ВЕКА

   Весна 1927 года выдалась ранней. За дальними холмами внезапно загрохотал первый гром, как бы напоминая — пора... Просыпайся, народ, после зимней неги, да не забывай - "Весенний день весь год кормит". Мокрый, грязный снег еще истекал капелью в глубоких оврагах, а ветхие деревенские старушонки, тыкая скрюченными пальчиками в небо, истово пророчили: «Небось к холодному лету! Мы ужо знам приметы-то наши».

   "Холодное ли, теплое будет лето, не важно",- размышлял Федор - "Главно, свою полоску вспахать. На чем, на себе? Орлика-то продали. Злыдари одолели со своей коммуной: «Давай коня, да давай коня!» В коммуну? Куды-ж его коммунарам, на погибель? Конь и земля должны хозяина знать, а не в колхозах томиться, так и отец покойный говорил. Он много интересного рассказывал, как воевал в Гражданскую и в Империалистическую газов понюхал, и Ленина живым видел, от Троцкого орден получил. Коммунары до самой смерти его не трогали, но смотрели косо: «Единоличник!» Да, единоличник! Не зря горбатились на своем наделе с утра до ночи. Было чем семью прокормить, земля — мать наша, и накормит, и приласкает. В последний раз приласкала родителя дорогого в двадцать пятом году, и пошло-поехало. Коня  продали, корову вслед. Как не продать? В кулаки запишут, поминай, как звали. Нет  защитника, героя Гражданской, вот и зачастила во двор всякая злыдень со своей коммуной. Эх, за что, батя, воевал у красных? Знамо дело, землю обещали, свободу, а вышла — коммуния. Мужик понял, да поздно. "Топерича, не то,  что давеча". Топерь пахать надо, а не на чем. Ан не вспашешь весной, что зимой жевать будешь? То-то и оно! Поди сам-то прокормлюсь, да куды мать с сиротами племянниками девать? Один я у них опора. Славу Богу, живыми вынес из горящей избы, а братка так и сгорел с женой вместе, Царство Небесное... Сосед Максим коня не дает. «Иди,— говорит, — в коммуне проси, может они тебе, как сыну красноармейца, выделят каку клячу доходящую». Вот жила кулацкая! Двух коней имеет, и все нипочем, а все потому,  что сын  его Гришка в ГПУ служит, с ним свяжись, себе же хуже. Эх,коня-то надо всего дня на три!"
               
  Вечером курили-лалакали, напоследок Максим прогундосил:
— Слыхал, поди про Михайловских-то, коммунаров?
- Че?
- Дык праздник у них в деревне, престольный.
- Ну?
— Дык пьють, гуляють... в пахоту-то! Скотина голодная ревет, а оне гуляють.
— А сельсовет, правление че?
— Дык с имя.
— Че?
— Гуляють. Чудеса, кони спутанные по выгону всю траву жухлую выпасли, накормить, напоить некому, а коммунарии престольный праздник оправляют. Тьфу, нечисть!

   Ночью Федор извертелся, уснуть не мог. Мать забеспокоилась, не заболел ли? Под утро, шепотком успокоив мать, он перекрестился и спешно ушел в сторону Михайловской.
 
   Стоял густой туман — мечта конокрада. Стреноженные кони чутко подняли головы, косясь голодными, воспаленными глазами на Федора. Людей поблизости не было. У потухшего костра спал мальчонка лет десяти. Достав приготовленную краюху хлеба, Федор уверенно занялся выбором тягловой силы. Выбрал. Кобылка попалась справная, видать, недавно от хозяина, не слишком худая, еще резвая. Назвал - Фортуна.

   Днем держал Фортуну в полуразваленной бане раскулаченного в прошлом году Саввы Лукича. Баня стояла на отшибе, аккурат против орешника, густо поросшего в глубокой лощине, далее еловая поросль, березовая роща и Федорово поле — лоскуток земельки,  завоеванной отцовской кровью. Пахал ночью. Лупали с лошадкой выпученными от натуги глазами, творя в темной ночи свое светлое дело. Хорошо было и горестно. "Дошли до позора, свою землю по-людски обработать низзя, туды их в корень!" Справились за три ночи. Худо-бедно, с огрехами, но клин вспахан. Будет, где посеять, будет, что собрать. Душа пела.

   На четвертую ночь Федька собрался отвести Фортуну обратно в Михайловку. Жалко, больно послушная и работящая скотинка. Кормил и холил за труды тяжкие, да не судьба видно нам вместе быть. "Пойдём Фортунка обратно к коммунарам, небось протрезвились, ищут тебя. Сосну маненько и..."

   Взяли его сонного там-же, в баньке. "Небось, Максим  уследил, донес в ГПУ. Эх, люди!" Били Федора мало, так для порядка, поскольку рассказал следователю все и сразу, без утайки гнусных антинародных замыслов. Сроков у власти хватало, долго скрести по сусекам не пришлось. Влепили двенадцать лет и послали туда, куда Макар телят не гонял, а не гонял он в места по преимуществу дикие и пустынные.

   Помытарствовав по пересылкам и лагерям, Федор в конце концов горбатился на строительстве Беломорско-Балтийского канала. По количеству и качеству, применяемой здесь рабочей человеческой силы, Беломорканал, был действительно стройкой века. В среде заключенных присутствовали представители всех слоев населения. Кулаки, эсеры, эсдеки, кадеты, большевики и прочие враги народа получили достаточно и тачек, и ломов, и лопат для продолжения борьбы за счастливое будущее человечества. По задумке вождей строили самозабвенно с энтузиазмом. Верховодили уголовники. Репродукторы, в перерывах между интернационалами и частушками, клятвенно обещали - "Построим канал, и уйдут в прошлое все грехи и прегрешения, будут все равными среди равных." Зэки, заведенные посулами, соревновались побригадно, посменно. За доблестный труд начальство скидывало срока, выдавало дополнительные пайки.

   Стараясь скостить срок, Федор вкалывал, как слепой  конь в шахте. Его заметили, направили в услужение к главному бухгалтеру стройки. Дорофей Архипович — тоже зэк, но высокопоставленный, главный финансовый работник, жил в особнячком стоявшей деревенской избе. Молодая, жена Маруся(из заключенных) ходила на сносях, и Федору было приятно ощущать свою нужность этим добрым людям. Увы... Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал.
 
   Пуск в эксплуатацию Беломорско-Балтийского канала, детища молодой советской системы, прошел торжественно, в присутствии вождей и примкнувшей к ним гнилой интеллигенции, но без участия Федора. Федька к тому времени осваивал глинистые грунты на строительстве канала Москва — Волга, ставшего впоследствии каналом имени Москвы. Здесь он потерял свое архаическое имя Федор и получил пожизненную кличку Века. Не то, что она ему очень нравилась, но и особых неудобств не доставила. Века так Века.

  В 1937 году Века досрочно вышел на волю. Стойкий, прожженный зек из "мужиков", знающий писанные и неписанные законы лагеря,  в душе так и остался тем же крестьянином единоличником, злодейские помыслы которого не поднимались выше конокрадства. За все годы заключения получил от матери два письма, первое — в двадцать восьмом году. Писала, что перебиваются с хлеба на воду. После ареста лошадка еще два дня томилась в бане, а когда корм закончился, племянники свели ее в Михайловку. Коммунары не выказали ребятам ни радости, ни злобы, считая, что лошадь задрали волки. Во втором письме сообщалось, что жить в колхозе хорошо, урожаи богатые, а сосед Максим уехал в Сибирь на жительство. Века недоумевал, зачем справному, толковому хозяину уезжать в Сибирь? Ясность внес случай. Как-то, на пересыльном пункте нос к носу столкнулись с Гришкой. Тот уже ходил в доходягах, а все шипел: «Конокрад!» "Дурак, все мы тута — враги народа и конокрад, и ГПУшник. Да что теперь-то о нем плохо отзываться, откинулся небось".

   Родная деревня нежно чернела на фоне золотого осеннего наряда. Века, предвкушая встречу с матерью-старушкой, парил в мыслях и над землей. "Исстрадалась, поди, в  ожидании..." Он приготовил ей в подарок большой шерстяной платок. Племянникам тоже припас подарки соответственно возрасту.  "Выросли, поди, черти полосатые. Заживем теперь!... Не зря сказал: «Жить стало лучше, жить стало веселее!»
   Покосившаяся изба еще издали не понравилась Веке. Двор порос чапыжником и крапивой. Дверь оторвана, стекла повыбиты. С содроганием ступил в темную пасть избы. В сенцах хульё всякое,на полу нагажено. Из-под ног метнулась в сторону одичавшая кошка и скрылась в разбитом окне. Возле печи отцветал иван-чай.

   Старуха Чебыкина, причитая, показала могилу матери и младшего племянника Тихона. Она была туга на ухо, поминутно крестясь и охая, плела, что ни попадя:
"Борька и Васька, которы постарше-то, кудысь пропали, видать в город подались. Прости, Господи... Марья-то с Тишкой в тридцать третьем годе заболели, прости, Господи, и отдали Богу души. Не голодали, нет, прости, Господи. Спасибо совецькой власти, голода у нас не было. А народ помират, так все мы там будем, спаси, Господи. Ноне хорошо жить в колхозе-то, на трудодни хлеб дают и сахар... Радиво на столб повесили, прости, Господи..."

   Отдав, к великой радости старухи, платок, Века пошел в сельсовет. Мордатый, незнакомый мужик в полувоенном кителе, долго смотрел на справку об освобождении, наконец, поняв, что от него надо, путано и нудно понес разную ахинею. Из всего оказанного, Века понял, что врагов народа и конокрадов в деревне быть не должно. Мол, не те теперь времена, но если его примут в колхоз, то он - председатель возражать не будет.

   В правлении колхоза имени Климента Ефремовича Ворошилова классовых врагов не терпели и мест для них отродясь не держали.

   Кое-как подшаманив избу, Века решил заняться сапожным делом, тут много не надо, руки да молоток, шило да дратва. Стучи, принимай заказы. Заказов не было, деньги полученные при освобождении, закончились. Так, чуть более месяца прожил Века в родной деревне, под косыми взглядами новых, невесть откуда взявшихся соседей. Старожилы, знавшие его, встреч и разговоров избегали. Не ровен час, заметит кто, донесёт.

   В ноябре приморозило, припорошило снежком. Ветер привычно завыл свою зимнюю песню. Ночью Века вышел из избы и, не прячась, уверенным шагом пошел прямо на хоздвор. Сторож, тощий, маленький мужичок, сотрясал конюшню мощным храпом. Века выбрал ладную, молодую кобылку, покормил последним куском хлеба и, стараясь не шуметь, увел ее к себе во двор. Впервые за семь недель воли спал он легко и спокойно.

   Поймали конокрада по свежим следам деревенские комсомольцы. Счастливая, возбужденная «комса» гордо и весело препроводила вора-вредителя в районный НКВД.

   У прокурора по-прежнему не ощущалась нехватка в сроках, и судейские намотали рецидивисту пятнадцать лет лагерей общего режима. Как поется в песне: «Вернулся я на родину...».

   Родина встречала блудных сынов бесконечным лаем собак,  смотровыми вышками,  широтой и разнообразием природных ландшафтов. Её дощатые заборы, то скрывались в густых таежных дебрях, то выпирали колючей проволокой в степях Казахстана или на бескрайних просторах тундры. Веселья там было мало, но люд подобрался бедовый и далеко не глупый. Согласно известной теории  капиталистический строй состоит из двух классов, эксплуататоров и эксплуатируемых. А поскольку эксплуататоров при социализме не должно быть, мудрая партия отправила их в места "не столь отдаленные". Там, за забором, эксплуататорский класс, как ему и положено - "сидел", а класс доблестных чекистов денно и нощно заборы эти охранял и иногда, исключительно для поддержания порядка, стрелял...  И увидела власть как ловко она всё устроила, и возрадовалась... Так шли годы, влачились десятилетия.
 
   Войну Века встретил без горечи и тревоги. Он не сочинял писем Сталину, не осаждал начальников просьбами отправить его на фронт. Воевать Века не мог и не хотел. Пример воевавшего на двух войнах отца был крепкой наукой. Капризная зэковская судьба бросала его из огня да в полымя. В Усть-Воркуте на перевалке угля с вагонов на баржи чуть было не загнулся. Выручили Беломорско-Балтийская закалка и Дорофей Архипович. Он волею рока оказался рядом, при старой должности, но уже на вольном поселении. Замолвил слово, и отправили Веку на большой остров возле деревни Никита. Там, такие же как он счастливчики, растили брюкву. Фортуна в том году повернулась к нему передом. За лето отдохнул, отъелся, так и отполз от края пропасти, именуемой смертью. При нём многие падали туда. Чаще всех не хилые, тщедушные интеллигенты, а молодые, здоровые ребята, прошедшие фронт, плен и немецкие концентрационные лагеря. Не выдержав несправедливости, ломались и тихо угасали с обидой в душе. Века не старался попасть в похоронную команду, хотя на зоне это было делом престижным, особенно, для некоторых.

  После войны косяками пошли бандеровцы, власовцы, литовцы, контингент крепкий, матерый, не чета пленным немцам. «И как они до Москвы дошли?»,— недоумевал Века, наблюдая, как мрут представители арийской крови. Правда, специалисты хорошие, и  народ работящий.

   Добросовестность единоличника, упорство крестьянина и лагерные связи помогли Веке устроится на работы в тепличном хозяйстве. Там под оранжерейным стеклом Бог, в лице академика ВАСХНИЛ, а ныне простого зэка, создал рай на Земле...
 
   Специалисты на зоне попадались великолепные. Им не составляло больших проблем спроектировать шахту или самолет, вырастить помидоры или бананы в условиях Заполярья. Было бы задание: ума и, главное, времени хватит. Так под началом опытного академика-вредителя холил и лелеял овощные грядки Века. Его, благодаря взращённой продукции, лично знал генерал Мальцев — большой любитель свежих помидор. Кроме помидор, генерал любил порядок, театр и, как ни странно, молоденьких актрис из числа заключённых. Ещё он любил бить палкой по голове нерадивых зэков, устраивать двухчасовые переклички на сорокаградусном морозе и вообще железный лагерный режим. Генералом быть — не щи лаптем хлебать. Генерал — не должность и не звание. Генерал — это счастье!

   Ранней весной основы постигла Великая утрата... летом грянула амнистия. Застигнутый врасплох, Века оказался в толпе отъезжающих зэков. На станции Примыкание начались разборки между блатными и суками, быстро и оперативно пресеченные усиленными нарядами воркутинских чекистов. Амнистированные умудрились доехать до Княж-Погоста, где, после очередного выяснения отношений, всех, в том числе Веку, этапировали обратно. Он решил, что такого с ним больше не случится, и с лёгкой душой подмахнул составленный опером протокол. Ст. 136 п."а" УК РСФСР.

                Как Лаврентий Берия, вышел из доверия,
                А товарищ Маленков надавал ему пинков...

   Жилые бараки 59 ОЛПа стояли на бугре, по дороге на поселок Советский. Летом, особливо в погожие дни, отчетливо просматривались, черневшие неброским цветом российской деревни, склоны Полярного Урала. Невинная красота далеких гор притягивала взгляд, манила своей недоступностью и загадочностью. Века затосковал. Захотелось вырваться из голой как колено, Большеземельской тундры туда, в горы... ближе к Богу. Видимо, шла старость, близился конец...

    Баловень судьбы, Века, в очередной раз выкарабкивался из пустоты и безнадеги. В шестьдесят шестом случился ещё один протокол, так надо было... Воспрянувший духом зэк после этапа получил полосатую наволочь и привычно тянул срок средь красот Полярного Урала на станции Харп. Ништяк местечко. «Полярная Швейцария», — так называли здешние места вертухаи — молодые, здоровые ребята, не гнушающиеся чефирнуть при случае или браконьерствовать на сорах Усть-Югана, что у посёлка Катравож на Оби.
   
    Зэки тоже были не ровня довоенным и послевоенным. Хулиганы-уголовники, насильники, растратчики составляли основную массу бараков. Наблюдалась педерастия. Века был стар для таких дел. В его жизни не случилось женщины, не пришлось познать и «петушков». Зона и начальство относились к матёрому мокрушнику и рецидивисту с любопытством и даже со своеобразным почтением. Никто столько не мотал. Для тех и для других он олицетворял переходящее Красное знамя, невесть за что полученное и в определенном смысле знаковое. Почетное место на нарах, нехилый хавчик и удивленные взгляды молодых столичных проверяющих — все приканало само собой. Века был счастлив. Отбывал срока в теплице... почти начальником. В подчинении состояли мерин Орлик и сибирский кот Лаврентий.

    Воли Века боялся, как черт ладана. Панический страх (немного наигранный) после объявления очередной амнистии, охватывавший зэка, вызывал довольный гогот начальников. Ему загодя, с издевкой предлагали "вострить лыжи на волю". Старый зэк впадал в транс, витиевато матерился, угрожая порешить всех и вся, бросался на колючую проволоку. Спектакль продолжался три-четыре дня. Обессилившее от хохота начальство, милостиво оформляло протокол о злостном нарушении режима или о попытке к бегству. Далее, в установленном порядке, следовала прибавка срока. Довольный, умиротворенный Века, возвращался к привычному ярму — единоличника тепличного хозяйства.

   В семьдесят третьем, на майские праздники когда зона и охрана смотрели, по телевизору, праздничную демонстрацию с Красной площади, Века, не находя в том ничего интересного, получил разрешение на поливку помидор,   отправился в теплицу. Разматывая резиновый шланг, почувствовал вялость в чреслах. Прилег в ясли. Отошло, на душе стало легко и покойно.
 
   Под негромкое фырканье мерина старик закимарил. Как на яву увидел мать, что нарекла его Федором... а зона — Векой. Кличка образовалась и пристала не сразу, но основательно.Случилось это при строительстве канала Москва — Волга. Был среди них в шестом бараке эсер, Константин Матвеевич, умный такой очкарик. При общем разговоре, узнав, что Федор с девятисотого года рождения, тот возьми да ляпни: «Ровесник века». Барак дружно заржал. С тех пор Федора стали звать - «Ровесниквека». А через некоторое время неудобный «Ровесник» потерялся, но краткий «Века» пристал на всю жизнь.

   "Эх жизнь моя, какая ты долгая и счастливая. Вот лежу я себе  на  сене, и хорошо мне, как никогда раньше... Рядом Орлик фыркает, Лаврентий Павлович ластится, а я отдыхаю. Отдохну, полью огурцы и... Весна, самая пахота в деревне... Ну, не фырчи, не фырчи, Орлик, сейчас соберусь и... О Фортуна!  И ты пришла, а я видишь барствую..." Века, схватившись за висящий над ним хомут, привстал и внимательно всмотрелся в марево прошлой жизни. "Идём идём, кобылка, клин то вспахан, однако... Бог не Никишка, у Бога своя книжка. Он, поди, знает - не убивал я..." Глубоко вздохнув, Фёдор мягко опустился на душистое ложе.

   Похоронили человека, как и принято у единоличников, не в общую, а в отдельную могилу. Дожил, таки, до благодатных времен. Неподалеку струилась чистыми водами речка Собь. На холмике забили кол с номером ХХ/73. Что обозначает сия кабалистика, в курсе посвященные товарищи. Остальным знать не положено.