НИ РАЯ ни ПИНИ

 - Сегодня приснилось,что умерли мы с моим Пиней в один день… Стоим смирненько пред вратами Рая: Я в этом инвалидном кресле, а вход без пандуса. Пиня меня толкает и поднять не может, силы не те. Вышел к ним навстречу святой человек и говорит: — Дед, да брось ты её… гулять всю жизнь тебе не давала? — Не давала — отвечает мой старый дурак Пиня. — А там молодух полно. Смотрю - опустил дед голову молчит. — Пилила тебя всю жизнь, рюмкой попрекала, а там.... реки вина.Брось ее......Мой Пиня всплакнул,утер рукавом слезы и сопли, ниже опустил голову,поднатужился, пукнул и..... покатил коляску дальше. — Куда же ты? — кричал ему в след святой человек. - А мне без НЕЕ И ЖИТЬ НЕ НАДО!!      - Я открыла глаза.Ни Рая ни Пини.Так сердце сжалось и такя вдруг тоска с воспоминаниями.Укрой меня пледом и подкати к кусту.Пахнет! М да!Когда же это было? Сейчас вспомню....Ну да! Это было вскоре после японской войны. Вечность лет тому назад. Время было удивительное, и вспоминается оно какими-то обрывками, словно кто-то растерял листики дневника и перепутались трагические записи с такими нелепыми анекдотами, что только плечами пожимаешь: неужели все это было? Неужели были такими и дела, и люди, и мы сами? Да, это именно так и было.
Россия вдруг сразу полевела. Студенты волновались, рабочие бастовали, даже старые генералы брюзжали на скверные порядки и резко отзывались о личности государя.
Иногда общественная левизна принимала прямо анекдотический характер: саратовский полицмейстер, вместе с революционером Топуридзе, женившимся на миллионерше, начал издавать легальную марксистскую газету. Согласитесь, что дальше идти уже было некуда.
Петербургская интеллигенция переживала новые настроения сладостно и остро. В театре поставили "Зеленого попугая", пьесу из времен французской революции, до тех пор запрещенную; публицисты писали статьи и сатиры, расшатывающие строй; поэты сочиняли революционные стихи: (Я ль буду в роковое время озорить гражданина сан
И подражать тебе, изнеженное племя, переродившихся славян?) Актеры декламировали эти стихи с эстрады под восторженные аплодисменты публики.
Университет и Технологический институт были временно закрыты, и в их помещении устраивались митинги, в которые очень легко и просто проникали буржуазные городские обыватели, вдохновлялись, тогда еще новыми, криками "правильно" и "долой" и несли к друзьям и в родные семьи плохо осознанные и плохо высказанные идеи.
В продаже появились новые иллюстрированные журналы. "Пулемет" Шебуева и еще какие-то. Помню, на обложке одного из них красовался отпечаток окровавленной ладони. Они вытеснили благочестивую "Ниву" и раскупались совершенно неожиданной публикой.
Как-то встретилась я у моей матери с ее старой приятельницей Любой, вдовой сановника. Сановник этот был другом Каткова и вообще из тех, которых потом называли "зубрами".
- Хочу почитать "Пулэмэт", - говорила сановница, выговаривая почему-то это страшное слово через оборотное "э". - Но сама купить не решаюсь, а Егора посылать неловко. Я чувствую, что он не одобряет новых течений.
Егор был ее старый лакей.
Там же встречала я своего дядюшку, бывшего в придворных кругах. Когда мы были детьми, он приносил нам конфеты с царского стола (это было очень принято). Конфеты, изделия царского кондитера, были в белых бумажках с выстриженными кончиками. Мы грызли их с благоговением. Мама сказала дядюшке, указывая на меня:
- Ты слышишь меня? Вот она знакома с социалистами.
Сказала таким тоном, как говорилось бы про дикаря, съедающего сырую куропатку вместе с перьями. Нечто противное и вместе с тем удивительное.
"Ну, начнется буря!" -  тогда подумала я.
И вдруг - ничуть не бывало. Дядюшка лукаво улыбнулся:
- Ну, что ж, дружок, молодежь должна шагать в ногу с веком.
Вот уже чего я действительно не ожидала! А вот как случилось, что я начала шагать в ногу с веком.
В нашем дружеском кругу постоянно бывал некто К. П-в, сын сенатора, тесно связанный, к недоумению своего отца, с социал-демократами. Это была мятущаяся душа, раздиравшаяся между брошюрой Ленина "Шаг вперед, два шага назад" и стихотворениями Бальмонта: (Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог,
Одному — мои стоны, и другому — мой вздох,
Одному — мои крики, а другому — мечты,
Но вы оба велики, вы восторг Красоты....)
- Вы непременно должны ехать в Женеву к Ленину, - говорил он мне.
- К Ленину? Зачем мне к Ленину?
- Как зачем? Учиться. Это именно то, что вам нужно.
Я тогда только начала печататься. Печатали меня "Биржевые ведомости". Газета эта бичевала преимущественно "отцов города, питавшихся от общественного пирога". Я помогала бичевать. Как раз в то время злобой дня был план городского головы Лелянова - засыпать Екатерининский канал. Я написала басню "Лелянов и канал":
Свой утренний променад однажды совершая,
Лелянов как-то увидал
Екатерининский канал.
И говорит: "Какая вещь пустая!
Ни плыть, ни мыть, ни воду пить.
Каналья ты, а не канал.
Засыпать бы тебя, вот я б чего желал".
Так думал голова, нахмурив мрачный лоб,
Вдруг из канала вынырнул микроб
И говорит: "Остерегись, Лелянов,
Ты от таких величественных планов" и т. д...
Государь был против леляновского проекта, и басня ему очень понравилась. Издатель газеты Проппер был "высочайшею пожалован улыбкой", прибавил мне две копейки. В те времена из всех газетных сотрудников только один Немирович-Данченко получал легендарный оклад: десять копеек.
Словом, карьера передо мной развертывалась блестящая. При чем тут Ленин? И чему еще можно у него научиться?
Но К. П-в вел пропаганду. Для начала познакомил меня с загадочной особой, Валерией Ивановной. Вскоре выяснилось, что это кличка, а зовут ее как-то иначе. На вид было ей за тридцать, лицо усталое, на носу пенсне. Часто просила разрешения привести с собой какого-нибудь интересного знакомого. Так привела Каменева, Богданова, Мандельштама, Фина-Енотаевского, Коллонтай.
Ее друзья мало обращали на меня внимания и больше разговаривали между собой о вещах совершенно мне неизвестных и непонятных. О каких-то съездах, резолюциях, кооптациях. Часто повторялось слово "твердокаменный", часто ругали каких-то меньшевиков и часто цитировали Энгельса, сказавшего, что на городских улицах вооруженная борьба невозможна. Все они, очевидно, были очень дружны между собой, потому что называли друг друга товарищами. Раз привели совсем простого рабочего. И его тоже называли товарищем. Товарищ Пинхас. Тот больше молчал, а потом надолго исчез. Сказали мельком, что он арестован.
Через несколько месяцев Пинхас (Пиня) появился снова, но в преображенном виде: новенький светлый костюмчик и ярко-желтые перчатки. Он сидел, подняв руки и растопырив пальцы.
- Чего вы так?
- Боюсь попачкать перчатки. Меня переодели буржуем, чтобы я не привлекал внимания.
Камуфляж очень неудачный. Именно в этом виде он был так живописен, что нельзя было на него не оглянуться.
- Вы сидели в тюрьме? Тяжело было?
- Нет, не особенно.
И вдруг с добродушной улыбкой:
- На Рождестве давали гуся (с ударением на "я").
Но напрасно я удивлялась на пинин маскарад. Скоро пришлось убедиться, что это не так глупо, как кажется неопытному глазу. Валерия Ивановна уехала месяца на два за границу и вернулась в ярко-красной кофточке.
- Почему это вы так нарядились?
Оказывается, что она ехала по фальшивому паспорту, выданному на имя шестнадцатилетней безграмотной девицы. Товарищи решили, что нарядив пожилую женщину с усталым интеллигентским лицом и пенсне на носу, в красную кофту, сразу превратят ее в безграмотного подростка. И оказались правы. Пограничные жандармы поверили, и Валерия Ивановна в красной кофте въехала в Петербург.
Впоследствии, когда появилась газета "Новая Жизнь", еще искуснее скрывался от полиции Ленин. Выходя из редакции, он просто подымал воротник пальто. И ни разу не был узнан шпиками, хотя, конечно, слежка за ним была.
Стали появляться приезжие из-за границы. Большею частью из Швейцарии. Разговоры велись все те же. Ругали меньшевиков, часто упоминали Плеханова, причем выговаривали - Плеканов.
- Почему?
- Так привыкли в Швейцарии.
Многие с гордостью сообщали мне, что Плеханов происходит из старого дворянского рода. Почему-то это им льстило. Мне казалось, что Плеханов чем-то неприятно их волнует, и что им очень хочется в чем-то его убедить, и что они боятся, как бы он не ушел от них.
В этой компании очень выделялась Коллонтай. Это была светская, очень красивая молодая дама, одевалась изящно и элегантно и кокетливо шевелила носиком. Помню, был женский съезд, она выступила и начала свою речь словами:
- Не знаю, каким языком говорить, чтобы меня поняли буржуазные женщины.
А была она в великолепном бархатном платье, и золотая цепочка с привешенным к ней медальоном-зеркальцем висела до колен. Я заметила, что товарищи гордились элегантностью Коллонтай. Не помню, по какому именно случаю и когда - она была арестована. Газеты отметили, что, отправляясь в тюрьму... она повезла с собой четырнадцать пар башмаков. Товарищи повторяли эту цифру с большим уважением, даже понижая голос. Совсем так же, как говоря о дворянстве "Плеканова".
Как-то она позвала нас к себе. Валерия Ивановна повела нас по кошачьей лестнице. Попали прямо в кухню. Изумленная кухарка спросила:
- Это вы к кому же?
- К това... к Коллонтай.
- Так чего же вы по черному-то ходу? Пожалуйте в кабинет. Валерии Ивановне, очевидно, и в голову не приходило, что товарищ Коллонтай живет по парадной лестнице.
В большом, прекрасно обставленном кабинете встретил нас друг Коллонтай Фин-Енотаевский, высокий, остролицый брюнет, с головой, похожей на австрийский кустарник. Каждый волос вился отдельно твердой длинной спиралью. Думалось, что под ветром эти спирали звенят.
Подали чай с печеньем; все, как полагается в буржуазных домах, но разговоры пошли опять все те же: меньшевики... Энгельс сказал... твердокаменный... Плеканов... Плеканов... Плеканов... меньшевики... кооптация.
Все это мне было чрезвычайно скучно. Разбирались какие-то мелкие дрязги, кто-то ездил за границу, привозил бестолковые партийные сплетни, кто-то рисовал карикатуры на меньшевиков, которые по-детски веселили бородатых "твердокаменных" марксистов. Между ними уютно фланировали матерые провокаторы, о роли которых узнавали только много времени спустя.
Рассказывали, что меньшевики обвиняют Ленина в том, что он якобы "зажилил 10 франков, предназначенных для меньшевиков". Именно так и говорилось "зажилил". За границей меньшевики срывали доклады большевиков; мяукали, когда выступал Луначарский, и даже пытались утащить входную кассу, которую большевики отстояли, пустив в ход кулаки.
Все эти беседы для постороннего человека были неинтересны и уважения к беседующим не вызывали. Они никогда не говорили о судьбах России, никогда не волновало их то, что мучило старых революционеров, за что люди шли на смерть. Жизнь шла мимо них. И часто какое-нибудь важное событие - забастовка большого завода, какой-нибудь крупный бунт - заставало их врасплох и поражало неожиданностью. Они поспешно посылали "своих", и те, конечно, опаздывали. Так проморгали они гапоновское движение да и многое другое, о чем потом досадовали.
Но жизнь их мало интересовала. Они были по уши погружены в съезды, кооптации и резолюции.
Среди "товарищей" был некто вполне буржуазного типа П. П. Румянцев. Веселый, остроумный, любитель хорошо покушать и поухаживать за дамами, часто посещавший литературный ресторан "Вена" и очень забавно рассказывавший о своих товарищах. Как-то непонятно было, какую роль мог он играть, и в его "твердокаменность" верилось плохо.
- У нас утонул пароход с оружием - есть от чего быть не в дyxe, - бодро говорил он. И прибавлял со вздохом: - Едемте в "Вену", хорошенько позавтракаем. Наши силы еще нужны рабочему движению.
Она тяжело вздохнула.
 - Ну что ж поделаешь? Раз наши силы нужны, ехали их поддерживать. От гражданского долги отказываться нельзя.
Пинхаса я встречала редко. Но раз явился он совершенно неожиданно с очень странной новостью:
- На завтра назначено массовое выступление пролетариата. В Саперном переулке в редакции журнала "Вопросы Жизни" устраиваем приемный пункт. Будет фельдшерица и материалы для перевязки раненых и убитых.
Я немножко растерялась. Будут перевязывать убитых?
Но,тогда еще не моему Пине, дело казалось вполне естественным. Он порылся в бумажнике и протянул мне десять рублей:
- Вот вам на расходы. Будьте на пункте ровно в три часа. Кроме того, вам поручается пойти сегодня же на Литейную в дом номер пять и передать доктору Прункину, чтобы непременно пришел в Саперный переулок в редакцию "Вопросов Жизни" ровно в три часа. Не забудьте и не спутайте. Прункин, Литейная, десять, то есть пять. Улица Прункина...
- А на что мне десять рублей?
- На расходы.
- А П-в - тоже будет?
- Должен быть. Так не забудьте и не спутайте. И будьте пунктуальны. Нужна дисциплина, господа, иначе провалите дело. Итак, ровно в пять доктор Литейный. Записывать нельзя. Нужно помнить.
Зазвенел спиралями и умчался.
Редакцию "Вопросов Жизни" я знала хорошо и даже была приглашена сотрудничать в этом журнале. Редакторами, насколько помню, были А. Бердяев и С. Н. Булгаков (впоследствии Отец Сергий). Секретарем был наш друг Георгий Чулков, а заведовал хозяйственной частью Алексей Михайлович Ремизов. Жена его, Серафима Павловна, корректировала рукописи. Словом - народ все знакомый. Помню как-то в разговоре Бердяев сказал мне:
- Вы, кажется, водитесь с большевиками? Советую вам держаться от них подальше. Я всю эту компанию хорошо знаю - был вместе в ссылке. Никаких дел с ними иметь нельзя.
Так как я, собственно говоря, никаких "дел" с ними и не имела, то предупреждение Бердяева меня и не смутило.
И вот теперь в этой редакции назначен пункт явно большевистский, потому что распоряжается делом Пинхас. Или он действует просто как член какой-то санитарной комиссии по перевязке убитых. Успокаивает мысль, что П-в будет там. Он все объяснит. Все это, конечно, странно, но отступать нельзя. В руках у меня десять рублей и на совести ответственное поручение. Надо действовать. Пошла на Литейную.
Ни в доме номер пятый, ни в доме номер десятый никакого доктора не оказалось. Спрашиваю, что, может, все-таки есть доктор, но не Прункин. Или есть Прункин, но не доктор. Никого нет. Ни доктора, ни Прункина. Очень расстроенная вернулась домой.
В первый раз пролетариат дал мне ответственное поручение, и, вот, ничего не смогла. Если узнают мои сановные старички - уж, наверное, запрезирают меня. Одно успокаивало - старый приятель К. П. будет на пункте. Он меня выгородит.
На другой день с утра прислушивалась: не стреляют ли где. Нет, все было тихо. Ровно в три часа (дисциплина, господа, важнее всего) пошла, на пункт. В дверях редакции столкнулась с К. П.
- Ну что?
Он пожал плечами:
- Да ровно ничего и никого.
Пришла какая-то девица и принесла пакет гигроскопической ваты. Посидела минут пять и ушла. И вату унесла. На другой день явился Пинхас.
- Знаете - сказала я, - никакого доктора на Литейной ни в пятом, ни в десятом номере я не нашла.
- Не нашли? - ничуть не удивился он. - Ну, значит, вами революции не сделаешь. Давайте назад десять рублей.
- Значит, если бы я нашла доктора, вы бы сделали революцию?
Он метнул спиралями и умчался.
- Ваши друзья мне надоели, - сказала я П-ву. - Нельзя ли их как-нибудь отвадить?
- Подождите еще немного. Скоро должен приехать Ленин. Не надо только никому об этом говорить. Он приедет нелегально Тогда, наверно, будет интересно. Подождите. Очень прошу вас.
Я стала ждать Ленина.А он читал мне стихи: (В доме тесно и душно, и минутны все сны,
Но свободно-воздушна эта ширь вышины,
После долгих мучений как пленителен вздох.
О, таинственный Дьявол, о, единственный Бог!) /Константин Бальмонт /
Это уже потооом мы поженились с Пиней. И тут меня он не подвел!!!! Сейчас,сидя в этом инвалидном кресле, я закрываю глаза и думаю: удалась революция или потерпела поражение, люди с большим сердцем всегда будут ее жертвами.