Прошлое - есть часть настоящего...

И уже утихает Самбатион-река…
И степной горизонт золотят облака…
Наклонился олень к лучезарной реке.
Чудный город мерещится мне вдалеке,
И мечтающий взор отвести не могу
От страны золотистой на том берегу......   - Прстегнитесь!Мы взлетаем.- Я пристегнулся, закрыл глаза и заснул.Иногда в зыбком сне мне виделось, как Мессия прикладывает шофар к губам, но не дует в него. Чего он ждет?.....Ну вот мы и приземлились с Божьей помощью. Плакат в израильском аэропорту, куда прибывают новые репатрианты:
«Не думайте, что вы самый умный! Здесь все евреи!!!» Возможно что и все, подумал я,но 12 колен! И где мое? Моя бабушка Песя говорила: "Кто не знает, откуда он пришел, не будет знать, куда ему идти.Десять колен находятся за рекой Самбатион,которая течет бурным потоком только по субботам, а в остальные дни ложе реки высыхает. А два колена Иегуды и Биньямина рассеяны по всем странам".....Я знаю? Где эта река Самбатион и где эти колена,которые не могут вернуться,когда река пересыхает? Может оно все и так, но у нас в Жмеринке ее нет точно. Вообще-то меня зовут Аврамович. Моше Аврамович.Моя фамилия пустила ростки от проотца Авраама.Он — как кадило,говорила моя бабушка Песя, которое благоухало лишь в движении. Вот отчего и сказал ему Бог: "Снимись с этого места, иди отсюда и стань странником". В ателье,где я проработал всю жизнь, меня прозвали Абрамаушвиц. Сначала ради смеха, а потом как-то вошло в привычку. Придумал и пустил в ход эту шуточку Леон, наш гладильщик. Не сразу, конечно, — сразу у него не хватило бы духу. Все-таки бывший узник — это прежде всего бывший узник, даже если он хороший портной-моторист.
В этом деле я кого угодно за пояс заткну. Особенно по части скорости. Я пришел наниматься на работу в начале сезона, по газетному объявлению, и нас было двое на одно место. То есть приходили и другие, с газетой под мышкой, но мы уже сидели за машинками. Второй кандидат был молодой, крепкий парень, и по тому, как он глянул на крой, я сразу понял: мастер. Но прошло сорок минут, я уже притачивал второй рукав, а он только начинал возиться с воротом. Когда же я накинул готовое пальто на манекен, он поднял голову, улыбнулся и сказал, что если б он с самого начала знал, что я ас, то не стал бы тягаться со мной за это место. Хозяин заплатил ему за готовое изделие, и он ушел искать другую работу. А я остался и понемногу освоился в ателье.
Всего у нас было тут три машинки. Одна моя, вторая, прямо напротив, другого портного, Шмаи, он знаком с хозяином еще с довоенных времен, но целый день сидит молчком, а третья — самого хозяина, хотя он редко к ней подходит. Шьет только подкладки и образцы, ну, иногда еще что-нибудь по мерке. В основном же его дело — раскрой.
Каждую неделю он приносит от  Фимы Вассермана материал, разворачивает на своем столе и раскладывает выкройки, чтобы как можно меньше уходило в лоскут. И все время напевает чудные песенки, каких не услышишь по радио. Их пели, он говорит, до войны в мюзик-холле их родной Одессы. А мадам Лея, жена хозяина, та если запоет, так на идише. Впрочем, в разгар сезона стоит такой шум от швейных машинок — кто что поет, все равно не слышно.
Вообще-то мадам Лея не часто заходит в мастерскую, у нее двое детей: Рафик, ему тринадцать лет, и маленькая Бетти. Хорошая полная семья.
В святую субботу мы тоже работаем — все слишком дорожили местом. Но в этот день после обеда мадам Лея приносит нам чай в больших стаканах и по куску домашнего пирога. Молчун Шмая произносит одно слово — «спасибо», выпивает горячий чай — почти кипяток — маленькими глоточками и, прежде чем снова приняться за работу, тщательно протирает запотевшие очки.
Пока мы чаевничаем, мадам Лея смотрит на нас обоих, как будто мы тоже ее сыновья. А потом тихонечко вздыхает и уносит стаканы на кухню.
Того, что успеваем сделать мы со Шмаей, хватает на троих мастериц-отделочниц. Обычно,  портних-евреек не бывает. То есть бывает иногда, придет молоденькая девушка еврейка, но очень скоро она выходит замуж за портного, и они начинают работать самостоятельно.
Одна из наших мастериц, мадам Полина, еврейка, но уже пожилая.
Есть еще Жанна и Ася. Ее называют мадам Ася, потому что она была замужем и развелась. Может, поэтому она всегда такая грустная. То есть не то чтобы очень грустная, но никогда не смеется.
Правда, смеются у нас в ателье обычно тогда, когда кто-нибудь что-нибудь расскажет на идише.
Помню, мама говорила мне еще у нас в Одессе, что ее, мамина мама любила (моя бабушка Песя) повторять:
— Идиш — самый лучший язык на свете !
—  Почему? — спрашивала моя мама.
А мамина мама отвечала:
— Да потому, Рейзеле, что в нем каждое слово понятно!Вот тебе и колена израилевы.Куда их только Всевышний не отправил....
Но мадам Ася не смеется, даже когда говорят по-французски. Как будто не каждое французское слово понимает. Можно подумать, это из-за нашего выговора, но Леон, гладильщик, считай, во Франции родился (там тоже наши колени), а она и на его шутки не смеется. Когда он первый раз назвал меня Абрамаушвицем, все от смеха аж работу побросали. А мадам Ася стала белая как полотно. Если б я не хохотал со всеми вместе, она, уж верно бы, Леона приструнила: сказала бы, что такими вещами не шутят или что ладно бы шутили неевреи, но здесь, в ателье, среди евреев, которые все испытали на себе!
Однажды, еще до этого, она пришла такая же бледная. Услышала по радио, как один певец сказал про концлагеря: «Это были не крематории, а инкубаторы!» Тогда и Леон побелел. Вслух никто ничего не сказал. Каждый переживал про себя. Я подумал: чтоб он сдох, этот певец! Даже наш хозяин, в тот день ни разу не запел, и вообще все молчали, только и слышно было, как стрекочут машинки да пар шипит, когда Леон проводит утюгом по влажной тряпке.
Мне лично очень нравится мадам Ася, и у меня сердце сжимается, когда она вот так белеет. Прямо прозрачная становится. Это она-то, смуглая брюнетка. Румянец ей идет гораздо больше, и, надо сказать, она легко краснеет.
У нас дома ценили румяные щеки. Мама говорила, это признак здоровья. Когда видела на улице девушек, розовощеких, с белокурыми косами, всегда завидовала им. И чертыхалась с досады.
Как раз несколько дней тому назад я видел, как у мадам Аси покраснели щеки. Она спросила, не соглашусь ли я, сейчас, когда кончается сезон и не так много работы, сшить ей зимнее пальто, а она, разумеется, заплатит. И вот вечером, пришив последнюю подкладку, она сняла свой синий халатик, чтобы я обмерил ее. На ней была белая блузка в полоску и прямая черная юбка. Она стояла передо мной, не говоря ни слова. Объем груди — 94см. Я нагнулся пониже. Объем талии — 67см. Я присел и обмерил сантиметром бедра — 100см. Точнехонько «стокман» сорок второго размера.Разгибаться не хотелось.Потом я понял,что и не моглось потому,что без промаха стреляет только радикулит. Я протер потный лоб,вспотевшие очки и с большим трудом спрятал листочек с мерками в ящичек своей машинки, стал заканчивать то, что в это время делал, а сам все думал о мадам Асе. Если она хоть раз засмеется, когда Леон назовет меня Абрамаушвицем, я, может, предложу ей попробовать работать самостоятельно со мною вместе........
      Моя дорогая бабушка Песя! Когда все шли в синагогу,она становилась в нашем полисаднике лицом на восток и говорила: "О своих заслугах перед другими не нужно помнить. О своих проступках перед другими нельзя не помнить. О милости других к себе нельзя забывать. А об обидах, нанесенных вам, нельзя не забыть"....И потом - мне рассказал один умный человек,что в старинных русских былинах присутствует река Сафат (Самбат?), протекавшая, очевидно, неподалеку от Киева. "И поехали Олеша Попович к городу ко Киеву, Не доехавши оне до Сафат-реки…" или "Пусти меня, матушка,-говорит Добрыня Никитич,- купатися, Купатися на Сафат-реку…"   Я знаю? и бабушка Песя ничего не сказала про это....