Женькины истории. 9. Чирима

  Что это за микрорайон в городе или деревня, где нет своей «легендарной» личности? Пьяницы или слабоумного какого-нибудь, над которым бы потешались все местные жители, не пугали бы им своих непослушных детей или не сравнивали бы его с ненавистным врагом соседом. Нет, это уже не микрорайон и не деревня, так себе - обиталище, где не живут, а прибывают. Но в этом смысле, где проживал Женька, всё было как надо, я вас уверяю. Был «нормальный» микрорайон.
«Чирима» - это или имя или фамилия, Женька толком не представлял себе. Но так звали одну отвратительную старуху, примерно лет шестидесяти пяти. Она слыла беспробудной пьяницей, очень грязной и ругалась без всякого повода изощрённым матом. Ею, как водится, пугали непослушных детей, наравне с цыганами. Ею оскорбляли, если кто-нибудь хотел кого-то сильно обидеть, то всегда говорил: "Ну, ты и Чирима!". И это было высшей степенью неуважения.
Старуха, проживала, в начале улицы Литейной в двухэтажном доме, комната которой была до потолка завалена помойным хламом, всяким мусором, и всё это извергало на многие метры дурным зловонием. Об этом Женька знал по рассказам своих родителей и соседей. И столь мрачное место, все жители окрестных домов, по возможности старались обходить стороной.
Однажды августовским днём Женька, Мазик и Луц решили тайком, через забор, пробраться в сад соседа дяди Бори за яблоками и увидели, что возле помойной кучи общежития макаронной фабрики лежит Чирима, она спала и храпела. Возле неё валялась пустая  стеклянная бутылка на этикетке, которой было  написано «Политура».
- Вот вонючка напилась,- сказал Мазик, и пнул её ногой, злобно проскрипев зубами. Из её грязного мятого платья выглядывали синюшные голые ноги и приспущенные голубые рейтузы в больших жёлтых кругах. Сиси торчали из расстегнутой засаленной до блеска, когда-то синей блузки, и на голубиной груди лежали раздавленными коровьими кизяками. Мазик поднял рядом лежащую палку с гвоздём на конце и, просунув её под платье старухи, стянул с неё голубые рейтузы. Их взору открылась удручающая картина. Там, где всегда, по мнению ребят, должна была быть женская красота, они увидели: коврик серого цвета с редкими и короткими волосками, как тонюсенькие слипшиеся вермишели вместо кудрявых и статных волосиков, да пару цветных синяков, вперемешку со стригущим лишаем, как за ушами у больной собаки.
- Беек,- слегка вытошнило Женьку, следом Мазика и Луца.
- Фу, как от неё плохо пахнет,- сказал Женька.
- Пойдёмте отсюда. И пошёл прочь.
- Подожди. Сейчас я её проучу,- сказал Мазик.
Рядом по помойке важно прыгали чёрные вороны. Мазик полез в правый карман штанов, вытащив кусок жамки, покрошил её на бабкино «лубочное чудовище». Вороны сразу же припрыгали к кормушке и, запрыгнув на кривые ляжки Чиримы, принялись с превеликим наслаждением клевать крошки, цепляя при этом слипшиеся грязные волосы бабкиной мочалки, проникая клювами в сморщенную и безобразную интимную щель. Проснувшись от боли, бабка закричала изощрённым матом, и троица быстро побежала через сад на улицу, всё время, отплёвывая слюну.
- Почему она такая грязная и гадкая, что у неё денег нет, что она помыться не может,- спросил Женька у ребят.
- Она пьяница, всё пропила, вот и грязная и противная от этого,- ответил Луц.
Следующая встреча шалопаев с Чиримой произошла накануне следующих выходных. Они увидели её, как всегда спящей возле забора общежития. Шурка сказал:
- Надо её раздеть и сфотографировать.
- Точно,- подхватил Мазик и побежал домой за фотоаппаратом. Обернувшись в несколько минут, сказал Шурке: "Ты фотографируй, а я буду на неё писать".
Мазик встал возле лежащей на спине Чиримы на четвереньки, поднял с земли кусок алюминиевой проволоки, согнул на конце крючком и, зацепив им за всё те же гадкие рейтузы, стянул их до колен. Концом проволоки он ткнул в бабкин волосатый коврик, и проволока несколько сантиметров углубилась внутрь.
- Ого, проход свободен, кто желает прогуляться?- издевательским голосом спросил Мазик.
Женька и Луц сморщили лица, и их опять затошнило. Мазик расстегнул у себя гульфик брюк, достал свою писку и, задрав правую ногу в сторону, стал по-настоящему писать, как это делает собака. Тонкая струйка мочи текла прямо в вермишелевые заросли, раздвигая напором корешки слипшихся волос. Моча, пенясь, стекала в промежность и просачивалась на землю. Там, где прошёл «тёплый дождик» Саньки, тело старухи посветлело, помылось и зияло светлыми пятнами. Луц всё время не переставая, фотографировал. Сделав своё дело, Санька потряс задранной ногой над спящим телом Чиримы и, встав в полный рост, убрал писку в брюки. Женька стоял, раскрыв рот, и не знал, что ему делать. Это было так мерзко и стыдно, что у Женьки по спине побежали мурашки. Затем Шурка и Санька плюнули на бабку, и пошли к Мазику делать фотографии, а Женька пошёл к себе домой. Очень почему-то захотелось, есть и особенно пить. Буквально на завтра вся детвора, и ребята старшего возраста, со смехом рассматривали фотографии. Их даже стали продавать по 10 копеек за штуку,и каждый новый владелец, насмотревшись, потом перепродавал их уже по 20 копеек. Был случай, когда кто-то заплатил за фотокарточку целый рубль. Но, как назло, эти фотографии попали в руки отцов Шурки и Саньки и они своих охламонов так выпороли ремнём, что горе фотографы целую неделю не выходили гулять.
Однако на старый город снизошла осень и, гоня пёстрыми косяками детей в школу, грозно распахнула калитку ворот и вместе с жёлтой листвой на сапогах участкового милиционера, смело вошла к Женьке во двор. Участковый спрашивал у жителей, кто последним видел Чириму, где и с кем. Не было у неё в последнее время каких-либо ссор с соседями. Всё спрашивал, спрашивал и спрашивал. Женька после узнал, что через две улицы, на пустыре милиция нашла Чириму мёртвой, с большой палкой, торчащей между ног. Кто это сделал, Женька не знал, но кое-какие смутные мысли, ему всё же приходили на ум. Но он о них, никогда и никому, так и не рассказал.