Под травой... Орфография и пунктуация тоже...

…Я приезжаю на Нижнюю террасу, в свой район. Время действия: весна, конец апреля. Жанр: отрывок. Выхожу на остановке, иду к ларьку. Время позднее, что-то около двенадцати. Для этих мест поздно. Все медленно и сумрачно в этом городишке, особенно в моем районе. Я под травой. И у меня наоборот все быстро и светло. Для прохожих я наверно болтаюсь и свечусь, как фонарь в глазах пьяного. Если бы эти редкие прохожие в свою очередь, не были пьяны. Суббота переходит в воскресенье. Тут обычно так в это время недели. Ночь между выходными.
Вышел, иду к ларьку. Рядом с ларьком дерево. В его тени от фонаря, теснясь, сидят или стоят  и едят там что-то несколько собак (я под травой!) Рядом узкая автомобильная дорожка от перекрестка. На ней стоит белая грязная машина колхозно-буханочного вида. Из нее выходит человек (открыв правую дверцу, ближайшую к ларьку (…я под травой! (…то быстро – то медленно течет (…жизнь – это бесконечные грустные скобки внутрь (смешно)))). Одет: черная кожаная куртка, светлые джинсы, тяжелые ботинки – внушительно-солидный вид. Короткостриженный и кругломордый с прямоугольным жестким небритым подбородком. Из-за другой, приоткрытой левой дверцы машины,  выглядывает мужичонка: лысый в белой с коротким рукавом летней мятой рубашонке. Смотрит ему вслед, сквозь толстые линзы своих глупых круглых очков. Мужчина в куртке идет под тень от фонаря к дереву, где сидят  или стоят собаки (я под травой!). В руке, наготове ружье или автомат, в темноте не разобрать, несет дулом вниз, оказавшись почти над собаками, он неожиданно стреляет в центр их группки. Очкастый озирался и косился на меня. Косился все больше и больше. Шатаясь, прохожу рядом с ним. Бреду дальше, беспрестанно оборачиваясь (бреду, словно в бреду). Я заметил, что человек с ружьем, но из-за травы не верил себе, казалось ружье или автомат продолжение длинной кожаной полы его куртки. Может это был плащ на нем. Он выстрелил в собак. Я офигел. Не каждый день видишь такое. А если и меня как эту собаку пристрелят на улице в поздний час? А может это киллеры опробывают оружие, идя на дело, или просто бандиты, и сейчас начнут решетить улицу как тот чудак из новостей? Как гангстеры в старых голливудских фильмах, когда из окон машины торчат стальные стволы и поливают встречных-поперечных потоком пуль. Поливочная машина смерти. Мысли и картинки мелькали в моей голове как электрические бабочки. Я испугался. Мне видится только плохое во всем. Все представляет сначала для меня, а потом и для мира вокруг бесконечной угрозой. Во всем представляется личный и мировой апокалипсис, апокалипсис, ведущий от тебя, сквозь тебя, из тебя ко всем и это «всем-всем-всем» поглощающий. Вот она наверно трава… Она кажется и натолкнула меня на эту мысль. Итак: мужик стреляет в собаку, я иду к ларьку за сигаретами и несу в себе все эти мысли, а точнее: подбрасываю и начинаю ими жонглировать (мыслями (это трава!). Офигиваю! И тут все сливается в одну картинку и из будущего: мужик выстрелил в собак, пошел к машине, я прохожу мимо. Они стоят. Иду дальше. Они садятся в машину, обгоняют меня, останавливаются. Я иду по тротуару вдоль трассы, когда прохожу мимо, стреляют из ружья. Стреляют в меня. Пули входят раскаленными дротиками в тело. За мной прутья металлического высокого забора вокруг стадиона. Я откидываюсь под напором автоматной или ружейной очереди на железные ржавые прутья и сползаю. И умираю. Знаете это страшно. Этот физический страх, он живет где-то в костях, в костном мозге – это по-моему глубже, чем в душе. Тебя сейчас убьют. А ты это даже не поймешь. Тут трава сковала меня. Подарив абсолютно зримую картину будущего как настоящего (я жил в будущем или будущее уже жило во мне (бесконечно (это трава!), а я ничего в этом будущем не могу сделать, изменить – свидетель не участник. Все неопровержимо, все по приказу, заведенный маятник механически болтается. Болтается по приказу. Я шел как может, если бы мог уже казненный на свою же казнь вновь и вновь (может это бесконечность ада такова), шел на свою же казнь. Мука! Мука: он шел на свою же казнь и он же еще смотрел со стороны зная исход (в котором он,  идущий на свою же казнь, смотрит на себя со стороны, а на них со стороны смотрит другой, который видит смотрящего на казнь, на идущего на казнь знающего, что на него смотрит смотрящий… бесконечно. Наблюдение наблюдателя за наблюдающим, который наблюдает… Мука!
Вот что происходит под травой. Трудно быть богом. Или это бесконечность. А бесконечность это и бессмысленность и все бес, бесы которые возможны. Или бог или бес третьего не дано. Все это я пишу уже после, сидя в своей комнате здесь и сейчас. И я по-прежнему под травой. Бог ничего не может изменить. Ничего. Свет только светит. Он ничего не может поделать. Войти в частное действие. Его действие  масштабно и всепоглощающе, вмещающее все и вся. Свидетель не участник.
…И ничего не произошло. Они постояли, и, развернувшись, уехали. Я пару раз оборачивался, когда шел, намереваясь наверно встретить гибель лицом к лицу. Тоже мне герой. Уехали. Я жив, все иду. А может, и не было упавшей от выстрела собаки? Может сейчас не лежит там ее труп? Может и не было ружья. Может не было выстрела. Все мне померещилось. А если мне все вообще мерещится. А кому-то тогда мерещится, что ему мерещится, что ему все мерещится, а кому тогда… Я падаю в колодец. Это трава. То ли водит меня по кругу, то ли я лечу в бесконечность. Скорость приближается к свету, и я сам скоро стану светом. Простым всепоглощающим неостановимым в своей неустановимой бесконечной степени неустановимости, неостановимости  действием. А потом вновь оказываюсь тут.
 Вышел покурить, в свой темный безлампочковый, подъезд. За окном идет дождь. Свет фонаря падает из приоткрытого окна на пол площадки, лестница ведет дальше вверх только на чердак (там крыша, которая у меня наверно едет (трава)) в тени. Там мрак. На лестнице. Лестница мрака. Он стекает по ней, клубится вдоль стен, пачкая их липкой темнотой. Он меня пугает. Я закуриваю. Он живой или каждую минуту может ожить. Такой детский страх возник во мне. Гофмановско-андеровский. Даже совсем гофмановский. Пророс, вылупился. Я стоял, курил, переминался с ноги на ноги, не бежал от этого страха, не скрывался. Я его созерцал. И тут сразу вспомнил историю. Гулял вечером с дочкой на днях. Они стали играть с одной знакомой девочкой в «Кошмар». Такая игра или можно сказать некий обряд. Подбегали к зацементированному каркасу в центре большого двора. Это сооружение было похоже на выпершееся из земли обрубленное горло огромного колодца, которое накрыли в линию парой бетонных блоков, а потом залили все это свежим бетоном сверху. Оно отвердело и покрылось трещинами. Трещины превратились в дыры. Девочки забирались наверх. Я их подсаживал, а точнее брал на руки и ставил на плиты. Я тоже стал участником игры. Они стояли на плитах и просовывали в дырки мелкие палки и прутики, которые я им подавал. Там. Там внутри. Там под плитами жил Кошмар. Он питался этими прутиками и палками. Его надо кормить. Он вечно голодный по вечерам. «Там живет Кошмар. Мы его слуги. Все дети его слуги. Он наш повелитель. Мы должны его кормить. Давайте палки». Говорила мне девочка, будто шепча заклинание. А что, если вправду там живет Кошмар. Если это не игра, а вера. Это какой-то фильм ужасов представляется. Бесформенное облако мрака обитает там.  Его зовут Кошмар. Все дети его знают. Они кормят Кошмара палками и прутьями по вечерам. А когда ему не хватает еды, он выбирается ночью и идет к непослушным мальчикам или девочкам. Кошмар крадет их из постели, забирает в свою вместительную тюрьму-колодец, как огромный удав заглатывает их и уносит внутри, в своем глухом брюхе, в свою отвратительную нору. И там Кошмар стегает и бьет их прутьями и палками, которые летят, сыпятся в нее сверху. Кошмар бьет непослушных детей прутьями и палками, которые ему просовывают послушные дети от страха стать непослушными. Бесконечная вселенная страха была в мире, где жил Кошмар и дети. А родители наверно должны быть тогда Кошмаром на день, его дежурными, охранниками и вышибалами своего хозяина. Хозяин же дежурно находился в них в укрепляющем дневном сне, чтоб к вечеру сползти в свою ловушку прожорливым пауком и, осмотрев, почти доеденные мумии старых жертв, отправиться на охоту за новыми. 
Вот что-то такое, смотрело на меня из лестничной тени, бесконечно бредя мимо в темноте лестницы калейдоскопом страхов связанных с темнотой. С темнотой из детства. Она уходила на чердак, как и все мое детство. Лежит где-то сверху и, если вдруг я внутри неожиданно высоко прыгаю, прыгаю, в попытке взлететь… Я ударяюсь головой об этот потолок и проваливаюсь в новую попытку. Снова прыгнуть. Прыгнуть, чтобы взлететь. Ударяюсь. Проваливаюсь. Прыгаю. Взлетаю. Удар. Провал. Прыжок. Полет… Трава. Трава водит меня по кругу. По кругу бесконечности. Матрешка. Все как матрешка с головокружительным непрекращающимся кадром уменьшающихся копий. Эти кадры вырезаны и чередой пленочных прямоугольников стоят друг за другом, скрытой очередью затылок в затылок, а я превращаюсь снова в свет, набирая скорость, и вдруг замерев взглядом в этой тудалетности (есть мимолетность, а почему нет тудалетности?). Я прохожу сквозь все эти кадры. Освещая, бегу дальше. Оживляю, живу внутри и в то же время продолжаю путь. Они мелькают и светятся как огни навстречу в американских горках. Ты ими овладеваешь, но не можешь остановиться. Ты и свидетель и участник. Видимо я свидетельствую как участник и участвую как свидетель. Трава ведет меня. По кругу всевозможных страхов…