Всегда

    И вот так оно всегда и было: я сидела в старом, чудом не распадающемся на части кресле, поджав ноги в чулках, изодранных на пятках и коленках, словно растворяясь в тумане сигаретного дыма, а он напротив меня полулежал на коричневом диване с бокалом чего-то красного в руке. Беседы наши всегда касались каких-то отвлеченных тем: ни разу мы не завели разговора о том, что происходит там, на улицах города, в котором мы оба родились и который нам обоим был равно чужим. Впрочем, иногда он начинал говорить что-то очень печальное, почти трагическое, отчего я запрокидывала назад взлохмаченную ярко-рыжую голову и громко смеялась, смеялась до тех пор, пока он не вставал с дивана, не подходил ко мне и не затыкал мой смеющийся рот бутылкой виски.
    Я начинала надсадно кашлять и икать, жадно глотая этот крепкий – чересчур крепкий для меня алкоголь, струи которого вместе со слюной стекали по моему подбородку на шею и обнаженную грудь, дальше на живот… а он смеялся, теперь ведь наступала его очередь !.. Я плохо видела его лицо сквозь слезы, черты были размазаны, странны и даже страшны тем, как медленно приближались они к моему лицу. И вот уже запах и вкус проклятого виски я чувствую не только у себя, но и у него во рту… Изредка мы отрываемся друг от друга, чтобы сделать еще по глотку. Мы тяжело дышим, потому что в нас уже почти не вмещается этот чертов скотч… Он уже течет не только по моему телу, и мы облизываем друг друга так же жадно и неистово, как за секунду до этого высасывали последние капли из опустевшей бутылки.
    И всегда, всегда, всегда у нас возникало ощущение, что нам чуть-чуть не хватило. Мы не говорили этого друг другу, но знали, что так чувствуем оба. Сколько бы мы не вылакали этого виски. Как бы не трещали весь следующий день наши безумные головы – моя рыжая и его темно-русая. В эти моменты похмелья мы ненавидели друг друга и желали только одного: чтобы это больше никогда, ни при каких обстоятельствах не повторилось. Чтобы больше никогда не увидеть друг друга. Не говорить о том, как морозное темно-синее небо плывет над унылыми серыми домами и остается только ждать, когда оно скроется из виду и останется только мутный, комкастый смог, который будет приближаться к нам и задушит всех, всех, всех… кроме нас. Мы останемся вдвоем в этой комнате с ободранными обоями, осыпающейся с потолка штукатуркой и грязным матрасом, на который мы падали со старого кресла, когда уже не могли ни стоять, ни сидеть.
    И все же спустя какое-то время (у меня не было ни календаря, ни часов) он снова оказывался в этой комнате с красным и виски. И с этой секунды я начинала ждать только этого момента: как я снова засмеюсь, а он будет заталкивать горлышко бутылки глубоко мне в рот. Я кашляю, икаю, плачу, я не могу дышать ртом из-за его пропитанного вискарем языка, но я не сделаю попытки освободиться из его железных рук, потому что именно это – моя настоящая жизнь… а концом ее будут мои ноги, стискивающие его бедра до синяков, и глубокие, припухшие, болезненные борозды от моих ногтей на его бледной худой спине.
    Но я никогда не помнила этого конца, не помнила его воя и ругани, его укусов в ответ на мои попытки в клочья разорвать его спину, не помнила своего утробного рычания в этот момент. Я отключалась раньше, чем он. (А впрочем, откуда я знаю? Я не помню.) Не чувствуя друг друга и не чувствуя ничего, мы умирали на старом, продавленном матрасе, пропахшем вином, виски, потом и всем, что стекало на него с нас и из нас.
    И вот так всегда оно и было…