О свободе

Что есть свобода для человека? Это возможность на практике действовать в соответствии со своей волей. Только со своей – без каких-либо внешних факторов и ограничений. Человек, конечно, может сам загнать свою волю в рамки – это тоже проявление свободы. Но свобода сохраняется только тогда, когда он может также легко от этих рамок освободиться. Формулировка: «Свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого», совершенно лишена смысла, поскольку в сути своей противоречива. Всякая «ограниченная свобода» – уже не свобода.

В современном нам обществе политики (они, безусловно, не единственные) все время спекулируют словом «свобода», навязывая нам его искаженное понимание, манипулируя нашим сознанием в своих интересах. Истинная свобода – недостижимый идеал, возможный лишь вне общества с его законами и ограничениями, однако с высоких трибун говорят обратное. Более того, они в своем корыстном лицемерии придают свободе национальный оттенок, говоря, что эта самая свобода в одной стране лучше, чем в другой. В связи с этим вспоминаются слова героя Булгакова о рыбе, которая не может быть второй свежести – она либо свежая, либо нет. Так и свобода – она либо есть, абсолютная, ничем не умаленная, либо ее нет.

Общество не позволяет человеку быть свободным. Создав человеческое общежитие (предположим, что общество и правда было создано людьми, в соответствии с теорией общественного договора Гоббса и Локка), люди добровольно ограничили себя в правах, т.е. «урезали» свою свободу, передав часть своих прав государству и приняв обязательство уважать «свободу» других. Это было добровольное решение, обусловленное теми или иными объективными обстоятельствами – проявление воли человека, его истинной изначальной свободы. Поскольку это решение не  могло быть отменено – Левиафан уже создан и отчасти перестал быть управляем, с тех самых пор «истинной», «чистой» свободы у человека более нет.

Мы ограничены законами государства и морали, которые сами создавали на протяжении многих веков, даже тысячелетий (начиная с зародышей права в первобытном обществе). Мы видоизменяли эти законы, порой доводя их до абсурда, однако продолжали их соблюдать прежде, продолжаем и теперь. Мы отреклись от своей свободы, раздробив ее на отдельные «права» - свободу слова, мысли и прочего, хотя все эти свободы, кроме, пожалуй, свободы мысли, также неполноценны, ограничены. Невозможно запретить человеку думать тем или иным образом, пока он сам этого не захочет, потому единственная «свобода» осталась в нашем разуме, в воображении. Говорить свободно мы не можем – одни слова считаются «не толерантными» и порицаются общественной моралью, другие запрещены законом, потому как якобы нарушают чьи-то права. В то же время никто особенно не обращает внимания на то, что запрещая говорить, мы нарушаем право на свободу слова, и что вместо этого каждый всегда имел и имеет право не слушать, которое нарушить невозможно.

Итак, свободы нет. Плохо ли это? Свобода в ее абсолютном, «чистом» значении возможна лишь при анархии, которая имеет множество собственных минусов (например, абсолютному большинству не импонирует право силы), так что возможно она нам и не нужна. Как говорил Аристотель – человек суть животное социальное. Нам свойственна организация, которая невозможна без ограничений, своего рода подавления тех или иных желаний, т.е. несовместима со свободой. Чем дальше мы отходим от своих истоков, природных инстинктов, тем менее свободными мы становимся. Было бы неплохо найти некую «золотую» середину, прийти к гармонии между личными и общественными интересами, не перегибая палку с навязыванием прав человека и уважением интересов окружающих в ущерб своим. Если все равны, то белое должно иметь возможность и право называться белым, а черное – черным, причем так, чтобы это не воспринималось воспаленными умами, как оскорбление достоинства разноцветного населения земли или тем хуже – проявления национализма.

Законы общества и так слишком сильно зажали нас в свои рамки, карая за малейшие огрехи в поведении. Они определяют для нас «нормальное» поведение практически во всех сферах нашей жизнедеятельности, проникнув даже в неприкасаемые общественные институты (ювенальная юстиция и прочие чудовищные порождения западной цивилизации), составлявшие самостоятельную, независимую от внешнего мира сферу жизни людей. Какое право имеет общество навязывать человеку «правильную» модель воспитания детей (конечно, если человек не истязает ребенка, не грозит ему смертью, физическим или духовным увечьем)? Как можно декларировать «правильное» содержание застольных тостов (нельзя поднимать бокал за жен, нужно обязательно обобщать – супругов, равно как нельзя пить за матерей – обязательно за родителей)? Воистину, в страшное время мы живем, если абсурд пробирается в законодательство и заставляет нас плясать под свою нелепую мелодию!

Как объясняют нам эти ограничения? Дескать, мы нарушаем чьи-то там права. А разве они, эти законодатели, не нарушают наши права в маниакальном стремлении защитить тонкую духовную организацию какого-нибудь индивида, имени которого мы никогда не узнаем, а если и узнаем, то не сможем выговорить? Если человек никого не убивает, не грабит, не издевается над чужим телом или душой, не ставит кого-либо в опасность, так почему же он не имеет права высказать свои мысли, претензии к другим, которые своим поведением вызывают у него крайнее раздражение, и сделать это так, как он считает нужным? Он законопослушный гражданин, но должен терпеть злоупотребления и девиации от других, вместо того, чтобы получить поддержку соблюдаемого им закона. Почему, если родители, заметив дурную, потенциально опасную наклонность у своего ребенка, иногда в воспитательных целях дают ему подзатыльники, они тут же признаются преступниками, лишаются родительских прав и своего чада? Почему мы не можем назвать зло злом, добро добром, красное красным?

Мы сами загнали себя в клетку условностей, мнимых принципов и маниакальной подозрительности, отобрав у себя совершенно все возможные формы материального проявления свободы, начиная от свободы действия и заканчивая свободой слова. Мы не можем выразить свои единственно оставшиеся свободными мысли, не подобрав им «приемлемую» форму, уточнив, не повлекут ли они негативных для нас последствий, не оскорбят ли они кого-нибудь. И что мы делаем, чтобы помешать этому вопиющему бесправию? Аплодируем и просим еще.

- Да, это же прекрасно! – кричим мы, глядя в экраны импортных телевизоров, транслирующих импортные, «свободные» новости. –Там разрешили однополые браки, тут дали детям право защищаться от родителей-тиранов в судебном порядке, ведь это так важно, демократично и цивилизовано! Там осудили белого за то, что он назвал черного черным – поделом ему, негодный расист, националист! Как он вообще мог так обидеть этого несчастного, безобидного человека – с чего это он должен был парковать машину у самой обочины, а не на всю правую полосу, ведь кому надо, те объедут! Тут оштрафовали белого, за то, что он припарковал машину на дороге, перегородив проезд черным…

Это гротеск, утрирование. Но на деле описанные ситуации не более гротескны, чем лицемерие этих правозащитников и законодателей, которые говорят о свободе, но на деле либо пропагандируют и «дают»только элементы свободы – отдельные права и только отдельным категориям лиц, либо не дают вовсе. Мы не свободны. Так было и будет до тех пор, пока существует наше общество. Всякий новый законодательный акт, всякий новый «перекос» общественного сознания (например, в сторону ставшего ныне чрезмерно популярным недозрелого плода ума передовых гуманистов Запада – толерантности, о которой, пожалуй, лучше поговорить отдельно) все больше закрепощает нас, ограничивает способы проявления нашей воли.

Всякое действие имеет противодействие, гласит третий закон Ньютона, который справедлив не только по отношению к физике, но и к общественным отношениям. Любое действие одного человека потенциально может тем или иным образом «ущемить права» или оскорбить другого. Скоро мы уже ничего не сможем сделать по своей воле без оглядки на окружающих нас людей, вдруг мы нечаянно их «заденем», а ведь это ныне вышло из плоскости общественного осуждение и проникло в сферу нормотворчества. Нет, ни к чему хорошему это не может привести.

Надежда, что разум все же возобладает, еще остается. Мы должны получить бразды правления Левиафаном, мы должны получить возможность говорить и делать то, что хотим (другое дело, что хотеть тоже надо «с умом»). Но для этого мы, прежде всего, должны понять, что свободой злоупотреблять нельзя, иначе ввергнем себя в хаос (не анархию, а именно в хаос). Нужна сильная мораль, неписаный порядок, определяющий приемлемые пути достижения наших жизненных целей, не ограничивая пути возможные. Мы сами не должны хотеть выходить за эти нравственные рамки, по своей воле, а не потому, что нам под страхом наказания запрещено делать это законом (ведь в современном положении мы не делаем то, что запрещено, не из-за самого формального запрета, а из-за фактического наказания).

Многие не согласятся и скажут, что они не хотят нарушать закон как раз по своей воле, поскольку считают это неправильным. Что ж, похвально, если это так. Если эти люди говорят правду, они почти свободны. Я говорю почти, ведь они соблюдают и откровенно абсурдные законы, но стали бы они соблюдать их, коль не было бы наказания? Приняли бы они эти законы сами, имея власть над Левиафаном? Если ответ их «да», то они и вправду свободны. Однако в связи с этим возникают сомнения в их умственном развитии. Недаром говорят, что не слишком умным людям живется много проще – они не понимают собственного положения и умеют искать хорошее в плохом, не пытаясь изменить плохое к лучшему.