Лягушка

Я сидел и пытался вспомнить, когда она заболела. Старался определить последний момент, когда что-то можно было изменить. Упустил момент тогда и не мог понять, где ошибся. Теперь менять что-то было поздно, и я просто сидел, наблюдая серую стену. На фоне стены, как на экране для диафильмов, мало-помалу возникала картина далёкого майского дня. Утомительно жаркого, пыльного майского дня, когда только что распустившаяся зелень растворяется в почти летней, рыжей дымке.

1.

Мы вместе, я и она, отправились к старому вокзалу на островке между шоссе и ржавыми рельсами. В сквере у вокзала многие годы гнездились разнообразные торговые лавочки и мастерские, и чего там только не было! Можно было бродить часами, ничего не покупая: горы вышедшего из употребления, прочитанного и использованного по своему назначению и напротив. Барахолка, товар, покрытый липкой пылью воспоминаний и ностальгии: в горах старых и дешёвых с рождения вещей роились мечты о сказочной стране изобилия.
У раскрошившихся перронов вокзала начиналась заросшая травой железная дорога — она выглядела так, будто обрывала в паре километров за поворотом. Огороженная рабицей площадка со старинных времён служила железнодорожным музеем, и на рельсах спокойно старились локомотивы, почти современные или неизмеримо древние. Ветхие вагоны дрожат от ветра и скрипят ржавыми частями. Вход на выставку стоил символическую сумму, и когда-то давно, в один из первых месяцев нашей дружбы, мы очень долго бродили среди железных остовов и заглядывали в пыльные окна, пока не стемнело. Вечером сердитый, уставший и такой же пыльный сторож, выгнал нас вон, грозно потрясая замком и часами. Мы провели в музее почти целый день, но я всё равно пообещал ей вернуться при первой же возможности, чтобы осмотреть всё спокойно, без общения с нервным сторожем.
Прошла пара лет, наступил тот жаркий день, и мы отправились в современный торговый центр, недавно открытый около старого вокзала: нужно было купить что-то бытовое и заодно убить остаток майского дня. Едва мы перебрались через путепровод, центр вырос перед нами — жёлтый и плоский, как нагромождение картонных коробок. Какой-то великан сооружал замок из картона и бросил строительство на полпути. А может быть, великан переезжал из одной пещеры в другую и бросил упаковки от своих вещей на вокзальной площади? Эти коробки пришлись к делу местным, и они открыли в них магазины.
 «Где-то здесь был музей, да ведь? — спросила она, — Ты помнишь? Было бы неплохо ещё раз сходить в музей». Я согласился. Мы вошли внутрь.
Ряд магазинов был бесконечно длинным, немногочисленные посетители исчезали в неприятной искусственной прохладе тёмных длинных галерей. В те дни цвели яблони, и их белые лепестки затягивало в слуховые оконца на крыше торгового центра. В полумраке они мягко ложились под ноги. «Как снег», — сказала она. Я промолчал: было не похоже на снег.
Два часа в супермаркете, среди снежно-белых прилавков с едой, алкоголем и «лёгкими» напитками. Цветастый буклет: рекламируют зал «аттракционов и искусства», несколько больших павильонов «в северной части» магазина, «блестящий досуг для детей и взрослых». Может быть, и для нас, ведь мы были и детьми, и взрослыми.
Над стеклянной крышей стало темнее — собиралась гроза. Коридор в северной части был освещён слабо – это старый приём: ярко сияющие лавки по бокам манили посетителей своим теплом и светом, как лампа бабочек и небольших мух. У края одного из павильонов мы выпили кофе в маленькой чайной лавочке.
В первом из залов аттракциона было много людей. Похоже, им нравилось оригинальное оформление павильона: у входа стоял облезлый синий тепловоз, какие иногда встречаешь в провинции. У него не было фар, стёкла заклеены цветной плёнкой. «Прикольно, — сказала она, кивнув на тепловоз, — интересно, откуда у них тут тепловоз?».
Я знал, откуда у них синий тепловоз, и из чего сделаны стильные клёпаные рёбра стен. Колонны в зале были собраны из обшивки паровых котлов, а киоски со сладкой ватой обшиты старинным линкрустом. Взяв за руку, я потянул её к выходу. Мне стало страшно среди белых яблочных лепестков, кружащихся над разорённым кладбищем.

*

Сейчас зима, и снег совсем не похож на яблоневые лепестки. Я живу у брата, а мою маленькую квартиру заняли, якобы временно, какие-то родственники. Мой брат богат и замкнут, и ему не в тягость моё присутствие, хотя и удовольствия оно не приносит. Я помогаю ему с работой по хозяйству, не отвлекая его от бесконечной работы за деньги. Он зарабатывал деньги и не отвлекал меня от мыслей о прошлом.
Я тоскую по своей старой квартире: она не похожа на все остальные. Её окна смотрят на восток и на запад, но выходят в глухие дворы, так что из них не видно ни восхода, ни заката. Можно вообразить, что солнце встаёт повсюду, или каждое утро в новом месте. Во времена, когда мы жили с ней вместе, такие вещи казались мне забавными. Теперь, когда она больше лежит в больнице, а изредка выписываясь — у родственников, жизнь в старой квартире стала казаться мне невыносимой.

2.

Я вспомнил, что стало не так с нашим домом. Однажды утром я проснулся и почувствовал, что в доме до нас жило и умерло много людей. Я представил, что их тени всё ещё ходят по коридору, сидят в ванной и заглядывают к нам в спальню. Я рассказал ей об этом в шутку, но история подействовала слишком сильно: она весь день проходила мрачная как могила и к вечеру сама была похожа на привидение. Я пожалел о своих глупых мыслях и привычке высказывать их вслух, но едва ли я тогда я разделял причину и следствие. Месяц спустя её впервые положили в больницу, пока что на общее обследование. Вернувшись домой вечером, я впервые очутился один на один с призраками жильцов.
Единственным живым уголком в этой мёртвой квартире был подоконник у западного окна, где стояли мои растения. В один день, когда она уже лежала в больнице на лечении, я обнаружил, что все мои цветы мертвы. Даже огромный баклажан, тянувший свои широкие табачные листья к невидимому солнцу, завял и завалился на бок. Я понял, что теперь чужой здесь, собрал свои вещи в рюкзак и уехал к брату. С тех пор я живу у брата. Брат живёт в другом мире. Мы не мешаем друг другу.

*

Последние месяцы я редко её вижу. Когда-то мы жили вместе, но сейчас она почти всё время лежит в больнице, а выписываясь, уезжает к родне. Её родственники винят меня в болезни и стараются оградить меня от неё. Я не понимаю, почему они боятся меня, и почему она должна так долго лежать в больнице. Я уверен, что болезнь не настолько серьёзная.

3.

Я шёл по улице и пинал снег, когда мне позвонили: с ней что-то случилось.
Я уже знал, что она серьёзно болеет: она так долго лежала в больнице, что я и сам воспринимал эту клинику как часть своего дома, хотя и редко там бывал.
Когда я пинал снег, мне позвонили и попросили приехать домой — в мой настоящий дом, не в больницу. Значит, случилось что-то серьёзное.

*

В моём доме поселилась какая-то родня, хотя я никого из них не помнил, а, может быть, и не знал. Моя мать, не похожая на себя, сидела во главе моего стола. Мой отец куда-то пропал. «Он измельчал», — объяснила мне мать и завела разговор о совершенно другом, сказочном мире, где живут счастливые дети. Солнечный мир с зелёной травой — от этих слов мне стало дурно. Я ненавидел подобные вещи и места, где-то всё хорошо и правильно. В моём снежном и пыльном мире царили скука, хаос и смерть. Я рассказал об умершем баклажане, но никому нет дела до мёртвых растений, когда в доме столько мёртвых людей.

4.

Приехала мать-настоятельница. Она была больше похожа на герцогиню — в кружевном сером платье, с высокой причёской и длинным шлейфом. Но её мрачное, серое, торжественное лицо выдавало в ней монахиню. Она пришла, чтобы забрать кого-то — наверняка. Хотя она любила погостить у моей матери и так, но в тот день приехала неспроста. Я сидел и пил с ними чай и сравнивал две страны, сказочную яркую и серую, в которой мы жили. Обе избегали смотреть на меня и говорили о чём-то своём, постоянно ускользая от меня в разговоре. Я пытался их слушать, но ничего не понимал. В другой комнате шумела компания моих странных родственников — кажется, дядя и его дети, может быть, несколько дядьёв и тёток. Странно, что меня позвали сюда не для того, чтобы говорить.
«Видел её полторы недели назад, — сказал я, — Ей стало лучше. Она ходит и улыбается, даже говорит, что стало легче, а это так на неё не похоже!»
Обе собеседницы посмотрели на меня виновато и отвели взгляды, хотя монахиня тут же гордо выпрямилась, а затем встала. Она удалилась в комнату, где шумели неизвестные родственники.
Мать не смотрела мне в глаза.
— Ей будет лучше там. Ты не просто не понимаешь, — шептала мать, но вдруг сорвалась на крик. — Ей там будет лучше!
– Но почему? Что с ней, в конце концов? — возмутился я. — Она больна? Она лежит в больнице уже несколько месяцев!
– Не кричи, — сказала мне мать спокойнее, — Да, она больна.
— Но тогда ей лучше остаться в больнице!
Я не понимал происходящего, не понимал, почему всё это происходит. Я не верил в происходящее.
— Если она больна, то её нельзя увозить в монастырь! Она же может там стать инвалидом!
— Прости. Ты не знаешь. Вот, посмотри, — сказала мне мать и вручила глянцевую фотографию и бумагу, исписанную мелким почерком. На фотографии был изображён розовый бинт в белом эмалированном лотке. Бумагу я прочитать не смог: ужасный почерк.
— Что это? — спросил я. — Что это за тряпочка?
— Ей уже не помогут в больнице, — ответила мать. — Она сама так решила.
Я не мог поверить. Я ждал столько времени! Первые недели я ходил в больницу каждый день! Потом через день, но каждый день звонил! Я водил её гулять по маленькому больничному парку, она много говорила, а я слушал. Она рассказывала мне о своих мыслях на будущее, идеях, посетивших её в палате. О своих соседках. О том, что ей становится лучше, что всё в порядке, что она не больна. Это просто профилактика. «Всё хорошо», — говорила она. Какое-то время я был занят. Наступила зима: я не мог пробираться по снегу через заснеженный лес. Но я звонил ей, звонил каждый день. Последние дни я злился. Не мог позвонить, потому что злился, не на неё — просто злился. Но она ничего мне не говорила о монастыре, это ложь!
— Где она?! — кричал я. — Где вы её прячете?! Где?!
— Она всё равно поедет в монастырь. Это неизбежно, хочешь ты того или нет, — грустно сказала мне мать. Ей было жалко меня и стыдно, что я так расшумелся, что я впал в ярость. Я не понимал неотвратимости потери и в отчаянном приступе ярости пытался вернуть себе то, что давно потерял.
— Где она?! Она в комнате?!
— Не ходи туда. Там люди, ты им помешаешь. Твой Дядя празднует, он купил отличную книгу о паровозах. Он как раз показывает её гостям. И ей тоже. Но тебе там делать нечего.
— Что?! Нечего?! Да я, я в этой семье теперь за старшего! Это моя квартира, это мой дом! Мой отец исчез, измельчал и исчез, ты сама так сказала! Брат богат, он живёт в своём мире! Я старший в семье! Это мой дом! — я плакал от ярости и боли. Гнусное чувство. Фрустрация. Боль. Но мать зря боялась: люди сновали по коридору, не обращая на мой ор никакого внимания.
Я влетел в комнату. Бешеный, уверенный в своей власти и силе. Я знал, стоит мне спросить её, стоит мне увидеть её лицо, напомнить о себе, показать, что если она всё равно умирает, то ей будет легче со мной, а не с ними — она передумает.
Я влетел в комнату. Вот мой дядя в очках с огромной книгой о паровозах. Мой кузен с подносом и напитками, мои кузины сидят на диване и галдят. Монахиня-герцогиня выпрямилась в кресле, посмотрела в упор. Никто больше не глядел на меня, но на коленях монахини в таком же облачении лежала больная. Её кожа, серая, страшнее, чем у монахини. Безжизненные губы улыбались рассказам о паровозах, которые весело декламировал мой добродушный дядя. Он прервался. «Зачем ты здесь», – строго спросил дядя. Я остановился. Ярость прошла так внезапно, что у меня затряслись ноги. Я побоялся сказать, что пришёл забрать её. Я побоялся признаться в том, что хотел оспорить их власть. Но мне хватило силы сказать, что я пришёл попрощаться. Я сказал, что я имею права поцеловать свою жену в последний раз. «Она тебе не жена, — возразила монахиня. — Но если ты пришёл только за этим, никто не смеет тебе запрещать».
Я подошёл к больной и поцеловал её. Она улыбнулась и тихим, счастливым голосом сказала: «Это было прекрасно. Пожалуй, я останусь здесь ещё на пару дней». Кузины и кузен ехидно засмеялись.
— Ладно, — прохрипел я, — Ладно. Прощай. Все вы прощайте. Я мог бы испортить вам праздник, мог бы, но я ухожу. Я тоже… Я тоже умею читать, ты, очкастый!
— Ну-ну, сказал дядя, полегче. Иди уже, отец семейства. Кузен заржал в голос и протянул мне поднос с пустыми стаканами:
— Отнеси-ка на кухню, братец!
— Пошёл ты, — сказал я и вышел. Мне было очень стыдно.
Я ушёл из комнаты, едва сдерживая слёзы, но в коридоре совладал с собой, накинул куртку и пошёл к брату. Я убеждал сам себя: «Моя жизнь ещё не окончена. Глубоко в душе ты всегда хотел, чтобы она умерла. Это даёт тебе право страдать. А она просто облегчает тебе жизнь. Ты свободен, парень. Ты найдёшь десять таких. Ты свободен. Ты же не умер. Ты вообще никогда не умрёшь».

5.

Я ехал на метро. Поезд вырвался из норы на открытый перегон, и вагонная пыль засияла в лучах майского солнца. Май был прекрасен. Луга за окном, пусть и заваленные битым кирпичом и металлическим хламом, прорастали свежей травой. Какие-то звери и насекомые резвились в траве, поедая друг друга и скармливая себя птицам. Небо светилось изнутри, как вода в чашке. Люди, их шляпы и газеты раскачивались в сверкающей на солнце пыли. Всё это было так похоже на сказочную страну. Я смирился. Поезд ушёл в тоннель.

6.

Вечером я поднимался по лестнице в небольшой торговый центр. Я хотел пройти сквозь него на соседнюю улицу, чтобы срезать путь. Я шёл мимо кадок с искусственными пальмами и вдруг увидел знакомый силуэт. «Почудилось», — подумал я и прошёл мимо. Она окликнула меня:
— Эй! Привет, как ты?
Она выглядела намного лучше, чем в нашу последнюю встречу: кожа хорошего цвета, одета не по-монашески и одна, без сопровождающей. Я почувствовал себя обманутым, и приступ ярости буквально застрял у меня в горле. Я как-то беззубо рявкнул: «Да иди ты, монахиня», развернулся и остервенело зашагал прочь. Но через тринадцать шагов развернулся, подошёл к ней и обнял. Через три секунды она обняла меня в ответ.
— О, прости, тебя, наверное, нельзя обнимать, — виновато рассмеялся я, мне было стыдно за свой убогий выпад. — Я так рад тебя видеть. Сколько времени прошло?
— Много, — улыбнулась она. — И я тоже по тебе скучала.
Услышав эти слова, я снова стал счастлив впервые за… сколько? Все эти месяцы я даже не пытался звонить ей или искать этот страшный монастырь, я был уверен, что она потеряна навсегда. Но сейчас я снова был счастлив, как если бы мне вернули возможность говорить или видеть после многих лет немоты и слепоты. Я подозревал, что её выпустили только на время, ради какой-нибудь вылазки за фуражом.
— Тебя уже отпускают одну? — спросил я и жестом пригласил войти внутрь торгового центра. — Не боятся, что ты убежишь? Ты выглядишь классно.
Она улыбалась, но слегка грустно и говорила очень тихо.
— Я и чувствую себя намного лучше. Меня попросили сходить за хлебом. Я и рада немного пройтись. Это хорошо, что встретила тебя. Почему ты не приходил?
— Я? Ну, была зима. Было холодно. И брат, ты знаешь, кто-то должен следить за хозяйством. А ещё — я работаю. Да и ты же не хотела меня видеть. Ты же сама уехала в этот монастырь? Тебя же выписали из больницы, ты полежала бы дома и была бы как новая. А теперь… Когда ты вернёшься? Ты же вернёшься из монастыря, да?
Мы покупали хлеб у длинного прилавка. Я прихватил две маленьких булочки, чтобы перекусить. Сколько раз мы покупали такие булочки и шли ближайшее кафе. Или просто запивали их йогуртом, чаем или чем угодно душе. Она попросила два батона белого хлеба. «Что вам?» – спросила недружелюбная продавщица. Моя спутница молчала, лишь выложила на тарелочку для мелочи какие-то необычные, неместные монеты.
— Что ты, это же не те монеты! — засмеялся я и положил вместо них два червонца. Странные монеты я машинально убрал в карман: я складывал такие монеты в копилку, нашу общую копилку в сувенирной музыкальной шкатулке. Я настолько был уверен в воскрешении прошлого, что сделал это, совершенно не думая, что монеты чужие.
— Какой вам хлеб? — допытывалась продавщица.
— Чижиковский, — очень тихо сказала моя подруга. «Чижиковский», — повторил я громче, а продавщица зло кинула на прилавок нарезанных хлеб в сером целлофане.
Мы шли к противоположному выходу. Хотя бы раз в месяц, видеть бы её хотя бы раз в месяц, и я проживу целую жизнь счастливым — а потом ещё одну, когда она выздоровеет и уйдёт из проклятого монастыря. Я судорожно высматривал кафе, в котором ей бы захотелось посидеть и поболтать. Я предлагал то одно, то другое, но она качала головой.
— Я бы лучше просто прошлась, — сказала она, — Мне лучше, но кофе я пока пить не могу.
Никакого кофе, подумал я. Больше никакого кофе! Но я всё равно весело размахивал пакетом с хлебом: я нёс его, будто он был слишком тяжёлым для больной. Булочки лежали у меня в кармане.
На улице начинались были сумерки, было пасмурно и холодно. Странно, — подумал я, — Похоже, что снег здесь ещё стаял не до конца. Или выпал заново? Квадратные кварталы кирпичных домов и силуэты башен манили пройтись среди начинающих цвести деревьев. Или это были остатки осенней листвы?
— Ты не хочешь пойти погулять? — сказал я, кивая на далёкую, мигающую красным огоньком телевышку. По параллельной лестнице улице заманчиво грохотали трамваи.
— Погулять… — мечтательно протянула она. – Нет, мне пока не стоит гулять. Наверное, не стоит.
Я нахмурился и, как раньше, решил подразнить её:
— Да, никаких нам больше прогулок. Никогда-никогда!
А она грустно улыбнулась, и холодок пробежал по моей спине.
— А трамвай? Мы можем поразъезжать на трамвае по всему городу, как раньше! — наигранно весело предложил я. Чувствовал себя странно: будто у тебя в руках целая гора сокровищ, но в них нет одной маленькой важной крупинки. А без этой крупинки вся гора вроде кучи керамических черепков.
— Нет, никакого трамвая, — она улыбнулась чуть веселее. — Меня вырвет ещё на остановке.
Мы свернули на трамвайную улицу. На тротуаре стояли лужи, а в остатках снега резвились какие-то люди в рыжих жилетках.
— Ну-ну-ну, что ты, — она легонько хлопнула меня по плечу — Мне никогда особенно не нравилось ездить на трамваях. Не переживай из-за меня.
Я промолчал. Какая-то странная пустота окружала меня, я ничего не видел и не слышал. Я думал, куда нам пойти и чем заняться, но мысли ускользали, становилось темнее.
— Обойдём вокруг квартала? До метро, — предложил я, но она покачала головой. Я смотрел на бетонные скелеты рождающихся домов и понял. Квартал был очень большим. — Но мы же приехали сюда на метро, — уже без всякой надежды сказал я и вспомнил, что приехал один.
Вдруг, справа, с горки кто-то спускал трамвай, без рельсов, без проводов — пустой трамвай с бешенной скоростью летел на нас с горки! В панике я схватил её, и вместе мы перелетели через лужу… господи, эти маньяки в жилетках фотографируются! Только ради собственного удовольствия спустить огромную махину с горы на прохожих!
Никакого трамвая не было. Я просто испугался отражения в луже. Откуда трамвай на горке, поросшей редкими деревьями? Что со мной не так?
— Прости, пожалуйста. Я просто устал. Всё так странно. Представляешь, мне показалось, что ты чуть не попала под трамвай.
Трое в жилетках смеялись. Они фотографировались на фоне какой-то детали, которую один из них, самый толстый, держал в руке. Объектив фотоаппарата направлен в нашу сторону. Моя подруга вышла из кадра, но я бы так напуган, что не мог шевельнуться. «Я спас тебе жизнь» — в полубреду хотел сказать я, но просто молча смотрел на уродов в жилетках. Уроды смотрели на меня в ответ.
— Мадам, пожалуйста, выйдите из кадра, — сказал мне толстый, и все трое заржали. Не зря я полюбил её — она была смелой и чуткой: моя подруга вошла в кадр, встала плечом к плечу со мной, чтобы разбавить своей красотой смешное зрелище, которым был я. И уроды фотографировали и смеялись, рассматривая результат.
— Над чем вы смеётесь, уроды?! Что тут смешного? — моё отчаяние снова превращалось в глупую ярость. — Что в нас смешного?! Что в нас смешного?!
— В Вас? Мы, наше пучеглазое величество? – они смеялись.
— На, глянь, что получилось, — беззлобно сказал самый мелкий из уродов. Я подошёл к ним и взглянул на экран камеры:
Фотография действительно получилась смешная. Три урода, и я на заднем плане. В странной позе, как будто в прыжке. Глаза выпучены, волосы развеваются на фоне недорождённых новостроек и совершенно пустой улицы. На второй фотографии я скрючился и выпучил глаза, стоя в луже. Я был похож на бешеную лягушку. Смешную, совершенно одинокую лягушку.