорошо слышны. Они призывали людей не расходиться, показать свое единство, бороться вот таким ненасильственным путем: присутствие масс народа близ Белого Дома возможно явиться тем психологическим фактором, который удержит армию от штурма (хотя Нефедов слабо верил, что коммунисты будут учитывать какую-то психологию, скорее техника просто увязнет в человеческом мясе).
Ведущий самой популярной и смелой молодежной передачи, рожденной веяниями горбачевской перестройки сообщал площади свежую информацию, а обстановка становилась все более напряженной: сначала были замечены какие-то непонятные передвижения бронетехники, а потом в Белый Дом позвонил знаменитый артист Хазанов и сообщил, что в гостиницу «Мир», где он находился ворвались люди с автоматами в гражданском и заняли позиции у окон, выходящих на Белый Дом. А неоновые буквы названия гостиницы сияли совсем близко, прямо над площадью в мокрой теплой мгле. Бравый полковник авиации с героическими усами, по случаю вице-президент, распорядился выключить свет и во избежании провокаций и возможного проникновения через толпу переодетых гэбистов освободить 50 метровый коридор вокруг здания. Его напряженный голос повторял снова и снова «…по тем, кто окажется в зоне немедленно, без предупреждения, будет открыт огонь на поражение!…»
-А ведь грамотно действует наш Вице!.. – говорили в толпе.
-Теперь ясно, почему президент выбрал себе в заместители военного! 
Но само небо, казалось, хранило их в ту ночь, закрыв Белый Дом низкими густыми облаками, делающими вертолетный десант невозможным. Свет в окнах в целях маскировки выключили и Дом теперь высился не кораблем, а темной горой, айсбергом в ночи.
Наш телеведущий не переставал говорить с площадью, чтобы ни на миг не нависла над ней зияющая пустота молчания, чтобы ни один, даже пришедший сюда без товарищей, не чувствовал свое одиночество. Так ему предстояло говорить всю ночь. То был звездный час его карьеры, слова его удерживали, слепляли людей, в буквальном смысле делали историю. Тут и там в толпе люди склонялись к транзисторам, внимание всего мира сегодня было приковано к этой площади, радиостанции Европы и Америки постоянно сообщали о том, что происходило здесь и вокруг площади, - и каждый понимал, что происходит нечто чрезвычайно важное, неповторимое, что впервые, и может быть единственный раз в жизни, дано ему делать историю.
Моменты воодушевления, однако, проходили и вновь наступало томительное ожидание и снова Нефедов мучительно и тоскливо гадал: то ли будет резня спецназом, то ли наезд танков, орудийный обстрел, либо газы… Он прекрасно понимал вред и бессмысленность такого гадания, сжигающего попусту душевные силы, в жизни все равно получится не так как загадываешь, но воображение невозможно было остановить и единственное, что оставалось – лишь притормаживать, осаживать его, чтобы оно не разнесло психику, как взбесившаяся лошадь загон…
Дождь снова усилился и он очередной раз раскрыл старый зонт, когда послышалось сухое четкое постукивание, затем будто швейная машинка коротко простучала и снова сухой перестук… Автоматная очередь была настолько бесстрастно равномерной , четкой, перестук деловито обыденным, что эти простые звуки в первые мгновения не могли связаться в сознании со смертью.
-Что это? – спросила удивленно стоявшая рядом девушка в белом.
-Выстрелы! – усмехнулся он, - да вы вставайте под зонт…
-Вы думаете он защитит от пуль? – спросила девушка улыбаясь.
-Конечно, он у меня противотанковый! – и подумал весело и возбужденно: «Ну, началось!», и даже почувствовал какое-то облегчение. Трудно было понять где и куда стреляли: возможно из гостиницы «Мир», возможно еще где-то, но казалось совсем близко.
-РА-СИ-Я! РА-СИ-Я! – яростно загремела площадь в темноту, вскидывая кулаки. И он кричал вместе со всеми, чувствуя яростное, пьянящее безумие, которое испытал, встречая танковую колонну…
Однако выстрелы более не повторялись, а скоро стало известно, что в районе Садового Кольца кто-то из ребят набросил на смотровую щель выдвигающегося бэтээра кусок материи, водитель потерял ориентацию и кого-то задавило. Машина загорелась, солдаты узбеки выскочили и с перепугу начали палить в воздух, чтобы их не растерзала толпа… Говорили о каком-то гэбисте, который выскочил с ними из бэтээра и, застрелив из пистолета бросившегося на броню парня скрылся в толпе…
Снова томительное ожидание и снова Нефедов ходил в толпе туда и сюда …
Часа в три ночи медиков наконец запустили в Сарай, как уже окрестили приемную Верховного Совета. Токсикологи вновь оказались все вместе за своим столом. Что делать в случае газовой атаки никто толком не знал. Крутили какие-то тампончики, которые, как говорили, надо смочить спиртом и через них дышать. Красивая Ольга накрутила больше всех . Спирта правда не предвиделось. В крайнем случае рекомендовали просто помочиться в носовой платок…

4
И тогда слух прошел по Сараю как ледяная поземка:
-Витебская десантная бригада идет на Москву!
-Та Витебская, которая телецентр в Вильнюсе брала!
-Двести километров до Москвы осталось, через час будут…
Понятно, что путчисты слишком медлили и войска в Москве не горят желанием идти на штурм, убивать людей, глаза которых они накануне видели, с которыми разговаривали на улицах, которых успели понять, а те из Витебской ведь ничегошеньки не знают о том, что происходит в Москве и, совершенно очевидно, ударят не задумываясь, по приказу, как и положено…
Впервые Нефедов увидел действие страха одновременно на множество людей: все лица будто потеряли индивидуальность, собственный неповторимый колорит, стали размыто бледными, серыми, похожими друг на друга в своей невыразительности, в иных проявилось даже нечто дегенеративное: так действует морская болезнь на обитателей корабля попавшего в шторм. И сам Нефедов ощутил тянущееся из живота чувство невероятной скуки, переходящее в тошноту.
Лишь Гена оставался точно таким же невозмутимым, как и до известия о выдвижении Витебской дивизии. Зануда он был фантастический! Сухощавый, подтянутый, поблескивая стеклами очков, он принялся объяснять, что «кушать» бутерброды, которые кое-кто с собой захватил, сейчас не следует, это приведет к появлению в животе «газиков» (Гена был детский доктор) и, когда придется оказывать медицинскую помощь (поднятый вверх палец!), большой живот будет мешать наклоняться!… В конце его речи присутствующие заметно еще более посерели лицами, а Нефедов потихоньку, стараясь быть незамеченным выбрался из-за стола.
-…Уже в стапятидесяти километрах от Москвы… - донеслось до него, когда он шел через помещение к туалету.
Голубая кабинка туалета вдруг показалась уютной и безопасной и здесь захотелось остаться навсегда. Он попытался представить действия десантников ворвавшихся в Сарай. – Ну, сразу уложить людей в холле… Хотя, чтобы скорее захватить этаж правильнее сначала достигнуть его дальней части – туалета. Не надо даже трудиться открывать пинком сапога голубенькую дверцу – остроумнее прострелить… - ряд дырочек в двери… героическая смерть в позе орла, - кровь и мозги стекающие в унитаз… Мысленно выматерившись он поспешил в холл.
Серые лица, вялые разговоры… занял свое место за столиком, а воображение продолжало работать как набирающий обороты маховик. Бороться с ним было бесполезно, надо было отвлечь, как быка на корриде, и он принялся думать а каково же сейчас тем солдатикам в стоящих по краям площади танках – они-то примут на себя первый и самый тяжелый удар, а ведь у них нет даже боекомплектов – просто мишени для стрельб! Да, вчера утром совершилось невероятное, небывалое в истории красной советской армии наверное со времени кронштадтского восстания 18 года, армия дала трещину - три танка майора Евдокимова подняв над собой русский флаг открыто перешли через всю Москву и встали у Белого Дома!
Нефедов был днем на площади у одного из них, стоящего напротив гостиницы «Мир». Вокруг ликовали люди. Из стального дула свешивалась алая гвоздика – огневая поддержка демократов. Над люком выступала голова танкиста в шлемофоне, вокруг которой на броне – выложенные гирляндой белые булки, пакеты молока… и лица, радостные лица… Но его лицо Нефедов запомнит навсегда: худое, белое, небольшой хрящеватый нос с горбинкой, длинная шея с кадыком, кажущаяся из-за огромного шлемофона еще более тонкой и детской и серьезные светлые глаза смотрящие куда-то сквозь добрые и восторженные улыбки, благодарные взгляды, поверх булок и пакетов молока, будто пытающиеся разгадать будущее России, свое будущее… И сама серьезность его была такой особенной, по-мальчишески чистой!… В неполных 20 лет ему пришлось делать выбор, который не под силу иному зрелому мужчине! Каково ему приходится в эти минуты дождя и тьмы, когда нет вокруг ободряющих душу лиц и улыбок?…
Да, придется оказывать помощь, как-то себя преодолеть, хотя бы ремнями останавливать кровотечение из больших ран… Нефедов вспомнил о том, что отцу не раз приходилось оперировать во время страшных бомбежек. На одной из таких операций убило осколком молодую операционную сестру. Отец не раз вспоминал этот случай: «Она протягивала мне капрон, подняла руку, как вж-ж-ж… - пытался изобразить отец звук осколка, - и вот так отрезало, - он проводил себе ладонью от подбородка к затылку, - а рука еще держала нитку капрона…»
Нефедов помнил как звали ту девушку – Валя, и фамилия какая-то странная, кажется прибалтийская, - Муга. Валя Муга. Что-то мягкое, грустное и туманное было в этом имени, в этой фамилии – какая-то обреченность на муку. Родители Вали за два месяца до ее гибели утонули в подбитом немцами транспорте, идущем с беженцами из Таллина в Ленинград. Нефедов не раз задумывался почему судьба бывает особенно беспощадна к ни в чем неповинным. Наверное он теперь единственный человек во всей вселенной, кто еще помнил эту невинно убиенную девушку, которую никогда не видел, кто помнил ее имя, и в упорном хранении этого эха давно оборвавшейся и всеми забытой жизни будто была попытка восстановления какой-то высшей справедливости.
В темных окнах смутно забелели ребристые стены Верховного Совета и Нефедов понял, что они все-таки дотянули до рассвета… «А возможно будут бить снарядами?»… На белом камне почудились розовые сполохи.
Внезапно громовое «Ура» казалось приподняло потолок Сарая.
-Что случилось?
-Витебская остановилась!
-Да вы что!!!
-…В ста километрах от Москвы… Генерал, герой Советского Союза отказался идти на Москву!… Я, говорит, в народ стрелять не буду!
-Молодец генерал!
Куда только исчезла серая безликость: сколько, оказывается, разных,  интересных и ярких людей вокруг – каждый по-своему смотрит, улыбается, шутит, в каждом оживает лишь его неповторимое…
-А слышали – спецназ отказался стрелять!
Рыжебородый Игорь вдруг достал из сумки большую флягу и стаканчик:
-Ну, вот этого момента я и ожидал! Это мое яблочное вино, из моего сада…
Все пили из стаканчика по очереди и каждый раз звучало:
-За победу!… За победу!…
-А знаете, ведь Игорь художник, - сказала улыбаясь Людмила – и хороший художник!
-Приглашаю всех к себе! – широко развел руки Игорь.
В шесть утра Нефедов попрощался со своими новыми товарищами – надо было успеть на молочную кухню за питанием маленькому сыну, а оттуда на работу…
Он вышел из Сарая. Утро было серое, моросил теплый дождь. На площади не то, что вчерашние полмиллиона – дай бог несколько десятков тысяч. Серые небритые лица, еще тлеющие остатки какого-то костерка, дирижабль подтянутый к самой земле… И уходя Нефедов думал, что нужна смена. В победу еще не верилось: ну не Витебская, так какую-нибудь другую бросят, мало ли дивизий от Прибалтики до Камчатки?…
Лишь когда в полдень выступил на всю страну по телевидению председатель Верховного Совета, он понял – эпоха коммунизма закончена! Невероятным казалось то, что штурм не состоялся. В совпадении многочисленных помешавших ему обстоятельств чудился промысел Божий, давший России шанс, может быть последний, стать процветающим цивилизованным государством с духовно умудренным обликом, в отличие от прагматичного Запада, и тем проявить наконец свою историческую всемирную миссию так давно пророчимую и так мучительно долго чаемую, которая придала бы смысл неисчислимым жертвам и страданиям на этой земле!

5
Недолго проходил Нефедов в героях: по мере того как взлетали «отпущенные» цены и нищало и без того неизбалованное «развитым социализмом» население, ореол августовских дней тускнел и сходил на нет. Шло время, - месяцы, счет пошел на года, а надежды Нефедова на лучшее все не оправдывались: вместо творческого ренессанса – порнография, вместо налаживания производства – бешеная спекуляция, теперь красиво и гордо именуемая «бизнесом». Расцветали и лопались как красивые мыльные пузыри банки, оставляя миллионы вкладчиков с носом, набирали силу финансовые пирамиды Мавроди, «Властелины»… Вся страна вместо серьезного дела с увлечением играла в деньги… Но с каждым днем было все очевидней, что демократия вырождается в первобытное беззаконие и настоящим хозяином жизни становится его величество Криминал. ». Так получилось, что освобожденное зло оказалось сильнее освобожденного добра. 
И возразить-то коммунистам было нечем – ни одного намека на успех, хотя бы в какой-нибудь области! Одни тающие надежды. И коммунисты ликовали, смелели  с каждым днем и готовились… готовились…
А за тот август они рассчитались, сполна рассчитались, стало хорошим тоном сказать о тех днях что-нибудь гадкое:
-Да вы хоть знаете, кто там был? – орала баба в очереди за молоком (глас народа!), - алкоголики, купленные, там водку бесплатно раздавали!…
-Купленные!… Наркоманы! – орали в очередях после новых повышений цен.
-А были ли на самом деле пьяные? – вспоминал Нефедов. – Были… Зашел один такой, что слова уже не мог сказать, только мычал, так его прогнали…
Много удивительного и нового о том августе узнал Нефедов за последние два года из некоторых газет: и пачки денег всем в ту ночь у Белого Дома раздавали, и наградные списки составляли, и вообще путча никакого не было, а был карнавал, на который вышли побузить и повеселиться хулиганы и наркоманы… А как теперь и в самом деле докажешь, что опасность была реальная? – штурма ведь все-таки не было!… И потому, чем дальше август с его малой кровью уходил в прошлое, тем больше казался стране мишурным и блеклым.
Вот потому в тот октябрьский день через два года сидел Нефедов и пил чай с сослуживцами, ни словом не обмолвившись о том, что находился тогда в августе под Белым Домом. За время прошедшее с того августа ложь и подлость научились настолько искусно маскироваться, что любое категоричное и однозначное решение могло оказаться ловушкой. Если в том августе мир был четко поделен на черную и белую половины и для совести не составляло труда совершить выбор, то теперь он разбился на черно-белые квадраты шахматные доски, на которой политики разыгрывали свои шахматные комбинации, непонятные для простых смертных, используя то ложь, то правду, в зависимости от необходимости, уловляя на погибель цельные и неискушенные души. И в кошмарном сне невозможно было представить себе в тот август, что всего лишь через два года триумвират президента, вице-президента и спикера расколется, да так, что дело дойдет до стрельбы! Вот тебе и «Пока мы едины, мы непобедимы!»… Но все-таки проиграл шахматную партию тот, кто первым начал стрелять…
Вторую неделю уже длилось противостояние между президентом и Верховным Советом. И чем больше обе стороны твердили и заклинали, что в этом споре надо избежать насилия и крови, тем яснее становилось, что этим все и кончится. В воскресенье, нервы у сидящих в Белом Доме не выдержали: контуженый в Афганистане бравый полковник с усами не то Грига, не то Ницше, объявив себя президентом, орал с балкона здания правительства: «Все на защиту конституционного строя! Боеспособная молодежь, формируйте отряды, вооружайтесь! Берите власть! - На мэрию! На Останкино!…» На его призыв тут же откликнулись боевики коммунисты и доморощенные фашисты. Надо сказать, что планы у них были явно свои и на защитников конституции, а тем более демократии они походили мало, - зато с красными знаменами, с автоматами и в камуфляже они сразу же бросились в атаку. Мэрия была захвачена моментально, дежурных чиновников и охрану под свист и улюлюканье пинками и оплеухами выгнали из помещений, в которых начался погром. В городе то тут, то там замелькали подзабытые красные флаги, вооруженные боевики открыто передвигались через Москву на грузовиках – новая октябрьская революция началась! Массы однако не откликнулись, на улицу не повалили, массы предпочли наблюдать за всем этим политическим спектаклем сидя дома у телеэкранов. Милиция избегала вмешиваться, ожидая чем же закончится это надоевшее всем двоевластие.
Глубокой ночью Нефедов сидел на кухне как прилипший у радио, слушая репортаж из осажденного коммунистами Останкино. Напрасно ожидая подкрепления один за одним гибли охраняющие телецентр омоновцы, сдерживая натиск превосходящих сил штурмовиков. Предавшее их начальство куда-то поразбежалось и выжидало. Правительство отдыхало на дачах, демонстрируя на весь мир свою свинскую дебильность и безразличие ко всему на свете, кроме сауны и ****ей. Сообщения о том, что на подавление мятежа идет армия и вот-вот будет напоминали скорее беспомощные заклинания: армия не спешила ввязываться в эту грязную разборку. И БТР у Останкино к удивлению радиокомментатора стоял не ввязываясь в бой, чего-то ждал… В радиоприемнике слышались из студии пощелкивания выстрелов. Положение было настолько серьезным, что студия была переведена из Останкино в неизвестное боевикам место. Где президент никто не знал… Судя по всему в Кремле началась паника… Власть как выпущенная пьяницей авоська валялась на земле и надо было лишь наклониться и поднять ее. Казалось еще немного и город весь будет во власти автоматчиков с красными флагами и снайперов, бьющих с высотных домов по прохожим (телевидение показало вечером как одного из них сняли с высотного дома на проспекте Калинина). По радио выступил перепуганный премьер-«реформатор». Голос его был взволнованно напряжен, казалось вот-вот сорвется в крик. Обращаясь к народу, к москвичам он призвал их спасать демократию, выйти на улицы и преградить путь боевикам, призвал безоружных людей встать против вооруженных штурмовиков…Обратился впервые к тому народу, до которого ни разу не снисходил, чтобы объяснить смысл проводимых «реформ», частью которого считал необходимо пожертвовать для скорейшего достижения капиталистического рая… «Кто не выйдет сегодня, тот трус!» – патетически почти выкрикнул он. «Да как он смеет называть трусами кого-то, - возмущенно думал Нефедов, и хотелось крикнуть в радиоприемник: - А где же ты такой смелый был в 91 году, когда дело не касалось лично тебя, где отсиживался!?…»
Раздался телефонный звонок. Это была красивая Ольга.
-Ты слушаешь?
-Слушаю…
-Надо идти…
-Куда?
-Спасать демократию!… Я пойду…
-Послушай, не делай глупостей, мы уже ходили… мы дали им власть, а что они сделали, чтобы ее удержать?… Почему снова мы? У них милиция, армия, танки, наконец, а они снова просят безоружную интеллигенцию… Да это же смешно! Два года все вызревало на их глазах! Ты послушай: выпустили из тюрьмы гэкачепистов, разрешили компартию, коммуняки устроили на первомай бузу, убивали и калечили омоновцев, штурмовали штаб МВД, убили шальной пулей старую женщину и никто за это все не ответил!… Да кто же такое правительство теперь будет защищать!
-Ну, я все-таки пойду!…
 «Все-таки Ольга герой, - думал он положив трубку, - а я не герой, и не хочу быть им, не хочу расплачиваться за всяких раздолбаев, хочу сына воспитывать!…»
А исход боя у Останкино решил случай. Будто раздумывавший чью сторону взять бэтээр наконец открыл огонь по штурмовикам. Скорее всего здесь не было никаких политических мотивов, просто решили осадить самых ретивых. Это был перелом. Восемь омоновцев погибло, но атаки были отбиты и Нефедов выключив радио отправился спать.

6
Во втором часу дня за окнами вновь послышалась штопка автоматных очередей. Кузнецов вышел из своего кабинета с выпученными глазами и сообщил, что слышал как бьют орудия.
-Значит не договорились ребята, не договорились, - усмехнулся Нефедов. – Ну, считай сегодняшний рабочий день за два.
-Да ладно, - махнул рукой заведующий, - работу сделаем и расходимся.
Выйдя из больницы, Нефедов и Кузнецов остановились у перехода. Несколько пустых трамваев застыли на конечной остановке, поблескивая стеклами. Из стоящего рядом аварийного троллейбуса вылез усатый молодой водитель.
-А что, и троллейбусы не пойдут? – спросил Нефедов.
-Какие там троллейбусы! – возбужденно крикнул водитель. – Еле проскочил! Вон, гляди-ка… - они обошли троллейбус: в металлическом крыле у заднего колеса зияла прорубленная автоматной очередью рваная дырища.
-Больше я туда не сунусь! – заявил усатый.
В целом, однако, если отвлечься от щелчков и стрекотанья в синем небе, на улице было спокойно: люди не спеша, беседуя, двигались пешком к метро. Тем не менее осторожный Кузнецов пошел путем самым дальним, в сторону Ваганьковского кладбища, чтобы шальная пуля не долетела. Нефедов же решил добираться в центр на электричке, благо железнодорожная платформа находилась в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от больницы. Немаловажную роль играло также наличие винного магазина на полупути к ней, где Нефедов надеялся прихватить бутылочку пива. Погода была такая ясная и теплая, что ехать домой немедленно не хотелось.
Винный магазин находился на краю квартала в основании белого блочного дома (тоже Белый Дом!). За ним среди пожелтевшего кустарника начинались какие-то запасные железнодорожные пути заросшие травой, среди которой поблескивали осколки бутылок – райская гавань местных мужичков, заповедник алкашей…
Обеденный перерыв еще не закончился, а напротив дверей винного, вне зябкой тени, у бордюра, где приятно греет солнышко, уже небольшая толпа мужичков, - такая пронзительно знакомая картина, будто ничего не изменилось в мире со времени «развитого» социализма, если бы не треск автоматных очередей и единичные выстрелы, сыпящиеся с небосклона. Бой идет за домами, лишь в полутора километрах отсюда. Мужички ждут терпливо с эпическим спокойствием.
-Вот как мне говорят теперь – «дай закурить», а я говорю: «трубку курю»… - усмехается высокий пообтрепанный слегка мужик средних лет, посасывая коротенькую трубку. – лицо несколько дряблое, с сизым оттенком, в глазах бесшабашная алкогольная прозрачность. Он наклоняется к смуглому человеку с не русски черными, до синевы, волосами, плоским раскосым лицом, одетому необычно для этой рабочей очереди: светлый пиджак и белая рубаха с галстуком, темные брюки, остроконечные туфли-лодочки, открывающие белые носки.
-Слушай, Ли Мин, я только потому и трубку курить начал! – радостно смеется мужик.
Ли Мин вежливо улыбается и кивает.
-Вот он только вчера из Китая приехал! – поймав взгляд стоящего рядом парня в синей куртке, почти гордо говорит мужик с трубочкой. – Тебя как звать? – и тут же протягивает ладонь. – Я Коля…
-Саша, - отвечает парень в синей куртке, и они жмут друг другу руки.
-А это Ли Мин, только вчера из Китая!
Международное рукопожатие совершается.
-Ну, как там у вас, в Китае? – интересуется Саша.
-Ну, это.. я коммунист, - смущенно улыбается китаец.
-А мне начхать коммунист он или кто! Радостно сообщает всем свое свободное мнение Коля.
-Ну, это я…  так… - машет рукой осторожный китаец.
-Как цены? – уточняет Саша.
-Ну, это… - китаец как-то по особенному ласково и ловко щиплет край куртки Николая, - …очень дешево… Помидоры – сорок рублей один… ну…
-Килограмм, - подсказывает Саша.
-Килограмм, - обрадовано кивает китаец. – Сахар очень дешево… масло… Каждый килограмм дешево…
Выстрелы из-за домов сыпятся как из надорванного мешка – ударит короткая очередь, перекрывая одиночные, и снова ненадолго затишье…
-Слушай Ли Мин, а давай с тобой коммерцию делать! – предлагает Коля. – Ты возить будешь, а я продавать…
Послушай, Саша, - оборачивается он к новому приятелю, - а ты ему с жильем не поможешь? 
Саша не успевает ответить. С грохотом отворяется железная дверь и все устремляются в магазин. Штурм Белого Дома…
За железной решеткой у прилавка толстая торгашка в бывшем когда-то белым халате поверх душегрейки, со свекольным красными щеками и тигриным разлетом густо подрисованных тушью глаз.
-Ну, что так долго не открывали, - ворчит плотный мужик с кирпично-красным лицом.
-А чего долго-то, чего? – небрежно пожала могучими плечами торгашка.
-Как чего, на две минуты опоздали…
-А куда тебе спешить? – ухмыльнулась торгашка.
-Небось телевизор смотрела, как Белый Дом берут?
-А то как же! Щас, кто больше шуметь будет, туда и отправим!
-А что, вот примем на грудь и пойдем разбираться с этими разбойниками, - ворчит кирпичный мужик, впрочем беззлобно. Он стоит прямо перед Нефедовым.
Взяв бутылку азербайджанского коньяка, мужик выходит, за ним Нефедов с пивом. Дойдя до кустарника, они останавливаются и, не сговариваясь, смотрят в синее потрескивающее от выстрелов небо.
-Ах, что делают, заразы, - говорит кирпичный мужик, - что делают!… Ну и заразы эти Руцкие. Правильно говорю, командир?
-Верно, - кивает Нефедов – своих-то детей небось на улицы не выводят, чужих гробят…
-Вот я и говорю, - подхватывает мужик, - ну, поругались трое, так взять бы их и пусть как на дуэли раньше дворяне, - мужик изображает коротким толстым пальцем пистолет, - пусть бы между собой и решали, а при чем здесь другие?…

7
В тот день вся страна, благодаря телеглазам была превращена в огромный Колизей, следящий за схваткой на Красной Пресне. Народ не участвовал, народ с любопытством наблюдал, как решают его судьбу. Вокруг Белого Дома разместились тысячи зевак, которых было значительно больше, чем самих участников боя. Видимо это придавало особую остроту ощущений, какую не получить ни от одного кинофильма: быть не только свидетелем исторического события, но и иметь возможность получить при этом шальную пулю!… Нечто вроде пампалонской корриды в Испании, когда на городские улицы выпускают быков, а народ бегает от них в восторге. Много было там и совсем зеленой молодежи. В тот день, вернувшись с работы, Нефедов узнал от жены, что шестнадцатилетний мальчишка из соседнего подъезда  бегавший смотреть штурм тяжело ранен шальной пулей и находится в реанимации при смерти. Нефедов не знал его в лицо, но почувствовал смертный холодок, который совсем не испытывал, когда слышал выстрелы.
Две недели телевидение транслировало супербоевик с горящим как газовая комфорка Белым Домом, выстрелами, кровью и матом, и лишь когда телевизионщики поутихли, у Нефедова вдруг появилось желание посетить это уже кое-что значащее для него в жизни место.
Дул холодный ветер, но небо оставалось ясным. Осень отгуляла, отгорела и потерявшие листву деревья стояли пепельные, скучные. Он долго шел по набережной Москвы-реки от небоскреба Торгового центра, где черный Меркурий крутит ногой золотой шар. Над Москвой-рекой громоздились прямоугольные коробки, сталинские небоскребы, мэрия, в сравнении с которыми человек казался себе крохотной букашкой. Посверкивающая сталью волн вода среди бетонных берегов казалась мертвой.
Наконец над крышей ближайшего дома показались угольно выгоревшие верхние этажи Дома Советов. Еще несколько минут и он открылся весь – вознесшийся на высокий берег, напоминающий из-за овальных торцов громадный корабль, с выгоревшими по всему периметру пятью самыми верхними этажами-палубами, зияющий черными ячейками комнат. «Приплыли!» - подумал Нефедов и вспомнил мальчика танкиста из 91 года, его глаза, пытающиеся разгадать будущее России.
Вся территория колыбели российской демократии на этот раз была обнесена аккуратным бетонным беленьким забором. Забор этот неприятно поражал своим явно нерусского происхождения совершенством и аптечной чистотой, будто воплощал пылкую заботу власти о самой себе среди всеобщего упадка – ни пятнышка, ни щелочки!… За ним торчали стрелы автокранов, слышался гул механизмов, голоса рабочих. Судя по всему восстановление шло ударными темпами. Машина с цементом въезжала в ворота под бдительным оком милиционера. Лишних на территорию не пропускали, но со стороны метро находилась дверка для особых посетителей. Здесь строгая милиция проверяла какие-то удостоверения. А те, кто входил и выходил на рабочих не походили: хорошие чистые плащи, под которыми костюмы, галстуки, - физиономии улыбающиеся, гладкие… Журналисты?… Высокопоставленные зеваки?…
А напротив Белого Дома другая жизнь. На еще зеленом газончике группа людей внимательно слушает женщину средних лет в синем берете партийки с костисто неподвижным лицом. Потертые старенькие плащи и пальто, что-то простодушное и доверчивое в лицах явно выдавало в них иногородних, командировочных или просто проезжих.
-Ну, больше всего свирепствовали офицеры, - вещает женщина, - солдаты не так…
-А зал заседаний где? – спрашивали любопытствующие провинциалы.
-А вон там, - указывала партийка на цокольную часть здания, где за стеклами самодовольно золотились гигантские люстры.
-А чего ж они по залу заседаний не ударили? – простодушно удивился один из слушателей с широким обветренным лицом, в шляпе с узкими полями, какие любят почему-то одевать приехавшие в город колхозники и фермеры.
-А почему стены не разрушены? – спрашивал другой.
-Как не разрушены – видите, все выгорело! – объясняла партийка.
-Ну, выгореть-то выгорело, а ни одна стена нигде не повреждена, - упорствовал дотошный фермер.
Объяснение, что при обстреле использовались снаряды болванки, которые не взрываясь прошивали здание, не совсем укладывалось в ее задачу создания у слушателей образа беспощадной тиранической власти.
-Все основные разрушения внутри, - нашлась женщина, - потому их и не видно… Они с моста били, а в танках сидели эти, купленные…
Как и следовало ожидать теперь коммунисты изображали себя невинными жертвами, будто и не они разъезжали по городу с красными флагами и автоматами, не они штурмовали мэрию и телецентр, не их снайпера стреляли по мирным людям с высотных домов.
Немного дальше от группы туристов провинциалов, шагах в десяти от образцового забора высился большой белый деревянный крест, окруженный невысокой оградой. Цветы, иконы, на деревянных лавочках сумочки с провизией и объявление черной тушью на белом листе: «Ребята, приносите кто что может для дежурных временному памятнику павшим народным борцам!»… «Народным борцам»… - давненько не слыхал Нефедов этого расхожего штампа Великой Лжи социализма! У креста дежурный – плечистый и коренастый малый: пещерно горящие под тяжелыми мохнатыми надбровьями глаза, крупная челюсть, невысокий лоб, грубые скулы – уникальный неандерталец! Нет, не тихой христианской скорбью веяло округ креста, а духом ненависти, жаждой мести, насилия, и жертвы, и крест здесь служили новому старому мифу.
Ба! А вот и знакомая физиономия, длинный как уж мужик с испитым белым лицом среди кучки людей. Этого дежурного агитатора-провокатора и раньше Нефедов не раз видел на Пушкинской площади у стенда «Московских новостей», где в разгар перестройки обычно кипели политические дискуссии. Уж бил себя в грудь, крича что он настоящий рабочий, истинно русский человек, клял на все лады президента «диктатора». Очевидно, что кто-то ему за это неплохо приплачивал и эта роль ему нравилась больше работы у станка, у которого он, возможно, и вообще  никогда не стоял.
-Ельцин – да это же диктатор, фашист! – и сейчас трубил мужик с подвывом старое, тысячу раз затверженное.
Нефедова всегда поражала полная алогичность коммунистов. Ну какой бы диктатор стал бы терпеть, когда его имя публично вываливают в грязи?  С полным основанием можно было обвинить Ельцина во многом, к примеру в том, что он слабый царь, но только не в диктатуре!
-Его же американцы завербовали, когда он к ним ездил! – трубил упоенно уж.
Нефедов все-таки верил в честность президента. Да не очень далекий, да выпивоха, но честный русский мужик, да и два года прошедшие с 91-ого еще не тот срок, чтобы поставить на нем крест, казалось  - теперь научился на своих ошибках и вот-вот начнется подъем в экономике. Однако спорить с этой публикой было бессмысленно, недостаток аргументов радетели конституции могли легко восполнить грубой руганью и даже физическим «убеждением».
Чуть выше к метро – газетные стенды. Под стеклами вырезки из газет, ксерокопии, отпечатанные на пишущей машинке напыщенные воззвания писателей, зовущие народ к топору, бредовая смесь монархизма и коммунизма, листовки зовущие на борьбу с мифическими жидомасонами. Но среди них листок совершенно особый. На фотографии выстроившиеся в ряд молодые люди в черных рубашках со стилизованными свастиками на рукавах – молодые фашисты. А ниже их гимн:
Не к лицу нам белые одежды
Если слабость святости равна
Только воля может дать надежду
В этом мире, где всему цена… (Что за цена? Грош всему цена что-ли?… - ай да не важно, главное, чтоб складно пелось!)…
Наше право в нашей силе…
…Вот и приехали, христианская маскировочка отброшена. Вдарить хочестя, вдарить!…
Все-таки есть глубинный смысл в том, что люди не могут заглянуть в будущее, иначе как тогда можно было бы воевать с немецкими фашистами, выдержать муки невероятные, несравнимые ни с какой войной, ни с каким стихийным бедствием, зная, что через каких-нибудь пятьдесят лет твои внуки будут щеголять по улицам российских городов свастиками на рукавах и знаменах!
Все смешалось в российском доме: православные, коммунисты, сталинисты, монархисты, демократы, казаки, фашисты, бандиты, мошенники, демагоги… Все смешалось в невообразимый маскарад и неслось неизвестно куда. Что же делать? Ответ напрашивался сам собой: подойти к ларьку и купить бутылку «жигулевского».

8
Дни шли, складывались в недели, зарядили холодные осенние дожди, ночи приходили все раньше. Стремительно вытеснялись из сознания октябрьские события бытовыми тревогами и заботами, сенсациями и сплетнями, казалось проваливались сквозь время в прошлое, с каждым прошедшим днем – на неделю, с каждой прошедшей неделей – на месяц… Нефедов крутился по Москве, работал на двух работах… Иногда, чтобы сделать какой-то перерыв в этой гонке, он по пути перехватывал бутылку пива в одном из ларьков у станции «Метро 1905 года». Уже почти ничего не напоминало здесь октябрьскую заваруху: все ларьки были открыты, книжные лотки напротив метро пестрели обложками обещающими вечные ценности: «Одиннадцать трупов», «Алмазы в крови», «Горячая плоть», «Записки счастливой проститутки», «Марсианские войны», Ошо – «Пустота сердца»… Когда шел дождь продавцы накрывали их прозрачным полиэтиленом, а Нефедов перемещался в стеклянный вестибюль метро, где продавали хризантемы, гвоздики и розы. Нефедов пил пиво, чувствуя как сырой запах умирающих цветов заполняет пустоту сердца, которое лишилось последнего мифа, и смотрел на открытую стеклянную дверь, за которой проходили люди. Аккуратная круглая дырочка в двери, почти ее совсем не портящая, находилась на уровне голов проходящих, то и дело чиркая по чьему-то виску и было почему-то странно, что люди этого не чувствуют и не замечают. Однако через две недели она исчезла – дверь сменили…
…А соседский мальчик в реанимации не умирал. Нефедов не знал его в лицо, но каждый вечер, возвращаясь с работы и завидев в темноте светящиеся окна дома, он вспоминал о нем и про себя молился за его жизнь. И как-то невзначай жена роняла за ужином: «Еще живой…». Это продолжалось почти месяц и было странное ощущение, что пока он держит его в своей душе, это как-то помогает и ему держаться. Однажды возвращаясь домой он задумался вдруг о чем-то своем, приятном и забыл о молитве, а едва вошел, жена сообщила, что мальчик умер.
                1993, 1999гг.