Шкафчик Паустовского

  Он простой, узкий. Крашенный черной краской и крытый лаком. Черный цвет блестит и переливается на солнце.
  В нем – тайна. Какая? Тайна его сути. Об этом рассказ.
  В нем удобно хранить книги. Там и было их место. Немногочисленных книг, к которым прикасался Паустовский.
   Вы видели портреты Константина Паустовского?
   Строгий, монашеский, иконный лик.
   Таким он и был. Скромным отшельником, влюбленным в природу… Знающим: смерть рядом. Впалая грудь. Болезненный, изматывающий кашель.
   Квартиру в сталинской высотке, самой близкой к Кремлю, на Котельнической набережной, он не просил. Ее дал Сам. Он вообще для себя ничего не просил. Тем более у власти.
   Мебели в то время в квартире почти не было. От этого она казалась огромной, пустынной, как королевские залы. Высилась потолками и «высокими» соседями.
  Не то, что сейчас. Нет, соседи остались. И потолки тоже. Только квартира вся заставлена антикварной мебелью, картинами и всеми теми мелочами, которыми спустя десятилетия обрастает любой семейный, любимый дом.
   Эта квартира так и осталась писательской. По наследству она перешла Галине Арбузовой, приемной дочери Паустовского. Её муж – известный писатель, кинодраматург, Владимир Карпович Железников. Большинству читателей и зрителей он знаком повестью «Чучело». И фильмом, снятым по ней.
   Владимир Карпович и рассказал мне историю про этот самый шкафчик, когда я была у него в офисе киностудии, на Чистых прудах.
   Я сидела тогда напротив него, маститого мэтра, слушала и рассматривала его лицо, руки, весь спокойный, вдумчивый облик. Аристократ духа. Человек, умеющий думать. Ему восемьдесят. Бледное лицо уставшего от жизни человека, не ждущего от нее новостей, но держащего себя натянутой струной… Вдумчивый, внимательный взгляд. Тонкий. Проникновенный. Доброжелательный. Тихий неторопливый голос. Таким голосом можно рассказывать сказки.

   …Почему Константин Георгиевич купил этот шкафчик? Может быть потому, что он был простой. Скромный черный шкафчик ещё царских времён. Как он выжил?
   …Был момент в жизни писателя, когда ему могли бы дать Нобелевскую премию. Не дали. Хотя он, именно он, как никто, был достоин ее. Стоит открыть любую его книгу и прочитать несколько строк, как понимаешь: такого истинного знания русского языка - поискать – не найдешь. Он вчувствовался в исконный смысл слов. Его проза – на самом деле поэзия… Вручили Шолохову за «Тихий Дон». Так власти было надо. Зато в Москву приезжала Марлен Дитрих и на коленях, перед огромным залом, изрядно смутив Паустовского, благодарила его за творчество… На Западе его звали Доктор Пауст. Почти Фауст?
   …Что мы знаем о нем? То, что нас учили в школе любить Родину его глазами?
…Тарусская дача Паустовского, в которой по полгода живёт писательская чета, сохранила дух великого мастера Слова. В нескольких комнатах осталась та же простецкая, почти казарменная обстановка, которая была при нем. Писал он в беседке или у открытого в сад окна, вдыхая фиолетовый аромат стучащей в ставни сирени…
   Больно было Паустовскому, очень больно. В своем письме-завещании он писал: «…Мы жили на этой земле. Не давайте ее в руки опустошителей, пошляков и невежд. Мы потомки Пушкина, и с нас за это спросится».
   Похоронили Константина Георгиевича тут же, на местном кладбище.
   Владимир Карпович как-то сказал мне:
- А знаешь, ведь Таруса – это «Та Русь».
   
   …Наш мир прозрачен. Можно узнать все о любом человеке. Нет такого электронного пароля, который нельзя было бы взломать. Любые базы данных. Любые плоскости твоей жизни. «Любой» и «Любый» - похоже? Все, что ты любишь – уже не твое. Искусственный интеллект придумает всё за тебя, предельно облегчив задачу, а заодно убрав из неё твою личность. Что нам осталось? Отпечатки пальцев для всех. Штрих-код на руку и чип под кожу? Ничего личного. Никакой индивидуальности.
   Но разве с современными возможностями простора для творчества не больше? Больше. Только оно, это творчество, стандартизируется.
   …Помню, как шла в Лувр с большой долей скепсиса. Многие говорили, что Мона Лиза Леонардо да Винчи – маленькая невзрачная картинка. Я даже не поставила кавычек машинально – потому что… сейчас объясню. Возле нее было много туристов. Видимо, их всегда много рядом с ней. В этот раз это были радостные японцы. Они глазели и фотографировали вовсю. Втихаря. Я взглянула на Мону Лизу. Улыбки у нее не было. Она смотрела совершенно серьезно. И в этот самый миг я испытала ужас, подлинный ужас. Какой бывает только в раннем детстве. Когда мир неизвестен и ужасен. По спине прошла дрожь, и волосы зашевелились на голове. Такой страх бывает, когда входишь в темную комнату, зная: там никого нет… и вдруг понимаешь, что там все же кто-то есть… Вот такой ужас я испытала. Какое там стоять перед ней долго… Я смотрела по сторонам, на радостных японцев и не понимала: неужели они не видят? Она живая… Причем не просто выписана мастерски и потому выглядит живой… Она живая по-настоящему… Дьяволу отдал Леонардо душу или Богу, не знаю. Но он сделал невозможное. То, над чем бились средневековые колдуны и алхимики, пытаясь синтезировать живого человека искусственным путем - гумункулуса. Смешав краски, вдохнул в мертвую материю душу. Говорят, что Мону Лизу Леонардо писал всю жизнь. Похоже на то. Он никогда с ней не расставался. Никогда. Увы, я была совершенно не готова увидеть подобное. А еще я поняла, что не на всех Мона Лиза смотрит. Счастливые японцы стояли рядом и радовались, как дети. Мне вообще все иностранцы детей напоминают. А я стояла и дрожала мелкой трусливой дрожью. Мона Лиза смотрела на меня сердито. Будто иной лик светился за ней. Как раньше в замках рисовали картины с потайными щелями в глазах портретов. Летела я от нее пулей. Не могла выдержать. Сердце билось бешено. Долго-долго.  Потом много-много раз рассматривала ее многочисленные копии -  и следа того страшного впечатления не испытывала. Мона Лиза и написана-то, скромно говоря, не слишком реалистически. Тогда еще художники не знали, что природу надо писать с натуры, а тени на самом деле цветные, а не черные. Но не только из-за теней и пейзажа мало реализма, сам облик ее так далек от нас…  Но скажи мне: пойди еще ей в глаза смотреть, - не пойду…
   Уже потом, случайно, разговорившись с Ведой Филипповной, женой моего мастера – кинодраматурга Алексея Николаевича Леонтьева, - я узнала, что она тоже неожиданно испытала ужас, взглянув на Мону Лизу. Люди толпами тогда валили в Третьяковку, году в 70-м, кажется, когда Мону Лизу привозили в закрытый СССР. Люди шли мимо нее, не останавливаясь. Лишь на долю мгновения…
   Прошло ещё лет десять, и я узнала, что это изображение, по сути, прообраз голограммы. Тончайшие, невероятно тонкие слои краски Леонардо накладывал один на другой, добиваясь разного изображения под разными углами зрения: изменяющегося выражения лица Моны Лизы.

   Однажды летом Владимир Карпович и Галина Алексеевна уехали в Тарусу на две недели.
   …По возвращении, открыв дверь своей квартиры на Котельнической набережной, поняли мгновенно: что-то не так. Владимир Карпович рассказывал мне: «Хорошо еще, двери в комнаты закрыли».
   Ворвались в ту самую комнату, где стоял черный шкафчик. Прорвало горячие трубы в квартире над ними. В комнате стоял густой белый пар. Дышать было невозможно от влаги. Распахнули окна. И тут увидели, что горячий ливень уничтожил буквально все. Обои висели клочьями по всей комнате, вода текла по стенам красивым водопадом. Развалились краснодеревные кровати, заплакали цветными слезами старые картины.
   А шкафчик?
Хоть бы что. Только черный лак на витых колонках растаял, обнажив сусальное золото.
    Когда Паустовский покупал его, он, разумеется, не знал о его скрытой природе. Видимо, в революционные годы народ был так напуган, что уничтожал вокруг себя малейшие признаки роскоши.
   Богатым можно быть не только деньгами. Но и добром к людям. И духом.
   Богатым человеком был Паустовский.
   «…Дома я отмыл паутину с лица и затопил печь. Запах березового дыма смешивался с запахом можжевельника. Пел старый сверчок, и под полом ворошились мыши.
   Глубокой ночью я проснулся. Кричали вторые петухи, неподвижные звезды горели на привычных местах, и ветер осторожно шумел над садом, терпеливо дожидаясь рассвета» 1936»…
   Мы тоже должны его ждать. Шкафчик не дождался. Для него рассветом стал горячий ливень нашего времени.
  Истинного не сотрет и он.