В каюте лоцмана

20 ноября

Одним из моих первых вопросов Борису Ивановичу Щербаку, капитану сухогруза "Академик Благонравов", на котором мне и моей жене Вале предстояло плыть из Одессы в Новый Орлеан, был такой:
– А какой груз вы будете везти туда?
– Вас двоих.
– И больше ничего?
Как член Союза журналистов СССР, писавший в последние годы преимущественно на экономические темы, я прекрасно знал, что актуальнейшей проблемой современного советского транспорта – железнодорожного, автомобильного и др. – является предотвращение пустых рейсов в один из концов маршрута. А тут громадное судно, водоизмещением в 66000 тонн, с 40 человеками команды, более трех недель будет везти на другую сторону Земного шара лишь нас двоих: меня и мою жену.
– А обратно? – спросила Валя.
– Из элеватора под Новым Орлеаном мы загрузим 50000 тонн кукурузного зерна, – ответил Борис Иванович, – и повезем его в Советский Союз.
Час от часу не легче: даже не пшеницу, – а кукурузу!
Я знал, что Советскому Союзу каждый год все больше не хватает собственного хлеба – в то время как царская Россия была одним из главных в мире экспортеров зерна, а Одесса была главными зерновыми воротами страны; но вот что у нас не хватает даже кукурузы, – этого я и не подозревал. Ведь Хрущев поднял целину и, казалось, завалил страну кукурузой, – и после всего мы, оказывается, вынуждены еще ввозить ее из Соединенных Штатов!
У меня сразу же иронически сформулировалась в уме цель этого рейса: Советский Союз отправляет в Соединенные Штаты меня и мою жену – в обмен на 50000 тонн кукурузы.
– А чтобы пустое судно не сильно раскачивало во время шторма, – объяснил также Борис Иванович, – мы набираем в трюм из моря так называемую балластную воду.
– Ага, значит в Соединенные Штаты вы везете лишь балласт, состоящий из воды и нас двоих, – подытожила Валя.

S – профессор кафедры русской литературы K-ского университета в Штатах. Лет 15 назад он эмигрировал сюда из Союза, а до этого жил в Одессе, и мы дружили. И вот после стольких лет жизни на противоположных сторонах Земного шара, б'ольшую часть из которых мы не переписывались – для меня это было бы небезопасно, – благодаря горбачевской Перестройке, у нас появилась возможность встретиться: S организовал мне вызов от своего университета для чтения лекций, и я еду к нему.
И сейчас меня занимает вопрос: что я имею право брать с собой за границу?
Я еду читать лекции, а беру с собой, кроме тезисов для лекций, – рукопись первого номера пока лишь проектируемого журнала "Одессит", естественно, с включенными в него произведениями других авторов, – а ведь вывозить из нашей страны произведения других авторов строго-настрого запрещено, даже если в их содержании нет ничего недозволенного.
Политические анекдоты запрещено было даже просто рассказывать, – а я собрал их целую картотеку, карточки из которой мы и везем в чемодане. А еще мы везем там писавшиеся "в стол" мои собственные стихи, включая такие: "мы на праздник шли по лужам/ и несли портрет вождя/ вождь был нам ужасно нужен/ он спасал нас от дождя"; или такие: "богу Марксу я молился/ верил в Ленина-Христа/ жить счастливо научился/ как в гавне живет глиста"  – и т. д. Все это, без сомнения, подходит под статью советского уголовного кодекса № 70 об антисоветской пропаганде, – а при попытке нелегального вывоза за границу считается к тому же "идеологической контрабандой".
Конечно, в стране сейчас – демократизация. Но мало кто верит в нее:
"– Какая разница между словами демократия и демократизация?
– Такая же, как между словами канал и канализация".
Не забыт еще и пример так называемой "культурной революции" в Китае 1966-68 годов, когда Мао Цзэдун объявил сначала: "Пусть расцветают все цветы" (то же, что в горбачевской терми-нологии – "плюрализм"), а потом, по его указанию, ***вэйбины стали ломать пальцы пианистам. Сейчас же советские партократы, с которыми я сталкивался как журналист, не скрывают своей уверенности в том, что предательская, в их восприятии, Перестройка вот-вот кончится и всех ее активистов – во главе с Горбачевым – отправят в ГУЛАГ. В советском фольклоре на разные лады варьируется игра слов "Перестройка – перестрелка".
Из "Голоса Америки", который в эпоху гласности советские глушилки перестали глушить, я знал, что на днях таможенники в Западной Украине отобрали рукописи при выезде из страны у какого-то советского журналиста; выехав, он пожаловался об этом в прессу свободного мира, – которая, конечно же, сразу подняла шум. Сконфуженные советские перестроечники срочно заявили о недопущении впредь подобного антиперестроечного поведения таможенников.
– Мы попали в очень удачный момент, – успокаивал я Валю, а заодно и себя. – Сразу же после этого сканадала они вряд ли решатся отобрать рукописи у еще одного журналиста. А такие службы, как таможенная, получают свежие инструкции чуть ли не ежедневно.

Несмотря на Перестройку, советская граница, как и прежде, "на замке". В день отплытия у трапа судна стали два пограничника с автоматами в руках – один внизу у трапа, на причале, другой наверху, на борту: после таможенного досмотра судна сходить с него никому не разрешается. А как же быть, если что-нибудь нам запретят брать с собой, – рукописи или превышающие разрешенный лимит $ 100 и бутылку армянского коньяка – куда это девать, подарить деньги и коньяк таможен-никам; не слишком ли жирно для них? Я уж не говорю о недозволенных рукописях: если их обнаружат, – то тогда вообще катастрофа.
На всякий случай, я договорился с отцом, что он будет ждать дома у телефона; в случае необходимости он сразу же приедет на своих "Жигулях" и – если его пропустят в порт, а это тоже проблема, несмотря на Перестройку, – заберет запрещенное к вывозу. А вообще отец был в курсе всей нашей "контрабанды" и тоже нервничал за нас, – поэтому для его успокоения мы договорились о некоей шифровке: когда я буду говорить с ним с судна по телефону, то употреблю фразу все в порядке, – и это будет означать, что таможенный досмотр мы прошли благополучно.
И вот, – ура, мои надежды оправдались!
Пришедший к нам таможенник, как и положено, открыл чемодан с рукописями, – но не стал их просматривать (значит, скандал с тем журналистом действительно помог мне), – а лишь взял у меня справку Лита  о том, что рукописи залитованы . Но ведь залитована была лишь меньшая, самая "безобидная" их часть...
После этого он взял наши паспорта и ушел с ними, тем самым доставив нам еще полчаса тревожного ожидания. И, наконец, он вернулся – уже с печатями в паспортах о таможенном досмотре. Слава Богу, – кажется, пронесло!
На стоянке судно подключают к телефонной сети порта, но в нашей каюте телефона нет. Я пошел к стоящему у трапа на палубе вахтенному матросу и, по его разрешению, позвонил с его, вахтенного телефона отцу:
– Все в порядке. Кормят отлично, Валя даже оставила половину жаркого. В 1300 отплываем.
– И досмотр уже прошли? – с надеждой спросил отец.
– Я же говорю, все в порядке.
– С этой минуты начинаю отсчитывать время до вашего возвращения, – сказал отец.
(Увы, он так никогда и не дождался нас, – потому что мы остались в Штатах как невозвращенцы. Но это уже тема другой, не написанной пока повести).

Из "Судового журнала":
"Гавань порта Одесса. Провизии на борту – на 2 месяца, экипаж – 40 человек, пассажиров – 2 человека. <...>
1605. Дали ход, переменными ходами и курсами под проводкой лоцмана и по указаниям капитана следуем из порта Одесса.
1610. Начали разворот носом на выход из порта.
1617. Закончили разворот.
1625. На траверзе  – маяк Воронцовский, пересекли границу порта, перешли на карту № 35110.
1635. Лоцман сошел с борта, замечаний нет, спустили флаг Н , буксиры свободны.
Ориентиры: Мыс Ланжерон, мыс Большой Фонтан, маяк Санжейский, маяк Змеиный.
В течение вахты сигналов бедствия не поступало".


21 ноября

Сегодня утром я и Валя впервые проснулись за пределами сухопутной границы СССР. Для Вали это – впервые в жизни; меня же в детстве, в возрасте девяти лет, родители брали однажды с собой в Румынию (в города Галац, Бухарест и Констанца), – но вот взрослым я оказался зарубежом впервые. В нашей социал-крепостнической, строго кастовой стране мы относились к невыездным, в том числе и в тот сравнительно недолгий период, когда я был уже членом Союза журналистов, – ведь я "писал на внутренние темы/ на внешние мне был запрет/ поскольку не был у Системы/ ее доверенный полпред".
А под вечер к нам в каюту постучали:
– Капитан просил передать вам, что подходим к Босфору.
Это был юный красавец, 4-й помощник капитана Игорь Александрович Якименко. Вообще на грузовом судне вся команда ходит в штатском, но сейчас, перед Босфором, 4-й  помощник был в форме, и она ему очень шла. "Принял официальный вид перед пересечением турецкой границы", – подумал я.
С биноклем и фотоаппаратом  – наверное, в знак Перестройки нам разрешили ими пользоваться на судне – мы вышли на правое крыло капитанского мостика: пока вокруг расстилалась лишь водная гладь. Но вот на горизонте показалась суша – ура, впервые в жизни мы пересекли, с севера на юг, наше родное Черное море, на берегу которого прошла вся предыдущая наша жизнь! Между двумя гористыми кусками суши виднелась дыра, в которой море продолжалось; это было устье Босфора – оно было похоже на устье широкой реки, вроде Днепра.
На верхней палубе, расположенной над капитанским мостиком, дежурный матрос поднял рядом с советским флагом и турецкий, а также поднял два сигнальных флага, означавших, как он объяснил нам, транзит. Потом сюда пришли и свободные от вахты практиканты Одесской мореходной школы: они так же, как и я и Валя, были приятно возбуждены тем, что впервые в жизни проходили Босфор.
Так вот оно легендарное Анатолийское побережье, на котором по пути в Колхиду высаживались когда-то аргонавты! В бинокль стали видны развалины древних крепостей и одноэтажные рыбацкие поселки, одинокие башенки мечетей, развалины старых крепостей. За мысом Румели – какой-то унылый городок с однообразной несколькоэтажной архитектурой, как в одесских Черемушках: "Рабочий городок", – подумал я. И также, как и в Одессе, – бетонные кубы у побережья для укрепления берега.
Вошли в Босфор. Вокруг "небоскреба" – нашего сухогруза – снуют "малоэтажки" – маленькие суда и суденышки; кажется, что мы вот-вот раздавим какое-нибудь из них. Чувствуем себя слоном в посудной лавке.
Тормозной путь нашего судна – до трех миль, или более пяти километров! Так что все встречные суда и суденышки представляют серьезную проблему: прогнозируя их маршруты, надо загодя корректировать скорость и направление нашего судна, – чтобы исключить столкновение.
Борис Иванович, со старпомом и тремя помощниками (2-м, 3-м и 4-м – что же касается 1-го, то ведь он в действительности замполит и в навигации не участвует) – вся эта штурманская группа напряженно следит за броуновским движением в проливе и при помощи команд "Столько-то румбов вправо!", "Столько-то румбов влево!", "Полный вперед!", "Самый малый назад!" искусно избегает чреватых крупными валютными штрафами столкновений.
– Движение как на шоссе, – озабоченно усмехнулся нам Борис Иванович.
Одно из первых удивлений – непривычно высокая скорость турецких катерков и моторных лодок в проливе. Я на это сразу обратил внимание: они несравненно быстрее, чем те, которые я наблюдал всю жизнь в Одессе.

Однажды гаишник, в служебной "Волге" которого я ехал по одному совместному с ним делу, – не имеющему отношения к автоинспекции, – рассказал мне:
– Для всего автомобильного транспорта нашей страны существует ограничение набора скорости, заложенное уже в самих зубчатых колесах системы передач. И если какой-нибудь умелец заменит зубчатки, чтобы превысить это ограничение, то даже если он не превысил скорость, но при проверке его машины я замечу замену зубчаток, я должен оштрафовать его и проследить, чтобы он вернул в свою систему передач первоначальные зубчатки... А я в этой своей "Волге" заменил зубчатки – и от меня теперь не может удрать никакой нарушитель, даже если он профессиональный автогонщик.
– А зачем вообще введено ограничение набора скорости? – спросил я. – Ведь, по правилам движения, нужно контролировать не набор скорости, а не превышена ли скорость на дороге?
– Это ограничение введено для того, чтобы спецмашины милиции и КГБ – не такие, как моя "Волга", а именно спецмашины – могли, при необходимости, догнать любого нарушителя.
А теперь вернемся в Босфор.
Ничего подобного о водном транспорте я не слышал. Но когда я впервые увидел тут эти супербыстроходные турецкие катерки и моторные лодки, – я вспомнил вдруг тот рассказ гаишника, и меня сразу же осенило: так, оказывается, ограничение набора скорости существовало не только для автотранспорта, но и для водного! И это было важно именно в Одессе, пограничном городе-порте, – чтобы ни один узник "тюрьмы народов" не мог удрать по морю от советских пограничных катеров.

Чем дальше, тем берега заселены все более густо: на заднем плане – однообразная многоэтажная архитектура рабочих пригородов Стамбула, зато на переднем плане, над самым проливом, – двух-четырехэтажные виллы, с причудливой по форме и цвету архитектурой, иногда как из сказок Шехерезады, а кое-где и с красавицей-яхтой у аристократически помпезной парадной лестницы.
Мы проплыли под двумя громадными мостами через Босфор: новым и ста-рым. Справа, на холмах, – по-азиатски роскошный центр Стамбула. Вот он – бывший Константинополь, столица древней Византии, второй Рим, передавший потом эстафету имперского величия, вместе с православием, третьему Риму – Москве.
– Как будто кто-то разворачивает перед нами театральные декорации, – сказала Валя.
К "Академику Благонравову", продолжавшему свой ход, лихо подрулил турецкий катерок и прямо под висящим высоко над водой трапом притулился своим низеньким бортом к нашему громадному борту. Матросы сухогруза приспустили трап к борту катерка, и 4-й помощник в форме – так вот зачем он нарядился в форму – спустился в катерок с кожаной папкой документов.
А вечером, не смотря на смог от большого города-порта, все равно Босфор со Стамбулом представляли собой сказочное, карнавальное зрелище. Особенно, когда – уже перед нашим выходом в Мраморное море – в домах и на улицах Стамбула стали зажигаться ночные огни.


22 ноября

Мы живем в пустовавшей до нас лоцманской каюте. Из наших иллюминаторов, метрах в восьми от нас, видно правое крыло капитанского мостика – мы находимся на одном уровне с ним. Благодаря соседству с мостиком Валя слышала ночью – через открытый иллюминатор, – как капитану сообщили:
– В 0151 вошли в пролив!
Это были Дардданеллы. Так что мы их проспали.
Чувствуется, что идем на юг: стало намного теплее, светит яркое солнце, цвет воды – темносиний. Берегов не видно, ни одного острова – водная пустыня. После вчерашнего смога в Босфоре приятно оказаться под поистине чистым небом.
Борис Иванович дал мне лоцманскую карту Эгейского моря, волны которого мы сейчас бороздим, и солидную книгу в твердой обложке, которая называется "Лоция Эгейского моря" – это по сути справочник для капитанов с удобно систематизированными подробными сведениями об островах, проливах, заливах, портах, рейдах, мелях и т. п.
Из "Лоции" я узнал, что в 1943 году от извержения вулкана один греческий остров изменил свое очертание, а второй и вообще исчез – не так же ли исчезла в свое время легендарная Атлантида? Узнал также, что в Эгейском море бывают миражи, но нам повидать их не посчастливилось, – кроме миража или реальности? – что я и Валя плывем в Штаты.

Из "Судового журнала":
"0500. Вышли из пролива Дарданеллы в Эгейское море.
1000. Учебная тревога "Человек за бортом!" (На роль тонущего за борт бросается деревянный ящик).
1012. Развернулись и вышли к месту падения (ящика). Погасили генерацию судна. Бот № 1 спущен на воду, отошел от борта.
1020. Тонущий (ящик) выловлен на бот. Флаг О  спустили. Отбой учебной тревоги "Человек за бортом!"

По тому, как свободные от вахты моряки проводят свой вечерний досуг, команду можно условно разделить на две партии: киноманов и видикоманов (от уменьшительно-ласкательного видик – видеомагнитофон).
Среди киноманов – люди постарше, в том числе и Борис Иванович. Фильмы подобраны, в основном, правдивые, натуралистические – и в то же время мрачные, тяжелые, словом перестроечные; бывают и неплохие зарубежные. Я и Валя тоже примкнули к этой партии: в 2030 смотрим титры, и если фильм нас заинтересовал, смотрим его до конца, а если нет, уходим.
Молодежь же предпочитает видики, – главным образом, зарубежные: с драками, выстрелами, разбивающимися автомобилями и обнажающимися женщинами. Мы иногда по 5-10 минут смотрим эти видики, а на большее нас не хватает – из-за унылого однообразия их содержания, а вернее отсутствия такового.

Мой дед Степан Хазарович Арзунян – в составе большой армянской семьи своего отца – бежал из ныне турецкого города Сивас в российский город Одессу, как мне помнится по его рассказам, примерно в 1902 году, т. е. до геноцида армян 1915 года. А примерно в 1920 году он побывал в Стамбуле – и вот в каком качестве: чтобы выжить в Одессе периода Гражданской войны, да еще и с большой семьей – у деда было шестеро детей, – он удачно осуществил небольшую контрабандную операцию.
Камешки для зажигалок были в России дефицитом. Дед договорился со знакомым моряком-армянином, который провел его на свое судно, идущее в Стамбул; на рейде Стамбула, чтобы не попасться турецким пограничникам, дед пересел на ожидавшую его лодку – как у бывшего гражданина Турции у него ведь не было там языкового барьера: кроме армянского языка, он знал и турецкий; в Стамбуле он по дешевке сделал оптовую закупку камешков для зажигалок; и с мешком зажигалок (по его словам) тем же способом вернулся в Одессу.
У меня, невыездного, этот рассказ деда о тайном, нелегальном преодолении им государственной границы всегда вызывал восторг, – и теперь, проходя на судне по Босфору мимо Стамбула, я с удовольствием как бы заново проигрывал в моей голове эту дерзкую авантюру деда.
По внешности турки очень напоминают моих многочисленных родственников-армян, и во мне непроизвольно возникают к ним родственные чувства; вообще я уверен, что в крови турецкого народа – много армянских генов, как и в крови армянского народа – много турецких (ну, точно так же, как у евреев с арабами, у русских с татарами, у испанцев с маврами и т. д.). Но естественно, что армяне не могут простить туркам геноцид 1915 года и другие репрессии, и мне с детства памятна песенка, которую напевал мне дед на своем ломаном русском языке, поскольку армянского я не понимал:
– Чем турки будем резать?
Чем турки будем бить?
КинДжалом будем резать!
КинДжалом будем бить!
Похоже, что дед сам перевел эту песенку с армянского на русский – чего стоит, например, это словечко КинДжал!
Тем не менее как человек, осведомленный в какой-то мере в истории, я уважаю и христианскую культуру армян, и мусульманскую культуру турок. Конечно, как геноцид 1915 года, так и сумгаитский погром 1988 (а ведь азербайджанцы – близкие родственники турок) – тягчайшие преступления против человечества, не уступающие по своей зловредности германскому Холокосту; но я считаю, что потомки – современные турки – не должны отвечать за преступления предков – турок 1915 года, – а честные азербайджанцы не должны отвечать за преступления подонков своей национальности. Отнюдь не все турки и азербайджанцы – фанатики и убийцы, и призывать к ответу надо лишь организаторов и испонителей преступления, а не их потомков и не их народ.
В начале космической эры землянам особенно важно воспитывать в себе умение ладить между собой – не в этом ли суть нового мышления, за которое так ратует сейчас Горбачев?

При моем кабинетном образе жизни литератора, я никогда не забываю и о необходимости регулярных физических нагрузок, – поэтому я захватил с собой из дому как скакалку, так и две ракетки и китайские шарики для настольного тенниса, по которому у меня был когда-то первый разряд. В условиях 3-недельного заточения на ограниченной площади судна, я решил ежедневно проводить в спортзале от получаса до полутора часов, то ли играя в настольный теннис, – если находится партнер, – то ли выполняя мой сложившийся еще в Одессе комплекс гимнастических упражнений: отжимания, угол, горизонталка, мостик, бокс с воображаемым партнером, различного рода прыжки через скакалку.
И с первого дня на судне я стал неукоснительно осуществлять этот план, быстро приучив тех членов команды, которые тоже, как и я, были любителями спортзала, не обращать на меня внимания. Особенно мне запомнился один парень, лет тридцати, время тренировок с которым у меня часто совпадало, но который, в отличие от меня, б'ольшую часть времени уделял модным сейчас спортивным упражнениям в стиле кикбоксинга.
Надо сказать, что эта моя ежедневная спортивная дисциплинированность действительно помогла мне – скажем так – достойно переносить перегрузки морского быта, включая прежде всего качку.

На лоцманской карте:
Слева от нас – остров Лесбос.
Затем проходим между островами Эвбея и Андрос, с мысом Кафирефс; миновав проливы Кеос и Элафонисос, с мысом Тенарон, выходим в Средиземное море.
(Для меня, получившего гуманитарное образование, в этих географических названиях – особое обаяние: на Лесбосе жила знаменитая древнегреческая поэтесса Сапфо, писавшая на темы лесбийской – от названия острова – любви; на Эвбее жил последние месяцы своей жизни великий древнегреческий философ Аристотель, учитель Александра Македонского).


23 ноября

По судовому радио передали:
– В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по второму восточному часовому поясу. Разница с Москвой составит 1 час.
Таким образом, сегодняшние сутки оказались для нас на 1 час длиннее: 24 часа + 1 час = 25 часов. А если бы мы летели на самолете по маршруту Москва – Нью-Йорк (разница в 8 часовых поясов), то сутки составили бы: 24 часа + 8 часов = 32 часа.
Одновременный перевод стрелок на судне важен по той же причине, что и на суше при переходе на летнее время, – чтобы не дезорганизовать всю жизнь команды.

Идем по Ионическому морю. Это, привычное с детства название на географической карте, наконец-то, воплотилось для меня и Вали в реальные морские волны цвета темносинего бархата – "сине море" русских сказок, – с белыми барашками брызгов. На карте Ионическое море маленькое, с множеством островов, – а в действительности мы идем по безбрежной водной пустыне, никакой суши не видно... Яркое южное солнце, теплый южный ветер.
Динамик в каюте, с его удалившимися от нас одесско-киевско-московскими программами, стал говорить так же невнятно, с помехами, как когда в Одессе до Перестройки слушали "Голос Америки".
Ночью – необычно богатое звездами небо, такое небо я видел раньше лишь в книжных иллюстрациях. Звезд в южном небе в несколько раз больше, чем в северном: между самыми яркими, видимыми и на севере, – множество менее ярких, разной степени яркости, от бледных точек, вроде манной крупы, до совсем уж еле угадываемых, вроде комнатных пылинок.
Южное небо кажется более черным и глубоким, в нем более явно ощущается дыхание космической бездны. А контраст бездны и мириада звездных огоньков в ней вызывает ощущение какого-то веселого шумного карнавала Вселенной. Казалось, что я слышу в этом небе голоса и музыку Космической Жизни.

Дрейф

опять легли мы в дрейф
опять ремонт мотора
исчез за судном шлейф
стоим среди простора

и сразу жуть берет
а снова заведется?
сердито шторм ревет
волнами в судно бьется

когда такой аврал
то всей команде трудно
катит за валом вал
раскачивая судно

механикам дан срок
чтоб через час в дорогу
плавучий островок
дрейфует понемногу

...и вот мы на ходу
в вибрации и гуле
механики в поту
но и зато в отгуле

Глотнул я этого хмельного неба, и не хотелось идти в каюту спать, – а хотелось пить и пить это космическое буйство жизни, хотелось упасть в эту ликующую бездну и слиться с ней.

Тепло, ветренно, облачно. Судно легло в дрейф: ремонтируется мотор. Так как мотор не работает, вибрация исчезла, – а вот качка даже несколько усилилась: судно отдано на волю волн и ветра.
Все бегают озабоченные, в трюме аврал у ремонтных бригад. В чем там дело, мы не знаем – неудобно в такой момент лезть со своими праздными вопросами. Спросим, когда аврал пройдет.

Из "Судового журнала":
0822. Легли в дрейф для осмотра и регулировки анкерной связи главного двигателя.
0950. Подняли два шара, согласно МППСС-72
1200. Дрейф без хода составил за вахту 1,3 мили.
1300. Закончили ремонт, спустили два шара.


24 ноября

Не только капитан и замполит выглядели несколько заинтригованными странной миссией пассажиров на грузовом судне – изучающие взгляды бросали в нашу строну и другие члены команды. Хорошо зная, какой клубок нелепостей накручивает в таких случаях сплетня, я, как и капитан, тоже решил принять тактику гласности. И предложил замполиту провести беседу с командой.
Замполит воспринял мое предложение сдержанно, сказав, что должен подумать, – и я терпеливо ждал все эти дни, не напоминая ему. Наконец, он сам спросил меня:
– Вы не передумали провести беседу?
– Я готов в любое удобное для вас время.
И вот беседа состоялась. Я рассказал о том, как профессор S – тогда он еще не был профессором – вынужден был из-за антисемитизма эмигрировать 15 лет назад в США, о том, что он организовал мне приглашение на чтение лекций в K-ском университете, о том, что билеты для меня и Вали на грузовом судне по рейсу "Одесса – Новый Орлеан" и обратно обошлись в 2200 рублей (примерно по две, мои и Валины, годовые зарплаты) и т. д. Вопросы задавали мне, в основном, Борис Иванович и замполит. Я ожидал вопросов о моей журналистской работе, но они забросали меня вопросами политическими.
Капитан. Сторонник ли вы того, чтобы Солженицын возвратился из Соединенных Штатов в Советский Союз?
Я. Да.
Замполит. Конечно, это очень важно, что он в "Архипелаге ГУЛАГ" разоблачил сталинщину, – но может ли он правильно понять задачи нашей Перестройки?
Я. Главное, что когда все молчали, он проявил гражданское мужество, а сейчас, для Перестройки, в нашей стране не хватает именно таких людей –  с гражданским мужеством.
Замполит.  Но ведь в некоторых вопросах он ошибается.
Я. Я двумя руками за Горбачева, но и он, на мой взгляд, в некоторых вопросах ошибается.
Хотя в стране и декларировалась гласность, но самого генсека мало кто решался еще тогда критиковать, – так что мое сравнение политического эмигранта Солженицына с генсеком Горбачевым выглядело, мягко говоря, рискованным.
Рядовые члены команды и практиканты Одесской мореходной школы вопросов почти не задавали, сидели настороженно: наверно, боялись, что если что не так скажут, то в следующий раз их не пустят в загранку? Беседа вылилась то ли в допрос, то ли в перепалку. Хотя формально все это было сформулировано очень корректно, в духе перестроечных как бы дискуссий.
Тем не менее я почувствовал, что доверие ко мне возросло, причем как со стороны комсостава, так и со стороны команды. Люди стали заговаривать со мной в коридоре, в кают-компании; делиться своим недовольством тем, что Перестройка на морском транспорте слишком робка.

Скоро берега Африки – это чувствуется. Как передают в капитанскую рубку – а наша лоцманская каюта на уровне капитанской рубки, и нам хорошо слышно:
 – Температура воздуха плюс 21 градус Цельсия, температура морской воды плюс 19.
Лето в ноябре!


25 ноября

У меня вторую половину ночи была бессонница, – а утром я только опять заснул, как к нашему иллюминатору подошел Борис Иванович и, увидев через иллюминатор сидящую за письменным столом Валю, сказал ей, что готов сделать нам, наконец, обещанную ранее экскурсию по судну:
– Как говорят у нас на флоте: от киля до клотика ..
У меня сон как рукой сняло, я сразу же шепнул Вале:
– Да-да, скажи, что мы сейчас выйдем.
– Ну, я буду на мостике, – сказал Борис Иванович.
Как я и полагал, современное крупное судно – это как солидный завод. Вот несколько любопытных цифр: высота главного двигателя – 17 метров, мощность – 16000 лошадиных сил. Усилие на руле – 309 тонн. На судне четыре якоря: два действующих и два запасных, каждый по 9,5 тонн; каждое звено якорной цепи по 50 килограммов, общий вес одной цепи – около 20 тонн.
Ну, что еще впечатляет? Пара установок кондиционирования воздуха, которые снабжают им все помещения судна (пока кондиционер не включен, – но Борис Иванович обещает его включить при подходе к Африке). Глубина грузовых трюмов – 14 метров, все они снабжены многотонными, автоматически открывающимися крышками. Поскольку в шторм волны перекатываются через палубу и могут смыть человека, то под палубой, вдоль борта, тянется 180-метровый пешеходный коридор, похожий на одесскую катакомбу, но с электрическим освещением. На палубе – несколько предметов, напоминающих бочонки, назначение которых мне непонятно; Борис Иванович объяснил:
– Это надувные плотики: если судно идет ко дну, то на глубине 6 метров срабатывает специальное приспособление и они всплывают. После этого надо дернуть за шнурок, и плотик раздувается; он рассчитан на 10 человек. Поскольку он надут как пузырь, то на него можно прыгать с борта, но если на нем уже люди, то лучше все же прыгать в воду и подплывать к нему.
Если смотреть на наше судно со стороны, – а именно так мы смотрели на него из Одесского порта, – то передние три четверти его – плоская грузовая часть (но груз не на палубе, а под палубой). А на задней четверти судна, вплотную к корме, – многоэтажная, с девятиэтажный жилой дом, надстройка. Из порта казалось, что эта надстройка сплошная, и лишь после экскурсии с капитаном я осознал, что она двойная: передняя надстройка – это жилой дом с каютами, камбузом, столовой, амбулаторией, радиорубкой, спортзалом, бассейном, кают-компанией и т. п., а задняя надстройка – это помещения машинного отделения с двумя большими дымовыми трубами; а между двумя надстройками – двумя горбами верблюда – лишь пара мостиков-переходов.
– Это чтобы отделить жилые помещения от машины, – объяснил Борис Иванович, – так меньше вибрации, шума, загазованности.

Лет с 20-ти я четко осознал, что живу в "тюрьме народов", где свободно мыслящему человеку, каковым к тому времени я считал себя, светит лишь один путь – в ГУЛАГ (а принудительная психбольница – лишь вариант ГУЛАГа): "за правду меня называли вы нытиком/ и типом патологическим/ я мог бы в свободной стране стать политиком/ а в нашей стал политическим".
Тогда, в 50-60-е годы, я в своем уме проигрывал различные варианты перехода границы, а так как был одесситом, то основным вариантом представлялся мне побег через Черное море в Турцию. Т. е. туда, куда удалось в свое время пробраться моему деду для контрабанды.
Но Турция была страной ненадежной, из нее меня могли бы выдать Союзу – такие прецеденты уже бывали. Поэтому я воспринимал ее лишь как промежуточную страну, чтобы добраться до главной цитадели свободного мира – Штатов. А поскольку из всех иностранных языков я кое-как мог объясниться лишь по-английски, который изучал в школе, на курсах и в университете, а турецкого, в отличие от моего деда, не знал, то пробравшись в Турцию, я намеревался обращаться к тур-кам, – пока не попаду на понимающего по-английски – с такой фразой:
– Sorry, I do not know Turkish language; please, help me to meet somebody from Embassy of the United States.
Мой друг, поэт-абстракционист Юрий Новиков, живший тогда в Одессе, пробрался как-то в порт, чтобы пройти на иностранное судно с целью побега, – но его задержали пограничники. К тому времени – ему было тогда лет 25 – советская принудительная психиатрия уже довела его до начальной стадии шизофрении; и вот, благодаря этому – нет худа без добра – его маме удалось, предъявив пограничникам справку психиатра, увести его из портового погранпункта домой.
Другой мой друг Георгий Гачев, постоянно живущий в Москве, – ныне известный русский философ, – будучи тогда уже кандидатом наук, устроился на круизное судно мойщиком посуды, мечтая, видимо, попасть на нем зарубеж и остаться там. Он благополучно сходил в рейс по крымско-кавказской линии; а когда после этого круизное судно должно было идти в загранку, советская власть, конечно же, отказала ему в визе – подозрительно: кандидат наук – и мойщик посуды...
Поэтому вариант с побегом на судне – вариант моего деда, а также Новикова и Гачева – для меня отпадал. И я продумывал другой вариант: скопить деньги на покупку весельной лодки – моторная не подходила из-за шумности; изучить, по материалам научных библиотек Одессы, погодные особенности Черного моря, чтобы выбрать наиболее спокойный сезон; и в какую-нибудь не очень светлую ночь этого сезона отплыть. Держаться надо все время на юг, – ночью по звездам, а днем по солнцу, – и через недельку, если повезет не попастся советским пограничникам, можно достичь какого-нибудь места на побережьи Турции.
Так что поездка на сухогрузе "Академик Благонравов", на первом этапе – в Турцию, была в какой-то мере осуществлением моей давнишней мечты.

– А тебя что впечатлило? – спросил я Валю уже после экскурсии по судну.
И мы стали вместе вспоминать.
– 60 тонн краски на борту для постоянного обновления внешнего вида судна.
– Морской порядок на складе запчастей: стеллажи с ящиками, на каждом – надпись, какой тут вид запчасти.
(Показывая нам этот достаточно большой склад, Борис Иванович злорадно усмехнулся:
– Представляете, каково тут таможне искать, например, наркотик?)
– Много интересной аппаратуры в радиорубке: факсимильная связь, которая получает с берега последние сведения о погоде в районе прохождения судна и выдает все это в виде карты; спутниковая радиосвязь, которая действует через отечественный спутник и поэтому не требует оплаты в валюте, без которой не могут обойтись бесспутниковые страны.
– Судовой телеузел, который позволяет комсоставу смотреть телепередачи прибрежных стран; соответствующие телеэкраны – в каютах комсостава.
– Большой белый шкаф в камбузе, который оказался электропечью для выпечки хлеба.
(Причем выпекается только белый хлеб; и он тут такой вкусный, что в первые дни я им переедался).
– В ремонтной мастерской – атрибуты механического цеха: от тисков до токарного станка.
– Есть и специальный тамбур для мусора.
(У нас в каюте – урна, которую я периодически высыпаю в этот тамбур; а один из матросов потом сжигает весь мусор).
Из экологических соображений выбрасывать непищевой мусор за борт запрещается. А в машинном отделении Валя переписала плакат на агрегате с маслом:
СЛИВ ЗА БОРТ ЗАПРЕЩЕН!
ЗАГРЯЗНИТЕЛИ АКВАТОРИИ БУДУТ ОШТРАФОВАНЫ!

В прошлую ночь я и Валя искали на чистом звездном небе Большую Медведицу и не нашли, – а ведь мы еще не пересекали экватор и находимся в Северном полушарии. Но сейчас, при прогулке по другому борту, Валя вдруг узнала космическую знакомую:
– Вот она!
Я посмотрел по направлению Валиного взгляда:
– Да, это она, – обрадовался я и сразу же нашел глазами Полярную звезду над краем ковша Медведицы.
 Мы сначала не увидели Медведицу потому, что привычно искали ее высоко над горизонтом, – а тут, в Средиземноморье, она почти лежит на горизонте. Соответственно и Полярная звезда – значительно ниже.
И было приятное ощущение – как когда теряешь какую-либо вещь, а потом находишь ее.


26 ноября

По судовому радио передали:
– Прошли меридиан Гринвича! В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по первому восточному часовому поясу. Разница с Москвой составит 2 часа.

Под давлением мировой общественности, в 70-е годы Союз вынужден был приоткрыть двери эмиграции советских евреев в Израиль, а также по израильскому вызову – в Штаты и другие страны. Воспользовавшись этим, один за другим стали уезжать друзья и знакомые. Я и Валя тоже могли бы получить израильские вызовы, так как Валя, по советскому паспорту, – еврейка; тогда появилась даже пословица: "еврейская жена – не роскошь, а средство передвижения" (пародирую-щая известную фразу Ильфа и Петрова: "автомобиль – не роскошь, а средство передвижения").
Я завидовал "отъезжантам", но сам на такой шаг не мог пока решиться по двум причинам.
Во-первых, моя эмиграция означала бы крах карьеры отца Айрона Степановича Арзуняна – инженера-изобретателя, автора нескольких специальных учебников, – и не помышлявшего об эмиграции. Это он научил меня свободе мышления и уклонению от партийности; многие годы мы с ним были близкими друзьями и единомышленниками, а в последние годы – еще и соседями по четвертому этажу в девятиэтажном доме.  И вполне возможно, что моя эмиграция означала бы для него даже не крах карьеры, а нечто еще более страшное: я видел примеры того, как из-за эмиграции взрослых детей, советская власть так жестоко репрессировала оставшихся в Союзе родителей, что некоторые из них просто погибали – кто от инфаркта, кто покончив жизнь самоубийством. В общем, я намеревался дождаться выхода отца на пенсию, что так или иначе означало бы уже конец его карьеры, а также сделало бы его сговорчивей на общую со мной эмиграцию.
Во-вторых, хоть моим друзьям-отъезжантам претила советская власть отнюдь не меньше, чем мне, а некоторым и больше, – тем не менее у тех из них, кто тоже, как и я, писал "в стол", не было так много и столь откровенно антисоветских рукописей. А у меня ведь, кроме рукописей, были к тому же и с десяток, примерно метровой длины, деревянных ящичков-картотек, в основном, жестов, а также и анекдотов, в том числе очень политических, – плод 20-летнего коллекционирования... Словом, даже если бы не проблемы с отцом, все равно мне было бы трудней эмигрировать, чем другим: попади рукописи и картотеки в лапы КГБ, – не избежать бы мне ГУЛАГа.

Вот мы уже в Средиземном море, между Францией и Алжиром, и я диктую Вале, – но периодически накатывают приступы тошноты... Нет, не от морской болезни – при 3-х баллах ни я, ни Валя ее, слава Богу, ни чувствуем, – а от страха: нет ли подслушивающего устройства в лоцманской каюте, тем более что она предназначена, в основном, для лоцманов-иностранцев; или: не засел ли кто специально в коридорном туалете, недалеко от нашей каюты, ведь дверь ее из-за духоты мы открыли и вся диктовка может быть хорошо слышна там?
При подготовке к отплытию знающие люди советовали нам, как вычислить на судне представителя КГБ. По их советам получается, что это один из наших соседей по обеденному столу в кают-компании, с классическими русскими именем-отчеством-фамилией: Иван Петрович Сидоров .
Даже когда мы в каюте одни и дверь ее закрыта, Валя начинает иногда хохмить, адресуясь как бы к невидимому третьему:
– Пожалуюсь Ивану Петровичу!
– А что подумает об этом Иван Петрович?
– Иван Петрович, как вы все это терпите?
И мы с ней вместе смеемся. Но в нашем смехе присутствует, увы, и некий элемент лихорадочности, подогреваемый тошнотой страха.
Может, этот кажущийся уже беспричинным страх носит у нас патологический характер – этакая социологическая пандемия страха? А может, как раз наоборот: страх отнюдь не беспричинный – и адская машина КГБ, используя расслабляющую атмосферу Перестройки, коварно плодит новые толпы "непуганых идиотов", чтобы тем легче накапливать на всех нас досье для часа Х?
Приходит в голову и такая мысль: а что, если этот час Х наступит, пока мы плывем в океане, – и представителю КГБ на судне, Ивану Петровичу или кому-нибудь другому, поступит по радио секретный приказ вытолкнуть за борт журналиста-перестроечника Эдвига Арзуняна? Поэтому я стараюсь не подходить к перилам борта, особенно в темное, вечернее время, когда на палубе нет свидетелей – и вполне можно "незаметно" исчезнуть с судна, если функционер КГБ подскочит неожиданно.


27 ноября

Сегодня в семь утра в дверь каюты постучали. Я подскочил, в трусах, с постели и приоткрыл дверь:
– Извините, – сказал один из матросов, – капитан велел передать вам, что проходим Гибралтар.
Мы поспешно оделись и выскочили на капитанский мостик. Увидев нас там, Борис Иванович с удовлетворением спросил:
– Ну, как переносите качку?
– Пока все в порядке! – бойко ответила Валя.
– Всё, вас можно уже записывать в моряки!
Была еще ночь, только начинало светать. Наше судно проходило ближе к правому, испанскому Геркулесову Столпу; эта причудливой формы гора неплохо видна была и в темноте. У подножия Столпа, с мыса Европа, бросал свой мощный луч маяк Серока. Такой же луч шел с другого мыса – у подножия левого, африканского Геркулесова Столпа.
В предупреждении Бориса Ивановича о том, что проходим Гибралтар, кроме присущей ему любезности, было, по-видимому, и щедрое желание поделиться радостью встречи с одной из самых знаменитых достопримечательностей природного ландшафта нашей планеты. Капитан дальнего плавания, рабочее место которого Мировой океан, смотрит на этот Мировой океан как на свое хозяйство, и гостеприимно рад, чтобы это хозяйство служило не только ему, но и гостям, – в данном случае мне и Вале.

На завтрак была картошка в мундире с селедкой.
– Это морской обычай – есть по понедельникам картошку в мундире, – объяснил нам замполит.
Затем вошедший в кают-кампанию Борис Иванович тоже сказал нам об этом обычае.
Данное двукратное объяснение иллюстрирует то, как моряки ревниво оберегают свой экзотический мир, свои морские обычаи – и в то же время не прочь покрасоваться ими перед нами, сухопутными.
– По тому, сколько осталось съесть в рейсе картошки в мундире, моряк судит о том, сколько осталось недель до возвращения домой, – объяснил Борис Иванович.
– А в каждые воскресенье и среду, – добавила буфетчица Вика, – курица и жареная картошка.
– Итак, по корабельному меню можно судить о днях недели, – подытожила Валя.

Одно время я был знаком с парнем, который отслужил срочную службу на линкоре и избороздил на нем многие моря и океаны. И как-то я задал ему вопрос:
– Ты, наверно, побывал в разных странах?
– Мы плавали, в основном, вдали от берегов... – уклончиво ответил он.
– Как же так? – удивился я. – А если надо было пополнить запасы? Или совершить визит дружбы к кому-нибудь из союзников?
Я ведь видел по телевидению визиты дружбы советских военных кораблей.
– Да, иногда мы заходили в зарубежные порты. Но нас не выпускали. Мы могли лишь смотреть в иллюминаторы, да и то – если были свободны от вахты.
– Как же тогда показывают по телевидению наших военных моряков, сходящих на зарубежный берег?
– Ну, это обычно человек 30 отличников военно-политической подготовки, для представительства. Что же касается остальных 3000 команды линкора, таких как я, то мы никогда не ступали на зарубежный берег.
– А по блату можно было попасть в эти 30?
– Конечно, если твой папа – адмирал...
И для себя я сделал тогда вывод: б'ольшая часть моряков советских военых кораблей по сути тоже невыездные – ведь на территории корабля действуют советские законы, независимо от того, на территории какой страны находится в данный момент корабль , т. е. по сути эти моряки, как и я, никогда не ступали на зарубежную территорию. А если точнее, то эти моряки не невыездные, как я, – а невыпускные.

Несмотря на всю обдирку цивилизации в человеке много остается еще от дикаря – например: веселая улыбка, когда кто-то споткнулся. Такое же непохвальное удовольствие получаю я, когда слышу по радио, что сейчас, в ноябре, в Москве -20 С°, – и это в то время, как у нас тут, на нашем судне, плывущем невда-леке от Африки, +20.
Вода тоже +20 (это мы знаем из судового радио), светит яркое солнце – пляжный сезон. Борис Иванович  сказал, что по моему желанию, в любой момент могут накачать в бассейн воду Атлантики. Но неудобно: рабочий день в разгаре – все работают, а я буду развлекаться!.. Хотя ярко-голубая вода Атлантики так и манит нырнуть в себя.


28 ноября

По судовому радио передали:
– В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по первому западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 3 часа.

На входной двери нашей каюты табличка –
PILOT
Это английское слово означает лоцман.
Наверху двери – штырь, в виде треугольника ("папа"), а на стене у двери на том же уровне – пружинистое захватывающее устройство ("мама"), в которое при энергичном нажатии на дверь и входит этот штырь. При необходимости, данный зажим (или, если хотите, – "половой контакт двери со стеной") надежно держит дверь в открытом состоянии даже во время сильной качки. Такой же зажим и на двери туалета.
В первые пару вечеров, когда темнело, 4-й помощник подходил к нашему открытому иллюминатору – иллюминаторы выходят на правое крыло капитанского мостика – и просил зашторить их. Дело в том, что вечером в капитанской рубке темно, лишь светятся шкалы приборов, и это позволяет капитану и рулевому сравнительно неплохо видеть перед судном путь в океане в свете судовых прожекторов, – а свет из наших иллюминаторов, наверное, попадал в капитанскую рубку и тем самым ухудшал видимость из нее. Когда мы это поняли, мы сами стали исправно зашторивать иллюминаторы как на синтетические, так и на матерчатые шторки.
 У той длинной стены каюты, в которой входная дверь, есть еще двухтумбовый письменный стол с ящиками, двойная книжная полка над столом, графин со стаканом в специальных обручах на стене, популярная в России картина Василия Перова "Охотники на привале" и небольшой диван. Другая стена занята более плотно: в одном углу – отдельное помещение с туалетом, умывальником и душем; в середине – стенной шкаф, с зеркалом из двух створок во весь рост на внутренней стороне; в другом углу – высокая двуспальная деревянная кровать, отгороженная от остальной комнаты задвигающимися шторками-альковом. В каюте хорошая система освещения: у входной двери два выключателя, одним из которых включаются две лампы дневного света на большой стене, другим – такие же лампы у противоположной большой стены; над письменным столом, – под книжной полкой – лампа дневного света со своим выключателем и розеткой для электробритвы; над постелью – лампочка с выключателем; выключатель у двери туалета зажигает в нем две лампочки под абажурами – при желании можно устроить настоящую иллюминацию.
В общем, отличный номер на двоих, по критериям средней советской гостиницы.
Впрочем, советское – это значит отличное. Как я всегда добавляю – от нормального...
Эта лоцманская каюта долго не использовалась до нас, поэтому в ней оказалось немало неполадок. Не было лампочки над кроватью и одной из двух в туалете, не стекала вода в полу душа, кровать была немного провалена в середине и, что самое неприятное, некоторые предметы при вибрации тарахтели. Ну, что касается тарахтящих предметов, то мы их быстро выявили сами и утихомирили: во входной двери кем-то сорваны амортизирующие резинки – так мы стали при закрывании закладывать в дверь свернутую в несколько раз газету, такая же газета утихомирила задвигающиеся дверцы книжной полки из оргстекла и т. д. Что же касается более серьезных неполадок, то замполит по первому же нашему слову присылал к нам судовых специалистов, которые незамедлительно эти неполадки устраняли, что приятно контрастировало с привычной волынкой наших одесских жеков.
Вообще на судне чисто; тем не менее в каюте ежедневно появляется на полу пыль, свертываемая статическим электричеством в шарики-рулончики.
– Стенки полые, – объяснил нам Борис Иванович, – и пыль проникла туда еще при строительстве, а морские сквозняки выдувают ее в помещение, и запасы ее не иссякают.
Но в целом на судне в море гораздо меньше пыли, чем дома на суше.


29 ноября

Канарские острова расположены над Северным тропиком, невдалеке от северо-западного побережья Африки: Марокко и Западной Сахары. Острова принадлежат Испании, главный город провинции Лас-Пальмас находится на самом большом острове архипелага, который так и называется – Большой Канарский. Именно тут наше судно сделало свою единственную остановку на пути в Штаты.
И вот я и Валя сошли на берег Лас-Пальмаса.
...Я ВЫНУЛ ИЗ СУМКИ ПОДСТИЛКУ, ПОСТЕЛИЛ ЕЕ НА ЗЕМЛЮ, ВЕРНЕЕ – НА АСФАЛЬТ ПРИЧАЛА, СТАЛ НА НЕЕ КОЛЕНЯМИ И, ЧЕРЕЗ ПОДСТИЛКУ, ПОЦЕЛОВАЛ ЭТУ ЗЕМЛЮ СО СЛОВАМИ:
– ЗДРАВСТВУЙ, СВОБОДНЫЙ МИР!..
Так я представлял себе свою первую встречу со свободным миром. Но в действительности эта встреча произошла несколько менее торжественно.
Когда мы сошли на причал, я поцеловал не землю, а Валю и мысленно – только мысленно – произнес:
"– Поздравляю тебя, Валя, с первым в нашей жизни прорывом сквозь железный занавес! Давай поблагодарим Перестройку, что она хотя бы надломила этот занавес, пробила в нем бреши, в одну из которых нам и удалось протиснуться. Дай Бог, чтобы этот занавес поскорее рухнул окончательно и чтобы впредь нам не надо было искать бреши, чтобы протискиваться в них, рискуя ободрать бока, – а как нормальные люди нормальных стран мы могли бы легко и естественно, когда нам заблагорассудится, путешествовать по планете, которую всю Бог отдал в наше пользование, и никто не вправе сегрегировать ее по идеологическим, расовым и другим узурпаторским поводам. Поздравляю с выходом за железный занавес!"
Вообще все это я сказал Вале не только мысленно, но и устно – правда, лишь полчаса спустя после знаменательного поцелуя, который состоялся действительно, как только мы сошли на берег. В момент же поцелуя я не мог этого произнести вслух, так как, по обычаю неотвратимой советской стадности, те члены команды, которые тоже получили увольнительные, одновременно с нами высыпали на берег и среди них, естественно, "совершенно не интересующийся нами" Иван Петрович Сидоров. А ведь нам еще две недели плыть с этой командой и с этим Сидоровым в Штаты. Благодарю Бога, что Он во время надоумил меня произнести этот мой свободолюбивый монолог лишь мысленно: ведь, как меня учили в детстве папа и мама, береженного – Бог бережет.
Страх!
Охранительный страх прочно сидит в нас, советских людях, и Перестройка пока лишь поколебала, но не уничтожила его. Не знаю, способна ли она уничтожить его полностью, или поколение, зараженное им при сталинизме, неизлечимо – надежда лишь на то, что болезнь не наследственна и новое поколение вырастет избавленным от подобного страха.

Еще в Средиземном море я настроился, что из Лас-Пальмаса отправлю открытку с видом Канарских островов отцу в Союз, а также письмо профессору S в Штаты такого содержания:
"Дорогой S!
Вот мы уже и в Лас-Пальмасе. Плывем из Одессы в Новый Орлеан на грузовом судне "Академик Благонравов". Прибытие в Новый Орлеан – предположительно 12 декабря.
Хорошо было бы, чтобы нас встретил кто-нибудь русскоязычный и помог на первых порах хотя бы в качестве гида. Из Нового Орлеана предполагаем сразу же добираться к тебе в K.
А пока мы гуляем по Лас-Пальмасу, где наше судно сделало небольшую остановку. Вечное лето, солнце, жара – благодать. Сегодня-завтра начнем пересекать Атлантику".
Несмотря на наш скудный запас долларов и неконвертируемость рубля, я все же, скрепя сердце, решился ассигновать на эти почтовые расходы один доллар.
– Where is the post-office? – спрашивал я у испанцев поинтеллигентнее, ста-раясь попасть на понимающего по-английски.
С их помощью мы нашли трехэтажный post-office – видимо Лас-Пальмовский главпочтамт, – но он оказался почему-то закрытым.
Я опять обратился к прохожему – и указал глазами и рукой на этот закрытый post-office.
– It is closed, – сказал я.
– Come tomorrow, – объяснил он.


30 ноября

Лас-Пальмас – это была наша первая встреча лицом к лицу с тем, что в Союзе принято называть капиталистическим миром. Что же касается их магазинов, то я и Валя, как и остальные советские люди, достаточно насмотрелись уже в кинофильмах на изобилие в них прекрасных товаров, а также наслышались чуть ли не о шоке, который случается с советским человеком, впервые попавшим в такой магазин; так что мы как будто бы психологически подготовлены и не можем попасть врасплох – и действительно, шока со мной и Валей в Лас-Пальмасе не случилось. Тем не менее...
Мы ходили, в основном, по старой части города, с разноэтажными домами, разной давности постройки, с узкими улочками, как, например, в Старом Таллине, – однако, в отличие от Таллина, тут очень много и явно новых домов, органично вписавшихся в архитектурный ансамбль. Первые этажи – почти сплошь магазины, кафетерии, службы сервиса.
Да, шока не было, – но кое-что все же поразило.
Первое отличие от привычного нам облика советских городов, включая даже Таллин, – это многокрасочность. Такое впечатление, что они не жалеют красок, а мы их жалеем. Облицовочные материалы разных цветов, разной ценности: от стекла и бетона – до мрамора и гранита. Все, что покрашено, – покрашено ярко и недавно, много пестрой рекламы, плакатов на всю стену. Причем, все это не только по главной улице, но и в переулках-закоулках. Ярки, разноцветны автомашины, автобусы, мотоциклы.
Все – как в цветных зарубежных фильмах, в которых, как мы полагали, краски искусственно сгущены, а оказалось, что они скорее приглушены. Впрочем, ярки тут, на юге, – и небо, и океан, и даже песок на пляже.
Второе отличие Лас-Пальмаса от наших городов – разнообразие архитектуры. Сколько домов, столько видов архитектуры: каждый хозяин строит, как ему заблагорассудится. Немало блеклой, эклектичной архитектуры, но среди нее немало и симпатичной имитации под различного рода классику, и превосходных современных архитектурных находок. Калейдоскоп разных по этажности, по материалам, по цвету, по архитектуре домов производит впечатление какого-то несерьезного и веселого архитектурного карнавала.
Третье – витрины и магазины.
Мы привыкли к тому, что у нас витрина, в лучшем случае, – сконструированный дизайнером иллюзион с товаром-инвентарем. У нас магазин внутри – это, в основном, склад ненужных товаров, в котором каждая разновидность товара представлена множеством экземпляров именно по принципу склада. Причем, чтобы найти разновидность по своему вкусу, приходится обойти множество магазинов своего города, – а иногда и соседнего. Общая тенденция – взять тебя измором и всучить в конце концов не удовлетворяющий тебя товар. А хороший товар, который ты безуспешно ищешь, продается лишь на толчке, – но если ты живешь на зарплату, то там тебе делать нечего.
У них же в витрине не найдешь ни одного повторяющегося товара; причем, если это, например, фотоаппараты, – то непременно самые современные. Сотни разновидностей, и каждый с ценником – на все вкусы и финансовые возможности. Каждый товар производит впечатление лучшего в своем роде – как у нас делаются лишь выставочные образцы.
И если у нас задача покупателя – найти нужный товар во множестве магазинов, то у них задача другая – выбрать среди множества товаров одного магазина тот, который тебе больше подходит.
Цены? Да: нам, людям из нищей страны, получающим зарплату неконвертируемыми, а значит нигде непризнаваемыми бумажками, они кажутся непомерно большими. Но для их зарплат – их цены меньше, чем для наших наши. И доказывается это очень наглядно: товарооборот на душу населения у них выше, чем у нас, – значит население находит в своих кошельках деньги, чтобы оплатить эти, кажущиеся нам непомерными цены.
Цивилизация, воплощенная в изделиях для людей – одежде, машинах, электронике, посуде, игрушках и т. п., – ушла далеко вперед; а мы со своим шапкозакидательством оказались на обочине. Ведущие в космосе и по добыче нефти, мы зато безнадежно отстали в тысячах других отраслей, а ведь основной показатель современной цивилизованности – не рывок в каких-либо отдельных отраслях, пусть и весьма значимых, а сумма технологий. А по сумме наша витрина – это склад однообразных устаревших товаров, а их витрина – бесконечное разнообразие попыток выйти на уровень лучших мировых образцов.
Перефразируя ироническое высказывание одного из ораторов на съезде народных депутатов, можно сказать так: мы сейчас – слаборазвитая великая держава. (Если даже небольшой курортный городок на острове в Атлантическом океане в состоянии сделать нам вызов по изобилию современных товаров!)

Что касается главпочтамта, то, действительно, сегодня он уже был открыт. Мы обошли все его этажи, но, увы, нигде не видно было ни конвертов, ни открыток – оказывается, у испанцев не принято продавать их, как у нас, на почте. И опять я обратился к мужчине посолиднее. 
– Go to Santa Katalina square to the bookshop, – ответил он.
И даже галантно проводил нас до этого сквера – благо он расположен был в двух шагах от post-office.
Мы выбрали открытку с видом Лас-Пальмаса: горы, солнечный пляж у океана, а между ними – архитектурные глыбы современного города; а также взяли два конверта. Я протянул пожилой интеллигентной продавщице бумажный доллар – и произнес заранее заготовленную при помощи словаря фразу:
– I would like to get the change by American cents.
На конверты нужны были марки. Что "марка" по-английски stamp я забыл – и показал рукой на пустое поле конверта:
– Марки, – растерянно сказал я по-русски и добавил по-английски:
– One envelope to USA, and another one to USSR.
Она поняла меня и тут же оторвала четыре марки. На экране ее калькулятора загорелась цифра 185. "Неужели за мою покупку набежало так много этих чер-товых песо"? – испугался я.
– You must pay two dollars,  – ответила она. – Change it for pesos in the bank and come again.
– Thank you, – сказал я – и испуганно ретировался.
Почти два доллара! Я и на один-то решился с трудом. Для того мизера, что нам обменяли, это кошмарно большие деньги.
Мы, конечно, понимаем: в Союзе не хватает валюты – но не хватает-то ее не из-за нас, а из-за тех, кто узурпировал над нами власть. Ну ладно, как-нибудь продержимся. А власть узурпаторов, будем надеяться, – уже на последнем издыхании.
В общем, письма мы так и не отправили – для нас такое не по средствам. Лас-Пальмасу мы не дали заработать на себе даже двух долларов. Правда, это увеличило риск того, что в Новом Орлеане нас никто не встретит – мы ведь не успели до отплытия из Одессы получить ответы на наши письма в Штаты, так что оставались не уверены, дошли ли письма по назначению. Поэтому, конечно, надо было бы сдублировать информацию о дате нашего приезда из Лас-Пальмаса. Но – два доллара!

Если билеты на самолет Нью-Йорк – Москва и обратно обходятся среднему американцу в часть его месячной зарплаты, то среднему советскому человеку – в 5-10 месячных зарплат. Но еще хуже то, что и этих билетов нет!
Тем, кто командирован зарубеж с санкции центральных московских ведомств, выдают синие зарубежные паспорта, а тем, чья поездка организована частным образом, – красные. Хоть я еду не в гости, а по вызову K-ского университета, но без санкции центральных ведомств, мне тоже выдали лишь красный паспорт, как и при гостевом визите. Раньше подобное – частная поездка на работу – была вообще невозможна; а теперь вот наши страны договорились: моя виза называется не гостевой, а "по обмену учеными". Пока таких виз было очень мало – во всяком случае работники одесского ОВИРа рассматривали ее в моем паспорте с удивлением и даже работники американского посольства все время путались, гадая, как ее оформлять.
Все бы хорошо, да в Одесской международной кассе аэрофлота два окошка: одно – для синих паспортов, другое – для красных. Синим билеты дают за месяц-два вперед, красным – лишь за год.
Вызов от университета у меня – на конкретный срок, который истекает уже 10 января 1990 года, а красная касса может забронировать мне билет лишь где-то на ноябрь того же года. "Как же найти выход?" – эта проблема стала постоянно преследовать меня.
Не зная, на что уже надеяться, в течение двух недель, – ежедневно, в 1800 – я все же ходил отмечаться в очереди для красных. А когда моя очередь подошла, получил от кассирши ответ:
– Все билеты на год вперед уже забронированы.
Вот тебе и раз: даже на ноябрь, – хоть и это было бы просрочено, – не получается!
– Ну, тогда забронируйте на год вперед плюс один день.
– Больше чем на год вперед бронировать не разрешается.
Чтобы как-то завуалировать бессмысленность создавшейся ситуации, касса выдает солидно отпечатанный компьютером так называемый "Лист ожидания" на определенную дату: если кто-то передумает лететь или заболеет, то я – якобы первый претендент на его место.
Но это – де-юре. А де-факто – спекуляция билетами почти в открытую; так что, если кто-нибудь и заболеет, – то билет все равно достанется не мне, а пойдет налево. "Сверху" надо дать поч-ти столько же, сколько стоит сам билет; поэтому реально получается не 5-10, – а 10-20 месячных зарплат.
Словом, – даже на просроченную дату заказать билеты не удалось.


Валюта

вот и воды Атлантики
забурлившие люто
но кому до романтики
когда стимул валюта

только разве рентабельно
в океане мотаться
чтобы сметь презентабельно
иногда одеваться

разве стоит неделями
ради этой подачки
заниматься гантелями
чтоб не скиснуть от качки

и почти позабыли мы
сладкий сон без вибрации
тех кого полюбили мы
поздравляем по рации

и почти позабыли мы
про домашнюю пищу
но зато получили мы
инвалютную тыщу

в Лас-Пальм'асе  Одесса
направляется в лавки
подсчитав свои песо
обступает прилавки

нам товар этот нравится
все так модно красиво
мы спешим отовариться
и отчалить счастливо 

за кормою Атлантика
с красотою заката
за кормою романтика
шла б валютой зарплата

Одно из неожиданных впечатлений Лас-Пальмаса: чуть ли не половина судов в порту и на рейде – советские. На стенке трубопровода, который тянется вдоль причала оставлены краской надписи-автографы стоявших тут судов, значительная часть которых – на русском языке. Большинство автографов написаны коряво, но часть – аккуратным шрифтом и даже с цветными иллюстрациями.
Невдалеке от порта – двухэтажный магазин "Совиспан". Хоть магазин совместный – видимо, с советским паем, – но товары в нем лишь западные и их такое же разнообразие, как и в других магазинах Лас-Пальмаса. Специально для советских моряков – информация по-русски: на то-то и на то-то цены снижены, приводятся старая и новая цены.
Сейчас советским морякам выгодней всего брать люрекс – ткань с блестками, – и в переводе на наши деньги она обходится тут рубля 3 за метр, а у нас в комиссионных – 70 рублей. В наших комиссионных берут ее, правда, не столько одесситы, сколько приезжие из Средней Азии: яркие, нарядные ткани в Союзе не производятся и спрос среднеазиатов на люрекс велик. Если раньше такая коммерция "обзывалась" спекуляцией и моряк вынужден был заниматься ею, не афишируя, исподтишка, – то теперь, в Перестройку, это даже как бы поощряется, сняты ограничения на дозволенное количество метров, и моряки берут по нескольку рулонов разных расцветок, метров по 50.
А еще – непривычный для нас, советских людей, сервис: покупки можно оставить пока в магазине, и магазинный микроавтобус дисциплинированно привезет их в нужное время на нужный причал.
Советских моряков с других судов мы так и узнавали в Лас-Пальмасе – в основном, по рулонам люрекса, а также по обилию всяких иных свертков.
Кроме "Совиспана", советские моряки любят отовариваться и в маленьком магазинчике, который они называют  "У Миши". Я спросил у замполита:
– Что, хозяин этого магазина – Миша?
– Нет, его зовут Мухаммед, но наши предпочитают называть его Миша.


1 декабря

– А вы знаете, – как-то спросил нас Борис Иванович, – что и в наши дни существуют пираты?
– Мы читали об этом в журнале "Вокруг света", – сказала Валя.
– И несмотря на это, мы не имеем права иметь на судне оружия, – продолжал Борис Иванович. – Раньше хоть разрешали пистолет капитану – правда, он хранился в сейфе, так что все равно от него было бы мало пользы...
Борис Иванович явно апеллировал ко мне как к журналисту. Ведь в стране происходила Перестройка, когда стало возможным затрагивать в прессе темы, которые раньше были табу, – вот одну из таких тем он фактически и предлагал мне сейчас: тему охраны советских гражданских судов.
– Как же охранять в таком случае судно? – удивился я. – Да и не только от пиратов, – а и от простых воров и грабителей?
– А если нас возьмут на абордаж? – то ли пошутила, то ли забеспокоилась Валя.
– Ну, всё не так уж и безнадежно, – утешил нас Борис Иванович. – Пиратские суда – это, как правило, небольшие быстроходные катера, забраться с которых на наш борт без лестницы или специального альпинистского оборудования невозможно. Тем более, что наши матросы тоже не будут стоять на борту сложа руки, – а могут охладить их пыл из брандспойтов, сталкивать их баграми...  Эта опасность более реальна для небольших грузовых и пассажирских судов.
– Как же так? – удивлялся я. – Ведь ваше судно стоит миллионы долларов. Завод или фабрика такого размера и стоимости обязательно охраняется, имеет специальный штат вооруженной охраны – почему же не охраняется судно?
– Кому-то так спокойнее, – уклончиво ответил Борис Иванович. А потом пояснил свою мысль уже более определенно: – Наверное, наши руководители боятся международных осложнений...
В Союзе мы привыкли ко многим нелепостям законов и правил, но такого мы все-таки не ожидали: отправлять дорогостоящие современные суда в дальние моря и океаны – и запретить им иметь для собственной охраны оружие, даже отобрать единственный пистолет у капитана!
Кроме угрозы для судна, это же и бесчеловечно по отношению к его команде, которая работает в море под постоянной угрозой защищаться брандспойтами и баграми от вооруженных автоматами и пулеметами пиратов. А в случае, если пираты победят, то они сбросят всю команду, а заодно и меня, пассажира, в океан, а женщин предварительно еще и изнасилуют.
Зато партократам в Кремле так спокойнее.
И я мальчишески представил себе, как присоединюсь – в случае атаки пиратов – к нашей команде. И, стараясь не подставить себя под пиратские пули, буду какими-то подручными материалами сталкивать лезущих на наш борт пиратов.
Ну, не средневековье ли?

Однажды я был в горисполкоме по каким-то своим делам, и увидел объявление о том, когда принимают своих избирателей депутаты горисполкома, а в их числе – и начальник пароходства. Я никогда не имел дела с депутатами, а их встречи с избирателями воспринимал как дешевый пропагандистский трюк; но сейчас каждый пропагандистский трюк номенклатура обязана была сочетать с симуляцией Перестройки, – и у меня возникла мысль: а не пойти ли действительно к нему на прием? Мол, пароходство тоже ведь, наверно, перестраивается, и вот я, член Союза журналистов СССР (он ведь не знает, что я рядовой, не номенклатурный журналист, а сейчас – гласность, журналистов особо побаиваются) получил приглашение K-ского университета (тоже звучит внушительно) и не могу вылететь к указанному сроку, так как – вы сами, наверно, слышали – Аэрофлот продал уже билеты в Соединенные Штаты на год вперед; не могли бы вы помочь мне отплыть туда на судне Черноморского пароходства?
Но сначала я решил позондировать почву в морской пассажирской кассе на площади Потемкинцев.
– Пассажирские рейсы зарубеж у нас только по трем направлениям, – ответила девушка из справочного окна кассы, – в Афины, Алжир и Марсель.
Ну и ну! Одесса, вместе с прилегающими к ней вплотную Ильичевским и Южным портами, – крупнейшие морские ворота страны, одни из крупнейших в мире. И вот из, наверное, сотни прибрежных стран – сообщение лишь с тремя: Грецией, Алжиром и Францией! Нет даже сообщения с ближайшими соседями, к которым можно было бы успеть съездить из Одессы за выходные дни: Румыния, Болгария, Турция; а также немного дальше, куда можно было бы съездить за неделю: Югославия, Италия, Кипр, Ливан, Израиль, Египет... Я уж не говорю о моральном ущербе, – но скольких миллионов долларов лишается из-за этого ежегодно Черноморское пароходство!? Вот они – зримые плоды железного занавеса.
В общем, не только воздушный, но и морской путь оказался для меня, увы, заказан. Неужели же я так и не смогу использовать этот впервые выпавший на мою долю шанс вырваться за железный занавес – шанс, о котором я мечтал всю свою жизнь?
Но тонущий хватается за соломинку; и тут же, у справочного окна, меня вдруг осенило: в отличие от пассажирского морского сообщения, – грузовое-то осуществляется Союзом со всем миром...
– А не могу ли я отплыть на грузовом судне, – задал я вопрос справочной девушке – разумеется, за плату?
И – о радость! – идея, кажется, оказалась не столь уж бессмысленной:
– Для этого нужно отношение из пароходства, – ответила справочная девушка.
Эврика! Судя по ее ответу, какие-то привилегированные советские пассажиры все-таки добираются в разные страны морем!
Теперь уже ясно, что надо обязательно сходить на прием к начальнику пароходства как к депутату.


2 декабря

Любопытен у моряков этикет приветствия во время еды. Если в кают-компании трапезничает в это время капитан, то каждый входящий говорит:
– Прошу разрешения войти...
Это звучит не столько как вопрос, сколько как приветствие – вроде "Здравствуйте". Ответа на это приветствие не принято давать, и сказавший его просто входит, так и не дожидаясь разрешения.
Войдя, произносит еще:
– Доброе утро (день, вечер)! Приятного аппетита!
Поев, тоже произносит:
– Спасибо! Приятного аппетита!
Сам капитан разрешения войти ни у кого, естественно, не просит, – но остальные словесные формулы говорит тоже.
При наличии капитана, старпом произносит все эти формулы наряду с другими, а при отсутствии капитана замещает его и произносит, следовательно, лишь капитанские формулы.
Поскольку в кают-компании питаются 18 человек, то если бы на все эти приветствия все отвечали, то собственно для еды не оставалось бы времени. Поэтому принято так: входящий или выходящий говорит свои приветствия, а те, кто в этот момент едят,  как бы не обращают на них никакого внимания. В общем, буквальный смысл слов уже почти потерялся, – а остался лишь ритуал.
Мне и Вале как морякам-дилетантам прощается, что мы освоили их ритуал несколько упрощенно: например, после еды мы говорим лишь "Спасибо!" – вместо "Спасибо! Приятного аппетита!"

Вспоминается фельетон, вычитанный мной, скорей всего, в газете "Вечерняя Одесса". О том, как обкомовско-исполкомовские работники – иногда с женами, а иногда и с секретаршами – организовывали себе в отпуск круизы на грузовых судах Черноморского пароходства.
Причем в этих, фельетонных случаях, в отличие от меня и моей жены, они не только не тратились, покупая билеты, – а еще и, отнюдь не уволившись со своей руководящей работы, одновременно оформлялись на судно на какие-нибудь должности, например: он – мотористом, она – буфетчицей. Разумеется, ни он, ни она на судне не работали, а отдыхали – и к тому же, по возвращении из рейса, получали две "честно" заработанные зарплаты: моториста и буфетчицы. После чего спокойно возвращались из отпуска на свою основную, руководящую работу.
Может, и в нашей каюте лоцмана плавали в одном из предыдущих рейсов подобные моторист с буфетчицей?

По судовому радио передали:
– В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по второму западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 4 часа.


3 декабря

– А как избежать столкновения с другим судном в туман, в пасмурную ночь? – такой вопрос я задал Борис Ивановичу.
– Выручает локация, – ответил он.
На самой высшей палубе, над потолком нашей лоцманской каюты, – мощная металлическая конструкция: вышка с двумя вращающимися в противоположных направлениях локаторами. А в капитанской рубке – два экрана этих локаторов.

Бездна

мы плывем над бездной воды
мы плывем под бездной неба
далеко ли тут до беды
только лучше бы ее не было

в верхней бездне бегут облака
в нижней бездне бегут волны
это значит мы живы пока
но собою мы не довольны

...мы мечтаем о кромке суши
даже если скалы отвесны
так спасите же наши души
мы устали от этой бездны

На одном экране – очертания ближайшего берега, невидимого даже в ясную погоду в бинокль, на другом – движущиеся условные изображения нашего судна: светящийся на черном фоне экрана кружок; а также – изображения ближайших попутных, встречных и пересекающих наш маршрут судов: в виде треугольников. От кружка и треугольников идут отрезки прямых, показывающих направление их движения. Сбоку экрана – светящиеся цифры скоростей.
Сказочная эта техника позволяет продолжать движение, даже когда с капитанского мостика не виден нос собственного судна.
– И все равно: техника есть техника, – объяснил нам юный 4-й помощник. – Стоя на вахте в капитанской рубке, всегда надо быть максимально внимательным и при необходимости задействовать самые разнообразные виды сигналов: огни, гудок...

Вахтер в здании Черноморского пароходства на Дерибасовской №1 направил меня к помощнику начальника пароходства, который записывает на прием к самому начальнику. Не знаю, со всеми ли помощник так предупредителен или сработало то, что я журналист, – но он сказал, что, мол, зачем мне ждать приемного дня у начальника пароходства, лучше прямо сейчас сходить к его заместителю Юрию Антоновичу Пригоде. Прождав в приемной у Пригоды часа полтора, в компании разного рода капитанов и других людей, выглядевших очень руководяще, я дождался, наконец, своей очереди и удостоился двадцатиминутной аудиенции.
Это был холеный мужчина, с умными, сытыми глазами. Он отвечал на заранее записанные мной вопросы лаконично, но исчерпывающе. К моему тщательно скрываемому восторгу получалось, что безумная фантазия добраться все-таки в Штаты морем – вовсе не так уж безумна, а скорее обыденно реальна.
– Как вы хотите, – спросил Пригода, – круизным или грузовым судном, советским или иностранным?
От этих сказочных возможностей у меня закружилась голова.
Тем не менее я сразу решил для себя, что моим смутным мечтам о таком плавании больше всего соответствует самый, казалось бы, прозаический вариант – советское грузовое судно. Во-первых, на круизном судне – атмосфера алкогольно-сексуальная, против которой я в принципе ничего не имею, но она не вполне соответствует моим сегодняшним планам, тем более что я еду все-таки с женой. А вот на грузовом судне – будничная рабочая обстановка, которая должна бы способствовать рабочему использованию мной нескольких недель плавания; да и любопытно, как моряки-одесситы, с которыми я всю жизнь сталкиваюсь на улицах и в трамваях, в магазинах и кинотеатрах, на дружеских вечеринках и собраниях – как они выглядят на своем рабочем месте, в море? По аналогичной причине советское грузовое судно казалось мне более привлекательным, чем иностранное – конечно, и иностранное вызывало во мне большое любопытство, но советское было мне нужней как журналисту, так как я всю жизнь видел эти суда на причалах, – а теперь появлялся шанс познакомиться с ними опять-таки в работе, в море. И я сказал Пригоде:
– Я журналист, и все, что я вижу, как-то отражается потом в том, что я пишу. Поэтому мне хотелось бы плыть, наблюдая трудовые будни на обычном грузовом советском судне.
Заместитель начальника пароходства тут же вызвал заместителя начальника одного из управлений пароходства, который оказался красивым усатым юношей, и поручил ему отправить меня и мою жену в Штаты – в удобное для нас время – на одном из советских грузовых судов.


4 декабря

По судовому радио передали:
– В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по третьему западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 5 часов.


Атлантика

я плыву по Атлантике
в заграничные дали
облака словно бантики
на небесной вуали

хорошо тут мечтается
нет прекраснее места
море с небом встречается
как жених и невеста

как тревожна таинственна
морехода фортуна
ветер воет воинственно
словно трубы Нептуна

я плыву по Атлантике
в заграничные будни
я заложник романтики
на стремительном судне

Сегодня такая качка, что посуда ходит по столу, а стулья – по комнате. На большом столе в кают-компании предусмотрены, оказывается, на этот случай специальные бортики: в нормальных условиях они направлены от поверхности стола вниз – поэтому я и Валя до сегодняшнего дня их не замечали, – а сегодня они были подняты вверх, чтобы едущая по столу еда не сваливалась на пол. Обслуживающая нас в кают-компании улыбающаяся Вика полила скатерть чистой водой из чайника.
– А это, как ты думаешь, зачем? – удивился я, обращаясь к Вале.
– Чтобы скатерть и посуда не скользили по столу от качки, – сообразила Валя.
Так что обедать сегодня было не очень удобно: из-за поднятого столового бортика – руки все время навесу, скатерть мокрая; но зато еда не падала на одежду и посуда не разбивалась о пол. Под каждым стулом – металлическая цепочка с крючком, а в полу – никелированные скобы, которые в нормальном состоянии погружены в паз пола, а при шторме скоба оттягивается пальцем в вертикальное положение и стул цепляется за нее крючком. Но пока в кают-компании стулья не прикреплены и все немножко ездят на них туда-сюда; а Валя, как самая легкая, откатывается на своем стуле чуть ли не до самого окна, и я – как сидящий рядом – одной рукой помогаю ей подъезжать обратно к столу.

Когда я уже забирал разрешения на залитованные рукописи, цензор Папазова, как-то виновато улыбнувшись – они ведь тоже люди, и по-своему деликатные, – сказала мне:
– Нас обязали предупредить вас, что вы должны эти рукописи зарегистрировать еще и в ВААПе.
– ВААП же не государственная, как вы, а общественная организация! – возмутился я. – Я не обязан подчиняться их монополистским устремлениям!
– Ну, а я была обязана предупредить вас, что без регистрации у них таможня не пропустит ваши рукописи.
Нет, уж в ВААПе я их регистрировать не буду!
...ВААП – это Всесоюзное агентство авторских прав, а на самом деле – авторского бесправия. Эта организация уже третий год держит рукопись моего ”Словаря межнациональных жестов” – первого в мире подобного словаря – и до сих пор не нашла для него издателя, а я, частное лицо из провинции, уже нашел несколько потенциальных издателей, и издание пока не осуществляется лишь из-за того, что я занят хлопотами, связанными с поездкой в Штаты. Зато когда речь пойдет о гонораре, то ВААП выплатит мне обычный мизерный советский гонорар, который не только не окупит 25-ти лет работы над словарем, но, дай Бог, чтобы окупил хотя бы затраты на машинисток и канцелярские расходы.
Ведь ВААП – как и Госконцерт, и Госкомспорт, и другие подобные им бюрократические надстройки над творческими организациями – нагло присвоил себе монопольное право обворовывать творческих людей, присваивая до 90% их гонорара. Нет уж, пойду на скандал, на нелегальную, если нужно будет, передачу рукописей зарубеж, – но на поклон к эксплуататорам из ВААПа не пойду!
И хоть небольшую часть рукописей я залитовал, – но ни одну из даже этих, залитованных рукописей не зарегистрировал в ВААПе.


5 декабря

После завтрака в кают-компании – очевидно, по указанию Бориса Иванови-ча – судовой врач, юный блондин славянского типа, предложил мне и Вале посе-тить медкабинет. Чтобы попасть туда, нам пришлось спуститься вместе с ним на лифте на один из нижних этажей жилой надстройки.
Хотя медкабинет и имел какие-то атрибуты, свидетельствовавшие о его лечебной направленности: стетоскоп на столе; топчан, накрытый белой клеенкой и т. п., – тем не менее для такого современного судна он выглядел слишком тесно и бедно. Врач вытянул из-под стола и открыл небольшой сундучок:
– Это наш запас лекарств.
Сундучок был на треть заполнен различными пачечками таблеток, бутылочками – всё это не упорядоченно, а навалом, как мусор. Увидев наше недоумение таким неуважением к лекарствам, врач криво усмехнулся:
– Всё это – с просроченными датами! – Он зачерпнул в горсть пару пачечек таблеток, одну бутылочку – и протянул нам: – Вот, посмотрите...
Валя вытащила из своей сумочки очки, надела их; взяла из горсти врача одну пачечку:
– Ого, срок вышел еще в прошлом году.
– Я два раза писал рапорты на имя начальника пароходства, – сказал врач, – но они все равно не дают нам лекарств... Правда, вот дали, – он вынул, уже не из сундучка, а из ящика в столе несколько каких-то пачечек, – эти свежие, не просроченные. Но это норма в рейс на одного человека! А у нас на судне, вместе с вами, – 42 человека!
– А у вас есть что-нибудь против качки? – попросила вдруг Валя.
– Да, я вам дам сейчас, – ответил он.
Раскрыл одну пачечку и высыпал Вале на руку несколько таблеток.
Что касается меня, то я уже много лет не употребляю никаких лекарств и стараюсь добиться того же от Валя, – поэтому я сказал ей:
– Очень надеюсь, что они тебе не пригодятся и ты вернешь их.
Но через пару дней, когда был шторм, Валя, более уязвимая к тошноте как женщина, все же использовала эти таблетки.
Вообще в 80-е годы нас, советских людей, не удивить было такими просроченными лекарствами: мы уже привыкли к тому, что Советский Союз, одна из богатейших стран мира, всегда жестоко экономит на нас, своих гражданах, ради осуществления глобальных марксистско-ленинских утопий. А кроме этой генеральной линии – хочется сказать генеральской линии, – еще и вороватое чиновничество ста-рается забрать себе всё лучшее: в данном случае, вполне возможно, что кто-то из отдела снабжения пароходства просто "пустил полученные лекарства налево".
Помните формулировку советской пропаганды? "При социализме: от каждого – по способностям, каждому – по труду; а при коммунизме: от каждого – по способностям, каждому – по потребностям".
Я спародировал это так: "днем у нас социализм/ по способностям шуруй/ зато ночью коммунизм/ по потребностям воруй".

На палубе, перед многоэтажной жилой надстройкой, – громадный люк резервуара для зерна.
Сейчас крышка люка отдраена, и можно заглянуть внутрь – в 14-метровую глубину резевуара. Там уже неделю трудятся несколько матросов, очищая резервуар от следов предыдущего груза зерна, чтобы подготовиться к приему нового из элеватора под Новым Орлеаном.


6 декабря

По судовому радио передали:
– В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по четвертому западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 6 часов.

Волны океана заметно отличаются от волн моря, в частности Черного, на берегу которого я прожил почти всю свою жизнь: волны океана – более широкие, массивные, катят они медленно, солидно. И кажется, что волнение слабо, – а в дей-ствительности сейчас, например, баллов 5.
Простор океана колоссален, и оба локатора отключены, потому что другие суда в пределах того таза горизонта, в котором мы находимся, – большая редкость. А это значит, что при отсутствии шторма навигационно-штурманские задачи значительно упрощаются: не надо предохраняться от столкновений, обходить слева или справа, обгонять или пропускать впереди себя. Лишь придерживайся заранее проложенного по карте маршрута, а также периодически поглядывай вперед и по сторонам – на предмет каких-либо экстраординарных событий, которые в океане весьма редки, поскольку весьма рассредоточены. Именно поэтому большинство трудоемких внутрисудовых мероприятий в рейсе стараются делать не в море и тем более не в проливе, – а в океане.
Собственно, идем мы сейчас уже не в Атлантическом океане, а в Саргассовом море, по южному его краю, – и надо сказать, что море это несколько условное, расположено оно прямо внутри океана и не отделено от него сушей материков и островов, как большинство морей. В воде – множество водорослей типа плавающих кустиков – вроде нашего перекати-поле; я назвал бы их по аналогии – перекати-море.

Западный читатель, наверно, и не знает, что такое Лит. Объясняю: так коротко называют Государственный комитет по охране государственных тайн в печати (Лит), который в Одессе, например, был представлен Одесским областным управлением по охране государственных тайн в печати при облисполкоме (Обллитом). Формально речь идет прежде всего, конечно, о военно-стратегических тайнах, – но это лишь повод.
На деле же главной военно-стратегической тайной стала правда о всей нашей советской жизни, а главной задачей прессы стало создание фальсифицированного образа идеального советского государства. И цензор – главный надсмотрщик над автором и редактором по обузданию их творческой активности в целях обеспечения данной фальсификации. Причем гонениям подвергалась правда любого рода, от столкновения поездов – до столкновения мнений на научной конференции: "я устал ходить по краю/ разрешенных свыше слов/ и прислушиваться к лаю/ юдофобствующих псов/ пить без права на закуску/ петь что партия велит/ и еще носить в нагрузку/ свои рукописи в Лит".
Нет, и в худшие времена культа личности и застоя находились смелые журналисты и писатели, редакторы и даже цензоры, которым удавалось иногда – ценой выговора или увольнения, а то и ценой психбольницы или тюрьмы – пропустить в печать немного правды. Но это были лишь исключения, – а правилом было тотальное подавление гласности.
Какова же роль Лита сейчас, когда гласность вопиет о себе со страниц печати – страшной правдой о том, что твориться вокруг? Непонятно.
Может Лит стал заниматься, наконец-то, тем, что декларировано в его названии: именно военно-стратегическими тайнами? Но тогда зачем, скажите, такое управление облисполкому – ведь все те сравнительно немногие предприятия и учреждения нашего города и области, которые обла-дают пресловутыми тайнами, имеют и соответствующие охранные отделы. Вот с кого надо спраши-вать, – а облисполком тут явно не при чем.

Поговорка и концы – в воду – оказывается, не просто поговорка, а иногда еще и неизбежная реальность морской професии. Вот на эту тему два эпизода, ко-торые я услышал в этом рейсе.
Первый эпизод рассказал боцман Леонид Афанасьевич Хилиниченко:
– Везли мы важный груз на Кубу, а перевязан он был проводом-катанкой. Разгрузили груз на Кубе, но что делать с несколькими тоннами катанки? Появилась идея: привезти ее в Одессу и сдать в металлолом, а на заработанные таким образом деньги купить культ-спортинвентарь. Комсомольцы судна взяли эту работу на се-бя: соорудили специальный ящик и уложили туда катанку. Таким образом, у ком-сомольцев появилась какая-то незапланированная общественная цель, а ведь, по Макаренко, наличие общественной цели очень важно для воспитания молодежи... Пришли в Одессу, договорились в конторе "Утильсырья", что они пришлют маши-ну и заберут металлолом. Проходили дни стоянки в Одессе, мы настойчиво напо-минали о металлоломе, – но "Утильсырье" так его и не забрало. Что оставалось де-лать? Возить металлолом туда-сюда, за тысячи километров? А ведь простой выход напрашивался сам собой – и металл пошел на дно морское; не думаю, чтобы от не-го заметно повысился процент железа в океане, – но зато вот как насчет  "воспита-тельных" последствий этой истории?
Другой эпизод, – рассказанный Борисом Ивановичем:
– В одной стране религиозная организация подарила мне мешок Библий на русском языке. Мы, коммунисты, получили атеистическое воспитание, – и теперь я с интересом, впервые знакомился с библейскими легендами. Но куда девать столь-ко Библий? Ведь провоз через границу подобной литературы был запрещен, – это лишь сейчас у нас стали поощрять религию. И пришлось, увы, выбросить мешок с Библиями в море...
– Это же тяжкий грех! – укорил я Бориса Ивановича. Но тут же и пожалел его: – Конечно, вас понять можно, за такую "контрабанду" вас навсегда лишили бы капитанской работы.
– Да, сейчас это, наверно, можно было бы привезти, – размышлял Борис Иванович. – Впрочем, и сейчас, знаете ли, не известно еще, как оно повернется...
Всеобщий спасительный морской принцип "И концы в воду!"
Как он оказался "полезен" во времена сталинизма и брежневизма – и не только в морском деле, но и во всей жизни.
Ибо, хоть и оба эти эпизода связаны с морем, суть их отнюдь не морская – металлолом и Библия. Это по сути символы всей нашей трагедии: выбрасываемый на дно моря металлолом – символ нашей экономики, а выбрасываемая на дно моря Библия – символ нашей идеологии.
Надежда лишь на то, что и боцман, и капитан рассказали мне о данных эпи-зодах, зная, что я журналист, – а значит, сознательно хотели, чтобы эти эпизоды не ушли в лету, а сохранились через мое журналистское творчество в общественном сознании. Народ – в данном случае в лице боцмана и капитана – хочет освободиться от подобного идиотизма и обезопасить себя от повторения его в будущем.


7 декабря

Вчера после настольного тенниса в спортзале, разгоряченный, потный, я возвращался в каюту мимо бассейна – и, естественно, развесив пока вещи на по-ручни, оставив ракетку, скакалку и чешки на деревянной решетке для ног, положив часы в одну из чешек, я нырнул в бассейн. Конечно, вода в нем – градусов 25 – слишком тепла для меня, жителя северной страны; но тем не менее вода есть вода – она мигом смыла пот, приятно освежила тело: "на море отдыхает разум/ зато пусть в мышцах кровь кипит/ плыву красивым четким брасом/ фонтан пускаю ртом как кит".
Наслаждаясь обретенной в воде невесомостью, я лег на спину.
Была середина дня, ярко светило вчера еще субтропическое, а сегодня уже тропическое солнце – и вдруг невдалеке от солнца я увидел серп месяца. Днем, од-новременно с ярким солнцем – это было удивительно!
Потом, лежа на спине, я дрейфовал в бассейне в сторону одной из его сте-нок; солнце было чуть в стороне от пути судна, а между двумя трубами судна был месяц. Он плыл вместе с нами, как и солнце, но одновременно он плясал между трубами, от одной к другой и обратно – это сказывался эффект от качки судна... Я лежал на спине, а месяц плясал надо мной между двумя нашими трубами – фанта-стическая картина: рассказать кому-нибудь – не поверят.
Поверхность воды в бассейне тоже качается вместе с судном и подгоняет меня, лежащего на спине, к стенке бассейна. Я перевернулся уже перед самой стен-кой, – как раз вовремя, а то трахнулся бы головой. И, отплыв на середину бассейна, опять лег на спину.
И тут я ловлю себя на мысли о том, что в Черном море я не могу долго ле-жать на спине, ноги постепенно уходят в глубину, а тут лежу долго – подтвержда-ется то, что сказал мне в кают-компании радист Анатолий Семенович Верин:
– Атлантика соленее, чем Черное море.
Я перевернулся со спины и решил попробовать на вкус хотя бы бассейновой Атлантики: насос качает воду в бассейн прямо из океана. И я чуть хлебнул этой воды: да, соленая, – но соленее ли, чем в Черном море, я не почувствовал.
На дне бассейна выложено цветными плитками изображение большого кра-ба – я видел его, когда в бассейне не было воды; а сейчас на поверхности в бассей-не волны и поэтому краб виден нечетко – посмотрю-ка на него под водой, вблизи. Привычно нырнул – в Черном море я люблю нырять и рассматривать причудливый подводный мир, – гребу вглубь, но почему-то ничего не получается, вода выталки-вает обратно, на поверхность. "Ага, – сообразил я, – у нее ведь б'ольшая плотность, чем у черноморской". И я нырнул уже более энергично, усиленно загребая руками и ногами, как когда в Черном море стараюсь погрузиться на гораздо б'ольшую глу-бину.
И вот, ритуально коснувшись рукой краба, – уже хорошо рассмотрел его под водой вблизи.

Когда штормит, – зачастую больше, чем сама качка, досаждают взбесив-шиеся предметы. Всё, что не закреплено, – особенно предметы с малым трением, например посуда, – начинает ездить туда-сюда в ритм качки, норовит спрыгнуть со стола, разлиться и разбиться; кто посильней, т. е. большие предметы, норовят столкнуть со стола меньших.
Будильник, который перед сном я поворачиваю на письменном столе так, чтобы с койки был виден циферблат, к утру обязательно, как назло, поворачивается ко мне спиной. Вокруг него я специально ставлю предметы с большим трением – атлас, пачку тетрадей и т. п., – поэтому он со стола не спрыгивает, а только танцует по нему туда-сюда, туда-сюда.
А однажды мы вернулись откуда-то в свою каюту, и бутылка таллинской воды "Varska", которая стояла перед этим полувыпитая на столе, нагло устроила катание по полу, с небольшими остатками воды, – а остальной водой описала в не-скольких местах пол. Выражение лица у бутылки было, – как у расшалившегося ребенка, которого взрослые неосмотрительно заперли одного дома. Пришлось про-честь ей мораль и водворить с остатками воды обратно на письменный стол: качка, кажется поутихла. И вытереть тряпкой написанные ею лужицы на полу.
Сегодня погода поспокойнее – балла 4, предметы ведут себя спокойно. Лишь в кают-компании поданные к завтраку крутые яйца, которые буфетчица Вика положила по одному в отдельную тарелку для каждого члена команды, устроили пляску в своих тарелках, – и это катание яиц по тарелкам туда-сюда, туда-сюда создало даже своеобразную ритмичную и мелодичную музыку, как бы приветствуя моряков, явившихся утром к завтраку. Но вот в финал симфонии вторглись удар-ные инструменты: это моряки стали разбивать скорлупу для очистки, – и, по мере раскалывания музыкантов, музыка стала стихать.


8 декабря

По судовому радио передали:
– В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по пятому западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 7 часов.

Когда был шторм в 6 баллов, ночью начала вдруг шумно кататься какая-то невидимая посудина – и отбила у меня сон. Я целый час рыскал по каюте, загляды-вал в шкаф, в письменный стол, в чемоданы, – но наглого нарушителя тишины так и не нашел. Только лягу в очередной раз на койку, уже засыпаю, а нарушитель ти-шины, словно притаившись, коварно ждет именно этого момента – вновь вдруг та-рахтит, как барабан, или, ехидно скрежеща, катится.
Валя делает вид, что спит, хотя я уже несколько раз перелазил через нее с койки и на койку – и несколько раз включал свет. Наконец, я не выдерживаю и об-ращаюсь к ней, уверенный, что она не спит:
– Ну, ты же видишь, что я не могу найти, что это тарахтит. Может ты дога-дываешься, что это может быть?
– А ты посмотри крем для рук в одном из нижних ящиков шкафа, – ехидно, как мне показалось, улыбнулась она.
Я увидел в одном из этих ящиков бутылочку с белым кремом, – но она вела себя тихо, не двигалась, подпертая с обеих сторон разной мелкой галантереей. "Ну, я ж послежу за тобой", – злопамятно подумал я и замер в позе охотника, не спус-кающего глаз с дичи.
Тишина, ночное время отсчитывает свои секунды. 
И вот, при очередном резком вираже качки, белая бутылочка смяла подпиравшие ее предметики и, безмятежно тарахтя и скрежеща, покатилась по коробке.
– А-а, вот она! – с этим ликующим возгласом я ринулся к ней, выхватил ее из ящика и готов было уже расправиться с этой гадиной: трахнуть ее об пол, и ее внутренности, белый крем, с останками ее тела, стеклянными осколками, живопис-но разлетелись бы по всей каюте, пачкая все вокруг... Я еле удержался от этой не-правовой расправы без суда и следствия – удержался лишь благодаря вовремя ус-лышанному внутреннему голосу: "А в чем она, собственно виновата – она лишь слепое орудие куда более могущественной силы – разбушевавшегося Нептуна!"
И я пощадил этого маленького, безвольного нептунова пособника – бутылочку с белым кремом – и поставил ее на пол, подперев со всех сторон обувью.
– Не могла сказать о ней раньше! – упрекнул я Валю; а она продолжала ехидно улыбаться.
Казалось, сон был окончательно отбит. И я демонстративно прибег к лет 30 назад открытому мной необычному снотворному: интенсивным упражнениям для рук и грудной клетки прямо среди ночи.
– Ты что?! – удивилась Валя.
После снотворной разминки я, в энный раз перевалившись через Валю, влез на свое место на койке, улегся. С надеждой и страхом я стал вслушиваться: пра-вильно ли я выявил главного нарушителя тишины и не окажется ли, что я заподоз-рил невинного, – а нарушитель лишь затаился и сейчас опять, как только я начну засыпать, ехидно начнет свое дьявольское тарахтение? Но нет, слава Богу, теперь, наконец, все было почти тихо – лишь мелкие, безобидные дребезжания и шорохи, которые постоянно сопровождают нас даже при отсутствии шторма и к которым мы уже в общем привыкли, как привыкли к небольшому постоянному звуковому фону ветра и волн.

Легко сказать: "Решил взять зарубеж свои произведения".
В так называемую эпоху застоя все было ясно: 1) как журналиста меня должно направить в Штаты правление Союза журналистов СССР – раз такого направления у меня нет, значит я не могу ехать: получение такого направления рядовому, неноменклатурному журналисту, без связей, было практически невозможно; 2) если кто-либо претендует на писание научных статей, то надо сначала, чтобы научность этих статей подтвердили ученые – иначе это будет пропаганда антинаучных взгля-дов, несовместимых с этикой советской науки; 3) если взрослый человек пишет стихи и прозу, не являясь членом Союза писателей СССР, то он – графоман, психически больной и его надо отпра-вить в психбольницу; 4) если кто-либо хочет взять с собой зарубеж свои неопубликованные статьи, значит он хочет опубликовать у них, то, что было отвергнуто печатью у нас, т. е. собирается сотруд-ничать с враждебной нам западной печатью и проповедовать через нее чуждые нам идеи. Примерно такой была бы официальная реакция в эпоху застоя на мои поползновения съездить в Штаты, захва-тив с собой свои рукописи.
Да, но вот – что можно и что нельзя сейчас?
Ведь в нашей стране все мои мысли принадлежат не мне, а неопределенно-абстрактному монстру государства. И чтобы взять свои записанные мысли зарубеж, – а незаписанные, слава Богу, пока не поддаются контролю, – я должен испрашивать на это разрешение монстра; и уж он сам бу-дет решать, в соответствии с мозговыми извилинами своих инструкций, какие мои синтаксические обороты, рифмы, эпитеты, метафоры я вправе взять за зарубеж, а какие, если и перевезу, то это бу-дет контрабанда. В советских таможенных инструкциях незаконная перевозка зарубеж рукописей фигурирует рядом с перевозкой наркотиков, взрывчатых веществ... И действительно: в феномене Мысли – есть что-то от наркотика и взрывчатого вещества.
Но как же все-таки вывести мои рукописи зарубеж?
Сейчас у нас в стране Перестройка, гласность, демократизация. Упорно декларируется принцип: если раньше было запрещено все, что не было специально разрешено, – то сейчас разре-шено все, что не запрещено. В этом якобы суть демократизации. Но беда в том, что в каждом кон-кретном случае ведомства до последнего момента скрывают, что запрещено, и поэтому трудно уга-дать остальное – что разрешено.

При всем разнообразном спектре испытаний, которые выпадают на долю моряка, одно из них  – резкая смена климатических поясов. Хорошо, что я и Валя не чувствительны к простуде, – другие пассажиры на нашем месте вряд ли уберег-лись бы от нее. Вот как аномально у меня получилось в этом сезоне: в сентябре я был в Москве, и там уже все ходили в пальто, один я – в пиджаке, не смотря на дождь со снегом; вернувшись в Одессу, я опять вернулся в лето и ходил в безру-кавке; отправившись в плавание через океан, я попал в ситуацию, когда, несмотря на осень, день ото дня становилось все теплее и теплее, – а сегодня, например, мы пересекли тропик Рака, перейдя тем самым из субтропиков в тропики.
На палубе, несмотря на ветер, – жара, от которой спасаемся в каюте с ее кондинционированным воздухом. Казалось бы нам, жителям северной страны, не должны нравиться эти дьявольские козни: лето посреди зимы. Но нет, мы с инфан-тильным удивлением и эгоистической радостью слушаем по судовому радио свод-ку погоды из Москвы с фантастическими сейчас для нас минусовыми температу-рами, – и как человек, нежданно-негаданно нашедший клад, радуемся еще одному, неожиданному, внеплановому лету в нашей жизни.

рулевой

ты рули рули рулевой
чтобы плыл корабль без помех
я ведь знаю тебе не впервой
одному отвечать за всех

ты рули рулевой к мечте
к той где твердая ждет земля
пусть не долго след на воде
остается от корабля

ты к мечте рулевой рули
к той которую светлой зовут
пусть плывут вдали корабли
то чужие судьбы плывут

ты рули рули рулевой
а я буду слагать свой стих
ведь конечно же не впервой
нам с тобой рулить за других
Какая температура наиболее комфортна  для вида homo sapiens в натуре, в обнаженном состоянии? Где-то от +25°С до +30°С. Это говорит о том, что до появления в процессе эволюции одежды наш вид формировался в климате именно с такой средней температурой. По масштабам истории нашего вида период с одеждой – это лишь мгновение, биологически мы за этот период заметно эволюционировать еще не успели. И поэтому даже коренные северяне – чукчи и эскимосы, – как бы они не любили свой север, как бы они не боготворили свою зиму, они еще больше любят лето: пору расслабления, пору сезонного возрождения природы; ведь и они того же вида homo sapiens, что и мы – с той же комфортной температурой, когда они сбрасывают свои меха в хорошо протопленном чуме.
Лето – родина человечества, а зима – целина, которую человечество осваивает лишь несколько тысяч лет из нескольких миллионов лет своего существования.
Лето – это праздник жизни. И вот мы вошли на своем судне в тропики – в вечный праздник жизни.


9 декабря

По радио объявили:
– В связи со включением кондиционера все двери на палубу держать закры-тыми, задраить иллюминаторы!
Мы – люди из отсталой страны: только в руководящих организациях, вроде обкома партии, я встречался с кондиционированием воздуха; и лишь однажды как журналист посетил такую частную квартиру, принадлежавшую, конечно же, весьма зажиточным людям. Поэтому приказ о закрытых дверях показался мне и Вале странным и неприятным. В нашей квартире в Одессе окна приоткрыты даже зимой, мы привыкли к сквознякам и не любим закупоренных помещений. В каюте нашим любимым местом стала та часть дивана, которая расположена под открытым иллюминатором. И вот – на тебе! – иллюминатор надо задраить.
Как человек, склонный к дисциплине, я стал его задраивать. А Валя заныла:
– Не надо!
– Мы обязаны, как и все, выполнять приказ капитана.
Скоро во всей многоэтажной надстройке стало прохладнее, чем на палубе. Теперь, выходя на палубу, надо было не только открыть, но и обязательно закрыть за собой палубную дверь. И тут я осознал, наконец, смысл этой меры.
Зимой мы же не оставляем открытой дверь натопленной квартиры – пройдя сквозь нее, мы ее сразу закрываем, чтобы тепло из квартиры не ушло на улицу. Тут мы делаем то же, но с противоположным знаком: закрываем дверь, чтобы тепло с палубы не вошло в каюту.
При всем удобстве кондиционера в тропиках, с ним пришло и нежелатель-ное явление: слишком сухой воздух – у меня в горле стало першить, я стал покаш-ливать. Тогда я и Валя придумали вот что: из шести выданных нам полотенец два мы намачивали с вечера, и они увлажняли нам воздух каюты, не успевая высохнуть до утра (сначала мы намачивали одно полотенце, а утром оно оказывалось совер-шенно сухим, – поэтому мы стали намачивать два). Таким образом, влажность в нашей каюте мы стали измерять в новых, изобретенных нами же единицах – поло-тенцах; и оптимальной оказалась для нас влажность в 2 полотенца.

Меня заинтересовала такая вот инструкция на судне, на одной из стен жи-лой надстройки:
"Записываются... в случае смерти – фамилия, имя и отчество умершего, причина смерти, когда и кому передано тело умершего или координаты места, где это тело предано морю; факт передачи завещания начальнику советского порта, а в иностранном порту – консулу СССР".
Так что, если Иван Петрович получит соответствующий приказ, – то меня, оказывается, вовсе не обязательно сталкивать за борт, рискуя вызвать мое отчаян-ное сопротивление, а также рискуя появлением случайных свидетелей. Проще, на-пример, еще на камбузе добавить яд в мою порцию обеда, а потом, вполне в соот-ветствии с законом, мое тело "предать морю" – и концы в воду.


10 декабря

По судовому радио передали:
– В 2100 стрелки судовых часов будут переведены на час назад и установле-ны по шестому западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 8 часов.

В нашей каюте появилась муха. Над океаном мухи не летают, так что это скорей всего была муха-одесситка, которая забилась было уже в Одессе на зиму в щель каюты – отплывали-то в ноябре, – а когда наше судно спустилось на юг, к те-плу, обманутая муха решила, что уже вновь наступило лето, отряхнулась ото сна и стала радостно летать по каюте.
На судне мы быстро почувствовали какую-то труднообъяснимую ненормальность отсутствия животных – даже таких вездесущих животных, как кошки и собаки. И появление в каюте мухи обрадовало нас – все-таки хоть какое-то домаш-нее животное. В каюте сразу стало как-то уютнее. Валя разговаривала с мухой, как с любимой курицей:
– Цып-цып-цып...
Или:
– Кыш!
Мы гордились своей мухой, даже похвастались ею Борису Ивановичу.
– Берегите ее! – усмехнулся он.
Когда муха слишком уж назойливо расхаживала по моим рукам или лицу, я, естественно, махал на нее руками, прогоняя, – а Валя испуганно просила:
– Не убивай ее!
– Конечно, что ты...
Но судно продолжало идти на юго-запад, пока не вошло в тропики. И появилась вторая муха.
"Да, конечно, – думал я, – мухи – разносчики заболеваний, их надо уничто-жать!" Но в глубине душе я содрогался от жалости при мысли о том, что в мое от-сутствие Валя их может прихлопнуть – например, газетой. А ведь я уже как-то привязался к этой, иногда назойливой стайке домашних животных.
Есть мухам в нашей каюте нечего, кроме яблок, которые мы приносим из кают-компании. И поэтому они обожают гулять по нас, подкармливаясь, видимо, еще и выделенями нашей кожи. Мы уже не радуемся им, а ненавидим их, как в Одессе. Валя – как личность более эмоциональная – грозится:
– Я их убью!..
Одна из них, как и предусмотрено Богом, стала периодически оседлывать другую. А та, кокетливо отбиваясь, жужжала; потом, освободившись от седока, умывала руки: чистила лапки одна о другую.
Вскоре появились третья, четвертая мухи. Оседлывания, естественно, участились. Но мы теперь не могли придти к единому мнению, сколько из них петуш-ков и сколько курочек.
– Давай повесим на них бирки, чтобы можно было уследить, – предложил я Вале.
Вот и сейчас Валя сидит на диване и пишет под мою диктовку, а четыре му-хи расхаживают по ее рукам и ногам, и она нервно дергается и ругается:
– Кыш, сучки!
Я же хожу по комнате, и поэтому мухи сейчас меня не трогают.
Валя сидит прямо под открытым иллюминатором на тропическом сквозняч-ке, но мух почему-то и сквознячок не может выдуть из нашей каюты. Такие ма-ленькие, сволочи, а соображают – не хотят улетать в океан, хотя меню у них в каю-те, прямо скажем, диетическое: яблоки да я с Валей.

Чтобы войти в Американское посольство в Москве, надо сначала в скверике за посольством записаться в такую же самодеятельную очередь, как и в ОВИР. На следующее утро, кроме среды, субботы и воскресения, надо в соответствии с присвоенным вчера номером стать уже в "живую", даже очень "живую" – из нескольких сот человек – очередь у входа в посольство. Причем ни совет-ских, ни американских чиновников не волнует, что на улице могут быть ветер и мороз, дождь и снег: уйдешь из очереди – снова записывайся в скверике на завтра. Эта длинющая очередь с запи-сью дает право лишь на заслон из трех-четырех советских милиционеров, призванных якобы под-держивать порядок перед входом в посольство.
Когда очередь подошла и милиционеры пропустили, надо стать теперь во вторую, покороче очередь – уже не на несколько сот, а на несколько десятков человек – к окошку в проходной, за ко-торым сидит американец, в штатском. На ломаном руссом языке он спрашивает, по какому вы делу, и некоторым отказывает в приеме или говорит придти в другой раз, а некоторых пропускает в дверь. За дверью – маленький коридорчик, в котором слева, тоже за окошком, сидит другой амери-канец, в форме охранника. Этот, как в аэрофлоте, досматривает содержимое сумки и предлагает пройти без сумки сквозь специальную контрольную раму с сигнализацией.
Впрочем, пару раз сумки не досматривали. Но не от доверия, а как раз наоборот, – от пол-ного недоверия, переходящего в грубое неуважение: с сумками просто не пропускали!
В первом случае посетители вынуждены были вешать их на улице на дерево, и дерево было как украшенная игрушками новогодняя елка. Перед тем, как повесить сумку, я вынул из нее доку-менты и положил их в карман, а о двух тысячах рублей в ней забыл – так они и дождались меня на улице, на позор московским ворам (впрочем, этого места московские воры, конечно же, избегают – ведь тут пасется, как можно догадаться, множество спецслужб, советских и американских, а сквозь окна в доме напротив наверняка ведется круглосуточное советское наблюдение).
Во втором случае на улице шел дождь, деревья были мокрыми и грязными, и сумки при-слоняли одну к другой прямо на казавшемся менее грязным мокром асфальте, рядом с большой лужей, которая создавала видимость заслона от воров хотя бы с одной стороны.
Рассказывали, что незадолго до моих хождений в посольство какие-то советские супруги ухитрились пронести туда пистолет, закрылись в одном из помещений – и в течение нескольких не-дель, выдвигая какие-то эмиграционные требования, отказывались выйти оттуда; правда, в конце концов их как-то выкурили и из этого помещения, и из посольства. После чего американцы и ввели свои драконовские меры.
Но мне кажется, что в подобной реакции американцев проглядывает не только желание предотвратить впредь подобный терроризм, но и пренебрежение к достоинству советских людей – что стоило, например, сделать хотя бы временный навес на улице от дождя, организовать безопас-ное место для сумок и т. п.

Прекрасны облака океана.
Самых причудливых форм и цветовых оттенков, они разместились по всему кругу горизонта. Такой сложной по рисунку панорамы одновременно плывущих по небу облаков я никогда раньше не видел. В сюрреализме их узоров угадываются фигуры могучих богов и сказочных животных, воздушных замков и небесных ко-лесниц – именно созерцание облаков океана и породило, видимо, в древности мно-гие религиозные мифы.
А вечером, после кино, мы постояли с Валей на нашем, правом крыле капи-танского мостика.
Подошел Борис Иванович. Увидел, как мы смотрим на волны:
– Ну как, еще не хочется бросится за борт? – мрачно пошутил он.
– Такая красота, – сказал я, – что жаль идти спать.
Но сам подумал: "А спать идти надо. Чтобы завтра с утра быть трудоспособным: столько скопилось незаписанных впечатлений!"
– Значит, вас уже можно принимать в моряки! – похвалил Борис Иванович меня и Валю.
Почти каждый день, под тем или иным предлогом, он интересуется, как мы переносим качку. И явно доволен нами. Хоть сам он пытается доказывать, что ли-шен романтики, – тем не менее ему импонирует мое и Валино романтическое вос-приятие морского дела. Нашими глазами дилетантов он как бы вновь замечает ро-мантику приевшейся ему уже тяжелой профессии – и вновь убеждается, что, не-смотря на все издержки, жизненный выбор сделан им правильно.
У 3-го помощника, который плавает всего пару лет, тоже, видимо, потреб-ность прикоснуться к нашей наивной восторженности – он тоже подошел к нам и сказал:
– Вы обратили внимание, какие над океаном красивые облака?
– Конечно, – улыбнулся я. – Валя уже третий день после ужина идет не в каюту, а на капитанский мостик и по часу стоит, любуясь предзакатными облаками, пока проводит солнце за горизонт.
– На закате облака особенно красивы, – подтвердил 3-й помощник.
– И они разных уровней! – сказал я.
– И такая гамма цветов! – сказала Валя.
Светила почти полная луна, над самой головой плыли белые пушистые об-лака. Они вуалью закрывали от нас лик луны. Но она все равно просвечивалась сквозь вуаль, и на облаке вокруг луны образовался небольшой круг с почему-то ро-зовыми краями – такое явление мы наблюдали впервые.
Луна была почти полная, и облаков было мало; в совершенно чистом возду-хе над океаном свет луны беспрепятственно достигал нашей планеты, и было свет-ло так, что я ясно видел цифры – несветящиеся – на циферблате моих часов; и, уве-рен, можно было бы читать газету. Мы плыли над ночным океаном, завороженные сказочным лунным светом, – казалось, что этот свет разлит в воздухе, как какое-то волшебное вещество, которое даже можно пощупать пальцами. Пейзаж был как у китчевых западных художников – слишком красивый, чтобы быть натуральным: неправдоподобно светлая лунная ночь, волны с прихотливыми белыми барашками, облака из театральной белой ваты и слишком четкий обруч горизонта.
Чтобы уйти в каюту спать, надо было сделать над собой дисциплинирующее волевое усилие.


11 декабря

Поначалу эти два главные представителя советской власти на судне – капитан и замполит – отнеслись ко мне настороженно. Но если капитан выбрал такти-ку гласности, то замполит, наоборот, – сдерживания. И особенно явно это вырази-лось в следующем эпизоде.
Мне хотелось лучше разобраться в кругозоре, мировоззрении одесских моряков.
– Вы не возражаете, – обратился я к Борис Ивановичу, – если я и Валя про-ведем с командой небольшую анкету?
– Конечно, проводите, – одобрил Борис Иванович.
Когда вопросы были уже мной составлены, к нам в каюту пришел замполит и завел канитель, что без согласования с вышестоящей инстанцией – то есть с парткомом пароходства в Одессе? – он не может разрешить анкету. Я, конечно, го-тов был проигнорировать его – тем более, что капитан разрешил анкету и многие моряки, не любя замполита, наверно, согласились бы ответить на вопросы в пику замполиту. Но я предполагал провести анкету совместно с комсоставом судна и в основном их силами – проводить же ее только своими силами (без объявления по радио, без размножения на машинке) меня не устраивало: я и так не успевал прово-рачивать ту гору литературной работы, которую запланировал на время плавания. И я сказал замполиту:
– Ладно, обойдемся без анкеты.
Он опешил, не ожидая от меня такой сговорчивости.
– Может, мы согласуем этот вопрос по рации с Папазовым ? – робко пред-ложил он.
– "Моряк" – газета безгонорарная, – объяснил я понятным ему языком опла-ты, – а согласовав вопрос с Папазовым, я уже по журналистской этике должен буду предоставить материал только ему.
– Как же быть? – недоумевал замполит.
– Я же сказал: обойдемся без анкеты.
Успокоенный, замполит направился к выходу из каюты. И уже у двери, оце-нив, наконец, мою "жертву", расплылся в улыбке:
– Спасибо!
Здорово же он испугался анкеты, если за отказ от нее даже благодарил.
Страх... Все мы воспитаны в страхе, привыкли к страху: "молодежь надела шоры/ чтоб не видеть общий крах/ «стародежь» забилась в норы/ чтоб унять смертельный страх"...
И четыре года Перестройки отнюдь не избавили нас от страха, а лишь не-сколько смягчили его. Поднявшись на борт судна, я боялся пограничников и тамо-женников, и предполагаемого Ивана Петровича. А они, оказывается, точно так же боялись меня. Мы все – из Империи Страха, созданной великим Сталиным. Ста-лин умер, но дело его – увы! – живет.

Современное крупное судно, вроде нашего сухогруза "Академик Благонравов", – это плавучий город, с автономным циклом жизнеобеспечения. Такие плавающие города все растут и растут в своих размерах и разнообразятся в своей специализации: наш город – транспортный, для сыпучих грузов; есть транспортные для нефтепродуктов (танкеры), есть плавучие города-крепости (линкоры); плавучие города-аэродромы (авиабазы), плавучие города для развлечений (круизные суда) и т. п. Когда-то, как говорит наука, далекие предки человека вышли из Мирового океана, поэтому у эмбриона и сейчас наблюдается что-то вроде жабр, – но дли-тельная сухопутная эволюция совсем отучила нас от водной стихии, отдаться на волю которой стало означать смерть. Однако, овладев техникой судовождения, лю-ди вновь, уже на другом, техническом витке своей эволюции вернулись в Мировой океан, колыбель их предков. Б'ольшая часть земной поверхности занята Мировым океаном, и различного рода суда – плавучие города – стали пионерами освоения этой целины.
Так что тенденция ясна: плавучие города и впредь будут расти по своим размерам и количеству. Наступит момент, когда крупнейшие из них не смогут пройти через Гибралтар или Панамский канал, и у них поневоле появится регио-нальная прикрепленность: суда океана, суда Средиземного моря, суда Черного мо-ря. Наряду с надводными плавучими городами, получат распространение и под-водные. Человек вновь завоюет утерянную было родину своих далеких предков – родину, которая и просторнее, и богаче по своим природным ресурсам, чем земная суша.
А теперь продолжим аналогию. В нашем веке человек начал осваивать и еще более обширную стихию – воздушную, а в последние десятилетия приступил и к самой бездонной стихии – космосу. И тут тоже уже наметилась тенденция от ут-лых суденышек до плавучих городов: воздушный змей – воздушный шар – планер – дирижабль – самолет – лайнер – ракета – спутник – космический корабль много-разового использования – орбитальная космическая станция. Терминология этого освоения сразу же заимствована была у моряков: воздушный лайнер, космиче-ский корабль, навигация, штурман, причалить, взять на борт и т. п. Заимство-вание терминологии не случайно – едина основная направленность всех этих сфер человеческой деятельности: освоение новых стихий, все более широких про-странств.
А может воздушная и космическая стихии тоже не чужды изначально человеку, как и водная? До анатомических резекций трупов предпринятых первыми врачами люди не знали о жабрах эмбрионов – может, современный уровень науки просто еще не дорос до осознания каких-то других органов эмбрионов как органов воздухоплавания и космонавтики? Может, и в атмосферу, и в космос мы лишь воз-вращаемся – тоже как на родину предков, но на ином техническом витке: "мы всe кoсмoнавты с ракeты Зeмля/ лeтящeй к нeвeдoмoй цeли/ мы смoтрим в прoстранствo случайнoсть мoля/ чтoб всe мы oстались цeлы"; и еще: "я послед-ний земной поэт/ и первый космический робот/ и это последний земной куплет/ и первый космический рокот".
Временное самоограничение земной сушей было необходимым этапом эво-люции, изощрившим нас в технике, а теперь пора возвращаться в Океан: как вод-ный, так и небесный. Море зовет – зовет и небо.
...Эти мысли навеяны нашим с Валей плаванием на сухогрузе. Ну, нам-то что: мы тут временные гости, а вот для капитана и его помощников судно – дом родной, их плавучий город, на котором они проводят б'ольшую часть своей жизни.
Они не всегда могут толком объяснить себе и другим причину своего постоянства, своей преданности, своей ностальгии по этой своей второй родине – родному судну. А суть в том, что – может быть, хоть и не вполне осознанно, но они прониклись ощущением своего возвращения в стихию предков, прониклись своей миссией пионеров этого возвращения, прониклись вновь обретенным единством с Океаном. Причем не только с водным океаном, мастерами навигации в котором они себя чувствуют, – но и, в какой-то мере, с небесным: ведь между этих двух стихий они и ведут, в основном, свой плавучий город. И ориентирами в их навига-ционной работе являются не только острова и рифы Океана-Воды, но и звезды и планеты Океана-Неба. Моряк, летчик, космонавт – это по сути одна профессия пионеров возвращения человечества из времени заточения на суше в беспредель-ные пространства Океана.


12 декабря

По судовому радио передали:
– В 2100 стрелки судовых часов буду переведены на час назад и установлены по седьмому западному часовому поясу. Разница с Москвой составит 9 часов.
Эти регулярные сообщения о часовых поясах лишь подчеркивают масштаб-ность нашего путешествия. В связи с этим в голове рождается что-то вроде анекдо-та:
"– Что означает слово невозвращенец?
– Это когда советский человек не возвращается из Соединенных Штатов, объясняя свой поступок нежеланием возвратить обратно добавленные к суткам часы".

Я уже сам предложил замполиту мою вторую встречу с командой – на этот раз с чтением отрывков черновика вот этой самой повести. Замполит, как и в про-шлый раз, отнесся к моему предложению без особого энтузиазма, – но теперь и без былого откровенного недоверия. И вторая встреча состоялась.
Она выглядела совсем не так, как первая: я отчетливо почувствовал направ-ленную на меня волну доверия.
Прочитал я им из одиннадцати ученических тетрадок лишь три коротеньких отрывка: один юмористический – о взбесившихся во время качки предметах; вто-рой политический – о проходе через Босфор и моем отношении к армяно-турецкой конфронтации; и третий философский – о связи между освоением океана морского и океана небесного. Тут уже говорили в основном рядовые члены команды: согла-шались, не соглашались, спрашивали, советовали. Атмосфера была дружеская, де-ловая. По их репликам видно было, что мне удалось затронуть глубинные струны их моряцкой души – они почувствовали во мне Писателя, а я в них – Читателя.
Потенциал страха улетучивался.

– При всей напряженности морской жизни, случается ли в ней иногда что-нибудь смешное? – задал я Борису Ивановичу этот традиционный журналистский вопрос.
– Хорошо, я расскажу вам сейчас историю, – ответил он, – которая про-изошла на судне "Солнечногорск", на котором я служил тогда капитаном...
Мы проходили в Средиземном море, у берегов острова Мальта. Из-за непо-ладки двигателя судно легло в дрейф.
– Что случилось? – спросила буфетчица  боцмана.
– Картошка на судне кончилась, – пошутил тот. Но, увидев, что буфетчи-ца восприняла его ответ всерьез, тут же невозмутимо добавил: – И теперь спе-циальная команда поплывет на шлюпке на Мальту картошку копать.
– А меня включили?
– Нет. Но если ты хочешь, чтоб и тебя включили, беги возьми у меня в боцманской лопату – и скорей к старпому, чтоб и тебя записал.
Буфетчица сбегала за лопатой и побежала к старпому:
– Запишите и меня!
– Куда? – удивился старпом.
– Да картошку копать на Мальте!..
Можете себе представить выражение лица старпома, озабоченного в тот момент лишь неполадкой двигателя.
Вот я привел тут этот рассказик Бориса Ивановича – и понял, что для читателя, не знакомого с некоторыми особенностями нашей тогдашней жизни, необходимо разъяснить, по крайней мере, два момента: 1). В Союзе добрую половину го-рожан принудительно отправляли каждое лето на уборочную, в том числе и на копание картошки, – в данном рассказике буфетчица наивно поверила в то, что этот обычай распространяется и на советских моряков, когда они находятся заграницей. 2). До того, как буфетчице посчастливилось попасть в привилегированную касту загранщиков, она явно была невыездной – именно поэтому она боялась упустить, может быть, единственный в ее жизни шанс побывать на Мальте.


13 декабря

На полдник или на ужин каждый день нас ожидает на столе по красивому красно-желтому яблоку "джонотан".  Питание и так сытное, не хочется без меры набивать живот, и поэтому многие, в том числе я и Валя, забираем яблоки с собой в каюту. И едим их, когда есть настроение. Это очень удобно: желудок усваивает яб-локо, не отвлекаясь на другие, менее полезные виды пищи.
А сегодня, вместо яблока – апельсин: судно закупило их в Лас-Пальмасе. Большой красивого цвета апельсин.
Поскольку в Одессе я и Валя относимся к тем, кто, как говорится, живет на зарплату, то и поесть апельсин нам удавалось, наверное, лишь раз в год. Поэтому сейчас нам жалко вот так сразу съесть эти два наши апельсина, и мы съели лишь один на двоих, а второй оставили прозапас.

Валя. Чтобы женщина охотно отправилась в морское путешествие, оно должно привлекать ее как половой акт.
Я.?
Валя. Потому что в морском путешествии ее будет тошнить так же, как и при беременности.

Возможно, я был первым, кому удалось, благодаря Перестройке, добиться частной поездки по вызову американского университета – без санкции партийных органов. И поэтому организация поездки многократно натыкалась на разного рода препоны, когда казалось, что пробить железный занавес не удастся – можно лишь разможжить о него голову. Тоталитарная страна держала меня, невыездного, мертвой хваткой, не желая выпускать, – даже несмотря на весь либерализм лидеров Перестройки. Но несколько раз замысел поездки мог провалиться не из-за Союза, – а представьте себе, из-за Штатов.
Вот, например, такой случай.
Я не знал, что, приехав в Штаты по гостевому вызову, не буду иметь там права работать – в Союзе, стране запретов, как раз такого запрета мы и не знали, а знали, наоборот, основополагающее  правило: кто не работает, тот не ест. И когда вице-консул посольства – изящная брюнетка лет под сорок – задала мне обязательный вопрос о цели поездки, я, не ожидая никакого подвоха, отве-тил:
– Посмотреть Штаты. Повидаться с друзьями. Может быть, поработать в русскоязычной эмигрантской прессе.
Последнее, казалось бы, должно было особо понравиться американскому вице-консулу, свидетельствуя о том, что к ним, в главную страну капитализма, едет не коммунист-антиамериканец, – а свой человек, советский диссидент, готовый сотрудничать с эмигрантской прессой. Ан нет! Реакция ее была диаметрально противоположной моим ожиданиям:
– У вас нет разрешения на работу, – сказала она.
– А что, разве для работы в прессе нужно специальное разрешение? – удивился я.
– Дайте, пожалуйста, ваши иностранные советские паспорта.
Я положил их перед ней. Она открыла их на страницах, где она же проставила раньше аме-риканские въездные визы – и трах, трах по визам какой-то печатью:
– Визы аннулированы, – сказала она. – Вам теперь нужны другие визы, с правом на работу.
Вот тебе и сюрприз! Поездка отменяется?
...К счастью, месяца через полтора S прислал уже не личное приглашение, – а приглашение своего университета на чтение мной лекций. По которому я, слава Богу,  беспрепятственно получил в американском посольстве уже совсем другие, не гостевые визы: для меня – J1 (viziting scolar – об-мен учеными), с правом на работу; для супруги – J2, без права на работу.

С нашим минимальным запасом долларов и моим неразговорным английским – Валя же английского вообще никогда не изучала, а изучала немецкий и французский – меня не то чтобы пугало, но, скажем так, озадачивало то, как мы будем добираться из Нового Орлеана, находящегося на юге Штатов, в K-ский университет, находящийся на севере. Тем более, что, экономя доллары, предупреди-тельное письмо профессору S из Лас-Пальмаса я так и не отправил. И вдруг Борис Иванович сам пообещал, что свяжется по радиотелефону с советским консульством в Новом Орлеане:
– И они, как обычно, заберут вас на своей машине, купят вам билеты и от-правят в K-ский университет.
Я не возражал против такой помощи, да и кто бы на моем месте возражал, – но, в отличие Бориса Ивановича, я очень сомневался в результативности его звон-ка.
Хотя наши документы, в соответствии с флотскими правилами, находились во время рейса у капитана, и он, конечно же, был с ними знаком, – он явно не уло-вил в них один важный нюанс; а я этот нюанс хорошо прочувствовал, когда потра-тив несколько месяцев, так и не смог купить в международной кассе аэрофлота би-леты в Штаты. Нюанс заключался в цвете наших паспортов: они были красные, в отличие от синих номенклатурных; об этом перестроечном новшестве – делении советских международных паспортов на два цвета – Борис Иванович еще явно не знал.
И вот он встретил нас на палубе – и сочувственно развел руками:
– Придется вам добираться самим, – сказал он. – Они сказали, что не смогут приехать за вами... – А когда увидел перепуганное лицо Вали, то, ободряюще улыбнувшись, добавил: – Назад дороги нет! Как-нибудь, со словарем в руках, объ-яснитесь.
И для Валиного ободрения добрый Борис Иванович подарил нам на дорогу из судовых запасов: пару буханок хлеба, несколько баночек "Кильки в томате" и несколько бутылок одесской минеральной воды "Куяльник".
В отличие от Вали, я умею скрывать свои эмоции, – но, честно говоря, и мне было страшновато окунуться вдруг в свободный мир: "я птица из клетки/ летать не умею/ боюсь высоты/ и чирикать не смею/ мой клюв притупился/ от неприме-ненья/ и гложат меня / о свободе сомненья".


14 декабря

Знакомство со Штатами началось для нас с лоцмана, который проводил судно "Академик Благонравов" по устью Миссисипи. Седоватый брюнет, лет шес-тидесяти, в джинсах, простой рубашке, простой шапочке, простых носках, – но вот туфли... Впрочем, по фасону туфли тоже были простые, но сразу видно, что высо-кокачественные, дорогие: по точности формы, благородной фактуре материала.

Лоцман

я лоцман ХХ века
летящего под откос
о том как спасти человека
волнует меня вопрос

сквозь социальные бури
прокладывая маршрут
борюсь против лжи и дури
пока меня не сожрут

пытаюсь понять причину
зачем голосуют "за"
и затормозить машину
хоть сорваны тормоза

я лоцман без капитана
а путь предстоит большой
маршрут мой выглядит странно
но он проложен душой

Борис Иванович спросил у него:
– Would you like to eat or drink something?
Отметим, кстати, что капитаны советских судов имеют в холодильнике для представительства недоступные рядовым советским людям продукты: русскую черную икру, американскую кока-колу и т. п.
– Do you have a sandwich with cheese? – попросил лоцман. – And coffee, please.
Буфетчицы Вики не было на капитанском мостике, она была у себя в буфете, – и Борис Иванович сказал ей в переговорное устройство:
– Вика, завари, пожалуйста, для лоцмана кофе и сделай бутерброд с сыром.
– Do you have an armchair? – попросил еще лоцман.
– Сережа, – сказал Борис Иванович своему 3-му помощнику, – придвинь, пожалуйста лоцману вон то кресло...
Сидя в кресле, попивая кофе и закусывая бутербродом, лоцман повел судно по узким извивам Миссисипи.
"Одеваются и едят скромно, – подумал я, – но работать любят с комфортом. Да и на обуви не экономят".
Потом, на американской земле, это первое впечатление об американце в об-щем-то подтвердилось, – кроме одного: скромно питающихся американцев, оказы-вается, меньшинство – большинство же переедает.

Интересно, как менялся на последнем этапе нашего плавания цвет воды: в Атлантике она была синей, в Мексиканском заливе – зеленой, в Миссисипи – жел-той.
А вообще великая американская река Миссисипи, – по которой в свое время плавали Том Сойер и Геккльберри Финн, – разочаровала меня. Узкая, она не шла ни в какое сравнение с действительно могучей великой русской рекой Волгой, – а напоминала скорей мой умирающий украинский Днестр. Впрочем, по чахлой растительности берегов она уступала даже и Днестру, а вода в ней выглядела еще бо-лее грязной. Но это – устье; может, в верховьях Миссисипи другая – не знаю.
Зато сооружения на берегах Миссисипи производили более приятное впе-чатление – тут сразу чувствовалась мощь сверхдержавы. Бесконечная вереница ги-гантских серых элеваторов была как бы визитной карточкой великой сегодняшней житницы мира; фантастические формы химических предприятий, причудливые портовые сооружения – все это, в отличие от серых элеваторов, яркое, разноцвет-ное, как будто сконструировано из детских кубиков.
Поражали и рабочие поселки на обеих берегах Миссисипи: аккуратные особнячки разной архитектуры; аккуратные асфальтированные улочки; множество разноцветных автомашин, стоящих и мчащихся. Нет почти обязательного в Союзе для таких рабочих поселков ощущения захолустья, заброшенности.
А по самой реке, вокруг нас, плыли катера с баржами – причудливой формы, иногда даже прямоугольные. Тоже ярко раскрашенные, как игрушечные.
– Такое впечатление, – сказала Валя, – что американцы не трудятся, а игра-ются.

Наше судно проходило мимо центральной части Нового Орлеана.
Впервые в жизни мы увидели американские небоскребы: не на фотографии или в кино, – а в натуре... Да, действительно небоскребы – это чудо ХХ века, квинтэссенция урбанизации. Небоскребная часть города создает необычайную гус-тоту урбанизма, – когда размеры города по вертикали становятся почти соизмери-мы с его размерами по горизонтали.
Но судно наше шло дальше – за Новый Орлеан, к элеватору. И вот Новый Орлеан скрылся за излучиной реки; мы подплыли к громадному – тоже как небо-скреб – элеватору.
Наконец, судно отдало якоря в воды Миссисипи, на берег штата Луизиана опустили трап. Я и Валя кончали последние приготовления к переноске на берег нашего багажа.
А когда мы, с помощью матросов, стали сносить багаж на берег, то хобот элеваторного транспортера уже гнал на судно, в открытый зев его трюма, дымя-щийся от пыли поток кукурузы: на смену нам двоим судно принимало теперь куда более весомый груз. Из этого зерна в Союзе будет намелена кукурузная мука, кото-рую добавят в пшеничный хлеб, чтобы его хватило на всех, – и этот русский хлеб, с американской добавкой, будут есть мои папа и мама в Одессе, а также и все остальные жители страны.

1989 год.



POST SCRIPTUM:
"Стали известны результаты комиссионной ревизии Государственной судоход-ной компании "Черноморское морское пароходство", которую провели специалисты ГлавКРУ, Фонда госимущества, Минэкономики, Минтранссвязи. <...>
Почему же некогда наиболее мощный в Европе торговый флот оказался "на дне"? Как явствует из официальных выводов, этому способствовали сомнительные операции и сделки, непродуманные управленческие решения, отсутствие надлежащего контроля за пароходством.
Вот и получилось, что корабли, имущество и активы оказались в ведении ино-странных фирм, зарегистрированных в офшорных зонах. <...>
Вспомним, что в 1991 году на балансе ЧМП было 247 судов, которые перевозили почти 23 миллиона тонн грузов. Специалисты оценивали стоимость основных фондов в огромную сумму – от 6 до 7 миллиардов долларов. В штате компании числилось 27 484 человека.
Одной из печальных страниц в истории этой структуры является факт созда-ния в 1993 году акционерного судоходного концерна "Бласко — Черноморское морское пароходство". Указ об этом подписал тогдашний Президент Украины Леонид Крав-чук. "Бласко" возглавил Павел Кудюкин.
В 1995 году, после ареста Кудюкина, этот указ был отменен. Павел Кудюкин был осужден к десяти годам лишения свободы (присвоение валютных средств, зло-употребление служебным положением). Однако на нарах бывший шеф "Бласко" нахо-дился всего лишь пять лет, поскольку был помилован Леонидом Кучмой. В СМИ гово-рилось о том, что Кудюкин загремел в тюрьму в качестве стрелочника, а реальными виновниками дерибана были авторы гениального плана вывода нашего флота под ино-странные флаги".
(Леонид Фросевич, "Черноморское пароходство признано "утонувшим". – Вебсайт "Обозрева-тель", 31 января 2008)